---------------------------------------------------------------
Избранное в 3-х тт.
издательство "Аграф", 1996
---------------------------------------------------------------
Он говорил:
- Неужели вы хоть день не можете провести дома?
Она смеялась: Ах, Дельвиг!..
- Я вас прошу остаться! - Это строго. И умоляюще: - Я вас очень прошу!
- Ах, Дельвиг, ну какой ты, право!..
Она что-то делала со своим лицом перед зеркалом, со своим холодным,
лживым, прелестным, все еще любимым лицом. Разъединяла булавкой кончики
длинных ресниц - ужасная операция, от которой у него щемило позвоночник,
длинным ногтем убирала помаду с темной вмятинки в уголке рта, трогала
пуховкой подбородок и гладкий лоб, немного загоревший вопреки всем
предосторожностям на скудном солнце петербургской окраины, - они опять
снимали дачу у Крестовского перевоза, на тихой зеленой Котловской улице.
- Можете вы уделить мне минуту внимания?
- Несносный тиран!.. Я тороплюсь, опаздываю!..
- Куда вы опаздываете?
- Не скажу, тебе это неинтересно!
- Позвольте мне самому судить о том.
- Не судите, да и не судимы будете. - От неуважения она говорила первый
пришедший на ум вздор. Сорила словами, не желая сделать ради него даже
маленького мозгового усилия.
Внизу послышался шум подъехавшего экипажа и железный осклиз на
булыжнике подков осаженных лошадей. Хлопнула входная дверь, и дом наполнился
свежим, грудным, самоуверенным и ненавистным голосом Анны Петровны Керн,
спрашивающей прислугу, дома ли барыня и можно ли ее видеть.
- Иду!.. Иду!.. - по-дачному бесцеремонно крикнула Софья Михайловна, но
при этом осталась на месте и еще старательнее занялась своим лицом.
- А-а!.. - сказал Дельвиг. Теперь мне действительно неинтересно.
- Вот видишь.., - уронила она рассеянно.
О вечная антитеза - поэзия и правда! Анна Петровна Керн, которая в
поколениях станет воплощением поэзии, любви и красоты, была для Дельвига
просто светской вертихвосткой (Блудница Вавилонская - называл ее полушутливо
Пушкин), помогшей совращению его жены.
И все же, Дельвиг, признайся: утро любви было прекрасно!.. Да, ибо он
сумел крепко закрыть глаза на то, что до него юная Софья Михайловна уже
пережила бурный роман с неким Гурьевым и еще более пылкую любовь с Петром
Каховским, будущим декабристом. Они замышляли бегство, но Софья Михайловна
вдруг охладела к Пьеру Каховскому. И вовремя... Отец ее, Салтыков, галломан
и якобинец сочувствовал жирондистам, - известный в Арзамасе как почетный
гусь Михаил, напуганный темпераментом юной дочери, поторопился принять
предложение небогатого и нечиновного Дельвига. Софья Михайловна была
заинтересована и взволнована переменой судьбы, и Дельвиг наивно принимал это
за ответное чувство.
Молодые поселились на Большой Миллионной в доме Эбелинга и в холодном,
чопорном Петербурге появился теплый угол, привлекавший Пушкина, Одоевского,
Плетнева, Яковлева, позже Глинку и гостей столицы: Баратынского,
Веневитинова, Вяземского. Молодое очарование и тонкая музыкальность хозяйки,
ум, талант и доброта хозяина превратили скромный дом Дельвигов в настоящий
литературный салон без пошлости, жеманства и претенциозности других
столичных салонов. Да, то был истинный приют муз, ставший настолько
необходимым многим достойным и одаренным людям, что Дельвигам пришлось
упорядочить свои сборища, придав им форму постоянных литературно-музыкальных
сред и воскресений. Дельвиг был счастлив - начали сбываться взлелеянные с
юности мечты об идиллическом, безмятежном, овеянном тонкой духовностью бытии
об руку с любимой.
Когда пошли трещинами и пятнами белые своды семейной обители? Он и сам
затруднился бы сказать. Похоже, с появлением Анны Петровны, вскоре
поселившейся для удобства общения в одном с ними доме. Возможно, дело
сделалось и до нее, и, познакомившись с Софьей Михайловной, опытная,
сметливая дама Керна сразу поняла, что обрела верную подругу и сообщницу в
своей вызывающе смелой женской жизни.
Все же - так уж он был устроен - Дельвигу и сейчас хотелось лишь
одного: опять начана красивую, стройную и выносливую шею Анны Петровны. Одно
ласковое слово, одна уступка - никакого раскаяния, оно может лишь все
усложнить, - и он забудет о своей ревности, муках, поздних ожиданиях, едких
слезах, туманивших очки. Он был способен на большее, нежели прощение, мог
выбросить из памяти сердца и памяти рассудка - по очаровательной и наивной
классификации Батюшкова - все, что отравляло ему жизнь последних лет.
Похоже, Софью Михайловну ничуть не занимали его душевные построения. У
другого человека подобная непробиваемость могла идти просто от глупости,
неразвитости. Но Софью Михайловну в глупости не обвинишь, ее поверхностный
женский ум отличался и тонкостью и остротой. Она любила общество, стихи,
музыку и сама превосходно играла на фортепиано, была чувствительна,
сострадала чужому горю, умилялась над животными. Но когда феи осыпали
новорожденную Софи своими дарами, осыпали щедро, не скупясь ни на красоту,
ни на таланты, ни на удачу, к младенческой колыбели не пришла лишь одна фея,
та, которая увенчивает добродетелью, скучная, красноносая, добрая фея
морали. Но если отбросить шутки сквозь слезы, то несомненно: в пору, когда
закладывается и строится человеческая личность, Софье Михайловне просто
забыли объяснить некие общеизвестные и общепринятые правила. В бредовом доме
Салтыкова такое вполне возможно. И бедняжка не знает, что в мире существуют
определенные нравственные нормы. Манон Леско славного аббата Прево вот ее
тип! Женственность, очарование, нежность, безмерная прелесть - и никаких
моральных запретов. Если она стала сейчас холодна, уклончива и неприятна, то
лишь потому, что ее раз за разом загоняли в угол. А так ничего зловещего,
никакой дьяволиады - убийство с улыбкой на устах, безвинное убийство. Она
знать не знает, что от этого умирают, и никогда не поверит, что ее
удовольствия могут быть смертельными для другого человека. Пока она не
научилась отмалчиваться, ускользать, ее большие, ласково-невинные глаза
смотрели на разгневанного мужа с кротким, обезоруживающим удивлением. Ну,
что тут такого, господи?! - читалось в них. К ней не подступишься ни с какой
стороны. И все-таки он сделал еще попытку.
- Малышка все время кричит, когда тебя нет.
- Чепуха! - сказала она резко. - Разве она понимает, здесь я или ушла?
- Может, у Даши не хватает молока? Она же кормит своего.
- Если у кормилицы нет своего, откуда взяться молоку? - усмехнулась
Софья Михайловна, выщипывая крошечными щипчиками волоски на переносье. - Ты
думал, я сама буду кормить?
- А почему бы и нет? Я считаю, каждая мать должна сама кормить свое
дитя.
- Прекрасное правило домостроя!! Вот бы и женился на Даше.
Она говорила просто так, отталкивая звуковые волны, насылаемые на яее
мужем. Его соображения и чувства ничуть ее не занимали. Важно было лишь то,
что ждало ее впереди. И тяга была столь велика, сокрушительна, необорима,
что он мог бы на коленях молить ее остаться, рыдать, заламывать руки,
грозить оружием, стрелять, наконец, - все тщетно. Пока в ней жива кровь, она
все равно будет стремиться туда, раненая поползет, как собака с перебитым
хребтом. То было явление природы, а не слабой человечьей сути.
- Можете вы раз в жизни исполнить мою прихоть? - сказал он измученным
голосом.
- Какую еще, Дельвиг?
- Еще! Можно подумать, что я постоянно обременяю вас своими просьбами.
Останьтесь дома.
- Глупенький Дельвиг!.. - Последний быстрый взгляд в зеркало, и вот она
уже метнулась к двери, обдав его теплой волной.
- Когда ты будешь? - спросил он вдогон.
- Буду, милый, буду... Куда я денусь?.. Всегда буду с тобой... до
гробовой доски... - Голос ее затух, затем всплеснулся, когда она увидела
Керн, и дамы приветствовали друг дружку восторженными междометиями.
Но вот замер их птичий щебетб натужно скрипнула пролетка, и цокнули
копыта лошадей. Всё!
А ведь это счастье - так стремиться куда-то! И пусть в апофеозе
безудержного порыва - пошлый франт, или раздушенный камер-.нкер, или гусар,
пропахший табаком и жженкой, - правы французы: важно хмельное вино, а не
бутылка. И в клочья все приличья, обязательства, в клочья сердце человека,
которому ты клялась в любви, с которым стояла перед аналоем...
Дельвиг прошел в маленький кабинет, притемненный парусиновыми
маркизами. Тяжелое, жаркое, не свойственное Петербургу солнце ломило сковзь
плотную ткань, над письменным столом то набухало, то сокращалось пыльное
светлое облачко. Он достал из ящика стола недавно написанное стихотворение.
"За то, за что ты отравила неисцелимо жизнь мою". Ему казалось, что грубая
обнаженность только что разыгравшейся сцены заставит его переписать
последнюю строфу, обесценивающую жгучую горечь целого, но тешившую душу
каким-то отрицательным проявлением силы. Он вдруг поверил, что может
вырваться из рокового круга, очерченного его деликатностью и несчитанием с
собой, если, отбросив все приличия, закричит в голос, завоет так, что небу
станет жарко, глядишь и повренется, заскрежетав, ржавая ось его судьбы. Он
перечел стихотворение, последнюю строфу вслух:
И много ль жертв мне нужно было?
Будь непорочна, я просил.
Чтоб вечно я душой унылой
Тебя без ропота любил.
И понял, что никогда не перепишет этих слов мольбы и смирения, ибо
неоткуда взять ему иных чувств. Пусть он не большой поэт, но всегда
оставался в стихах самим собой.
Тут внутри у него произошел некий прочерк, и он задумался о человеке,
которым прежде ничуть не интересовался. О гереале Керне, одном из героев
Отечественной войны. Когда Керн подымал свои полки в атаку, если только он
вообще подымал полки - Дельвиг не знал в каком роде войск служил генерал, -
где-то в усадьбе тихо расцветала прелестная девочка с огромными глазами.
Затаив дыхание, она слушала по вечерам рассказы взрослых о злодее
Буонапарте, о героизме русских воинов и, засыпая, по-детски мечтала о герое,
увенчанном лаврами победы. Девочка стала прекрасной девушкой, "и увенчанный
лаврами герой предложил ей руку и сердце и свое незапятнанное, овеянное
славой имя. Все это легко приняла очаровательная Аннет и стала госпожой
Керн, как-то разом отлившись в победительной стати даму. И столь же быстро
украсила чело мужа развесистыми рогами, в многочисленных отростках которых
потерялся увядший лавровый веночек. И пал духом бесстрашный войн. С
любезной, почти заискивающей улыбкой он пожимал руку шалопаям, открыто
волочившимся за его женой, играл в карты с ее любовниками, почему-то всегда
проигрывая, стал притчей во языцех светской черни, мгновенно забывшей о его
заслугах. И - о великая сила литературы! - воспетая дивными стихами Пушкина,
Анна Петровна бесстрашно глядела в загадочное лицо вечности, ничуть не
заботясь пересудами окружающих. А человек, славно послуживший Отчизне в
трудную годину, стыдливо потуплял взор, будто знал за собой что-то дурное.
Генерал Керн все же нашел в себе силы уйти от унижения, дав жене развод. Сам
он отступил в тень, где не видать стало позорной его короны, и спас лицо. Но
любил ли он по-настоящему Анну Петровну или же в нем затронуты были лишь
второсортные чувства - самолюбие, тщеславие, гордость? Было ли его отречение
смертной мукой или просто умным ходом опытного в житейских бурях человека? И
разве Дельвигу лицо надо спасти? Сердце. Ведь он любит Софью Михайловну. Он
любил ее на заре, когда видел в ней кладезь достоинств, и едва ли не сильнее
любит сейчас, когда все достоинства оказались мнимыми: неверная жена,
равнодушная мать. плохой друг.
В чем же тогда ценность и святость любви? В том, что она делает с тобой
самим. Когда чужая жизнь становится важнее и дороже собственной, человек
подымается над своей малостью, ограниченностью, освобождается от низкой
земной тяжести. Все это высоко и прекрасно, но к его случаю отношения не
имеет. Прославленное поэтами чувство не только не подняло его, напротив
втоптало в грязь.
Послышались странные, скрипучие звуки. Дельвиг вздрогнул, он никак не
мог привыкнуть к сухому старческому голосу, рождающемуся в нежной гортани
его полуторамесячной доченьки Лизы. Каким образом мягкое вещество,
составляющее нутро младенца, может исторгать такую ржавь? Да и больно ей,
поди! Опять
небось нянька заснула?..
Он спустился вниз и вошел в детскую, остро пахнущую младенцем. Окна
были плотно затворены. Как будто можно простудиться при такой жаре. Да и
хорошо ли
ребенку дышать спертым воздухом? Надо бы с врачом посоветоваться, сам
он не посмеет отменить распоряжений Софьи Михайловны. Молодая нянька с
красным заспанным лицом старательно трясла Лизу и приутькивала фальшивым,
набитым зевотой голосом.
- Опять ты спишь, Мотя?.. Ведь сколько раз говорили...
- Спишь, спишь... Это кто спит-то? Вечно напраслину возводите! - Мотя
сразу взяла самую высокую ноту.
Он заметил, что она не называет его барин. Как и все в доме: горничная,
кухарка, кормилица, - эта новенькая Мотя полагала барыней лишь Софью
Михайловну.
- Кормилица еще не приходила? - спросил Дельвиг, глядя на крошечное
обезьянье личико своей дочери с кисло зажмуренными глазками и мучаясь
безысходной жалостью к этому уже заброшенному существу.
- Нешто сами не видите? - вовсе дерзко отозвалась Мотя. - Придет, когда
надо, - добавила снисходительно по юной доброте.
Дельвиг постоял еще, неловко повернулся и вышел. Полутемный кабинет,
прогретый солнцем сквозь маркизы, подарил его ощущением свежести. Он взял
гранки Литературной газеты и вернул запах детской - типографский набор
всегда отдавал мочой. Прилег на диван и стал протирать футляром запотевшие
очки. Гранки сползли на пол, он не заметил этого... Я мог бы посвятить себя
дочери, родилась внутри него торжественная фраза. Но что это значит?..
Заходил бы каждые четверть часа в детскую, натыкаясь на грубость этой или
другой Моти, задавал бы праздные вопросы и, надышавшись спертым воздухом,
показывал няньке свою сутулую и невесть почему виноватую спину. Я мог бы
следить за форточкой, чтобы ее держали открытой, за кормлением... Но,
вспомнив громадную сизую грудь с лиловым расплывшимся соском, почувствовал
дурноту и скорее перенесся на несколько лет вперед, когда Лизонька будет
обходиться без услуг кормилицы. Сладко, до слез сладко помечтать о союзе
двух обиженных: грустно-доброго, еще не старого отца и умненькой, много
постигшей своим детским сердцем дочери. К чему только тешить себя
несбыточной идиллией? Дочь непременно станет союзницей матери, и, как бы ни
напрягался грустно-добрый, еще не старый отец, ему не предотвратить женского
заговора. Он слишком вял, толст и безрадостен, чтобы завладеть помыслами
дочери. А мать красива, молода, победительна и маняща эфирным своим
холодком. Отец-герой из него никак не выйдет, а только такому отцу по силам
отторгнуть дочь от матери. Девочка очень рано поймет, на чьей стороне сила и
удача, и, если у, нее окажется доброе сердце, она удержится с домашним
парией на той грани, где снисходительная жалость еще не переходит в открытое
презрение. Если же она пойдет душою в мать, тогда держись, барон!.. Нынешняя
жизнь покажется тебе раем...
Он вздохнул, водрузил очки на широкое переносье, подобрал с пола гранки
и не удержал в руках. Их выхватило порывом сквозняка, взметнуло бумажными
голубями к потолку, и в распахнутую дверь ворвался Пушкин. Дельвиг не
слышал, как он подъехал, вошел, не притворив за собой уличной двери, взбежал
по скрипучей лестнице, но Пушкин, живой и несомненный, скалящий белые зубы,
и был перед ним, и весь кабинет, весь дом, вся окрестность, все мироздание
заполнились Пушкиным.
При встрече и расставании они целовали друг другу руки. Этот обычай у
них остался с юности, и Дельвигу всегда приятно было прикоснуться губами к
мускулистой, хорошо пахнущей руке Пушкина и ответное прикосновение сухих,
горячих пушкинских губ.
Пушкин был бодр, упруг и чуточку беспокоен. Последнее Дельвиг отнес за
счет предстоящих тому перемен. В мае состоялась его помолвка с Наталией
Гончаровой, и сейчас он должен был ехать в Москву для окончательного
устройства разных дел, в том числе и самых досадительных - денежных.
- Могу ли я засвидетельствовать свое почтение баронессе? - с нарочитой
чопорностью сказал Пушкин.
- Увы!.. Дельвиг развел руками.
Но он вовсе не чувствовал сейчас горечи. Столько доброгг и радостного
поднял в его душе неожиданный приезд Пушкина. Он не сомневался, что Пушкин
появится перед долгим исчезновением - еще и в родовое Болдино собирался, -
но не ждал сегодня, к тому же днем. Пушкин всего лишь месяц назад вернулся
из Москвы, бывал у Дельвигов чуть ли не каждый вечер, принося свежие новости
о революционных событиях в Европе, потом вдруго исчез, и вскоре пронесся
слух о новом его отъезде. И как славно, что он нагрянул, будто свежим ветром
продуло старый дом.
Дельвигом овладело то счастливо-бесшабашное настроение, что придает
особый вкус самым обыденным раговорям, самым простым движениям. Они со
смаком поговорили о политике, со смаком обменялись литературными новостями и
сплетнями, со смаком помянули несколько добрых друзей, со смаком пили
ломящий зубы хлебный квас - после долгиз и тщетных взываний к прислуге
Дельвиг сам спустился в погреб, набив шишку на лбу и оплеснв ноги налитой
всклень коричневой жидкостью, - со смаком цитировал наизусть статью Греча в
"Северной пчеле", и Пушкин блестяще импровизировал ответ.
Дельвиг не уловил, когда спал его короткий подъем и привычная в
последнее время тоска вновь навалилась на сердце. Но он бодрился, громко
смеялся, заинтересованно переспрашивал, даже хлопал себя по коленке -
развязность, вовсе ему не присущая, лишь бы Пушкин не догадался о его
омраченности. Но разве введешь в заблуждение человека столь проницательного?
Ведь Пушкин не слова слышит, не жесты видит, в то, что ими прикрыто, всеми
нервами чувствует исходящее от собеседника электричество. Речь его все так
же играла и пенилась, так же красиво малькали узкие смуглые руки, словно
выписывая в воздухе вигуры словесных пассажей, но взгляд становился
сосредоточенней, сузились, поугрюмели зрачки, он вдрг ообрвал себя на
полуслове и хмуро в упор:
- Что с тобой, Дельвиг? Ты нездоров?
- А разве я был когда-нибудь здоров? - меланхолически отозвался
Дельвиг. - Мне всегда что-то мешало внутри. Помнишь, в лицее я не бегал, не
боролся, не играл в мяч.
- Ты обращался к врачам?
Дельвиг пожал плечами:
- Что они понимают?
- Ты просто киснешь. Забрался в такую даль и даже на улицу не выходишь.
Пишешь хотя бы?.. Есть что-нибудь новенькое?
- Так, кое-что...
- Читай, душа моя! Хочу твоих стихов! с жадностью сказал Пушкин и
простонародным жестом потер руки.
Дельвига всегда трогала и чуть удивляла горячность Пушкина к стихам
друзей. Тут не было и тени притворства, он от души радовался их скромным
удачам, не скупился на похвалы, и устные и письменные, и на справедливую
критику, что подтверждало серьезность его отношения, проблески же чего-то
большего, чем средний талант, приводили его в восторг. Ему нужны были эти
стихи, не только Жуковского или Баратынского, но и князя Вяземского, и
Языкова, и его, Дельвига, и поэтов вовсе слабых. И вдруг Дельвига осенила
простая разгадка этого феномена. Пушкин больше всего на свете любит стихи,
но в отличие от них всех лишен возможности читать... Пушкина.
- Не стану я читать, подумав, сказал Дельвиг. - Все незаконченное.
- Ну вот! Опять лень-матушка?
- Ах, оставь ты эту лень! вдруг рассердился Дельвиг. Я вожусь с
проклятой газетой, проворачиваю груду рукописей, редактирую, отвечаю на
письма... Лень! В лицее мы все хвастались своей ленью, воспевали ее в
стихах, но ко мне одному прилепилось клеймо ленивца. А я читал тогда больше
вас всех и первым стал печататься. Я туп к иностранным языкам, но с помощью
бедного Кюхли одолел немецкий...
- Трудолюбивый Дельвиг!
- Да, трудолюбивый! Дельвиг потянулся за гранками, но не завершил
движения. Эта ваша газета! Я даже не печатаюсь в ней. Несу вахту дружбы
бессемейную... А стихи всегда рождались у меня трудно, медленно. Я вынашиваю
долго, как слониха. Но труд низания слов все время идет во мне...
Многие люди заблуждаются относительно Дельвига, считая его куда более
простым, очевидным и покла дистым, нежели он был на самом деле. Дельвиг не
позволял заглядывать в себя посторонним, но Пушкин-то знал, что есть омуты в
тихой речке. С Дельвигом творилось сейчас что-то неладное, но он таился, и
Пушкин рассчитывал, что непривычная вспышка озарит потемки. Этого не
случилось, Дельвиг разом выдохся, как проколотый пузырь, и безнадежно махнул
рукой.
- И все-таки надо писать, - сказал Пушкин. - Ничего другого не
остается.
- А зачем? - уныло спросил Дельвиг. - Чтобы подбрасывать дрова в печь
недоброжелательства и злобы? Бестужев-Рюмин вон объявил, что поэта Дельвига
вообще не существует: половина написана Пушкиным, другая - Баратынским.
- А разве это так плохо? - лукаво сказал Пушкин. - Я бы не обижался,
если бы мои стихи приписали певцу Эдды и даже Пушкину.
- Я и не обижаюсь, - сказал Дельвиг кротко, не улыбнувшись шутке. - Но
все-таки забавно!
Забавно было любимым словечком Дельвига-лицеиста и душа Пушкина поплыла
к царскосельским аллеям и картинам, где мальчик с сонными медвежьим глазками
бормотал стихи и, вдруг загораясь, громоздил небылицы или тихо удивлялся
незаслуженным обидам: Забавно! Ни в ком так чисто не сохранился лицейский
дух как в Дельвиге, пожалуй, еще в Мише Яковлеве. Но в Яковлеве, пока он не
садился к роялю, переливалось и звенело лишь лицейское дурачество, от
Дельвига же веяло поэзией и грустью тех давних лет.
- Надо мной любят потешаться друзья женщины, - словно издалека звучал
тусклый голос Дельвига, - я уже не говорю о журнальной братии. Опять, как в
добрые лицейские дни: Это стихи? Хи-хи-хи! Вестник Европы додумался, а
Северная пчела радостно подхватила поросячий визг.
- Ну а "Царскосельских альманах" посвящает тебе свои страницы, - мягко
сказал Пушкин. Его не оставляло чувство что Дельвиг уходит от настоящего
разговора вместо тяжкого, но облегчающего признания хочет просто
выжалобиться, выплакаться, как деревенская баба, а тут любой повод хорош. -
Там твои литографированный портрет - честь, которую оказывают немногим.
- Господь с тобой, Александр!.. Неужели ты думаешь, для меня это важно!
- Ну, так скажи сам, что для тебя важно, почему ты уныл и печален, как
дева над разбитым кувшином.Мы уже не так приближены друг к другу, как
прежде, чтобы я сам мог догадаться. У меня и от собственных дел голова
кругом, я должен быть счастливейшим из смертных, а во мне неуверенность,
тревога...
Пронзительный гибельный вопль, донесшийся из детской, сбросил Дельвига
с дивана. Он опрометью кинулся вниз. Ничего страшного просто Лизонька
перекочевала из колыбели на руки запозднившейся кормилицы. Наверное,
все-таки ей причинили боль, иначе чего бы так кричать?
- Экая вы неловкая, Даша! укоризненно сказал Дельвиг, с испугом отводя
глаза от чудовищной сизой массы, исторгнутой кормилицей из корсажа. Вечно
ребенок у вас кричит.
- Есть хочет, вот и кричит, равнодушно отозвалась Даша и воткнула
личико младенца в страшное месиво.
Дельвига передернуло. Он хотел кинуться на спасение дочери, но вместо
нового отчаянного крика послышалось умиротворенное чавканье. Он вздохнул и
вышел.
Вернувшись в кабинет, он поразился перемене, происшедшей в Пушкине.
Обычно смугловатое лицо его казалось гипсовой маской в раме темных
волос и бакенбард. И жутковато на этой белизне горели желтые глаза тигра. Он
стоял возле письменного стола, полуотвернувшись от него, в неловкой,
насильственной позе, как человек, не завершивший движения. Да он и не
завершил отскока от стола, опереженный быстрым и неслышным возвращением
Дельвига. Его тело было вывернуто штопором, правая нога полусогнута, левая
касалась пола носком узкого сапога. Медленно, будто освобождаясь от пут,
Пушкин завершил телесное усилие, отторгся от стола, на котором лежал листок
со стихами, адресованными Софье Михайловне. Не было никакой бестактности в
том, что Пушкин их прочел, не прочел даже, а разом вобрал в себя - он
обладал способностью мгновенного схвата стихов, не было тут ни малейшей
нескромности, ни нарушения дружеского доверия, так у них велось исстари
читать друг у друга открыто лежащее на столе, не спрашивая разрешения. Да к
тому же Дельвиг обмолвился, что есть новенькое... Бестактность совершена
Дельвигом, оставившим эти стихи на столе и вынудившим Пушкина к стыдному, да
еще и несостоявшемуся бегству.
Дельвиг увидел, мто Пушкин дрожит. Это не отнесешь за счет даже самого
горячего дружеского участия. Так может отдаваться на поверхности лишь
бушевание собственных глубин. Но Пушкин, слава создателю, не знает жалких и
унизительных терзаний. Он любит и любим и будет так же талантливо счастлив в
браке, как и в поэзии. Но отчего же?.. Неужели он вообразил себя на его
месте? Когда-то он представил, что его обманывает далекая возлюбленная, и,
бессильный выговорить
в словах свою ярость, захлебнулся многоточиями, судорожно онемев от
бешенства и жажды мести:
Не правда ль: ты одна... ты плачешь - я спокоен;
................................................
Но если ........................................
Господи! - взмолился Дельвиг. - Избави Пушкина от мук. Я сырой, слабый
человек, размокну, растекусь, да как-нибудь выдержу, а и не выдержу - беда
невелика, уйду тихо, неприметно и только облегчу других своим уходом. А с
ним не так. Страшен, губителен будет его гнев, для него самого губителен. Он
твой лучший подарок людям, Господи, защити и помилуй Пушкина! Нельзя
испытывать такими страстями его душу. Дай ему покой, и радость, и
безмятежное семейное счастье. Пронеси чашу свою мимо него, Господи!..
- Ого!.. - фыркнул Пушкин, глянув на часы.
Он презирает меня, - подумал Дельвиг. - И виноваты стихи. Он и так все
знал, а если и не все, то многое, но отдаленно, холодным разумом, а сейчас -
стихами - это проникло в него. И он не может простить мужчине того, что
представляется ему позорной слабостью. Но я же не ты, Пушкин! - улыбнулся он
своим внутренним лицом, в то время как зримое лицо его оставалось
тихо-печальным. - Во мне не шумит африканская кровь и темные страсти твоих
предков, убивавших неверных жен, я мягкий, лимфатический человек со слабым
сердцем, нетвердой рукой, подслепыми глазами. И я не увижу своего
противника, если выйдут к барьеру, и стану смешон. Меня убьют сперва смехом,
потом пулей. Помнишь, в молодые годы я вызвал Булгарина, думая, что бывший
солдат и офицер обрадуется возможности перейти от словесной брани к бранному
делу. Но он отказался от поединка, заявив, что пролил в своей жизни больше
крови, нежели я чернил. Трусу аплодиоовали за ловкий ответ, а надо мной
посмеялись. Булгарин просто пачкун, и повод для дуэли был ничтожный, но
создавать фарсу, когда трещит сердце!..
Нет!.. Ты сказал обо. мне: В очках и с лирой золотой. Таков я есть,
таким уйду. Попасть из кухенрейтерского пистолета я могу лишь в собственную
грудь, и, наверное, давно бы сделал это, если б не стихи. Там их не будет,
Пушкин! В раю не нужна литература, и музыка небес не заменит мне земных
песен, твоих песен, Пушкин!..
Он исподтишка, но пронзительно глянул на Пушкина. Дельвиг недаром среди
всех знавших его считался умным человеком. Но он был куда умнее, нежели то
мнилось окружающим, и, пожалуй, лишь Пушкин и Кюхельбекер знали истинную
цену спокойному, охватистому и проницательному уму своего друга. И сейчас
Дельвиг понимал все, что происходило в Пушкине, как если б слышал его голос.
Надо драться! клокотало в том. - Мне известно все, чем может оправдываться
застарелая леность духа, не подвигшая тебя ни на один поступок, кроме этой
злосчастной женитьбы. Да и твой ли это поступок? Скорее всего, взбалмошный
Салтыков окрутил тебя с дочерью, чей пылкий нрав ему осточертел. Но ты взял
ее, накрыл, как плащом, своим именем, так и неси за нее ответ на всех путях
ее - правых и неправых. Никто не смеет думать, что она виновата перед тобой.
И потому дерись, дерись хоть с целым светом!.. Я знаю, Дельвиг, что не
трусость мешает тебе совершить единственно достойный мужчины поступок, но
это не извиняет тебя в моих глазах.
И Дельвиг ответил, не разжимая губ: Спасибо хоть на этом, Пушкин. Тучи
сгущаются над нашим литературным детищем, и мне вскоре понадобится все
мужество, чтоб держать ответ перед взбешенными властями. Поверь, я не
подведу тебя, как не подвел бы и у барьера, если б верил, что поединок -
спасение.
П у ш к и н. Да, спасение! Ты спасешь свою честь!
Д е л ь в и г. Честь? А что такое честь? Неужели то самовлюбленное,
мелкое, собственническое, чем мы сами не распоряжаемся, что целиком
находится в слабых, ненадежных руках женщины, и называется честью? Да какая
ей цена? Цену имеет лишь то, чему ты сам хозяин...
П у ш к и н. Слова, слова, слова!.. В кровавом тумане я вижу лишь
темную фигуру, подымающую на меня пистолет. Ах, с каким наслаждением всажу я
в него пулю!..
Д е л ь в и г. Ну, убью я его... Неважно кого: лицейского друга Мишу
Яковлева, шалопая Вульфа или добрейшего Сергея Абрамовича Баратынского,
влюбленного в мою жену и тоже обманутого ею, или другого, неизвестного, без
лица и свойств, просто жертву случая, и взойду победителем на опозоренное
супружеское ложе, считая, что кровь чужого и, в сущности, неповинного
человека смыла с него грязь?.. И ко мне вернутся доверие, радость, та
безмятежность духа, без которой я не мыслю счастья?.. Забавно!..
П у ш к и н. Нам не столковаться. Ты верен себе, и это тоже своего рода
мужество. Но бывают обстоятельства, когда любой поступок, даже глупый, лучше
самых мудрых рассуждений...
- Тебе пора? опередив его, вслух произнес Дельвиг.
Весь их беззвучный обмен был краток, как взмах ресниц.
- Да, да!.. поспешно сказал Пушкин. Надеюсь, мы еще увидимся. Если
позволят сборы, я загляну к тебе перед отъездом.
Сборы тут ни при чем. Мы увидимся, если ты сумеешь вырваться из самого
себя. Если сам поверишь тому, чем снисходительно оправдывал меня, не желая
окончательно терять ленивого, много пьющего, толстого рогоносца, не
верящего, что щелк курка и вялая вспышка отсыревшего пороха возвращают
человеку душу.
Они простились без обычного обряда.
Дельвиг не успел решить, заняться ли ему гранками или пойти в детскую,
где все еще царила кормилица, когда Пушкин вернулся.
- Едем! сказал он с порога.
- Куда? в меру удивленный, спросил Дельвиг.
- Какая разница? Едем! Я нанял замечательного извозчика, сам вылитый
атаман Кудеяр, а в оглоблях - престарелый красавец с орловского завода.
Дельвиг рассмеялся и вышел одеться. Вот таким он особенно любил
Пушкина: веселого, даже ребячливого, ласкового. Милый Пушкин!..
Извозчик глядел совершеннейшим разбойником: смуглое ножевое цыганское
лицо, черные острые глаза, черная с просолом курчавая борода и такие же
кудри из-под шапки. Конь был стар и тощ, но ни ямы над глазами, ни костлявый
круп и торчащие ребра, ни залысины под сбруей не могли унизить благородной
стати чистокровного орловца, и какая-то грустная лошадиная тайна угадывалась
за этим аристократом, впряженным в гитару, как называли петербуржцы
маленькую линейку, на которой сидят верхом. Пушкин ловко оседлал узкое
сиденье, а Дельвиг пристроился поперек, тесно прижавшись к спине друга. Его
радовало все это: разбойные очи и борода возницы с просолом, загадочный
конь, узкая, неудобная гитара, заставлявшая его притуляться к Пушкину, и вся
их бессмысленная поездка по жарким, пыльным, плохо мощенным улицам
петербургской окраины.
Поскрипывают качели в садах, заросших жимолостью и жасмином, из
распахнутых окон рвутся задорные звуки полечки, срываемые с фортепианных
клавишей, кричат дети, смеется женщина, и вдруг, покрывая вселетние шумы,
высоко и жалобно разносится вопль разносчика: Сморода красная!..
Кружовник!..
Цыганистый возница, будто почуяв шалое настроение седоков, принялся
настегивать своего Росинанта, и тот, подергав залысой шкурой и кинув крупом
раз-другой, вспомнил о своей благородной крови и пошел мерить дорогу,
циркульно-прямо выбрасывая передние ноги. Золотым хвостом завилась пыль за
гитарой. Разморенные жаром прохожие кто осуждающе, а кто сочувственно
оборачивались вослед лихой упряжке. Они вынеслись на слепящий блеск Малой
Невки, у перевоза взяли влево, в сторону залива, и, не доезжая речки
Ждановки, свернули в темную липовую аллею, объявшую их прохладой. Здесь
кончилась мощеная дорога, и ход гитары стал тих и плавен. Возница
попридержал коня, перевел на прогулочную рысь.
Ах ты, ночь ли,
Ноченька!
Ах ты, ночь ли
Бурная!..
- Стой! крикнул Пушкин.
Возница натянул драные вожжи. На скамейке перед бревенчатой избушкой с
лубяной крышей и резными наличниками, такой странной среди петербургских
дач,
словно забрела сюда из сказочной русской старины, уронив пшеничную
копну волос на деку мандолины, ражий парень изнывал Дельвиговой тоской:
И с тобой, знать,
Ноченька,
Как со мною,
Молодцом,
Грусть-злодейка
Сведалась!
Голос у него был теноровый, шаткий, но с медовой приятцей. Пел он как
будто для себя самого, забыв обо всем на свете, но можно было поклясться,
что его трепетно слушают и парень это знает.
И, безродный
Молодец,
На постелю
Жесткую,
Как в могилу,
Кинешься!
И с чувством доиграл аккомпанемент. Пушкин соскочил с линейки и подошел
к парню.
- Слушай, малый, какую песню ты пел?
Тот поднял крупную голову. Был он не петербургской заморенной породы, а
сочной ярославской: чистая светлая кожа, ресницы золотыми дугами, синие
глаза. И
знал он себе цену: спокойно поглядел на вопрошавшего, оценил и лишь
тогда почел за нужное встать - спокойно, без суеты: отложил мандолину,
спрятал косточку в карман, поднялся, одернул ситцевую розовую рубашку с
тонким кавказским пояском.
- Известно какую, сударь, нашу, русскую, сказал, улыбаясь свежим
губастым ртом.
- Сочинил ее кто?
- Уж верно, не я! играя синими неробкими глазами, сказал парень.
Завсегда была!
- Ладно тебе, завсегда! рассмеялся Пушкин.
Ему нравилась свободная повадка ражего парня. Он и вообще был за
подогрев стылой северной крови ядреной среднерусской струей. - А слова чьи?
- Да ничьи... Люди сложили.
Пушкин кивнул парню и вернулся к линейке.
- И ты еще жалуешься, барон! сказал с насмешливой укоризной...
Дельвиг потом все удивлялся, как щедро тратил себя на него Пушкин в
этот столь печально начавшийся и столь радостно продлившийся день. Конечно,
они
расставались, но столько уж было разлук! И никто не думал, что поездка
Пушкина так затянется и он на всю осень застрянет в Болдине в холерном
карантине. Его
не будет с Дельвигом в то страшное утро, когда распаленный
булгаринскими доносами шеф жандармов Бенкендорф оледенит бешенством свой
голубой ангель-
ский взгляд и обрушит на издателя Литературной газеты омерзительную
остзейскую грубость, тыкая, будто мужика, грозя тюрьмой и каторгой. Но вся
его безудержная ярость разобьется о твердое достоинство человека чести, и
впервые всесильному сатрапу придется просить извинения. Не будет Пушкина и
когда Дельвиг заболеет...
Но это все потом, а сейчас они кутили. Возница доставил их в отличный
трактир, где они вкусно поужинали и выпили ледяного шампанского. Гладкие,
расторопные и несуетливые половые напомнили Пушкину о ражем певце.
- Пройдут годы, минует век, и другой синеглазый парень запоет Ноченьку.
А наши муки, наши горести и радости, удачи и поражения - кому до них будет
дело? И наверное, это справедливо. В конце концов, важны только песни...
В дымчатых сумерках, которые с уходом белых ночей завораживают
Петербург на пороге тьмы таинственной тишиной, недвижностью воздуха,
безмолвием замерших деревьев, они расстались у дома Дельвига.
- До свидания, радость моя!
- До свидания, мой милый! Во всем тебе удача!..
Обряд целования рук.
И замирающий шорох быстрых шагов.
Можно греть спину у чужой славы, думает тот, кто остался у дверей, и,
ей-богу, это не так мало!.. И спасибо ему за все его подарки: за этот день,
за цыганский выезд, ражего парня, певшего мою песню, за холодное шампанское,
согревшее мне душу, и за то, что я ему еще нужен...
У Дельвига при огрузневшей фигуре был легкий, неслышный шаг. Он миновал
прихожую, поднялся по лестнице и прошел в спальню, не родив даже малого шума
в старом, рассохшемся доме, и сохранил тоненький сон дочери, просыпавшейся с
плачем от скрипа половицы, зудения комара, далекого собачьего лая.
Жена спала, раскинувшись вкось двойной супружеской кровати. Свеча,
которую Дельвиг зажег в прихожей, выхватила из мрака ее обнаженное плечо и
беспорядок локонов. Лицо она зарыла в подушку, отчего дыхание стало хриплым.
Приторно пахло духами, пудрой, потом, вином и чем-то чужим - сигарным дымом,
который она принесла в волосах и складках одежды.
Дельвиг подошел и взял подушку - ляжет в кабинете. Она отозвалась на
его движение легким стоном. Он поглядел на женщину, причинившую ему столько
зла,
и какое-то странное спокойствие было в нем.
- Друг мой, прошептал он, ты можешь сделать еще много дурного, можешь
убить меня, но не унизить.
Last-modified: Mon, 16 Oct 2006 05:14:13 GmT