---------------------------------------------------------------
     OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------

     Началось  все... А с чего началось -- не скажешь. В эту пору года жизнь
деревни связана с сеном. Но прямого отношения к сену наш рассказ не имеет.
     И можно было бы начать, что в один из долгих июньских дней Демин Михаил
Иванович,  1933  года  рождения,  холостой,  член КПСС, образование среднее,
затосковал по  женской  ласке. Но  когда  именно  почувствовал он эту тоску,
сказать  без  обиняков затруднительно.Скорее всего, она зрела исподволь, а в
какой-то  момент  стала  неодолимой,  а  может,  вспыхнула  внезапно,  хотя,
разумеется, не беспричинно. Попробуем не спеша разобраться.
     Время  для личной  жизни  было  самое  неподходящее.  До  сеноуборочной
оставалась еще неделя, но у колхозного инженера Демина эта кампания началась
уже давно, а с завтрашнего дня приобретала авральный характер, ибо  во  всех
областях  хозяйственной деятельности --  дубасовские  механизаторы не являли
исключения -- за  ум берутся  в  последний  миг. В текущие же дни колхозники
беспокоились о сене в индивидуальном  порядке,  для своей скотины.  У Демина
покосы  находились  в двух  местах: в  Дубасове, где он жил и работал,  и  в
Перхове, где  остался  родительский  дом. Старуху  мать Демин  не без  труда
заставил перебраться к себе лет пять или шесть назад, а отец его не вернулся
с  войны. На подмогу  съехалась  родня. Сестра Верушка  с  мужем-шабашником:
когда трезвый, лучше работника и человека не сыскать, во хмелю же неуютен --
задиристый,  взрывчатый,--  они  приехали из Глотова,  райцентра, где сестра
работала  бригадиром  на  фабрике  детской игрушки; а  из Саратова, подгадав
отпуск,  прикатил  двоюродный  брат  Сенечка,  токарь  шестого  разряда,  не
уступавший рабочей хваткой  зятю-шабашнику, к  тому же культурного нрава.  К
ним  присоединились местные:  младший брат  Жорка,  бригадир  механизаторов,
живший напротив, и его сын Валера, тракторист призывного возраста. Сам Жорка
особо за сено не переживал,  его коровенка была на пищу скромная, не  то что
Говоруха  старшего  брата,  на  эту  животину   не  напасешься,  даром,  что
невеличка, вымя мелкое, тугосисее, но дойная до оторопи. Чистая рекордсменка
-- вся "заготовительная команда" по затычку наливалась жирнейшим Говорухиным
молоком, и на молокозавод каждый день бидон отправляли.
     Говоруха досталась Демину по  случаю. У  прежней коровы пропало молоко,
пришлось отвести ее на базу  заготскота. Возвращаясь автобусом  домой, Демин
разговорился  с попутчиком,  мужичонкой  из  зареченской  Ольховки, ладившим
перебраться  в город. Мужичойка ликвидировал  все  сельское  имущество  -- и
недвижимое,  и  движимое.  К  последнему  принадлежала  корова,  о   которой
ольховский мужичонка не говорил, а пел. Смешно сказать, но Демина пленила ее
наружность: белая,  как кипень, а чулочки и морда красные, и белая звездочка
во  лбу. Кота в мешке не покупают, а Демин заглазно корову приобрел, прямо в
автобусе отвалил за нее аванс. Конечно, красное оказалось рыжиной, звездочка
во лбу не  проглядывалась, а  вот насчет молока не наврал автобусный трепач.
Брат Жорка после шутил: "Женился ты, Миша, по любви, а вышло по расчету".
     Хотел  Демин ему Говоруху уступить, все-таки в  Жоркиной семье на едока
больше, но тот наотрез отказался. Валерику осенью в армию идти, а им  хватит
скупой на молоко Пеструшки. Зато и с кормами особых забот нету.  А  главное,
жена доить не любит, -- забалованная, руки бережет. Нарядится с утра и сидит
     в окне,  как в  раме, и на улицу глядит. Не  глядит, а себя показывает,
свою, выдающуюся  красоту. А любоваться некому, родня и соседи уже привыкли,
а посторонние редко на их конце случаются.
     Жорка -- светлый человек, другой  бы на его месте ожесточился на жизнь.
Как с армии вернулся, так и посыпалось... Нет,  зачем зря говорить, не сразу
это случилось, вначале все  путем  шло. Взял жену по  сердцу,  она его сыном
обрадовала, устроился механизатором, хоть в технике не больно кумекал, но до
того быстро все превзошел, что стал бригадиром.
     А потом началось! Жена  -- не хозяйка, белоручка, домом  и  огородом не
занимается, мальчонке сопли лишний раз не утрет. Взял Жорка и сына, и дом на
себя. До  того доходило, что  сам полы мыл  и пеленки стирал.  Но никогда не
жаловался. "Все  нормально!" -- одна погудка. Потом сын подрос,  а  Жорка на
свою  беду  дорогами  "заболел". Понял  раньше  других, что без  дорог  в их
глинистой мокрой местности никакая техника не  спасет.  И сама не  спасется.
Черный  гроб  машинам  --  непролазная,  лишь в пожарную засуху  спекающаяся
местная  грязь.  Она  оборвала  все  грейдерные  дороги, понастроенные после
войны;  на  автодорожных картах они до  сих пор  нанесены,  иные даже желтой
полоской, и без числа  водителей  на том  попадается.  Едет себе, сердешный,
доверившись  карте,  и  забирается  в  такую  непролазь,  что  трактором  не
выдернешь.
     Нужны  настоящие дороги: алфальтовые  либо бетонки, только они  выручат
край. Жорка это давно понял и, отчаявшись выжать из предколхоза и послушного
ему правления деньги на строительство короткой и самой необходимой дороги от
Дубасова  до  шоссейки,  сам  с  механизаторами в неурочное время погнал эту
дорогу.  Убедил мужиков:  когда,  мол,  дорога  будет,  правление, хочешь не
хочешь,  разочтется  с  нами.  Может, и  не особо ему  поверили,  но  решили
рисковать, потому как  видели и водители, и комбайнеры, и  даже не зависящие
от дорог трактористы и рабочие ремонтных мастерских, что без дорог -- зарез.
     Колхозное  правление  спохватилось быстро: работы остановили, с  людьми
расплатились, а Жорку  оштрафовали на эту сумму. Ничего он не сказал, только
зубами заскрипел и после недели  две  все  за головешку хватался. Началась у
него  болезнь  --  гипертония. Тем только и спасается, что японский  браслет
носит  --Демин в Москве  достал  две штуки,  брату и  за компанию  себе. И в
области, и в районе все начальство такие браслеты нацепило-- для престижа.
     Но голова  головой, а видел Жорка, что  некоторые материалы остались, и
предложил брату заасфальтировать семейными силенками машинный двор,
     чтобы стояли машины на твердом и не засасывало их выше колес в дождевую
грязь. Работу они сладили и получили по выговору за самоволку.
     Старший  Демин на том  успокоился, а  Жорка со  своей  упрямой  больной
головой  через  год  попытался   достроить  начатую  дорогу.  На   этот  раз
"руководитель",  как  едко называл предколхоза Жорка, застукал его  в  самом
начале  и сдал  в милицию,  где  ему  вкатили пятнадцать  суток за  злостное
хулиганство.  Конечно, старший брат нашел ходы, Жорку освободили, но  что-то
важное в  душе его обломилось.  "Все! --  объявил он,  выйдя  из узилища. --
Теперь я дорогам-- лютый враг!"
     Тяжело  это  было  Демину. Он  жалостно любил  брата с  того  далекого,
неправдоподобного времени, когда  осознал его хрупкое бытие  рядом со своим.
Самого  появления Жорки  он как-то не углядел,  будучи  всего  тремя  годами
старше, а  когда обнаружил новое,  орущее, мокрое, беззащитное существо,  то
обмер и зажалел его на всю жизнь.
     Слишком  пристально подумав о брате, Демин  схватился  рукой за кадык и
коротко  взрыднул.  Странный  этот  взрыд  --  его отметина.  Если  Жорку  к
внутреннему  срыву  привели  дорожные  напасти,  то  у  старшего  брата  это
случилось куда раньше,  на  заре жизни, можно сказать, когда  он вернулся  с
действительной и узнал, что Таля его не дождалась и вышла замуж. На письма
     же отвечала и в письмах врала, что ждет, по слезной просьбе его матери,
страшившейся,  что сын в расстройстве и  гневе совершит что-то недозволенное
строгой военной  службой и  сломает  свою  судьбу.  Служил Демин в  танковых
частях и служил удачно. Уже в первый год обнаружил он редкое чутье к технике
и был  определен в мастерские,  где  прошел серьезную и любую ему  науку.  А
вернувшись  домой  и  узнав  об  измене  Тали,  он,  отличавшийся молчаливой
скупостью на всякое проявление чувства, издал горлом жалкий захлебный звук и
схватился рукой за кадык, будто тот стал ему поперек дыхания. И услышав этот
задавленный взвой своего  квадратно-глыбного -- танком не сокрушишь -- сына,
мать  зарыдала  и  навсегда  испугалась за него,  как он боялся за  младшего
брата, а сама  она  сроду ничего не боялась. Так и стали они жить, связанные
цепочкой страха, не делавшего их слабыми. Широкогрудые, плечистые, громадной
мышечной силы -- и в восьмидесятилетней  матери проглядывали былая  стать  и
мощь,--на чуть подкривленных, но прочнейше упирающихся в землю ногах, Демины
были столь же крепки  верностью, преданностью земле, делу, людям, памятливой
добротой, снисходительной к чужой малости, слабости, даже порокам. В  нежной
сердцевине  каменных  с  виду богатырей рождались и  слезы матери,  и  боль,
сжимавшая обручем голову Жорки, и влажный взрыд Михаила.
     Узнав об измене Тали и родив в горле  горестный звук, выбивший  слезы у
матери -- вон когда научилась плачу солдатка, без слезинки  проводившая мужа
на  войну  и без слезинки  принявшая  от  почтальона похоронку,--  Демин  не
смирился  с поражением,  не поставил  крест  на своем  чувстве.  Он  пытался
вернуть Талю, которую простил сразу и  навсегда.  Но и та оказалась  на свой
лад  богатырской  породы. Выполнив просьбу старухи  Деминой,  не пошла ни на
какие  объяснения с бывшим  женихом.  "Не надо. Что сделано, то  сделано",--
были единственные  ее слова при встречах,  большей частью случайных  -- жили
они теперь в разных деревнях. Лишь раз расщедрилась Таля на  подробную речь:
"Нечего прошлое ворошить, возврата туда нету. У меня дитя народилось, я  ему
отца  менять  не  стану".  "А   ты  счастлива?.."  --Демин  вздохом  заменил
ненавистное   имя   Веньки  Тюрина,  сельского  интеллигента  средних   лет,
"коровьего фелшара", как его величали старухи.
     Венька учился в Москве, совсем было пропал там и вдруг вернулся и отбил
у него Талю. Правда, в "отбил" Демин не больно верил -- хлипок душой и телом
Венька,  настолько хлипок, что на  него рука  не подымалась.  Демин не любил
драк и, будучи человеком трезвой жизни, почти никогда  в них не  участвовал,
но все же не исключал кулачную расправу из мужского  обихода. Честная драка,
когда все другие аргументы исчерпаны,-- законное дело. Но с хлипким сельским
интеллигентом Венькой  не  могло быть честной драки. Демин  с  самого начала
знал,  что  все  решила  сама  Таля и  подвинула на подвиг размазню  Веньку.
Тонкая,  упругая, как  хлыст, и с  такой же  душой --  ее не  подчинишь,  не
сломаешь, а и согнешь, так распрямится и тебя же в кровь охлестнет.
     И в их дружбе, начавшейся со школьных дней, она, хоть и младшая годами,
была ведущей.  Незадолго до расставания позволила обнимать себя  и целовать,
но дальше Демин пойти не решился, боясь ее  оскорбить.  А надо было решиться
-- бережь  бережи рознь. Тогда бы дождалась. Даже  если б не понесла. Стыдно
было б ей, не сохранив чести, с другим окручиваться. А сейчас Таля в грош не
ставила  их  прежние  отношения, детские  ласки и признания.  Трудный  у нее
характер, жесткий,  тесный  и губы тонкие, всегда сжатые, даже в поцелуе.  А
может,  Венька  сумел их разомкнуть?  Никогда он  ничего  от нее не  узнает.
Заперта на все замки. Что это -- гордость или злая узость в ней?.. Она резко
отвергала не только попытки объяснений, но и  простые знаки внимания: связку
вяленой  рыбы  или  грибов,  какой-нибудь московский  гостинец  для  пацана,
детскую  игрушку --  ничего  не  принимала -- с  каким-то даже ожесточением,
будто он перед ней виноват. А может, она и впрямь  его винила, что, уходя  н
армию, не сделал своею?..
     У баб  ум  набекрень,  все на свой  манер  вывернут. Он  бы остаил ее в
покое, если б верил, что она счастлива. Но такой веры почему-то не было. Про
себя же он с годами узнал, что ни с одной женщиной-- даже в полноте любви --
не будет  ему  так  горячо  и  нежно, как  в сухой возне  с  Талей. Запах ее
бледноватой, не  смуглеющей на солнце, а  розово  обгорающей кожи, запах  ее
светлых длинных слабых  волос  навеки  проникли  ему в  нутро, и все  другие
женщины  невкусно  пахли,  даже  спрыснувшись  "Красной Москвой".  И  мягкая
влажность  тонкогубого  рта, когда он  со всей  силой  впивался в него своим
жестким  ртом, убила сладость всех  других румяных,  полных,  нежных, жадных
женских уст. Отравила она ему кровь, и ничего тут не поделаешь...
     Демин сжился со своей странной бедой, как сживается  человек  с горбом,
культей  или  кривым  глазом. Живет,  трудится,  гуляет в праздники,  разные
испытывает желания, вроде и не помнит  о своем увечье. Ан, помнит, последней
глубиной никогда  о том  не забывает, иной же раз так  вспомнит, что  зубами
заскрежещет  и  слезу  сронит. Демин вкалывал  за троих, нечеловечьей  мукой
вместе с  братом  вытягивал  сельхоз-технику,  которую  безжалостно  гробило
местное  бездорожье  (вазовские моторы вместо положенных тридцати  тысяч  --
восьми не набегивали, задние мосты "уазиков" на колдобинах напрочь срывало),
и по дому успевал: то мебель  купит, то обоями все стены оклеит, то терраску
или каморку  пристроит, то туалет  на городской  лад  оборудует, только  без
слива, а на естественный провал. И  не  скрежетал он  зубами, не ронял слез,
разве что не удерживал иной раз короткого взвоя.
     Правда,  обнаруживалась  в  нем  некоторая  чудина,  не  идущая  такому
положительному и серьезному человеку. Он тяготел к оптовым покупкам, чего бы
ни  брал, старался взять побольше,  хотя и к вещам, и к еде был  равнодушен.
Много было женской одежды, которую он покупал вроде бы для матери, хотя иные
вещи  заведомо  не  годились  ей  по  возрасту  и  размерам, а  другими  она
пренебрегала,  донашивая старые  добротные  платья и  кофты. Были  у  него и
замечательные  игрушки  из "Детского  мира" --  их он  покупал для  Талиного
парня, но получал неизменно назад  и  не выбрасывал, жалея красивые изделия.
Случалось,  он дарил  что-нибудь детям дачников; у родных  и соседей не было
маленьких детей, а внуки появлялись уже в городе. Странно выглядели все  эти
рычащие при наклоне медведи, куклы с закатывающимися бессмысленными глазами,
автомобильчики,  пароходики,   самолетики   и   трехколесные   велосипеды  в
холостяцком доме, не слышавшем голоса ребенка.
     Была и другая, более подходящая Демину движимость: в длинном гараже
     из ребристого железа стояли "Волга",  мотоцикл с коляской и мотороллер,
там же  висел на  стене лодочный мотор  "Москвич", хотя местная речка  Лягва
была несудоходна, в засушливое лето ее курица вброд переходила. "Волга" тихо
ржавела снизу,  не накатав и  десяти тысяч, в редкие выезды он  тянул машину
трактором  "Беларусь" на листе железа до грейдерной  (по прозванию)  дороги,
ведущей в райцентр.  Мотоциклом с коляской по причине бездорожья  вообще  не
пользовался,  и тот стоял  на приколе,  сверкая  первозданной голубизной, не
замутненной  прахом верст (Демин что ни день  драил ее  замшевой тряпкой), а
вот на  мотороллере  в иное погожее время  доезжал и до  магазина и  даже  в
соседние деревни наведывался,  хотя порой  приходилось  тащить его  за рога;
были  такие  места  в  дубасовском пространстве,  к  примеру, перед  клубным
крыльцом,  которые  сроду не просыхали,  будто  выкачивались  туда  воды  из
подземного озера.
     Думается, не только в  деревне или райцентре, но и в самой столице едва
ли встретишь  столь  оснащенного и обеспеченного всем,  чего душа  пожелает,
человека, как  Михаил Демин. А ведь для себя ему  ничего не нужно: телевизор
он  не смотрит, времени  не хватает,  редко, да и  то  через черную тарелку,
висящую на кухне, слушает радио -- тарелка не выключалась, по ней передавали
колхозные  новости  и  распоряжения;  ездить  ему некуда да  и  не проедешь;
случается,  напяливает на  себя какой-нибудь  клетчатый пиджак  или  кожаную
куртку, но  вида  все равно нету,  потому  что джинсы  или вельветовые брюки
приходится заправлять в подвернутые под коленями, а то и  натянутые по самую
задницу резиновые  болотные  сапоги.  И  обычно  Демин  обходится  бумажными
штанами, ковбойкой и ватником.
     Похоже,  что  какой-то   неделовой,  схороненной  от  разбитых   машин,
запоротых  моторов,  потонувших  в  грязи комбайнов,  охромевших  тракторов,
пьяных слесарей,  кузнецов-халтурщиков, скрытой  от всех и  от  себя  самого
частью души он жил  в воображаемом мире, в котором неведомо как  осмыслялись
его бессознательные поступки. Если попробовать расшифровать эту тайную жизнь
Демина, то оборачивается он в  ней главою большой  требовательной семьи,  на
которую не напасешься, а капризнице жене подавай все новые наряды  (да и сам
держи  фасон), и  чтоб  бензиновые кони  ждали у ворот,  бия  от  нетерпения
шинами, и быстроходный катер содрогался в  готовности вспенить воды Лягвы, и
напрягался весь животный мир для пущей семейной сытости: чтоб вышибала донце
из ведра тугой  молочной струей Говоруха, куры несли яйца  больше гусиного и
ускоренно  нагуливал  розовое  прозрачное  сало  дюжий  боровок  в  закутке,
стремясь  к  пику формы,  когда ему  всадят  тонкую сталь под переднюю левую
ногу.
     Это  тайнодумие,  или  тайночувствие, оставалось  скрытым  даже от  его
спящей души, когда  многое гонимое  дневным сознанием  выходит наружу, пусть
порой и  в зашифрованном виде,  но все же позволяющем догадаться  о сути. Он
был настолько  во власти безотчетности, что даже не помнил о своих покупках.
Бывало, задев в ночной темноте  плюшевого  мишку и  услышав его  недовольную
ворчбу, он замирал, думая, что потревожил живое существо, и недоумевал,  как
завелось оно в доме.
     От матери не укрылся больной, ну,  если и не больной, то ущербный смысл
избыточных,  ненужных  приобретений  сына.  Она  долго  крепилась,  но  раз,
встречая вернувшегося из города и как всегда нагруженного свертками Михаила,
не удержала  слезу.  Преисполненный ответной  жалости  к  матери  и  смутным
чувством  какой-то  своей  вины,  Демин  растерянно  бормотал:  "Ну,  ладно,
маманя!.. Чего там!.." "Ох, сынок, зачем-нам все это?.. И кому достанется?..
Во сне  ты, что ли живешь?" Демин молчал. "Уйду я  от тебя,-- вдруг  сказала
мать.--  Есть  у  меня  свой  угол".   "Да  что  ты,  маманя?  --  испугался
Демин.--Нешто нам плохо вдвоем?" "Плохо, сыночек,  плохо.  Не могу я на тебя
глядеть. Сколько же можно так маяться? Неужто ты порченый какой и за тебя ни
одна девка не  пойдет?" "Да  где  их  взять, девок-то?  -- не глядя матери в
глаза, оправдывался Демин.-- Как в цвет  входят, так  из деревни -- деру. Не
приживаются девки на нашем грунте". "Да ведь гуляешь ты с женщинами, Михаил,
я же знаю. Что ж, они только  для баловства хороши, и ни одна жениной работы
не справит?" "Не придутся они тебе, маманя",-- врал Демин. "Не обо мне речь.
Мне  теперича  любая  придется,  лишь  бы  ребятеночка  выносила.  Я  уж  не
запрашиваю.  Мне  бы  внучка  перед смертью покачать".  "Ну, а мне-то как  с
нелюбой  жить?"  "Стерпится  --  слюбится... Нельзя  цельный  век  о  Тальке
вздыхать. Да на кой ляд она сдалась, пустокормок, кабы и сама попросилась? С
тремя  детьми,  старший  уж  армию  отслужил.  Сухара, одно слово!"  "Ладно,
мамань,-- морщился Демин.--  Напрасно это.  Она к  нам не просится". "Молчу,
молчу,  уж и  слова о ней  не скажи. Надо же!  --  удивлялась  мать.-- Какое
счастье девке  светило!"  --  и призрак  чужого счастья зажигал  ее потухшие
глаза.
     В тот день,  о  котором идет наш рассказ, с утра  принялся  дождь, хотя
ночь  была чистая,  звездная,  и  появилась надежда,  что погода  наконец-то
установится.  Бюро  погоды  тоже  обещало  "без  осадков",  правда,   что-то
сбормотнув о циклоне над Тянь-Шанем, а дубасовцы знали: циклон в любой точке
планеты  оборачивается  для  них дождем, такая уж чувствительная  местность.
Пришлось срочно закопнить разбросанное накануне для просушки сено. В связи с
этим терпеливый саратовский кузен Сенечка вдруг вспомнил, что  отпуск у него
кончается, а сено все еще не убрано. Демин намек понял и поставил к позднему
завтраку   бутылку   армянского  коньяка  "пять   звездочек".  Сенечка   так
засмущался, что жидкость пошла ему не в то горло. Чуть не задохнулся, насилу
отходили.   А  зять-шабашник,   хвативший  где-то   накануне,  красноглазый,
подпухший и злой  --  жена не давала  опохмелиться -- заявил, что  даром тут
время теряет, его зовет печник класть печи  в новых домах для доярок. "Нешто
мы на чужих ломаемся?" -- на высоких нотах завела Верушка. "Кабы на чужих --
так бы меня и видели! --  веско произнес шабашник.-- По-родственному  терплю
из  последних  сил".  И  уверенной рукой взяв  бутылку,  налил  себе  полный
граненый стакан. Жена глянула возмущенно и...  промолчала. Момент был тонкий
и опасный, муж мог и впрямь подорвать. Шабашник  выпил, сморщился, некрасиво
вывернув мокро-пунцовый подбой  нижней губы, обронил брезгливо: "Не люблю!..
И  чего   в  нем   интеллигенция  находит?"   Приняв  на  свой  счет   слово
"интеллигенция", Сенечка счел нужным вступиться за честь напитка. "Ты букета
не  чувствуешь, Адольф. Его нельзя  рывчуном брать, смаковать надо.  А  весь
смак -- в  букете. Знаешь,  откуда букет?  От  выдержки.  Пять  звездочек --
значит его пять лет в бочке держали, не трогали. Чуешь, какая выдержка? Выше
этого армянского только марочные  сорта и  небо". "Не убедил..." -- капризно
сказал  шабашник Адольф (он  уверял,  что спивается из-за  своего  позорного
имени) и потянулся к бутылке. "Хватит, окаянный!" -- Верушка пришла в себя и
вновь овладела  положением.  Адольф молча  убрал руку,  он умело использовал
свой шанс, на большее рассчитывать  нечего. Выбив из  пачки сигарету прямо в
щербину между зубами, Адольф вылез из-за стола.  "Пошел корячиться, а вы как
хотите!"  "Ох ты!  -- вскинулась  маленькая осмугленная  без солнца  дочерна
Верушка. --  Тоже  мне герой-передовик!" -- и  чуть  сдвинула  с  выгоревших
бровей низко и туго повязанную косынку.
     Демин  с  щемящей нежностью  смотрел на  сестру.  Золотой,  безотказный
человек! Надсаживается в бригадиршах, понуждая  к честной работе самовольных
и  языкастых городских  баб, и весь дом на себе тянет  -- от шабашника какая
польза? Заколачивает он порядочно,  а  пропивает еще  больше. Верушка, можно
сказать, в одиночку подняла семью, детям образование дала: дочь --
     учительница,  замужем, сын  -- лейтенант  милиции  в  Вильнюсе, и не то
чтобы  палкой  на  перекрестке махать или с алкашами возиться, он по  ученой
части  -- лекции  об  уличном  движении  читает;  жена  у  него --  инженер,
парни-близнецы  будут  десятилетку  кончать.  Но  две  молодые  и  вроде  бы
самостоятельные семьи
     не могут прожить  без  Верушкиной  помощи: она им  и  деньги на  разные
покупки  шлет, и  всякое варенье-соленье, и внуков на лето  забирает  да еще
находит  время   остальной  родне  подсобить.  Всегда  бодрая,  невесть  чем
довольная, знай улыбается сухими,  истрескавшимися губами,  а  глазом шарит:
где бы чего прибрать, починить, залатать.
     Она и в девчонках  такой была: худенькая, быстрая, локотки острые так и
колют воздух, и все ей работы не  хватало, ужасно боялась не  истратиться до
конца. И кому достался  такой  клад!..  Ей бы женой директора быть,  офицера
танковых  войск или  начальника пожарной охраны... А ведь  она  любит своего
охламона! --осенило вдруг Демина. Значит, есть в  нем что-то, чего другие не
видят, а и увидели бы -- мимо прошли, но для Верушки важное, нужное. Ведь
     он, Демин, совсем не. знает, что такое жизнь с близким человеком, жизнь
вплотную, может,  тут появляется  такое сильное  и проникающее чувство  друг
друга, что  грубая,  поверхностная очевидность  гроша ломаного  не стоит.  А
стоит лишь то, что дается тайновидением. При мысли, что он никогда не узнает
такой слиянности  с женщиной, Демин на мгновение утратил контроль над собой,
и короткий взвой вырвался из его просторной груди.
     Мать подняла на него усталый взгляд,  сестра потупилась, Сенечка нервно
плеснул  в  стакан армянского,  а  стоявший у  печки  с  сигаретой  в  зубах
длинновязый, тяжелорукий племянник Валерка опрометью кинулся в сени. Он
     не  мог  привыкнуть  к этим  жутким  сигналам тоски,  задавленной боли,
мерещилось что-то темное, невыносимое, убивающее желание стать взрослым.
     Сам же Демин обычно не замечал  своего стона,  не заметил его и сейчас,
но  смутно почувствовал какое-то напряжение, замешательство. В таких случаях
хорошо принять решение, толкающее жизнь дальше:
     -- Поеду-ка за перховским сеном,--сказал он веско.
     Он знал, что фраза  его ничего не разрешила, что-то повисло в  воздухе,
повисло в нем самом, но и так. слишком долго его мысли бесплодно блуждали,
     не порождая никакого действия.  Он не любил ковыряться в себе. Если все
время задаваться вопросами: с чего да почему, кончится всякая внешняя жизнь,
единственно  обладающая  смыслом,  ты   завязнешь  в  томительных  вопросах,
забуксуешь мозгами, как в дубасовской грязи на стертых покрышках.
     Сейчас его мысль собралась и повернула  к конкретным вопросам: на какой
машине ехать,  взять ли с собой  кого на подмогу. И  то, и  другое  он решил
сразу, как обычно  решал  всякие  хозяйственные  дела:  поедет на  "МАЗе" --
сильная, проходимая  машина, к тому же  мотор недавно  сменили и  на  задние
колеса цепи поставили, а возьмет Жорку, тот давно не видел  их старого дома,
где  они  родились  и  выросли.  На  отшибе стоит  заброшенное  Перхово,  не
участвующее  в  экономической  жизни  колхоза,  сейчас  там  едва  ли  пяток
обитаемых домов наберется.  Взгляд в  окно подтвердил, что Жорка  дома, да и
где ему быть: они переиграли выходной день с воскресенья на субботу, чтобы с
завтрашнего дня вкалывать без передыха.
     Демин  совсем было собрался  идти  за  грузовиком,  но  тут вспомнил  о
остояльцах,  которых ему  навязал приехавший из Москвы  с  семьей  на  отдых
мастер  холодильных установок Толкушин. Был он уроженцем  Канавина, лежащего
километрах в четырех по течению Лягвы. Демин знал его с детства,
     но впервые обнаружил, что они  родственники, когда Толкушин, приехавший
на  своем  "жигуленке",  попросил  у  него  трактор  и железный  лист, чтобы
добраться до родного порога. "Выручи, Мишутка, всеж-таки мы одна кровь".
     Демин и  так  бы  ему помог по  старому  знакомству, но просьба  родича
свята.  Поэтому  он и слова против  не  сказал, когда Пека Толкушин попросил
принять
     на  постой двух московских  людей: журналиста и еще кого-то -- Демин не
понял. У них был свой интерес в здешних местах: то ли церкви осматривать, то
ли раков лучить-- замороченный сеном,  Демин не стал вникать. Да и какая ему
разница, кто  они, важно, что родственник просит. Хотя хуже  времени  трудно
было выбрать -- в доме полно народу, дел невпроворот,  и, как ни крутись, не
окажешь  гостям  должного внимания.  Москвичи прибыли  пешим строем,  машину
бросили  на  шоссе  возле почты, и Демин  отвел им боковушку, дал постельное
белье, одеяла,  подушки,  домашние  туфли. Журналист был тучным,  задышливым
стариком, с мешками под коричневыми усталыми глазами и белым пухом волос, он
знал, что отыгрался, но по инерции продолжал суету  жизни. Таких Демин видел
немало.
     А вот другой его  заинтересовал. Был  он без возраста: то ли под сорок,
то  ли крепко за шестьдесят, поджарый, с обнажившимся костяным  лбом, но без
седого волоса, гибкий, ловкий, с проворными руками. Он мгновенно разобрался,
что к чему и  что где  лежит, как  будто домой вернулся, и через  полчаса по
приезде  уже  варил на кухне  соблазнительно пахнущую  солянку.  К удивлению
Демина, все острые приправы гость нашел в его доме. Назвался он Пал Палычем.
И  странно, услышав  нехитрое  имя-отчество, Демин испытал легкий внутренний
толчок, готовый обернуться воспоминанием, но так и не ставший им.
     Он  готов  был  поклясться,  что  уже видел  этого  складного и  чем-то
соблазнительного человека, но где, когда?.. Хотелось поговорить с приезжими,
особенно с Пал Палычем, может, тот подскажет, где могли они  видеться, да не
выбрать минуты свободной.  А  сейчас он ощутил  необходимость что-то сделать
для гостей.  Надо украсить их  быт. Забрав в гостинной три  "полотна", копии
которых,  как он  понял,  находились  в Третьяковской  галерее:  "Аленушка",
"Неизвестная" и  "Богатыри",  а также  вазу с  бумажными  цветами,  он вдруг
задумался, с какой стороны приходится ему родственником Пека Толкушин.
     Демины и Толкушины  из разных мест и  разного корня. Может,  по женской
линии? Пекина двоюродная сестра замужем за ихним председателем, но Демины
     с ним не родня. Старуха Толкушина в свойстве с тещей кузнеца, но кузнец
Деминым вовсе чужой. Жена Пеки вроде калужанка, тут искать нечего...
     Внезапно он почувствовал усталость,  стоит  ли  ломать над этим голову,
при случае он спросит Пеку, а сейчас надо создать людям культурный отдых.
     Он вошел в комнату, пропитанную табачным дымом. Постояльцы в спортивных
костюмах  и  носках лежали на кроватях  и читали.  Пал Палыч  нещадно дымил.
Журналист с набрякшими подглазьями отложил книгу и улыбнулся Демину.
     -- Хозяин?.. Милости просим.
     -- Извините, конечно,--  сказал Демин.-- Я тут кое-что  принес... Чтобы
вам красиво отдыхалось.
     -- Что, что?..-- вскинулся Пал Палыч и ловко сел на кровати, по-турецки
скрестив ноги.--Да бросьте! -- сказал брезгливо.-- Кому это надо?..
     --  А что?  --  смутился  Демин.--  Хорошие картины.-- Он прищурился  и
прочел: -- В. Васнецов, И. Крамской... обратно В. Васнецов.
     -- К тому же подлинники! -- хохотнул Пал Палыч.
     -- Заткнитесь,-- тихо сказал журналист.  -- Человек  от чистой  души...
Спасибо большое,--  повернулся он  к Демину.-- Вы  не беспокойтесь, мы  сами
повесим. Мой друг -- специалист по живописи.
     -- Нешто мне трудно гвоздь прибить? -- обрадовался его интонации Демин.
     Он поставил вазу с цветами  на  холодильник,  вынул  из кармана гвозди,
достал из тумбочки молоток и стал приноравливаться, как бы половчее повесить
картины.
     -- Дивный букет,-- заметил Пал Палыч.-- Воду надо часто менять?
     -- Они же бумажные,-- удивился его наивности Демин.
     --  Заткнитесь! --  опять сказал  журналист,  пристально глядя  на  Пал
Палыча.
     За долгие годы  знакомства, хотя  виделись они не  часто, будучи людьми
разъезжей жизни, он так и не постиг до конца  характера Пал Палыча.  Тот был
крайне  сентиментален,  причем  с возрастом эта черта все  усиливалась;  его
песочные  ресницы частенько темнели  от  слез,  исторгнуть которые  могли --
стихотворная  строка,  страдания,  болезнь  и  смерть  литературного  героя,
несчастливый  конец фильма,  вид  старой почерневшей  иконки,  нежный  изгиб
севрской статуэтки. Вся эта чувствительность проявлялась лишь в столкновении
     с искусственным миром; жизнь в ее естественном образе не действовала на
слезные  мешки  Пал Палыча.  Как замечательно разделились  в  нем  поэзия  и
правда. Беззащитность перед первым, ледяной  холод -- второму. Его ничуть не
трогал доверчивый  жест  доброты  этого постороннего  человека,  бескорыстно
пустившего в дом незнакомцев, давшего им постель и стол  и еще заботившегося
о "культурном" оформлении их быта.
     -- Чем картинки вешать,-- послышался высокий резкий голос Пал Палыча,--
лучше бы вонь ликвидировали!
     -- Какую вонь? -- не понял Демин.
     --  У двери. Как выходишь -- шибает, аж  с  ног  валит. Что у  вас там,
покойники .захоронены?
     Демин  повесил на стену  "Богатырей",  глянул  -- ровно ли, и  пошел  к
двери. Нюхнув  раз-другой, он ничего  не почуял.  А  несло  там  нестерпимо,
каким-то
     спертым,  душным,  ядовитым,  опасным для жизни  смрадом.  Густой,  как
патока,
     он не распространялся по комнате,  а  стоял стенкой возле  двери; таким
образом,
     пронизав  невеликую  толщу,  ты  оказывался в  обычном  запахе  избяной
боковухи: дерева, заоконной  дождевой  сырости и устоявшейся  легкой  прели.
Словом,
     незачем было заводиться. Но Пал Палыча бес обуял.
     Журналист сказал мягко:
     -- Там, правда, пованивает. Ничего страшного нет. Может, крыса сдохла?
     -- Нету у  нас крыс,--еще более озадачился Демин и позвал мать. Старуха
быстро приковыляла -- любила быть полезной. Понюхав, где указали, она тоже
     не расчуяла вони. Крестьянские носы, привыкшие к крепким запахам хлева,
     свиного    закута,    насеста,    навоза,   не    обладали    городской
чувствительностью.
     -- Да нюхните хорошенько! -- закричал Пал Палыч, вскочив с кровати.
     Он подбежал к ним и со свистом втянул воздух своим хрящеватым носом.
     -- О, ужас!.. О, смерть!..
     -- Правда, Миш, вроде, несет маленько,---неуверенно сказала мать.
     -- Маленько! -- передразнил  Пал  Палыч.--Ничего себе маленько!.. Конец
света!.. Гибель Помпеи!..
     И  странно:  Демину  казалось,  что все это  уже  было  когда-то  --  и
возмущение Пал Палыча, и тяжелая  растерянность окружающих, экое наваждение,
прости господи!..  Он открыл холодильник,  заглянул  в него, выдвинул нижний
ящик,  откуда накануне взяли  телячью голову и голяшки для  холодца. Сегодня
этот холодец в тарелках, блюдах, тазах стоял по всему дому.
     --  Надо так  думать,--  глубокомысленно  изрек  Демин,--  что  головка
протухла.
     Журналист почувствовал позыв к рвоте, за завтраком он на пару с Пал
     Палычем опустошил глубокую тарелку холодца.
     --  Чепуха! -- авторитетно сказал Пал  Палыч.--Зачем на теленка валить?
Студень свежий.
     -- Свежий? -- обрадовался Демин, любивший холодец.-- Я еще не пробовал.
     --  Свежайший! --  Пал  Палыч нагнулся и стал хлопать  дверцами старого
фанерного  буфета. Мелькали  пачки  с печеньем, шоколадные  наборы, банки  с
вареньем и джемом, упаковки сыра "виола", банки маринованных огурцов.
     -- Богато живете! -- вскользь  одобрил  Пал Палыч. Он открыл  очередную
дверцу, и оттуда вырвался  ликующе Великий Джинн смрада, некая  правонь,  от
которой пошло в мире всякое смердение и тухлота.
     Пал  Палыч  держал  на мочальной  веревке связку  вяленой рыбы,  то  ли
плотвиц, то ли красноперок.
     -- Вот она, душечка!
     Демин взяв связку, понюхал, небрезгливо помял рыбешку.
     -- Она же вяленая...-- проговорил неуверенно.
     -- Плохо провялил, брат! -- ликовал Пал Палыч.--Стухла твоя плотва.
     -- Это не моя, Сенечка наловил,-- поправил Демин.
     -- Выброси ее в сортир,-- распорядился Пал Палыч.
     --  Нельзя,--   сказал  Демин,   наконец-то  учуяв  воньцу,--туда  куры
подлазят.
     -- Закопай в саду!
     -- Собачонка может отрыть.
     -- Скорми кошке,-- посоветовал журналист.
     -- Нешто она ее возьмет? Балованная!..
     -- Да выбросьте вы  ее к  черту! -- взревел  Пал Палыч.--К чему столько
болтовни?
     -- Как же так? -- скривился Демин.--Значит, пропали Сенечкины труды?
     Журналист  с любопытством  посмотрел  на  Демина:  сильное до грубости,
обветренное  лицо, сталь зубов в улыбке, плечи гиревика, ручищи  лопатами. И
надо же, какая деликатность, какая тонкая бережность к чужой душе!
     -- Я их на терраске новой повешу,-- сообразил Демин.
     -- Там Адольф трудится,-- напомнила мать.
     -- А ему водкой и табаком  все обаяние отшибло. Он намедни чуть ацетону
не хватил.
     -- Ну и неси туда! -- распорядился Пал Палыч. -- Хватит тут вонять.
     Пристроив  связку  рыбок   так,  чтобы  Сенечка  мог  увидеть   и   сам
распорядиться ее дальнейшей участью, Демин отправился за грузовиком. До реки
он дошел по обкошенной луговине. Завяз лишь возле ключа,  там  и в сушь было
потное место, на которое  каждую  весну прилетала пара  чибисов.  Провалился
глубоко,--  хорошо  сообразил  натянуть  до отказа болотные  сапоги,  а  вот
выдернуть кол из тына забыл, за что и поплатился-- насилу вылез, извалявшись
в грязи. К реке  по  скосу он съехал на подошвах,  растопырив для равновесия
руки.  Здесь  помылся и  проверил  вершу,  затопленную на излуке под старыми
ветлами. Верша оказалась  пустой -- отчего-то сорвало клеенчатую  завязку на
горловине.
     Он  пристроил завязку  на  место  и утопил вершу.  Потом  отломил сухой
толстый сук  березы  и  по  скользким мосткам,  помогая  себе  суком-шестом,
перебрался   на   другую  сторону.  Мимо   молокозавода,   кисло   воняющего
выплеснутыми  в  грязь  пробами,  он  поднялся  к деревенской  площади,  где
располагались клуб и магазин.
     Оба здания были отрезаны от большой земли огромными лужами в
     грязевых топких берегах. Но к магазину был сделан подход из кирпичей и
     досок,  нечто  вроде  лавы,  клуб   же  напрасно  соблазнял  дубасовцев
объявлениями
     о  новом художественном фильме и вечере танцев под фонограмму  "Голубых
гитар" -- к нему можно было  пробраться разве что на ходулях. Демин двинулся
по  окружности площади,  прижимаясь к плетням, под ними земля была  прочной.
При этом он  не упускал из вида магазин, куда  то и  дело заходили  люди, но
назад почему-то не выходили, словно поселялись там. В витринах за рекламными
пирамидами "завтрака туриста"  и  новой  рыбки "минтай" творилось  шевеление
цветных  пятен,  но  игра красок не обернулась  чертами  продавщицы Лизы,  с
которой Демин дружил. А хотелось хоть в промельке увидеть ее горячие
     крепкие скулы.
     Самая грязная грязь начиналась за  околицей, и, хотя до машинного двора
было  рукой  подать, Демин  потратил  немало времени  на  одоление последних
метров. Это ж надо, чтобы главная опора сегодняшней деревни-- трактор стал
     ее злейшим врагом. Лошадь  так не умучивали в старое время, как  сейчас
трактор. На  нем не только  пашут, боронуют,  убирают, возят  грузы,  навоз,
силос, сенаж, доставляют людей в поле и с поля, но ездят на рыбалку, в гости
к  знакомым,  на  любовное  свидание, на прогулку.  Трактором  изжеваны  все
деревенские дороги, улицы и площади. Исчезла прелесть тихой зеленой сельской
улицы  с телком или  козленком  на привязи, разморенными жарой  добродушными
псами,  с курами, гусями и пушистыми их  выводками -- от плетня до плетня во
всю  ширину  --  непросыхающая,  непролазная  грязь,  чудовищные  колдобины,
рытвины
     с  водой,  одно  слово  -- мерзость. Попробуй  пройтись  с гармошкой на
вечерке, попробуй найти сухую, твердую площадку для пляски,  даже на лавочке
у плетня посидеть да на людей поглядеть, лузгая семечки,-- несбыточное дело:
куда ноги девать?
     -- Но трактор не виноват, машина не бывает виноватой,-- думал Демин. --
Люди придумывают  технику, а справиться с ней не могут. Отжили век проселки,
большаки и немощеные сельские улицы. Или -- асфальт под колеса, или вертайся
к лошади. Иначе жизни не будет...
     Смятенный вид родной земли... И как же хорошо на  гиблом фоне гляделась
асфальтовая площадка машинного  двора, на  которой  прочно стояли  комбайны,
сеялки,  жатки,  косилки, бульдозеры,  траншеекопатели... Эти готовые  к бою
машины  казались вознесенными  над  всем  остальным  собранным для  ремонта,
восстановления и разбора железом, которое медленно  погружалось в предвечную
хлябь, поскольку не хватило асфальта для всего нужного технике пространства.
     Пробираясь к  гаражу, Демин услышал, что в кузне  ухает молот.  Вот  те
раз! -- выходной день, а кузнец трудится. Неужто этого поддавалу и склочника
прошибла   тревога  за  сеноуборочную?   Горячий  цех  был  в   долгу  перед
ремонтниками, вот Федосеич  и  решил пожертвовать отдыхом  для  общего дела.
Отъявленный хабарщик, Федосеич был на хорошем счету у "руководителя", потому
что всегда брал самые высокие обязательства, не затрудняя себя мыслью об  их
выполнении. Но проняла и его общая забота.  Демин довольно улыбнулся и потер
щетинистый  подбородок,  а,  черт  -- опять забыл побриться. Он без обычного
раздражения  глядел  на  водочные и винные  бутылки, заполнявшие все емкости
перед кузней. То была странная привычка Федосеича: ему в голову не приходило
унести  пустые бутылки с собой и сдать их  на  пункт приема вторичного сырья
или просто выбросить.
     Демин толкнул дверцу и вошел в жаркое нутро кузни. Полыхал горн;
     Федосеич  и  его подручный  с  раскаленными от огня и опохмелки  лицами
трудились с тем стараньем, красивой ловкостью и  серьезностью, что достаются
лишь  левой работе. В грохоте двух молотов не слышен был взвыв душевной боли
и разочарования вошедшего человека. Демин ничего не мог сделать Федосеичу, о
чем они знали оба,-- попробуй найти  другого кузнеца. Но и Федосеич нуждался
в  кузне, поэтому,  ничуть не  боясь инженера  колхоза,  все же  старался не
доводить его до остервенения, когда человек  перестает думать о последствиях
своих поступков.
     Демин понимал всю тщетность слов, если  они обращены к такому дремучему
сердцу,  как  у дубасовского кузнеца, к тому же  с завтрашнего дня начинался
аврал и опасно  раздражать  нравного, нетрезвого старца.  Но  что-то сказать
было необходимо для собственного спасения, а то не ровен час сосуд лопнет, и
так вечно  молчишь  перед  глупостью, наглостью  и  чтущим  лишь собственную
выгоду напором.
     -- Hеужто для  бутылок  другого места  нету? --  произнес  он шатким от
изворота голосом.
     Кузнец  оглянулся,  будто  знать  не знал  о его присутствии.  Медвежьи
глазки как лезвием чиркнули.
     -- У меня нету; Не нравится -- возьми да убери.
     -- Я тебе  не уборщица. Свое свинство сам затирай. Или катись от-сюдова
к чертовой матери!..
     Вот  бы  такие  слова  да  по  главному поводу:  мол, кузня не  частная
лавочка, халтурщик ты и ханыга! А это выстрел, хоть и в упор, да холостой --
кузнеца пустыми бутылками не убьешь. Так оно и было: Федосеич презрительно
     усмехнулся и гаркнул помощнику: "Ровнее держи, безрукий черт!"
     "МАЗ" был старый, битый, из капиталки, но крепко, надежно залатанный, с
форсированным  двигателем  --  над чем потрудился, по обыкновению с успехом,
изобретательский  гений  Демина. Машина  --  на  редкость мощная, и если  не
бояться выжимать из нее эту мощь под угрозой сломать шею,  то  она  способна
одолеть любое бездорожье, благо обута в железные сапоги.
     Демин  уже взобрался  на  сиденье,  когда  подбежала  Васена, колхозная
делопроизводительница, и  протянула  телефонограмму из рйцентра. Отправил ее
предколхоза, с утра уехавший в Глотов на совещание: в близости сеноуборочной
дергалось  районное начальство и само дергало руководителей  хозяйств, мешая
им  заниматься прямым  делом. Предколхоза извещал,  что ему удалось  вырвать
новый  мотор для "уазика", который  необходимо  срочно  забрать,  сам он без
машины. Это было  слишком серьезно, чтобы кому-то передоверять,-- перховское
сено подождет.
     И  Демин  погнал грузовик  в  сторону, прямо  противоположную той, куда
собирался. Тактика езды на "гончем" "МАЗе" была проста, но требовала крепких
нервов. Надо ломить на третьей скорости, выбирая по возможности  места более
проходимые,   пренебрегая   тем,  что  машина  кренится   на   бок,  вот-вот
перевернется,
     что ее заносит и норовит сбросить с дороги, что нос клюет в полные воды
рытвины  и  лобовое  стекло  ослеплено рыжими  заплесками, что глаза  залиты
потом, а весь ты через полчаса такой езды -- как отсиженная нога. Но если
     хватит выдержки  не притрагиваться к  сцеплению и тормозам и знать лишь
одно -- вперед, то ты доедешь, наверняка доедешь.
     И Демин ехал. Оглушенный, ослепший от пота,  разбив в первые  же минуты
колено о  щиток, он гнал и  гнал машину по лужам и вязкой грязи  к грейдеру,
изжеванному, разбитому, в рытвинах и ухабах, но все же более  надежному, чем
этот большак. У перекрестка к машине сунулась старуха с рюкзаком на  длинных
лямках.  В  поднятой руке  она  сжимала  рублевку. Обычно Демин подбирал  на
дорогах всех  "голосующих" и сроду не брал ни с  кого денег,  но, остановись
сейчас,  на том бы и кончилась его поездка. Здесь было  самое  гиблое место,
которое надо проскочить с разгона.  Он резко вывернул руль,  чтобы  объехать
старуху, успел заметить, что она долговязая, худая, с темным недобрым лицом;
пробуксовывая, вполз на  грейдер, рухнул в  рыжее озерцо,  вслепую, не давая
затащить себя в кювет, проехал с  полкилометра и, наконец,  почувствовал под
колесами упор. Демин  снял  с баранки  левую руку, утер пот, смахнул грязные
капли  со  лба  и  надбровий,  поерзав,  сменил  положение  затекшего  тела,
определился в пространстве и вдруг издал тоскливый волчий вой.
     Он  не понимал, откуда приступ  звериной  тоски,  ведь худшее  осталось
позади, теперь он знал,  что доедет,  встретится с  председателем и  получит
долгожданный мотор. Долговязая фигура  на перекрестке?.. Старуха, которую он
не подобрал... Да что ему эта старуха? Сколько их мается по обочинам  жизни,
на всех души не хватит. Но эту старуху надо было взять. Почему?.. Он даже не
успел  задуматься,  ответ  возник липким  потом,  выступившим под  рубашкой.
Старуха это была Т а л я...
     Старуха...  Они  не  виделись каких-нибудь  три-четыре  месяца.  Нельзя
состариться  за такой короткий срок.  Нельзя. Конечно, перемена  совершалась
исподволь, но он ничего не замечал, завороженный ее прежним образом. И когда
они  встречались,  он  успевал  наделить  сегодняшнюю,  уже другую  Талю  ее
минувшей,  юной прелестью. А  сейчас  просто  не  успел, слишком неожиданной
оказалась встреча, он был занят борьбой с дорогой и пропустил тот миг, когда
свершалось вселение Тали в  прежнюю оболочку,  он увидел ее такой, какая она
есть  на самом  деле.  Господи  боже  мой,  да в  ней  не  осталось  ничего,
ровнешенько ничего  от той далекой Тали,  которую он  любил в молодости и не
переставал  любить.  А может  он любить  эту долговязую,  худую,  темнолицую
старуху, что  махала рукой с зажатой в крючковатых пальцах рублевкой? Ответа
не было, в душе пустота...
     А Таля узнала  его?.. Скорее  всего узнала,  хотя он проскочил быстро и
боковые  стекла  залеплены грязью.  Что она подумала  о  его поступке? Какая
теперь разница,-- устало сказалось в нем...
     ...Председатель встретил Демина, как  родного. Поехал с  ним на склад и
даже  помог  перетащить двигатель в кузов грузовика.  С некоторым удивлением
Демин обнаружил, что "руководитель" рассчитывает на угощение, будто старался
не  для своего  колхоза,  а для чужого  дяди.  Да нешто  жалко, коли человек
хороший?.. Но  после  истории с Жоркой  Демин сильно  сомневался,  можно  ли
считать председателя хорошим  человеком.  Все-таки  он повел его  в ресторан
"Лебедь",  который  в дневные часы  превращался в простую столовку,  поэтому
водку здесь не подавали, ее приносили  с собой и держали под  столиками.  Но
коньяк имелся, и Демин взял бутылку, а в глубокую тарелку набрал некорыстной
закуски: сало, колбасу,  помидоры, пирожки с  мясом.  Он  налил председателю
полный граненый стакан, а себе плеснул на донышко, чтобы чокнуться, за рулем
не пил, хотя  гаишного надзора в  райцентре не было.  Председатель  знал его
правило  и  не  настаивал   на  равенстве.  "Будь  здоров,  не  кашляй!"  --
пробормотал он, цокнул донышком своего стакана по деминскому и жадно, духом,
выпил.
     Демин чувствовал,  что председатель чем-то озабочен, но  спрашивать  не
стал: захочет -- сам скажет.
     -- Хорош моторчик я тебе выцарапал? -- спросил председатель.
     -- Хорош! Недельки на две хватит.
     -- Болтай! Обязан тридцать две накатать.
     --  А  восемь не  хочешь?.. Нет,  Афанасьич, пока  дорог  не  будет, на
технику не надейся.
     -- Опять за свое? Еще не надоело?
     -- Надоело. Потому и говорю.
     -- Ты же  сам знаешь, дороги нам  не приказаны. Мы должны дома  дояркам
строить.
     -- Зачем?
     -- Чтобы  привязать их  к этому благородному труду,--  скучным  голосом
сказал председатель и наполнил стакан.
     -- Придуряешься, Афанасьич. Неужели наши  старухи  перестанут за  дойки
дергать, если ты их в хоромы не переселишь?
     -- Не о них речь. Прицел на молодежь. Будь!..
     --  Молодые в  доярки  не пойдут,  хотя  ты  дворцы построй. Им маникюр
жалко.
     --  Что  правда,  то правда,  молодых доить не  заставишь,--  закусывая
салом, согласился председатель.
     -- А Жорку ты зря обидел.
     -- Не зря. Пора уже понять, что дороги не наша забота...-- и со вздохом
добавил: -- От них я не чешусь.
     -- От чего же ты чешешься?
     Председатель  внимательно  посмотрел  на  Демина, навалился  грудью  на
столешницу и заговорил торопливо, хриплым шепотом, глотая слова:
     -- Нюрка... бухгалтерша  грозится уйти.  Неохота  ей под суд... И очень
даже  свободно,  если ревизия... Никто не защитит.  Я не я, и хата не моя --
закон игры...
     Демин  не понимал  его возбуждения и  тревоги. Напился  он, что ли?  Не
такой  мужик Афанасьич, чтобы окосеть с двух стаканов.  Но  не могла же  его
взволновать угроза Нюрки оставить свой пост. А председатель, дергая головой,
словно  вокруг вилась  оса,  сообщил,  что Боголепов  с автобазы,  известный
"доставала", собрался в Сочи лечить грязью радикулит.
     Не  понимая,  почему председатель  съехал на болезнь  Боголепова, Демин
счел нужным выразить одобрение услышанному.
     -- Пусть подлечится. Мужик хороший.
     -- Очень  замечательный...  Двигатель  вот устроил. И задний  мост  для
"ЗИЛа" обещал.  Но как ты четыреста рублев  спишешь, если Нюрка  уйдет?.. Не
знаешь, и я не знаю.
     -- Какие четыреста рублев?
     -- На культурный отдых. На юг с пустым карманом не ездят.
     --  Вон-на!..-- дошло наконец до  тугодумного Демина.--Понятно... А  ты
погляди,  Афанасьич, с другой  стороны. У него же хозяйства нету. У нас-то и
коровка, и овцы, и боровок на откорме, и огород. У тебя вовсе вишневый сад,
     как у Чехова.
     -- А чего я с него имею? На рынок не вожу.
     --  Твоя  Марья  варенье  тазами  варит.  Настойки  сколько   четвертей
закладываете. А он, сердешный, никаким баловством не пользуется.
     -- Слушай, пойдешь в бухгалтера? -- ошарашил  вопросом Афанасьич.-- Или
в председатели?... Завтра же  соберу перевыборное. Мне ничего  не сделают --
ветеран войны и печень больная. Лечиться поеду. На свои.
     -- Не  дури.-- Демину впервые вспало, что  не так-то просто будет найти
охотника  на  место,  занимаемое  этим   недалеким,  бесполетным  человеком,
которого  все заглазно костят и вроде бы справедливо.  --Давай скинемся.  Не
обедняем.
     Председатель глянул насмешливо.
     -- Колхозный карман трещит. А наш вовсе лопнет.
     -- Вон-на!.. Это, значит, завсегда?..
     -- А ты  думал!..  За красивые глаза?..  Нам  же  вечно  больше  других
надо,-- со злостью, метящей в Демина,  сипел председатель. --Моторы, кузова,
задние мосты, хедеры, захеры...
     -- Да ведь план!..
     -- Вот где у меня этот  план!.. По  мне  лучше лечь на дно. С отстающих
какой спрос?..--Афанасьич  налил коньяка, выпил, кинул в рот кружок колбасы,
сжевал и малость успокоился.-- За коровий десант слышал?
     -- Какой еще десант?
     -- Конечно, об  этом в газетах не пишут. И  в телевизоре не показывают.
Совхоз "Заря", знаешь,  вечно в хвосте  плетется,  так их  чуть не  из соски
поят.  Коров  французских  выдали как  отстающим по  животноводству.  Породы
шароле.  А  у  них силос  подобрали,  сенажа  --  ноль целых,  хрен десятых,
комбикормов  и в помине  нету. А трава  и кормовая рожь полегши от дождей --
машиной не возьмешь, косарей -- днем с огнем...
     -- Выгнать на пастбище?..
     -- Ага. Там такие же умные. Попробовали выгнать. У двух коров  передние
ножки сразу -- чик, напополам, пришлось стрелить. Вес-то агромадный, а  ноги
тоненькие,  не по нашим почвам. И  вот  кто-то  за десант сообразил. Нагнали
технику  военную:  платформы, на  которых пушки возят, погрузили коров и --в
поле, в зеленую рожь. Все начальство  туда  съехалось, газетчики --  большой
антракцион.
     -- И чего дальше? -- заинтересованно спросил Демин.
     -- Дальше?.. Скотина ревет, корма чует, а взять не может.  Там все, кто
был, прямо с мозгов долой. Рвали рожь и в пасть коровам пихали.
     -- Не пойму... Чего яке они не паслись?
     Председатель не спеша налил, выпил, закусил пирожком.
     -- Французенки. Не умеют. К стойловому  содержанию приучены. Понимаешь,
которое уже поколение из кормушек жрет.
     -- Мать честная! -- ахнул Демин.--Это как же они скотину испортили!
     -- Чего с них взять! Они лягушек едят.
     -- Не лепи горбатого, Афанасьич!
     -- Честное партийное слово,--серьезно и грустно  сказал председатель.--
Я  сам  не  верил.  А  намедни своими  ушами  слышал: вывозим мы во  Францию
лягушек, зеленых, прудовых. А еще  улиток  и муравейники.  Очень  оживленная
торговля.
     -- Постой, не части. Зачем же они лягушек едят?
     --  А  чего  им  еще есть? Все подчистую подобрали.  Они  червей  едят,
улиток,  рачков  всяких. И лягушек. Это у них  первый  деликатес, как у  нас
вареная колбаса.
     -- А муравейники?.. Неужто их тоже жрут?
     --  За  муравейники  точно  не  скажу.  Может,  кислота  нужна.  Может,
ревматизм  лечат. Или леса поддерживают. Я  лично не интересовался. Не знал,
что ты спросишь.
     --  Как они только живут?  -- задумчиво, презрительно-жалеючи  произнес
Демин.-- Ни  лягушек, ни муравейников. Почему  в России всегда, все есть,  а
кругом пусто?
     Председатель  не  ответил.  Коньяк  был  допит, и председатель  потерял
интерес к разговору.
     Прежде  чем покинуть  райцентр,  друзья заглянули в универсам, куда как
раз  завезли  подарочные  наборы, включавшие  духи,  пудру, шоколад, баночку
икры,  копченую сосиску  в целлофане, гаванскую  сигару  в латунном футляре.
Взяли по набору.
     Обратная  дорога,  не  ставшая  легче, оттого  что в  кузове  ворочался
автомобильный  двигатель, целиком подчинила себе сознание Демина, но,  когда
вернулись,  сгрузили  мотор  и  расстались с председателем,  он почувствовал
сосущую  тоску.  В этой тоске  был и рев  голодных французских коров посреди
полеглой ржи, и унылый  бубнеж робкого, не справляющегося с делом  человека.
Но Демин  знал дальней, дальней угадкой, что вся эта муть прикрывает главную
печаль -- встречу на перекрестке с долговязой темнолицей старухой.
     Демин не поехал сразу за сеном, а подрулил к магазину, как раз
     закрывавшемуся  на обеденный перерыв.  Завмаг  Люба  впустила Демина  и
заперла
     за ним  дверь.  С удивлением и не  без приятства Демин  обнаружил здесь
своих постояльцев: журналиста и Пал Палыча, они сидели в креслах  гарнитура,
каждый
     с  коробкой  пьяной  вишни в  руках.  Вкуснейшие  эти  конфеты  впервые
достигли  Дубасова, но не  пользовались  почему-то спросом,  местные  жители
предпочитали карамельку.  При его  появлении крутые  свежие скулы продавщицы
Лизы жарко вспыхнули,  и Демина чуть  отпустило. Хорошо, что он  застал  тут
своих  гостей, видимо,  наскучивших постельным режимом, можно  будет немного
развлечь приезжих, которым так не повезло с погодой.
     Подмигнув Любе, он взял две бутылки коньяка, пачку печенья, коробку с
     пьяной вишней и пригласил постояльцев в чуланчик на задах магазина,
     считавшийся  кабинетом завмага. Москвичи  охотно  приняли  приглашение.
Люба внесла пай от  лица  работников  прилавка:  съежившийся,  но еще годный
лимон,  сахарный  песок,  несколько  болгарских  помидоров и  свежую  сайку.
Компанию  пополнила  уборщица  тетя  Дуся,  громадная,  не  старая,  но рано
поплывшая женщина. Пал Палыч окрестил ее Валькирией, и Демин,  не зная,  что
это значит, стал так называть Дусю, а та -- откликаться из робости перед Пал
Палычем,  которая  сродни той,  что  испытываешь при виде  незнакомого, ярко
окрашенного и, наверное, ядовитого насекомого.
     Пал  Палыч с  его  лезвистым лицом,  верткостью, вездесущими  руками  и
небрежно-самоуверенной  речью  тревожно  завораживал  местных  бесхитростных
людей. И  как-то  сразу  он  стал  хозяином за столом: командовал, кому куда
сесть, разливал коньяк, распределял кружочки лимона и нехитрую снедь.
     Женщины сняли халаты  и  оказались  в  одинаковых  нарядных  кофточках,
заслуживших  одобрение Пал Палыча.  Он властно усадил  рядом  с собой  Лизу,
приткнул Любу к журналисту, а Демину предоставил ютиться у огнедышащего
     бока Валькирии-Дуси.
     Журналист -- человек усталый и пассивный, но сохранивший вкус к
     недоброму  наблюдению  жизни,  уже  понял,   что   сегодня   будет  чем
поживиться.
     Пал Палыч явно клюнул на  красивую Лизу  с  жарко вспыхивающими крутыми
скулами  и,  будучи в любви  сторонником  кавалерийского наскока, дал  шпоры
коню, бросил поводья  и с  занесенной  саблей ринулся вперед. В самом порыве
Пал
     Палыча  не было ничего оригинального и, тем паче, привлекательного,  но
Лиза  --  женщина  гранитного Демина, о чем  немедленно  догадался  тяжелый,
сонный рохля  и  что  осталось  скрытым  от  приметливых глаз  его  шустрого
приятеля, и это обстоятельство дарило надежду...
     -- Стоило забираться в проклятую глушь, чтобы встретить такую женщину!
     -- витийствовал Пал Палыч.-- Предлагаю тост за  Лизу. Нет, за ее скулы.
Они
     горят, как светофоры. Только что значит красный цвет: нельзя или можно?
     Лиза  пламенела,  Демин  осторожно   вздыхал,  Люба  пофыркивала:  экий
насмешник! Валькирия-Дуся  усиленно жевала, приглушая в себе  слух челюстной
работой, всем было стыдно.
     -- Сегодня мы устроим бал! --объявил Пал Палыч, разливая коньяк по
     рюмкам.  --Бал, переходящий в  свадьбу. Покончено с холостяцкой жизнью.
Вручаю  ключ  от  своей  свободы  лучшей  женщине Нечерноземья.  Хозяин!  --
повернулся он к Демину.-- Приготовишь молодожену боковушку,  только подальше
от тухлой рыбы!..-- и захохотал.
     Демин не знал, что подобное бывает среди людей. Этот приезжий впервые
     видит женщину,  отнюдь не  девчонку, не вертихвостку,-- вдову и мать, в
той  прекрасной, грустной поре,  которую называют бабьим  летом,-- и  что он
себе позволяет! А ведь Лиза ни взглядом, ни жестом не поощрила его к такому
     поведению. Застенчивая,  тихая... Гостеприимство и великодушие боролись
в
     Демине  с оскорбленным чувством.  И опять ему казалось, что все это  он
уже    видел:   разнузданное   ухажерство    Пал   Палыча,    замешательство
присутствующих; кажется, дальше происходило что-то совсем гадкое, но  что --
он  не мог  вспомнить, как  не мог  прикрепить  к  месту  и  времени смутное
воспоминание.
     Журналист ждал.  На его глазах Пал Палыч не  раз попадал впросак, но из
всех  житейских  передряг   вышел,  не  отступив  ни  на   волос  от   своей
гнило-обаятельной  сути, сочетавшей  хваткость  и  наплость  со  стрекозиным
легкомыслием. Его  выживаемость  впечатляла, но журналист  долистывал  книгу
своей жизни и  хотел,  чтобы на последних  страницах  порок  был наказан,  а
добродетель  восторжествовала.  Пока  что  Пал  Палыч  проигрывал  лишь  бои
местного  значения. Чистоплюйство,  порядочность  бессильны перед  цинизмом.
Хотелось верить,  что Демин --воинствующий гуманист. Если Демин его стукнет,
думал журналист, то прихлопнет, как муху.  Он внимательно поглядел на Демина
и понял: добрый богатырь. Такой и пальцем  не тронет разыгравшегося мышиного
жеребчика, слова не скажет; он поглядывает  украдкой на Лизу и будто просит:
потерпи, милая, черт с ним, с дураком... А хорошая пара  -- их хозяин  и эта
продавщица.  Почему Демин  на ней не женится?..  И тут у журналиста внезапно
пропала охота к недоброму самоустранению. Не ради Пал  Палыча, разумеется, а
ради  Лизы  и Демина  надо вмешаться. В  любом застолье случаются  мгновения
дружного отвлечения  от общей  темы. Журналист  дождался такого  мгновения и
шепнул Пал Палычу:
     -- Угомонитесь!.. Это подруга Демина.
     -- Как?!. Почему не предупредили?.. Хорошенькая история!.. Пал Палыч
     скосил бледно-голубой глаз на Демина. Тот сидел над нетронутой рюмкой;
     загорело-каленое  лицо  с капельками  пота  на лбу,  клетчатая  рубашка
расстегнута на широченной, тоже  загорелой, поросшей седеющим волосом груди,
пудовые кулаки отдыхают на столешнице. Воображение Пал Палыча разыгралось...
     --  Разгонную!  --  крикнул он, вскочив.--  Пошутили,  почесали  языки,
посмеялись   --   пора  и  за  работу.  Обеденный  перерыв  кончился.  Мы-то
бездельничаем, а Любушке и  Лизаньке пора обслуживать покупателей,  Дусеньке
--  наводить  чистоту.  Предлагаю  тост:  за  культурную торговлю.  И  чтобы
покупатель  был взаимно вежлив с  продавцом. Внешняя торговля -- оплот мира,
она  соединяет  народы  и  государства. Но  миротворчеству,  сближению людей
служит всякая торговля, в том числе сельская...
     Снаружи  донесся   сильный  стук:  нетерпеливые  покупатели  рвались  в
магазин.
     Завмаг Люба двинула стулом, готовая к сближению с покупателями.
     -- Успокойтесь,-- шепнул Пал Палычу журналист, -- он не будет вас бить.
     -- За советскую торговлю! -- провозгласил Пал Палыч, опрокинул рюмку в
     рот и выметнулся из-за стола.

     . . . Слушай,--сказал Демин Лизе,--я приду сегодня.
     -- Боюсь, сын приедет.
     -- Да что он -- маленький, не знает?
     -- Знает, конечно,-- вздохнула  женщина.-- Все  знают...  Может, другой
раз?
     -- Смотри...-- сказал Демин, отводя глаза, налитые тоской.
     --  Ты  что?  --  спросила   она  озабоченно.--  Неужели  из-за   этого
таракана?..-- Она прыснула. -- Господи, да по мне!..
     -- Нет,-- сказал Демин.-- При чем тут этот?..
     Он не  знал слов, чтобы  сказать  о том, что его томило.  А слова были,
простые, как трава, но не шли на ум.
     -- Так чего же ты?..--допытывалась Лиза.
     -- Не знаю... Давай поженимся.
     --  Еще чего?..--  Ее яркие  скулы побледнели.--Мой  поезд  ушел. Найди
молодую. Тебе дитя нужно. Слушай... ладно, может, Колька и не приедет...

     ...Лишь во  второй половине дня, прихватив гостинцев для изнемогающих в
заброшенном Перхове старух и забрав Жорку, Демин отправился за дальним
     сеном. Немного распогодилось, в небе появились синие промоины, и в них,
будто  истосковавшись  по  земле, лупило солнце.  Шевельнулась  надежда, что
вопреки мрачным  прогнозам метеослужбы и бушующему над Гималаями антициклону
погода  установится. Уж больно  хотелось  этому верить, ведь что ни  год, то
потоп, то засуха, и вообще не стало ровного, справедливого на дождь и  ведро
лета. Можно, впрямь, поверить старухам,  что продырявило кровлю над  землей,
отчего не стало защиты от всякой вражды.

     ...К удивлению братьев, в покинутом  Перхове  занялась  какая-то новая,
странная жизнь, посторонняя тем древним местным насельницам, которые теплили
свою  свечу.  Перхово давно уже отключили от электросети, сняли со снабжения
продуктами  и  хлебом.  Но  деревня  не  померла.  Тут  обосновались,  пусть
временно, сезонно,  пришлые  из города люди.  Они  населили  покинутые избы,
затопили  печи,  чего-то  посадили в  огородах,  очистили  их  от  сорняков,
развешали белье на веревках. Не очень понятно было, как они добирались сюда,
но добирались, и за это пользовались здешним чистым воздухом и здешней
     тишиной, добрым лесом, прозрачным мелководьем Лягвы, купались, ловили
     рыбу  и раков; наверное,  об  них грелись и местные старухи, чего-то им
перепадало  от пришельцев и, видать, не  так уж бедно, коли дары Демина были
приняты, хотя и благодарно, но без надрыва.
     Эти перемены особенно  удивляли старшего Демина:  недели полторы назад,
когда он косил тут,  то не приметил  какого-либо оживления,  деревня покорно
сползала в смерть.  То ли  городские еще  не съехались, то ли в погожий день
все  были на  речке, в лесу, то ли  ему  застило зрение. А  Жорка взыграл и,
склонный  к радению  о народной пользе, уже трудил  свою больную голову, как
надо  было бы использовать Перхово. Объявить его дачной зоной и сдавать дома
от  колхоза, создать  базу для  грибников и  ягодников и обратно  взимать за
аренду,  оборудовать  привал для рыбаков  и  охотников, тоже, разумеется, не
бесплатный, а все выруленные средства пустить  на дорожное строительство.  В
одержимости Жорки было что-то пугающее...
     Рассуждения брата и оживленный вид Перхова нарушили  привычные грустные
связи Демина с  тем местом, где прошли его детство и юность, где он навсегда
угадал  Талю в  стае веснушчатых,  белобрысых,  голенастых  девчонок  и  где
навсегда же ее потерял. Но это длилось недолго, слабые приметы новой
     жизни и оживляющие пейзаж фигуры новоселов смазались, истаяли и Жоркины
речи, он опять видел заросшую бурьяном,  лопухами тихую сельскую  улицу -- в
ее запустении была опрятность,-- палисадники, лавочки, яблони, свешивающиеся
через плетни -- свой старый, неясный мир.
     Но возвращение прежнего Перхова вместо привычной сладкой тоски принесло
острую, неудобную боль. Наверное, это связывалось с явлением Тали на дороге:
как безнадежно  изжился образ, который  он нес сквозь всю свою жизнь! И ведь
так же -- со стороны  -- износился  и  он  сам, без толку  истратив себя  на
ожидание,  на  дурную  упрямую игру в  надежду, не  желая понять, что  назад
дороги нет, что  нельзя дважды вступить в одну и ту же  реку. Даже  Перхово,
заторопившееся  к  исходу в последние годы,  обнаружило  животворные силы  с
появлением новых людей. Как же мог он так закоснеть,  залениться омороченной
душой, покорно выпуская из вялых пальцев время, которое не вернуть?..
     Ему захотелось скорее к Лизе. Гонимый потоком, не дающим вглядеться в
     лик  ускользающего  бытия,  лишь  уцепившись за нее, как за  прибрежный
тальник,
     за  ветвь  плакучей  ивы,  сможет  он остановиться, очнуться,  а  там и
выбраться на
     прочный берег. Но между ним и Лизой было еще много непрожитого делового
времени,  неубранного  сена,  недоезженных километров. И он покорно  и мощно
принялся сваливать влажное сено в кузов грузовика...
     А  солнце,  похоже,  всерьез  укрепилось  в  небе. Светило  вовсю, лишь
изредка  задергиваясь  скользящим  облачком,  и  пока  они работали, и  пока
отвозили сено, и
     пока Демин  медленно,  задом, подавал  машину  в  узкий  двор,  и  пока
скидывали сено,  и  пока  он отводил грузовик на  машинный двор,  а на  пути
назад,  раздевшись  до  сатиновых  трусов,  омывался  с мылом  и мочалкой  в
холодной Лягве,-- и тут поверилось, что это навсегда. Солнечное тепло хорошо
растекалось  по остывшему  телу, неохота было одеваться.  Какое же  благо --
великое и живительное -- доброе летнее солнышко!
     Демину захотелось прочесть какие-нибудь  стихи о солнце,  в школе он их
много учил. "Солнце зеленеет...", да нет, какого хрена ему зеленеть? "Травка
зеленеет, солнышко  блестит"...  А  дальше  забыл. Как  и все забыл,  чему в
детстве учился. Не помнит он стихов ни про солнце,  ни про  Евгения Онегина,
ни  про Анну Каренину. Надо достать "Родную речь" и все насквозь перечитать,
а стихи выучить наизусть.
     И чего он так  взбодрился? Оттого что светит солнце?  Или, смыв с  тела
грязь, пот и пыль, он заодно и с души смыл что-то дурное, липкое, что таскал
не день и не год?
     -- Инженер! -- послышалось с того берега.-- Егорий мне наряд закрыл. Не
возражаешь?
     Там   стоял   знаменитый   шабашник-печник   Звягин,  которого  позвали
складывать печи в домах для  доярок. Звягин  был знатный  мастер,  его  печи
сроду  не  дымили, не  гнали  угара, а тянули так, что чуть  ли не утягивали
поленья в дымоход.
     --  Закрыл,  и ладно,--  отозвался  Демин,  не  понимая,  зачем  Звягин
сообщает ему об этом.
     -- Забираю я Адольфа. Ты не возражаешь?
     Вот что! Значит, стакнулся с ним зятек вопреки всем заверениям,  эк  же
допекло его полусухим законом!
     -- Дай хоть с сеном кончить,-- попросил Демин.
     -- Зашиваюсь я с  печами,--  хмуро сказал Звягин.-- Кирпич весь  битый,
намаисси, пока цельный найдешь, а меня в Воропаевке ждут.
     -- Ладно. Незаменим  Петрович.  Зять  не в крепости  у меня.  Уйдет так
уйдет.
     Звягин  потащился навздым, оскальзываясь в  грязи, а  Демин  сказал про
себя, ему вслед: хрен ты его получишь. Буду ему тайком персональную  бутылку
ставить.  А засыплемся  --  Верушка простит.  Ей же  лучше, чтоб  Адольф под
приглядом чумел. Экую власть забрал над человеком яд, заключенный в бутылке!
Мысли Демина  соскользнули на соседнее,  не менее  важное:  рядом  с главной
открытой  действительностью  уверенно существует  вторая,  теневая,  которую
молчаливо условились не  замечать,  хотя  она  проникла во все  поры.  Жорка
пятнадцать суток сгреб за то, что пытался дорогу построить, а хабарщики
     цветут  и пахнут.  Не может  государство  за всем поспевать,  помнить о
каждой пуговице для порток, сортирном крючке, деревенской стежке-дорожке или
избяной печи. Значит, надо чего-то придумать, а не отдавать свою заботу на
     откуп кому не след... Заключив свои невеселые мысли  привычным нутряным
звуком, Демин пошел домой.
     Он надел чистое белье, рубашку, вельветовые брюки, кожаную куртку,
     натянул короткие резиновые сапожки, а на голову -- большую "грузинскую"
     кепку, сделанную в Москве на заказ. В полиэтиленовый мешочек сунул
     парфюмерно-пищевой  набор  --  Лиза  не  терпела  дорогих   подарков  и
принимала
     лишь знаки внимания, не имеющие большой денежной цены.
     Семья собиралась вечерять, но Демин не стал терять времени, до Лизы
     было восемь километров грязи. Хорошо еще, что маленько подсохло, а то и
к ночи  не доползешь. Он,  не присев, съел кусок  студня, запив  его кружкой
парного молока, достал из заначки под кроватью бутылку кубанской и вручил ее
скрытым образом зятю.
     -- Пока не кончим с сеном, не вяжись с Васькой Звягиным. Осталось ровно
ничего. А нервы я тебе поддержу.
     Зять кивал, не глядя  в глаза, но бутылку взял без колебаний, твердой и
решительной рукой.
     -- Только не шуми,-- попросил Демин.-- Перед Верушкой стыдно. Можешь ты
хоть раз тихо надраться?
     --  Ладно. Не гуди! -- еще  не выпив,  но уже запальчиво отвел указания
зять.
     Сильный  шорох,  будто горох  за стенкой  просыпали, отвлек Демина.  Он
прислушался,  боясь поверить  догадке, нехотя глянул  на  окно: опять  пошел
дождь.
     Не  сильный,  тонкий, надо  выбрать угол зрения,  чтобы разглядеть  его
нити,  но такой  может на сутки зарядить. Его не переждешь. Демин вздохнул и
потянулся за  дождевиком. Но тяжелый брезентовый, обметанный понизу засохлой
грязью плащ грубо противоречил нарядному виду, и Демин повесил его на место.
     -- Хватит с тебя и болоньи,-- сказал Демин дождю.
     ...Как быстро намокает окружающий мир. Будто не бывало долгой солнечной
передышки, за несколько  минут замесилась  вновь рыжая грязь, вспухли, пошли
пузырями лужи, нагрузли  влагой растения  и драгоценно, глянцево  зазеленела
давленая кожа громадных лопухов.
     Скользко. Остановился. Выхватил кол из тына. Пошел дальше. Небо
     какое-то рваное, клочьями вниз свисает, по верхушкам деревьев метет. И
     видно, как стряхиваются с исчерна-серых  косм капли. А затем происходит
дождь в дожде. С белесой -- солнышко маленько подсвечивает с исподу -- глади
высеивается  дождевая  пыль, а сквозь  нее вдруг  прорывается крупный  косой
дождь  из  сумрачных,  низко свисающих туч. Обдало все,  что есть на  земле,
отбарабанило  по  кожаным лопухам и  сгинуло. С  минуту-другую кажется,  что
дождь вовсе  перестал, ан, нет,  к мокрому лицу  будто  паутинка  липнет  --
по-прежнему сочится бледная  высь. Новый охлест, на этот раз сзади, в спину,
бросает вперед по скользоте.
     И раз Демин не удержался на  ногах, но  сумел упасть  не в  грязь, а на
травяную  обочину.  Раздалась лопухо-репейно-подорожниковая  поросль,  мягко
приняла  беспомощное  тело. Подымаясь,  схватился  за волчец,  раскровянил о
колючки ладонь, по спине  холодные струйки ползут -- налило за  ворот. Демин
рассмеялся над  своей дурацкой неудачей:  Адольф  так не кувыркается,  когда
вдугаря пьяный домой ползет. Надо внимательней быть, больно ты  горяч,  брат
Демин!..
     Мать  честная, во что  превратились  его  фортовые  брючки -- до  колен
захлюстаны,  а на заднице  глиняный блин.  Демин соскреб нашлепку, а штанины
трогать не стал -- все  равно  без пользы. Хорошо, что догадался забросить к
Лизе
     пару джинсов,  будет во что  переодеться. И рубашка там у  него есть --
Лиза  сама ему в магазине  взяла. Надо бы забросить туда  и другую амуницию:
трусики,  майки,  носки, ботинки. Сейчас  придется ему джинсы  на голое тело
надеть,  чувяки мягкие тоже  найдутся, а майку  он Лизину  натянет. Лиза  не
толстая, но крупная, ширококостая, на него ее майка  влезет, только на груди
будут торчать две шишечки -- от ее сосков.
     Он вспомнил  теплоту  ее груди,  всего большого доброго  тела, ласковых
легких рук, вспомнил упор крепких скул  и сладкую влагу  рта, и от всех этих
волнующих воспоминаний  заторопился, сердяга, и запахал брюхом в грязь. Он и
не заметил, как его скосило. Может,  он убыстрял шаг, но ставил ноги твердо,
не  скользил, может,  из  земли  торчало  и  за штанину  зацепилось,  может,
травяная плеть сапог захлестнула.
     А болонья от сильной мокрота не защищает,  пустая вещь -- для городских
игрушечных  условий.  Он  промок  насквозь.  Надо  было  дождевик  напялить.
Дофорсился, Демин, придешь свинья свиньей. Конечно, Лизаню этим не смутишь,
     она его  в любом виде примет,-- на редкость преданный человек. А может,
любящий?.. Демин усмехнулся. Ишь, чего захотел,  старый  пес.  Рассластился.
Тебя и молодого не полюбили,  когда волос был густой и темный, и зубы все на
месте,  и  кожа гладкая,  и глаз  веселый,  а кому ты  сейчас нужен, сушеная
вобла? От одиночества,  пустоты не гонит тебя  вон вдовая женщина. Мужики-то
нонешние -- женатики, или пьянь, а  ты свободный  и трезвый, не  за бутылкой
тащишься.
     И  тут  ему   захотелось   выпить.  Не   просто   дернуть   стакан,   а
по-культурному, с  Лизой, в теплой избе, под селедочку и рассыпчатую вареную
картошку. А после -- чаю с медом  надуться, грея  руки  о фарфоровую чашку и
глядя, как  плавно и  повертливо движется Лиза по  избе,  чего-то готовя  на
ночь, а потом слышать спиной,  как она взбивает подушки в спальне, оправляет
постель. И дожить до ночи с нею и освободиться от всего налипшего на душу за
сегодняшний  большой  день, и  чтобы навсегда сгинула темнолицая  старуха на
росстани  с  поднятой, будто  проклинающей рукой, и живое страдание стало бы
грустной памятью.
     И  опять мысль  о Лизе  обернулась нетерпением,  а нетерпение  -- новым
нырком в  грязь. Демин не спешил  подняться,  он уже  промок насквозь. Руки,
выше часов  -- на  левой, выше японской браслетки от сосудистого давления --
на правой,  провалились  в грязь, и Демин спокойно  опирался  на  них, чтобы
сохранить полусидячее  положение  и  рассчитать дальнейший путь.  Нельзя ему
сейчас думать  о  Лизе,  а то  он  сроду  не  дойдет.  Надо думать  о чем-то
успокаивающем, придающем шагу степенность. О  ком же ему думать? О матери --
стара,  плоха,  никакой  тут не  будет успокоенности,  о брате Жорке  -- как
загремел  на  пятнадцать  суток за горячую свою  честность? О  племяннике --
справный  малый, да  в армию  идет,  все  равно  жалко,  о  Жоркиной жене, о
картинке  писаной, обратно  за брата переживаешь; о Верушке и ее благоверном
думать --  душу рвать, вот о двоюродном брате,  о саратовском Сенечке, можно
думать  -- у него все красиво  --  и в работе, и  в быту.  Решено:  он будет
думать  о  Сенечке,  сколько хватит,  а там, может,  еще какая легкая  мысль
зацепится.
     Демин обтер  руки  мокрой травой и поднялся  с земли. Дождь проредился,
впереди за бугром открылась  луковками  и  крестами  церковь. Мать  честная,
огорчился  Демин,  шел-шел,  а и  двух  километров не  прошел, это когда  же
доберется он  до Лизаветы? По левую руку зеленая луговина полого  уходила  к
густому  ивняку,  скрывавшему  узкую Лягву. Там  паслась по  конскому щавелю
лошадь  темной масти.  Такой у  них  в колхозе  не значилось.  И  тут  Демин
сообразил,  что  это Соловый,  прозванный так за расцветку  старый  мерин. А
потемнел -- от дождя. Шальная мысль пришла ему в голову:  прискакать к  Лизе
на коне.  Конечно,  по такой  дороге не  поскачешь, особенно  без поводьев и
седла, но и шажком доехать все лучше, чем вот так -- окарачь.
     Демин пошел через луг, ставший топким болотом, вода заливала в короткие
сапожки,  но  это  уже  не  имело  значения. Пощипывая траву, равнодушный  к
секущему  его дождю, Соловый медленно  удалялся к реке. Демин позвал его, но
тот и  ухом не повел. Казалось бы, в сиротливой своей неприютности он должен
был  откликнуться человеческому голосу, но  старому мерину надоели  люди. Он
знал, что от них не может быть ничего, кроме докуки. Когда Демин положил ему
ладонь  на шею, Соловый  не отозвался  даже  вздрогом кожи, не повел глазом,
залепленным  мокрой  челкой. Приговаривая что-то ласковое, Демин  соображал,
как бы на него взобраться. В  детстве Демин был лихим наездником, не  боялся
даже  злых, закидистых  кобыл, но с той далекой поры и близко не  подходил к
лошади. Чтобы сесть на  неоседланную лошадь, надо упасть на  нее животом  и,
держась за холку, перекинуть через  круп ногу.  Он  так и хотел сделать, да,
видимо, недопрыгнул  и  сполз  назад.  Изловчившись, он подпрыгнул  как  мог
высоко, упал  брюхом  на  скользкую  спину  Солового, но перекинуть ногу  не
сумел. Забылся молодой навык, ногам его ловко с педалями  машины, не с телом
животного.  Соловый  отказывался ему  помочь.  Он вскинул голову, всхрапнул,
затрусил боком,
     прогнулся, рванул вперед, и Демин оказался на земле. Соловый сразу стал
и, не оглянувшись на поверженного человека, принялся пощипывать траву.
     Было не больно, а  обидно.  Что стоит  этой  кормленой  скотине оказать
снисхождение путнику?  Какие  особые  труды несет мерин в  колхозе? Ну, воду
возит, обед в поле, только и делов. Экая нелюбезная  скотина!.. Переупрямить
Солового не удалось,-- когда Демин в очередной раз направился к нему, мерин
     не спеша повернулся и кинул в него задними ногами.
     -- Ну, и черт с тобой! -- обиделся Демин и побрел через луг к дороге...

     ...Дальше все  было не по правде. Ведь когда зарядит такой вот обложной
дождь, он может быть сильнее или слабее, может тихо  сеяться и хлестом бить,
может  обратиться  в  мельчайшую  водяную  пыль  или кропить землю  тяжелыми
гулкими каплями,  но  чтобы сквозь  него  прорвался грозовой ливень,  такого
сроду не бывало. А вот случилось. Тугой ветер натянул пространство, уперся в
грудь Демину, оборвав его шаг, дождь понесся  над землей, будто лег на ветер
и  вдруг исчез.  Ветер  ушел  ввысь, разорвал  и  разметал  серую  наволочь,
обнажилась грифельно-белесая рыхлость,  в которой  ворочались не  обретавшие
форму громозды, оттуда вырвался разящий  блеск, задержавшись точками слепоты
в зрачках, гром и ливень рухнули одновременно.
     Ослепленный,  оглушенный,  сбитый  с  толку,  Демин  пришел в  себя меж
мраморных надгробий, гранитных плит и металлических оград старого церковного
кладбища. Над кладбищем смыкались кроны высоченных вязов, задерживая ливень.
Демин  вытер  лицо  носовым  платком,  проморгался.  Перед  ним  был  старый
гранитный  голбец  с  золоченой, почти  осыпавшейся  надписью: "Драгоценному
супругу -- безутешная вдова". Вон как  -- драгоценному!..  От  безутешной!..
Надпись была с буквой ять. Давно истлели  в земле гробы и заключенная в  них
плоть, а память о далекой супружеской любви жива  и поныне.  Ах,  как хорошо
оставить  по  себе безутешную  вдову!  Демин представил себе  черный  вдовий
плотно повязанный  платок,  из траурной  рамы с тихой  скорбью глядят теплые
карие  глаза,  и одинокая слеза вычерчивает дорожку по крутой скуле. До чего
легко и удобно вместилась Лиза в примечтанный образ!..
     Демин заметил свет,  пробивающийся  из  церковных  дверей. Шла  служба,
очевидно, поздняя обедня. Демин не больно разбирался в обрядах, в церковь он
ни ногой. Не только потому, что был членом партии. Разве не  бывает таких --
с партийным билетом в кармане, что и детей крестят, и покойников отпевают, и
куличи святят, а схваченные  за руку, трусливо брусят, что в  бога на иконах
не верят, но допускают что-то такое-- высшее. Демин не успел поверить в бога
в  раннем детстве, а  вся  последующая  жизнь  с войной, голодом,  разрухой,
трудом  и усталостью, личными  неудачами не могла  убедить его  в противном.
Демин  был  знаком  с  батюшкой,  недавно   заменившим  совсем  одряхлевшего
благочинного.
     Он наивно спрашивал у Демина разрешение на заказ Федосеичу какой-нибудь
вьюшки или дверного  засова. Опираясь внутренне на свое знакомство с  попом,
Демин счел удобным зайти в церковь погреться.
     Шла служба. Демин следил за уверенными и хоть неторопливыми, но слишком
деловыми движениями батюшки, человека  лет сорока, с худым  скуластым лицом,
слушал его теноровый,  жестковатый  голос  и  удивлялся:  нормальный  мужик,
небось,  в армии  отслужил, почему  же выбрал  окольную тропу,  идущую  мимо
всего,  чем дышит страна, а ведь мог бы и в сельском хозяйстве работать, и в
школе  преподавать. У него семья есть, дочка с  сыном  --  школьники, еще не
успел их с прежнего места  перевезти, поди,  ребятишкам не больно ловко, что
их отец -- долгогривый.
     Подсобляли  священнику  две  черные  легконогие  старухи  из  церковной
десятки. Еще шесть-семь старух истово молились и клали поклоны. Не густо. Да
кто потащится  по  такой погоде в церковь? Мать, впрочем, говорила, что  и в
любое  время  тут пустовато.  Как  только держится приход  при такой  слабой
посещаемости  храма?..  Набрав   в  грудь  медово-восковистого  духа,  Демин
двинулся в глубь храма, где было теплее, но тут окончилась служба.
     Разоблачившийся  в  ризнице,  стройный  и  тонкий   в  черном  стихаре,
священник  подошел к  Демину поздороваться.  Не желая быть  заподозренным  в
религиозном усердии, Демин поспешил сообщить, что пробирается в Усково,  а в
храме укрылся от ливня.
     Чуть приметная улыбка тронула бледные губы.
     -- Лишь важная цель может погнать человека за порог в такую непогодь.
     -- Куда уж важнее!..--  пробормотал Демин, которому показалось, что поп
видит его насквозь.
     -- Вы не обижены за вашего постояльца? -- голос звучал вкрадчиво. Демин
не понял.
     --  Явился  некий муж,  видом странен и непригляден,  взором непокоен и
быстр,-- деланно-шутливый тон прикрывал тревогу.-- Сообщил о гостеприимстве,
оказанном ему вами, и поинтересовался иконами.
     -- Вон-на!.. --только и сказал Демин.
     -- По его мнению, в домах у местных жителей завалялись  черные доски, и
он  просил   меня  стать  его  эмиссаром  по  спасению  еще  не  расхищенных
художественных ценностей.
     Надо же, никак не угомонятся, разбойники! Все  лезут, лезут, и грязь, и
бездорожье им нипочем... Сколько же скопила русская деревня, если до сих пор
к ней тянутся жадные, загребущие лапы?..
     --  Он  полагал,--  все  неуверенней  продолжал поп,-- что  в церковных
запасниках есть лишние, по его выражению, предметы.
     -- Вы хорошо турнули его, батюшка? -- с надеждой спросил Демин.
     Улыбка облегчения тронула тонкие бледные губы.
     --  Памятуя,  что  Христос  изгнал  мытарей  из  храма,  я  вежливо, но
решительно указал ему на дверь.
     --  Вот   и   славно!   --  Демин   понял,   наконец,   что  беспокоило
священника.--Обогрелся. Спасибо. Мне пора.
     -- Возьмите фонарик,--и -- предупреждая отказ:  -- У меня  этого добра,
как в магазине.
     Демин сунул фонарик в карман и протянул руку.
     --  Семью  привезешь  --  транспорт  завсегда.  Только  скажи загодя,--
доверчивым "ты"  Демин как  бы скрепил  временный союз  светской и церковной
власти против шустрого браконьера...
     Фонарик был с динамкой, давно уже такие не попадались Демину; он  нажал
на рычажок и выдавил бледное пятно света. В церковном  дворе  было темно  от
деревьев  и высокой  каменной  ограды, а  небо  еще  не  налилось  ночью ---
дымно-палевое от закатившегося, но еще творящего свет солнца.
     Ливень кончился. Изредка по  лопухам гулкали  полнослитые капли, то  ли
стряхивались с деревьев, то ли опроставшиеся  тучи, уходя, отжимали остатнюю
влагу.  От  земли  тянуло  легким куром.  Надгробия  призрачно  выступали из
замешанного  туманом сумрака. Фонарик  света не прибавлял,  ему нужна чистая
ночная темнота. Демин шел  осторожно:  опробовать землю  впереди  себя  было
нечем  -- кол где-то потерялся.  Тепло,  которым он  не  успел  как  следует
пропитаться,  покидало  его  знобкой дрожью. Выйдя  за ограду, он не столько
увидел  с  бугра,  сколько  почувствовал  большое  неприютное  пространство,
отделявшее его от Лизы. Он как будто сначала начинал свой путь...

     ...Время  приближалось  к  полуночи,  когда  задремавшая в  кухне  Лиза
услышала скрип нарочно не запертой входной двери и шаркающие шаги в
     темных сенях. Спросонок  она не  сразу сообразила, кто это  может быть.
Потом
     к  ней  вернулась  память:  она  ждала  Демина, обещавшего  прийти,  но
дождалась сына -- пэтэушника, учившегося в  райцентре. Он предупреждал,  что
может явиться  в  субботу, если  у них  отменят вечер  самодеятельности. Она
сказала  Демину,  но тот не  поверил, настоял  на своем. Жизнь, как  всегда,
распорядилась по-дурному.  Если б Демин не собирался к ней, сын приехал бы в
воскресенье,  если б вообще приехал,-- путь из райцентра в плохую погоду  не
больно заманчив. Но все же куда лучше, чем из Дубасова, особенно с того края
деревни,  где  живет  Демин. Каково  ему тащиться  сюда по  грязи и  дождю и
получить от ворот поворот! Мужик  замотан хуже  некуда, как еще хватает  сил
думать о любви. Всю жизнь один, вот и не успел  истратиться... Но Демина все
не было.  Они поужинали, сын куда-то выходил  и скоро вернулся,  молчаливый,
злой,  выпил  бутылку воды "Байкал", лег  спать. Она  осталась в кухне. Лиза
знала  обязательный  характер Демина  и не  сомневалась, что он  придет. Она
вздрагивала при каждом хлесте  дождя в оконное  стекло,  представляя, каково
сейчас  путнику на  дороге.  Потом  разразилась  гроза с  обломным ливнем  и
молниями, вблескивающими одна
     в другую, и Лиза взмолилась, чтобы  Демин не шел к ней, чтобы он загодя
раздумал  идти. Она почти  убедила  себя  в  том, что он оказался  человеком
предусмотрительным и не высунулся  из  дома. Но  все-таки осталась в кухне и
задремала,  положив  руки на  кухонный стол, а голову --  на  руки.  Она  не
заметила, как уснула, и не знала, что спит, потому что ей ничего не снилось.
А потом -- скрип двери, тяжелые шаги, и вот он стоит перед ней, слышно дыша,
мокрый, грязный, заляпанный с ног до  головы глиной, с рассеченной  губой  и
подбитым глазом.
     -- Миня!.. Да что же это с тобой?..
     --  С мостков  свалился,--  хрипло ответил Демин. Он прочистил горло и,
отвернувшись, сплюнул за порог. Затем вынул что-то из-под болоньи. -- Держи.
     Она  не  любила  подарков,  но  сейчас  взяла не  споря и  положила  на
подоконник.
     -- Жалкий ты мой,--сказала женщина.--Нельзя ко мне. Сын приехал.
     -- Давно? -- бессмысленно спросил Демин.
     Странно, но в глубине души он знал, что так и не достигнет Лизы. Он все
время  ждал  той  последней  помехи,  которая оборвет  ему  путь.  Выбор был
большой:  неудачное падение, удар  копытом  в  лоб,  молния,  гнилые мостки.
Последние  едва  не сработали, бросив его лицом на  комель вставшего торчком
бревна, но судьба рассудила иначе -- разминуться с Лизой у самого ее сердца.
Быстро перекатился  через память весь проделанный путь,  он  поймал  готовый
сорваться взвой и словно проглотил его. Больно оцарапало гортань.
     -- Какая  теперь разница?  -- услышал он  и догадался, что  спрашивал о
чем-то сто лет назад.-- Завтра к вечеру уедет.
     Понятно,  речь  шла  о  сыне, Демин  не хотел,  чтобы Лиза  переживала.
Никакой вины на ней нет. Это жизнь всех виноватит без смысла и разбора.
     -- Путем. Тогда и  забегу,--  сказал он, зная, что  завтрашний день  не
оставит ему ни времени, ни сил.
     Она тоже это знала и не хотела, чтобы Демин выглядел обманщиком:
     -- Чего загадывать? Там видно будет.
     -- Ну, я пошел,-- сказал Демин.
     -- Погоди.
     Лиза намочила полотенце под рукомойником и протерла ему лицо.
     -- Йодом прижечь?
     -- Не люблю -- щиплет. На мне, как на собаке, заживает. Бывай.
     -- Постой!  -- она  сунулась  к буфету, достала  коробку,  завернутую в
целлофан, протянула Демину.--Сегодня завезли.
     Он взял коробку и рукой мгновенно угадал подарочный набор: духи, пудра,
шоколад, баночка икры, копченая сосиска и гаванская сигара.
     Все правильно, за этим он и шел. Он хотел коснуться Лизы -- благодарно,
прощально, печально, но побоялся испачкать ее. Ладно, обойдемся.
     Зажужжал в  руке фонарик с  динамкой. Он  шел,  ступая в  бледное пятно
света. Все сущее вмещалось в этот маленький круг: он сам, клочок грязной
     земли и влажная яркая мурава, больше не было ничего: тьма. Пойдет ли он
еще
     к Лизе? Не в том дело, что сын приехал. Сегодня сын, завтра племянница,
послезавтра бывшая свекровь,  а там постирушка затеется или еще  чего. Он не
вмещается в Лизино время, он -- посторонний. И она не хочет, чтобы он стал
     ей  другим.  Нет у  нее  для него душевного  места, оно  занято  сыном,
родней,  памятью о  прежней жизни, разными заботами, и ничего менять она  не
хочет.
     А  места  в  ее  постели,  когда  она  удосужится  пустить, теперь  ему
почему-то мало. Демин еще не знал, больно ли это открытие -- не беден на них
оказался сегодняшний день!  -- хочет ли быть всегда  с Лизой?.. Ответа он не
знал. Знал только, что нельзя больше одному...


Last-modified: Thu, 03 Nov 2005 11:26:34 GmT