---------------------------------------------------------------
Источник: Когда киты уходят: Повести и рассказы. -
Ленинград, Ленинградское отделение изд-ва "Советский писатель", 1977.
OCR: Михаил Смирнов
---------------------------------------------------------------
Аймет ехал на попутной машине, хотя до морского берега, где стоял его
вельбот, было пешего ходу минут десять. Он увидел Кумы и почувствовал, как в
душе у него шевельнулась жалость, словно он чем-то обидел старого друга.
А ведь все было хорошо, вроде бы нечего тревожиться: проводы на пенсию
устроили в плохую погоду, когда в море выходить нельзя -- шторм, сильный
северный ветер.
Было торжественно. В помещении старой школы, которое теперь служило
сельским клубом.
Кумы сидел рядом с женой, с которой прожил, наверное, с полсотни лет. И
хотя это было давно, Аймет отлично помнит, как друг женился. Кумы взял свою
Эймину на аляскинском берегу. Тогда она была настоящая красавица, понимала
это, гордилась и сильно упиралась, когда Кумы тащил ее на свой вельбот. Она
была сирота, и дальние ее родичи, у которых она жила, не захотели за нее
заступиться.
В Улаке Эймина в знак протеста года два не разговаривала на чукотском
языке. А потом все же заговорила.
Машина выехала за последний дом, за строительную площадку, где в гальку
закапывали огромные каменные глыбы, которые должны защищать новое здание
косторезной мастерской от морских волн, и Аймет увидел свой вельбот.
Он спрыгнул, кивком поблагодарил шофера и зашагал к судну, с которого
уже были сняты поддерживающие его подпорки.
Через полчаса после того, как вельбот отошел от берега и моторист
заглушил двигатель, Аймет вдруг снова вспомнил стоявшего у дома Кумы, и
опять чувство вины шевельнулось в его душе, стало зябко, неуютно, хотя день
был отличный, безветренный, а Аймет оделся так, как привык одеваться, выходя
летним утром в Чукотское море: меховые брюки, поверх нерпичьи -- предмет
зависти всех приезжих, -- на свитер надел тонкую кухлянку и непромокаемую
камлейку из медицинской клеенки.
Что же может его тревожить? Ведь проводили Кумы как полагается, да и
пенсия у него солидная: лет десять назад председатель колхоза не получал
столько. В клубе собрались друзья, пришли даже школьники, вернувшиеся из
пионерского лагеря. Председатель сельского Совета Иван Толстой произнес
речь. Говорил он по-чукотски и по-русски. Хороший парень. Строителем был
после службы в погранвойсках, понравилась ему медсестра Аня Кулиль, он взял
и женился на ней.
Косторезная мастерская преподнесла Кумы шариковую авторучку. Стержень
фабричный, а сама ручка из моржового клыка. Директор мастерской сказал,
чтобы Кумы, когда будет получать пенсию, "сумму прописью" писал именно этой
ручкой...
А потом был маленький банкет, который Иван Толстой назвал "приемом от
имени сельского Совета". Вино привезли из Иночуона на вездеходе. Пока сидели
и произносили речь в маленьком домике сельского Совета, Аймет слышал, как за
плотно занавешенными окнами бродили те, кто не был приглашен. Порой
слышались крики с угрозой сообщить куда следует об этом безобразии --
коллективной пьянке в официальном помещении.
Виновник торжества держался хорошо. Он только в президиуме все
наклонялся к Аймету и просил, чтобы его гарпун берегли, не давали в худые
руки, чтобы доверяли только тем, у кого хороший глаз и крепкие руки.
-- Гоному не давай, -- гудел над ухом Кумы. -- Удар у него сильный, но
неточный, а мой гарпун любит, чтобы его не зря кидали.
Аймет вежливо кивал и делал вид, что внимательно слушает Акилькака,
который по праву старейшего пенсионера селения на каждом торжестве
непременно произносил речь. Эту речь все уже знали наизусть. Акилькак
говорил о себе, о своей семье как о живом примере интернационализма. И
действительно, его внучки, которых у него было множество, словно сговорились
собрать в Улаке представителей всех национальностей страны. Среди зятьев
Акилькака был даже нанаец с далекой реки Амур, где, говорят, одежду шьют из
рыбьей кожи. Нанаец учил детей математике и был очень молчалив.
А Кумы, видя, что Аймет слушает его вполуха, оглядел зал и вдруг внятно
и громко сказал:
-- В следующий раз так же хорошо будут говорить обо мне, когда меня
будут провожать на Линлиннэй.
Линлиннэй -- это холм, на котором хоронят умерших.
В чем же вина самого Аймета? В детстве вместе играли на берегу лагуны,
ловили рыбу, потом провожали родителей на весеннюю моржовую охоту. Вместе
сели за парты, когда пришли первые учителя и позвали тех юношей и девушек,
которые не считали зазорным попытку овладеть грамотой. Стали первыми
комсомольцами в Улаке. Почти в один день вступили в партию... Они провели
вместе на одном вельботе большую часть жизни.
Несмотря на то что они дружили, их еще связывало и скрытое
соперничество. Каждый всегда старался делать что-нибудь лучше, чем другой.
Они всегда присматривались друг к другу. В разное время на вельботе то один,
то другой был бригадиром. Если Аймет садился к кормовому веслу, Кумы
становился на нос и брал в руки гарпун. В следующий раз бывало наоборот. И
то и другое считалось почетным -- первый гарпунер и рулевой. Правда,
последние годы Кумы все больше сидел на корме, у рулевого весла. Со
здоровьем стало худо. Пальцы перестали слушаться. Это с того дня, когда
байдару выбросило у мыса Дежнева, накрыло волной, а Аймету сломало ногу.
Тогда Кумы долго тащил друга на себе. Не так тяжел Аймет, но мерзли руки...
Так мерзли, что покрывались коркой льда, и Кумы приходилось осторожно
опускать друга на землю и обивать руки о твердую, осеннюю тундру.
Всю жизнь они прожили вот так, бок о бок, подтрунивая друг над другом,
помогая и... соперничая.
Аймет огляделся. Зачем горевать Кумы? Скоро и Аймет сойдет на берег
навсегда и тоже получит пенсию. Разве в этом дело? Главное -- все остается
молодым, сильным. Вот эти синие берега, скалистые мысы, покрытые ржавчиной
мха, далекая полоска родной Улакской косы, на которой стоят уже такие
большие дома, что даже отсюда виден блеск их окон. Все остается... Все ли?
Уже не волнуются сердца молодых охотников, когда они видят китовый фонтан.
Не надо бить кита. Говорят, нерентабельно. Слово-то какое! Плавает большой
корабль-китобоец. Вместо вельбота. Он и бьет китов, привозит к берегу, и
улакцам, когда-то прославленным китобоям, остается только буксировать туши к
берегу. Скоро и моржей-то останется только для заповедников и зоопарков.
Дети еще знают, что такое морской промысел, а внуки уже рвутся в тундру, на
прииски, на обогатительные фабрики. Рабочим классом становятся...
Выстрел прервал течение мыслей Аймета. Моторист рванул заводной шнур, и
вельбот понесся к пятну на воде. Это был лахтак. Лахтак пока нужен. Из его
кожи делают подошвы для торбасов. Да и мясо хорошее, вкусное.
Тем временем по берегу моря медленно шел Кумы и невеселые мысли путали
его шаг. Берег стал грязноват. То и дело попадаются полуобглоданные собаками
китовые кости. Надо бы сказать Ивану Толстому: пусть наведет порядок на
берегу. И что это случилось с собаками? Раньше так кость обгладывали, что
она становилась белая и блестящая, а тут челюсть кита даже до кости не
обглодали.
Кумы уже прошел далеко за полярную станцию. Иногда он пытался
разглядеть вельботы в морской дали, вынимая из кожаного футляра старинный
бинокль. То ли глаза слезились, то ли действительно состарились и стекла
старого бинокля, но у горизонта было мутно и пусто.
Впервые в жизни случилось так, что вельбот ушел без него в море. И
Аймет там один. Ликует, наверное. Сколько лет мечтал оказаться без Кумы
рядом. Честно признаться, и Кумы был бы рад, если бы Аймет не лез со своими
советами на вельботе. До сих пор не забыть, как они упустили лет тридцать
назад огромного гренландского кита. Из-за его советов...
Всю жизнь шли вровень, и вот Аймет вырвался. На автомашине на берег
поехал и даже не обернулся. Но Кумы придумал такое, что Аймет еще позавидует
ему!
Для того чтобы стало ясно, что задумал Кумы, надо вернуться к самому
началу года, когда проводилась перепись населения. О том, что людей будут
считать, в Улаке узнали давно. Да и уже переживали такое событие не раз. И
теперь готовились достойно встретить счетчиков, запаслись угощением и еще
кое-чем, несмотря на то, что председатель сельского Совета Иван Толстой
строго-настрого наказал ничего такого не предпринимать. Но почему нельзя
немножко угостить гостя? Тем более это не старое время, когда в яранги не
пускали людей, которые вдруг начали считать людей. Это было в конце
двадцатых годов. Кумы тогда был молодой и возил русского парня Семушкина,
который потом стал писателем. Кто-то впереди нарты пустил слух, что людей
считают, чтобы потом уничтожить. Ведь считают же оленей, перед тем как
забивать их. Вот так и с людьми. Никто как следует и не задумывался над этой
глупой новостью, но на всякий случай запирали двери, и молодому каюру
приходилось долго стучаться и умолять хозяев пустить погреться и
переночевать. Сколько он слов переговорил, поясняя, что пересчет людей идет
не для уничтожения, а наоборот, для того, чтобы в Москве знали, сколько
нужно ружей и патронов прислать на Чукотку, сколько материи на камлейки,
сколько сахару, чаю... И все это Кумы обещал щедро, от имени Советского
правительства, потому что тот, которого возил он, убедил Кумы: каждый чукча
-- тоже представитель власти, ибо в стране народная Советская власть.
Перепись в зиму этого года напомнила Кумы его молодость. Не только тем,
что в памяти его встала давняя поездка, занесенные снегами селения и
стойбища, перепуганные лица людей, а еще и тем, что счетчик, молодой парень
Саша Нутек, сказал Кумы:
-- А брак ваш надо зарегистрировать!
Это было сказано очень строго и укоризненно, ибо сам Нутек женился
полтора месяца назад и процедура регистрации своей торжественностью
исполнения еще прочно сидела в его голове, заслоняя другие важные стороны
семейной жизни.
-- Это тебе надо регистрировать брак, -- сердито ответил Кумы. --
Настоящему мужчине эта бумажка, заменяющая железную цепь, не нужна.
-- Хотите сказать, что я на цепи? -- обиженно заметил Нутек.
-- Ну, пока ты этого не чувствуешь, -- усмехнулся Кумы.
Счетчик и хозяин сидели за столом. Строганина из нерпичьей печенки
сверкала кристалликами льда. Стаканы отсвечивали прозрачной жидкостью.
-- Совсем не понимаю регистрации, -- спокойно продолжал Кумы. -- Ну
зачем она нужна? А? Ведь если ты с Татьяной своей не захочешь жить, никто не
заставит тебя, будь у тебя хоть двадцать бумажек.
-- И все равно -- закон надо соблюдать, -- веско заметил Саша Нутек и
заторопился в соседний дом, где его ждали принаряженные жители с угощением
на столе.
Кумы проводил его, вернулся к столу, положил в рот слегка подтаявший
кусок нерпичьей печенки и усмехнулся, представив себе, как полсотни лет
назад предъявил бы своей Эймине бумажное свидетельство... Да ее порой
лахтачьими ремнями приходилось привязывать к среднему столбу в яранге, чтобы
она обратно не сбежала на свой американский берег!
Но сегодня утром, когда Кумы проснулся и долго лежал на кровати,
невесело думая о том, что ему не надо вставать, спускаться на берег моря,
что Аймет один будет сегодня на вельботе, он вдруг вспомнил тот разговор с
Сашей Нутеком, представил, как он торжественно под руку с Эйминой стоит
перед столом Ивана Толстого, и ему стало вдруг легко и радостно: вот такого
у Аймета не было!
Кумы смотрит на море. Ничего не видно. Лишь кое-где плывут отдельные
льдинки. Подует северный ветер, и лед пригонит к берегу вместе с моржами.
Тогда можно будет поохотиться. Кто ему может запретить? Море принадлежит
всем, даже тем, кто вышел на пенсию.
А пока надо спешить в сельский Совет, попросить Ивана Толстого выписать
бумагу, да не позже вечера, чтобы новость о регистрации встретила Аймета,
когда тот сойдет на берег.
Кумы круто свернул с морского берега, миновал жиротопный цех, возле
которого возились женщины, перешел главную улицу и вошел в домик сельского
Совета. Иван Толстой сидел за большим письменным столом и что-то писал.
-- Етти, Кумы! -- приветствовал председатель посетителя и пригласил его
сесть. -- Какая новость?
-- Жениться пришел, -- сказал Кумы.
Иван Толстой поднял голову.
-- Я серьезно говорю: жениться мне надо, -- повторил Кумы.
-- Поссорился с Эйминой? -- тактично спросил Толстой.
-- На ней и хочу жениться, -- пояснил Кумы.
-- Ничего не понимаю, -- помотал головой Толстой.
-- Женитьбенную бумагу хочу получить, -- сказал Кумы, и Иван Толстой
облегченно вздохнул.
-- Раз такое пожелание есть, то надо написать заявление, подождать две
недели -- и мы выдадим вам брачное свидетельство.
-- Так не выйдет, -- твердо сказал Кумы. -- Бумага мне нужна сегодня.
-- Отчего такая спешка? -- спросил Толстой.
-- Очень надо, -- ответил Кумы, поглядел на Толстого и вдруг понял, что
Иван неспроста говорит о двух неделях ожидания: видно, такое правило.
-- Иван, мы живем с Эйминой уже, наверное, пятьдесят лет, зачем нам
нужно еще две недели ждать?
-- Я понимаю вас, -- озабоченно произнес Толстой, немного подумал и
сказал: -- Я позвоню в район, посоветуюсь. А пока напиши заявление. Наташа
Пины тебе поможет.
Толстой нажал кнопку, и из соседней комнаты пришла секретарь сельсовета
Наташа Пины.
-- Помоги оформить заявление о вступлении в брак, -- строго сказал Иван
Толстой.
Пока оформляли документы, Кумы сидел важный и непроницаемый. Толстой
заказал разговор с районным центром, о чем-то пошептался с секретарем и
сказал Кумы:
-- Я думаю, что все будет в порядке. Приходите в три часа, и мы вас
зарегистрируем.
Кумы быстро прикинул: в три еще далеко до возвращения вельбота. Хорошо
бы в пять. Как раз в этот час вернется Аймет. Пока будут вытаскивать
вельбот, закреплять его, сдавать добычу, как раз и кончится регистрация, и
Кумы будет медленно и торжественно идти с Эйминой по главной улице селения.
-- Лучше в пять, -- попросил Кумы.
-- Хорошо, пусть будет в пять, -- согласился Толстой.
Кумы вышел из здания сельского Совета.
Он шел, погруженный в свои мысли, и, чем ближе подходил он к своему
домику, тем неспокойнее было у него на душе. Как сказать Эймине?
Жена сидела на своем обычном месте -- на полу кухни, на плитках яркого
цветного пластика, который положил младший сын, Игорь Кумы, перед тем, как
уехал учиться в мореходное училище. Она кроила шкуру, собиралась шить
кухлянку из шкуры годовалого оленя.
На электрической плитке пыхтел чайник. В большой комнате громко стучал
будильник.
Кумы стянул через голову камлейку и повесил на гвоздик.
Он уселся напротив жены. Постарела Эймина, сгорбилась от вечного
сидения перед очагом. Ведь в доме только десять лет живут, а до этого вся
жизнь в яранге прошла.
-- Важное дело хочу сказать, -- вкрадчиво начал Кумы. -- Только ты не
волнуйся и не пугайся. И не перебивай меня.
Эймина подняла встревоженное лицо.
-- Если что-то с детьми случилось -- говори сразу!
-- Не с детьми, а с нами, со мной, -- махнул рукой Кумы.
Эймина внимательно оглядела сидевшего перед ней мужа и в гневе
отвернулась:
-- Зачем пугаешь меня?
-- Может быть, обрадовать хочу! -- весело сказал Кумы и сразу же
выложил: -- Жениться на тебе хочу!
-- Я тебе всегда говорила, -- назидательно произнесла Эймина, -- ты
такой дурак, что до старости лет говоришь глупости, недостойные даже
несмышленыша.
-- На этот раз я говорю тебе всерьез! -- сердито крикнул Кумы. -- Я
хочу жениться на тебе по-настоящему, на бумаге!
-- Это что такое? -- испуганно спросила Эймина.
-- Я хочу, чтобы у нас была женитьбенная бумага, -- прямо сказал Кумы.
-- Это очень важно, -- добавил он.
-- Зачем она тебе вдруг понадобилась? -- подозрительно спросила Эймина.
-- Всю жизнь прожили без нее.
Настоящую причину Кумы сказать не мог. Потому что Эймина всегда
смеялась над соперничеством Кумы и Аймета.
-- Разве ты забыла, что сказал Саша Нутек, когда проводили перепись? --
напомнил Кумы. -- Сейчас иметь женитьбенную бумагу так же необходимо, как
паспорт.
Эймина молча продолжала шить кухлянку. Нитка, туго скрученная из
оленьих жил, с характерным шелестом проходила сквозь оленью шкуру, оставляя
ровный, чистый шов, словно шила электрическая машинка "Тула", а не эти
старые, скрюченные пальцы, через которые прошли километры оленьих жил.
-- К пяти часам, -- Кумы отогнул рукав камлейки, -- надень свою лучшую
одежду -- кофточку, что сын прислал, новую камлейку.
-- Люди будут смеяться, -- тихо сказала Эймина и тяжело вздохнула.
Всю жизнь она подчиняется сумасбродствам своего мужа и терпит вместе с
ним насмешки односельчан. Так было, когда Кумы, не дожидаясь постройки
нового дома, продырявил ярангу, прорубил окна, поставил кровати, а в пологе
установил керосиновые лампы, от которых так воняло, что приходилось все
время спать высунувшись лицом в чоттагин... Много было такого. Правда, в
большинстве случаев потом оказывалось, что Кумы бывал прав.
-- Пусть смеются, -- ответил Кумы. -- Знаешь, сколько в нашем Улаке
народу живет без женитьбенной бумаги? Почти поколение. А мы будем с тобой
первыми. Над первыми сначала смеются, ты это хорошо знаешь.
Эймина еще раз вздохнула, в знак согласия кивнула головой и пошла в
комнату готовиться к церемонии получения женитьбенной бумаги.
К пяти часам принаряженные Кумы и Эймина пошли в сельский Совет.
Новость о том, что старый Кумы, персональный пенсионер, еще вчера только
бывший бригадиром совхозного вельбота, женится заново на своей Эймине, уже
стала известна всему селению, и любопытные стояли возле своих домов,
образовав живой коридор. Порой что-то кричали вслед, но Кумы не откликался,
боясь выйти из себя, а Эймина была словно глухая и только пристально
смотрела себе под ноги.
Иногда выкрики были явственны:
-- Уж если жениться заново, так надо брать молодую!
-- Дорогому жениху физкультпривет!
Последний выкрик принадлежал Напанто. Он только что отсидел в районном
центре пятнадцать суток за мелкое хулиганство, и, видно, это не охладило
его.
Трудно было молча идти через все селение. Понастроили новых домов, и
маленьких, и двухэтажных многоквартирных с паровым отоплением, и селение так
вытянулось по косе, что главная улица терялась где-то далеко за полярной
станцией.
Чтобы как-то развеселить жену, Кумы шепнул ей:
-- Мы идем с тобой, как Фидель Кастро...
-- Что ты сказал? -- не поняла Эймина.
-- Помнишь, в кино мы смотрели, как Фидель Кастро приезжал в Москву,
ехал в открытом автомобиле, вдоль дорог стояли толпы и кричали ему
приветствия, как сейчас нам?
-- Они не приветствия кричат нам, а смеются, -- в голосе Эймины
послышались слезы.
Кумы взял за руку жену и прибавил шагу.
Красный флаг над сельсоветом был уже близко.
На крыльце стоял сам Иван Толстой в черном торжественном костюме, в
белой рубашке, при галстуке. Он сказал, когда Кумы и Эймина подошли к
крыльцу сельского Совета:
-- Милости прошу, -- и поклонился.
В комнате был народ. Курил трубку старейший учитель, который уже
давным-давно не учил детей, а был охотником, -- Канто, сидел на стуле
секретарь парткома Нотанто, у окна стояли директор школы Валентина Ивановна
и Гриша Гоном в пионерском галстуке. Наташа Пины тоже была нарядна, да и все
в комнате собрались словно бы на торжественное заседание.
Иван Толстой прошел за боковой стол, над которым висел большой герб
Советского Союза. Кумы посмотрел на герб и прочитал слова: "Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!" "Соединяемся", -- ответил мысленно Кумы и весело
огляделся.
-- Дорогие Кумы и Эймина! -- начал Иван Толстой. -- Разрешите церемонию
регистрации брака, которому уже пятьдесят лет, считать открытой!
Послышались аплодисменты. Они были жидковаты.
-- Мы тут посоветовались, -- продолжал Иван уже другим голосом, -- и
решили отметить вашу регистрацию торжественно, потому что, как я выяснил,
живете вы в мире и согласии уже около пятидесяти лет, а может быть, даже и
больше...
-- Больше, больше, -- подтвердил Канто.
-- В таком случае ваша свадьба может считаться золотой! -- завершил
свою речь Иван Толстой и вручил Кумы брачное свидетельство в красной
полиэтиленовой папке. -- А теперь от юных пионеров слово имеет Гриша Гоном.
-- Мы, юные пионеры, -- заговорил звонким голосом Гриша Гоном, кося
одним глазом на директора школы, -- даем торжественное обещание брать с вас
пример...
Кумы и Эймина выслушали речи внимательно, никого не перебивая.
-- Слово предоставляется виновнику торжества персональному пенсионеру
товарищу Кумы, -- объявил Толстой.
Кумы подождал, пока стихнут жидкие аплодисменты, и коротко сказал:
-- Собственно, это не свадьба, а получение женитьбенной бумаги.
-- Все равно надо отметить, -- сказал Иван Толстой. -- Такое событие
случается не каждый день. Прошу всех вас пройти в столовую.
В столовой, в углу общего обеденного зала, был накрыт стол. Кумы
посмотрел в окно, на идущий к берегу вельбот. Он подозвал Гришу Гонома,
который уже успел сесть за стол, и послал его на берег:
-- Как только Аймет сойдет на берег -- зови его сюда.
Как ни хотелось Грише Гоному остаться за столом, но слово старшего --
закон.
Садились за стол чинно, неторопливо, словно нехотя. Когда сели,
наступила напряженная тишина, и Иван Толстой произнес еще одну речь, в
которой на все лады расхваливал достойную подражания совместную жизнь
товарищей Кумы и Эймины.
Кумы смотрел в окно. Он видел, как вельбот на малом ходу причалил к
берегу, как вытаскивали на берег куски моржатины, цепляя их железными
крючьями, и грузили на небольшую платформу, которую потащил трактор к
леднику.
Потом увидел Аймета, идущего позади Гриши Гонома.
Бывший учитель Канто рассказал, как Кумы с Эйминой учились грамоте в
ликбезе, как они были старательны. Секретарь парткома Нотанто вспомнил, как
Кумы давал ему рекомендацию в партию.
Кумы слушал, а душа его все больше напрягалась в ожидании прихода
Аймета. Что скажет друг?
Когда распахнулась дверь и в обеденный зал влетел Гриша Гоном, все
обернулись и увидели Аймета. Он удивленно посмотрел на накрытый стол и прямо
спросил во весь голос:
-- Это правда, что ты, Кумы, женитьбенную бумагу получил?
Кумы молча кивнул. Он был удовлетворен. Аймет и вправду был поражен,
это было написано на его лице.
-- Совершенно верно, -- ответил за него Иван Толстой. -- По такому
случаю и торжество. Золотая свадьба. Прошу вас за стол, товарищ Аймет.
Аймет скинул камлейку, помыл руки под краном, тщательно вытер и уселся
за стол.
-- Русские в таком случае говорят "горько", -- сказал Аймет и поднял
вверх рюмку.
Кумы вопросительно посмотрел на Эймину, наклонился и шумно вдохнул,
коснувшись своим носом кончика носа жены.
-- Хорошо! -- сказал Аймет.
Время от времени Кумы опускал руку за пазуху и шуршал новой
женитьбенной бумагой. Очень хотелось ее вытащить и показать Аймету.
Похвастаться перед другом. Но чем больше сидели за столом, тем меньше
говорили о женитьбенной бумаге, разговор поворачивался на другое. Спорили,
где поставить новый интернат и надо ли защитить здание косторезной
мастерской от морских волн.
Аймет и Кумы не спеша шли рядышком.
Кончился день. Люди были заняты своими делами, и на пустынной улице
попадались лишь собаки да редкие прохожие, идущие из магазина.
Кумы все шуршал бумагой, пока Аймет не попросил:
-- Покажи-ка женитьбенную бумагу.
Кумы вытащил папку из красного пластика, осторожно вынул свидетельство
о браке. Аймет долго изучал бумагу. Рассмотрел ее со всех сторон и вдруг
сказал:
-- В точности как у меня.
-- Мы получили такую бумагу в Анадыре, -- словно отвечая на немой
вопрос Кумы, продолжал Аймет. -- Приехали мы с Анканной в окружной центр,
пошли в гостевой дом, а нам говорят, что жить мы будем врозь, ибо нет у нас
женитьбенной бумаги. А раз нет бумаги, значит, я не муж Анканне и она мне не
жена. Пошли в загс, написали заявление.
Кумы слушал друга, и все у него переворачивалось в душе. Он словно
смотрел на себя со стороны и видел смешного, впавшего в ребячество старика,
ковыляющего рядом с морским охотником Айметом, который только что добыл
моржа и усталый идет домой.
-- Вот я думаю: для какой надобности тебе женитьбенная бумага? --
продолжал рассуждать Аймет. -- На что она вам с Эйминой?
-- А в Москву мы собрались, -- вдруг сказал Кумы. -- Может, там будем
жить в большом гостевом доме?
Аймету ничего другого не оставалось, как невнятно произнести:
-- А-а.
А Кумы, открывая дверь в свой домик, громко сказал, чтобы слышали все:
-- Эймина! Собирайся! В Москву поедем! Так я решил!
Last-modified: Sun, 12 Feb 2006 19:09:56 GmT