---------------------------------------------------------------
     OCR: Ихтик	http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------

     Бегун
     Борец за счастье
     В бане
     Валюта
     Ваня Кирпичиков в ванне
     Великий человек
     Верность мeртвым девам
     Вечерние думы
     Вечная женственность
     Висельник
     Выпадение
     Главный
     Голос из Ничто
     Голубой
     Голубой приход
     Городские дни
     Гроб
     Дикая история
     Дневник молодого человека
     Дневник собаки-философа
     Дорога в бездну
     Душевнобольные будущего
     Ерeма-дурак и Смерть
     Жених
     Живая смерть
     Живое кладбище
     Жу-жу-жу
     Здравствуйте, друзья!
     Золотые волосы
     Изнанка Гогена
     Иное
     Искатели
     История Енота
     Исчезновение
     Квартира 77
     Ковeр-самолeт
     Когда заговорят?
     Коля Фа
     Крах
     Кругляш, или Богиня трупов
     Крутые встречи
     Крыса
     Куриная трагедия
     Кэрол
     Лицо
     Любовная история
     Люди могил
     Макромир
     Мистик
     Многожeнец
     Нежность
     Неприятная история
     Новое рождение
     Новые нравы
     Нога
     О чудесном
     Один
     Оно
     Отдых
     Отношения между полами
     Отражение
     Пальба
     Петрова
     Письма к Кате
     Полeт
     Последний знак Спинозы
     Прикованность
     Происшествие
     Простой человек
     Прыжок в гроб
     Рационалист
     Свадьба
     Свидание
     Свобода
     Сeмга
     Серeженька
     Серые дни
     Случай в могиле
     Смерть рядом с нами
     Сморчок
     Сон в лесу
     Счастье
     Тетрадь индивидуалиста
     Титаны
     Только бы выжить
     Трое
     Удалой
     Удовлетворюсь!
     Улeт
     Управдом перед смертью
     Упырь-психопат
     Урок
     Утопи мою голову
     Утро
     Учитель
     Хозяин своего горла
     Чарли
     Человек с лошадиным бегом
     Чeрное зеркало
     Щекотун
     Яма












     Вася  Куролесов был  человек  очень  странный.  Главная его  странность
состояла в  том, что у него до двадцати  пяти лет вообще никаких странностей
не было.
     - Ненормальный он просто, - говорила  про  него соседка по коммунальной
квартире Агафья. - Ну, ты хоть я не говорю зарежь кого-нибудь, но похулигань
вволю. Ну, морду коту  набей или  на свое зеркальное отражение  бросься. Нет
же, всегда все в порядке, ничего такого вообще, ну, значит, там в башке не в
порядке, - и она многозначительно покачивала головой.
     Но   зато   после  своего   двадцатипятилетия  Вася   Куролесов   вдруг
развернулся.  Трудно даже описать, что он стал вытворять. Когда ему стукнуло
тридцать  два, оказался  он  уже  не в  коммунальной  квартире,  а  в  своей
отдельной,  пусть однокомнатной, уже дважды  разведенный (одна  жена сошла с
ума, другая уехала), помятый, капризный, с осоловевшими глазами.
     Вася тогда так пел про свое бытие:
     У меня на кухне лягушка живет,
     Сыро и тямно - так чего ж ей не жить...
     На кухне и правда кто-то жил, не из человеков, конечно.
     Друг его, пузатый Витя Катюшкин, не раз говорил Куролесову:
     - Лови, лови минуты. Вася. Из минут и жизнь  состоит. Лови  их, лови  и
держись за жизнь, а не то пропадешь.
     Вася, оно  и действительно, не раз пропадал:  точнее, исчезал  надолго.
Никто не знал -  куда он словно проваливался: искали, правда, по пивным,  но
он обычно сам внезапно появлялся. И продолжал свою странную жизнь.
     Катюшкин тогда уговаривал его:
     - Смирись!
     Но Вася почти никогда не смирялся.
     Так  продолжалось  довольно  долго. Но однажды шли они летом в глубоком
раздумье,  Вася   Куролесов   и  Витя  Катюшкин,   по  тихой  улице   своего
провинциального города.
     Впереди  них  шла баба,  мощная  такая, еще в  соку, ну просто телесное
торжество - Вася возьми и скажи своему другу Катюшкину:
     - А  ты думаешь, Вить, слабо мне вскочить на эту бабу, как на лошадь, и
чтоб она побежала со мной наверху? Я ведь в душе кавалерист.
     Катюшкин выпучил глаза, обернулся и ответил:
     - Может, и не слабо, но каковы будут последствия, а, Вась?
     -  А вот  мы  и посмотрим, какие  будут последствия,  -  сурово ответил
Куролесов и лихо, можно сказать на скаку, всеми своими движениями доказывая,
что перед  ним не баба, а лошадь, прыгнул  на спину  этой бедной,  но мощной
женщины.
     Дальше  произошло уже нечто невообразимое. Вместо того чтобы упасть под
тяжестью молодого мужчины и обложить его матом, женщина, к полному изумлению
редких прохожих  и  самого Вити Катюшкина, понеслась.  Побежала то  есть,  и
довольно быстро.  С Васей Куролесовым  на шее, словно он был дитя. Ноги  его
свисали  к полным грудям и  животу бабы.  Сам Куролесов совершенно ошалел от
такого поворота событий и, вместо того чтобы обнаглеть, завыл.
     "Да  он  и  вправду  кавалерист",  -  тупо  подумал Катюшкин,  а потом,
опомнившись, побежал за бабой с Васею на спине, путая ошеломленных прохожих.
     Куролесов, однако,  вскоре  стал  приходить в  себя, но до определенной
степени, потому  что у него наполовину  отнялся ум. Он обнаружил,  что  баба
цепко держит его  за  ноги, не отпуская,  и  сама бежит уверенно.  Этого  он
испугался больше всего.
     "Я ведь тяжел на вес, - подумал он. - Как же она летит так со мной?"
     Наконец от страха и непонятливости у него отнялась вторая половина ума,
и он забылся.
     Катюшкин между тем еле успевал за бабой, надеясь  все-таки снять Васю с
нее. Баба вдруг завернула за угол.
     Когда Витя Катюшкин тоже завернул,  он увидел неподалеку ровно стоящего
на земле Куролесова. Бабы не  было,  точнее, она  забегала  уже за следующий
угол  и,  обернувшись, показала Катюшкину  большой  увесистый женский кулак.
Потом скрылась.
     Катюшкин подошел к Васе.
     - Ну как, кавалерист? - тихо спросил он.
     Куролесов как-то отсутствующе посмотрел на него.
     Витя присмирел.
     Возвращались молча, точно с похорон, Катюшкин под конец запел.
     На  следующий  день чуткий Витя почувствовал, что Куролесов изменился и
перед ним уже не совсем тот Василий Куролесов, который был.
     Главное,  пожалуй,  состояло  в  том, что если  раньше  Вася  Куролесов
издевался над  предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками
и т.д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
     Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех,
которая  дружила   с  Васей  последнее   время.   Чуть-чуть  приоткрыв  свои
бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
     - Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
     Но на поверхности (первое  время) ничего уж такого катастрофического не
происходило.  Ну, правда, становился Вася временами  как бы  лошадью.  В том
смысле,  что бегуном стал,  подражая в мощном беге той неизвестной  женщине,
которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега
Вася ржал иногда ну  ровно  конь, видимо  полагая в душе  своей,  что  он на
какой-то период им  и  становился.  Кончив бег,  он  плакал не раз  в  своей
постели.
     Катюшкин путался,  не отходил тогда от него  и твердил Васе на ухо, что
он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
     Катя Заморышева  являлась на  следующее  утро  после  таких эксцессов и
проникновенно, тихо, расширяя болотные  глаза,  уверяла  мальчиков, что  все
идет "крайне хорошо".
     Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой  веселел и даже
вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
     У меня на кухне лягушка живет,
     Сыро и тямно, так чего ж ей не жить...
     Друзья соображали крепкий  чай на троих (после эксцессов - насчет водки
ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) - и задумывались.
     Катя  Заморышева  тревожно  все-таки  посматривала  на  Куролесова.  Он
похудел, постарел, и в лице  его появилась несвойственная ему "экстремальная
серьезность", несмотря на то что временами он  становился  как  бы лошадью и
ржал  совершенно  по-лошадиному. Это  сочетание серьезности  с  лошадиностью
совершенно убивало Витю Катюшкина.
     Тем  не  менее  Заморышева продолжала  твердить,  что все идет  "крайне
хорошо". И через месяц лошадиность  пошла на убыль, Вася  Куролесов, правда,
бегал по-прежнему, но не ржал, не  считал себя временами  лошадью и  говорил
Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
     - Надоело оно  мне, Кать,  -  скулил он ей  по ночам, - я знаешь, когда
бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне - и все!
     Катя  приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла,  и
мутно отвечала:
     - Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь...
     - Опротивело  оно  мне,  тело. Сколько  в нем забот  и  препятствий,  -
добавлял Куролесов угрюмо.
     Заморышева с радостью  чувствовала, что  Вася уже почти  перестал  быть
человеческим существом.
     Но бегал он теперь еще интенсивней.
     - На звезду только не забеги, Вася, - плаксиво жаловался Катюшкин.
     Но вскоре Вася стал поглядывать именно на "звезду".
     Слом  произошел  неожиданно - Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов
вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка
оттрепал ее, как кошку.
     Заморышева  после  этого  чуть с ума не  сошла  от радости.  Она  опять
присела  у   стола   и   стала   рассматривать   Куролесова   своими   вдруг
возбужденно-чудесными глазами,  словно он превратился  в некое потустороннее
чудовище.
     И взаправду, даже внешне за эти мгновения  Куролесов переменился: глаза
сверкали, волосы встали дыбом,  и он в пространстве стал казаться  (для глаз
Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
     Наступала пора превращений.
     Заморышева захлопала в ладоши от счастья.
     -  Ты,  Вася,  не бойся, - сказала она, подойдя  к своему  чудовищу.  -
Теперь  тебе  будет легче.  Будешь летать к звездам. Не в  теле,  конечно. А
того, что теперь внутри тебя, не бойся.
     И Заморышева ушла, исчезнув навсегда.
     -  Уехала,  видно,  ангел  наш,  -  задумчиво  говорил  Витя  Катюшкин,
углубляясь в себя и посматривая на водку.
     - Уехала, и ладно. Исчезла, скорее, - сурово ответил тогда Куролесов. -
Одной высшей дурой на этой земле стало меньше...
     Катюшкин икнул и выпучил глаза:
     - Не понял, Вася, Повтори.
     - Кто бы она ни была на самом деле,  не твоего это ума, Витя, - оборвал
его Куролесов.
     Но Катюшкин уже стал побаиваться своего друга.
     - С  тобою теперь  дружить  трудно,  Вася,  - как-то сказал  он ему  на
прощание. - Хоть и люблю я тебя, старик. Иногда буду заходить. Ты ведь уже и
не напеваешь свое, заветное:
     У меня на кухне лягушка живет,
     Сыро и тямно - так чего ж ей не жить...
     Неужели с этим кончено, Вась, а? - жалостливо спросил Витя на пороге.
     Через  месяц  после  этого  "прощания"  Катюшкин  заглянул  все-таки  к
Куролесову. Ахнул, не узнал его - и хотел убежать.
     Куролесов тем не менее успел заключить его в свои объятия.
     - Не уходи, друг,- сказал он, странно дыша в лицо Катюшкина.
     Ошалевший Витя спросил только:
     - Почему?
     - Вить, прошу тебя,  может  быть,  ты будешь моим  домашним котом, а? Я
тебя гладить по спинке буду, рыбку давать... Не обижайся лишь...
     Катюшкин взвизгнул, вырвался из Васиных объятий и утек.
     А Куролесов стал  часто, задумавшись, глядеть на небо  и звезды, сидя у
окна.
     Но  что  поразило Катюшкина особенно,  так это  не  просто  внешний вид
Куролесова,  который  вроде  бы  оставался  почти  прежним,  а  его   глаза,
радикально    изменившиеся    и    ставшие   безумными   без   сумасшествия,
сверхбезумными,  можно  сказать.  После  такого  посещения Катюшкин  уже  не
решался даже видеть Куролесова, и вообще его мало кто теперь видел.
     Предлагаем  теперь   некоторые  записи,  точнее,  отрывки   из  записей
Куролесова.
     ЗАПИСИ ВАСИ КУРОЛЕСОВА
     (в тот период, когда он бегал, как бы скидывая с себя тело)
     Я  бегу,  бегу, бегу... во время бега вот что мне ндравится: во-первых,
мира  нет, одно  мелькание,  во-вторых,  тело  как  будто,  хоть  на  время,
сбрасывается. Я  ж  бегу, как лошадь, все сшибаю по  пути,  надысь девчонку,
дуру, почти затоптал. Она, говорят, долго ругалась мне вслед.
     Тошно. Тошно на  земле мне,  ребяты. И лошадью  когда был - еще  тошнее
было. Хотя я бабы той до сих пор боюсь. Кто она была? Куда она меня уносила?
Заморышева Катька, та знает, та  все знает, только молчит... Рта не откроет,
затаенная. А  мне-то каково  - все беги, беги и беги...  На тот свет или еще
куда, что ли, разбежаться и... разом!
     Но  смерти  я боюся.  Умрешь  и  не тем станешь, кем  хочешь.  Я,  Вася
Куролесов, может,  хочу  звездным медвежонком стать (и луну обоссать, как  в
стихах сказано) - а глядишь, мне и не дадут.
     Катька,  Катька  - кто ты? Ну,  та  баба - ладно, понесла  меня в  ад и
исчезла. А ты, Катька, ведь рядом (на ту бабу и внимания  не обратила, когда
я тебе  рассказал),  слова  страшные  и  непонятные  говоришь,  а  сама  как
невидимая...
     Я бегу, бегу, бегу...  Вчерась долго  бежал. Думал,  тело свое сбросил,
Нет, возвратилось, падло. Не  люблю я ево. Точно оно мою волю стесняет, да и
вообще не  шуба  боярская, а так, дырявая  шкура,  из всех дыр низость  одна
идет, а душа у тебя, Вася Куролесов, чудес просит.
     А какие  уж в теле чудеса. Одно дерьмо, болезни и скорби. Сегодня целое
утро кулаком по  гвоздям стучал, телевизор поганый выключил, кулак в крови и
в ржавчине - а покоя  мне все равно нет. Осерчал тогда  и головой по второму
телевизору - бац! Телевизор вдребезги - а я живой, при теле.
     Не так с телом борешься, Василий Петрович Куролесов, значит!
     Мамочка, мама моя! Родила  бы ты меня божественно, без  смерти, полетел
бы я на  звезду,  но скажу  тебе, мне и в  смертном теле моем иногда  хорошо
бывает! Вот так. Вася Куролесов понимает жизнь. Вдруг тепло-тепло становится
и в груди райский  покой наступает, сердце почти не бьется, все хорошо, одно
бытие.
     И  думаешь тогда: и  чего тебе, Васек  Куролесов, попрыгун  ты  эдакий,
надо?  Сидел бы и спал внутри себя - а ты все, мол, звездный медведь, трупы,
луна, существа неведомые, бесконечное...
     Куда  со свиным человечьим рылом-то прешь?  Ведь  наколешься, а... Буду
завтра бегать до тех  пор, пока кого-нибудь не сшибу - туда, с этого мира, в
пропасть невидимую...
     Записи Васи Куролесова после того, как Заморышева отметила,
     что он стал "потусторонним чудовищем"
     Кто  я  теперь?  По  виду  еще,  конечно,  Куролесов  Васька  все-таки.
Милиционер вот случайно приходил, я ему паспорт в морду сунул, он посмотрел,
честь ни  с того ни с сего отдал  и ушел... Два дня  назад  выл на невидимую
планету...
     ...Внутри меня растет скрытое  тайное существо, и  я,  Вася  Куролесов,
постепенно  им  становлюсь.  Существо  это  и  есть,  может быть,  подлинный
Куролесов,  а  тот,  который  был  простым  человеком, потом  лошадью, затем
бегуном,- тот исчезает. А я вхожу в того, тайного, что внутри меня. И ум мой
входит  в него, уже  умом не становясь. И описать его  для меня  нет никакой
возможности. Страшен он, страшен! Кто он? Неужели это я сам?!
     ...Все свершилось! Чудо произошло. Потерял  я, Вася Куролесов, смертный
облик свой, и теперь мне Вселенная как лужа.
     Я стал Им.
     Вчера навсегда  простился  с  прежним Куролесовым... Тело мое  лежит на
кровати,  само  по  себе,  а  я,  новый Вася  Куролесов,  вышел  из  него  и
путешествую. Хи-хи-хи!  Иногда  буду  возвращаться  и записывать что-нибудь,
чтоб прочитавший с ума (низшего) сошел. А потом хорошо для смеха побывать  с
виду смертным дурачком таким и пройтись по улице, зная, что ты - вне смерти,
как боги. Ишь ты!
     И кто со мной такое совершил? Или то существо внутри, я сам то есть?! А
другие?!
     Облетаю я, Вася  Куролесов, Вселенную,  видимую и  невидимую,  как  все
равно  она поле какое-то для конька-горбунка. Сколько рыл перевидел, сколько
существ! Это же  надо,  Вселенную  так раздвинуть,  столько  миров и существ
наплодить! А мне-то что  - мне  миры  не миры,  я теперь и любому миру  могу
мазнуть  по  его сути,  как  все равно раньше по морде какой-нибудь  лошади!
Гуляй, Вася Куролесов, гуляй,  все  миры для тебя  открыты,  все срезы,  вся
Вселенная!
     Я в вечную суть любому духу наплюю!
     Сколько  их, сколько,  матушка моя покойница,  если  б ты  знала, а  то
пищишь, наверное, где-нибудь внизу, и никто тебя не видит!
     А могущества-то сколько во  мне, могущества! Скажу прямо: этого я, Вася
Куролесов, от себя не ожидал! Чтоб  так запросто, пусть и в духе, меняя свое
сознание, сигать от одного мира к другому, от одного уровня к третьему  - да
если бы даже Заморышева меня  раньше в этом убеждала, я бы ее просто потряс,
как лягушку, чтоб не капала на мозги.
     А теперь, вот надо же, все, что  она говорила, сбывается. Но  о многом,
Катя, однако, умалчивала...
     Хохочу, хохочу, хохочу!
     Мысль моя  и мое "я" облетают все эти поганые, пусть и блаженные, миры.
Всюду-то я заглядываю и  подглядываю, всюду сую  свой  нос, неугомонный, как
тот  Васенька, что  бегал по улицам расейского  городка, навевая на прохожих
мысль о сумасшествии.
     Я  и здешних  обитателей пугаю.  Потому что  я  как бы  все космические
законы   -   по  воле   Невидимого   -   перескочил  и  пугаю   всех   своей
нестандартностью.
     О звезды, звезды! Хохочу, хохочу, хохочу!
     Тут недавно я в один пласт заглянул: время-то у них, матушка-покойница,
длится  не  как  у нас,  а  медленно-медленно,  и живут  они,  паразиты,  до
нескончаемости, по-нашему если считать, по-глупому,  то миллионы и  миллионы
лет.  Все  такие  блаженные,  самодовольные,  боги,  одним  словом. Тела  из
тончайшей субстанции.
     Ну я  по могуществу своему одного  пнул как следует, он даже ошалел  от
такой  необычности.  А  я праязыком Вселенной шепнул ему:  лягнуть  бы  вас,
паразитов, богов то есть, лошадиной мордой, предсмертной такой, со слюнями и
обезумевшей, сразу позабыли бы про свое блаженство, индюки.
     Они, маманя, вроде олимпийских богов. Очень осерчал тот, кому я шепнул.
Но со мной не справишься, защиту я знаю: не дурак.
     И на прощание ему сказал: и на вас управа будет, не думайте, что всегда
духовными  пузырями такими  бесконечными  будете  раздуваться,  и вам  конец
придет.
     И  чего  они  нашли  хорошего  в  этой   бесконечной  своей  радости  и
блаженстве? Одна тупость и никакой Бездны. Сиди себе и радуйся миллионы лет.
У нас бы все с ума посходили от таких надежд.
     Полетел дальше - то вниз, то  вверх. Но демонов я тоже не  люблю, между
нами говоря, они еще хуже небожителей. Сволочи. Только под себя работают. Но
в  основном: они  Главного боятся. А  Главного бояться,  значит,  Бездну  не
знать,  значит,  самое  глубинное  мимо  себя  пропустить.  Те,  небожители,
особенно которые повыше, вьются вокруг Главного по глупости, дескать, и мы в
Свету, а самой великой тайны  не знают, а эти, демоны, трясутся  при мысли о
Духе Главного, думают, что исчезнут при ем. Боятся!
     А я Главного не боюсь, потому что... Ха-ха-ха! Хохочу, хохочу, хохочу!
     И  все  эти  звезды, все  эти  миры, все  эти  галактики  и боги -  как
горошинки в моем сознании. И не я от них зависим, а, уж скорее, они от меня.
     Маманька! Понимаешь ты теперь, кого ты родила?
     Если увижу тебя сквозь все эти бесчисленные  сверкания  и рыла, помету,
ей-Богу, помогу выбраться!
     А у нас на Руси все-таки хорошо, все миры обсмотрел, обнюхал, время тут
ни  при  чем  - и пряму  скажу: невероятно хорошо  у  нас  на  Руси! Почему?
Поймете, может быть, в свой срок. И Русь-то, кстати, есть не только на нашей
грешной Земле.
     Я бегу, бегу, бегу! ...Звезды милые, богами руководимые, не обижайтесь,
я вас тоже по-своему люблю.
     Я ведь хам хамом, а от любви никогда не отказывался. Бывало, шикнешь на
кого-нибудь,  а  потом как  приласкаешь! Ласку мою люди на  весь век помнить
будут, как не забудут они  Ваську Куролесова, если хоть раз  заглянули мне в
очи.
     Я теперь по  вселенным гулять люблю: они для меня как закоулочки стали.
Где померзее, где поблаженней - а суть одна. Для меня что ад, что рай - одна
потеха. А ведь страдают существа, страдают, иной раз долго: ах, как долго! -
или это их тени? Грустно мне от этого, и не хочу я до конца все понимать...
     А  главного  -  насчет  страданий  во Вселенной - и спрашивать не надо:
ни-ни, не тревожьте! Не так все просто, как во сне кажется.
     Бывает,  что я и хаос приму:  ум  мой первозданный так  и забьется, как
сердце от влюбленности  первой, при мысли о  хаосе, точно в  ем,  в родимом,
сокрыто, но не проявлено то, о чем я. Вася Куролесов, всю жизнь мечтал!
     Во Тьму, во Тьму ухожу, на поиски Непостижимого и несовершившегося еще!
     А для отдыха: гуляй,  Вася Куролесов,  по  всем мирам:  туда плюнь, там
нахами, там руку пожми, там начуди на все оставшееся до конца мира время!
     Гуляй, Вася, гуляй!
     Я и на Землю не прочь иной раз заглянуть.
     Тут, к примеру,  генералу одному, великобританчику,  показал я существо
некое  во сне, можно сказать, приоткрыл  просто завесу,  так великобританчик
этот,  а  ведь  атомным флотом командовал, так  трясся  во  сне,  что, когда
проснулся, незаметно для самого  себя  с ума  сошел.  В сумасшедший  дом его
посадили.
     Я порой люблю  смертных  щипать.  А существо  то, которое  генеральчику
этому явилось,  я потом  сам пригрел: и  вправду страшен, таких во Вселенной
нашей  не так уж и много... А  затем, после посещения Земли, взмыл я вверх и
демиургу  одному  план  подсунул  сотворения  мирка:  но  изрядно  жуткий  и
перевернутый. Я ведь похулиганить  люблю. Даром, что ли, при  жизни на бабе,
как на лошади, скакал. А демиург тот - сбег, больно мирок этот, предложенный
мной, показался ему не в меру, не вместил он, в общем, его.
     Боже, боже, сколько чудес на свете!
     Я тут, между  прочим,  Заморышеву узрел: после смерти земной невиданной
такой и  своеобычной монадой взвилась. Барыней, одним словом,  стала. А ведь
на Земле была так: побирушка убогая. Много у нас на Руси таких "убогоньких",
не дай Бог... Но я ведь предупреждал: девка была не простая!
     С ней у меня какая-то связь есть.
     Бедного Витю Катюшкина я все-таки не удержался - попу жал: подсунул ему
в  полусне,  в момент  его  пробуждения,  видение, а  был  это образ  самого
Витеньки - каким  он будет в  очень отдаленном, даже по звездным  масштабам,
будущем. Не  знаю,  уразумел ли Витька,  что самого себя встретил, но только
после  такой  встречи  он  долго-долго   плакал,  малыш,   а  потом   запил.
Непонятливые  все  же  эти  смертные,  тугодумы  беспомощные,  дальше  своей
планетки, и то  ее маленького  среза, ничего не  видят, но, может  быть, это
даже  к  лучшему.  А Витьке этот образ  его  самого, чудика  с бесчисленными
головами, я подкинул, чтоб подбодрить Витю А он, точно курица бессмысленная,
закудахтал да и запил со страху. А чего самого себя бояться-то?
     Ухожу, ухожу.
     От  всей Вселенной, от богов  и демонов, от  людей и лошадей и от всего
прекрасного тоже.
     А себя я все-таки до конца не пойму.
     Из Вселенной я вроде вышел в Неописуемое, в Божественное, в  Абсолютное
- все на месте, как надо. Бог есть Бог - и  все  равно, даже после этого,  я
все бегу и  бегу! Куда  ж мне теперь-то бежать, после Божественного? И покой
вечный в меня вошел, но я покой не  люблю до  конца и силою  воли его отрек.
Почему ж я покой-то высший не жалую, Вася, а?
     Ну что ж, вся Вселенная - миг в моем сознании, а парадоксов много.
     Да,  вспомнил...  Я  ведь тело-то свое земное забыл  в труп превратить,
позабыл кинуть его насовсем. Я ведь иногда в него входил для смеха. А теперь
пора, пора... И записки свои кончаю. Ухожу я. Господи, или к Тебе, вовнутрь,
в  себя, или  в такую даль, что ее  и  никаким знаком не обозначишь, никакой
Пустотой не выразишь.
     Я бегу, бегу, бегу-у-у!..
     ...Тело  Васи Куролесова захоронили  при  содействии его  верного друга
Вити Катюшкина. Провожающих было немного. Выл ветер. Витя Катюшкин все время
шептал: "Упокой, Господи, душу  усопшего  раба твоего Василия с миром..." Но
самому в какие-то мгновения виделся чудик с бесчисленными головами.






     В  Москве,  среди  ровненько-тупых  домов-коробочек,  в   трех-семейной
квартирке  жил-затерялся  холостяк,  молодой  человек  лет двадцати  восьми,
Сережа Иков. Работал он сонно и хмуро в каком-то административном учреждении
бюрократом, то есть подписывал  уже  подписанные  бумаги. Было это  существо
лохматое, с  первого взгляда даже загадочное, вопросительное. Был он страшно
деловит, но ничего не делал, очень самолюбив, но безответно.
     Самое  большее,  к  чему  всю  жизнь  стремился  Иков,  что  составляло
единственный, лелеемый предмет его мечтаний, называлось счастьем. За счастье
Сережа все был готов  отдать. Его  странная, не от мира сего, напористость в
этом отношении  даже  отпугивала  от  него людей. Соседка-старушка,  одна из
немногих, с кем Сережа делился  своими  тайнами, в  душе считала  его слегка
ненормальным.
     "На  кой  хрен  тебе счастье, - опасливо говорила  она ему,  кутаясь  в
платок. - Смотри, Сергунь, как бы беды не было".
     "Счастье  - это  очень много, - говорил Иков.  - Но это  также то,  что
делает меня  великим".  Но  оно как-то плохо  ему давалось. Хотел жениться -
женился,  но через год  развелся; хотел стать ученым  -  но стал бюрократом;
хотел совершить подвиг - совершил, но оказалось, что в этом не было счастья.
Наконец, он на все махнул рукой и стал как бы проходить сквозь события.
     "Вроде деловой, а  ничего не  делает, -  пугалась  соседка-старушка.  -
Делает - а все себе на уме".
     Но прежних своих стремлений к  счастью Иков не оставлял.  Однако  из-за
вечности  неудач  они  приобрели  некий потусторонний характер.  Однажды  он
повесил в своей комнате огромную репродукцию Шишкина. "Светится она на меня,
- подумал он. - Вроде я теперь и велик и счастлив".
     Неизвестно, как бы дальше продолжалось его развитие, если бы,  года три
назад,  не произошел  в  его жизни  переворот.  Случайно он  открыл  ключи к
счастью.  Произошло это  в  зимний, январский день.  Иков сдавал  экзамены в
заочном  педагогическом  институте,   на  литературном   отделении.   Сережа
готовился долго, истерически прикрывая голову подушками, завывая. Сдал он на
"отлично". Отяжелевший  от важности доцент пожал ему руку.  Выбежал Иков  на
улицу упоенный, взвинченный, счастливый. Размахивал руками. И тут пришла ему
в голову молниеносная, радостная мысль: а что, если всю жизнь так? Всю жизнь
сдавать одни и те же экзамены и радоваться.
     Побледнев,  чувствуя,  что в нем  происходит что-то  большое, огромное,
Иков для сосредоточенности  решил зайти в безлюдную пивную. Там,  за кружкой
пива,  лихорадочно пережевывая хлебные палочки,  внутренне теряясь,  он стал
обдумывать детальные планы будущей жизни.
     Временами он подозрительно оглядывал случайных  людей, как бы опасаясь,
что они сопрут ключи счастья.
     Иков  решил  воспользоваться тем,  что его дядя  -  величина в  научных
кругах.
     "Я поступлю так, - броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. - В
зимнюю  сессию, и особенно в летнюю, буду  оставлять много хвостов и в конце
приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и
я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И  так далее.
На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
     С  этого дня Иков  зажил  новой,  сказочной жизнью. Картину Шишкина  он
убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
     В первой половине, до сессии,  он был тих, как мышка, осмотрителен, так
как жизнь  теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он
проводил на работе, аккуратно, исполнительно и затаенно. Только  дома иногда
пугал  соседку-старушку своим преувеличенным мнением  о значении  счастья  в
жизни людей.
     Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
     Сейчас, уже четвертый год, Иков  учится не то на первом курсе, не то на
втором, неизменно  сдавая  одни и те же предметы. В деканате махнули на него
рукой, но считаются с его дядей.
     Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда
в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку
"отлично".  Ему  кажется,  что вся профессура  смотрит  на него. "Ишь  какой
начитанный", - шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
     Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
     Во дворе  все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий,
поплевывая по сторонам, он входит в ворота.  Иногда даже  игриво даст щелчка
пробегающему малышу.
     - Далеко пойдет. Боевой, - шепчутся о нем старушки.








     В  общественной  бане N 666,  что по Сиротинскому переулку, начальником
служит   полувоздушный,  но  с  тяжестью  во  взгляде  человек   по  фамилии
Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя  в потолке и сына Витю -
мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
     -  Папаша, предоставь, -  позвонил однажды вечером Витенька своему отцу
на работу.
     Коноплянников знал,  что  такое  "предоставь": это  означало,  что баня
после закрытия должна быть использована - на время - для удовольствий  сына,
его  близкого  друга Сашки  и их  полуобщей толстой  и  старомодной  подруги
Катеньки. Одним словом, для оргии.
     -  Пару только побольше  подпусти,  папаша,  - просмердил  в телефонную
трубку Витенька. - И чтоб насчет мокрых кошек - ни-ни.
     Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.
     Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три
весело хихикающих в  такт своим задницам существа. От закутанности их трудно
было разглядеть. В более женственной руке была авоська  с поллитрами водки и
соленой, масленой жратвой. Кто-то нес какой-то непонятный сверток.
     Разом  обернувшись и свистнув по сторонам, друзья  скрылись  в парадной
пасти баньки.
     - Покупаться пришли,  хе-хе,  - проскулил старичок Коноплянников, зажав
под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, - хе-хе...
     Герои,  истерически раздевшись, гуськом вошли в  небольшую полупарилку,
пронизанную  тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно  нес
авоську.
     Сначала, естественно,  взялись  за эротику.  Витя  даже  упал со  спины
Катеньки и  больно ударился головой о  каменный пол. Кончив, Саша и Катенька
полулежали на скамье, а Витя сидел  против  них на  табуретке и раскупоривал
бутыль. Пот стекал с его члена.
     Саша был худ,  и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была  жирна,
почти   светилась  от   жира,  и  похлопывала   себя   по   бокам   потными,
прилепляющимися к телу руками.
     Тут надо сделать  одну  существенную оговорку:  мужчины (и в  некотором
роде  даже  Катенька)  были не  просто шпана, а  к тому же  еще начитавшиеся
сокровенной  мудрости философы. Особенно это виделось по глазам:  у Вити они
напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у  Саши же они были
попросту  не в меру  интеллигентны. Вообще  же своим  видом  в данный момент
друзья  напоминали  каких-то  зверофилософов.  Представьте  себе,  например,
Платона, одичавшего в далеких лесах.
     -  Катенька, а, Катенька, у  вас было много выкидышей?! - вдруг спросил
Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
     - И не говори. Вить, не  говори, - всплеснула руками  Катя. - Сатана бы
сбился, считая.
     - А знаете ли вы, голубушка  моя, - неожиданно  посерьезнел Витя и даже
поставил бутыль с водкой на пол,  - что душа убитого ребенка не всегда сразу
отстает  от  матери и очень  часто  -  вместе со всеми  своими  оболочками -
надолго  присасывается к  телу родительницы.  На астральном  плане. И  я  не
удивлюсь, что  если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то  увидели
бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
     Катенька  побледнела  и  уронила  шайку под  табурет.  Сначала мысленно
вспотела - "так или  не так", и  почему-то инстинктивно почувствовала "так",
должна  же  куда-то  деваться  душа  зародыша,  и,  естественно,  что  она -
несмышленка этакая - не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как
известно,  слепа,  да  еще в  таком  возрасте. Ощутив это во  всей  полноте,
Катенька завыла.
     Но Саша сухо прервал ее:
     - Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?!
Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в
принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас.
Другой раз ему повезет. Так что не  верю. Скажите лучше,  что вам  неприятно
оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
     - Неприятно, - робко кивнула головой Катенька.
     - Их  у  нее,  наверное, видимо-невидимо,  - неадекватно вставил  Витя,
глотая слюну. - Сколько бы ни было, - по-мужски оборвал Саша, подняв руки. -
Ну  подумайте, Катенька,  - продолжал он,  - что реально причиняют  вам  эти
присоски?!  Ведь вы в  другом мире, и их,  если так можно выразиться, вой не
доносится до ваших  ушей...  Кстати, Витя, что говорят  авторитеты про такие
случаи... в смысле последствий для матери здесь?
     - Да ерунда... Иногда чувствуется легкое недомогание...
     -  Ну  так  вот... Легкое  недомогание!  -  Саша даже развел  руками  и
привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене. - А потом, -
ласково улыбнулся  он, - присоска все равно отстанет... И  надеюсь, в смысле
следующего воплощения будет более удачлива...  Недомогание! Да я бы на вашем
месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить,
а потом  кормить одного  такого паразита. Я  бы прыгал с такими присосками с
вышки,  как  спортсмен, - загорелся  вдруг Саша, соскочив со скамьи  и бегая
вокруг Катеньки  в парной  полутьме комнаты. - Да я бы сделался космонавтом!
Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем!  А сколько нервов  стоит воспитать
этакого появившегося паразита?! Ведь в наших  условиях - это черт знает что,
сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо!
     Как ни странно,  такие доводы неожиданно  подействовали  на Катеньку, и
она успокоилась.
     ...Часа  через  полтора  три вдребезги пьяных существа,  хватая  руками
темноту, выскакивали  из баньки. На  одном промокло  пальто. Другое потеряло
шапку. Третье было босиком. Но из всех трех уст раздавался вопль:
     Прожить бы жизнь до дна,
     А там пускай ведут
     За все твои дела
     На самый страшный суд.
     ...Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида... А вскоре за ними из
двери  баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно  озираясь,
он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни.







     Шел 1994-й  год.  Зарплату  в  этом  небольшом,  но  шумном  учреждении
выдавали гробами.
     - Кто хочет - бери, - разводило руками начальство.  - Денег у нас нету,
не дают. Мы ведь на бюджете.  Хорошо хоть гробы стали подворачиваться, лучше
ведь гроб, чем ничего.
     - Оно конечно, - смущались подчиненные.  - Стол из гроба можно сделать.
Или продать его на базаре.
     - Я никаких гробов брать не  буду, - заявила Катя Тупикова, уборщица. -
Лучше с голоду подохну, а гробы не возьму.
     Но большинство с ней были несогласные, и потянулась очередь за гробами.
Выдавали соответственно зарплате и, конечно, заставляли расписываться.
     - У нас тут демократия! - кричало начальство. - Мы никого не обманем.
     -  Гробы-то больно  никудышные, -  морщился  Борис Порфирьевич  Сучков,
старый работник этой конторы, - бракованные, что ли. Ежели что, в такой гроб
ложиться - срам.
     - А куда денешься, -  отвечала юркая энергичная  девушка-коротышка. - Я
уже на эту  зарплату два гроба себе припасла. Случись помру, а  гробы у меня
под рукой.
     - И то правда! - кричали в очереди. - Мы свое возьмем, не упустим.
     Борис Порфирьич покачал головой  в  раздумье. Был  он  сорокапятилетним
мужчиной работящего вида, но с удивлением во взгляде.
     В очередь набились и родственники  трудящихся, ибо гробы, как известно,
предмет  нелегкий,  и некоторым тащить надо было  километров  пять-шесть  до
дому, а кругом ведь живые люди, еще морду набьют... мало ли что.
     Борис Порфирьич пришел один, без жены и сына, но  с тачкой. На тачке он
бы  мог  целое кладбище перевезти. В молодости он грешил пьянством,  и тогда
его  папаша нередко забирал своего сына  Борю из пивной на тачке.  С тех пор
эта тачка  и сохранилась,  хотя  раз  ее чуть  не разгрызли злые  собаки. Но
самого Борю не тронули. Теперь тачка служила ему для перевозки гробов. Она и
сама напоминала гроб, но с какой-то фантастической стороны.
     Нагрузившись (гробы были дешевые, что тоже вызывало у трудового  народа
подозрение),  Борис  Порфирьич поехал домой.  По дороге заглянул  в  пивную,
опрокинул малость и продолжил путь.
     Дома  за  чаем  обсуждали гробы. Приплелся  даже сосед,  зоркий пожилой
мастер своего дела Мустыгин.
     - А нам чайниками дают! - крикнул он.
     - Чайниками лучше,  -  умилялась полная, мягкая,  как пух,  Соня,  жена
Бориса  Порфирьича.  -  Как-то спокойней.  Все-таки  чайник.  А  тут  все же
тоскливо чуть-чуть. Вон  сколько  накопилось их,  так  и  толпятся  у стены,
словно пингвины.
     - Чего страшного-то,  мать! - бодро ответил сынок ихний, двадцатилетний
Игорь. - Бревно оно и есть бревно. Что ты умничаешь все время?
     - Брысь,  Игорь, -  сурово прервал его Борис Порфирьич, -  щенок, а уже
тявкаешь на родную мать!
     Между тем Мустыгин осматривал гробы.
     - Гробы-то ношеные! - вдруг не своим голосом закричал он.
     - Как ношеные?! - взвизгнула Соня.
     - Да  так! Использованные. - Мустыгин  развел руками. - Порченые, одним
словом. Из-под покойников. Что, я не вижу? Да и нюх у меня обостренный. Я их
запах, мертвецов-то, сразу отличу...
     - Не может быть, - испуганный Сучков подскочил к гробам. - Вот беда-то!
     - Горе-то какое, горе! - истошно зарыдала Соня.
     -  Молчи, Сонька!  Я до мэра дойду! -  И Сучков  близоруко склонился  к
гробам.
     Мустыгин  покрякивал,  поддакивал  и  все  указывал  рабочей  рукой  на
какие-то темные пятна, якобы пролежни, а в одном месте указал даже на следы,
дескать, блевотины.
     - Первый раз слышу, чтобы покойники блевали,  - взвилась  Соня. Сын ее,
Игорь, в этом ее поддержал. Но Сучков-отец думал иначе.
     - Просто бракованные гробы, - заключил он. - Как это я не заметил!
     - А если блевотина? - спросил Игорь.
     - Могли ведь и живые наблевать, - резонно ответил Сучков. - С похмелюги
и не то бывает. Ну, забрели, ну, упали... Подумаешь, делов-то.
     - Да почему ж блевотина-то? - рассердилась Соня. - Что она, с неба, что
ли, свалилась?
     - Тише, тише, - испугался Мустыгин, - не хами.
     -  А во  всем Костя Крючкин виноват, - зло сказал Борис Порфирьич. - Он
выдавал зарплату. И подсунул мне запачканные. Друг называется! Предал меня!
     -  Да  он  тебе  всегда завидовал,  -  вставила  Соня.  -  Из зависти и
подсунул.
     - Обидно! - покачал головой Мустыгин. -  Гробы  должны быть как надо...
Это же  валюта,  - и  он вытянул  губу. -  Раз  вместо  зарплаты. К тому  же
международная! Везде ведь умирают - на всем земном шаре.
     -  Я  этого  Коське никогда не  прощу, - твердо  и  угрюмо заявил Борис
Порфирьич. - Морду ему вот этим облеванным гробом и разобью.
     - Обменяй лучше.  По-хорошему, - плаксиво вмешалась Соня. - Зачем врага
наживать? Он тебе это запомнит.
     -  Конечно,  папань, - солидно  добавил Игорь. - Скажи,  что, мол,  ты,
Костя, обшибся, - трусливо заволновалась Соня. -  Со всяким бывает. И давай,
мол, по-мирному. Сменяй гробы, и  все тут.  Эти ведь не продашь,  даже самым
бедным... Только гроб ему в харю не суй, слышь, Боря?
     -  Ну,  что  поделаешь!  Сегодня  уже  поздно,  а  завтра  суббота,   -
пригорюнился Сучков. - Как неприятно! Вечно у нас трудности. И в профсоюзе я
скажу,  чтоб  ношеными  гробами  зарплату  не  выдавали.  Наше  терпение  не
бесконечно.
     Все опять сели за стол.
     - А может, спустишь гроб-то тот самый, бракованный? - замечталась Соня,
подперев  пухлой  ладонью  щечку.  -  А  что?  Я вот  слышала,  у  Мрачковых
только-только  дед  помер. Они бедные,  где  уж  им нормальный  гроб купить.
Сбагри им.  А с Крючкиным  лучше не связывайся, что ты - не видишь человека?
Да он тебя живьем съест, при первом удобном случае...
     - Все равно отомщу, - прорычал Сучков.
     И на следующий день пошел продавать  тот самый подержанный и, возможно,
даже облеванный гроб. К Мрачковым зашел быстро - не зашел, а забежал...
     - Дед-то помер, Анисья! - с порога закричал Борис Порфирьич.
     - Все знают, что помер.
     - Ну вот, я с помощью к тебе. Хороший гроб по дешевке отдам! А то жрать
нечего. Зарплату гробами нам выдают.
     - Слышала.
     - Ну раз слышала, так бери, не задерживайся.
     Сучков действовал так резко, нахраписто, что Анисья  Федоровна  в конце
концов поддалась.
     -  Возьму, возьму, - хрюкнула она, - только денег  нет. Может, возьмешь
чайниками?
     - Я тебя, мать, стукну за такие слова, - рассвирепел Сучков.
     -  Чего меня  стукать-то? - защищалась Анисья. -  Денег ведь все  равно
нет. Стукай, не стукай.
     Сучков сбегал домой.
     - Бери, Боря, бери! - увещевала его Соня. - Не будь как баран. Все-таки
чайник лучше, чем гроб. Спокойней. Уютней. Еще лучше - возьми самоварами.
     - Какие у нее самовары...
     - Все равно бери.
     Сучков позвал сына. Вдвоем дотащили гроб, перли через трамвайные линии,
сквозь мат и ругань людей. Тачку не использовали, несли на своих.
     Мрачковы встретили гроб полоумно.
     - Какой-никакой, а  все-таки гроб, - сказала сестра Анисьи. - Гробы  на
улице не валяются. Фу, целая гора с плеч.
     Сучков набрал мешок чайников: но почти все какие-то старенькие. Правда,
были и полуновые.  Сухо распростившись  с  Анисьей,  Сучков (сын еще  раньше
убежал)  с  мешком за спиной направился к себе. По дороге  выпил, и половина
чайников разбилась. Мрачковы гробом остались довольны.
     - Выгодная сделка, - решили они.
     А вот Борису Порфирьичу пришлось выдержать сцену.
     - Чайники-то  побитые почти  все, - взвизгнула Соня.  -  Это что же, им
побитыми чайниками зарплату выдавали? Не ври!!!
     Сучков нахмурился.
     - Анисья сказала, что давали новые, но они сами со злости их побили. Да
и я разбил штуки две,  пока пил с  горя.  Не  тереби душу  только,  Сонь, не
тереби!
     Соня присмирела.
     - Ладно уж, садись кашку овсяную поешь. Ничего больше в  доме нет. А то
ведь умаялся.
     Сучков покорно стал есть кашу. Соня пристально на него смотрела. Сучков
доел кашу, облизал ложку.
     - Боря, - вкрадчиво начала Соня, - мне кажется, Мустыгин преувеличил. Я
все наши  гробы  подробно облазила. Ну,  правда,  тот,  что ты сбагрил,  был
действительно облеванный.  А остальные - ни-ни. Чистые гробы, как стеклышко.
Один только - да, попахивает покойником и вообще подозрительный.
     - Какой?
     Соня показала глазами на гроб, стоящий около обеденного стола.
     - Его бы хорошо тоже поскорей сбагрить, - продолжала Соня, попивая чай.
-  Неприятно,  правда.  Может  быть,  покойник  был какой-нибудь раковый или
холерный. Завтра выходной -  снеси-ка на  базар втихую,  незаметно. Хоть  на
кусок мяса сменяй.
     - Да куда ж я его  попру на базар?! - рассердился Сучков и даже стукнул
кулаком по тарелке. - Что я тебе, новый русский, что ли, все время торговать
и барышничать?!
     - Ой, Боря, не ори! Подумай, что исть-то будем завтра? Даже хлеба нет.
     Сучков задумался.
     -  Вот  что,  -  сказал  он  решительно.  -  Надо  к  Солнцевым  пойти.
Немедленно.
     - Так у них же гробов полно! - Соня раскрыла рот от изумления.
     - "Гробов полно"!  -  передразнил Сучков.  - Без  тебя знаю. Но  они их
приспособили. Вся квартира  в  гробах,  и  все  пристроены -  по  делу. Даже
корытника  своего порой в гробу купают, говорят, что  это, дескать, для дитя
полезно. Может, и наш приспособят. Один  у них гроб - как журнальный столик,
другой - для грязного белья, третий  почему-то к потолку привесили, говорят:
красиво.
     - Ну что ж, сходи.
     Сучков  как помешанный  вскочил с места, поднял гроб, что  у обеденного
стола, на спину и побежал.
     Соня  осталась одна. Игорь давно исчез куда-то. "Наверное, только ночью
придет, - подумала она. - Кошка и та куда-то пропала".
     На душе было тревожно не  оттого, что назавтра есть ничего не осталось,
а от какого-то глобального беспокойства.
     - Хоть не живи, - решила она.
     Но тут же захотелось жить.
     Борис Порфирьич пришел через полтора часа. С гробом. Еле влез в дверь.
     - Ну, что?! - вскрикнула Соня.
     -  Морду  хотели набить.  Ихняя дочка четырнадцати лет  так орала, всех
соседей всполошила. Дескать, она уже и так вместо кровати спит в гробу, и ей
это надоело! Что  нам из гроба, толчок теперь, что ли, делать, кричала, хоть
папаня  на все  руки  мастер,  но  хватит  уже!  И мать  ее поддержала.  Как
медведица ревела.
     Соня вздохнула:
     - Слава богу, что ноги унес.
     -  Так бы  ничего, но гроб какой-то нехороший. Избавиться  бы  от него.
Остальные я  на неделе  обменяю  на картошку. Знаю  где,  - проговорил Борис
Порфирьич, садясь за стол. - У самого  Пузанова. У него картошка ворованная,
он ее на что хошь обменяет. Ворованного он никогда не жалел.
     -  Да проживем как-нибудь.  Игорь уже  сам себе пропитание  добывает. А
что, иначе помрешь. Не до институтов. Но вот гроб этот какой-то скверный...
     - Что ты привязалась к  нему? Гроб как  гроб. Ну  да, паршивый.  Ну да,
бракованный.  Но  все-таки  гроб.  Гробы  в  пивной  не  валяются.  Все-таки
ценность.
     Соня посмотрела вглубь себя.
     - Да ты понюхай его еще раз, Боря. Какой он?
     - Ну ладно. Из любви к тебе - понюхаю, так и быть.
     Сучков  подошел  к  гробу  и  стал  его  обнюхивать  и проверять.  Даже
выстукивать.
     - Не стучи - черт придет, - испугалась Соня.
     -  Сонь,  ведь запах  от покойника не  может  так долго держаться.  Ну,
допустим,  пустили  этот гроб налево, -  наконец сказал  Сучков, - но небось
почистили его от предыдущего мертвеца-то, да запах и сам должен пройти, ведь
не сразу же его из-под покойника - и на зарплату? Запах должен пройти.
     - Должен.  А вот  этот  не проходит,  - заупрямилась Соня. - В том-то и
подозрение. Почему запах трупа так долго держится? Неужели ты не чувствуешь?
     - Кажется, чуть-чуть, - остолбенело проговорил Сучков.
     - Не  кажется  и не чуть-чуть,  -  решительно  ответила толстушка Соня,
подходя  к гробу. - Я тебе  скажу прямо, Боря, как бы тебе это ни показалось
сверхъестественным: от этого  гроба прямо разит  мужским трупом. Вот  так. Я
женщина и завсегда отличу по запаху мужской труп от нашего, бабьего.
     -  Заморочила! - вскрикнул Борис  Порфирьич. - Не хулигань, Соня. Гроб,
скажу резко, дерьмо, а не  гроб, но  трупом  почти не  пахнет. Что ты законы
химии нарушаешь?
     - Останемся каждый при своем мнении,  Боря, - спокойно ответила Соня. -
Пусть Игорь придет и понюхает. Он человек трезвый.
     -  Он по уму  трезвый, а придет  пьян. Чего он разберет?  Давай лучше в
картишки сыграем, - предложил Сучков.
     И они сыграли в картишки.
     Темнело  уже;  Соня  поставила  самовар,  достала  из-под кровати запас
сухарей.  Кошка  не  приходила. Часам  к  восьми постучали. Борис  Порфирьич
открыл. Всунулось лицо Мустыгина.
     - К вам гость, Соня, от дядюшки вашего.
     - От Артемия Николаевича! Из Пензы! - вскрикнула Соня.
     Из-за   спины  Мустыгина   появился  невзрачный  старичок,  рваненький,
лохматенький, совсем какой-то изношенный, потертый, весь в пятнах.
     - Проходите! - откликнулась Соня.
     Сучков вопросительно посмотрел на жену.
     - Да,  дядюшка всегда был чудной, -  рассмеялась Соня.  - И люди вокруг
него были чудные. Вы проходите, старенький!
     Старичок оглянулся, высморкался. Мустыгин исчез за дверью: ушел к себе.
     - Отколь ты такой, дед? - немножко грубовато спросил Борис Порфирьич.
     Старик вдруг бросил на него взгляд из-под нависших седых бровей, сырой,
далекий и жутковатый. И вдруг сам старичок стал какой-то тайный.
     Соня испугалась.
     -  Из того  гроба я, - сурово  сказал  старик, указывая  на  тот  самый
пахнущий гроб.
     Супруги онемели.
     - Мой гроб это. Я его с собой заберу.
     И старик тяжело направился к гробу.
     - Чужие гробы  не надо  трогать! - жестко проговорил он и, взглянув  на
супругов, помахал большим черным пальцем.
     Палец был живее его головы.
     Потом  обернулся и  опять  таким  же сырым,  но пронизывающим  взглядом
осмотрел чету.
     - Детки мои,  что  вы приуныли-то? - вдруг по-столетнему шушукнул он. -
Идите, идите ко мне... Садитеся за стол. Я вам такое расскажу...
     Сучковы сели.
     Наутро Игорь, трезвый, пришел домой. Дома не оказалось ни родителей, ни
гробов. Все остальное было в целости и сохранности. Потом появилась милиция.
     Супруги Сучковы исчезли навсегда.







     Нельзя сказать, что обитатели коммунальной квартирки, что на Патриарших
прудах, живут  весело.  Но зато  частенько их смрадная, кастрюльно-паутинная
конура  оглашается лихо-полоумным  пением  и звоном гитары,  раздающимися из
ванной. Это моется, обычно подолгу, часа три-четыре, Ваня Кирпичиков, давний
житель квартиры и большой любитель чтения. Больше за ним никаких странностей
не замечали.
     Предлагаем его записи.
     Записи Вани Кирпичикова
     Иные людишки, особенно которые не от мира сего, все время  говорят мне:
чево-то  ты, Ваня  Кирпичиков,  так долго моесси в ванне. А  я им, оскалясь,
отвечаю:  оттого что тело  свое  люблю.  И  верноить,  ванна  наша  грязная,
никудышная,  клозет рядом,  а  тараканов  и крыс, как баб  на пляже, так что
окромя моего тела там ничего интересного нету. Правда, освещение палит,  как
все равно свет в  операционной, но это для того, чтобы тело видней было. А в
теле-то и  весь смак...  Я на собственное  тело,  как кот на полусумасшедшее
масло смотрю... Вроде вкусно, но чудно больно.
     Но начну впервой, по порядку.
     После работы, когда я, через каждый дeн, заграбастав одежонку погрязней
-  я, читатель,  люблю,  из  ванны вылезаючи,  во все  грязное одеться,  так
противуречия  больше -  так вот, заграбастав одежонку, с гитарой под мышкой,
шныряю я по нашему длинному коридору в ванную.
     Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают.
     - Наш-то уже в церкву  свою безбожную  побег, - говорит обычно старушка
Настасья Васильевна.
     А я, Вася Кирпичиков,  уже из ванны, запершись, иной раз крикну: "Душу,
души трите, паразиты!" Потом  уши пухом заткну,  чтоб не смущали меня всякие
собачьи  вольности и крики. Разденусь  и  брык - в воду. Вода для  меня, что
слезы Божьи, ласкают, а все  равно непонятные. Но каюсь, опустил, опустил...
Таперича я этим мало занимаюсь, больно страшно... Но раньше бывало... Прежде
чем  воду напустить, я, бывалоча, ложусь в сухую ванну без воды, голышом, и,
раздвинув пасть, со смешком в  единственном моем  глазу любуюсь чудесам тела
своего...  Если  и  ржу, то громко на  всю хвартеру...  Мне  стучат, а я еще
громче кричу, потому что в пухе-то я совсем обособленный...
     А чудес на мне видимо-невидимо... Ежели взять например волосье, так что
ж  я по  Божьему  пониманию всего-навсего лес дремучий?!.  Ха-ха...  Меня не
обманешь...
     Еще люблю язык свой в зеркалах разглядывать... Иго-го... Больно большой
и страшный, как сырое мясо... А какое я, Иван, имею отношение к сырому мясу.
Во мне душа во внутрях - а  не сырое мясо.  Часто,  положив,  помню, ногу на
ногу, я в другое мясо свое, на бедре, долго-долго вглядываюсь.
     - Ишь, мясцо, а ведь не скушаешь, - подмигиваю глазком своим.
     Иногда  лупу  возьму  и  через нее  в  ногу  всматриваюсь  - извилин-то
сколько, извилин,  а еще профессора говорят, что они только в мозгу...  Я те
дам в мозгу... Я сам себе доктор. Было дело, правда, один раз я забыл, что я
доктур и совсем дошел.
     Взял я тогда с собой  в ванную вместо гитары ржавый  столовый прибор  и
решил самого себя съесть. Я ведь иной раз бываю религиозный. Что ж - думаю -
кур жрeм, а  до себя  не дотрагиваемся. Не  ладно это, Иван Пантелеич.  Дело
было  к вечеру, тихо везде, спокойно, даже птички  щебетать перестали. Им-то
что, птичкам. Они себя не едят. Потому как нет у них разума.
     Так вот,  помню, разлегся  я  тогда в сухой ванне, нож о зубы  свои как
следоваить  поточил...  И  нет  чтобы тихо  все сделать, по-интеллигентному,
по-товарищески,  общипать   там  мясцо  на  ляжке,  приглядеться,  обнюхать,
облюбовать -  нет, раз! как саданул что было сил  в ляжку... Крови-то, крови
потекло,  хоть  святых  выноси...  Я  и  облизнуться не  успел.  Изогнувшись
по-обезьяннему, я  все-таки припал.  И радость-то велика,  Ваня, собственную
кровь пить! По  губам  у меня  все  текло,  неповоротливый  я  такой, словно
простуженный. Кровь-то  в мое горло так  и хлещет, в животе,  как в берлоге,
тяпло, а я думку думаю: боевой ты, Ваня Пантелеич, - думаю - Бонопарте,  - и
почти поэт... Я в ентой крови как бы сам из себя переливаюсь... Из ляжки - в
горло... Круговорот природы, игра,так сказать, веществ... Ване Пантелеичу бы
по  этим  временам  у  руля Всяленной стоять, с  звездами  перемигиваться...
Иих... Только помню ослаб  я тогда.  Ванна в крови и в каком-то  харканьи...
Встаю, еле подштанники одел - и в коридор, к народу! Вид у меня, правда, был
дикой,  окровавленный, тело  голое,  как  в картине, и  глаз блуждает...  Но
ничего, народ - добрый, подсоблять  начал.  А я  кричу: "Я  уже  нажрамшись,
спать теперь хочу... Ишь, ангелы"...
     Вот какая была  история. Рана  потом зажила. Но этот случай стал, можно
сказать,  экстренный.  Снова  я себя так  неаккуратно не ел. Иной раз только
кулак в рот засунешь  и сусешь для воспоминания. Но больше я теперь  к  телу
своему отношусь умственно, с  рассуждением... Пугает оно меня.  Иной раз вот
ляжу,  ляжу  в сухой ванне - час, другой -  все в тело свое  пристально, как
етот,  инквизитор, всматриваюсь... Мозга почти не работает, только удивление
так  шевелится,  постепенно,  часами:  ух  -  думаю  - тело какое  белое,  а
закорючками,  загадочное, ух и чудеса, чертова мать,  и почему  нога  впрямь
растет, а не  вкось... Ишь... С одной стороны вижу ево - тело - как предмет,
как  тумбочку какую чужую... с другой стороны ево чувствую изнутри... Ишь...
Так гул-то во мне нарастает и нарастает, я глаза на тело свое пялю, пялю, да
вдруг как заору. Выскочу из ванной, дверь настежь и бегом по коридору. Это я
от тела своего убежать хочу... Бегу стремглав... А сам думаю: ха-ха, тело-то
свое ты,  Кирпичиков, в ванне оставил... Ха-ха...  Скорей, скорей... Беги от
него... Надоело ведь... Ошалел от него, проклятого.
     Соседи во время этих историй на крючки запираются. А я  свет погашу и в
шкаф плотный такой, с дверцой, забьюсь: от собственного тела прячусь. Как бы
еще  не  кинулось,  не  придушило  меня, ненормальное...  Я из шкафа  тогда,
граждане, по два дня не выхожу. Даже молитвами меня оттуда не выманешь.
     И то,  правда, было со мной одно происшествие, не  пойму, то ли во сне,
то ли наяву. За мной собственное тело, голое, с  топором по улице гналось. Я
бегу - а оно за мной. "Караул - кричу, - куда милиция смотрит!"
     Так вот,  бежим  мы, бежим - я с криком,  а тело  молча, за мной,  мимо
старушек  сиворылых  и  всяких оглоушивающих вывесок. Народ  на  нас  - ноль
внимания,  только  одно дитя  рот  разинуло.  Я  вижу  - спасу  нет;  юрк  в
подворотню и в - помойный бак. Сознание у меня  совсем неприятное сделалось.
Жду. Вдруг стук о  крышку помойную. Обмер я. Потомыч крышка приоткрывается и
вижу  я  -  харю  тела  моего,  на  меня  смотрящую...  Ну  я  туда, сюда...
Съеживаюсь...  И вдруг - чмок! поцеловал тело мое в  губки. И  знаете, разом
сняло! Тела уже не было,  тело стало при мне, спокойное,  как  у  всех. Я из
бака осторожненько так вылез, огляделся на Божий свет и  покачал головой: "И
какую  же  только  хреновину Создатель на  этом  свете  не  выкинет...  Ишь,
проказник".  И удавил  маленького, тщедушного котенка...  Ну  а вообще-то  я
веселай...  Не   всегда,  не  всегда  Ваня  Пантелеич  так  кондов.  Я  ведь
побаловаться  люблю. Но только не в сухой ванне. Я уже говорил,  что  вода -
как  Божьи слезы. Когда  я гнусность свою -  телеса - окунаю в эдакое теплое
пространство, то я совсем сам не свой делаюсь. Точно меня Душа расслюнявила.
И  весь  я от  мира - водицей этой  - огороженный. Мыслишек никаких, но зато
слух  -  на радость  и на полоумие обращен. Оплескав слезками мира сего тело
свое драгоценное,  наглядевшись, нанежив клетку каженную, я ручищу протяну -
и с табуретки гитару - хвать!
     И улыбка-то на мне тогда Божья, как все равно у князя  Мышкина. Прям до
ушей. Но громкая. Треть тела моего с головой - вне воды, в руках мускулистых
- гитара... И как зальюсь, как зальюсь, бывалочи, песнею... "Не брани  меня,
родная, что я так его люблю" или "Не могу я тебе в день рождения..."
     Так что  гул  по всей квартире  стоит. Милицию  вызывали, но  я от всех
диаволов водицей этой завсегда огороженный.
     Но хватит, хватит об этом, братцы. Я ведь идти к концу хочу.
     А недавно я на все плюнул.
     Посоветавшись - смеха ради - со старым корытом, висящим у нас в  ванне,
я  насчет тела  своего  точку поставил. Нет у меня тела  - и все. А что же я
тогда мыть буду?
     И  решил  я тогда, Ваня Кирпичиков, мыть вместо себя вешалку. Куклу  на
нее драную, без личика, для видмости одел - и все.
     Сам на тумбочке голый сижу, в темноте, иной раз песенку заунывную завою
-  но вешалку  полоскать полощу,  водицей горячей брызну,  И словно я теперь
становлюсь загробной.  Нет у  меня тела  -  и  все.  Вместо тела -  вешалка,
которая там,  не  у меня,  а в  ванной. А  я сам  по себе,  холеный такой  и
высокоумный. Соседи ничего не понимают, а я все отдаляюсь и отдаляюсь.
     И чудно - как тело  свое  я таким путем от себя отдалил, грусть  у меня
сразу пропала.  И  тело  мое  стало  спокойней: с топором  за  мной  уже  не
гоняется.  Знает -  я  ему  честь отдаю, в ванне  мою. В  шкаф  я больше  не
прячусь, знаю, знаю покой для меня наступает на свете.  А то раньше:  лишь в
комнату свою зайду, то под стол загляну, то под кровать - не прячется ли где
с ножом мое тело?! Все ведь от него можно ожидать, одичавшего.
     Но теперь спокойней, спокойней.  А когда во вне спокойно, никто тебя не
тревожит, съесть не хочет - я  теперь никогда не порываюсь,  читатель,  себя
съесть; пропало все, не пустоту же есть - когда во вне спокойно, то и в душе
весело-весело и все на дыбы становится.
     А  вчерась  я  с телом  своим  навсегда  расстался:  помыл вешалку  как
следоваить, поцеловал словно мать родную, простился  - и все разом  сжег.  В
ванне. В сухой. Огонь так и полыхал из окон. Прямо на улицу... Пожаром.
     ...О,  Господи,  какое  во  мне  спокойствие. Таперича Ване  Пантелеичу
большие дела предстоять.









     Городишко  Мучево,  что  под  Москвой,  неуютен,  грязен  и до смешного
криклив  и весел. Правда, веселы  там больше  вороны и галки,  которые,  как
черные, забрызганные мальчишки с крыльями, носятся по небу, как по двору.
     Новые дома  выглядят здесь абстрактно и гноятся людьми. Людишки в них -
с разинутым  ртом, ошалелые, шумные от новизны пахнущих краской квартир и от
тесноты.
     Старые  дома,  сбившиеся  кучкой,  поласковей,  позагадочней  и  пахнут
вековым деревом; народ  в них  -  темный, осторожливый, с ножом по карманам;
ходит поодиночке, на цыпочках и матерится с оглядкой.
     В этаком-то домишке,  в отдельной комнате, в стороне от родителей,  жил
парень  лет  19,  Петя Гнойников,  шахматист.  Личико он имел аккуратное,  в
смысле  скрывания своих  дум,  точно надвинутое на  большие, но  запрятанные
где-то в глубине жадно-самодовольные глазки. Тело у него было в меру полное,
а голос нервный, поросячий, как будто его всегда резали.
     Больше  всего на свете Петя  Гнойников любил свои  мягкие, белые руки и
игру  в шахматы.  Руками он  брался  за  горячий стакан  с  крепким  чаем  и
передвигал шахматные фигурки.
     Учился  он  плохо,  дома  его  тоже как-то  преследовали,  но  Петя  не
огорчался, а обо всем имел собственное мнение, храня его затаясь.
     Так же  затаясь он еще с пятого  класса  стал часто играть  в  шахматы.
Потихоньку играл, потихоньку.
     И так случилось, что в этом маленьком городишке было не так много более
или менее хороших  шахматистов, а Петя Гнойников все выигрывал и  выигрывал,
сначала у однокашников, потом и посерьезней.
     Бывало, прибьют его  где-нибудь  во дворе за подлость или уколют тонкой
иголкой  в живот,  а  он,  тихо поскулив,  запрется  у  себя  в  комнатке и,
обслюнявившись до  истомы, обыграет кого-нибудь  в шахматишки. Потом ляжет и
полежит на мягкой кроватке, сложив руки на животике, отдыхая.
     Играл Петя Гнойников аппетитно, мусоля шахматные фигурки, то поглядывая
на противника въедливо-романтическими, удовлетворенными глазами, то застывая
в покое, как наевшийся кот.
     Постепенно  в  нем  росло убеждение,  что  он  великий человек.  Часто,
укрывшись с  головой под одеялом, он долго ночами выл от сознания того,  кто
он такой. Успокоившись, протягивал из-под рваного одеяла худую, нежную ручку
и закусывал это сознание ломтем колбасы.
     Жизнь  его между  тем, по мере того как он  взрослел,  становилась  все
тоскливей  и  тоскливей.  Как  бы  окруженная  пустотой.  И  только  шахматы
привязывали к себе.
     Однажды,  просматривая  в  журналах партии  выдающихся шахматистов, ему
пришла  в  голову  мысль,  как бы  подставлять  себя  на  место  чемпионов и
воображать, разыгрывая партии, что это он, а не они выигрывает эти партии. И
что ему  принадлежит вся слава  и все внимание, доставшиеся в реальной жизни
на  их долю.  С тех пор эта страсть стала его тайным,  судорожным бытием,  в
которое он погружался и на радости в морозное, солнечное, обращенное к жизни
утро,  и  в одинокий, безразличный  день,  и  после побоев,  и  после  серых
сновидений.
     На   душонке  становилось  жутко,  холодно,   но   постепенно  могучие,
неистребимые объятия мании величия  охватывали его душу  до конца. Гнойников
занавешивал  окна и  упивался  этим  величием.  Разговаривал  с Капабланкой,
Алехиным, Смысловым. Но все было в меру, без безуминки,  без надрыва, только
разве  с  тихо-одинокими  взвизгами.  Поговорит  -  и  чайку  попьет, книжку
почитает,  за мукой сходит. Эта мания  величия необходимо дополняла сознание
земных   побед  над   местными   шахматистами  и  делала  его  устойчивым  и
самодовлеющим. Чувство реальности свое он никогда не терял,  а это  было для
него так - игра как игра... Почему бы и не поиграть? Вернее, даже не игра, а
утонченный разврат, иногда с истерикой,  со слезами,  с криками, но всегда с
нелепо-самодовольным концом.
     Но Алехин Алехиным, а сам Петя Гнойников хотел и надеялся, что он будет
все-таки  великим шахматистом, потом,  не сразу; а игра в Алехина - это, так
сказать,  предвкушение   будущего...  А   для  настоящего  Гнойникову   были
достаточны  и  эти   жадные  победы  над  мучевскими  шахматистами,  и"  это
неопределенно-самодовлеющее   сознание,   -даже  без   всякого   конкретного
заглядывания вперед...
     ...В 18 лет  Гнойников впервые познал женщину,  и у него почему-то было
желание засунуть ей в глубину ферзя.
     У женщин он не имел успеха.
     Кроме  женщин, был  у  него  еще  Хорeв, однолетка,  существо  грязное,
запуганное  и  жмущееся  к  темным  углам.  Он  тоже  был  шахматист,  но  с
мазохистским уклоном;  хотя играл  он неплохо, но  больше любил проигрывать,
чтобы услужить партнеру и всплакнуть потом о себе где-нибудь под столиком.
     Гнойников держал его для "души увеселения" и по нелепому желанию лишний
раз выигрывать партию в шахматы.
     Часто, запершись у себя в комнате вместе с Хорeвым,  Гнойников, обыграв
его раз семь, подолгу гулял с ним по комнате, пил чай, обмусоливал хорeвские
слова.  Вид  у  Пети был серьезный, он поглаживал  зад и отпускал Хорeва под
вечер,  строго  и с наущениями.  Старушка-соседка, пугаясь  серьезности  его
величия,  запиралась  на  крючок.  Это  были  самые  счастливые дни в  жизни
Гнойникова.
     Не  менее странными были его отношения  с семьей Сычевых, состоящей  из
старичка   Никодима  Васильевича  и   его   двадцатилетней  дочки   Нади,  -
единственной  семьей,  с  которой общался Гнойников.  Он приходил к ним пить
чай,  был взаимно влюблен,  конечно, со своей  стороны, по-своему, в  Надю и
подавлял всех  своей  манией  величия. Старичок Никодим  Васильич  так прямо
прыгал от него из комнаты  в комнату. Особенно когда  Гнойников, подвыпивши,
кричал: "Я - великий... Циолковский... Величина... Едрeныть".
     Но Надюше  этой манией он внушал строгость и  послушание. Она боялась и
любила его,  тихо  молясь за Петю по ночам, пряча  под  подушкой  непонятные
шахматные фигурки.
     Она  занимала определенное место в  его мечтах: он  воображал  ее около
себя, а себя - с шахматной короной, где-нибудь в Рио-де-Жанейро.
     Очень часто, когда он, запершись  в  комнате,  играл с кем-нибудь,  она
тихо  и бесшумно  расставляла ему  фигуры,  вытирала пыль с доски.  Разбирая
партии, он не раз поглаживал ее простые, жирные бедра.
     Старичок Никодим Васильевич  считал его сумасшедшим,  но  находил,  что
лучшего мужа его дочери  все равно не найти.  Он приучился так ловко прыгать
из  стороны в  сторону,  когда  Гнойников  заговаривал о своем  величии, что
моментом исчезал в какое-нибудь пространство, и все к этому привыкли.
     Впрочем,  на чужих  людях Гнойников так прямо не высказывался, а больше
давил молчанием.
     Странно, что это  сознание величия, причиной  которого был его  успех в
шахматах, сразу распространялось  на  всю реальность в целом, он считал себя
великим  человеком вообще  и мысленно  даже  присваивал  себе  право  давить
людишек  на  улицах  автомобилем.  Успех  в шахматах  был  лишь  необходимым
сдвигом, ведущим к раскрытию в его душе какого-то безудержного и абсолютного
величия.
     Но  вот  однажды  в  Мучево  случилось  событие.  В  городе  должен был
состояться 1-й  этап обширного областного  турнира. До  этого Гнойников мало
встречался с посторонними шахматистами.
     В дождливый, полулетний день многие силы области съехались и приютились
в  потресканной  мучевской гостинице. Мало  кто из них думал о турнире:  все
были довольны  лишним безделием. Кто,  укрывшись,  читал  романы, кто спал с
бабами в шизофренически многолюдных  углах, кто свистел  песни. Но Гнойников
потаенно и судорожно готовился к турниру.
     Сделанный атеистом, пошел в  церковь и,  пугливо повизгивая, оборотясь,
поставил свечки. Читал  шахматные журналы, поглаживая ляжки. А Хорeва  почти
не  отпускал  от  себя.   Лицо  у  Пети  стало   напряженное,  серьезное   и
страховочно-многозначительное.
     И отношения его с семьей Сычевых получились теперь совсем  загадочные и
таинственные. Сейчас, с приближением  турнира,  Гнойников и  у Сычевых  брал
больше  задумчивостью,  да  еще  неопределенными  высказываниями  о  судьбе.
Тяжелый,  дымящийся  суп ел он  сурово,  заглядывая в  журналы,  и  старичка
Никодима Васильевича пугал серьезностью  и  расспросами  о практическом ходе
жизни. Надюша плакала со страху и чинила Гнойникову валенки на зиму.
     Наконец наступил день открытия. Противником  Гнойникова  был  здоровый,
быкастый человек с холодными, насмешливыми глазами.
     Гнойников так трясся от нежности  к себе и от  страха перед разрушением
величия, что руки у него наглядно дрожали, когда он передвигал  фигуры. Петя
покраснел,  съежился  и  влез  в  угол  стула.  Человечка-партнера  это  так
заинтересовало, что он больше смотрел на Гнойникова, чем на шахматную доску.
Иногда, в ходе игры, Гнойникову казалось,  как озарение, что  он выигрывает,
причем  часто  это ощущение  не  вязалось  с положением  на  доске.  На душе
становилось  легко  и величественно-воздушно. Но  он  медленно  и  неумолимо
проигрывал. От этого  мысли стали уходить в зад, который тяжелел от них. Под
конец  Гнойников не  чувствовал  в  себе ничего,  кроме  увеличенного  зада.
Улыбаясь,  он сдал партию. Партнер оставался холоден. Казалось, ему было все
равно, выиграл он или нет.
     Гнойников выскочил  на  улицу.  Сначала боялся  думать. Почитал газету,
купил кнопки.  Побрел  дальше.  У  грязного,  замызганного ведра  копошилась
девочка лет 13 с деревянной палкой вместо куклы.
     - Ты умеешь играть в шахматы? - спросил он.
     - Немного умею, - удивилась она.
     -  Сыграем,  -  сказал  Гнойников и  вынул  карманные  шахматы. Сели на
ступеньки.  Он обыграл ее три раза,  минут за  пятнадцать, и  на  душе опять
стало радостно, уютно и привычно тепло.
     "Я - великий", - тупо подумал Гнойников.
     Ущипнув девочку, пошел дальше.  Мысли отгонялись от поражения в прежний
свет.
     "Это случайность", - икнул он в уме. И мысли  парили уже высоко-высоко.
"Это случайность", - икнул он.
     Поел в  своей  комнатушке,  напряженно-смешно,  и  появилось истеричное
желание  завтра  же  выиграть,  взять  реванш,  чтобы  улететь  еще  дальше,
далеко-далеко, в голубые облака недоступности.
     Старушка-соседка пристально смотрела на него из щелки дверей.
     Следующие  два  дня  прошли  как   во   сне.  Две   партии  отложили  с
неопределенным положением. Он  разбирал  их, запершись  с Хорeвым. Хорeв все
время проигрывал и плакал,  скрываясь  под стол.  Надюша  бесшумно приносила
котлеты.
     Она думала, что если отдастся Пете во время  игры, то он победит любого
партнера. Почему в шахматы не играют по ночам?
     Наступил четвертый день турнира: день доигрывания.
     На этот раз Гнойников обмочился за партией.
     От мокроты внизу выступили слезы на глазах. Но  Гнойников проиграл  обе
партии.  Сердце  бешено колотилось,  и  в мозгу  стало  наполненно-пусто  от
сознания  собственного  ничтожества.  Взвизгнув,  предложил  судье,  мастеру
шахмат, сыграть с ним матч.
     На другой  день  старичок  Никодим  Васильевич  не узнал  его. Наденька
дрожала и предложила пойти в загс.  Хорeв, одиноко  маячивший в стороне, был
молчалив и застыл сосулькой.
     От страха и  инерции Гнойников не  пошел в этот день на  турнир, вписав
себе еще  один  ноль. Да и надежд  больше  не было.  Оказалось, что проиграл
самым слабым участникам. Все было ясно.
     За чаем Гнойников совсем распоясался.
     - Что делать, как изворачиваться, как жить! - визжал он на всю комнату.
     От его загадочности не осталось  и  следа. Старичок Никодим  Васильевич
прыгнул и исчез куда-то в соседнее пространство.
     - Давай я тебе проиграю, Петя, - угодливо произнес Хорeв.
     Надя заплакала и обнажила белые полные руки.
     - Ты мне корону на нос не  оденешь, - обращаясь к ней, вопил Гнойников.
- Я пустой  стал... Понимаешь... Пустой...  И глупый...  Надменности никакой
нету... И устойчивости... Эх, убить бы кого-нибудь... Убить!
     - Что ты,  Петя,  что  ты,  - увивался вокруг него  Хорeв.  -  В тюрьму
сядешь... Ты на меня посмотри: как хорошо все время  проигрывать! Аюшки! - И
Хорeв погладил  гнойниковскую ляжку. - Я не то что тебе, а самому Ботвиннику
проиграю, - заскулил  он,  сунув в рот сахарку. - Проиграешь  - и  так  тебе
хорошо, тепленько.  Во-первых, раз проигрываешь,  значит,  можно думать, что
если б  играл  как  следует,  то  тогда б выигрывал... У всех...  Во-вторых,
проиграть ты  всегда сможешь,  а вот  выиграть?.. Так-то  спокойней,  как  в
баньке, а?! Петя?.. Мысли!!
     Но Гнойников уже не слушал его. Обругав Надюшу, он выскочил на улицу.
     "То,  что я  -  великий  человек,  это дело  решенное, решенное  раз  и
навсегда,  - непримиримо визжал  он всем  своим сознанием, бегая  по длинным
мучевским улицам, то и дело харкая на зеленую свежую травку и на цветы. - Но
ведь я - плохой шахматист... А ничего другого делать не умею... В чем же мое
величие?!.  Как  примирить, как  примирить?!"  -  еще  исступленней,  сжимая
кулачки, косясь на небо и облака в них, бормотал он.
     Укусил попавшееся ему молодое деревце. Побежал дальше, домой, домой...
     Его состояние было расколото на две существующие и  в  то  же время как
будто исключающие друг друга  половины:  одно - прежнее величие, от которого
он ни за что не мог  отказаться; казалось, само его существование зависит от
этого  величия;  другое  -  ужас,  подавленность и истерическая  пустота  от
сознания краха шахматной карьеры,  на которой  держалось все  это величие. И
никакого  примирения  и  выхода  он не  находил,  оставаясь в  неразрешенном
крике...
     Скуля,  приполз домой,  в  конуру.  Скрючился  под  одеялом. И вдруг  в
комнату постучали. Это была распухшая от слез Надя. Казалось, слезы текли из
ее  живота  и  жирных  боков.  Мягким  телом прильнула  к  рвано-закутанному
Гнойникову. Он молчал.
     - Петя,  Петя, еще не все потеряно, - вдруг завыла она,  прижимая его к
своему трясущемуся телу.  - Воровать будем...  Убивать  будем...  Грабить...
Обманывать... Только для себя... для себя...
     В груди Гнойникова шевельнулось слабое, гадкое, дрожащее согласие, и он
по-собачьи, вытянув руку из-под одеяла, погладил Надюшу...
     К утру  Надя  проснулась  и посмотрела на  лицо спящего Гнойникова. Оно
было сурово, неприступно и величественно, как в былые дни...
     Но каково-то будет пробуждение... Что будет дальше?!



















     Трехлетний карапуз Коля, с весело-оживленными  голубыми глазками, вдруг
ни с того ни с сего застрадал от онанизма.
     Мамаша, Анна Петровна, переполошилась.
     Сначала долго прислушивалась. Дескать, в чем дело. Однако  дело уходило
в тайну. По некоторым  признакам  это был вовсе  не обыкновенный  онанизм, а
совсем-совсем  особенный.  Мамаша  это поняла  по остановившимся, ничего  не
выражающим глазам младенца. Знакомая с культурой, она начала поиски.
     Во-первых, ее поразило, что ребенок совсем изменил свой быт. К примеру,
когда ел манную кашу, то чрезмерно улыбался. И нехорошо косил глазками.
     Материнское  сердце всегда найдет  доступ к душе  дитяти, и через месяц
путем  расспросов,  картинок,  интуиции Анна Петровна  прояснила  совершенно
пустую, точно  наполненную страхом картину.  Оказалось, что Колю посещала (в
виде    образа,    разумеется)    красивая    двадцатилетняя    женщина    с
вызывающе-похабными   чертами  лица,  и  самое  главное  -  в  одежде  людей
девятнадцатого века. Дите такого никогда не могло видеть, поэтому ассоциации
исключались. У мамаши заработало сознание.
     Тем  временем  события  развивались.  Родителя  уже  точно знали  -  по
выражению липа младенца, - когда приходит "она".
     Так, если  Коля во время  еды  выплевывал  кашу изо рта и говорил "ау",
родители знали: откуда-то из мрака на него смотрят черные глаза девы.
     Когда  же он  поворачивал свой  толстый, изумленный лик на какой-нибудь
светлый предмет и внутренне охал - значит, наступит сверхсон.
     Иногда дите  переставляло солдатики, словно гоняясь за своим призраком.
Вообще, мальчик очень приучился плакать.
     - Такой был мужественный  ребенок, - вздыхал отец, Михаил Матвеич,  - а
теперь все время плачет.
     По-видимому, дело шло к очень серьезному. Дите часто застывало с ложкой
манной каши у рта, когда возникало видение.
     -  Смотри, он скоро опять  начнет  дрожать, - со слезами говорил  отец,
всматриваясь в мрачный силуэт ребенка, сидящего за детским столиком.
     - Она приходит ровно в шесть часов вечера, - злобилась Анна Петровна. -
Хоть вызывай милицию.
     - Что ты, испугаешь соседей, - пугался отец.
     - Чем же бы ему помочь? - вопрошала мать. Решили вызвать крыс. Коля еще
до появления образа обожал крыс и не раз забавлялся с ними в постельке. Отцу
это не особенно нравилось, но теперь он был - за. К сожалению, сейчас  крысы
уже не помогли. Ребенок дергал их за хвосты и пытался,  видимо, рисовать ими
облик своей дамы.
     - А если это любовь, -  говорил  иной раз папаша,  задумчиво  попыхивая
трубкой.
     Анна Петровна не отвечала и только мысленно  попрекала отца за то,  что
он  думает о любви, а не о судьбе ребенка. Врачи абсолютно не помогали. Член
у дитяти был маленький, крохотный, как  мизинчик  Мадонны, но тут совершенно
неожиданно из него стала изливаться  сперма, причем в таком количестве,  что
мамаша не успевала стирать простынки. Было от чего сойти с ума.
     - Когда  же  это кончится, - вздыхала бабушка  Кирилловна, обращаясь  к
душам своих умерших предков.
     Конца не было видно.
     -  Повесить его,  что  ли, -  рассуждал папаша. - Совсем  опоганил род.
Скоро о нас вся Москва будет говорить.
     -  Не  дам дите, не дам дите, ирод,  - сопротивлялась Анна Петровна.  -
Повесить твой член надо, а не ребенка. Он ни в чем не виноват.
     - Я уже  устал  от  этой  жизни, - вскрикивал  ее муж. - На работе одни
неприятности, любовницы изменяют, а теперь и  в доме  черт знает что...  Все
игрушки обрызганы спермой, а вчера и диссертацию мою залил.
     Бабушка Кирилловна только угрюмо исчезала на целые недели.
     Ночью,  при блеске  свечей,  которые горели  в  углу,  дите вставало  с
постели  и  в  белой  рубашонке, беспомощно  раздавленное,  ползало по полу,
словно становясь отражением  чудовищного образа девушки девятнадцатого века,
посещающей его по ночам.
     Особенно возмущало докторов, что дите почти перестало есть.
     - Пусть онанирует сколько хочет, - говорил толстый ученый врач. - Не он
первый, не он последний... Но чтобы дите бросило есть... Тут что-то не то.
     - Бедный  ребенок, -  вздыхала  старушка соседка.  -  А  ведь  во  всем
родители виноваты.
     - Не родители, а Демург, - говорил в ответ один дворовый мистик.
     - Сколько же  это может продолжаться? Чтоб у такого щенка, у  малолетки
потекла сперма,  да  еще  как из  бочки...  Это, знаете  ли, извините  меня,
извините меня, - ворчал недовольный отец.
     Мамаша пугливо всматривалась в обмазанное манной кашей неподвижное лицо
младенца,  устремившего свой взгляд на  игрушку.  "Приближается", - говорила
она про себя. Действительно,  когда "она"  появлялась,  лицо  дитяти  совсем
тупело, кроме глаз, - они напоминали глаза поэта перед смертью.
     - Что же будет дальше, - схватывался за голову папаша.
     - Ау,  ау, - отвечал  ребенок в  ночной тиши,  и казалось, тихие  слезы
лились из глаз ангелов, притаившихся в неведомом.
     - Лучше бы его убить, чем он так мучается, - уныло повторял отец.
     - Почему ты думаешь, что он мучается,  может, это ему, совсем напротив,
нравится,   -  резонно   отвечала  мамаша,  вспоминая   пропитанные  спермой
простынки.
     - Лучше  бы ты заглянула в его глаза, когда  он  видит "ее", - возражал
папаша.
     - Ну и что? В целом ему нравится, - парировала мамаша...
     - Но  ведь он  ничего не понимает, -  кипятился отец.  -  Нельзя же все
сводить к одному  физиологическому удовольствию. Ребенок ведь не отдает себе
отчета, что за образ его посещает, откуда он, почему, в конце концов... Ведь
это  насилие  над  свободой воли. Погляди,  в его возрасте только с котятами
играть, а он уже познал то, что нам и не снилось.
     - И не говори, - отвечала мамаша, заплакав.
     -  Все-таки  я  считаю, его надо  убить.  Неприлично, чтоб  такое  дитя
существовало, - возмущался отец.
     - У тебя это уже становится параноидной идеей, Миша, - возражала  жена.
- Я защищу его своими руками. Он вышел  из моего  чрева, и, будь он хоть сам
Антихрист, я не позволю его убивать.
     - Ах, сволочь, - возмущался отец, - если бы ты любила меня хоть на одну
сотую, как  любишь  его... Ведь  все  равно он  тебе  плюнет  в морду, когда
вырастет,  или,  чего  доброго,  изнасилует... Но  на  таких  дурах, как ты,
держится весь род человеческий.
     Между тем  дите,  не  замечая  семейного  совета,  проползши  по ковру,
возвращалось в свою постельку.
     Но   нежные,  напоенные   чудодейственной  женской  красотой  глаза  не
оставляли его  и  там. "Кхе, кхе,  кхе", -  только покашливал он  от страха,
задирая вверх ножку.  Его  бедное личико  совсем сморщилось, а слезы  словно
лились  внутрь  тела,  точно  все  пространство  вокруг было  отнято у  него
любимой.
     - Если б он  просто онанировал,  - вздыхал серьезный ученый врач, - это
была бы ерунда. Но ведь это еще  к тому же любовь. Вот в чем загвоздка.  И в
таком возрасте!.. Черт знает что.
     Мальчонка  действительно хирел. Из  игрушек  раскладывал  "ее"  глаза и
улыбался призрачным, уходящим  лицом,  глядя в  пустоту. А когда он  однажды
совсем заохал и уполз под кровать, сердце матери не выдержало.
     -  Что-то  нужно предпринять,  - взмолилась она. -  Действие,  действие
прежде всего... Если врачи не помогают, обратимся к невидимым силам.
     Тут-то  как раз и вернулась  из дальнего странствия бабушка Кирилловна.
Она была слегка ученая и начала о чем-то шептаться с Анной Петровной.
     Неожиданно картина прояснилась. Существовали признаки, по которым можно
было  различить, что налицо феномен "верности мертвым".  Более точно решили,
что Колю,  по-видимому,  посещал  образ-клише умершей  женщины,  которую  он
страстно любил в  своем предыдущем воплощении, в прошлом веке. И теперь  она
преследовала его. Вот уж воистину любовь побеждает смерть.
     Нужно было принимать очень четкие, разумные меры. У Анны Петровны  были
некоторые связи  с  людьми, занимающимися оккультной практикой. Она страстно
хотела освободить младенца от любви.  Сама по себе  операция снятия любовных
чар,  как известно,  очень проста и действует  безотказно, но все уперлось в
необычность феномена.  Ведь освобождать необходимо было от  любви не к живой
женщине, а к душе умершей.
     Наконец общими усилиями  нашли  ясновидящую  ведьму, живущую  в  сорока
километрах от Москвы, которая согласилась уничтожить эту идиотскую связь.
     ...Был крепкий, сорокаградусный, кондовый российский  мороз.  Казалось,
деревья  вот-вот  рассыпятся  от  тяжелого  воздуха.   Младенца  закутали  в
несколько шерстяных  одеял.  Голову, покрыли надежными бабушкиными платками.
Видны были только его детские  глаза, помертвевшие  от страха  перед женским
образом.
     В два часа вызвали такси.
     Папаша   вытащил  дите   на  своих  руках.  Анна   Петровна  с  матерью
разместились  с Колей  на  заднем  сиденье,  а отец сел рядом  с  водителем,
указывая дорогу.
     Сначала было трудно выбраться  из центра, то и дело застревали в потоке
автобусов и грузовых машин.
     У Анны Петровны вдруг сжалось сердце, она неожиданно вспомнила страшное
стихотворение Гeте.
     Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
     Ездок запоздалый, с ним сын молодой...
     К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
     Обняв его, держит и греет старик.
     "Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" -
     "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
     Он в темной короне с густой бородой". -
     "О нет, то белеет туман над водой". - ...
     ..."Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
     Узнаешь прекрасных моих дочерей,
     При месяце будут играть и летать,
     Играя, летая, тебя усыплять". -
     "Родимый, лесной царь созвал дочерей:
     Мне, вижу, кивают из темных ветвей". -
     "О нет, все спокойно в ночной глубине:
     То ветлы седые стоят в стороне". -
     "Дитя, я пленился твоей красотой:
     Неволей иль волей, а будешь ты мой!" -
     "Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
     Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать!"
     Ездок оробелый не скачет - летит...
     Младенец тоскует, младенец кричит...
     Ездок погоняет, ездок доскакал...
     В руках его мертвый младенец лежал.
     Не в  силах  отключиться от  этих  образов, Анна Петровна  тупо сжимала
перезакутанного ребенка.
     -  Брось его  прижимать,  -  ворчал  Михаил Матвеич,  - опять проклятая
эротика!
     Вскоре выехали из города, на шоссе.  Черные, обугленные морозом деревья
стояли  в своей неподвижности и  равнодушии ко всему живому. Снег среди леса
блестел, но каким-то мертвым, полоумным блистанием.
     Палаша проклинал все на свете.
     Младенец  цепенел,  одурев от присутствия любимой в своем  сознании,  и
пускал слюни изо рта.
     - Ты  знаешь,  - истерически твердила Анна Петровна своей  матери, - он
уже не  говорит  мне  "лодная", как  раньше... И  я заметила, что теперь  он
лепечет "лодная", только когда видит эту тварь... Вот до чего дошел...
     -  Не то еще будет,  - подвывала старушка, - особенно когда он научится
читать...
     Наконец  машина  подкатила  к  селению,  к более  или  менее приличному
деревянному домику.
     С  трудом  младенца  вытащили  из  такси.  Одно  одеяло упало, и  дите,
дрыгнувшись, принялось неистощимо пищать.
     -  Точно чувствует,  гад, что  скоро  с ней  расстанется, - проговорила
Кирилловна.
     Ведьма была уже обо всем предупреждена друзьями  Анны Петровны. Один из
них, среднего возраста, в  очках, напоминающий философа Владимира Соловьева,
тоже ждал гостей.
     Когда  дите  подтащили  к  двери,  оно  подняло  совсем  до  неприличия
истерический визг и даже брыкалось ножками. "Не хочу,  не хочу", - казалось,
готово было выкрикнуть оно.
     Бабка Кирилловна вконец осерчала:
     - Ишь  как  мучается,  ведь начал дрожать,  паразит,  за полчаса  до ее
появления... корючиться... жалко с любовью прощаться... Ишь, Гомер.
     - Да выброси ты его к чертовой матери,  - верещал Михаил Матвеич, бегая
вокруг себя. -  Прямо в снег... Чтоб сдох...  Ишь сколько шуму наделал... За
три месяца всю душу вымотал!!!
     Наконец младенца впихнули в дверь.
     Операция прошла  очень  удачно.  Через  некоторое  время знакомый  Анны
Петровны, напоминающий Владимира  Соловьева, ясно, с некоторым состраданием,
говорил ей:
     -  Все  кончено.  Любовь  убита.  Могу сообщить  вам  чисто  формальную
сторону: ваш  сын  Коля  в  предыдущем воплощении  был  Куренковым  Гаврилой
Иванычем,  торговавшим пенькой  в конце девятнадцатого века. Жития его  было
семьдесят  восемь  лет. Семидесятилетним старцем воспылал страстию к  девице
Афонькиной Клавдии Гавриловне, урожденной мещанке,  дочери торговца мылом, и
жил с  нею  последние  восемь  лет. Душа Афонькиной  сейчас  еще  там.  Тело
захоронено на Богородском кладбище. Феномен типичен для любви к мертвым.
     Счастливый отец, тихо урча и поругивая прогнозы, заворачивал младенца.
     -  Ничего, мамаша,  не  плачьте,  -  грубовато ободрила  Анну  Петровну
ведьма,  костлявая, огромная женщина  лет сорока  пяти. -  Ваш  Коля хороший
кобель будет. А о Клавке забудьте  - все. - И она похлопала Анну Петровну по
заднице.
     -  Все, все, - неожиданно и  смрадно проговорил знакомый Анны Петровны,
похожий на философа Владимира Соловьева. - Такие вещи в наших силах. Так что
нечего отчаиваться. Человек - хозяин своей судьбы. Хе-хе-хе...
     Действительно, явление  умершей  женщины в  душе  младенца Николая было
уничтожено. Понемногу он  поправлялся. Даже физически быстро окреп. Появился
аппетит и румянец.
     Но  Анна Петровна  все-таки не удержалась  - вот что значит материнское
сердце! -  и,  разыскав на  Богородском кладбище  могилу  Афонькиной Клавдии
Петровны (не Гавриловны, однако), оплевала ее.
     - Не будет больше смущать моего Колечку! - довольно бормотала она, стоя
в очереди за пивом.




















     Михаил  Викторович Савельев, пожилой убийца и  вор  с  солидным стажем,
поживший много и  хорошо,  заехал  в  глухой район  большого провинциального
города.
     Тянули его туда воспоминания.
     Район этот был тусклый,  пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший
затаенный  и  грустный российский уют: домики  с садиками,  зелень,  петухи,
собачки  и  сны.  Савельев,  раньше  не  любивший  идиллию,  теперь чуть  не
расплакался.  Был он на  вид суровый, щетинистый  мужчина с грубым лицом, но
почему-то с весьма тоскливыми глазами.
     Денег у него было  тьма,  но он забыл о них, хотя они лежали в карманах
пиджака -  на всякий  случай.  Остановился он у знакомого коллеги,  который,
однако, укатил на несколько дней по делам.
     Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то  отыскивая, и
почти ничего  не  ел  -  аппетит у  него  совершенно отнялся, как  только он
приехал  в  до  боли знакомый  город. За  все три  дня  кряхтя выпил  только
кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
     На четвертый  день, по связям  своего приятеля,  собрал он на квартире,
где  остановился,  воровскую  молодежь,  будущих  убийц  и  громил  -  "нашу
надежду", как  выразился  этот его  приятель. Отобрал  Миша  только  троих -
Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но  тем
не менее,  исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили,
не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
     Все они с  уважением посматривали  на Мишу - для  них он был авторитет.
Сидели  за  столом культурно,  за чаем, без лишнего алкоголя.  Из почтения к
старшему.
     Сначала Михаил  Викторович  рассуждал  о  своем искусстве. Его  слушали
затаив дыхание.  У Гены  сверкали  глаза, у  Володи руки как-то  сами  собой
двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать,
куда мне.
     Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
     -  Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой,  - сказал он смиренно. -
Но сейчас  я расскажу вам историю,  которая случилась в этом городе примерно
пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.
     Приехал  я  сюда  пустой.  Бабки  нужны были до  зарезу. Жрать  и  пить
хотелось -  невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там
иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
     Я злой  тогда  был,  беспокойный, крутой  - и всегда  хотел  что-нибудь
совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать
или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
     А тот раз, как на  грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький,
вострый, с таким можно и на медведя идти.
     Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было красиво, когда  на  дело
идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели...
     Ребята расхохотались.
     -   Ты   у  нас,  папаня,  своеобычный,  -  высказался   Володя,  самый
образованный.
     - Помолчи лучше, - оборвал его Геннадий, самый решительный.
     -  Пойдем дальше, - заключил Викторыч. - Дверь в той квартире  была для
смеха - пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть  не должно.
Захожу, оглядываюсь, батюшки,  внутри  все  семейство  - и  маманя  тебе,  и
папаня, и еще малец У них пятилетний должен быть, но я его не заметил.
     Маманя, конечно,  в слезы,  словно прощения  просит,  но я  ее пожалел,
сначала  папаню  пристукнул,  он  без сопротивления  так и осел,  а  кровищи
кругом, кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил.
Парень я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу  - она и
замолчи. Лежит на  полу, кровь  хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась.
Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны,
она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он  еще
ничего не  видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький.
Смотрит  на меня, на дядю, и  вдруг говорит: "Христос воскрес!" - и взглянул
на  меня  так ласково,  радостно.  И  правда.  Пасха  была.  Со  мной  дурно
сделалось. В одно мгновение  как молния по телу и уму прошла - и я грохнулся
на  пол  без сознания.  Сколько прошло - не  помню. Встаю,  гляжу - я один в
квартире.  Трупы  -  те есть,  лежат  тихие  такие,  даже  тише, чем  трупам
положено. Дитя этого нигде  нет. Я туда, я  сюда, где дите? Нет его - и все.
Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.
     Я, ополоумев,  ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут.
И какая-то сила вынесла меня из этого дома...
     С тех пор  три года никого не  резал. Воровал - да, грабил, конечно, но
мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.
     Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя.
     Пришел домой - плачу...
     Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван  смехом.  Хохотали
ребята от души. "Ну и дед", - подумал про себя Володя.
     Михаил  Викторович на их  смех, однако, не обратил внимания и  медленно
продолжал:
     -  И вот  с  этих пор, если  убью кого  -  плачу.  Не  могу удержаться.
Креплюсь,  знаете, ребяты, креплюсь, а потом как  зареву. Такая  вот со мной
история произошла. Правда,  я уже, почитай, лет пять никого не погубил, Да и
нужды не было, - и Савельев мрачно развел руками.
     Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж  не
придурок  ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе
могут с ума сойти.
     Михаил  Викторович  почувствовал некоторое  напряжение  и  для разрядки
пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.
     - Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя.
     - Откуда  я знаю про это дите, - угрюмо  ответил Михаил Викторович. - Я
вам не ясновидящий.
     - Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был,  -  хихикнул
Герман.
     - Еще чего, дураков нет, - неожиданно огрызнулся Геннадий.
     Разговор дальше не ладился. Савельев,  как старшой,  почувствовал,  что
надо закругляться.
     - Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, - вздохнул он.
     - Отдыхают только после мокрых дел, - сурово ответил Геннадий. -  А так
мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.
     Герман хихикнул.
     - Михаил Викторович, - продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за
главного, -  пусть те идут,  а мы  с  вами,  может, прошвырнемся  немного на
свежем воздухе, а?
     Савельев  согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, еще пели
птички,  одна села чуть  ли  не на  кепку Геннадия. Но он  ее смахнул. И два
человека -  старый  и  помоложе  - медленно пошли вперед.  Володя  и  Герман
скрылись за углом.
     Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду.
     - Погода-то, погода-то,  - развел он плечами. - Хорошо. Я после мокрого
люблю стаканчик водочки выкушать.  Веселей идет, падла...  Так  по  крови  и
разливается.
     И он захохотал.
     - Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович.
     -  А как же, не раз... Что мы, лыком шиты, что  ли. Небось,  - проурчал
Геннадий.  - Но на меня фраера не  должны жаловаться.  У меня рука  твердая,
глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.
     -  Правильно, сынок, -  мрачно заметил Савельев. -  Да  и мертвому кому
жаловаться?  Нет  еще  на  земле  таких  инстанций,  куда  мертвые  могли бы
жаловаться...
     - Ты юморист, папаня, - засмеялся Геннадий.
     Они  свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку  леса. Вечерело.
Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.
     -  А  я  после  того  случая с  дитем  книжки  стал читать...  -  вдруг
проговорил Савельев.
     Геннадий остановился.
     - Слушай,  папаня. Надоел ты мне со своим корытником, - резко и  нервно
сказал Геннадий, и губы его дернулись. - Не хотел я тебе говорить, а  теперь
скажу; тот корытник был я.
     Савельев  остолбенел  и расширенными  от тревоги и непонятности глазами
взглянул на Геннадия.
     - Ты что, парень, рехнулся? - еле  выговорил  он.  - А вот не рехнулся,
папаша, - Геннадий весело  и пристально посмотрел на затихшего Савельева.  -
Ты, должно  быть,  помнишь, что, как входишь в комнату, зеркало еще огромное
стояло  рядом со  славянским  шкафом. И  картина большая  висела.  Пейзаж  с
коровками  - она  у  меня до сих пор сохранена.  Под ней и  маманя  в  крови
лежала. Это ты должен помнить, -  миролюбиво закончил Гена. - Хочешь, пойдем
ко мне, покажу?
     -  Все точно, все точно, сынок, - нелепо  пробормотал Савельев, и вид у
него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна.
     -  Ну и  добро. Я тебя сначала не узнал.  Ребенком  ведь я был тогда, -
добавил Геннадий спокойно. - Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков
на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьем?
     Савельев  не   нашелся,   что   сказать.  Странное  спокойствие,   даже
безразличие Геннадия потихоньку стало передаваться и ему.
     - Ну, а потом, - продолжил Гена, - родственнички помогли. Но все-таки в
детдом попал. На первое дело пошел в  шестнадцать  лет. И все с тех пор идет
как по маслу. Не жалуюсь.
     Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал.
     -  А  ты,  отец,  все-таки  зря не  пошарил  там  у  нас в квартире,  -
рассудительно,  почти  учительским  тоном  проговорил  Геннадий. -  Говорят,
золотишко у  нас там было. Работу надо  завершать,  раз  вышел  на нее. Я не
говорю,  что ты зря меня  не прирезал, нет, зачем? Запер  бы меня в клозете,
отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал
комнаты. Это было  бы по-нашему.  А  ты повел себя как фраер. И то не всякий
фраер так бы размягчился, словно  теленок. Ребят  и  меня ты до смеху  довел
своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не
пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли.
     Савельев загрустил.
     -  А я вот этого корытника,  каким ты  был тогда, никогда не забуду. Во
сне мне  являлся, - дрогнувшим голосом сказал Савельев.  -  И  слова  его не
забуду...
     Геннадий чуть-чуть озверел.
     - Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде
съездил за такие слова, - резко ответил он.
     -  И куда ж это все  у тебя  делось, что было в тебе  тогда? Неужели от
жизни? Так от чего же? - слезно проговорил Савельев. - Одному Богу, наверно,
известно.
     - Слушай, мужик,  не  ной. Мне с  тобой  не по  пути.  Иди-ка  ты своей
дорогой. А я своей.
     -  Я ведь не сразу  после твоих младенческих слов отвык от душегубства.
Книги  святые  читал.  И  слова  твои  вели  меня.  Хотел я и вас,  дураков,
вразумить сегодня. Да не вышло.
     Геннадий протянул ему руку.
     - Прощай, отец, - сказал. - Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует.
А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое.
     Савельев остановился, даже зашатался немного.
     - А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем,
- медленно проговорил  он.  - Теперь решил в монастырь  идти. Может, примут.
Буду  исповедоваться, Не  примут -  в  отшельники уйду.  Богу молиться.  Нет
правды на земле, но где-то она должна быть...
     - Ищи,  отец, -  насмешливо  ответил  Геннадий.  - Только  в  дурдом не
попади, ища правду-то...
     Савельев махнул рукой  и улыбнулся. И так пошли  они  в разные стороны:
один,  сгорбленный, пожилой  человек, бывший  убивец, ищущий правды и  Бога,
другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу
завтрашнему мокрому делу...
     Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в
конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб
в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно  погружалась во все
возрастающую черноту, которая  стала терзать его изнутри. И  он не сознавал,
что с ним происходит.
     А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении
души  Геннадия.  И  в  его уме  стоял  образ  робкого,  невинного,  светлого
мальчика, который прошептал ему из коридора:
     - Христос воскрес!




















     Гарри  М.  знал: больше  ему не жить.  Жить было  незачем.  Он потерпел
полное банкротство: дело его лопнуло, источник престижа и жизни иссяк. Можно
было - не исключено - найти работу, но уже не престиж, не власть.
     Он был выброшен из стаи волков...
     Уже несколько  месяцев  он находился в полном низу, хотя и  с безумными
надеждами все восстановить.
     Восстановить,  и  не  просто  восстановить,  а  владеть,  владеть  этим
похотливым земным шариком, сделать  его золотым, чтобы ничего, кроме золота,
не было бы во всей вселенной.
     Деньги  снились  ему  по  ночам;  они сыпались со  звездных  путей, они
обвивали его горло. Из долларов он бы сколотил себе гроб.
     Но все  кончено.  То были мечты,  а Гарри М. знал,  мечты - это признак
смерти. Ибо жизнь - это только факт, и деньги  ценны только тогда, когда они
факт.
     Он,  как и все, кто окружал его раньше,  был  королем фактов. Теперь  у
него не было их. Он жил без фактов. Он решил с этим кончать.
     У него нет больше нервов жить  и бороться  за престиж, власть и деньги.
Он сломлен в этой борьбе.
     Гарри М. стоял  в темном колодце  между  двумя  грязными  нью-йоркскими
небоскребами, которые были чернее ночи. И потому он их не видел.
     Но он подошел к двери. Она  была открыта, и смрадная вонь (внутри лежал
разложившийся труп собаки)  не изменила в нем ничего. Надо было подняться на
сорок  первый этаж  (лифт почему-то не  работал) и  оттуда  броситься  вниз:
просто там было  разбитое  стекло. И кроме того, Гарри М.,  верящий в факты,
считал, что прыгать надо только с высокого этажа: так вернее.
     И  он  начал взбираться вверх по нелепой лестнице. Быстро  очутился  на
десятом  этаже. Там лежал  труп  человека.  Уши  у него были отрезаны, а нос
съеден.
     Гарри  М. продолжил  подъем.  Сердце  превращалось в  буйвола,  буйвола
смерти. Трижды  он  засыпал, вдыхая вонь  и пыль  черной лестницы.  Но потом
вставал и упорно продолжал путь.
     Крысы путались его решимости.
     Их было много, крыс, и пищи у них было много: они пожирали сами себя.
     На двадцать шестом этаже  он взглянул в неразбитое окно:  внизу бушевал
огнями Нью-Йорк и многие его небоскребы казались еще выше того, в котором он
находился.
     И почему-то нигде не было  сладострастия.  Словно  небоскребы поглотили
его в себя.
     Гарри М. торопился к цели. Он знал, что сошел с ума, ибо у него не было
денег.
     Вот и сорок первый  этаж. В  черное окно дохнуло прохладой: из дыры. Он
уже подошел к ней, как вдруг из тьмы вынырнула туша.
     - Я ждала тебя, мой ангел! - закричала туша. - Я ждала тебя много дней!
     И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо. Он заорал:
     - Кто ты?!
     Туша ответила:
     - Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя.  Почему тебе
опротивела жизнь?
     - Отвяжись, старая дура!
     - Родной, не  лезь  в дыру. У тебя есть член.  Дай мне  только  минуту,
минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!
     - Старая, безденежная дура!
     - Зачем  тебе лететь с сорок  первого  этажа?  Сделай  любовь со  мной!
Сделай, сделай,  сделай! Если  даже  хочешь - лети, но сначала сделай!  Ведь
твой член - сокровище, как  банковский счет... Дай я  его поцелую. Зачем  ты
хочешь его губить? Сделай сначала  любовь со мной, а потом лети... Последний
оргазм перед смертью - и потом в ад. Таков наш образ жизни.
     И огромная туша объяла Гарри М. Он бешено сопротивлялся. Женщина тем не
менее  почти   насиловала  его;  в  рот  потенциального  самоубийцы  входило
старческое дыхание.
     Вонь, пот и широта тела поглотили Гарри. А старуха шептала:
     - Если бы я была богатая, я бы приказала врачам вырастить на моей ляжке
огромный  живой член. И у  меня не было  бы проблем  в  любом возрасте,  мой
любимый. А сейчас ты мне так нужен!
     Гарри М. тошнило: но тошнило его от близкой смерти. Он знал, что должен
умереть,  ибо у него  не было денег  -  единственной реальности,  двигателя,
вселенной. И  это ущемляло его  самолюбие,  даже его бытие.  Неудачникам нет
места на этой земле. Он сделал усилие и освободился от напора сладострастной
туши.  Легкий,  он совсем приблизился  к  дыре. Но  она  - Беатриче,  Вечная
Женственность Нью-Йорка, цепко держала его за штаны.
     - Отдай член! - заорала старуха. Ей было всего шестьдесят восемь лет.
     Гарри М.  рванулся. И тогда туша, разорвав ширинку, впилась в его член.
Зубов у нее почти не осталось, но были старческие когти на руках.
     Гарри  М. завопил  и рванулся опять -  уже вниз. Кусок члена  остался в
когтях у женщины.
     Пока Гарри М. летел, завершая свой победный маршрут, она пожирала член.
Жрала  легко,  воздушно,  из-за отсутствия  зубов. Кровь самоубийцы  стекала
прямо внутрь туши. Единственный целый зуб  во рту хохотал. А  глаз вообще не
наблюдалось.
     Гарри М., пока летел, все эти секунды не терял  сознания. И опять в эти
великие мгновения думал о том, о чем думал всегда, - о деньгах.
     Когда  же он  упал,  то  потерял  сознание и сразу  перестал  думать  о
долларах.
     Хоронили его шумно, помпезно, хотя и без  частицы члена, - и конечно, в
протестантской церкви, точнее, в клубе, называемом церковью.
     Пастор говорил на церемонии:
     -  От  нас  ушел человек,  близкий к Богу.  Он  ушел от нас, потому что
обанкротился, а деньги для него были путем к Богу, материализацией исканий и
надежд, прямой дорогой к раю на земле... Пусть он получит там  то, что хотел
иметь здесь.




















     Николай  Савельич  Ублюдов,  впечатлительный,   толстозадый  мужчина  с
бегающе-замученным  взглядом,  решил повеситься.  К  этому решению он пришел
после  того,  как жена  отказала ему  в  четвертинке.  Матерясь, расшвыривая
тарелки и кастрюльки, он полез  на стол, чтобы  приделать петлю.  Кончать  в
полном смысле этого слова он не хотел: цель была лишь припугнуть жену.
     Закрепив веревку к своему воротнику, повернувшись лицом  к двери и чуть
запрятав ножки за самовар, он сделал видимость самоубийства, как бы повиснув
над столом. Глазки свои Николай  Савельич умиленно прикрыл, ручки  сложил на
животике и принялся мечтать. От  жалости к себе он даже немножко помочился в
штаны, часто нервно вздрагивая  и открывая глазки: а вдруг он на  самом деле
повесился?
     Летний зной гудел в  комнате, было очень жарко, и Николай Савельич иной
раз  приподнимал рубашку, дабы отереть пот с жирных боков. Ждать  нужно было
неопределенно: жена  могла  прийти  из магазина вот-вот,  могла  и  застрять
часика на два-три.  Николай  Савельич, мысленно  фыркая,  иногда доставал из
кармана брюк бутылку пивка,  чтобы промочить  горло. Под  конец  он немножко
даже вздремнул.
     Во время сна он особенно много обливался потом, и ему казалось, что это
стекают с  головы  его  мысли. И еще  ему казалось,  что у  него, толстого и
здорового мужчины, очень слабое и женственное сердце.
     Очнулся Николай Савельич оттого, что ему взгрустнулось. Как  раз в  эту
минуту, еле успел Николай Савельич замереть, в комнату всунулась  физиономия
соседа - Севрюгина.
     Севрюгин был  существо  с  очень грустным  выражением  челюсти и  тупым
взглядом.  Первое,  что пришло  ему и голову,  когда  он  увидел повешенного
Ублюдова, - надо красть.  Он одним движением юркнул в комнату, прикрыл дверь
и полез  в  шкаф. Вид  же "мертвого" Ублюдова его не удивил. "Мало ли чего в
жизни бывает", - подумал он.
     Простыню и два  пододеяльника Севрюгин запихал себе в штаны. "Не всякий
знает, что  у меня  тощий зад", -  уверенно  промычал он  про себя.  Работал
Севрюгин деловито, уверенно, как рубят дрова: раскидывал скатерти,  рубашки,
пробираясь своими  огромными, железными  ручищами  к чему-нибудь маленькому,
ценному. Изредка он матерился, но матерился  здраво,  обрывисто,  без лишних
слов.
     Николай Савельич струхнул. "Лучше смолчу, а то прибьет, - подумал он. -
Ишь  какая  он  горилла  и небось  по  ножу  в  кармане".  Все  происходящее
показалось ему кошмаром.
     "Хотел  повеситься,  а  вон-те  куда  зашло, -  опасливо  размышлял он,
осторожно переминаясь с ноги на ногу. - Только бы по заду ножом не  тяпнул и
убирался бы  поскорей, придурошный. Как хорошо все-таки, что я не повесился,
- умилился  Николай  Савельич.  - Ишь сердце  екает...  Хорошо...  Сейчас бы
четвертинку". В это время Севрюгин, набив себя барахлом, подошел к Ублюдову.
."Небось уже  гниет", -  тупо подумал  он,  оскалив зубы. Ублюдов  притих  и
боялся  задрожать.  Обычно грязно-тупые глаза  Севрюгина  искрились  тяжелым
веселием.  Он  осматривал Николая Савельича. "Ишь, пивко!"  -  вдруг гаркнул
Севрюгин. И, не  зная сомнений,  схватил высовывающуюся из  кармана Ублюдова
бутылку.
     Но  тут  Николай  Савельич не выдержал.  Инстинктивно  он лягнул  ногой
врага... Что тут поднялось!  От страха, что он съездил по Севрюгину, Ублюдов
дико завизжал  и рванулся, чтоб  спрятаться. Оборвалась ненадежная  веревка.
Севрюгин же ахнул и поднял руки вверх.
     - Помилуй, Николай Савельич, не казни! - заорал он.
     Ублюдов между тем  упал  на  пол и,  желая улизнуть, полез сам  не зная
куда. "Только бы тело мое жирное не унес, - вертелось у него в голове. - А с
простынями, черт с ними".
     На гвалт  сбежались  соседи.  От страха и от желания исчезнуть Севрюгин
совсем обомлел.
     -  Швыряются!  -  кричал  он, размахивая  большими  руками. - Пужают...
Симулянт!.. По морде бьет... Вешается.
     Ублюдов же, неуклюже застрявший где-то под стулом, хрипло кричал:
     - Не матерись... Людоед... Хайло... Ножи-то куда запрятал?
     Очень  маленькая,  задумчивая  старушонка  вдруг  понеслась  бегом   из
комнаты.  Через  минуту  она вернулась  с  чайником  и,  уютно  усевшись  на
кроватке, подпершись, стала пить чай вприкуску.
     Особенно поразила всех нависшая с потолка веревка с оборванной рубахой.
Какой-то   физик   высказал   предположение,  что  это,   дескать,  массовая
галлюцинация. Ему чуть  не набили морду.  Воспользовавшись криком,  Севрюгин
распихивал по комоду простыни. Обомлевший Ублюдов попросил у старушки чайку.
Между тем вернулась жена Ублюдова.
     - Засудят  твово  мужика,  засудят,  -  орала на нее толстая соседка. -
Будешь целый год без палки ходить... Ишь шуму наделал!
     - К психиатру ево, к психиатру, - галдели вокруг.
     - Пошли вон. Я сам себе психиатр! - гаркнул Ублюдов.
     Ему стало страшно жаль себя, и он чуть было не расплакался. Его утешило
только то, что огромный живот его был такой же довольный, как и прежде.
     Ублюдова  присудили  -  условно - к одному  году исправительно-трудовых
работ за нарушение общественного порядка  и  хулиганство. Но только  жене он
открыл свою душу.
     - Врешь ты все, обормот, - ответила она ему. - Так я и поверила, что ты
из-за  четвертинки... Цельные десять  лет пил...  И вдруг... На девок небось
заглядываться стал, дубина... Оттого и в петлю.



















     На  окраине Москвы  среди  изрезанных улочек  с  маленькими домишками и
длинными  бараками посреди моря  уборных стоит  огромное желтое шестиэтажное
здание, похожее  на тюрьму. Это институт и  общежитие для  студентов. С трех
сторон  к  нему  подходят извилистые, грязные,  уходящие  в пропасть бараков
дороги. Три деревца, как чахлые, слабоумные невесты с венком птиц на голове,
окружили здание.  А в небе  постоянными были только черные крики метущихся в
разные стороны ворон.
     Все обитатели здесь делились на  местных и студентов. Студенты казались
местным злыми,  учеными и нахальными. "Мы никогда не  будем так хорошо жить,
как они", - говорили про студентов. Местные же казались студентам лохматыми,
придурошными  и страшными, от которых надо бежать. Особенно пугали их черные
дыры  бараков и дети.  Дети купались в ведрах воды,  снимали  друг  с  друга
штанишки.  Студенты учили книги, сидя  на заборах, прыгали по крышам сараев.
Обе стороны шарахались друг от друга как от непонятного.
     Однажды весной  в один из домишек  около общежития въехала семья. Почти
никто  не  обратил  на  это   внимания,  просто  вместо  одной  семьи  стала
размахивать руками и находиться перед глазами всех другая семья.
     Тем  более   не  бросился   в   глаза  младший   член   этой  семьи   -
семнадцатилетний  полоумненький,  каким  его  считали,  Ваня. Иногда  только
смеялись над ним.
     Это  был длинно-тонкий  юноша с мягкой,  нежной  головой и  осторожными
ушами. Походка тихая, крадущаяся. Даже в уборную он  входил, как в  античный
храм.
     Вполне полоумненьким его назвать было нельзя -  скорее "не замечающим".
Он действительно  "не замечал" многое из того, что происходит вокруг. Он мог
позабыть покушать, позабыть осмотреться кругом. Но зато хорошо вырезал бабок
из дерева. Учился Ваня плохо, но не  то чтобы по  глупости, а по равнодушию,
из  предметов  же  обожал  зоологию, особливо анатомию мелкокостных. Людское
общество любил,  но только молчком. Постоит, постоит где-нибудь около  кучки
ребят - и тихо уйдет, как будто его и не было.
     Никто не знал, чем  жил Ваня.  А кроме самосозерцания,  он жил вот чем.
Каждый  вечер,  когда темнота  поглощала окрестности, как брошенную комнату,
Ваня пробирался к  институту, Ловкий и жизнестойкий, он по трубам и остаткам
лестницы влезал на карниз четвертого этажа.  Там до поздней  ночи  светилось
окно: то было женское общежитие.
     Ваня  пристраивался  на широком карнизе,  удобно прижавшись к трубе,  и
долго, часами смотрел внутрь. Он даже не испытывал оргазма при этом: половое
влечение  у  него  было  мутное,  широкое,  непонятное  для  него  самого  и
всеобъемлющее. Ему хватало того, чтобы просто смотреть.
     Странные  мысли  роились в его голове. Все девочки, особенно  раздетые,
казались ему необычайно интеллигентными. Несмотря на то что  они всего  лишь
ходили или лежали, ему казалось, что они вечно пляшут.
     "Откуда такое кружение?" - недоумевал он.
     У него  было  несколько состояний; это зависело от мыслей,  приходивших
ему в голову, пока он лез по трубе к девочкам.
     Часто ему  внутри себя  слышалось  пение;  иногда странно болело сердце
из-за того,  что он  не знал,  чем кончится то,  что  происходит  внутри, за
окном.
     "Миленькие вы мои", - часто называл он их, прослезившись.
     Он не выделял ни одну из  них,  любя всех вместе. Правда, он выделял их
качества, скорее  даже  любил эти  качества,  а не  их  самих.  В  одной ему
нравилось, как она ела:  изогнуто, выпятив  бочок и  обреченно сложив ручку.
"Все равно как мочится или отвечает урок", - думал он. Другая нравилась ему,
когда спит. "Как зародыш", - говорил он себе.
     Но  особенно  нравилось Ване,  как кто-нибудь из  них  читал.  Он тогда
вглядывался в  лоб  этой девушки и  начинал любить ее мысли.  "Небось о  том
свете думает",  - теплело у  него в уме. Уставал он только сосредотачиваться
на одной. Поэтому очень легко  ему было, когда они  все ходили. Вся душа его
тогда  расплескивалась,  пела,  он  любил  их всех сразу  и  в  такт  своему
состоянию тихонько выстукивал задом по карнизу.
     "Ну  хватит. Побаловался" - так  говорил он себе  под конец и спускался
вниз.  Дважды  его вечера  были  несколько  необычны:  он чувствовал в  душе
какую-то странность, воздушность и зов; еле-еле забирался вверх; и нравились
ему  уже не  тела  девочек,  а  их длинные, шарахающиеся  тени;  подолгу  он
любовался ими, иногда зажмуривая глаза.
     Так продолжалось годы. И эти годы были  как  один  день.  Иногда только
мать поколачивала его.
     Однажды Ваня полез, как обычно, на четвертый этаж к своим девочкам.
     Все было как прежде; он,  как  всегда, слегка поцарапался  о железку на
третьем  этаже,  так  же пристроился  на карнизе,  у  окна общежития. Только
теперь  ему стало казаться,  что  он  женат на  этих девочках. Но  он так же
прослезился, когда маленькая студентка в углу уснула, как зародыш.
     И вдруг окна не  стало. Не стало и  милых,  гуманных девочек.  "Точно я
опять на  этот  свет рождаюсь", - подумал он...  Часов в одиннадцать  вечера
жирно-крикливый парень, назначивший свидание во дворе трем бабам, услышал за
углом ухнувшее,  тяжелое  падение. Он подумал, что  упал мешок с  песком,  и
просто так  пошел посмотреть.  На асфальте лежало скомканное, как поломанный
стул, человеческое тело. Парень признал Ваню, полоумненького. Он был мертв.




















     До этих чудовищных событий за Василием Ивановичем Непомоевым никогда не
водилось никаких особых странностей. Единственно,  что  действительно  было,
так это посторонние, безотносительно мира сего, галлюцинации, появляющиеся у
Василия Ивановича каждый раз, когда он, огромный,  тугоповоротливый, садился
на толчок.  Поэтому  когда  Непомоев бывал там, то смотрел  он всегда  прямо
перед собой, в, одну точку, напряженно и достаточно отсутствующе.
     Невидимые  -  как  он   их  называл  -  проходили  мимо  него  в  некое
пространство, нередко строем и со знаменами.
     Иногда  только  пугали  Василия Ивановича  отдельные  индивидуальности,
заслонявшие  собой все остальное, галлюцинативное;  они  нависали  прямо над
толчком и как бы не соглашались с существованием Василия Ивановича; он тогда
смотрел на них снизу вверх, как оболтус. Иногда все сознательное уходило ему
в зад, и на лице оставалось только интуитивное ожидание.
     В остальном это был спокойный, непривычный к  жизни  человек. Жил  он в
коммунальной квартирке в просторной комнатушке вместе с девочкой, лет десяти
- одиннадцати, которую почему-то считал своей дочерью.
     Пугался ли он людей? Бывало, и тогда он долго и неповоротливо бил их по
морде, особенно на площадях. Иной раз  любил щекотать старушек,  гоняясь  за
ними по дворам.
     Два раза в жизни ему казалось, что настежь распахивается запертая дверь
в его комнату и кто-то хочет войти к нему, но вдруг исчезает на пороге.
     Жизнь  его  текла  какая-то  оголтелая.  На себя  он почти  не  обращал
внимания,  но с  шуршащими  по углам  соседями, у него велись призрачные, не
очень хорошие отношения. Его  до того считали  придурковатым,  что в глубине
души ожидали от него нечто необычное.
     Но  сам Василий Иванович  скорее  чуждался своих соседей; их постоянное
присутствие  вызывало  в  нем  смутное  подозрение,  что  на  самом деле  он
находится  в  аду,  а не  на этом свете.  Но в  аду не грубом, физическом, а
скорее в психическом аду.
     Они до того ему надоедали, что иногда  по ночам он выходил в коридор и,
прихлопывая  ладошками,  разговаривал с  соседями,  хотя  на  самом  деле  в
коридоре никого не было.
     Василий Иванович считал, что призрачное общение смягчает общение дикое,
повседневное. Иной раз позволял себе плевать в их несуществующие рожи.
     Хорошо  еще, что  дочка  не  вызывала в нем тому  подобных чувств;  это
несколько  странно,  и  можно объяснить,  пожалуй,  только  тем, что девочка
являлась  ему  обычно  в  клозете,  во  время  галлюцинадий;   и  ее  земное
существование  как  бы  стиралось по  сравнению  с  галлюцинативным. Василий
Иванович считал ее слишком тихой для повседневной жизни;  она и вправду была
тиха, но не придурочна; только вот любила мысленно плясать во время сна.
     Соседи,   те   были   не  такие;   они   скорее   переносили   сон   на
действительность.
     Особенно  не  понимал   Василий  Иванович  одинокого   лысого,  но  уже
помолодевшего  субъекта,  которого  все называли  шептуном.  Нашептывал  он,
правда, в несуществующее. Если, например, и шептал что-то у двери соседа, то
только тогда, когда там висел огромный многозначительный замок.
     И странно, самому себе он ничего не шептал. С кем же тогда он общался?
     Остальные соседи были более или менее рациональны... Интеллигент Эдуард
Петрович вообще  был до омерзения нормален, если не считать  патологического
ужаса  перед  загробной  жизнью.  От  этого страха его  спасал  только дикий
разврат.
     Его брат Петя, бегающий  по  коридору,  а иногда  и  по полю,  толстяк,
занимался накоплением денег и засушенных сверчков.
     Последняя семья выглядела очень религиозно; скорее всего, она - Раечка.
     Муж Коля если и мог считаться религиозным, то только в смысле  обожания
ближайшего начальства, которого он долго и исступленно этим преследовал.
     Раечка  же  ходила  в церковь,  и представления о том  свете у нее были
строгие,  положительные,  как у бухгалтера  о смете  расходов. Непомоева она
особенно не терпела, потому что он никак не укладывался ни в какие рамки.
     И  вот  одним летним воскресным утром  Василий  Иванович,  заснувший  в
клозете от слишком  густого наплыва своих якобы  галлюцинаций, проснулся  от
резкого стука в дверь. Он уже с полчаса как покончил со своими естественными
надобностями, и  невидимые  больше  не  появлялись.  "Опять бить  будут",  -
подумал  Василий  Иванович  про соседей.  И действительно, за дверью  что-то
дышало и жило. Василий Иванович прислушался. И вдруг различил шепот, дальний
такой, несколько мистический:  "Непомоев, Василий Иванович, вам  не дурно?!"
Василий Иванович отнес почему-то шепот за счет невидимых. "Неужели они стали
приходить сами собой?", - тяжело подумал Непомоев.
     Но "они" его не  пугали: один раз, когда Василия Ивановича прослабило в
теплой ванне, "они"  тотчас  появились  и  рядком,  смирехонько,  уселись на
стульях вокруг ванны и очень прилично себя вели.
     Поэтому Непомоев непугливо открыл дверь.
     К  его изумлению, перед ним  застыла  фигура шептуна с его замороченным
лицом.
     Василий Иванович хотел было запереться в клозете, но  шептун  ласково и
настойчиво его не пустил.
     -  О здоровьишке вашем беспокоюсь... Вот так, - нелепо  прошипел  он. -
Вот так...  Вот так, - и как истукан стал  пожимать руку Василь Ивановича. -
Вот так.
     Непомоев ошалел.
     - Да пустите же мой зад, - глухо сказал он.
     - Простите, - обалдело ответил шептун и упал.
     Перешагнув через скрюченного на полу шептуна, Василий Иванович, изрядно
перетрусивший, двинулся вперед по  коммунальному коридору. Вдруг все двери в
комнаты приоткрылись и из них выглянули жильцы.
     - Василь  Иванычу  -  слава, слава!  Василь Иванычу - слава,  слава!  -
разом, точно заговоренные, запели они. И, самое главное, в такт.
     - Василь Иванычу - слава!  Недоступному  - слава, слава! - пели они  во
всю мощь своих сознаний. Пела на кухне даже его дочь.
     Непомоев побежал. Коридор был длинный,  серьезный, с вещами по углам, а
комната  Василь  Ивановича  от клозета была самая  дальняя.  Спотыкаясь,  он
вбежал в нее и заперся на ключ.
     "Что с ними! Они  сошли с ума! Они все  переменились!" - подумал он и с
ужасом  увидел,  что дочкиных  вещей  в комнате  нет. Не  было даже  странно
массивной кровати.
     "Таня, Таня! Сюда"! - завопил он  дочери, оставаясь в комнате. Выйти он
не решался  и вопил настырно, по-громадному. Наконец он  почуял, как у двери
неожиданно зашуршали.
     - Надо ему объяснить, - услышал он шепот.
     - Василий  Иванович,  пустите! - наконец раздался  робкий единый  вздох
пяти душ.
     - Не пущу! - подбадривая себя, орал Василий Иванович.
     Вдруг,  после шепота, выделился  голос Раечки: "Они все уйдут, а мне-то
можно..."
     Непомоев  уважал Раечку  за религиозность и рационализм; к  тому же она
была женщина.
     "Уходите!" - проурчал он, а сам заглянул в особо доверительную щелку.
     Действительно, мигом  никого  не  оказалось  в коридоре. Кроме  Раечки.
Непомоев осторожливо  впустил  ее, разом опять запершись. Раечка  была,  как
всегда, проста, объяснима, требовательна и к себе и к людям, но на Непомоева
смотрела с несвойственным ей восхищением.
     -  В чем дело, Раечка? -  слегка спустив  штаны, осклабился Непомоев. -
Где кровать моей дочери?
     Раечка нервно заходила по скрипучему полу.
     - Ваша дочь никогда не будет мешать вам в одной комнате, - сказала она,
поеживаясь. - Она никогда больше не осмелится присутствовать при вас.
     Непомоев как-то гнусно шевельнулся животом и хохотнул:
     - Чего же ее, милая, так смутило?
     - Василий Иванович, - не обращая внимания на его слова, проговорила Рая
и  подошла к Непомоеву, глядя на него  широко  раскрытыми глазами, в которых
были слезы. - Василий Иваныч, - тихо сказала она, - есть сведения, что вы на
том свете - главный...
     Это было сказано настолько жутко, убежденно и всеобъемлюще, что Василий
Иваныч замер.
     - Что?! - слюнно выкрикнул он минуты через две.
     Почему-то ему самому перед своим существованием стало страшно и повеяло
непонятностью и неоконченностью самого себя...
     ...Запершись,  Василий  Иванович  остался один.  И в его  комнате  была
абсолютная  тишина.  Через  полчаса  он  вышел.  Пристальные  глаза  жильцов
наблюдали за ним. Во дворе он встретил Раечку и еще двух чистых людей.
     Отозвав  их за угол помойки, Василий Иванович почти целый час беседовал
с ними. Оказалось, сведения были очень  определенные и точные: они  шли и от
интеллигента  Эдуарда  Петровича, и  от  двух важных  живущих  неподалеку  и
разъезжающих на ЗИЛе личностей, работающих, как все уверяли, в засекреченной
оккультной лаборатории,  и,  главное, от одного подозрительного  субъекта  в
рваном пальто, о котором не раз говорили, что он парил.
     Молча  Непомоев пошел  в сторону, в булочную; он  то колебался,  то  не
колебался. Механически купил хлеб, и вдруг ему стало противно его жевать.
     А  к вечеру во дворе уже творилось черт  знает что.  Непомоева  напугал
старый  рецидивист, работающий  плотником. Он наверху чинил сарай и,  обычно
жестокомордный  даже  по  отношению  к  собакам,  повернул  харю  к  Василию
Ивановичу, заискивающе улыбнулся и,  приподняв  кепку,  проговорил:  "Хозяин
идеть". От предчувствия чего-то абсолютно невозможного Непомоев  спрятался в
садике, между дровами, в дыре, и стал прислушиваться.
     Особенно  взволновался  из-за  неожиданной  потери  интеллигент  Эдуард
Петрович.
     - Это  же ужас, товарищи,  - нервно  бегая по  двору, верещал он, - нам
надо скрывать эту тайну, а то Василия Ивановича от нас заберут, заберут!
     Раечка была более рациональна.
     - Куда бы  его ни забрали - все равно "там" он главный, - говорила она.
- Нам не нужно докучать ему здесь... Нам лучше просто жить по Непомоеву.
     Толстяк Петя, бегающий по коридору, а иногда и по полю, уверял, что ему
на  все  наплевать, потому что  он - постоянный и даже на  том свете,  кроме
сверчков и денег, ни о чем и слышать не хочет.
     Шептун вдруг куда-то исчез, и никто его больше никогда не видел.
     Многие  другие  жильцы   отнеслись  к   этому  событию,   правда,  чуть
недоверчиво, но с большой опаской. Поэтому на дворе стоял неимоверный гвалт.
Рецидивист хохотал, сидя на сарае.
     Наконец Непомоев  вышел из  своего убежища. Увидев его, все замерли,  и
гвалт   мгновенно   прекратился.   Некоторые   даже  закрыли  лицо   руками.
Неустроенный,  Василий  Иванович, ни  на  кого не  глядя прошел в дом. Ровно
через час к нему опять постучали. С настороженным, несколько скучающим лицом
Василий Иванович открыл дверь. Перед ним стоял интеллигент Эдуард  Петрович.
Галстук на нем сбился, словно облеванный, костюм был смят и как бы улетал от
него.  Сама физиономия  была воспалена,  губы красны от налившейся крови,  а
глаза монотонно блуждали. Он весь дрожал.
     -  Василий Иванович, - начал интеллигент, - одно только слово... Умоляю
вас... У меня к вам вопросы... Скажите, как там, на том свете?..
     - Что? - переспросил Непомоев.
     -  Ну,  вообще... Всякие детали... Не  слишком ли страшно?.. И есть  ли
мысли? - бормотал Эдуард Петрович.
     Непомоев побагровел.
     - Пошел вон! - заорал он и схватил щетку.
     Дверь  тотчас захлопнулась,  а через  несколько  минут  у окна  Василия
Ивановича, под деревом, лежал на земле судорожно скрюченный Эдуард  Петрович
и горько, истерически, отталкивая от себя тело, рыдал. Иногда он вдруг очень
непосредственно  вставал  на  ноги  и,  весь  грязный,  в  слезах,  надрывно
выкрикивал в окно Непомоева:
     - Ну, как же там, на том свете...  Ну, как же там,  на том свете?!! - и
опять падал на землю.
     Окно Василия  Ивановича  было наглухо  закрыто.  Даже птицы  не  летали
около.  Бесцельно бродя по своей комнате из угла  в угол,  Василий  Иванович
скучал. В окрестностях было что-то вроде тишины.
     Но иногда она  прерывалась звуками странной беготни, хлопаньем дверей и
суетней. Василию Ивановичу показалось, что  бегали  даже кошки.  Его  самого
после инцидента с Эдуардом Петровичем уже боялись о чем-либо спрашивать и не
беспокоили. Но  вскоре эти звуки странной танцующей суетни усилились. Дело в
том, что, потеряв доступ к  Непомоеву, жильцы совсем  взбесились и, не зная,
как  выразить  свои причудливые чувства  и  мистическое нагнетение,  как  бы
плясали вокруг дома Василия Ивановича, словно лунные жители вокруг костра...
Но  всему  приходит  конец,   и  позже,  собравшись  вечерком  на  дворе,  у
доминошного столика, жильцы мирно и тихо стали шушукаться о бессмертии души.
Но вдруг они увидели такую картину: парадная дверь одной из развалюх настежь
распахнулась  и  на белый свет выскочила  голая старушка,  вся в  крови и  с
венком  в руках.  Несколько  котов, как тигры,  бросались  на  нее непонятно
почему. Даже лицо и живот у старушки были в кровавых лоскутьях.
     Эта лихая сцена  напоминала что-то родное, юродивое.  Какой-то старичок
упал  перед этой старушкой на колени. А основная масса жильцов забегала,  не
обращая внимания на свои тела. Почему-то  никому  в голову не пришло вызвать
"скорую помощь".
     Средь    общего    хаоса     странно    выглядели    несколько    точно
загипнотизированных своими мыслями человек,  которые равнодушно  ходили мимо
бегающих  жильцов. В большинстве эти несуетные  думали о Непомоеве  и других
бесконечных  вопросах. Среди них была и Раечка. Она раскладывала по полочкам
свою вечную жизнь.
     Шум  между тем усиливался. Наконец старушку припрятали в канаву. Кто-то
оторвал головы двум котам.
     Вдруг  стало быстро  темнеть, и  в вечерней тьме  особенно страшен  был
одинокий  свет в окне  Непомоева; иногда  выглядывало и его лицо, уже за это
короткое время ставшее жутким и маскообразным.
     Одна доченька Танечка осмеливалась по-земному плясать перед его окнами;
шальная и десятилетняя, она махала ему красным платком.
     Все окончательно затихло, только  когда подъехала  на колясках милиция.
Забрав двух дядь, она бесшумно и таинственно уехала.
     А  Василий Иванович целую ночь не спал. Он  и сам не  знал,  что  с ним
творится. Он был весь во власти некой  жуткой и  необъяснимой  реальности, о
которой он  не  знал  раньше  и  которая  сейчас показывала  ему,  что  он -
незакончен и в нем есть совершенно неслыханные бездны.
     Эти странные "сведенья" о том,  что  он  есть  или  будет на том  свете
Главный, если они даже и были верны,  не встретили в нем, земном, понимания:
уж слишком  это  было как  белая  стена и  потусторонне. Но зато эти события
вызвали в нем поток какой-то странной силы, которая хотя и не  говорила, кто
он  -  Главный или не-Главный, но которая  ужасающе ясно показывала, что  он
только жалкая частичка того, кем он мог бы быть...
     Поэтому Василий Иванович загрустил. Он смутно видел те духовные бездны,
которые открывались  ему... но чувствовал, что  ходит только по их краю и не
может  броситься в них. От этого он судорожно засеменил из стороны в сторону
по своей заброшенной, с пустыми дырами вместо вещей, комнате.
     Он не знал, как тут же, сию минуту, перейти грань. И хватался, хватался
за все несусветное, попадающееся ему под руки. Приделал петлю перед зеркалом
и, положив в нее голову, долго, как собака, прислушиваясь, смотрел на себя.
     - Ну как, Главный, - подмигнул он сам себе в зеркало, - пора кончать?
     Но  из-за  неуверенности, что это именно  то, что нужно,  чтобы перейти
грань, он медлил и то вынимал голову из петли, то опять клал ее в петлю.
     "Является ли повешенье мыслью или это будет факт новой власти?" - думал
он, глядя на себя.
     Наконец вдруг  стал  собирать свои пожитки. Свернул  одеяло,  простыни,
матрас, но с собой ничего не взял.
     И  когда уже было  раннее утро и свет залил пустынный  не шелохнувшийся
двор,  где  недавно происходила  вывороченная  наизнанку  мистерия,  Василий
Иванович вышел на улицу.
     И никуда далеко не  пошел. Просто залез в подвернувшийся рядом огромный
помойный бак. "Больше я отсюда никуда не  уйду",  - подумал Василий Иванович
на дне. А вокруг  бака, как голоса больного, звенели его юркие, оторвавшиеся
от него мысли; они пели ему то: "Слава, слава!", то: "Куда ты, куда ты, куда
ты!", то: "Прощай, прощай, прощай!"



















     Дело  это  давнее,   малодоступное,  поэтому   теперь,  когда  меня  не
существует, я могу рассказать обо всем по порядку.
     Начну с того, что я с этого летнего утра начал почти беспрерывно жрать.
Сначала одну  котлетку.  в  рот окунул, потом другую...  И казалось мне, что
перевариваю самого  себя...  Под конец  я две банки  коричневого соуса съел.
Съел, прикорнул на подоконнике и подумал: "Слава те, Господи!"
     Раздулся я,  в общем, и  ничего в себе не чувствовал. Потом пошатываясь
вышел на улицу.
     Мир   как-то   до   странности   отупел,   точно   движения   приобрели
олигофреническую    направленность.    Я   и    мороженое    кушал    как-то
пугливо-ненормально, и оберточная бумага прилипла к моим губам. Я так  и шел
с ней, как с трепыхающимся продолжением губы.
     В уголок помочиться зашел, на алмазы драгоценные за витриной глядел. "И
откуда такое сияние", - удивлялся я.
     Не  разбирая  сам  как, что да почему, я  оказался -за большими домами.
Окон на них в вышине видимо-невидимо, и все поблескивали точно со значением.
     Ну  там  опущу всякие  гадости, только за помойкой и трубой,  идущей из
земли, увидел я сытого грязного человека, который валялся на земле. Одежонка
на пузе его была распахнута, так что  живое показывало свой  вид. Волосье на
нежной  черепной  коробке  было беспорядочно и напоминало  мелькающие  тени.
Человечек не  то  был пьян  от  водки,  не то  от  трезвости ума  своего, но
поминутно  рычал,  слегка  пассивно  катаясь  по  земле.  Тайное, в скорлупе
тупости моей, тихо шелохнулось.
     Тронул  я  незнакомого  калошей,  чтоб он  привстал. Незнакомый присел,
опираясь  на  задницу  свою, как  на  гнездо.  Пошарил  вокруг  себя  рукой,
уставившись на меня мутными, непростыми глазами.
     - Кто вы? - строго спросил я.
     - Ангел, - ответил незнакомец. - Небожитель я...
     Опущу здесь некоторые  знамения,  подтверждающие его  слова,  но  потом
пошли мы с этим небожителем в подвал, что напротив.
     - Как же вы так опустились? - ужаснулся я, глядя на него.
     Вид  его,  выражающий  внутреннее,  был  действительно  дик  и ничем не
радовал  глаз. Даже виднеющееся голое  тело  висело телесными  лохмотьями. А
башка  почти совсем не  варила. Первое время он просто  мычал.  Но потом  мы
наконец  разговорились.  И  все  сразу  стало  до  удивительности  мрачно  и
серьезно.
     -  Отчего у меня такой гнусный  вид,  - начал Ангел,  поминутно рыгая и
прополаскивая горло  какой-то вонючей  жидкостью, -  вам будет понятно, если
только я вам расскажу об устройстве всего  творения... Должен сказать, что я
был не просто ангелом, а еще более великой самосущностью - метагалактическим
сознанием - и, можно сказать, почти созерцал Абсолют, или,  попросту говоря,
Главнокомандующего, Самого...  Хе-хе...  Так  вот,  о главном  принципе мира
сего...
     Мы присели в  углу у ящиков с разбитыми, как головки, лампочками, и  он
продолжал:
     - Весь  бредок  в том,  что  Абсолют,  в котором  заключено все  высшее
сознание,  как  вам  сказать... скучает... Не то слово... Скажем просто:  от
полноты   абсолютного   бытия  своего   стремится   к   своей   единственной
противоположности, к .абсолютному Нулю, к Ничто, которое притягивает Абсолют
как единственная реальность вне Его. Заметьте только,  что я объясняю только
ту причину  стремления Абсолюта к  Нулю, которая  вам, человекам,  доступна.
Итак,  самоуничтожение  - единственный вид деятельности  для  Абсолюта: зная
все, Он стремится  к сладостному исчезновению, но так  как сразу перейти  от
полного-то  бытия  к  нулю  весьма и весьма  загадочно,  немыслимо даже  для
Творца, то... - Ангел на минутку запыхтел, - то... Его чудовищное стремление
к  самоуничтожению выражается в том, что  Он  постоянно отчуждает,  низводит
Себя на  низшие  ступени духа, сначала низводит до уровня метагалактического
сознания,  потом  все  ниже  и  ниже, с  трудом, по  порядку, так  степенно,
наконец, появляемся мы, ангелы, потом вы - человечество, а отсюда недалеко и
до  всяческих вшей и  минералов. А  вши и  минералы -  это уже всего-навсего
гаденькое, мутное полуощущение; почти конечная  цель Творца; почти Ничто; но
до  полного небытия  дойти... не  так просто; тайна сия велика есть... тяжек
путь к Ничто... Анти-Голгофа...  И сам акт Творения, и  его результат - мир,
как   вы  видите,  всего   лишь   средство   для   Творца,  чтобы  покончить
самоубийством, истечь через творения Свои в Ничто...
     Между  тем мы  уже присели у подвального  окна,  еле  выходящего из-под
земли, так что мир, виденный оттуда, был вполне дефективен: мы видели только
беспричинные ноги проходивших мимо людей и обособившуюся у окна травку.
     -  Творцу, - продолжал Ангел, - трудно прийти к  своей цели еще потому,
что   каждая  отчужденная  ступень  Его  творения  (даже   метагалактическое
сознание) уже не  является Абсолютом, а,  имея в  себе  только часть Творца,
испытывает в бреду души своей  по Нему томление  и стремится опять  вверх, к
Абсолюту.   И,   таким   образом,  в   творении  действуют   две  великие  и
противоположные силы: одна сила - тайна Творца, истинная,  стремится к своей
погибели;  другая  -  вздох  каждой твари,  ее  стремление,  возникающее  из
недостаточности,  вверх, к более высшему  существу. Но  низшее  все  равно с
трудом  достигает высшего; и  даже  если  возмечтать, что какая-либо о  себе
мнящая  тварь,  пройдя все ступени, сольется с  Абсолютом, то,  будучи с Ним
слита, опять почувствует, как в замкнутом круге, стремление вниз, к Ничто...
     Ангел  примолк  и посмотрел  на  окружающее так,  как  будто  все  было
предназначено для его речи. Поганая кошка заглянула к нам в разбитое окно.
     - Вы,  людишки, - умиленно,  но  мутно  предчувствуя  в  себе  визг,  -
продолжал  Ангел,  - полагаете, что Творец, дескать, создал сначала  низшее,
амебное,  а  потом  это развилось до  высших форм;  это  вам так  кажется по
химеричности времени; а по сущности -  наоборот: не  человек "произошел"  от
обезьяны, а, напротив, обезьяна - от человека; и так дальше вниз - до клопа,
вши,  до червя...  Правда, это  не значит, что творение всегда происходило в
такой  временной  последовательности,  но по сущности -  всегда.  Или... Ну,
впрочем, дальше вам все равно не понять... Спонтанный закон деградации - вот
закон Бога, - вдруг завизжал Ангел, - ибо  Творец-самоубийца; и мир этот еще
существует  только   потому,   что   стремление   Бога   к   самоуничтожению
уравновешивается  отчаянной жаждой  тварей  -  мутных  частиц  Его самого  -
подняться   обратно  вверх;  и,  таким   образом,   в   мире  поддерживается
относительное равновесие  -  равновесие, позволяющее  только существовать, а
отнюдь не гармония... Гармонии - нет, не было и быть не может! - забрызгался
Ангел, покраснев от злобы.
     Хорошо помню, что во время этих речей я стал чуть приплясывать на одном
месте.
     - Продолжайте, продолжайте, - утробно бормотал я.
     - Так вот,  - осклабился Ангел, - когда я, еще будучи метагалактическим
сознанием, проник  в тайный  закон  Творца, понял, что  стремление  вверх  -
иллюзорно,  что мы в клетке, я страстно захотел  исполнить этот божественный
закон  деградации,  приобщиться  к  всеобщему,  слиться,  можно  сказать,  с
единственным  желанием  Абсолюта,  войти в него... Вы,  наверное, понимаете,
плясун,  что  индивидуальное  самоубийство  бессмысленно,  даже  для  вашего
племени,  оно  -  просто  иллюзия.  Нужно  было следовать по  пути  родового
самоубийства,  то есть  неумолимо превращаться в  низшие по уровню существа,
вниз по эволюционной лестнице... Ну так вот... С помощью эзотерических тайн,
выполняя волю Божью, я стал деградировать... Туда-сюда... Туда-сюда... Скоро
сказка сказывается, да не скоро дело  делается...  Был я и  Ангелом... И вот
теперь  я - человек, перед  вами.  - И Ангел плюнул мне в лицо.  - Только не
пляшите, это действует на мои нелепые нервы...  Я и ряд  тайн  эзотерических
сохранил,  чтоб  дальше  идти...   Моя  интимная  мечта,  -  причмокнул  он,
наклонившись к моему демонически развеселившемуся личику, -  превратиться  в
свинью.  Жирную  такую  и  вонючую. И жрать  собственных  поросят... Это  от
метагалактического сознания до свиньи... Недурен, путь... а? - закончил он.
     Тайное, отдалив  тупость мою, нарастало. Я весь как бы раздулся в тайну
во  плоти и  оттого  вспотел.  Глазки  мои  невидимо-черно  блестели, сердце
выстукивало самое желанное.
     Теперь уже я мог проявиться вовне и сам пощупать своего дружка.
     -  Скажите,  - понятливо  выговорил я, -  а не вы один,  наверное, там,
наверху, воззнали замысел Творца?.. Как там сами?!.
     - Конечно, конечно,  -  захихикал  человечек,  -  некоторые  уже  давно
превратились в клопов  или  в бабочку-однодневку...  Великие  были личности,
оттого так далеко и пошли.
     - Я так  и знал,  - засмеялся я,  содрогаясь.  - Пойдемте к свету... Ну
его, подвал... Чего-то страшно стало.
     Мы вышли на свет. Кругом не было  ни души. Одни только мертвые  здания,
выпустив  людей  на работу,  переговаривались окнами...  Да  торчала труба у
помоек.
     - Так вот, - захлебываясь, начал я, - теперь я о себе буду говорить. Я,
конечно, не был  осведомлен, что  наш Творец - самоубийца и весь наш тварный
мир  не  что иное, как безграничный,  спонтанный акт самоубийства Творца. Но
знайте,  что  независимо от всего этого  мне захотелось почему-то  впиться в
жирную морду деградирующего  Ангела - независимо от всего я  из своих личных
мыслей   и   пакостно-омерзительных   желаний   уже    давно   стремился   к
самоуничтожению,  к  полному  нулю...  И  знаете  почему:  всю жизнь,  еще с
детства,  когда я был маленьким истеричным садистом и жалким насекомым, меня
жгла злоба...  Неистовая злоба из-за того, что я -  не  Бог. Я вырос в очень
нежной, откормленной семье: все мне потакали, няньки, как рабы, надевали  на
меня носочки и  штанишки; очень  рано я  познал этих  женщин,  и  они всегда
подчинялись  мне, потому что  я не  любил их, общаясь только  с  собственным
наслаждением;  у  нашей  семьи  были  деньги и очень большие  возможности на
земле...  Более  того - я знал это  совершенно  реально и  твердо,  - во мне
таились  весьма необычайные  интеллектуальные возможности...  Добавьте,  что
почти  с трех лет, как только я стал  себя  сознавать, я  был законченный  и
самый патологический эгоист, какие только существовали  на земле... Две вещи
приковывали мое вожделение: высшая (то есть,  разумеется, не  формальная, не
политическая,  например)  власть  и   гениальность.  Могущество   видимое  и
могущество  духовное. Ради  них, этих  двух чудовищ,  я был  готов  на любое
преступление  против  мира и человечества... Еще подростком лежа в кровати я
сублимировал  свое будущее...  И я мог бы пойти этим  путем, если бы не  эта
жуткая  крайность...  эта  мысль   о  Боге...   Она  жгла  меня,  постепенно
пламенея... Ну и что ж, если я буду обладать высшей властью и гениальностью,
думал я,  ведь  это  так  далеко  от  абсолютного всемогущества... Ничтожно,
ничтожно... Это только его  жалкие тени...  А мне надо все...  И мыслимое, и
немыслимое...  Я  вспоминал  всю  призрачность   власти   и   ограниченность
гениальности, пусть  даже откровения, перед абсолютным....И я понял, что мой
безграничный эгоизм никогда не найдет на земле себе успокоения, что ничто не
насытит  его прожорливости,  что даже  гениальность и высшая власть -  всего
лишь неутоляющие  призраки, миражи... Это сразу  убило во мне всякое желание
идти  по  этому пути и  вообще  чего-либо достигать... Обладая  возможностью
достичь многого, я, потакая похоти эгоизма своего, бросил все и зажил дикой,
уединенной и озлобленной жизнью... Мне все равно не достичь могущества Бога;
все равно я не Творец, не Абсолют; так зачем же вся эта суета, эта погоня за
мнимым величием...  То,  чем я  мог  бы обладать, теряло  свое  значение; не
няньки должны нежить  ножки мои,  а  мир,  весь  мир,  в том числе и Творец,
злобно думал я... Очень многое,  что другим людям и не снится, уже имеющий и
очень  многим  обладающий  потенциально,  я вдруг  заболел жутким комплексом
неполноценности...  комплексом неполноценности перед Абсолютом. Что бы я  ни
делал -  все  виделось мне  ничтожным перед силой Бога,  которой  я мерзко и
потаенно завидовал... и которую хотел понять... Я отрекся  от всего, забился
в угол и только  иногда  делал вылазки, пугая  беззащитное, но больше  мучая
самого себя  своим  бессилием, потому что,  в  конце концов, если  бы  я был
Богом, то  мог бы  мучить  весь  мир, а не  только  кошечку или  Наденьку...
Родители и  братья,  которые  делали свои  внешние  успехи,  поражались моей
мракобесной  и отъединенной жизнью,  а  мне  были смешны  их  убогие  земные
достижения. И во мне,  в  гное и в черном хлебе, грызлась теперь одна мысль:
что бы найти такое,  в чем бы  сравняться с  Абсолютом или отомстить  Ему...
Отомстить за все: за воспаленные глазки мои,  за  обреченность желаний моих,
за слабоумие, за то, что  во дворе  холодно, когда мне  того  не  хочется...
отомстить за то, что я - не  Бог... И тогда мне пришло в голову: Нуль, Нуль,
Абсолютный  Нуль  -  вот  мое  божество, вот  цель моего вожделения.  Ведь в
"ничто" все равны: и Бог, и гений; и человек, и червь. Нуль - это мое мщение
Богу, нуль -  это мое величие, ибо если все  - весь мир и Бог - разрушится и
превратится в  ничто, только тогда  в  этом  бездонном нуле  я  сравняюсь  с
Абсолютом;  эдакое  единство  Бога  и человека,  единство  в  ничтожестве, -
хихикнул я. - Наконец, субъективное предвкушение "ничто"  стирает все грани,
приравнивает ничтожное и великое, человека и Бога... Упившись такими идеями,
я с подвыванием ликовал, замечая,  что мир во многом идет  к саморазрушению;
но  так  как  "мир"  существовал  практически  только в  моем  сознании,  то
самоубийство  для  меня  было формой убийства, убийства идеи  мира и Бога. Я
возжаждал сам  низвести себя до Нуля, убивая, таким образом, не только себя,
но все то, что еще существовало  в  моей душе: и Бога, и  все высшее, и  все
взлеты. Возмечтав,  истерично поверил я и в то - вера, вера наше спасение! -
что "мир вне  моего сознания" тоже идет к саморазрушению... Нуль, нуль, нуль
как величие! В своих мыслях о поглощающем ничто я лелеял и  свою месть Богу,
и  низведение недоступного  до  меня,  и  месть  за свой  дрожащий  комплекс
неполноценности.  Садист  и мазохист слились  во мне в одно  лицо, истерично
давил я и  милых кошечек,  попадающихся мне  на  глаза,  и все прекрасное  и
абсолютное в себе... Какие, пути у меня были?  Индивидуальное самоубийство я
отрицал, потому что не  верил  в "ничто" после смерти; о твоих эзотерических
.тайнах,  о  буквальном  превращении  в  низшие  существа  тогда  я  не имел
понятия...  Так  что  приходилось, оставаясь в человеческом облике,  творить
черт  знает что...  Потому  в одном плане  недоумевал  я  только, дорогой, -
обратился  я  к  Ангелу,  который  все  с  большим  интересом  слушал  меня,
оперевшись о помойный бак, - одно  только  мучило  меня: как  стать погаже и
поомерзительней.  Чего  только  я  не выдумывал!  Жил симулянтом  в  колонии
олигофренов; свадьбы  там  всякие устраивал; о бессмертии души им напевал; а
какая у олигофренов душа,  сами  понимаете; поэтому я, можно сказать, скорее
бессмертие  дерьма доказывал, чем души;  забавные были случаи:  слов-то  они
почти не понимали, так я им это бессмертие больше  на пальцах показывал; или
стукну,  бывало,  какую-нибудь  идиотку  по  голове, а  потом ей  на  клозет
показываю, дескать,  там вечность;  а клозет  действительно  в колонии у нас
длительно стоял в  неподвижности;  никогда  даже  не  ремонтировали;  многие
поколения олигофренов перестоял... Я потом в них, в этих олигофренов, совсем
вжился;  непонятливый  такой  стал,  но  крикливый, суматошный  и все больше
глупость кричал; мочился при всех,  насильно все слова забыл и пошел в ихний
первый  класс  азбуке  учиться;  учительница  меня  похваливала:  тупой  ты,
Верховенский,  говорила,  но  старательный. А я только зубы скалил.  Картины
такие рисовал:  одну муру и все про какие-то геморрои. Иногда от нервозности
Блока "Прекрасную Даму" пред какой-нибудь  дебилкой  читал: она только морду
пялит  и вшей ловит... Но сомнение меня потом,  небожитель, взяло. На  одних
олигофренах далеко не уедешь... Надо  было что-нибудь поядреней...  Плюнул я
на все это дело и сбежал. Меня поймали, но я, бросив симулировать, заговорил
по-человечески,  не  идиотскими,  а  учеными  терминами,  и меня,  от  греха
подальше,  с  перепугу  отпустили  как  "спонтанно  излечившегося"... Совсем
заскулил  я  тогда... Родственники  от  меня давно отказались,  только  мать
родная не смогла... Очень меня, бедняжка, любила... Со злобы я возжелал и ее
от меня  отвратить, да как-нибудь попакостней... Воровал  я у нее, издевался
над ней  - ничего не помогало:  любила  меня,  и только. Хоть кол  на голове
теши.  Напился я тогда, помню, допьяна  и нарочно мысль ей подлую подпустил:
наврал, что я, дескать, вовсе не ее ребенок, что ее дитe издохло в родильном
доме.  а  папаша по договоренности - он  большой чин был - подсунул ей меня,
безродного  подкидыша... И я  так  обставил эту версию  - во всех деталях  и
причинах, - что она и вправду поверила. Но хватит об этом,  - перевел я дух,
- теперь, когда ты на  меня  так  ласково смотришь, я хочу  знать твои тайны
деградации... Вот что мне нужно...
     - Пойдем, пойдем выпьем чего-нибудь. - Ангел вдруг взял меня под руку.
     Теперь я  заметил, что это был  довольно  толстый  мужчина,, но немного
опустившийся; его  глазки  были пропитаны обжорством  и пивом, но внутри  их
застыло  хихикающее безумие,  которое  как  бы  дирижировало этим выражением
прожорливости.
     Мы двинулись в раскрытые ворота. Над нами нависали здания.
     - Я так .и думал, что вы  свой, - говорил Ангел. - И вот видите,-указал
он  вверх  на  камни,-  как  ваша сугубо индивидуальная, по особым причинам,
страсть к самоуничтожению совпадает с  такой потребностью Творца...  Все это
неспроста... Многие тут есть  эзотерические  заныры,  но всего не скажешь...
Отупел я совсем.
     Мы вышли на улицу. Никто нас  не замечал, все были  заняты  собственным
уничтожением.
     "Да Ангел-то в калошах", - почему-то подумал я.
     А он между тем бормотал, вспоминая что-то недостижимое, но уродливое.
     -  Я поведаю вам  эзотерический путь превращения  в  низшие существа, -
мелькал  он  словами.  -  Да...  Да... Когда  это  происходит  естественным,
эволюционным,  путем  - это  одно,  это долгая  история, люди  вырождаются в
муравьев и прочее... Другое дело - наш  субъективно-оккультный путь... Здесь
только стон  стоит, дух  перехватывает... Наиболее  божественные индивидуумы
так очень даже быстро в вонючек превращаются, за какие-нибудь два-три дня...
И такое чувствуют - ой-ей-ей... Самое  главное, скажу  вам, вот что: на этом
пути   остатки   высшего  сознания  все-таки   могут  сохраняться,  особенно
временами;  я, например, уже совсем пьяница и ублюдок, а кое-что  из  своего
метагалактического опыта помню: те же тайны,  например;  правда,  чем дальше
вниз, тем скотство вернее все высшие точки заволакивает... Я и о тайнах могу
говорить только по-вашему, дурацки...
     - Ладно, ладно, - приговаривал я.
     Быстренько  мы, два  мокреньких от  сублимаций толстопузика, юркнули  в
подвальную пивнушку. Слава Судьбе, почти никого вокруг не было.
     - Сосисок с хреном... Да побольше... - заорало бывшее метагалактическое
сознание.
     Присмиревшая официантка внесла на  стол  наш гору  еды. Навалившись, мы
совсем  отупели  и,  рыгая, стали  хлопать  друг  дружку  по спине  и как-то
ублюдочно, ни к селу ни к городу, хохотать. Ангел играл со своим брюхом.
     - A хорошо быть скотиной, - заявил я.
     - Хорошо, - мечтательно проурчал Ангел. - Легко и спокойно. И  какая-то
ублажающая бесконечность. Так все время и жрал бы одни сосиски.
     - Главное, мыслей нет, -  подхватил я.  - Или, вернее,  есть, но только
одна и какая-то идиотская.
     - Чем бы ты ее мог выразить? - спросил Ангел.
     - Да  ничем... Просто: ав...  ав... ав... - залаял я, раскрасневшись от
жира, - ав... ав... ав...
     Так шалили мы с безразличными  лицами еще с  часик. Официантки  от  нас
попрятались.
     - А я люблю побалагурить в убожестве, - закончил наконец Ангел. - Это я
называю станциями отдыха  в бесконечности. Ведь долог и труден путь в ничто;
немудрено по временам и залаять.
     Я мирно допивал свое пиво и, размышляючи, хрипел:
     -  Молодец  ты,  дружок; был  почти около самого Абсолюта, а теперича с
нами, свиньями, пьешь...
     Глаза   Ангела  вдруг   сузились   в   одно   напряженное,   слабоумное
воспоминание. Он  мотнулся  к моему ушку.  Я жевал  угодливо по  отношению к
самому себе.
     -  Расскажу  сейчас тебе одну  мерзость  о Творце... Хе-хе... Вспомнил.
Никто  об  этом  не  знает.  -  И  Ангел  сальными  губками  стал  тихо-тихо
пришептывать.  По  мере того как он шептал, мое  лицо, с  сосиской в  зубах,
разулыбалось, и я понимающе трясся от удовольствия всем своим плотным телом.
Кругом сновали черные, забытые Незабывающим лица.
     - Только никому не говори, - с расстановкой сказал Ангел и поднял палец
вверх.
     Вскоре я обратил  внимание  на  одну кошмарную  деталь: Ангел  вынул из
кармана зеркальце и, поставив его у пивной кружки, нет-нет да и  вглядывался
в себя, совсем скотского.
     "Хе-хе... А ему даже в  таком состоянии не чужд нарциссизм", -  подумал
я, а потом вскрикнул: "Ну и патология!"
     Метагалактическое сознание вдруг вспыхнуло, оживилось и,  бросив жрать,
опять накинулось на меня со своими идеями.
     -  Весь мир  - гнет напряжения между  Ничто и Абсолютом, -  пришептывал
Ангел. - Стремление Абсолюта к Ничто и противоположное стремление его тварей
вверх  - вот причина  сумеречного, химеричного  существования  мира. В жизни
действуют слишком противоречивые,  взаимно исключающие  силы,  которые  если
могут  как-то  уравновеситься,  то  в  результате  дают  только  возможность
простого существования, а отнюдь не гармонию. А отсутствие гармонии  ведет к
патологии, к уродству.  Поэтому вечна дисгармоничность,  разлад  есть первый
признак  жизни,  особенно  духовной.  Патология  - это главный  нерв  жизни,
выражение  единства  двух  исключающих начал: стремления вверх  и стремления
вниз.  Патология  - суть мира, крик  его сущности...  Патология  должна быть
символом веры сколько-нибудь мыслящих существ. Нет,  нет  и никогда не будет
гармонии!
     Мне это показалось таким родным, что от близости к Ангелу я аж вспотел.
Да и пот был  какой-то особенный, липкий и гадюче-духовный, точно выделялись
отходы моих самых тайных мыслей.
     - Скажу по  своему опыту, - добавил я, и гаденько-родной, как  мысль  о
смерти,  потик прошел у  меня от  солнечного сплетения до пупка, -  скажу по
опыту,  что условием возникновения патологичности является,  как ни странно,
сознание  того,  что  есть нормальный,  здоровый  мир...  Он есть  только  в
предчувствии, в возможности, как хотите; по существу, его нет; но идея о нем
дает возможность  существовать патологическому... Тупость  и несуществование
гармоничного, прекрасного  мира и в то  же  время  желаемость его выявляют и
доказывают тотальную реальность бреда...
     -  Далеко,  далеко  пошли,  - хихикнул  Ангел.  - Тут целая  система...
Великая  и  тайная...  Как-нибудь  в  другой   раз...  Возможно,  я  вознесу
кого-нибудь   в   чистую   страну   патологии...   Патологии   без  конца...
Многообразной... в больной красоте...
     - Скажите, - перебил я, - а там, по ту сторону... духи... ведь говорят,
что духовное неотделимо от добра, от нравственного начала-с,  так сказать...
ерунда? - ласково взглянул я, снимая свой невроз.
     -  Ерунда, - ухнул Ангел.  - Духовное скорее неотделимо  от зла... Там,
среди  духов,  можно встретить  таких патологических созданьиц, что  никакие
ваши земные трехголовые уродцы  не сравняются... Есть существа, обособленные
в  своем  безумии,   смотрящие  в   себя  духовным,  неземным  оком...  Есть
неслыханные  параноики,  несущиеся по  Космосу  с  мыслями о  постабсолютном
существовании...  Есть  злобные, смрадные  богоненавистники,  кусающие  свои
мысли, потому  что в  их  мыслях есть  божественный светили  чудовищные  Дон
Кихоты  зла, вообразившие, что  существует  Добро.  Они  с  воем, с  безумно
открытыми  для  вихрей  глазами  носятся  по  Духовному  Космосу,  преследуя
существующее  только в  их  воображении  добро.  Они  махают,  махают своими
черными  крыльями,  колотя  пустоту,  в   которой   они  видят  возносящихся
Спасителей и чистых, убегающих Мадонн... Есть дующие в свою односторонность,
уходящие в оторвавшиеся  от всего целого  облачка-миры... В  этих блуждающих
далеко   от  Всеобщего  островах  патоизменяется   сущность  этих  созданий,
приобретая  не  сходимые  ни с кем черты,  и  эти  создания  уже  никогда не
вернутся в целое... Есть  женственные видимости, поющие забытые Богом песни,
существующие только  до сотворения  мира...  Патология, патология - и нет ей
конца! - закричал на весь зал Ангел.
     - О,  тишина, тишина, тишина, - вдруг  завыл  я,  ничего  не понимая. -
Расскажите наконец мне Ваши тайны деградации!
     - Пошли на чердак, - пробормотал Ангел.
     ...Из чердака виднелся опротивевший огромный  мир людей;  "Но  он может
смываться, смываться", - визжал я про себя.
     -  Пока  мы  шли  на  чердак,  -  вдруг  заявил  Ангел,  -  я  с  одной
деградирующей самосущностью в  виде  клопа -  он полз по перилам,  видел?! -
успел  обменяться  информацией. У него вспыхнуло  на  миг  сознание.  Он мне
рассказал свою историю. Он пал сразу и очень круто, даже  сам не  ожидал. По
его  выражению,  он  деградировал  с  быстротой   падающей  кометы  и  мигом
превратился в какого-то героя. А оттуда - благо недалеко - сразу в клопа.
     - А дальше? - заинтересовался я.
     - Описал  мне, как  жил клопом  у одного человека  - у  Немытого  Ивана
Петровича.  Тихий  это  был  человек  и  болезненный.  Форточки  никогда  не
открывал. И все о божественном думал,  о спасении  души. Только он от церкви
давно отошел.  Какая  уж  тут церковь. И  вместо  этого  для  спасения  души
совершал  свои никому не понятные обряды. То на одной ноге полчаса стоял, то
мутные мечты детства своего шепотком вспоминал, то букварь шиворот-навыворот
изучал.  И  все писал, писал  и писал: знаки какие-то  лучи  от  дня  своего
рождения по календарю пускал. Постом себя морил, но  особым, субъективным: в
день своих именин и по вторникам воды не пил. А на стенках паутинки  у  него
были,  чертежи.  И  все говорил,  что  это  исторически  у  него  сложилось,
традиционно,  в  течение   всех  прошлых  жизней.   В   эдакий  тихий  склеп
шизофренической   обрядовости   закопался.  И   во   спасение   души   верил
по-собственному:  дескать, душа  его  после  смерти  превратится  в  красное
солнышко и будет светить себе,  улыбаться, мир согревать... Самосущность  же
одно  время жила  у него спокойной обособленной жизнью  клопа - среди других
обыкновенных клопов.  Мы,  деграданты, называем это станцией бесконечности и
тишины.  Иван Петрович, надо сказать, клопов обожал,  а по несуетности своей
укусов их совсем не чувствовал. Называл же их обычно по имени-отчеству. "Это
Михаиле Иваныч ползет", - бывало, говорил он  на жирного, не совсем здешнего
клопа.  ...Самосущность-то,  неразборчивая,  - прикорнув у чердачного  окна,
продолжал Ангел, - совсем обжилась. Кровушку пила, не раз в волосьях старика
засыпала.  Погуливал Иван Петрович редко, и то по субботам, но клопику  было
на все плевать: гульба не гульба, Бог не Бог... Бывало, мистерии  старческие
происходят,  бабьим  потом пахнет, а  самосущности все  одно:  снует  себе в
волосьях или спит. Мол, меня вообще ничего не касается. Щелей, говорила она,
на стенках  опять  же  вдоволь:  извилины такие,  точно миры  шизофренные...
Спокойная была жизнь, одним  словом. Чувствовал я себя - добавила мне  потом
самосущность - маленькой, одинокой точкой, состоящей из  укуса и ползущей по
безгранично-геометричному миру.
     Но  пора уже мне было с Ангелом  прощаться: хватит,  наговорились. Да и
тьма  сгущалась,  а я по убожеству моему еще с детства  во тьме  любил  один
быть. "Пора, пора окунуться", - думал я, как бы завертываясь в темноту.
     Ангелок  между тем на ушко мне тайны  деградации стал шептать; слушал я
его недвижно,  почти  на  одной  ноге, смысл  их во свою  тьму  впитывая.  И
удивительный нонсенс:  все  понимал,  как  будто уже давно чьей-то  рожей ко
всему этому был предназначен.
     Ангел кончил рвано,  внезапно и вдруг... полетел... Но  самое неуютное,
что не из окна, а в дверь; дверь очень неприятно,  сама собой, отворилась, и
он,  чуть приподняв  ручки,  полетел по  лестнице  вниз...  Весь видимый мир
приобрел какой-то  сдвинутый  и  неожиданный смысл,  когда  я  увидел  этого
толстого,  потрепанного человека, чуть  приподнятого над лесенкой и летящего
вниз... Да и сам-то я был хорош. Даже губки мои дрожали от тайн. И стали уже
это не губки, а комок исчезающей нежности. Я ими сам в себя всасывался...
     Вскоре очутился  я один на один с собой,  в одиночестве... В сладеньком
комочке  из  пространства  и  так  называемых предметов.  И  я  сразу понял,
запершись на два  ключа, что этот комок - мой  и я в нем могу такие кренделя
выкидывать, что и черту в его вселенной под стать.
     Тайное обратить в  реальность  я захотел сразу, бесповоротно.  В эту же
ночь.  Разделся.  Поглядел  на  тельце  свое  в  свете  сознания,  заплакал,
посмотрел  в  окно  и  содрогнулся мягкостью  оттого,  что почувствовал, что
сейчас  все  рухнет.  Скорей бы,  скорей.  Я  знал, что  вверх  нельзя,  нет
утоления, и я замер, ожидая, как Господа, падения мира сего.
     ...Тсс... Тсс... Вот оно... Тсс... Тсс... Сколько прошло миллионов лет?
Или три секунды?..  Вот оно...  И я  шипел всему миру,  шипел... Оттого, что
ничего  не  было,  кроме  разрушения,  о  котором  можно было только шипеть,
шипеть, а не  кричать  и  плакать...  Но это пронеслось  так  мощно, хотя  и
невидимо...
     Без боли ломались кости, с воем распадалась душа... Рушился мир, вместо
которого горели огненные думающие точки... Везде... Везде... В самом распаде
звучала музыка,  музыка ломающейся вселенной,  выталкивающих мыслей,  музыка
краха.
     Я уже не знал, кто я и где  я. Да и видимость была невидимая. Даже рыл,
рыл не было!.. Но вдруг очнулся  я в странной комнате,  немного напоминающей
виденный мной когда-то музей, - ив ней, в кресле, сидела моя старая подруга,
немного располневшая.
     Себя я не видел, но чувствовал, что существую. Она же  меня узнала и не
скрывала  своего  предубеждения.  "Теперь  я  тебя  скушаю",  -   сказал  я,
приблизившись к ней. Она плюнула мне в  лицо и стала раздеваться. Тело у нее
было сочно-белое. Скинув тряпки, она растянулась, дрожа ляжками, на огромном
блюде, лицом  вниз...  Рядом  на  столе лежали розовые, как  живые поросята,
ножи. 'Подошедши, стоя я стал кушать, отрезывая от ее боков ломтики свежего,
точно замороженного мяса.  Увлекшись, я  не заметил, что около меня стоит ее
дух  и он  как-то странно  на меня  смотрит.  Мне даже  показалось,  что  он
завидует и не прочь сам полакомиться. Потом, когда я проглотил по кускам  ее
голову,  мы  стали  с  ним  препираться,  и  он  утверждал, что этим  нельзя
насытиться. Мы сели за стол и стали играть в карты.
     - Хорошо ли тебе теперь, моя любовь? - ежеминутно спрашивал я у духа.
     Тот не отвечал,  совсем  ушедши в карточную игру. Но  я  уже чувствовал
себя не на своем, месте и все время елозил.
     И  вдруг стены  дома разом  рухнули,  но совсем беззвучно, и показалось
странное, искаженное полупространство.
     И  в  нем  сидел  Мессия в  виде  жабы.  Он  все  время  мыслил  что-то
невероятное,  сознавал, но это  сознание  тут  же  от него  отлетало;  потом
появлялось новое, другое, но и оно вскоре исчезало; и так беспрестанно.
     Остановиться  Он  уже  не мог,  но  какая-то  часть  его  души неистово
возмущалась всем этим.
     Что-либо связное он уже не воплощал, но вдруг выкрикнул мне, как глыба,
в холодеющий затылок, получеловечьи-полукаменно: "Хватит отдыхать! Исчезай!"
     И обволокло меня дрожью, липкой и радостной.
     И понеслось,  понеслось. Как будто завертелась во мне какая-то бешеная,
визгливая и запотусторонняя сила!
     Видел  я  пространства   изломанные,  неземные.  Видел  тварей  разных,
шипящих, недоумевающих; видел демонов исчезновения, рождающихся  из ничего и
мгновенно в ничто превращающихся; их трепет и лет; видел лик их мгновенный в
злобе  и  ненависти,  и,  не  находя  исхода  всей  злобы  своей,  с  вихрем
проносились они, обращаясь в ничто.
     Видел  я призраков, ныряющих в пустоту, ищущих то,  чего не существует.
Целую  вечность  ныряют   они  и  ныряют  в   пустоту,  бессильные  охватить
несуществующее.
     Видел младенцев, лающих на свое отражение.
     И вдруг  словно все остановилось  в  моем сознании. Закричал я  и  стал
опускаться куда-то вниз, в бездну... и воплотился снова  на земле, но в виде
собаки, ненасытной и огромной. И все вокруг сумасшедшего дома бегал.
     Цель  бытия  моего  была:  подвывать голосам безумных и находить в этом
тишину и успокоение.
     Тогда  и  человеческое  сознание вспыхивало: тихо  так, умиротворенно и
отсутствующе. Потом  уж  понял я, что  если и возникает во мне,  прожорливой
собаке, человеческое сознание, то только бредовое, немыслимое.
     Так  и  бродил я,  выл  и  кусался,  полоумных  детишек  в  реке топил,
полусобака-полушизофреник.
     А лес-то кругом  стоял, лей!  Наш, расейский,  незабвенный в  краске  и
чарах своих диких вознесся над сумасшедшим домом!..
     Потом опять меня понесло - туда, туда, в неземное, деградировать.
     Видел я Трех Гусей в ореоле мрака.
     Из  глаз их смрад коричнево-черный шел; а  на дне глаз  - танцы черного
небытия сгущались в одну неподвижность. И возопили Гуси туда, где я ничего и
не  видел:  "Дай  нам!  Дай... Не потом,  а сию  же минуту... Дай... сию  же
минуту!" И от свиста голоса их  "сию же минуту" стали  оборачиваться  они  в
кору, в кору дерева, крепкого, корявистого... И крики их, исходящие изнутри,
не слышны были, а лишь бились ветвями деревьев в небеса.
     Видел я  одиноких паразитов, ползущих по солнечным мыслям Отцов Наших и
впивающих сок их в задумчивости и смрадно-бессмысленном обособлении.
     Так и застывают они на ветвях мирового сознания, все зная  и  ничего не
зная. Но довольные, как сопли мира сего.
     Второй раз  я  был на  земле птицей придурковатой:  часть мозга  во мне
вообще отсутствовала.  Но летать - высоко  летал.  Над лугами,  над горами с
церквами   Божьими  и,  может   быть,  над   Самим   Господом.   Но  так,  в
практическом-то смысле, ничего  не видал: зерна еле клевал, засыпал там, где
птицы не спят, на ногах держаться не мог по глупости.
     А околел мигом,  возлетев над  миром Божьим; камнем  покатился вниз,  к
земле-матушке,  только сознание  человеческое  на  миг  вспыхнуло, да  и  то
сознание, когда я дитем  был, почти  младенческое; вскрикнул я так, падая, и
подумал,  ясный весь: "И велик  же Господь  простор для  младенцев  создал";
и-их! полетел на мертвые камни!
     В  неземном  же,  после  второго  пришествия  моего  на  землю  в  виде
придурковатой птицы, был мрак и знамение.
     Я    еще   ликовал,   но   все    больше   мертвел,   а   приглушенное,
бесчувственно-мертвое ликование еще больше меня сжирало.
     Я  уже  был  на  том  свете  только  мертвый  комочек   самопожирающего
ликования.
     Видел я скота в темном плаще; он шел по сжимающейся вселенной, а внутри
него рыдал ангел, которого он не замечал и никогда не чувствовал.
     Видел  я  также странную призрачную фигуру, от  которой  вся  Вселенная
погружалась в ясный, но какой-то не касающийся ее сущности  свет; даже твари
-  те твари -  пожирали друг друга  в  нежных женственных лучах.  Эта фигура
плакала и хоронила; но кого? все гробы были пустые.
     Видел  я облик и невыносимую реальность существ, которых нет, не было и
никогда  не  будет; они только могли  бы  быть,  если б абсолютно  все  было
по-другому и сам Бог не походил бы на Себя.
     Они  выли  в  несуществующее, и их  такой  же несуществующий вой  гулко
разносился  в  каждые   уголки   Вселенной.  И   они  трясли  своим  особым,
непредставимым бытием;  как птицы у окна, бились  о  стены существующего.  Я
целовал и впитывал в себя их вопль, в котором чудились мне оттенки страшного
хода событий, который не произошел и почти не мог произойти.
     Потом около моего мокрого комка  субъективности  проносились похожие на
лопоухих черные насупленные твари.
     Они  питались  своими  самовыделяющимися  мыслями  и  ничего  не  могли
сознавать и видеть вокруг; и эти мысли были для них - весь мир.
     Эти твари представляли из себя какую-то абсолютную клетку, включающую в
себя абсолют.
     Меня  облепляли также своим  сознанием и  тленом другие, юркие, змеиные
твари, существующие  в  мире, достигнувшем предела; они  терзали меня своими
бессмысленными  вопросами;  помню, что  какое-то огромное ползущее  видение,
тень от которого текла от одной звезды к другой, совсем придушила меня своей
Единой, Вечной, никогда не  скончаемой  мыслью.  Были  существа  просто  без
всякого сознания, но странно раздражающие и мучающие своим существованием.
     Вдруг  я  почувствовал, что  весь  мир,  все тварное и  все абсолютное,
обратили на меня свое мутное, прямое  внимание; в эту минуту мне показалось,
что вся  Вселенная  остановилась и смотрит на меня, гогоча  своей сущностью;
вдруг  появился  Кто-то  родной, наверное,  Творец, родной, меня  создавший.
Точно  Творец.  воплотился  в видимость. И тут -  о, как  это  было  ужасно,
склизко! - я вдруг увидел, что Он, Творец, Радетель, - в  то же время чужой,
враждебный,  дикий  и холодный;  как  же  так,  родил,  а чужой,  создал,  а
далекий?!
     И так мне кроваво стало, нехорошо, точно нить какая-то, и логическая, и
жизненная, порвалась.  Нить между мной и всем. А Он, родимо-чужой, выкрикнул
вдруг на меня, словно был маской: "Кончайся".
     Потом  все  пропало,  меня  долгое  время  тоже  не было; потом я  стал
хохотать;  мелко  так,  не по-человечески:  какие  уж  здесь люди;  и  вдруг
воплотился. И началось мое третье пришествие  на землю. На  этот раз в  виде
вши.
     Ползал я, кажется, больше по трупам; эдакий был любитель мертвой крови.
И  все  меня  хоронили.  Точнее,  хоронили  людей,  но  я,  вошь,  во  гробу
единственно живой был.
     Громко хоронили, помпезно-надломно, с музыкой. И  все плакали, плакали.
Особенно  девушки, такие  молодые, чистые,  боговдохновенные...  Иной раз  в
мертвом носу я совсем живо чувствовал, что  они не своих любимых хоронят,  а
меня, меня, вошь; и по  мне - вши - так плачут и тоскуют... О!.. Но сознание
редко, совсем редко вспыхивало; одна кругом темень была, мрак беспросветный.
Я уже  тогда трепет  вечного Нуля чувствовал. Меня быстро давили, схоронив в
могиле, но я возрождался - эдакое переселение душ - в  виде другой вши и все
время упорно трупной. Много-много  со мной похоронили,  в  цветах, в церквах
Божьих.
     В форме последних вшей я уже совсем отходить стал; вялая такая я стала,
безжизненная вошь, холодная; и даже кровь трупная меня не согревала;  музыку
вдалеке только слышал неземную.
     Там, где все будет, появился я  еще один, последний, раз, после вши, но
все  было  по-другому. Куда рыла-то подевались,  не  знаю. Видел  я  хаос  и
многоликое плюральное движение. Быстрый мне здесь конец был.
     Рев, рев прошел по Вселенной, Господом созданной. И увидел я искаженные
Лики Дублеров  Бога  Нашего,  Единого, Самого Абсолюта. "Двойники,  двойники
Бога", - подумал я, завизжав, когда они ринулись на меня.
     Но это  были скорее  не  двойники, а дублеры, дублеры  Абсолюта:  упыри
плюральности мира  сего. Я  видел  множество качающихся,  кружащихся  миров,
точно таких же,  как наш; и точно так же там  был  виден лик  Божий; их было
много, много. Единых Богов, много таких же извивающихся Абсолютов.
     Потом  они стали воплощаться,  воплощаться в дикие земные  символы. Это
были  одинаковые,  но  время  от   времени  все   до   единого  изменяющиеся
обозначения:  то  свиные хохочущие  морды, жующие свое абсолютное знание; то
какая-то  стая непрошеных благодетелей с визгом проносилась  вокруг меня; то
открывались некие святые  лики, параноидные в своей святости; то целая толпа
бесконечно всемогущих грозно окружала меня...
     Я уже не видел различия между Абсолютом и его двойниками; потом все они
стали путаться между собой, точно стараясь проникнуть друг в друга:  и  в то
же время они не могли этого  сделать - только дергались, замкнутые в себя...
Но  при чем тут был  я?!. Как  все существующее было  ужасно, но я  ликовал.
Наконец-то, наконец-то. Как я этого ждал. Или еще  что-то  было, или  его не
было?!.  Только знаю:  вдруг стон прошел по всей Вселенной... И я... я... вы
думаете,  что наступил  час  моего  четвертого,  последнего,  пришествия  на
землю?..  О, совсем не так...  Я  был  на земле...  Но неземное и адекватное
слились для меня там в единое.
     Я уже чувствовал холод Вечного Ничто; оно втягивало меня в себя; но мог
ли я его достигнуть?!
     И последнее,  что  я могу  передать:  я  был  слоновьим  калом;  да-да,
слоновьим  калом большого  индийского  слона, кланяющегося людям в светлом и
шумном цирке. Можно ли выразить эту степень существования?!
     Но я еще хорошо запомнил улыбку Бога на себе...



















     Деревня Большие  Хари расположилась  среди затаенного  уюта приволжских
лесов. Напротив - через  речонку - Малые Хари, чуть поменьше домами. Сюда-то
и направился отдохнуть (а скорее, поразмышлять) москвич Николай Рязанов - не
совсем  обычный  человек,  совершенно  стертого возраста. Возраста,  по всей
видимости,   вообще  не  было.   Голова  его  была   взъерошена,   взгляд  -
тревожно-бегающий, а  на  пиджаке  -  значок отличника учебы. Николай как-то
умудрялся сочетать  тихую рациональную учебу XX века и службу при начальстве
с  общим беспокойством  в  душе.  Даже чай  пил,  посвистывая. А  в  кармане
засаленных брюк  всегда носил большой, рваный от  времени блокнот с надписью
"Основные тайны". Тень этих тайн и влекла его в эту деревушку Большие Хари -
что-то он прослышал о  ней,  содрогаясь по  вечерам  от стаканов  московской
водки.э
     Деревня встретила его  смирно, но как-то полупомешанно.  Впрочем, может
быть, ему так показалось. Дальняя родственница его Марья отвела ему комнатку
в  уголке.  И в первый  же  день  Николай  потерялся. Но  не  сказать, чтобы
насовсем.  Вышел  в  лес  за грибком  и  вдруг как-то  бесповоротно, точно в
голубом болоте, заблудился. Как будто ничего в мире не осталось, кроме этого
бесконечно шелестящего леса. И песни в нем...
     Марья пожаловалась  на его  отсутствие. Уже шел  второй  день. Пришлось
девкам  собирать  на  чай  дедушке  лесовому.  Нашли  пень  на  перекрестке,
пошептали, покрошили. Песенку пропели, ласковую такую, просительную:
     Батюшка лесовой,
     Приведи его домой...
     Поплутали немножечко, глянь:  а  Николай тут  как  тут,  из-за  березки
вышел. Свет не без добрых леших!
     Справили возвращение. Ручьи самогона так и текли от каждой избы. Весна,
хлопотно, птички поют.  На седьмой  день опохмеления Николай уже  знал почти
все про две деревушки. Знал про спелых старичков, выходивших перед войной из
оврагов,  чтобы  предупредить  народ-дите  о  бедствии. Знал про колдуна  из
местных,  где-то  под  Тулою  заговорившего  немецкую  артиллерию,  чтоб  не
палила... Но  главное, что заворожило Николая, было не прошлое, а настоящее:
две  ведьмы-старушки, жившие  одна в Больших Харях,  другая  - в Малых.  Та,
которая  в  Малых,  была  подобрее  и обычно охотнее  расколдовывала то, что
напускала первая.  Впрочем, это  могло  быть  от соревнования...  Забавы  со
скотом,  "навешивание  кисты"  (т. е. волшебное  возникновение опухоли) были
самым  обычным делом, и  бабоньки, кряхтя, бегали из одной деревни в другую,
чтобы просить одну "развязать" то, что "завязала" противоположная.
     Но  в  жизни старушек старались избегать:  больно уж  нечеловечьи  были
глазки,  глядевшие  как  из кустов. "Мы одному миру  принадлежим,  они - уже
другому, - вздыхая, говорили пугливые деревенские старички. - Что они знают,
от того у людей ум расколется".
     Опасаясь такого раскола, люди осторожно обходили не только  дома ведьм,
но  и шарахались от их животных: петуха, козла и кошки, которая, в сущности,
и не  была  никакой кошкой. Понимали, что главное происходило за  стенами их
крепких  домов. Только  иногда  зимой,  при свете золотой  луны  и метущейся
зеркальной снежной равнины, видели, как из трубы на помеле, нагло и ни с чем
не считаясь, вылетали Бог весть куда некрасивые ведьмы.
     Сам Николай, хоть  и  мучился со  своими  "основными тайнами",  не  мог
подластиться к  старушкам, чтобы разузнать про это. Не подпускали они его  и
близко. Даже кисту не  навешивали. Наверное, просто не  интересен он им был.
Вместо этого  сдружился  он  с  колхозным  бригадиром  Пантелеем,  увесистым
мужиком,  который  был  знаменит  тем,  что его  однажды  обернули  свиньей.
Рассказывал об этом Пантелей неохотно, с подозрением, но от факта никогда не
отказывался. Да и так все видели, как закрутился вихрь, как на  улице вместо
Пантелея  оказалась дикая черная свинья, которая  с  утробным воем (выделяя,
однако, далеко  в стороны жуткий самогонный перегар,  что явно говорило о ее
человечьем происхождении) понеслась вперед. Как  попалась чертова жертва под
руки ребятам, которые отдубасили ее так, что потом, когда Пантелей опомнился
в яме  и волею  ведьмы  пришел  в себя,  то долго отлеживался, весь в крови!
"Надо быть учителем, чтобы такому не верить", - хохотали в деревне.
     Но  Николая интересовало больше внутреннее, природа самосознания влекла
его к себе.
     -  Что ты  чувствовал,  что  думал,  что с душою  было?! - тревожил  он
Пантелея.
     - Отлазь, не мучь, клоп, - сердился порой Пантелей - Заслужи сам, чтобы
тебя обернули. Это тебе не "отличник учебы" напялить!
     Но  Николай словно совсем обезумел, духовно действительно превратившись
в эдакого  метафизического клопа. "Основные тайны" совсем истерзали его. Уже
шли последние дни его долгого,  заслуженного  отпуска, а он  совсем похудел,
глаза ввалились,  и Николай уже начал, как в сумасшедшем  доме,  носиться по
лесу, громко призывая "батюшку лешего".
     - Ни один леший к такому, как ты, никогда не  придет, - разубеждали его
в деревне -  Что ты  такой  беспокойный? Не можешь принять правду, какой она
есть. Вот ведьма, смерть, лесовой. А дальше нечего нос сувать.
     Однако Николай не унимался. Тишина уже  пела  в его душе. Забылось все.
Стал даже надевать на голову венок из березовых листьев.  И пил  воду только
из родника. Ничего бы из этого, конечно, не вышло, но  вдруг во сне ночью он
попал (вероятно, случайно) в некое потустороннее поле. Как мышь в мышеловку.
Сам  он  почувствовал  это только утром, когда встал,  дальним острым  краем
своего несознания.  А в сознании был  по-прежнему - "Николай". Одним словом,
повезло парню.
     ...На  следующий день он бегал,  как всегда, по лесу. Аукался.  И вдруг
видит: на пеньке сидит старичок в белом и пальцем  его  к  себе  манит,  как
дурачка. Николай, охолодев, подошел.
     - Ну что ты прыгаешь, все про ведьм и леших гадаешь? - спокойно говорит
ему старик. - Эка невидаль! Да у  нас еще при Екатерине  Великой колдуны под
Москвой  свадебные  поезда  в волчьи  стаи  оборачивали!.. Ты ведь серьезное
хочешь узнать?!
     - Самое глубокое и тайное, - эхом ответил Николай.
     -  Ну  так  чего  же такой мелочью интересуешься? Пойдем, я тебе дверку
покажу.
     Покорно, как котенок, Николай  поплелся за стариком. Шли лесом, который
стал все светлеть и светлеть. Точно солнце  вставало изнутри земли.  Сколько
они прошли - неизвестно, но вдруг Николай вздрогнул: совсем недалеко дверка,
то ли  в землянке,  то ли в  избушке, то ли в небе.  И ум его от  этой двери
сразу мутиться стал, и подымать его стало, и холодно засветило внутри.
     Старик остановил его:
     -  Слушай, парень.  Стой. Потом  сделай несколько  шагов  к  двери. Иди
медленно. Если  до двери дойдешь и  заглянешь, тебя не  будет.  Нигде. Но не
думай, что  это твой конец... Ты будешь там, где тебя не будет.  Но можно не
заглядывать, на любом шаге от дверки можно свернуть, если будет знак... Иди!
     И  Николай пошел.  И сразу черный  ужас  заморозил его. Вернее,  он сам
превратился в один ужас. Только высунулся, как у собаки, красный язык. Но он
шел и шел, точно охваченный невидимым,  не от мира сего, холодным и жестоким
течением.  Если  бы  не это течение,  ужас убил бы  его тут же  на месте или
отшвырнул бы в сторону, как тень, превратив  в черную бессмысленную жужжащую
муху.  Но он двигался к дверке,  уже превращенный  в нечеловека, тихо волоча
свои ноги, как латы.
     И вдруг - по мере приближения - ужас стал превращаться в  нечто другое,
но это  было  еще  невыносимее  любого  ужаса, внушенного когда-либо  людям,
чертям или духам на этой земле. "Этому" не было  слов, и любое безумие  было
только нежным шелестом утренних трав по сравнению с этим.
     До двери оставалось всего  десять -  двенадцать  шагов, а "это" длилось
уже несколько  секунд. Николаю показалось, что он уже ощущает тень того, что
прячется  за  дверью, тень  последней тайны.  Она  лишь слегка коснулась его
сознания; в  котором  смешались все пласты:  потусторонний, подсознательный,
человеческий. И в этот  момент кто-то  легко и  нежно  (свет  не  без добрых
леших!) выбросил его из течения, выбросил с пути к дверце...
     И  затем  нечто  голубое,  воздушное пленительной струeй  вошло  в  его
сознание. "Это будет тебе подменой, - услышал  он голос, - ибо с тем, что ты
ощущал, нельзя жить, хотя ты даже не дошел до двери".
     Когда  Николай  очнулся,  ни двери, ни старика  не  было. Но  "голубое"
прочно вошло  в его сознание. Ибо лишь оно не допускало  в  его душу память,
знание, крик о  том,  что с ним было. Теперь он ничего не помнил, не знал об
этом, его сознание опять стало привычным, человечным, обыденно-смешным... Но
в душе пел приобретенный подарок - голубая радостная струя, окрашивающая все
в счастливые, гармонически примиренные  тона! Без знания почему был дан этот
ложный, но милосердный подарок.
     Потихоньку  Николай  добрался до деревни. Уже  спали петухи.  Одинокими
голосами  перекликались ведьмы.  Все  было  до  удивительности  нормально  и
спокойно.  Где-то в саду  тоненько пели о любви. В одном  окошке горел свет:
видно, пили "за жизнь". По небу - почти невидимо - летал ведьмовский петух.
     Дальнейшая  жизнь Николая  определилась  голубой  струeй  его сознания.
Никаких попыток проникнуть в "основные  тайны" он больше не делал  и блокнот
свой выбросил.  Его  обыденное  состояние осталось прежним:  учеба,  работа,
дела, но второй план был уже не беспокойство, а голубой покой.
     Он не знал,  что этот смешной покой был лишь  тенью, вернее,  антитенью
того страшного, но высшего покоя,  который он мог  бы приобрести на одной из
ступенек к двери.
     Между  тем "жизнь" брала  свое.  Рязанов  -  в  соответствии  со  своей
голубизной - тяготел  теперь только  к  радужным  метафизическим  теориям  и
настойчиво  объяснял  своим друзьям,  что  "в целом все  хорошо"  и "там"  и
"здесь", но  что особенно де "там", т. е.  где-то после  смерти, причем  для
всех и во всяком случае "в конечном итоге". Стал очень аккуратен, доверчив и
к  людям  шел  душа  нараспашку,   всем  помогал,  и  потусторонний  мир  не
рассматривался им иначе, чем в самых демократических тонах.
     На земле же стал как-то  чересчур, до неприличия социален: копошился  в
различных  общественных  организациях,  хлопотал,  выступал,  ездил  убирать
картошку, дня не мог провести без людей.
     Умер он  более  чем странным образом. О смерти своей узнал (конечно, из
научных источников)  недели  за  три-четыре,  т.  е.  узнал бесповоротно.  И
страшно  заважничал. Никогда еще  его не видели таким напыщенным и  надутым.
Предстоящая смерть как бы  подняла его в  собственных глазах.  Он даже купил
очки. Вообще, очень оживился, поучал...
     И только в час смерти ему послышался  дальний смешок  и чей-то  голос в
пустоте произнес: "Улизнул все-таки... щенок".



















     Не было ни снов,  ни кошмаров, исходящих из плоти, ни  тупого  ощущения
смерти,  которой  нет,   ни  страха,  выворачивающего  внутренности.  Просто
Григорий  знал:  надвигается  ужас. Якобы  все  оставалось  дома  на  месте:
дома-коробки, равнодушные  к  своему существованию;  солнце в  пустом  небе;
трамваи. Но  в мире появилось нечто,  имеющее отношение только  к  Григорию.
Поэтому остальные  ничего не замечали.  Оно было скрыто,  но,  казалось, все
вещи в миру, даже сам воздух, были  лишь его оболочкой (или завесой?!). Да и
то,  главное было не в этом. Главное стало в сжимающейся душе Григория... Но
почему она сжималась?! Может  быть, что-нибудь неизвестное входило  в нее, и
она опустошалась?! Но зато многое выражалось в его глазах. Они, сами по себе
маленькие,  выкатывались,  и  на их  поверхности  соединялись  такие  слезы,
водяные тени и  испуг, что и сумасшедшие могли бы сойти с ума еще раз. А как
подпрыгивал  Григорий,  ведомый  своими  глазками!!  Ноги  он  расставлял  в
стороны,  широко,  как  лягушка;  и  затем  прыгал вперед,  в  пространство.
Официанты одобрительно смеялись, глядя на  эти сцены. Волосы у него при этом
поднимались вверх, как у Мефистофеля.
     Но на самом деле эти прыжки вовсе не выражали ужаса Григория, напротив,
скорее это было  его веселие, может быть,  просто развлечение,  в котором он
отдыхал. Сам ужас  ни  в  чем не выражался. Точнее, пока  еще в  полной мере
ужаса  не было, было только его  приближение. Но и оно  было невыразимо, так
что обычный ужас стал веселием  по сравнению с этим. Григорий очень  полюбил
обычный ужас с  тех пор, как "оно" стало  надвигаться. Как  веселый поэт, он
несколько раз бегал из конца в конец по длинному мосту, поднятому высоко над
рекой,  и  все время заглядывал вниз,  в бездну. Туда, как всегда, манило, и
все создавало комфорт для бессмертного прыжка вниз; и теплый летний ветерок,
и зелень лесов на берегу, и синее солнечное  небо,  и томная  гладь реки. Но
Григорий, который раньше боялся смотреть вниз даже со второго этажа,  теперь
хохотал,  глядя  в  эту  смерть  на  лету.  Он  скакал по  краю  моста,  как
бессмысленная и радостная  птичка. Только что не  было  крылышек. Дома  сжег
все, что написал за десять лет. Прогнал жену, которую любил изнутри. А глаза
все наполнялись и наполнялись приближением,  которое ни в чем не выражалось,
но,  вместе с  тем,  вытесняло и  страх, и  слезы,  и  водяные  тени.  Глаза
становились не глазами.
     Чем же стали его глаза?! Но никто их, по существу, не видел.
     - Привидение, привидение! - правда, закричала одна маленькая девочка.
     Но она была слишком слаба и могла принять хоккейную клюшку за призрак.
     Кошки  и  те не разбегались  от глаз Григория.  Да и он стал смотреть в
одни  стены.  Ожидая,  что  там появятся  знаки,  пусть почти  невидимые, на
камнях,  на  стекле,  в  самом  воздухе,  между  сплетающимися  цветами   на
подоконниках. Он, правда, их так и не увидел, но ему казалось, что некоторые
-  тихие, без  шляп  - грозили  пальцами, туда, сквозь  розы. Но тот, другой
знак,  который видеощущал Григорий, был  абсолютен. Он  был  во  всем.  И на
исходе  третьего месяца  Григорий стал  трястись мелкой такой, абстрактной и
непрерывной дрожью. Члены отрывались от головы, которая холодела.
     И тогда в его глазах вдруг  появилось последнее выражение предчувствия.
Оно явственно говорило о том, что ужас  скоро грядет.  Иными словами, приход
совсем близок. Приход, который относился только к Григорию, приход,  который
вызывает в душе его только ужас, но без всякого осознания, кто и что придет.
     Стал  подпрыгивать, бить  себя палкой  по  голове.  Как  сладка  бывает
человеческая боль!
     И внезапно захохотал! Утром, когда весь мир был погружен в сон. О,  это
был  не тот хохот,  когда он глядел в  бездну! Это был непрерывный тотальный
хохот, не прекращающийся  ни  на  минуту,  ни  на  вздох. Да и по сути иной.
Правда, в нем слышались  светоносные  рыдания, приглушенные, однако, волнами
смеха.
     Кроме  рыданий  слышалось также безразличие, которое  тоже  заглушалось
хохотом. А  за далью безразличия был  холод, который проникал  еще дальше, в
сам хохот, но  тоже  был  им  отодвинут, чуть отзываясь  ледяным  безумием в
раскатах  этого смеха. Но  хохот  был выше всего.  Он покрывал  саму смерть,
возвышался  над  нею, как  мрак.  Таким  хохотом  можно  было  бы захохотать
Ангелов.
     Шел третий час такого непрерывного хохота.  Григорий  был один  в своей
комнате. То ли он сидел, то ли застыл в невиданной позе?!
     Но он целиком ушел в высший мрак своего хохота.
     Вдруг кругом стало стремительно светлеть, словно весь мир превращался в
светло-призрачный.  Сознание разрывалось,  на мгновение  переставая быть,  и
что-то незнаемое и вошедшее в его душу сразу уходило вверх, в небо, а что-то
оставалось здесь, в душе... Как в вихре, он изменялся, ничего не понимая...
     Очнулся он одиноким. Никакого ужаса не было. "Когда же будет приход?" -
подумал он. И сразу почувствовал, что его уже не терзает это. Сонно и светло
оглядел он комнату, дома за окном, часы у стены. "Наконец-то все в порядке",
- решил Григорий.
     Везде, действительно,  был  порядок. И  сам  он светился. Дома были  не
дома, стены  не стены. Душа  словно  превратилась в  ледяную глыбу. И глаза,
видя, не видели. Какой-то занавес рухнул.
     Не было и привычных дум о смерти.
     Но зато стало так странно, что исчезло само понятие о странности,  а ее
реальность превратилась в обыденность, не теряя при этом ничего.
     - Да во что превратилось мое тело? - спокойно подумал Григорий.
     Точно оно стало душою, а душа превратилась в тело.
     Он вышел.  Люди казались  тенями, шум их небытия уходил в потустороннее
этому  миру. Все  вроде  бы  чуть-чуть сдвинулось.  Но  внутри  него было не
"чуть-чуть", а то, о чем нельзя было даже задавать  вопросов. Неба как будто
не  было, точнее,  все  превратилось  в  небо, в  котором  плыли  осторожные
призраки - прежние люди, твари, дома.
     И  тогда  Григория  охватила  белая,  пронизывающая радость  -  радость
оттого, что все умирает, что все в полном порядке...
     Радость  вне  судьбы и всего  того,  что  происходит... Радость  помимо
существования... Она выбросила его в ближний  переулок... Он плыл  вперед. И
внезапно - за оградой, в саду, у стола со скамейкой, в стороне от старинного
дома  - он увидел  существ. Они были белые,  высокие, светящиеся, с  узкими,
длинными, как свечи, головами, уходящими ввысь, словно растворенными в небе.
Они как бы плыли, в то же время ступая по земле, и светло белели подавляющим
крайним бытием.
     Их оторванность ото всего больно ранила Григория. Он  дико  закричал, -
хотя какой может быть крик в том мире, где царит полный  порядок! Этот, крик
не изменил его, и он остался  кричать, как цапля,  повисшая над  озером. Для
существ ничего не существовало, чти было ему знакомо...
     - Боже, как он высок, как он  высок! - застонал "Григорий", указывая на
одно. - Что они "делают",  что  "говорят", что  "думают"?!! ...Есть ли между
ними нить?!!..
     И  он стал  пристально, тихо прижавшись к  дереву, вглядываться в  них.
Какое счастье, что они и его не замечали! Выдержал бы он их внимание!?
     Призрачно-странный   порядок  -  тот,   который  появился   после   его
пробуждения  - неожиданно разрушался, чем больше он вглядывался в  существа.
Может  быть,  он просто заполнял собой все. Его душа росла  и росла  по мере
того, как он  исступленно  глядел на  них. А  они, видимо, не  замечали его,
оторванные ото  всего,  что  прежде  было  реальностью. Они плыли мимо себя,
постоянно пребывая в себе и в чем-то еще.
     -  До какой  степени они вне? - думал  Григорий  телом и был не в силах
оторваться от них взглядом,  хотя эта прикованность все изменяла  и изменяла
его  (по ту сторону спокойствия и тревоги),  с  каждой минутой все  мощнее и
скорее, и он быстро терял  возможность остановиться и выйти в  прежний белый
покой, в котором - строго говоря - не было никакого покоя.
     И тогда  он  увидел  круг. Один большой  светлый круг над миром,  круг,
ранее им не  видимый, но который, в сущности, был не видим им и теперь - для
тайно  возникшего в  нем  интеллектуального света - так как был навеки скрыт
ото всего своей белизной.
     И тогда Григорий опять закричал. "С ними я могу... С этими лицами! - он
посмотрел на существа. - Но в этом круге я исчезну! О, зачем, зачем?!"
     И он закрыл глаза, чтобы не видеть холодно-ослепительного божества.
     Но существа вдруг открылись. Он понял, что есть нить - нить между ним и
ими.
     Ему даже  показалось,  что тот высокий  сделал еле  заметное  движение,
чтобы призвать Григория  к  себе - как собрата. Григорий двинулся  навстречу
-туда,  к существам.  И  в ответ  сознание  его  окончательно  рассыпалось -
рассыпалось на  чуткие,  безымянные искры, которые летали в пустоте, как  от
костра.
     На мгновение  он ощутил  себя блаженным  идиотом,  который с  высунутым
языком  наблюдает  полет  своих слюн. Но в то же  время распавшееся сознание
обнажило пустоту - белую, странную  пустоту внутри него, которая сразу стала
оживать  и шевелиться. И ему  почудилось,  что он уже  может общаться с этой
пробужденной  пустотой,  ставшей  белой,  с  теми  светлыми,  плывущими  над
измененным миром существами.
     Может быть, он уже "говорил" с  ними. Но исчезающая привычка осознавать
мешала  ему  войти в  новый  мир  - вернее,  помешала  на  секунду...  Искры
вспыхнули и погасли...
     И  когда  Григорий  подбежал к существам, он уже  был не Григорий... Он
только весело вертелся посреди - словно помахивая хвостиком - под непонятным
и холодно-зачарованным свето-взглядом, исходящим от их тел...



















     Маленький  городок недалеко от Москвы охвачен потоком солнечного тепла.
Стоит нестерпимо  жаркое  лето. В  природе - пир  жизни,  которому  не видно
конца. Воздух напоен торжеством, словно сам рай сошел в опьяняющий мир.
     Там,  в высоте,  светит  чудовищное  белое  солнце,  как  золотой  зрак
Аполлона, как знак того, что он есть. Глаз опущен, закрыт, остался один знак
-  неугасимый, проливающий  потоки  света в  мир, всесильный,  божественный,
равнодушный к добру и злу...
     На земле - там, внизу - не  античные  города, не тени богов, не  трепет
елевсинских   мистерий,  а  обыкновенный  городок  196...  года.   Низенькие
дома-коробочки, плакаты о  том, что "Бога нет и никогда не было", чад пивных
с их зигзагообразными  непослушными  очередями,  тупой вой машин. Диковатые,
полуоднообразные люди там и сям шныряют по улицам и иногда  о чем-то спорят,
но больше угрюмо молчат. А на солнышко даже и не смотрят, полагая в простоте
душевной,  что  оно всего  лишь котел с ядерно-химическими реакциями внутри.
Учатся все -  от  мала до велика, но от учения лица становятся еще угрюмей и
заброшенней, как будто учение стало тьмой, а неученье - светом.
     За гулом  фабрик, за  туманом  пыли  и бензина  приютилась Белокаменная
улица. Четырехэтажные коробки,  слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки
на скамейках, торопливые мужчины. Вид  у  мужчин  помятый, странный, глаз  -
полузвериный, полуищущий  правду; кулак - тяжел и увесист, словно  грузное и
уверенное дополнение к правде. Бывает, что летними вечерами крик восходит от
домов,  как  плотное  облако; женщины кричат о  разбитой  посуде, о жизни, о
детях, о деньгах; мужчины переругиваются более тихо и мрачновато, в основном
о водке и смерти. Изредка этот монотонный вой прерывается взрывным грохотом,
тяжелым падением  тела  - и  наступает тишина, мертвая  и  страшная,  как  в
глубине  вод. Это верный  знак того,  что произошло нечто близкое  к смерти:
удар, кровь, стон и замирание чьего-то сердца и скорый выход души. Но куда?
     Кузьминские  жили  в  одном  из таких  домов.  Черная  пасть  парадного
выводила  почему-то во  двор;  голый,  одинокий, без единого  деревца в нем.
Раньше среди взрослых хозяином  двора был Василий Антонович -  милиционер  и
жилец дома. Но с тех пор как он исчез, неделю назад, двор душевно опустел. А
исчез он самым диким и неподобающим образом.
     Василий  Антонович  в  свое  время  был  подлинный  начальник;   причем
начальником он становился именно тогда, когда возвращался со службы. С этого
момента  он  никому  не  давал спуску: крик,  брань,  придирки  преследовали
жильцов,  как потусторонних  мух.  "Ты почему здесь  сидишь?"  - кричал  он,
распалясь,  на какого-нибудь еле трезвого мужичка, прикорнувшего на дворовой
скамейке. "Опять насорено, опять  насорено!" - звучал его  голос, долетая до
самых  укромных уголков дома. "Куда, куда?!" - шумел он  в своей комнатушке,
как будто она была отделением милиции.  Больше всех доставалось жене - Анне.
С течением жизни взгляд ее все мутнел и  мутнел, как будто жизнь заключала в
себе одну тьму.  Трудно было поэтому найти на  свете более мрачное существо,
чем жена Василия Антоновича.  Доставалось от него  и  Кузьминским, хотя были
они люди пожилые и тихие; недолюбливал же  их Василий Антонович за веру,  за
иконы,  но  особенно  за  то,  что их дочь,  тринадцатилетняя  Таня,  носила
маленький крест на шее. "Сами  глупые, неученые - и  ладно, а дитя для  чего
смущать?" - тяжело вздыхая, говорил он. Но дело это было тонкое, умственное,
а Василий Антонович решался прерывать дела простые и ясные.  Поэтому  больше
всего  он  любил  работу  в  вытрезвителе.  "В  вытрезвитель  вас   всех,  в
вытрезвитель... чертей беспорядковых", - кричал он по любому  поводу. И даже
просто так. "Житья от  него,  ненавистного, нету, - вздыхала  полутемная,  в
слезах старушка Никитична, - и во сне  снится... Один голос  его  громовой и
слышу". Исчезновение же громоподобного произошло следующим образом.
     Однажды вернулся он  совсем  распоясавшись.  Кажется,  опять дежурил  в
вытрезвителе. Обругал Никитичну за семечки, гаркнул на Таню: "Сними  крест!"
Прошел к жене. Анна варила кашу - рядом стоял лишний пустой черный  чугунок.
"Не вовремя!" - заорал он, ударив ее. И вдруг в глазах Анны вспыхнул огонь -
меткий, жесткий. Вспомнила  все. Где-то  в душе лопнуло терпение. Подошла  и
ловким  уверенным  движением,  слегка   подпрыгнув,  нахлобучила  на  голову
служивого   чугунок.   Чугунок   как-то   таинственно   хлопнул   и,   будто
предназначенный, неожиданно точно оделся на голову, накрыв ее до  самой шеи.
Служивый заревел,  Анна  исчезла,  словно  ее  слизнули.  Василий  Антонович
остался один в темноте.  Он попытался было  сорвать чугунок с головы  рывком
сильных  рабочих рук,  но сделал неуклюжее  движение, и чугунок окончательно
закрепился, словно намертво охватив милицейскую голову. Крик поднялся такой,
что жильцы позабыли запереться в своих комнатах. Василий Антонович выбежал в
коридор, спотыкаясь и трубно крича, пытаясь сорвать так неудачно врезавшийся
горшок. Ничего не видя, он тем не менее пытался  бежать  - от стены к стене,
куда неизвестно.  Тьма объяла его. Ни неба, ни облаков, ни солнца  не  было.
Главным образом пугала его тьма и  невозможность сорвать чугунок: при каждой
попытке голова трещала от боли. А может быть, просто он обезумел от ярости и
стал таким  неловким. Ужас распирал его. И вместе с тем желание бежать, куда
- он  не знал. Полупрыгая, бросаясь из  стороны в сторону, Василий Антонович
спускался во двор - к свету. Вид метущегося начальства с  черным чугунком на
голове  парализовал  всех. Страх  мешал  думать  и  - предпринимать.  Погоны
напоминали  о  власти.  Но   тупой  рев   под  чугунком  напоминал   об  уму
непостижимом.
     Под конец произошло что-то совсем  жуткое  и несообразное. По какому-то
непонятному наитию милиционер, выбежав  во двор, бросился к каменной стене -
она  была налево, рядом  с домом. Двор опустел. Жильцы высунулись  из  окон.
По-темному,  неуверенно,  тем  не  менее разбежавшись, милиционер с  размаху
ударился чугунком  о стену. Надежда была разбить проклятый  чугунок. А может
быть,  заодно - и ненужную,  вечно надоедавшую голову. Увидеть свет. Увидеть
солнце. Воссиять. Пускай даже без головы. Рядом оказался мальчишка Витя, лет
четырнадцати,  -  наглый  и  пронырливый.  Все мальчишки во дворе  панически
боялись Василия Антоновича. И поэтому жизнь во  дворе была тихая;  ребятишки
не дрались друг с другом. Но первый,  кто осмелел при виде объятого каменной
тьмой  милиционера,  был  затаенный  хулиган Витя  Марушкин.  Вертясь  около
ревущего милиционера, он поправлял его:
     - Вот  так, дядя Василий!.. Там  стена!..  Бежи... Прямо!.. Расколется,
гад!
     И  дядя  Василий,  тяжело  разбежавшись,  как  носорог,  тараном  бодал
каменную стену. Раз, другой, третий... Ничего не помогало. Свет не мелькал в
глазах. Пробуждения  не было.  Птицы высоко летали над  его каменной  черной
головой.  Но  расшибить  чугунок не  удавалось.  Может  быть, мешала  тайная
жалость к своей  голове. Прошло время, показавшееся  ему вечностью,  и вдруг
Василий Антонович затих. Пошатываясь, медленно отошел на середину двора. Уже
раздавался  открытый  хохот.  Василий  Антонович  присел на  пень.  Какая-то
птичка, видимо  ошалев, села  ему на  чугунок. Когда подошли трое мальчишек,
один с кирпичом, она вспорхнула. Это были самые уверенные ребятишки.
     - Давайте я соображу,  дядя  Вася,  - особенно норовил самый высокий из
них, Петя.
     Но  из-под  чугунка  не  раздалось  ни  звука.  Одно  жуткое  бездонное
молчание. Словно Василия  Антоновича  - там, под чугунком - уже не было, или
он изменялся - в иное существо...
     Петя продолжал:
     -  Василий Антонович,  я  вас  стукну... Кирпичом...  Как  в  физике...
Аккуратно... Горшок расшибу, а голову не заденет.
     Петя  сдержанно,  робея,  словно  по  инструкции,   ударил  раза   два.
Образовалась  трещина, но  не  на  голове.  Вдруг по-мертвому  завыла сирена
"Скорой помощи": очевидно, кто-то решился позвонить.
     Осторожно, как идола  странного племени,  Василия Антоновича  вывели со
двора  в машину. Больше его никогда  не  видели; Анна  через  неделю уехала.
Говорили, что он якобы  сошел с ума: причем  на  всю  жизнь, без возможности
возвращения.  Старушка  Никитична, правда,  говорила, что он  сошел с ума не
только на всю жизнь, но и на период после смерти. Так-де сказали ей во сне.
     Но жизнь после этого явно облегчилась. Спало чудовищное бремя контроля.
Во дворе стало оживленней. Зазвучали голоса мальчишек. Особенно обрадовались
Кузьминские:  теперь  никто  не  кричал на Таню:  "Сними  крест!"  Она могла
свободнее дышать.
     "Господи,  хоть  последние  годки  поживем   спокойнее",  -  радовалась
Кузьминская.
     Но  дальше  события  во  дворе  опять  развернулись  самым  неожиданным
образом.
     Да, действительно, стало легче. Еле трезвые мужички спокойно дремали на
скамейках. Старушка Никитична вовсю лущила семечки  и видела более спокойные
сны. По вечерам во дворе стали собираться соседушки: забивать козла. Повеяло
свободой. Кой-где  даже раздавался  хохот. Но в  мире детей  творилось нечто
особое.
     Там  тоже, конечно, стало  свободней.  Подросток  Петя  уже  подрался с
Витей. Другие  гонялись  друг  за  другом,  точно  они  были  каменные:  так
беззаботно раздавали они  друг другу оплеухи. Появились даже ножи. Но больше
всех стала бояться девочка Таня. Это было нежное, доверчивое  существо. Года
два назад она была сильно травмирована;  началось с того, что к ним  в дом -
Кузьминские жили тогда в  другом городке,  совсем  близ Москвы  - пожаловала
гостья, да  не откуда-нибудь, а  с  Запада,  из-за границы. Дело в  том, что
Кузьминские  имели  там родственников, но  последние,  боясь  сами приехать,
попросили  по  случаю  знакомую  учительницу,  канадку,  поехавшую  в  СССР,
навестить Кузьминских.  Канадка и навестила,  прохохотав с полчаса в комнате
Кузьминских. Говорила  в  основном о деньгах.  Девочке почему-то показалось,
что  голова  у канадки муравьиная,  только большая. Но  если кто-нибудь  мог
заглянуть  в мысли канадки, то ее, наверное, вообще ни с  чем нельзя было бы
сравнить. На следующий день пришла  милиция: делать обыск. Три дня  родители
пропадали. Тане снились глаза канадки; до того странно пустые,  что походили
на глаза манекенов, расставленных в столичных магазинах.  Неужели из-за этих
прозрачных,  ничего не выражающих  глаз  нужно  сажать в тюрьму  маму, папу,
мучить и терзать? Но маму и папу не посадили.  Мама и папа вернулись. Пустые
глаза  перестали  сниться.  Но  зато  по  дому  поползли  слухи:  "продались
империализму". Тане опять стал чудиться бессмысленный хохот канадки...
     Из  дома  тогда  пришлось уехать  и  прямо в  городок  N. Их  встретили
бесконечные  лозунги: "Вперед!" И описанный милиционер Василий Антонович - в
конце  концов с  горшком на  голове. И вот началась  новая жизнь: милиционер
исчез. Но страх скоро снова подкрался к Тане.
     Бояться она стала  ребят. Особенно глаз Пети:  холодных  и  острых, как
нездешняя  сталь.  Она  не могла понять, почему  он  за  ней наблюдает.  Она
видела, что мальчишки с исчезновением дяди Василия стали бешено драчливыми и
оживленными,  как зверьки. Но ее никто  не трогал:  за ней только странно  и
неподвижно  наблюдали.  Петя  -  жестко  и  отчужденно,  Витя  - со  злобным
удивлением, больше  поглядывая на грудь. Он даже открывал рот  от изумления.
Холод охватывал  Таню. Но она не решалась еще говорить чего-либо  родителям.
Ночью ей ничего не снилось: один холод томил ее, даже во сне.
     И вдруг все кончилось.
     Вечером ее остановили у дома. Были все  те же ребята. Только глаза Пети
еще больше  похолодели: точно напоминали оледеневшую  сибирскую реку. Сердце
ее опустилось.
     - Ты почему носишь крест? - тихо спросил один, белобровый.
     - Верит в Бога, дура! - захохотал другой.
     - Да за такое убить мало, - вдруг с садистской злобой прошептал Петя.
     -  Бей ее!  - вскрикнул  Витя.  Одним  ударом ее  сшибли  с  ног.  Боль
заполнила все существо. Били молча. Словно настало время, когда молчат дети.
     ...Через   месяц  Таня   вышла  из   больницы.  Был  такой  же  теплый,
всепроникающий, бессмертно-живой день.  Солнце -  закрытый зрак  Аполлона  -
изливало свет и мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?..


















     Старушка   Полина  Андреевна  Спичева,   лет   шестидесяти,   отходила.
Комнатушка, где  она  лежала, была  маленькая, загаженная портретами великих
людей и остатками еды. Кроме нее, здесь обитали еще ее сестра Анна Андреевна
с двумя сыновьями и невесткой.
     Отходила Полина Андреевна  тяжело, матерясь и ежеминутно харкая на пол.
Ей  почему-то особенно  жалко было  расставаться  со своим  огромным  жирным
животом.
     "То,  что я умру, - понимаю, - надрывно говорила  она  самой себе, - но
куда денется живот? Этого я не понимаю. Неужели я его никогда не увижу?"
     Часто со свистом и  храпом  она  приподнималась  на  постели и, откинув
грязную  рубашку, подолгу,  качая головой и  что-то припевая,  рассматривала
свой лоснящийся от смертного пота живот. Иногда судорожно-вяло ощупывала его
или стирала  слюни,  упавшие  на него изо рта.  Один раз  заметили,  что она
пытается расставлять на животе оловянных солдатиков.
     -  Ты, теть, не волнуй нашу психику, - сурово  говорил ей тогда младший
племяш Коля, парень лет семнадцати.
     Он   очень   любил   жирных   баб,    и   огромный,   предсмертно-живой
многозначительный теткин живот мутил его ум.
     Мечта Коли была переспать не  с  хорошенькой  женщиной, а  с чудовищным
розовато-лоснящимся животом, выпускающим из себя густой пар от удовольствия.
Поэтому  любимым стихом  Коли,  который  он  часто повторял ни к  селу ни  к
городу, была пушкинская строфа:  "Мечты, мечты,  где  ваша сладость, где ты,
где ты, ночная радость!"
     Эти  строчки стали его гимном, и по живости своего  ума он  бормотал их
всегда, даже когда попадал в закрытый  на ремонт клозет. Он был единственным
из  обитателей  комнатушки,  кто  хотел,  чтобы  Полина  Андреевна  подольше
протянула, так как она интересовала его своим животом.
     Другой ее  племяш, Саня,  -  парень  лет  двадцати шести - был ко всему
равнодушен,  кроме  одинокого пребывания  под  деревом.  Правда,  порой  ему
нравилось пить  водку, но опьянение делало его еще тише и  смиренней - тогда
он обожал, тяжелый, неповоротливый, выходить  на далекое  шоссе, уходящее  в
поле, и гулять, заложив руки в карманы, по лужам.
     Было в нем, наконец, что-то несоизмеримо страшное, непонятное  для него
самого,  что находило  на него озарениями. Тогда  он любил убегать  от себя,
прячась целыми днями в пустых канавах.
     Его жена  Тоня - упитанно-флегматичная женщина двадцати семи  лет -  не
могла дождаться  смерти Полины  Андреевны. Она мечтала об этом вслух,  почти
каждый час,  так  как  считала, что Полина  Андреевна сама хочет умереть, но
только искусно скрывает это.
     -  Какой бабе хочется жить на белом свете, ежели  с ей мужик не спит, -
говорила Тоня,  набив рот яйцами, старушке. -  Брось  притворяться.  Хочешь,
свечку в церкви поставлю, чтоб ты скорей померла?!
     Ее муж  Саня  мало удовлетворял ее, и она "изменяла ему на стороне", но
очень спокойно и патриархально,  принося в дом в узелке остатки еды и водки,
сохранившиеся от загула.
     Кто немножко нервничал из-за Полины Андреевны, так это  ее сестра, Анна
Андреевна, бабешка лет пятидесяти, но уже рано состарившаяся и  напоминающая
юркую старушонку.
     Дело в том, что лицом она была очень схожа со своей отходящей сестрой и
не раз по ночам мочилась от страха, что вместо Полины Андреевны помирает она
сама.
     По  здравости  ума  Анны  Андреевны  ее  нервозность  снималась  всегда
практическим  действием,  и  однажды,  проснувшись,  соскочив с постели, она
понеслась  в дамскую  парикмахерскую, чтобы по  возможности  преобразить там
свое  лицо...  После  этого  она  сделалась веселей  и  совсем  бойко  стала
ухаживать за сестрой, как за родным проживающим долго в ее комнате моржом...
     Отошла  Полина  Андреевна ночью,  с  пятницы  на  субботу. Перед  этим,
проснувшись, она почувствовала, что внутри ее все опустошено и только в этой
чернеющей пустоте слабо, но истерично бьется сердце,. Ее поразило также, что
маленькая нежная складка жира на  боку  ее живота, которую она очень любила,
тихонько, почти невидимо пульсирует, как бы даже плачет и прощается...
     Она прикрыла  складку рукой и подумала.  В  комнате как-то по-животному
храпели.  Все  спали... Ей очень захотелось приподняться  и  громко обложить
всех  матом...  Временами  она  впадала  в  забытье,  вернее,   в  полоумную
предсмертную сумеречность... Но в  промежутках, между  провалами, она опять,
всей  своей  уходящей  душой,  всем  полумертвым   тенеющим   телом,  хотела
выругаться,  громко  и  наверняка,  чтобы  разбудить спящих... Но  сил  едва
хватило для шепота...
     Наутро Коля сразу же взглянул  на Полину Андреевну. Он ожидал, что  она
опять рассматривает свой живот, и очень удивился ее неподвижности...
     Весть о смерти переполошила всех домочадцев.
     - Слава Богу, отмучилась, - сказала Тоня, - теперь уж она моему бабьему
счастью не будет завидовать.
     Старушка Анна Андреевна вдруг куда-то исчезла.
     Только  Саня  остался  около покойной: он  думал,  что  умереть  - это,
наверное, то же, что идти  одному по  далекому шоссе,  не  выпив  ни  грамма
водки,  и  переминался с ноги  на  ногу.  Ему  было  скучно,  а  скука  было
единственное состояние, которое он любил.
     "Если бы еще под ногами  текли лужи - совсем вышло бы  хорошо", - думал
он. Коля же забился в уголок и от страха стал читать стихи.
     В это время в дверь сурово и  серьезно постучали. Дверь распахнулась, и
первое, что увидели  Спичевы, был  белый  корявистый гроб,  который медленно
влезал в комнату. Позади шушукались здоровенные соседи, проталкивая гроб,  и
между ними виднелось заботливое раскрасневшееся личико Анны Андреевны.
     -  Спасибо, благодетели!  -  зыкнула она  на соседей, и  те скрылись  в
темноте коридора. - Николай, приноравливай гроб!
     - Откуда гроб, мамаша? - сердито спросил Саня.
     -  Крестный  твой, гробовщик,  подкинул.  Еще месяц  назад. Так  я его,
затаясь, на черном  ходу хранила, - затараторила, чуть не  подпрыгивая, Анна
Андреевна.  -  Из мастерской ихней гроб.  Бракованный,  совсем  хреновый.  И
деревцо гнилое, с дуплом. Зато по дешевке. Крестный за четвертинку уступил.
     - Вот мертвых обжуливать - это ничего, терпимо, -  разговорился Саня, -
а живых не стоит; сколько вы, мамаша, у сестры носков уперли и пуговиц...
     - Ты  бы, Саня, чем языком болтать, свои мужицкие обязанности справлял,
- вмешалась Тоня.
     - Не время сейчас, тюря, - буркнула в ответ Анна Андреевна.
     Она заражала  всех  приподнятостью своего настроения; дело  в том, что,
когда   Полина   Андреевна  умерла,  Анна   Андреевна  вдруг  как-то   глупо
обрадовалась,  что  умерла  сестра,  а  не она сама,  как будто  она  должна
умереть; точно камень упал у  нее с души; она так истерически взволновалась,
что  сразу же побежала за припасенным гробом  на черный ход; пролила кошкину
миску, и в голове ее мелькнула даже мысль: не сбегать ли сразу же в лавку за
четвертинкой водки и не распить ли  ее от радости где-нибудь в подворотне, у
помойки, пританцовывая.
     Единственно  почему  она это  не  сделала,  то  только  потому,  что  в
невротическом состоянии занималась всегда делом, а не баловством.
     От ее деловитости пыль стояла в комнате.
     - По-христиански надо, по-христиански! - кричала она. - Обмыть - черт с
ней, а одеть надо... Ишь, покойница совсем голышом любила спать.
     Анна Андреевна быстро настроила сыновей  наряжать покойную. Саня одевал
не спеша, заботливо, словно перед ним был  не труп, а малое неразумное дитe;
у Коли же тряслись руки; он как раз почему-то натягивал нижние штаны.
     - Не в ту дырку суешь, обормот! - взвизгнула на него  Анна Андреевна. -
Блаженный!
     Наконец Полину Андреевну, как  большую  помятую  куклу  для нервных,  с
воображением  детей, уложили,  разодетую,  в гроб.  Тоня  посоветовала  было
поставить  гроб  с  покойницей  под кровать,  где  ночные  горшки,  но  Анна
Андреевна цыкнула на нее.
     - Ишь безбожница! - гаркнула она, добавив матерное словцо...
     -  А  чево, мамаша?!.  Неприятно  ведь  будет, ежели мы с Саней захотим
лечь, а она маячит тут на  столе, перед носом... Саня и так плох, а теперя и
вообще Бог знает что будет...
     Гроб оставили все-таки на столе.
     - Хулиганье! - взорвалась Тоня, -  я хоть  зарежь,  а за стол жрать  не
сяду...
     -  Еще  как   сядешь!   -   рассердилась   Анна   Андреевна.  -   Когда
проголодаесси...
     Тоня, хлопнув  дверью, ушла в уборную  и просидела там полчаса.  Вскоре
появился толстозадый доктор.
     - Ну, а я по дялам,  - вымолвила Анна Андреевна  после ухода  врача.- К
крестному. И оформлять документы о смерти. И все по блату. Чтоб завтра же ее
спихнуть. А  то взаправду  жрать противно. Комнатушка маленькая, а гроб эвон
какой. Чуть не с сучками. Полкомнаты занял...  Большой... Точно не на людей.
Сам  на  столе,  а  прямо  на подоконник,  в  окно выпирает...  Народ  будет
глядеть... Срамота.
     После  ее ухода  в  комнате сгустилось тяжелое  философское  раздумие и
сонливое  одиночество.  Коля  насвистывал  песенки  и  поминутно  исчезал  в
коридор, веселый, диковатый и слегка перепуганный.
     Саня молчал  и сурово, величаво  ходил, как лошадь, вокруг гроба.  Тоню
стало изматывать это беспрерывное хождение.
     - Посиди ты на месте, ирод! - прикрикнула она. - Полежи... Подумай.
     Коле  между  тем  страшно захотелось  выпить.  Особенно  в той  пивной,
недалеко от дома,  где торговала жирная, пузатая, вечно грязная и задумчивая
баба.
     И через полчаса Коля уже  торчал в душной,  пропитанной мокрой  грязью,
потом и мыслями пивной, где торговала эта  жирная  задумчивая  баба.  Пивная
показалась ему сумасшедшим раем,  в  котором горят  огни  и в  котором можно
целый  день говорить о  гробе,  который  довлел над его умом... Баба же эта,
продавщица, была сальная и помятая, но со странно нежными волосами. При всем
при  этом  было  в  ней нечто, отчего  можно  было  внутренне  вздрогнуть  и
закричать или, наоборот, прильнуть - навсегда.
     К вечеру все семейство опять  было в сборе. К удивлению Анны Андреевны,
гроб был накрыт  простыней.  Это Тоня прикрыла труп, чтоб он  не смущал силы
любви. Но все равно ничего не вышло. Тоня матерясь сидела в углу и говорила,
что она лучше залезет под, кровать, но при виде гроба жрать не будет.
     Саня сидел  на стуле  прямо  около  гроба  и чинил  башмаки. Пьяненький
Коленька скинул простыню.
     -  Правильно,  сынок!  - орала Анна  Андреевна. - Ишь, гады,  не  хотят
правде  в лицо смотреть...  Нехристи... Я  вот принципиально  буду жрать  за
столом.
     Все повернули головы в ее сторону.
     - Я могу даже понюхать  покойницу! - разволновалась она. - Не испужаюсь
от правды, не испужаюсь... Я правду завсегда люблю нюхать, в лицо, в зубы, в
глаза, все как есть! - завизжала она.
     И   Анна  Андреевна,  подпрыгнув,  изловчилась   понюхать  прямодушный,
безумный и желтый нос сестры.  И  от  этого соприкосновения у нее разгорелся
несвойственный ей жуткий аппетит.
     Обед она  сварила на  редкость жирный и  обильный. Ели  все по-разному,
каждый по своим углам. Тоня ела на кровати, повернувшись спиной к гробу; ела
надрывно и истерично, ругаясь, выплевывая куски изо рта.
     Саня ел медленно, тихо, как хоронил. Смотрел все время в окно.
     Коленька же совсем  забылся; он краснел,  хохотал -  из-за  хмеля  гроб
потерял для  него  прежнее значение  -  и порывался сально-пьяными  игривыми
губками поцеловать покойницу в ногу.
     Анна  Андреевна  кушала  хлопотливо,  самовлюбленно;  кастрюлю  с супом
поставили совсем  под носом  у покойницы, так  что пар  заволок  ее  мертвое
лицо...  Кушала так упоенно и долго, что все уже  разбрелись по  кроватям, а
она сидела у гроба и все ела и ела. Капли пота стекали по ее лицу.
     Она думала о том,  что наутро покойницу можно будет  спихнуть, так  как
благодаря блату вся документация уже оформлена.
     Однако Анна Андреевна весьма побаивалась ночи; но, обалдев от сладкой и
жирной пищи,  она быстро  и  уютно заснула. Да  и все остальные,  утомленные
обычно-необычным днем, недолго бодрствовали...
     Под самое  утро  Коля проснулся  и, взглянув .на  стол, увидел  не  всю
Полину  Андреевну, а только вздымающееся из  гроба пухлым  холмом  брюхо. Он
всплакнул,  так как  очень любил теткин живот  и испугался,  что  больше уже
никогда  его не  увидит.  "Холодно  ему там будет,  пузатому, в  могиле",  -
подумал он.
     Похороны проходили энергично,  бодро, но как-то  загадочно.  Когда гроб
стали вытаскивать из комнаты, Анна Андреевна разревелась.
     Погода была  вялая, скучно-осенняя и подходила скорее не для похорон, а
для игры в карты или мордобития.
     Коленька улизнул  из дому задолго до того, как приехала машина, сказав,
что  приедет  на  кладбище  в  трамвае.  По дороге  он  изрядно  нагрузился,
размахивал руками, потерял шапку и приехал на похороны веселый,  обрызганный
грязью, как весенняя оголтелая птичка.
     Кроме   родственников,  провожать  отправились  также  соседи,  но  они
держались кучкой,  особняком и все время молчали. Говорили, что один из  них
показал покойнице кулак.
     Тоня была то не в меру сурова, то  болтала  и оживленно, как на базаре,
завязала знакомство с двумя мужиками, хоронившими своих жен.
     Ветер вовсю гулял по небу. Пошел дождик,  и накрыли чем  попало. Полине
Андреевне  прикрыли только лицо,  и  то  носовым  платком. Так и дотащили до
могилы... Финал был серый, скучный и прошел как во сне.
     Саня возвращался  с  похорон один.  Сначала  ему было, как всегда,  все
безразлично  и нудно. Тихонько  купил  в  столовой  из-под полы  четвертинку
водки. И отхлебнул немного только для вкуса. Заговорил о чем-то с инвалидом,
в заброшенных глазах которого горело какое-то  жуткое, никем  не разделяемое
знание. (Этого  инвалида, звали его Васею, мало кто примечал по-настоящему.)
И вдруг отошел от него в бесконечном забытьи. Словно душа Сани провалилась в
собственную непостижимость.
     От дурости  он немного  запел.  Прошел по переулку - вперед, вперед,  к
таинственным бабам, у которых непомерна была душа. И еще увидел мертвый зрак
ребенка в окне. Этого с ним никогда не бывало раньше, даже когда скука вдруг
превращалась  в озарение,  от которого он  шалел. Но  теперь все  было иное.
Точно глаз инвалида осветил  его, или просто  душа его  стала ему в тяжесть,
выйдя за пределы всего человеческого.
     И тогда Саня опустошенно-великой душою своей увидел внезапный край. Это
был конец или начало какой-то сверхреальности, постичь которую  было  никому
невозможно  и в которой само бессмертие было так  же  обычно и  смешно,  как
тряпичная нелепая кукла.
     И всевышняя власть этой бездны хлынула в сознание  Сани. Для мира же он
просто пел, расточая бессмысленные слюни в пивную кружку.




















     Андрей  Павлович Куренков -  монстр.  Одна нога  у  него короче  другой
(третья еще  не выросла),  на  руках всего  семь пальцев, а не  десять,  как
положено по творению, нижняя губа отсутствовала, уши пугали своей величиной,
глаза страшенные. Не было в них любви к людям, и вообще ничего не было, если
не считать  выражения бездонного отсутствия. Да и то это  выражение казалось
обманчивым.
     Жил он один, в Москве, в коммунальной квартире. И никаких родственников
- ни матери, ни отца, ни жены, ни сестры. Лет ему было под сорок.  Соседи по
коммуналке  терпели  его  с  момента въезда уже  семь лет  и поначалу  очень
пугались.
     Старушка Ведьма Петровна (так уж ее звали по  простоте душевной) не раз
кричала на Андрюшу в кухне, стуча кастрюлей по рукомойнику:
     -  Страшен ты, сосед, ох как  страшен... А ну-ка посмотри на  меня, - и
она отскакивала с кастрюлей в угол кухни. - Если бы  не уши, как  у слона  в
зоопарке, было б терпимо... Женихом был бы тогда, - добавляла она обычно.
     Как-то,  года  через полтора  после его  появления  в  квартире, Ведьма
Петровна позвала Андрюшу к себе в комнатушку - жила она одна. На столе стоял
чай вприкуску.
     - Присаживайся, соседушко, - умильно ляпнула Ведьма Петровна.
     А надо сказать, что еще одной особенностью Андрея было то, что он почти
не говорил,  иногда мычал, а иногда если скажет, то что-то  такое уж  совсем
непонятное.
     Но  за  стол  он сел  и начал  пить чаек, поглядывая  своими  странными
глазами на Ведьму Петровну.
     - Андреюшка, - начала Ведьма Петровна, надев почему-то очки. - Вот  что
я тебе скажу.  Уши  уже  тебе не отрежешь, да  и  я не  мастерица  людям уши
резать. Бог с тобою, живи так. Я на все согласная.  Мое  предложение: возьми
меня в жены, выйти замуж за тебя хочу.
     И Ведьма Петровна покраснела.
     Андрюша, однако, никак не реагировал, все молчал и молчал.
     Наконец старушонка даже взвизгнула:
     - Замуж за тебя хочу!
     Андрюша повел ушами, и в глазах его появилась мысль.
     - Я мамке дал зарок не жениться, - произнес он.
     - Да мамка-то твоя давно в могиле!  - прикрикнула Ведьма Петровна. - Ей
теперь все  по хрену. А  мы  с тобой кататься на лодках будем, в кино ходить
вместе, в театр... Чем плохо?
     - Убей меня, но не пойду, - упрямо выговорил Андрюша.
     - Экой ты пред рассудительный, -  рассвирепела Ведьма Петровна. - Тебе,
дураку, хорошую партию предлагают, по старинке говоря.  Чем нам вдвоем плохо
будет? Я старушка девственная,  если не считать того, что  с чертями  во сне
спала... Ну это со всеми девками бывает.
     -  С  чертями хочу,  а с  тобой - нет,  - громко  сказал  Андрюша,  как
отрезал.
     Ведьма Петровна  завелась.  Встала,  начала  бегать  вокруг  стола  как
чумная.
     - Да  ты что, да что ты, Андрей, - скулила она. - Нешто я хуже чертей?!
Посмотри на  меня  внимательно.  Лет мне  всего  семьдесят  пять, груди  еще
сохранились, - и она горделиво выпятилась перед сидящим на стуле монстром.
     Монстр на этот раз тупо взглянул на нее.
     - К мамке хочу, - сказал он, осторожно оглянувшись, - Где моя мамка?
     - Да в могиле же, в могиле, в сырой и глубокой. Ты что, туда хочешь?!
     - Туда, - кивнул Андрюша.
     - Ох, дурачок ты мой, дурачок! Нешто могила вкуснее постельки,  даже со
старушкой... Помысли. Подумай. Что лучше? А сейчас  брысь, иди к себе, а мое
предложение обдумай.
     Андрюша встал.
     - У мамки рука только одна была.  Другой не было. Потому  и в могилку к
ней хочу. Жалко ее...
     Ведьма Петровна захихикала:
     - Ишь ты, жалостливый  какой. А страх  на всех  нагоняешь. Хоть бы губу
тебе вставили доктора да  уши укоротили, а с ногами и руками  черт с ними, у
других ума нет, не то что рук. Иди.
     Андрюша послушно вышел.
     На следующий день Ведьма Петровна сама вбежала в его комнатушку.
     - Ну как?
     Но Андрюша забыл  о  предложении,  все толковал  о  каких-то чертях  да
могилках да об однорукой  мамке, и Ведьма Петровна ничего  большего от  него
добиться не смогла.
     Но  когда через два дня она опять  заглянула к нему,  Андрюша вдруг сам
пошел ей навстречу и сказал:
     - Я согласен!
     Ведьма Петровна даже подпрыгнула от радости.
     Закружила потом, обняла своего монстра-соседушку, и решили они сразу же
в ЗАГС.  Свидетелей взяли  со двора.  В ЗАГСе было  до  того отчужденно, что
заявление  приняли -  да с бюрократической  точки  зрения  и  нельзя было не
принять. Весьма миловидная девушка сказала:
     -  Ну  что  ж, через неделю заходите  с цветами,  поздравим вас с новой
жизнью.
     Назначили день.
     Ведьма Петровна напряженно его ждала, все прыгала из стороны в сторону,
точно хотела развить в себе резвость. Сосед Никитич  уже больше пугался  ее,
чем Андрюшу.  Но глаз  у Ведьмы Петровны просветлел, и в старушечьем  облике
появилась женственность. То  головку набок склонит и  покраснеет, то песенку
(за кастрюлей на кухоньке)  запоет, но не про чертей. Раньше Ведьма Петровна
все больше про  чертей песни пела, длинные, умильные, со слезой, а тут вдруг
на людей перешла.
     Девушкой себя почувствовала.
     Андрюша даже трусы  ее старческие согласился к празднику постирать, что
и сделал, правда не до конца. Внимательный стал - отмечали соседи. Сам-то он
был как прежний, но уже какой-то во  всем согласный. Тень  от ушей, впрочем,
была по-старому угрюмой.
     Наутро,  когда был  назначен  финальный поход в ЗАГС, Ведьма Петровна и
старик  Никитич,  от  страху  опекавший ее,  постучали в комнату  монстра  -
дескать, пора цветы  покупать  и  прочая.  Постучали -  нет  ответа. Стучат,
стучат  - тишина. Хоть дверь выноси. Думали, может, помер Андрюша. Со всяким
это бывает. И в конце концов - дверь снесли.
     Входят - в комнате пусто. Туда, сюда, заглянули  в  клозет - нет  нигде
монстра.  Старушка  -  в  рев,  дескать, может быть,  его  убили и ей теперь
женское счастье  не  испытать. А  время  - уже в ЗАГС идти.  Скандал,  одним
словом.
     Звонили в милицию.
     - Кто, - спрашивают, - монстр? Фамилие?.. Нету таких в происшествиях.
     Старушка с горя занемогла.
     А к вечеру явился и  сам герой, Андрюша.  Оказывается, той ночью, перед
свадьбой, долго гулял по  улицам,  а потом  от веселья  на крышу старенького
дома через чердак забрался - и заснул там.
     И проспал весь  день,  и свадьбу в  том  числе. Неприхотливый он  был в
смысле сна.
     Старушка  Ведьма Петровна со злости всю посуду у него перебила, и бац -
сковородкой по голове, но уроду - хоть бы хны.
     -  Да я, Ведьма Петровна, разве отказываюсь? Я хочу. Другой раз пойдем,
- разводил он руками.
     Но старушка завелась.
     - Не нужен ты мне теперь, кретин, без тебя проживу. С чертями.
     И так хлопнула дверью, что и жильцы все поняли: свадьбе не бывать.
     Монстр  заскучал. И  жизнь в коммуналке потянулась после этого  события
уже какая-то другая, как будто все смирились.
     Ведьма Петровна  в  очередях засуетилась, соседи  стали меньше  бояться
своего Андрюшу, а старик Никитич иногда даже заходил к нему пить чай.
     А у  соседки  Веры  дочка  Наташа стала  подрастать,  в  школу  ходила,
тринадцать ей уже стукнуло. Время бежало. Девочка эта  всех поражала: волосы
соломенные, золотистые, прямо как из русской сказки, сама худенькая, а глаза
большие,  синие -  но не этим она  всех ошеломляла, а выражением глаз своих,
правда,  иногда и  поступком  удивляла. А так она больше молчала. Жизнь  все
текла  а текла. Время  шло  и шло. Иногда  и  драки бывали:  то,  к примеру,
соседке  Марье покажется, что Никитич у  нее колбасу пропил, то растительное
масло  прольют.  Монстр Андрюша по-прежнему мелькал  своей  черной  тенью по
коридору и мычал что-то, но очень одностороннее.
     А однажды его не стало.  Вышел  он погулять как-то летом. А перед домом
трамвайная линия. То ли задумался Андрюшенька о чем-то, может быть о судьбе,
то ли просто замешкался, но сшибло его трамваем и отрезало голову. Оцепенели
все видевшие а бабы завизжали. Среди видевших была  и девочка Наташа.  Вдруг
перебежала  она улицу,  наклонилась  над  головой  монстра и  приподняла ее.
Голова  вся в  крови и пыли, пол-уха слоновьего тоже как  не  было, но глаза
будто открыты. Наташа наклонилась и с  нежностью поцеловала  эту  голову три
раза, как будто прощалась.
     -  Прощай,  прощай,  Андрюша,  -  как  бы  невидимо  сказала  она  ему.
Приподнялась - все детское личико в крови перепачкано, а в глазах слезы.
     Такова вот оказалась свадьба у Андрюшеньки.
     Люди подошли к Наташе.
     - Ты кто такая? Ты его дочка?! - кричат на нее в полубезумии.
     - Никакая  я не дочка,  - спокойно ответила  Наташа, и голубые глаза ее
засветились. - Просто я его люблю.
     - Как любишь?!
     - А  я  вас всех  люблю,  всех,  всех, и Никитича из нашей коммунальной
квартиры, и Ведьму Петровну.
     А потом посмотрела на людей грустно и тихо добавила:
     - И даже чертей люблю немного. Они ведь тоже творения...
     Голова монстра валялась в пыли у ее детских  ног,  а  далеко  вдали уже
раздавался свисток милиционера.



















     Это  был молодой  человек лет двадцати пяти, уже  окончивший институт и
работавший в проектном бюро. Но вид он имел пугающе-дегенеративный. Впрочем,
заметно  это  было  только нервным, повышенно-чутким  людям,  а  большинство
считало его своим. Для первых  он  скорее даже походил  на галлюцинацию.  Но
галлюцинацию  злостную,  с  ощеренными  зубками  и  упорно   не  исчезающую.
Бледностью  лица он походил  на поэта, но глазки его были воспалены злобою и
как бы вздрагивали от катаклизма блуждающего, судорожного воображения. Ручки
он все время складывал на животике, так и ходил бочком, прячась в свою дрожь
и тихость. Иной раз очень ласковый бывал, но  после приветливого слова часто
вдруг хохотал.
     Вот его записи.

     11-е сентября. Дневничок, дневничок, дневничок... Люблю  все  склизкое,
потайное. Особенно свои  записи. Ведь  я так одинок. Храню их под матрасом в
мешке; часто поглаживаю тетрадочку.
     Больше всего я ненавижу удачников и человеков счастливых. Я  бы их всех
удавил.  Когда  я  вижу,  что человеку везет:  купил машину или  хорошенькую
женщину,  написал  книгу  или  сделал  ученое  открытие - первая  моя мысль:
застрелить. Руки сами собой так и тянутся к автомату.
     В своих самых  радостных снах  я видел себя в  ситуациях,  когда я могу
всех  безнаказанно  убивать. Прямо  так,  мимоходом  - идешь  по  улице,  не
понравилось  тебе лицо  -  и бац,  из пистолета, как свинью, закурил и пошел
дальше как ни в чем не бывало. А милиция тебе только честь отдает.
     Приятные  сны.  Я от них  всегда  потный от счастья вставал. Дневничок,
дневничок, дневничок.
     Но в  одном каюсь  -  на самом деле никого еще я не убивал  и  даже  не
подготовлялся.  Труслив  я,  конечно,  и  слишком  здрав  рассудком,   чтобы
рисковать.  Но не  только  в  этом  дело.  Я  ведь  -  между прочим -  очень
религиозный человек. Даже Бердяева втихомолку по уборным читал.
     Греха-то я, вообще говоря, не очень  боюсь:  грех это, по-моему, просто
выдумка,  но  вот от прямого душегубства я почему-то  воздерживаюсь.  Есть у
меня  от моей религиозности такая слабость.  Уж очень жуткая, иррациональная
вещь - человекоубийство;  как это так:  жил  человек, мыслил,  переживал,  и
вдруг его нет - и все по твоей вине; а задницей своей - большой, отекшей и в
белых  пятнах  -  я,  потея, чувствую,  что  за  убийство на  том свете  или
где-нибудь  еще обязательно  возмездие  будет. Именно  за  прямое  убийство,
помаленьку мы все друг  друга убиваем. И этой расплаты я  больше всего боюсь
не как реальности - не очень-то я этому в конце концов верю - а как мысли от
одного представления о  неснимаемых муках икать хочется и водочку, в уголке,
у  помойки,  лакать...  Пока  жив,  прости, Господи... Так что  убийство  не
подходит для  моего  характера.  Зато как  я  судьбу  благодарю,  когда  она
кого-нибудь умерщвляет. Особенно ежели молодых  да по пакостной, мучительной
болезни... И самое главное: не по моей вине, не по моей вине... Я тут ни при
чем,  с  меня не  спросится;  я  только  в сторонке  стою,  ручки  потираю и
злорадствую... Хорошо, знаете, быть смертным, земным человечком, безответным
таким,  тихеньким. Сало кушать, Бога  хвалить,  путешествовать.  С дурачка и
спроса нет.

     12-е.  Разболтался  я вчера, а  о делах ни  полслова. Очень люблю я все
мелочное,  гаденькое. Мелочью и суетой человека  совсем сбить с толку можно:
он даже о бессмертии своей души позабудет. Одна старушка помирала, так я  ее
заговорил: то да  се, то да се, пятое и десятое...  Сколько галок  на ветке,
почем гроб стоит, да  как бы не обмочиться. Она только напоследок, минуты за
три,  спохватилась:  "конец".  А  я  говорю  -  какой же  конец,  бабуля,  а
бессмертие  души?! Она  ахнула:  "Ах ты, Господи,  а я и позабыла...  Совсем
запамятовала".
     С этими словами и ушла.
     Дневничок, дневничок,  дневничок...  Хи-хи...  Я  и  для  себя мелочное
люблю:  это, по-моему,  особый вид бессмертия, паучий,  и  в мелкой,  мелкой
такой сетке, так что даже  собственного лица не увидишь... И хорошо... А  то
от заглядывания в самого себя - и получаются все ужасы.
     Но  любовь  моя  к мелкому  - это  одна  сторона;  другая  сторона -  в
удовольствии.
     Есть в моей душе такое темное, сырое дно; и оно от радости, как болото,
шевелится и пар до мозгов испускает, когда удовлетворяю я свою потребность в
несуществовании:  несуществовании - разумеется, других людей. Не убийство. А
так  -  обходное,  пакостное,  вонючее   и  страшно  веселое,  как  длинный,
бесконечный ряд бутылок.
     Прежде всего я толкать люблю; в любом месте - на улице, в метро.
     Доцент биологических  наук  Тупорылов,  упившись  со мной  кориандровой
водки,  на ушко мне  сообщил,  что,  по его подсчетам, каждый толчок,  пусть
суетливый, ненароком, но даже вполне здоровому гражданину  убавляет жизнь на
10 - 20  секунд. А  ежели  товарищ больной, то мимоходом даже на многие годы
сократить можно.
     Толкать я наловчился, как бес; но в этом деле пропорция нужна - не всех
подряд сшибать, а то за хулиганство примут.
     Делаю  я обычно вид, что  спешу;  особенно удобно  это на  станциях, на
перекрестках, где скопление. Выбираю я  в основном  старушек  или инвалидов;
так больше  вреда.  Толкаю  сильно, но не  слишком  и  поэтому  всегда  умею
обойтись, что нечаянно. Есть толчок, особо злостный, в самые больные места -
я во все детали  вошел; есть толчок  с психологией - это когда человек стоит
глубоко задумавшись, уйдя в себя; очень приятно мне таких толкать: не уйдешь
в  себя,  дружочек;  вот тебе кулак от суровой, трезвой действительности.  А
такой срыв - уж я в этом уверен! - в 10 - 20 секунд не обойдется.
     Можно просто наступать на ногу  или пятку (я специально очень здоровые,
увесистые башмаки ношу); здесь соль в резкой, пронизывающей боли;  выбираю я
для этого дам или детей: они наиболее чувствительны.
     Но в целом все эти нюансы сочетаются:  ни без психологии, ни без боли в
нашем деле не обойдешься. Важную роль играет неожиданность. С легкой дрожью,
внутренне  повизгивая, я разбегаюсь как  бы  спеша  (маска всегда нужна) и -
бац; очень сладка мне первая ошеломляющая судорога от неожиданного удара;  и
ведь  интересно - кричат вслед  с  такой ненавистью и  отчаянием, как  будто
ребенка  у  них убили;  нервы  все горят от срыва; хорошо  ломать внутреннюю
психику  людей. Убегаю  я быстро, с деловым видом,  как будто страшно занят.
Портфель всегда  при  мне.  И всегда проходило. Но  важна цепная реакция.  В
душонке моей ликование и упоенность. Потом,  когда все укладывается,  нового
нахожу;  затем еще; и так все время купаешься в наслаждении и отмщении.  Это
ведь закон; если человек не может быть сам счастливым (а большинство к этому
органически не способно - в этом я уверен), то единственное, чем можно  себя
компенсировать,  -  сделать  несчастливыми  других. В  этом я  и  вижу  свою
специальность и смысл жизни.
     ...А  годка  два  назад  - записную книжечку  завел;  все  свои  толчки
отмечаю.  Количественно  и  некоторые  индивидуально. Это тех,  про  которых
считаю, что много жизни отнял.
     Общий подсчет получился феноменальный - аж сердце eкает - десятки лет я
у граждан отобрал.

     15-е.  Есть  у  меня удовлетворения полегче,  позабавней  -  не все  со
смертью в кошки-мышки играть.
     К  примеру, люблю я, когда меня  спрашивают (особенно иногородние), как
проехать, отвечать обстоятельно, подробно.  И  указать,  разумеется, лживый,
можно даже  сказать,  противоположный адрес.  Иной раз  руку пожму.  По себе
знаю, как человечек нервничает, если не может  найти то, что нужно. Казалось
бы, пустяк, а может довести до кровоизлияния.

     16-е. Мы очень многое упускаем из виду. У меня глаз острый, наметливый:
сколько есть мелочей, которые приводят к инфаркту. "Надо  все использовать",
- говорил Наполеон.
     Товарищи спрашивают меня: почему ты, Виктор, не женишься?
     Им я  не  могу  сказать.  А  дневнику  скажу.  К  слову: почему я  веду
дневник?! Потому, что он - мой единственный друг.
     А  почему единственный друг? Очень просто. Да оттого, что только  ему я
не  в  силах  причинить  подлость,  нельзя  же  сделать  больно  бумаге  или
собственным мыслям. А если  б  живое было - я  бы  обязательно  сподличал, а
какая же дружба при подлости.
     Итак, о жене. Выберу я себе в подруги - только такую же тварь, как и я.
В  этом  и  загвоздка...  Такие  ведь  человечки о себе не кричат  на каждом
перекрестке, а где-нибудь под столом дневники ведут.
     Любить я ее буду до безумия. Мне кажется, она должна быть крупна телом,
очень прожорлива; одета помято, даже  грязно; кожа  нежная, сальная;  волосы
слегка всклокочены от грез; глаза глубокие и затаенные.
     ...Живет она в  уголку, постелька пышная, мягкая,  она тонет  в ней. На
подоконнике обязательно  цветочки.  Где-нибудь  на тумбочке  - олицетворение
кошмара, идол...
     Да  разве  такую  найдешь.  Познакомился  я  тут  с  одной  застаревшей
доносчицей. Но  не то. Для  пробы дал  я  ей  дневничок  почитать. А  с  ней
истерика... Я ей говорю: "Ишь сколько людей загубила, а мыслей - пугаешься".
А она отвечает: "Так я думала, что гублю для блага; а в мыслях я всегда была
чистая..."

     17-е. Брр! Как радуется душа чужому несчастью.

     18-е.   Мои  соседи  напоминают  мне   хорьков.  У  меня  всегда  такое
впечатление, что у них два зада; лишний - сама голова.
     Есть,  правда, две злобные, как столетние  крысы, старушки; и к тому же
враждуют  между  собой.  Но  злоба настолько уродливо  въелась  в  них,  что
превратилась в  самомучительство. Она преследует их  день и ночь; они грызут
себе руки...
     Началось все с того, что одна из старушек долго не могла достать пшена;
обходила все магазины, простояла в  очереди, и пшено как раз кончилось у нее
под  носом. С горя  она заболела.  И услышала,  что другая старушка  страшно
этому  обрадовалась.  А обрадовалась-то она не по злости, а просто чтоб себя
утешить:  она также весь день  простояла в  очереди за импортным гусем  и не
достала.
     Но с этого момента  заболевшая старушка стала мстить; и все шло у них в
таком духе: кто  друг дружку переживет. Каждое утро старушки норовили встать
одна раньше другой, чтоб показать, что  живы.  Подглядывали в  щелку,  когда
приходил  врач.  Когда   "пшенная"  чем-то  отравилась,  другая  напилась  и
пустилась  в пляс.  Я  месячишко-другой  жил  этой ссорой.  Я  понимал,  что
переживу их, и играл роль третьего, насмешника, затаенно радуясь, что они не
видят своего главного  врага.  Я  всячески  натравливал их друг  на  дружку,
умиляясь при мысли, что от неполноценной злобы они скорее подохнут.
     Один раз я распустил сплетню, что  Петровна совсем плоха. Так  пришлось
взять свои слова  обратно, ибо Петровна настояла, чтоб я при другой старушке
опроверг  домыслы. И показала  ей  язык.  Я плюнул и  не стал принимать в их
смерти большого участия. Но знаю - момент придет сам собой.

     20-е. Утром удалось харкнуть в кастрюлю соседа.

     22-е.  Вчера  звонил  по   телефону  матери  сослуживца.  Приглушенным,
измененным голосом сообщил, то есть наврал,  что ее сын - попал под машину и
лежит в морге больницы Склифосовского.
     Сегодня сослуживец не вышел на работу - наверное, с матерью было плохо.

     24-е.  Сильно толкнул  на  платформе  старика.  Убегая,  подглядел, что
старик долго держался за сердце.

     26-е. Шепнул  маленькой девочке, идущей из  школы,  что ее папа отдавил
себе ногу.

     27-е. Тусклый и скучный день.
     Толкал очень неудачно. Кто-то обругал матом.
     После работы ничего не лезло в голову; так отупел, что не нашел  ничего
более  гадкого,  чем пошло звонить по телефону,  через  каждые  две  минуты,
какому-то идиоту.
     Ужинал. Побродил. И с горя зашел в кино.

     28-е. Приятная новость: неподалеку молодая женщина болеет,  безнадежно,
раком. Но  от нее  тщательно скрывают. Она убеждена, что  выздоровеет, что у
нее язва. Сегодня написал ей анонимку, очень  убедительную, что у нее рак  и
жить ей осталось недолго.

     30-е. Обмочил ботинок соседа.

     2-е  октября.  Подхватил   легкий  гриппок;  чихал  на  кухне  в  чужие
сковородки.

     4-е.  Опять  неудачно  толкал.  Нудный  день.  Видел  одного  человека,
показавшегося  мне счастливым От этого целый  день выло  в башке.  Ничего не
получалось.  По злобе я  чуть себя  не открыл.  Ночью, бредя по коридору,  в
сортир,  заорал благим матом, чтоб перепугать соседей.  Кто выскочил, кто на
крючок заперся. Я сказал, что увидел мышку.
     Сегодня испортилось  настроение оттого, что сосед купил  машину. Моя бы
воля - я б его подстрелил.
     В душе - смурно, смурно, но радостно от постоянных  мелочей;  ничего за
ними не  видишь; то пожрать - в очереди  стой; то за  колбасой - на автобусе
съездишь, то пуговку надо зашить;  то просто - мыслей нет. И мелких пакостей
можно  творить  видимо-невидимо.  Правда, тут  тайком  прослышал,  что  один
старичок  только что  вылез из  больницы  после  инфаркта.  Хочу его  крепко
толкануть. Если наука права - эффект будет брызжущий, может быть, смерть.
     Но  без  мелочей,  без въедливых,  - все не то. Ожерелье  должно  быть.
Дневничок,  дневничок,  дневничок... Память  у меня,  невидимый,  ослабла...
Списочек надо мелочей  составлять. Как толкану  старика, в  этот  же  день -
нужно:  1)  удавить котенка  Лебедевых,  2)  плюнуть  в  чужую  кастрюлю, 3)
испугать  старушку, 4)  подглядеть  в  щелку,  5)  пустить  по  квартире две
сплетни, 6) написать анонимку Брюхову, 7) . . . . . . .



















     Этот мутный  дневник,  запечатленный в  иных  сферах,  чем  бумага, был
найден в одном из закоулков того света, куда его странным образом занесло.
     Вот его содержание.
     1. Всем  собакам  известно, что я  самая глубокая собака.  Глубже  меня
никого  нет на  свете.  Вчера,  как  видно  из  нашей  собачьей  информации,
маленький  английский песик-вундеркинд  околел  от зависти,  что  я  - такой
гениальный. А старый пес  Врун, известный  художник, рисующий  хвостиком, от
зависти укусил меня в  ушко. Около десятка моих поклонников истерзали его до
полоумия. То-то! Пойду греться в конуру.
     2. Говорят, что все собаки соскучились по  философии. Я дам им  великое
учение, и они успокоятся.
     3. Всем собакам известно, что мир создан Собакой ╧ 1.
     То,  что мы  видим вверху,  - это ее челюсть с миллиардами  светящихся,
мигающих, недосягаемых для нас клыков.
     То,  по  чему  мы  ходим,  - это  часть ее языка, вернее,  как  уверяют
эзотерические учения, пупырышек  на  ее  языке. Сама  же ее плоть  -  и  это
понятно  - навеки скрыта  от нас. Мы никогда также не увидим самое главное -
глаза Собаки ╧ 1.
     Если и увидим, то только когда сдохнем.
     4.  Маленькая  облезлая  собачонка,  избитая,  без  одной  лапы,  вчера
приползла  к  моей  конуре  и,  надрывая  мое  сердце,  стонала.  Я  облизал
несчастную.  Несчастная спросила меня, почему на  свете так плохо, если  мир
создан Собакой ╧ 1.
     Я хотел  сказать, что  это  превосходит собачье разумение, но, подумав,
ответил, что все собачки  все  равно скоро  воскреснут и будут вечно  жить в
блаженстве. Для этого надо только раза два в месяц поскулить на Большой Клык
Собаки ╧ 1.
     5.  Вспомнил  я,  что  по поводу  вечного блаженства говорила  мне одна
дворняжка-софистка.  Негодяйка  уверяла,   что,   если   все  собачки  будут
вечно-блаженные, от лаю некуда будет деваться и все сферы лопнут от шума.
     Вчера молился Собаке ╧ 1, чтобы в раю было побольше мяса и места.
     6. Очень тяжелый  день.  С  утра меня облили кипятком.  Еле приполз  на
помойку  и  там весь  день облизывал  дрожащую  кожу. Ввечеру собрался совет
мудрецов:  один бульдог  без глаза и четыре головастые овчарки.  Речь шла  о
вселенной. Главный вопрос был проблема зла. Говорили тихо, еле тявкая, чтобы
нас не слышали непосвященные собаки и не взбунтовались против самих себя.
     Всем известно, что мир как явление  делится на  съестное  и несъестное.
То, что  существует съестное, вполне  понятно  и  разумно. Разумность  этого
лишний  раз  доказывает,  что  мир  создан  собакой.  Но  почему  существует
несъестное?
     Мы различаем несъестное пассивное и несъестное активное, злое.
     Главный представитель активного несъестного - двуногий предмет, который
несет нам и пользу и гибель. Предмет, надо сказать, самый странный на свете.
Я всю жизнь думал, почему Собака ╧ 1 допустила его существование?
     Однако  самое злое несъестное  - пожар -  бывает  все-таки относительно
редко.
     К чему бы это?
     7. На совете мы все же не смогли прийти к единому заключению о причинах
зла.
     Под  конец  мы  так  разнервничались,  что  стали щериться.  Одноглазый
бульдог  первый не выдержал и вцепился в  горло овчарке,  которая отстаивала
противоположную точку зрения о происхождении зла. Он наверняка удушил бы ее,
если  бы не  я,  который стал скулить в  ушко бульдогу о тайном  милосердии,
после чего он отпустил овчарку. Вообще дело все-таки кончилось потасовкой. Я
ушел с разодранной  задней  лапой. Но на своей  точке зрения  буду стоять до
конца, до смерти.
     8. Мы говорим всем собакам: вы должны верить,  что мир создан Собакой ╧
1  и что  конечная  цель  его сотворения  вполне разумна:  то  есть изобилие
съестного. Именно  потому что его цель - изобилие  съестного, мир и  создан,
собакой. Иначе  был бы абсурд. Предположим, что цель мира - противоположное,
то есть  создание несъестного, то тогда  мир был  бы абсурден,  бессмыслен и
противоречил бы  благу  и счастью.  Он был бы нетерпим с нравственной  точки
зрения.
     Резюме: мир создан для съестного,  то есть для всеобщего блага. Значит,
мир  разумен. Значит, он создан Собакой ╧ 1. Значит, когда мы сдохнем, то на
том свете будем есть целую вечность.
     Вот логика, которая неотразима! А сколько крови пролилось за эти идеи!
     9. Все это, конечно, хорошо, но налицо симптомы брожения. Многие собаки
отказываются нам верить. Они  не верят, что мир создан Собакой ╧ 1. Особенно
распространились эти идеи  в  одной области, где  неизвестно почему двуногие
предметы стали пожирать всех попадающихся  собак. Даже те двуногие предметы,
которые  долгие  годы  держали около себя  собак и любили  их, вдруг пожрали
своих же псов.  Это действительно какой-то ужас! Весь  день молился Собаке ╧
1.
     А вечером из этой области приволоклась собачка с помутневшими глазами и
без  уха и такое  рассказывала,  что мы  две ночи не спали. Между прочим, мы
решили, что  причина  того,  что двуногие  предметы  стали  пожирать  собак,
абсолютно непознаваема. Это навеяло еще больший ужас.
     10. Одноглазый бульдог по-прежнему верит в Собаку ╧ 1.
     Я твердо  верю в то,  что,  если эта  вера  будет  потеряна, все собаки
сойдут с ума.
     Уже  сейчас  известны  случаи  массовых  самоубийств.  Помойки завалены
собачьими трупами. Пар и  смрад идет от них высоко-высоко, к мигающим клыкам
Собаки ╧ 1.
     На  моих  глазах   плюгавенькая,  с  ноготок,  домашняя  собачонка  так
разволновалась от потери веры, что попросила огромного, неуклюжего волкодава
перегрызть ей горло. Волкодав по глупому усердию проглотил ее всю.
     В тайных кружках и сектах распространяется учение, что мир абсурден.
     11. Лично я для народа всегда  буду говорить, что мир создан Собакой  ╧
1.
     Но в душе...
     Да, многие сейчас ищут ответ путем только одного разума.
     Конечно, некоторые  собаки находят забвение в деятельности, например  в
бегах. Бега  устраиваются  где попало. Бегут все,  от  мала до  велика. Даже
дамы.  Быстробегающие  собаки  сейчас  в  почете.  Как   философы  и  поэты.
Некоторые,  правда,  уверяют, что спасет активная  собачья  деятельность  по
преобразованию мира  на наш, собачий лад.  Надо разгрызть  все  несъестное и
завалить мир  продуктами питания. И  вообще везде  настроить конуры. Вот  уж
воистину ублюдки.
     Но хватит.
     Я втайне,  без паники,  все  больше и больше стараюсь  исследовать суть
нашей собачьей души и тем самым понять мир.
     Да здравствует разум!
     12. Очень  много теорий разума гуляет сейчас по  свету среди  собак.  Я
люблю  эти  теории.  Я  сам  тайный  создатель  одной  из  них...   Довольно
распространена,  например,   теория,  по   которой   в  мире  действуют  две
субстанции, съестное и несъестное, и высшая сила - это вовсе не Собака ╧  1,
а нечто, частным проявлением которого  и является съестное  и несъестное.  А
мы,  собаки,  высшие  земные существа, являем  собой  сгусток  съестного  по
отношению к самим себе.
     Некоторые теории говорят, что мир просто туманное отражение нашего лая,
то есть наших чувств.
     Иные рассматривают мир  как самодвижение съестного  до  кала  и от кала
обратно, взад и вперед. Кал они рассматривают одновременно как  начало и как
конец мира, которые между собой сходятся.
     Надо,  однако,  заметить,  что  сейчас,  с приближением всеобщего мора,
очень распространены этические учения.
     Например,  один  фокстерьер уверял,  что нам нужно замкнуться  в  себе,
почти ничего  не жрать,  а главное,  не лаять, особенно  на кошек. Благодаря
этому мы станем ближе к высшей силе.
     Один  пудель  основал учение о  сверхсобаке.  Правда, многие псы его не
поняли.  Один  кобель,  к  примеру,  развил  это   учение   главным  образом
количественно: он решил объесться, чтобы  раздуться в целую корову, и околел
от переедания.
     Среди неких шавок появилось учение о том, что на свете вообще ничего не
существует, в том числе и собак.
     13.  Вчера был  у  этих неких  шавок.  Прослушал  их учение. По  дороге
облизал  маленькую, глупую сучку, которая  бежала из  области,  где пожирают
собак.
     14. Часто, виляя хвостом, смотрю я  на двуногие предметы.  Собака ╧  1,
откуда они взялись?!
     Но хорошо,  что они не могут влезть нам в  душу - там, в своей душе, мы
свободны. Мы не знаем, кто они, они не знают, кто мы...
     15. Сегодня весь день было холодно. Глодал на помойке крысиные кости. В
подворотне  встретил  свою  старую  суку  -  Лайку.  От тоски разговорились.
Понюхали   друг  дружке  зады.   Она  уверяет,   что  божественная  эманация
проявляется главным образом  в виде слюны  или, более обще, -  сладости. Эта
эманация исходит из рта Собаки ╧ 1.
     И взаправду слюнотечение я очень люблю.
     16. Слушайте, слушайте мое последнее сообщение! С утра  я наткнулся  на
двуногий  предмет. Я  не мог оторвать от него глаз. Он стоял передо мной  и,
пристально, тупо пережевывая мясо, смотрел на меня. Я  вильнул  хвостом,  но
его взгляд был по-прежнему холодный и зачарованный. Он подошел и вдруг дико,
делая какие-то движения, заголосил.
     Мне  стало  страшно,  оттого  что  существует он,  то  есть нечто,  что
превосходит всякое понимание. И все-таки он существует! Нелепо огрызнувшись,
я убежал. И от тоски  стал  бегать  мимо  разных странных, катящихся и точно
нацеленных в меня предметов.
     Высунув язык, я добежал до канавы. Труп кошки лежал у воды, и я  лизнул
его. Тоска,  впрочем, скоро  прошла. Все равно двуногие предметы по-видимому
не существуют, так как они слишком непонятные. Но, если они есть, ведь и для
них существует точно такое же непонятное.
     Кошечка  лежала  головой  в  лужу  и как  будто пила  из  нее  воду.  Я
осмотрелся кругом. Мир несъестного  давил  своим существованием, по сторонам
торчали невиданные, вздымающиеся вверх палки.
     И  вдруг что-то ударило в меня и прошло насквозь. И вот я лежу в сыром,
проваливающемся поле, и у меня, кажется, больше ничего нет, кроме головы. Но
даже ее я не могу поднять.
     Может быть, у меня остался только один глаз.
     Я смотрю  им высоко-высоко  -  туда...  Вот мигают  бесчисленные  клыки
Собаки  ╧ 1...  Вот ее  тень... А... а... Я, кажется,  слышу Ее лай, далеко,
далеко, во всей вселенной... Лай Собаки ╧ 1... Как ждал я этой минуты!  Весь
мир колеблется, стонет...  Там,  там... Мой  глаз  - сплошная молитва...  Я,
кажется,  вижу  Ее Огненный язык...  Он поднимается над горизонтом...  Выше,
выше эти лучи... Выше, выше...



















     - Старичка  Питонова, который помер,  знаешь? - спросил во тьме  глухой
голос. - Так вот к нему и идем.
     Двое двигались по кладбищу, к глубине. Уже заходило солнце.
     -  Большой  богохульник был, - раздался  тот же глухой голос. -  Я  его
историю  через  одного  человека как  бы изнутри  знаю. Но  главное -  людей
притягивать к себе его труп стал.
     - Экая планета, - пробормотал другой, поменьше ростом, почти невидимый,
и споткнулся.
     - Я вот знаю: его друзья совсем дошли от его трупа, особенно  старушки,
- оргию тут устроили месяц назад, тело разрыли тайком...
     - Каково тело-то?
     - В себя впилось. Руки прижаты к груди, и голова свесилась, точно лижет
их. А посредине - черная дыра.
     - И что друзья?
     - Глаз не могли отвести. Выли, плясали, пели,  а реализовать связь свою
с трупом не смогли. Звал их этот  вцепившийся в себя труп куда-то, а куда  -
понять не могли... Может быть, мы поймем. Пойдешь?
     - Я с тобой, Сережа, хоть куда пойду, - ответил который поменьше, звали
его  Витя Филимонов.  -  Если  застукает начальство  - в тюрьму  пойду, если
туда,- и он махнул рукой по направлению к звездам, - так пусть...
     -  Начальство куплено,-  успокоил тот,  кого  назвали Сережей.  - Среди
друзей старичка важный  чин был. А лопаты в лопухах.  Он неглубоко погребен,
нарочно...
     Показалась луна, и две  мужские фигуры - молодых мужчин лет тридцати  с
лишком - окончательно прояснились. Шли словно по ночному небу.
     Могила  Питонова была  свежа.  Уединенное кладбище это укрылось в самое
себя  своей  заброшенностью.  Друзья  остановились  около  надгробья, зажгли
карманные  фонарики,  последний  слог  "ов"  был  почему-то стерт,  и  четко
различалось только "Питон".
     - Ты его видел при жизни? - спросил Виктор.
     -  Сумасшедший чуть-чуть был старичок,  - кивнул  Сергей.  - Очень Бога
боялся. А себя любил. Потому и спятил перед смертью.
     -  Так чего ж с  него взять? -  усомнился Филимонов. Выглядел он старше
Сергея, и тело его было внутренне скрючено, только глаза смотрели вдаль.
     -  Не в нем дело. Это только повод, - ответил  Сергей. - Вот видишь эту
книгу? Она поможет нам улететь и понять. Улететь с возвратом.
     Книга была положена на камень.
     -  Спокоен ты  очень,  Сережа, - засуетился  Витя, неловко дергаясь  на
одном  месте, - ишь,  неугомонный. Все  тебя несет и несет... А куда?  Здесь
ведь тепло... - заскулил, сомневаясь, Филимонов.
     - Садись, старик, около камня. Мы сделаем первый шаг. Разрывать  ничего
не надо. Я все беру на себя, а ты слушайся.
     - Ну, сядем, сядем,- трусливо отговаривался Филимонов.
     Присели.  Вдруг  раздался шелест.  Сразу из  кустов  возникло существо,
совершенно  невнятное, нелепое и  вместе  с  тем  уверенное и  страшноватое.
Выглядел он помято,  словно  его  жевала  потусторонняя вселенская  челюсть.
Глаза светились, но светом другого сознания.
     - Ребята,  ни-ни, - издал он вполне человеческий  звук и приблизился  к
ним.
     Филимонов упал. Но Сережа (фамилия его была Еремеев) только побледнел и
впился глазами в существо.
     Оно еще больше очеловечилось.
     - Нельзя,  ребята,  - хрипло  сказало оно, - не  тревожьте...  Закурить
есть? Зовут меня Коля Климентьев.
     И он как-то подголовному, по-земному подошел к Сереже, вопрошая. Но туг
же ловким и артистическим движением ноги сбросил книгу с камня. Она упала на
могилу.
     Сережа встал. Был он строен, где-то даже красив, но  слишком значителен
изнутри, чтобы его внешняя красота ослепляла.
     - Есть, - ответил снизу, с земли Филимонов.
     Климентьев  закурил. Тут Еремеев  заметил,  что на незнакомце  короткое
пальто, хотя стояло жаркое лето.
     - Нам нельзя,  а  им можно  раскапывать? - спросил Сергей, показывая на
могилу.
     - Друзьям-то  его? Они  же пустяшные,  - хмыкнуло существо. -  А  вам -
ни-ни... Не туда лезете.
     - Кто ты? - спросил Еремеев.
     Этот  вопрос  совершенно ошеломил  Климентьева.  В ответ он  вдруг стал
подпрыгивать (как бы  вокруг себя) и дико хохотать. Он так трясся от хохота,
что с него стали падать какие-то насекомые. Лесная мышь сбежала с могилы.
     Сергей остолбенел.
     Филимонов тем не менее неуклюже поднялся с земли, бормоча:
     - Ведь говорил же я, говорил, не бери книгу...
     Хохот  существа  делался   все  пространнее  и  пространнее.  Казалось,
хохотала Луна или сама Вселенная. Ничто не могло его остановить.
     Климентьев внезапно оборвал смех.
     - Пойдемте со мной, - миролюбиво предложил он. - А этот, - он указал на
могилу, - пусть. В глубь пошел, но не в вашу сторону. Не мешайте ему.
     Друзья (Филимонов и Еремеев) поплелись с кладбища. Прихватили и  книгу.
Впереди шел Климентьев.
     Тенями выскользнули из ворот.
     В  стороне,  на  отшибе, стояло другое существо, по виду  женщина.  Она
просила милостыню - но у кого? -  кругом была пустота и ночь, Словно чего-то
ждала.
     - Лизанька, - улыбнулся Климентьев. - Из моих.
     И он помахал ей ручкой.
     - Чудные вы, смертные, - верещал по пути Климентьев, словно стал бабою.
- Даже самые умные из вас - такими порой бывают глупцами, - сплетничал он. -
Недотепы...
     Филимонов  угрюмой  тенью  молчал,  подавленный,  а  Сережа  бесконечно
улыбался. Синие глаза его совсем уплыли.
     - Вот и хвартера!  -  вдруг прокричал  Климентьев серьезно. И распахнул
калитку в маленький дом.  Вокруг был одинокий поселок - безразличный в своей
пустоте.
     "Затянул он нас", - подумал Сергей.
     - Проголодались вы у меня, проголодались, - шутил Климентьев в комнате,
сбросив пальто и бегая чуть не по стенам.
     А потом вдруг - как бы с потолка - сказал:
     - А ведь вот вы не боитесь меня, Сережа. Знаете - вы защищены...
     И  тут  же  оказался  рядом,  за  столом,  с  бутылкой  водки в  руках.
Керосиновая  лампа  освещала  влажно-мрачную теплую комнату с  невидимым  по
углам.
     - Варя! - окликнул Климентьев через плечо.
     Никто не появлялся. В комнате зияла тишина. Картошка как бы дымилась на
столе.
     Филимонов тупо уставился на сундук, крышка которого вроде шевелилась...
     - Верьте нам, - дружелюбно осклабился Климентьев.
     Филимонов как-то угодливо (особенно  по  отношению  к  себе)  опрокинул
стаканчик водяры в нутро, которое потеплело. Филимонов оживился.
     - Вот вы какие, - хихикнул он, глядя на Климентьева и расхрабрившись. -
Не ожидал, не ожидал...
     -  Вы,  смертные,  много чего  не  ожидаете,  - поучительно  согласился
Климентьев, хрустнув огурцом.
     Сережа смотрел на него, пламенея, и что-то шептал.
     "Не   бес   это,  даже  особый,  а  труп  человека,  покойник,  ставший
божеством", - почему-то подумал он.
     - А вот вас я не понимаю, - стукнув вдруг стаканом об угол стола, резко
сказал Климентьев, обращаясь к Сереже. - Вы очень русский человек, как и ваш
великий  друг  Андрей.  И  вы  слишком  многого  хотите для  этой  маленькой
Вселенной. А я устроился хорошо... благополучно!
     - Кто ты?!! - закричал Еремеев.
     И опять, как в  замкнутом круге, раздался  нечеловеческий хохот.  Водка
была  выпита,  Филимонов  снова упал, хохот  продол жался,  но в нем уже был
выход - в какую-то Вселенную за окном.
     Сергей неожиданно стал что-то быстро говорить Климентьеву. Тот, хохоча,
отвечал, и его хохот был более серьезен, чем ответ. Вся комната  наполнилась
мраком и смехом. Хохотал даже воздух.
     - Ничего, ничего не спрашиваю! - отчаянно выкрикнул Сергей.
     И  внезапно  -  или  ноги сами  пошли -  их вынесло на улицу.  Существо
осталось внутри.  Но потом дверь в этот маленький дом отворилась, и появился
пляшущий  Климентьев, а за ним  тень  - чья непонятно. Лицо Климентъева было
при этом каменно-холодным и даже надменным.
     Он прокричал друзьям (Филимонову и Еремееву) на прощанье:
     - Питонова забудьте, его сам Бог забыл!
     - Бежим отсюда, Витя, - проговорил Сергей. Нервы у него вдруг сдали.
     - Куда?! - истерически крикнул Филимонов.
     - В Москву. В пивную.
     Пивная оказалась  не  пивной, а живой  ночной квартирой, где собирались
московские  любомудры.   Была  она   особенная,   с   низким  потолком,   но
вместительная,  и  скорее напоминала огромную  единую, связанную  коридорами
келью,  как в  древних  русских дворцах, но современную. Встретила  Сергея и
Виктора хозяйка - Ульяна Родимова - их возраста, с золотистыми волосами.
     Круглый стол, за который сели втроем, превратился в единство.
     - Не можешь ты, Сереня, не можешь,  -  говорила Ульяна, - глянь в небо:
утонешь умом. И те миры такие же, всего не облетишь, даже с нашей душой.
     - Пусть, - ответил Сережа.
     - Даже Андрей не может тебя остановить.
     Андрей  Артемьев  был  лучший друг  Сергея.  Мало кто  знал его во всей
глубине,  но,  соприкасаясь  с  ним,  многие  видели  в нем своего  Учителя.
Проповедовал  и  практиковал он  древнее  и традиционное  учение  (Веданту),
возникшее еще в Индии, но прошедшее  через его огненный опыт и освещенное им
чуть-чуть иначе, в русском пламени.
     Учил он,  согласно  адвайте-Веданте, что  абсолютное, высшее  начало  -
вечное  и надмирное, его многие называют Богом, - "содержится" внутри нас, а
все остальное - страшный сон. Каждый человек может открыть в себе это Высшее
"Я", или Бога, отождествить себя с Ним, уничтожив ложное отождествление себя
со своим телом,  психикой,  индивидуальностью и  умом,  перестав быть, таким
образом,  "дрожащей  тварью". И  тогда человек  станет тем,  кто он  есть  в
действительности:  не  Николаем Смирновым, например, не  человеком  даже,  а
вечной абсолютной реальностью, которая невыразима в терминах индивидуального
бытия,  времени,  числа и  пространства и  которая  существует,  даже  когда
никаких миров и вселенных нет.
     Секрет  (один  из  секретов)  лежал в  формуле  "Я есть  Я",  в  особой
медитации и созерцании, в проникновении в Божественную Бездну внутри себя, и
"технику" всего  этого  Андрей  создал свою.  Высшее "Я" -  учил  он каждого
своего последователя - и  есть твое вечное,  не подверженное смерти "Я", все
остальные  твои "я" (маленькие "я")  -  его  тени,  даже  антитени,  которые
неминуемо исчезнут. Их надо как бы "устранить" еще при жизни путем истинного
знания и реализации этого скрытого "Я".
     Не нужно  никуда стремиться и  бежать  в потустороннее, как на  луну, -
главное, вечное,  бессмертное  рядом и внутри  тебя  (оно и есть ты), но его
нелегко открыть и "осуществить", "реализовать".
     Еремеев видел правоту  всего  этого, но чувствовал: душа  его последнее
время  уходит в  какую-то  пропасть. Он  все  больше и больше  называл  себя
"метафизическим  путешественником", загробным летуном. А некоторые  знания у
него уже были.
     -  Надоела  мне  эта  жизнь,  -  говорил он Ульянушке.- Она ведь просто
насмешка  какая-то. А высшее бессмертное Я от меня все равно не уйдет.  Куда
Оно денется,  если Оно было, есть и будет. А я хочу в иную Бездну заглянуть.
А если пропаду, так...
     - Сереженька, - встрепенулась Ульянушка, волосы ее вдруг разметались, и
сама  она  стала  стремительной, - нас-то не покидай. Неужто Россия  тебе не
бесконечна?!
     Она  быстро  включила  что-то,  и  потекла  невероятная,  таинственная,
запредельная народно-русская музыка, от которой можно было с ума сойти.
     -  Ничто  истинно  ценное  не будет потеряно, - ответил Сергей.  - Да и
вернусь я. Мир мне надоел, а не то, что выходит за  границы  мира. К тому же
видения все время...
     -  Ой, как бы не  пропал  ты,  Сереженька, не  пропал. Гляди: какие  мы
уютные и вместе с тем бесконечные...
     - Все останется, - повторил Сергей. - Ты сама: и хранишь меня, и зовешь
в беспредельное... Мы вместе...
     Все вдруг соединилось и  стало  почти космическим в  этой  комнате. Это
почувствовал и Витя, который молчал и плакал, слушая этот разговор...
     Сергей, уехав от Улиньки, попал в какой-то загробный запой. Собственно,
запоя в буквальном смысле не было - он не брал в  рот ни грамма водки, -  но
были внутренние видения, знаки, символы... Самое существенное и  сокровенное
происходило в момент между сном и явью, когда он просыпался утром.
     Он чувствовал; что-то будет, кто-то придет.
     А внешняя жизнь шла  своим  путем, и он часто оказывался  в центре,  на
пересечении многих  странных историй, случавшихся вокруг. Вот  одна из  них,
довольно  забавная.  Состоялось  знакомство с  черепом некой  дамы -  старой
профессорши, любившей науку и отрицавшей бессмертие души.
     С  ее  трупом действительно  произошло что-то  серебряное. Сразу  после
смерти обнаружилось  завещание,  по которому ученая отдавала  свой  скелет и
"все, что  останется от моей личности",  в пользу научных исследований. Одно
учреждение  почему-то  воспользовалось этим, скелет попал в шкаф.  Потом  он
много раз  бродил  по рукам студенток,  пока  его  не сломал пьяный  доцент,
уснувший после буянства а шкафу. Остатки решили выбросить, но череп попал на
дачу  к  приятелю  Сергея Антону, который взял череп, приговаривая, что  "ее
душе теперь будет хорошо".
     И  череп ученой мирно отдыхал на даче у Антона,  пока не приехал туда -
тоже для отдыха - Сергей.
     - Череп убери, - вздохнул он. - Закопай и молись о ней в  церкви, пусть
найдется хотя  бы один шанс из тысячи облегчить ее душу  - молись... Закопай
череп, но только не рядом с твоей собакой.
     Антон послушно закопал несчастный череп несчастной души.
     ...А  Сергей тем временем, передохнув,  вернулся в Москву. Он  oгут  же
позабыл  об  Антоне,  чувствуя:  наконец,  наконец  что-то произойдет.  Свое
собственное тело (и человеческое тело вообще) стало его раздражать. "Как это
все чуждо  внутреннему "я",  - говорил он самому себе, - все эти ноги, руки,
кишки,  пальцы,  волосы - надоело, надоело, и какие они все странные, чужие,
даже  фантастические, и это несмотря на  то, что  мы к этому так привыкли...
Долой! Долой! Все это ненужное! Долой!"
     Свое тело казалось ему телом отчужденного чудовища.
     - Не с моей планеты эти мои руки, глаза и рот, - заключал он.
     Но он не ожидал того, что случилось.  Это возникло внезапно,  словно  в
нем  открылись  другие,  нечеловеческие  уже  слух и  зрение,  или  "шестое"
чувство,  и  он просто  увидел,  что  рядом  с нашей  реальностью проявилась
другая, а он ее "видит" и "слышит".
     Сначала  это  был просто странный намек, довольно абстрактный, возникло
какое-то поле, точнее, "облако" и в нем безликий космос в миниатюре (как  на
фотографии метагалактик), словно отражение иного мира, собранное в горсть.
     Он сразу  на  всякий случай проверил  себя (он  знал как): нет, это  не
галлюцинации, не проекция собственного подсознания, это - "оттуда".
     И  с этим  облаком,  несмотря на  всю его  абстрактность, а может быть,
именно благодаря ей - в его  душу и тело вошел ужас, так что выступили капли
пота, может быть, даже внутри.
     "Облако" исчезло, но  потом стало опять появляться - на короткое время,
иногда в самый неподходящий  момент,  когда он возвращался  к себе  домой, в
одинокую комнату... Словно кто-то поселился у него и он уже  стал сам у себя
гостем. С бьющимся сердцем подходил теперь Сергей к своему дому.
     ...Будет ли там чудовище? На  письменном столе, на стуле или - с неба -
прямо   в  окне...  Его   ужас  стал  понемногу  подавляться  внепостигаемой
огромностью происходящего. Словно то был знак легкого привета из бездны... В
центре  "облака" всегда  что-то  чернело, точно желая выделиться  из  пустых
орбит инобытия.
     Сергей все-таки решил посоветоваться. Он признавал не столько учителей,
сколько  "советчиков". Конечно,  лучше  всего было бы  найти Андрея -  этот,
невероятный, мог бы, наверное, все распознать.  Но Андрей, как  назло, исчез
из Москвы.  Оставались другие.  Он  пришел к  ближайшему и  лучшему  ученику
Андрея - Валентину Боровикову. Тот заключил:
     -  Если не хочешь всего этого,  уходи  в высшие  сферы  "Я",  там,  где
ничего, кроме твоего чистого и вечного "Я", нет. Технику мы знаем, а духовно
ты готов.
     Сергей ответил:
     - Я хочу принять вызов.
     - Тогда  соберись  в один  центр,  в  один свет, стараясь понять. Важно
отсутствие страха и всех эмоций. Все это тебе известно.
     Но потом опять произошло то, что все переменило.
     Он брел  домой, объединившись в себе.  Медленно поднимался по  грязной,
оплеванной  лестнице. И знал - "жилец"  там. Осторожно открыл дверь, вошел в
коридор и сразу увидел в своей ком нате старичка.
     Тихий такой  был старичок и с виду обыкновенный, только лица не видать,
точно оно было неуловимо. И позади него - исчезающее облако, как будто он из
него вышел, из самого центра, и "облако" теперь уходит.
     Сергей  пытался  уловить и понять его лицо, познать необъяснимое. И все
же он остановился, замерев, не в силах пойти туда, в объятия...
     Облако исчезло, и поле сверхмрака возникло вокруг  старика, Он был  как
бы в  рамке, почти невидимой,  внутри  картины из других миров,  появившейся
спонтанно и созданной не красками, а незнаемой духовной энергией.
     Но  тихий   такой,  очень  тихий  был  старичок.   Неожиданно,  пытаясь
разглядеть его лицо, Еремеев почувствовал страх. Он был настолько  чудовищен
и огромен, что не мог  вместиться в человеческий ум. Может быть, только дети
знают отдаленно похожее на это...
     Но вместо того чтобы сковать все его существо, этот сверхстрах произвел
иное перевернувшее все воздействие.
     Он как бы  очистил все внутреннее полярным холодом далекой и абсолютной
планеты. Он был настолько  несовместим  с возможностями человеческого ужаса,
что  стал  пустым,  невоспринимаемым,  хотя  то, что стояло  за ним,  как-то
потаенно чувствовалось.
     И Сергей медленно и чуть-чуть изменился внутри, оставаясь в то же время
самим собой. Застрах действовал иначе, чем страх.
     "Когда  мужчина  берет  девочку-ребенка  -  это  ужасно,  но  когда  он
соединяется с камнем или с планетой -  это уже иное, это  вне всего" - такая
странная аналогия мелькнула в уме Сергея.
     Старик исчез  так же внезапно, как и появился, "Это конец, это знак,  -
подумал Сергей. - Чудовище прилетело".
     Вечером он оказался у Валентина Боровикова.
     Вместе они проанализировали старичка, назвав его "тихим".
     -  Это  было невероятное  сочетание фантома  и реальности,  -  повторял
Сергей.
     И  вместе   они  заключили:   да,  "чудовище  прилетело",   то  есть  и
"метагалактическое   облако",  и  "старичок"  -  вероятнее  всего,  создания
чьего-то  Потустороннего  Ума.  Может  быть, какое-то  великое  существо  из
невидимых, высших вселенных спустилось  и посылает сюда, в  земной мир, свои
ментальные фантомы, образы своего  космического Ума, или чудовищные сигналы,
странные шедевры, неразгаданные проекции своего бреда или величия.
     - Они могут это делать, -  успокоительно сказал Валентин. - Посылать  к
нам свои ментальные  образы,  как  бы полуовеществляя их. Но  это не дьявол,
знаки совсем другие.
     Может быть,  это был Потусторонний Ум,  который Сам создавал вселенные,
находясь в центре их,  по  слову  из древних индуистских текстов, что в силе
абстракции,  в силе высшей медитации лежит  ключ  к созданию  миров, которые
потом облекаются в плоть.
     - Но зачем Он  здесь, что Ему нужно в нашем  земном мире?  -  бормотали
они.
     Ни Валентин, ни Сергей не были в силах ответить на этот вопрос. Ничего,
кроме  предположений.  Но присутствие  великого Потустороннего Ума - точнее,
Его проекции - Сергей внутренне ощутил на самом себе...
     Вскоре  старичок опять  пришел, но уже совсем странно. Сергей, в полном
одиночестве,  писал  письмо  своей  сестре   -  она  уехала   в  Индию  -  и
почувствовал: кто-то сидит на кухне. Влекомый, он  заглянул: старичок пусто,
как труп,  сидел  на кухонном столике,  рядом  с газовой плитой, и, кажется,
болтал ногами.
     Сергей  чуть  не закричал,  но  вырвался лишь стон. Однако молниеносной
духовной  концентрацией  он  убил  в  себе  страх.  Тут  старичок  мертвенно
почернел, и вокруг  него точно образовалось темное поле сознания -  как сеть
от паука. Сергею показалось: старик взглянул на него. Взгляд этот исходил не
из глаз - глаз, по видимости, вообще не было или они смотрели внутрь, а чуть
виделся лик: не маска, не человек, не дух и не зверь.
     Повеяло холодом, который  убил бы лед, вместе с тем  старик стал совсем
черен,  как  обугленный  труп,  но  с  невидимым  взглядом...  Вдруг  Сергей
почувствовал  зов  - таинственный,  безличный, полярный -  без человеческого
горя,  без страсти, без  зла  и  добра, надчеловеческий,  словно  ведущий  в
непонятно-запредельную, но полную особой жизни вселенную...
     Потом все исчезло, и Сергей  ощутил только стук своего сердца,  ставший
единственным, как биение всей его жизни.
     Он глянул в комнату. Там был опрокинут стул.
     Вскоре приехал Андрей.
     Втроем -  с Валентином  - они решали, что делать. Приезд Андрея внес во
всю ситуацию какую-то чудовищную ясность. Зов  повторился. Некий Великий Ум,
или просто Иная Реальность затаилась  у входа в земную жизнь,  давая  о себе
знать. Словно кто-то дул в сознание Сергея как в Ухо.
     Возможно, это "существо" могло бы спонтанно  воплотиться здесь на Земле
- без отца и  матери, -  как  "они" делают в других мирах, но такой  "въезд"
разрушил бы слишком многое...
     В следующий раз старичок завыл.  Это было  так  неожиданно, что  Сергей
замер,   как  остановившаяся  звезда.   "Таким  воем,  его  подтекстом,  его
подсмыслом -  сам  вой был  тихий,  почти шепот -  можно  было бы, наверное,
испугать самого Творца", - подумал Сергей.  Потом шепот прекратился. И снова
возник зов, холодный, неумолимый...
     Однажды Сергей в последний раз собрался поговорить с Андреем.  До этого
он - неожиданно для себя - познакомился с небольшой группой людей, которые в
совершенстве  знали  технику   ухода   в  другие  миры,   практику  духовных
путешествий при сохранении тела  здесь, на Земле, и при обратном возвращении
души. Точно это была судьба: надо было сделать решающий шаг.
     Андрей  считал  такие  путешествия  излишним  безумием,  метафизической
роскошью, так сказать... И к тому же, зачем?
     Он говорил и учил:
     - Все проходит пред лицом  того, кто таится внутри человека, но кто уже
не есть  человек. Нет сладостней этого высшего  бес смертного  "Я"  - твоего
истинного Я,  человек!  -  ибо что  может  быть  лучше  себя,  бесконечного,
неразрушимого и живущего Собой в вечности.
     - Все миры - лишь дым по сравнению с этим "Я".
     - Когда  вы  углубитесь  в созерцание  по формуле  "Я есть Я",  то  вас
охватит такое счастье,  такое блаженство от чистого высшего  бытия Себя, что
по сравнению с  этим все земное счастье и все неземные  путешествия - мелкий
миг, проходящий отблеск, крик, визг.
     - Ищите  прежде всего Себя  (или Бога  внутри Себя), ибо, найдя Это, вы
обретете и победу над смертью, и вечную, освобожденную жизнь...
     Поздно вечером Сергей пришел к Андрею и рассказал ему о своей встрече с
группой "практиков"  и о том, перед каким поворотом он стоит. И что  он  уже
выбрал: он пойдет в эту дверь, в миры, к "чудовищам".
     - Они "сожрут"  тебя, Сережа,  - ответил Андрей. - Конечно,  в принципе
можно научиться сохранять  себя, как древние  йоги, и возвращаться сюда или,
наоборот, уйти... Если  овладеть тем, чем владели  они, то можно  делать  со
своей  душой все, что захочешь...  Но это  невероятно трудно,  фантастически
трудно  - всего  лишь  одна ошибка  может стать роковой...  Хотя я знаю этих
ребят, они прошли инициацию  у индусов... Но ведь в полной мере все это было
доступно высшим древним йогам, а не теперешним... И выбирали-то они, в конце
концов, Абсолют,  вечное  "Я", а  не  эти миры...  И  ты  так  легко  можешь
погибнуть...
     - О чем ты говоришь?! Я все это знаю... и я сделал выбор.
     -   Хорошо.   Но,   предположим,   ты  действительно   оградишь   себя,
обезопасишь...  Зачем, зачем тебе эти  миры, эти путешествия, когда только в
вечности, в Абсолюте  наше  спасение.  И оно  лежит  рядом, здесь,  в  нашем
человеческом воплощении мы можем достигнуть этого...
     - Я знаю пути в Вечное. И я не потеряю  Себя. Кроме того, может быть, в
мирах, в творении есть что-то тайное, чего нет в Абсолюте  в Первоисточнике,
как бы абсурдно это ни звучало...
     - Это спорно. Но сначала  реализуй  абсолютно полностью,  до конца  это
Высшее  "Я"  в  самом  себе.  Тогда  ты  действительно  Его  уже никогда  не
потеряешь, и в этом случае можно путешествовать...
     - Но я в объятиях Зова и того, что происходит внутри меня...
     - Тогда  иди. Но без полного  абсолютного знания ухода не делай ничего:
иначе  погибнешь.  И  все-таки  мой  последний  совет:  иди  не  туда,  а  в
собственное  вечное  божественное  "Я".  Ведь  человек  ищет  своего, своего
спасения. В чем смысл всего, если ты сам  погибнешь? Что будут значить тогда
для тебя все миры? Ничего.
     ...Сергей ушел, поцеловав на прощанье Андрея. На другой день вечером он
должен был идти к "практикам" - начиналось преддверие.
     Утром он увидел Ульянушку, на улице, около сада.
     Он сказал ей про свое решение.
     И вдруг словно молния  свыше пронзила его существо.  Он увидел (или это
было "внутри", или это было "вовне") что-то тайное, великое, непостижное и в
то же время родное, вечно-русское, что составляло его  сокровенную жизнь, но
было скрытым. И теперь  оно внезапно с  ужасающей  ясностью проявилось перед
его сознанием.
     -  Я вернусь сюда, - сказал  он  ей, а  она  заплакала.  - Эти миры  не
поглотят меня.



















     В кабинете психиатрической клиники 500 года от нашего с  вами рождения,
читатель,  стоял  довольно полный,  лысенький  субъект  лет тридцати пяти  с
умеренным, геометрическим  брюшком. По тому восторженному  жужжанию, которое
издавала  кучка  врачей,  окружавшая человека, было видно, что последний  не
совсем обычный фрукт.
     -  Безнадежен... Мы  тут  бессильны,  -  махнул  рукой один старичок  и
выпрыгнул в окошко.
     - Скажите, больной, - томно обратилась к Горрилову (такова была фамилия
пациента)  молодая,  сверхизнеженная девица-врач.  - Вы  что,  действительно
никогда не были в бреду?
     - Никогда, - трусливо оглядываясь на врачей, пробормотал Горрилов.
     -   Больной,   вы  думаете  или  нет,  когда   отвечаете?  -   в   упор
сверляще-пронизывающим взглядом  смотрел на него  другой,  несколько суровый
психиатр.
     - Не был, ни разу не был... Все равно пропадать... - твердил Горрилов.
     -  Какой ужас!  Этот  человек  ни разу  не  был  в  бреду!  Вы  слышали
что-нибудь подобное?! - заголосили вокруг.
     После таких слов  Горрилов почувствовал себя совершенно ненормальным  и
отрешенным от людей.
     "И ведь  действительно  я ни разу не бредил; даже ни  разу не воображал
себя пастушком, как все нормальные люди, - подумал он и вытер ладонью нот. -
Боже, какой же я выродок и как я одинок!"
     - Больной, - высунулась опять  сверхизнеженная  девица-врач, - скажите,
но на самоубийство-то вы, надеюсь, хоть раз пять покушались?..
     - Нет, и мыслей даже таких не было.
     Шорох ужаса прошел по психиатрам. Кто-то даже сочувственно всплакнул.
     - Один вопрос,  -  вмешался  вдруг  толстый, погрязший  в солидность и,
видимо, много передумавший врач. - Это-то у вас непременно должно быть... Вы
же  человек  все-таки,  черт  вас возьми...  Скажите,  по ночам, после вихря
полового акта,  у вас не возникало желание слизнуть глаза своей партнерше? -
и доктор хитро подмигнул Горрилову.
     Горрилов напряг  свою память, выпучил глаза и с ужасом выпустил из себя
одну и ту же стереотипную фразу: "Нет!"
     - Ну  все  ясно,  мои тихие  коллеги,  -  проговорил  врач.  - Горрилов
абсолютно невменяем. Надо его изолировать.
     -  Одну минуту,  -  влез, пыхтя от нетерпения,  еще один  доктор.  - Уж
больно интересный психоз, - добавил  он, оглядывая больного, как подопытного
шимпанзе, добрыми  глазами  ученого-экспериментатора.  -  Горрилов,  опишите
снова подробней свое хроническое состояние невменяемости.
     - Пожалуйста. Встаю утром, точно в девять часов, умываюсь, ем, стихи не
читаю и  никогда  не читал; потом тянет работать; работаю, потому что есть в
этом потребность и хочется  заработать побольше;  прихожу с работы,  обедаю,
покупаю какую-нибудь вещь и иду с женой - танцевать... Сплю. Вот и все.
     В воздухе раздавались возбужденные крики...
     - И вы подумайте,  ни  одного бредового нюанса... Никаких стремлений на
тот свет... Какое тяжелое помешательство...  Вы слышали, этот тип никогда не
читал стихов... Уберите его, он нас доведет!
     Но дюжие санитары-роботы уже выволакивали сопротивляющегося Горрилова.
     - Ах, он сегодня мне приснится, - рыдала сверхизнеженная девица-врач. -
Какой кошмар... Мне и так каждую ночь кажется, что меня загоняют в XX век!
     - Ужас, ужас... Сенсационно, - проносились голоса по дальним призрачным
коридорам.
     А Горрилова между тем уносил далеко не похожий на наши автомобиль новой
эры.  Он  мчал его к сумасшедшему  дому. Сквозь то, что мы назвали бы окном,
Горрилов мрачно смотрел на окружающие  виды. Автомобиль катился относительно
медленно,  чтобы  Горрилов мог видеть окружающий нормальный  мир и впитывать
естественные впечатления.
     На  высоких  деревьях покачивались скрюченные люди:  то были наркоманы.
Они  приняли  особые  вещества,  вызывающие  эротокосмические потоки  бреда.
Единственным   минусом  этих  наркотиков  являлось   то,  что  они  вызывали
неудержимое желание  вскочить куда-нибудь повыше... Горрилов видел  чудесные
бредущие, светящиеся голубым фигуры людей. По их виду было  понятно, что они
разговаривают сами с собой в солипсическом экстазе. Собаки и те  были вполне
инфернальны - чуждались даже кошек.
     "Только мне недоступно  все  это, - злобно думал Горрилов. - Какое  это
несчастье быть нормальным". Он прослезился от  жалости к себе. "Да и слезы у
меня какие-то соленые, грубые, как в пещерные времена, - тупо сопя,  подумал
он,  -  не то  что у той девицы-врача... У нее они какие-то небесно-голубые,
эстетные, как светлячки...  И тело у меня дефективное, с мускулами", -  и он
посмотрел  в  окно. У нормальных  людей были изнеженные тела, глубокие глаза
поэтов и лбы мудрецов.  "Хорошо  бы  выспаться, -  наконец решил Горрилов. -
Потом поработать, смастерить чего-нибудь, купить костюм". Но тут же капельки
пота выступили на его круглом, энергичном лице:
     - Боже, о чем я думаю... Я опять схожу с ума.
     Он посмотрел на своего водителя: "Даже он бредит".
     Водитель действительно  разговаривал с духом  своего далекого предка  -
Льва Толстого и  укорял  его  за неразвитость. Горрилову страстно захотелось
совершить какой-нибудь нормальный,  оправданный  поступок.  Но,  кроме того,
чтобы  снять   штаны,   он  ничего  не  мог  придумать.  "Какое  я  все-таки
ничтожество", - устыдился он самого себя.
     Они проехали мимо  тюрьмы, где помещались те, кого в  XX  веке называли
техническими интеллигентами. Эти бездушные, тупые существа, не  знающие, как
заправская электронная  машина,  ничего, кроме  формальных схем, сохранялись
только для работы на благо изнеженных духовидцев, эстетов и мечтателей.
     Наконец, автомобиль подъехал к  известному почти во все времена зданию.
Горрилова изолировали в довольно мрачную неприглядную комнату. Ее стены были
увешаны   абстрактно-шизофреническими    картинами,   чтобы   способствовать
излечению  больного.  Но напротив была комната  еще хлеще: она была оцеплена
токами и скорее походила на камеру.
     Там  находился последний  человек, утверждающий, что дважды два четыре.
До такого не докатился даже Горрилов.


















     (Сказка)

     В одном не  очень отдаленном государстве жил  Ерема-дурак. Такой дурак,
что  совсем необыкновенный.  Странный  человек,  одним словом.  Даже в день,
когда он родился, стояла какая-то нехорошая тишина. Словно деревня  вымерла.
Петухи и те не кукарекали.
     -   Не   жилец,  наверное,   младенец,   -   прошамкала   тогда   умная
старуха-гадалка.
     - Еще какой жилец  будет!  - оборвала ее другая старуха, которая жила в
лесу.
     Однако  до десяти лет  ребенок  вообще ничем себя не проявлял. "Щенок и
тот  себя  проявляет,  - задумчиво шептались  старики.  - Отколь такое  дитя
пришло?"
     Даже слова  ни одного Ерема не  произнес до этого сроку: ни  умного, ни
глупого.  А в  двенадцать  лет пропал. Родители воют, кричат: хоть и  дурень
ребенок,  а все-таки  свое  молоко. Искали  по естеству:  нигде нет, куда ни
заходили: ни в окрестных деревнях, ни в лесах, ни в полях раздольных. Решили
искать  по  волшебству:   еще  хуже  получилось.  Сестрицы  клубок  смотали.
Заговорные  слова пошептали, а  клубок  вывел на  чучело.  Стоит  среди леса
дремучего на полянке чучело, а огорода нет и охранять нечего. Клубок даже от
страха развязался.
     Делать  нечего: зажили без Еремы. Собаки  и те два дня исть не просили.
От глупости, конечно. Словно их Ерема онелепил.
     Ну,  а так жизнь  пошла хорошая: песни за околицей  поются,  дух в небо
летит, по  утрам  глаза светлеют  от сказок.  Сестрицы  Еремушки  на хоровод
бегали -  далеко-далеко в поле,  где  цветы сами на грудь просятся и пахучие
травы вверх глядят.
     А через семь лет Ерема показался. Словно из-под дороги вышел. За плечом
-  котомка.  Лапти  такие,  будто  весь  свет  обошел. Зато  рубаха  чистая,
выглаженная, точно он прямо из-под невестиных рук появился. И песню поет  ну
такую глупую,  что вся  деревня  разбежалась.  Но делать нечего: стали опять
жить с Еремой.
     "Пора бы его обучить чему-нибудь, - чесали затылки деревенские старики.
- Таким темным нехорошо быть".
     Спросили у него, да толку  нет. Тогда  решили обучить охоте.  Целый год
маялись, потом в лес пустили, а мальчонку за  ним по пятам присматривать.  И
видит  малец:  Ерема ружье на сук повесил, свечку  в руки взял,  зажег  и со
свечкой  на  зайца  пошел. Заяц туды-сюды  - и издох от  изумления. Но Ерема
ничем этим  даже  не  воспользовался: прет через лес со  свечкой напрямик. А
куды прет, зачем? Даже нечистая сила руками развела.
     Другой раз на медведя пошел. Но дерево огромное  принял за  медведя, на
верхушку забрался и лапоть сосет. Целый день сидел, без всякого движения.
     Худо-бедно, видит народ: надо его чему-нибудь попроще обучить. Сестрицы
плачут за него, все пороги у высшего начальства обили. Но кроме как ягоды да
грибы собирать ничего проще  не придумали. Дали ему корзинку, палку - девица
сладкая по картинкам в  книге  грибы да  ягоды  различать  его учила.  Пошел
Ерема-дурак в лес. Приходит назад - у девицы над головой как корона из звезд
вспыхнула. Смотрят в корзинку - там одни глаза. Много глаз разных устремлены
как живые, не на людей, а куда - неизвестно. Все в обморок упали. Встают - а
глаз нет, корзинка пустая. Ерема спит на печке, как дурак набитый. Ничего не
понимают. Все  бегом - к колдунье. Так и так, значит, нешто  Ерема - колдун?
Пошла колдунья в избу, посмотрела в рот спящему Ереме и сказала:
     - Не нашего он племени. Дурак он, а не колдун.
     А  про  глаза  отгадать  не  смогла.  Гадала, гадала  - и все  глупость
получалась. То козел хохочет, то свиньи чернеют неспроста.
     Обозлилась  колдунья. Метким взглядом глянула на Ерему -  а он дрыхнет,
ноги раскинул, рот разинул и почти не дышит.
     -  Надо  на  ево,  такого  паразита,  погадать,  -  проскрипела она.  -
Посмотрим, что выйдет.
     Вынула  грязную колоду,  чмокнула  ее  три раза,  перевернула, на Ерему
покосилась - и давай раскладывать.
     Раз раскинула - пустое место получается, два раскинула - пустое  место,
три - то же самое. Судьбы нет, жизни нет, дома нет, жены нет,  вообще ничего
нет.  Ни в  прошлом, ни в  будущем,  ни в  настоящем.  Первый раз  у первого
человека в мире такое выходит. Колдунья струсила, видит, дело плохо, ни туды
ни сюды, плюнула, шавкой плюгавой обернулась -  и бежать. До дому - ибо даже
у колдунов дом бывает.
     Народ  тогда вообще во всем разочаровался. Ерема наутро встал, по грибы
пошел, да  листьев сухих  принес. Все ахнули и махнули на него рукой. Разные
дураки бывают,  разной степени, но  это  был абсолютный.  Никогда  такие  не
появлялись.
     Стали жить да быть,  как будто Еремы вообще нету. "Мысли от него только
мешаются", -  жаловались бабоньки. Надо было ему  жену сыскать. Без жены под
небом ничего быть не может. Но какая за него пойдет? Вдруг  сладкая девица -
которая по картинкам грибы  его различать учила  - говорит: "Я пойду за него
замуж". Все  так и  обомлели. Она сказала: "Я  за него  пойду", потому что у
самого  дурака  спрашивать  было  бесполезно: все  равно ничего  не  поймет.
Впрочем, он иногда говорил, но ни по уму и ни по глупости, а как - никому не
понятно.
     Значит, решили  объявить  про это событие дураку  всем  миром.  Собрали
сход,  сладкую  девицу  разодели,  радетели  ее плачут:  "За  кого, мол,  ты
выходишь?",  нищие  песни поют,  девица отвечает:  "А мне ево жалко".  Ерема
стоит посередине, в штанах, только головой в разные стороны поводит. Сладкая
девица подходит к  ему и говорит: "Я тебя люблю!" Как только сказала она эти
слова, вдруг тьма объяла  небо, грянул гром  и деревня исчезла.  Стоит Ерема
один, как ошалелый,  а кругом  него тьма и  пустота.  Потом на миг появились
опять те,  кто были вокруг  него, но уже в виде призраков. Сладкая девица на
него  смотрит - а глаза словно внутрь себя уходят. Ужас бы любого объял,  да
для таких дураков  и  ужасов  нет. Мигнула опять  деревня  призрачным  своим
бытием  -  и исчезла: куда, не стоит и  спрашивать. Гром грянул,  все совсем
пропало,  даже призраки. Не стало  и  девицы. Только эхом отдалось: "Я люблю
тебя!"
     Больше уже на месте той деревни ничего нет. А дурак в лес  ушел. Бродит
не  бродит, ест  не  ест, пьет не  пьет. Хотел его  нечистый  заплутать, сам
заплутался - и тоже исчез. Повеселел лес...
     ...Много годов  с тех пор прошло. Ерема-дурак в городе объявился.  Люди
добрые к  нему пристают: поучись.  А  чему  учиться-та?  Ну,  начать  надо с
главного, с божественного. Но у Еремы божественное не получается: все делает
шиворот-навыворот.  Опять  ни  туда ни сюда. Наставитель осерчал: "Ну, раз у
тебя с Богом  нелады,  иди к сатане!"  Ну  и что,  пошли  к сатане.  На краю
городка человек  жил  -  полукозел-полукошка. Говорили, что у него с сатаной
самые  уютные отношения.  Человечек  Ереме: "Убей", а  Ерема вопит:  "И  так
мертвый!"  Взмок  полукозел-полукошка.  Принесли  с  подвала  дитя  розовое,
нежное,  как мармелад. Человек дает Ереме нож: "Переступи!", а Ерема  только
чихнул. Полукозел-полукошка завизжал: "Ты чего  насмехаешься!.." - и в глаза
ему глянул. Глянул  - и отнесло  его. "Уходи, - издалека кричит Ереме, -  не
наш ты, не наш!"
     Ну, если  не светлый, не  адский,  значит,  земной, пустяшный, решили в
городе. Но про то, что Ерема ничего земного  в руки не брал  (потому что  из
рук все  валилось), мы уже знаем. И поэтому  ничего с Еремой у горожан етих,
конечно,  не получилось. "Что ж он - никакой!" - испугались они. "Ежели хотя
бы он тютя-вятя был, - рассуждал один- старичок. - Тютя-вятя, он хоть что-то
делает, хоть сквозь сон. Вяло, а хоть что-то делает. А етот - вне всего!"
     "Ничего, как смерть подберется, так запляшет по-человечески, - говорили
другие. - Смерть, она кого хошь научит".
     И правда, то ли  сглазил  кто, но с Еремой скоро  очень нехорошие шутки
стали происходить.
     Жил он  на  краю городка, в маленьком домике,  а за  огородом ево  и за
банькой  начиналось поле. А  за полем -  кладбище.  Совсем недалеко. И начал
Ерему кто-то с кладбища к  себе звать.  То  платком белым махнет ввечеру, то
пальцем поманит какая-то высокая фигура у могилы.  Но у  дурака  один ответ:
исть  после  этого начинает.  Наварит  каши,  нальет  маслица  и  уписывает.
Осерчали  тогда упокойники.  Один малыш ему в дверь стукнул: приходи, мол, к
нам. Ну ладно, делать нечего: собрался Ерема к нежильцам.
     Соседушка  его, приметливый, все понял и смекнул: конец  дураку пришел.
Да любопытный был, дай-ка, думает, подсмотрю. Пробрался по кустам к кладбищу
и глядит: ба! Ерема при свечах на могиле с упокойниками в подкидного играет!
Лица у неживых масляные, довольные, хотя  все  время в  дураках оказываются,
проигрывають. Словно зачарованные. Один из них  даже песню запел, другой был
- при галстуке.
     Оставили после этого Ерему в покое. Ни один мертвяк не вылезал.
     Худо-бедно,  прошло  несколько недель.  Как-то возвращался Ерема сам не
зная откуда  по тропинке - и вдруг как из-под земли  музыка  полилась.  Свет
луны  упал  прямо перед  ним на траву.  И в свете этом  красавица -  сладкая
девица - появилась,  та, которая полюбила его  в  деревне. Но не сладкая она
была уже, а в тоске вся и как бы прозрачная, хотя и нежная.
     -  Что  ж, Ерема, - говорит  она,  -  погубила  меня  любовь к  тебе...
Погубила...
     Ерема на нее посмотрел:
     - Да была ли ты?.. Кто ты есть-то?
     Заплакала девица,  но ангел с небес бросил  в нее  молнию и, лишив вида
человеческого, взял душу ее к себе.
     А Ерема домой  поплелся, только в  затылке почесывает. Опять  покой для
нево наступил. Только  знает  на  печи  сидит  ноги  свеся  и  на  балалайке
поигрывает (вдруг сам собой научился бренчать).
     Тогда уж неживое царство только руками развело.  Но решили к ему Марусю
подпустить. В народе говорили, ежели Маруся на кого глянет, тому смерти ни с
того ни с сево, и к  тому же лютой,  не  миновать.  Хужее  черта лысого ента
Маруся была.
     Ну, значит, обрядило неживое царство Марусю свою на выход, к людям. Как
все равно на выданье.  Приукрасили маненько, потому  что в  настоящем  своем
виде  ее  даже  к иным упокойникам  не  выпустишь:  не  вместят.  Колдовали,
плявали, сто  заговоров  зараз  читали. Наконец  выпустили красотку на  свет
Божий. Идеть ета Маруся  по  дорожке из  лесу, так даже трава  сама не  своя
становится. Потому Марусю  такую на  белом  свете и  держать  долго  нельзя.
Захиреют здешние от ейных глаз.
     Подошла она к  Ереминой избушке и в окно глянула. Но Ерема и сам на нее
посмотрел.  Она  -  на ево, а он -  на нее. Аж  изба  немножечко затряслась.
Тараканы и коты попрятались. И чувствует ета Маруся, что она понемножечку от
Ереминого взгляда в живую превращается. А он ничего не чувствует, потому что
Ерема с малых лет своих завсегда бесчувственный был. ...Но сказать надо, что
той  Марусе  живой быть  - все  равно  как нам с  вами в аду  в зубах самого
диавола кувыркаться. Не  любила  жизнь девочка.  Хуже для нее казни не было,
как живой  стать. Закричала  Маруся дурным  голосом, в  ужасе  на  руки свои
смотрит: вроде полнеют они, кровью наливаются. Гикнула, подпрыгнула вверх; в
царство навсегда мертвых лик  свой обернула: помощи просит. Оттуда тогда  на
нее  мраком дохнули; ледяной холод заморозил кровь в оживающих  руках; голос
человеческий,  вдруг  появившийся, пропал  в  бездну;  зачернели  исчезающие
глаза...
     Еле  выбралась,  одним словом. Неживое  царство  тогда  решило сдаться.
"Эдак он нас  всех  в живых обернет", - решили на совете. "Плюнуть  на  него
надо, чаво там, - сказал на земле помощник мертвого царства. - Пущай евойная
Личная Смерть за него берется. Не наше ето дело".
     И взаправду: если уж Личная  Смерть придет, никуда не  денешься  - срок
пришел.  Етта тебе не черт  поганый, от которого  крестом  спасешься,  а  от
такого существа ничего не поможет.
     Но  вышел  ли срок Ереме? Спросили  об  этом  у  ево Личной Смерти.  Та
просила подумать денька два-три.  "Чаво думать-то, -  осерчал помощник.  - В
книгу живых и мертвых посмотри - и дело с концом".
     - Да он у  меня нигде не записан: ни в живых, ни в мертвых, - ругнулась
в сердцах Личная Смерть. - Надо Великому Ничто помолиться, может, подскажут,
куды такого совать. Думаю, ошибка тут какая-нибудь.
     - Ох, бездельница, -  покраснел от злости помощник. - Все норовишь срок
оттянуть. Жизнелюбка!
     - Сам жизнелюб, - огрызнулась Смерть. - Иди-ка своей дорогой...
     Ну, так матерились они часа два-три, но Смерть на своем настояла. Через
четыре дня идеть к помощнику.
     - Вася,  -  говорит, - сроков вообще никаких нету, сказали: когда хошь,
тогда и иди.
     - Ну, так ты сейчас захоти, - намекнул помощник. - А то вертится он тут
ни живой ни мертвый и оба царства смущает.
     Личная Смерть отвечает: "Ну ладно, уговорил! Пойду".
     - Подкрепись только, - охальничает помощник.
     Знает:  никакая Смерть ему не  страшна, потому что  он и так уже  давно
мертвый.
     И вот Личная Смерть собралась. Сурьезные времена для Еремы настали. Тут
как  ни крутись,  а  ответ  держать  придется.  Тем  временем Личная  Смерть
заглянула  в  душу Еремы и  ужаснулась: куды  ж  такого  девать? Взять  душу
просто, а  вот что с  ней потом делать, задача не из легких. Оно конечно, не
совсем мое  это дело, думает  Смерть, но ежели  убить  такова беспутного, то
чушь  получится  -  после  смерти  у  каждого  путь  должен  быть  Умненькие
по-земному  -  в  ад пойдут,  умненькие  по-небесному - ввысь,  для  глупых,
добрых, злых - для всех  пути есть. А етот как ниоткудава.  Ни в рай его  не
засунешь, ни в ад, ни в какое другое место. Но делать нечего: умерщвлять так
умерщвлять. Однако на деле оказалось, Смерть далеко не всезнайка. Не дано ей
тоже многое из тайнова знать.
     Явилась  Смерть  к Ереме  разом в горницу поутру. Глянула на Ерему -  и
только тогда осенило ее. Нет для него ни смерти, ни бессмертия, и жизнь тоже
по ту сторону его. Не из того он соткан, из чего мир  небесный  и мир земной
созданы, ангелы да и мы,  грешные люди. И есть ли он вообще? И видит Смерть,
что Ангел, стоящий за ее спиной и мерящий жизнь человека, отступил. Словно в
пустоте   оказалась  Смерть,  одна-одинешенька.   "Но  вид-то  его   ложный,
человеческий, должен пропасть,  раз я пришла",  -  подумала Смерть.  А самой
страшно стало. Но  видит:  действительно, меняется  Ерема.  Сам внутри  себя
спокоен, на Смерть и внимания не обращает, а облик человеческий теряет.
     Но  что  такому  облик?  Вдруг  засветился  он  изнутри  белым пламенем
холодным  и как  бы несуществующим.  Вид  человеческий распался, да и облика
другого  не  появилось. Сверкнули  только  из пламени глаза,  обожгли Смерть
своим взглядом так,  что  задрожала она,  и  ушел  Ерема в свое  царство,  -
собственно говоря, он в нем всегда пребывал. Но что это за царство и есть ли
оно, не людям знать. Ни  на  земле, ни на  небе, нигде его  не найти. Только
вспыхнуло   пламя,  сожглась  изба,  Смерть   одна  стоит   среди  угольков,
пригорюнилась.  Платочек понизала,  нищенкой юродивой прикинулась  и  пошла.
Обиделась.
     А жизнь кругом цвететь: мужики  мед  пьют,  баб цалують, те песни поют,
старушки в Церквах Божьих молятся. Пока Смерть не придет.


















     Пелагея  Андреевна  Кондратова, суетливая  женщина лет  сорока  пяти, в
пуховом платке  и обычных очках, потеряла дочку,  первоклассницу. Дите  было
еще  совсем  неразумное,  хоть  и  вкрадчивое. Раздавил ее на дороге,  прямо
против окон  Пелагеи Андреевны,  как  раз,  когда она пила  чай  вприкуску и
смотрела на Божий свет, начинающий шофер Ваня Гадов. Ваня был очень труслив,
никогда не пил и даже боялся ходить в клозет. Лето было жаркое, и он ехал на
непомерно  большом,  точно разваливающийся дом,  грузовике  в одной  майке и
трусиках. Ваня думал о том, как он купит себе новые штаны.
     Услышав  что-то неладное, вроде писка  мыши  сквозь  грохот мотора,  он
резко притормозил и, с папиросой в зубах, выглянул из кабины.
     Дите уже представляло  собой ком жижи, как будто на дороге испражнилась
большая, но невидимо-необычная лошадь.
     Мячик отлетел  в сторону, и  какой-то пузан,  подхватив  его  подмышки,
утекал со своей добычею в подворотню.
     Гадов ошалел от страха: он тут же представил себе, как выбегут родители
и  будут  его бить. Сердце  прыгало так  ретиво, что  ему казалось,  что оно
выскочит через горло.
     Отовсюду ему чудились крики. Сорвавшись с места,  в одних  трусиках  он
побежал: скорее, скорее, только чтобы не видеть глаза людей.
     Юркнул  в  подъезд  и  спрятался  в  пустующем  подвале  между  старыми
комодами.
     Везде была тишина; но он всем сознанием своим прислушивался к ней; а не
разорвутся ли где-нибудь далеко-далеко вопли.
     Между тем на улице были и смех и слезы. Стадо любопытных, еле сдерживая
внутренние  смешки и  пьянящий  испуг,  обступило  мокрый  комок  и  стояло,
переминаясь с ноги на ногу.
     Где-то  в  углу  дюжие милиционеры  связывали  отца. Ведь  он  был  как
ненормальный и мог бы убить  кого-нибудь. Мать, лежавшую пластом, отхаживали
на лестнице. Рыжая кошка лизала ей пятку.
     Санитары из сумасшедшей белой машины  совком сгребли остатки девчушки в
медицинский мешок и увезли.
     Очень   скоро  на  улице  стало  как  обычно,  опять  понеслись  вперед
автомобили, проезжая по темному, никому не заметному пятну на асфальте.
     Только в  доме Кондратовых творился переполох. Бабушка Анастасья совсем
потерялась и  стала считать полотенца.  Откровенно  говоря,  ей на  все было
плевать: она так вжилась в собственную будущую  смерть, что многое  казалось
ей естественным.  Витя, семнадцатилетний брат покойной -  если  только можно
считать  комок покойницей,  -  так любил  играть в футбол,  что  не  понимал
различия  между смертью и забитым  голом.  Его еле-еле оторвали  от  игры  в
соседнем дворе и привели в дом  чуть не за руку, подталкивая. Только Пелагея
и ее  муж - здоровый, пузатый мужик Петя - были не в себе. Кто-то из соседей
советовал Пелагее  опомниться  и не так  переживать, принять слабительное  и
сходить несколько  раз в клозет. "Прочисти  желудок, Пелагея,  прочисти!"  -
орала на нее здоровая рыжая баба со щеткой.
     На следующий день  в доме была мертвая тишина. Бабка Анастасья уехала в
Белые Столбы за грибами. Витя сидел у стола хмурый и ковырял в носу.
     Родители  бродили по комнатам, как тени. Пелагея так ослабела,  что  не
могла есть. Вечером приперся здоровый, разовощекий милиционер.
     - Здорово, мать! - заорал он с порога.
     Пелагея ничего не ответила, но только мутно посмотрела на него.
     Служивый расположился за хозяйским столом, как у себя дома.
     -  Первое,  поймали  убийцу,  мать, - сказал  он,  стукнув по стулу.  -
Сиротой оказался.  Если  заинтересуешься, приходи  к  нам...  Второе,  штраф
плати. Твой-то, когда буянил, за нос укусил одного учителя. Нехорошо!
     Пошумев, милиционер ушел.
     Потянулись скучные  дни. Кошмар вошел  даже  в суп,  который  они  ели.
Пелагея точно совсем онемела,  и слезы заменили  ей слова. Целыми  днями она
плакала и исчезала из одного пространства в другое.
     Петя  был  сурово-молчалив;  Анастасья  же  сквозь   платок  с  испугом
заметила, что он спрятал в комод топор.
     Молчание  его было столь многозначительным, что Пелагее, хорошо знавшей
Петю, казалось, что погибшая Надюша переселилась в  него и  он ее там в себе
хоронит. Его тело казалось ей Надюшиным гробом и оттого - таким молчаливым и
таинственным. Она боялась спать с ним в одной постели.
     Наконец наступил  суд. Ваня Гадов уже находился в тюрьме.  Окончательно
его добило то, что теперь  приходилось спать на жестком.  Поэтому он громко,
истерически рыдал на суде.
     А по ночам  - он  спал  в  углу, у  параши - ему виделись  бесчисленные
жалобные свои личики, то появляющиеся, то исчезающие в стене.
     Кондратовы, как в тумане, видели во время суда его трясущееся лицо.  Но
все их внимание было приковано к нему. Прикинув, Ваню посадили  на два года.
Жалобного, в слюнях, его отправили в лагерь.
     А Кондратовы притихли, зажили своей Надюшей. Витя с  бабкой Анастасьей,
правда, шумели по-прежнему,  но  теперь в  их шум замешался  бессознательный
мистицизм.  Витя  даже  голы  забивал,  как  все равно  молился  Господу.  А
Анастасья, собирая грибы, осторожливо обходила белые.
     Может  быть,  суровое  молчание  Пелагеи и  Пети  подавляло  их.  Бабка
Анастасия, бывало, за чаем, дуя в блюдечко, нет-нет, а вздрогнет.
     - Петь,  Петь,  - спрашивала она,  - зачем топор-то в комод среди белья
положил?.. Ты чего?.. А?
     Петя бессмысленно смотрел на нее и говорил:
     - Для дела, мать... для дела, - и опять задумывался.
     Пелагея часто срывалась с  места и убегала в клозет.  Оттуда доносилось
ее жалобное, похожее на сектантское, пение.
     Но вообще звуков было мало. В основном - молчание.
     И вдруг  среди  ночи - Пелагея,  теперь  принимавшая огромный волосатый
живот Пети за Надюшин гроб, спала на отдельной постели, но  рядом с мужем, -
вдруг среди ночти Пелагея, почуявшая, что  муж тоже не спит  и думает о  том
же, о чем она, но по-своему, тихо выговаривала в пустоту:
     - Петь, а Петь... а никак Ваня родной... Все-таки Надин убивец... Давай
его возьмем к себе на воспитание... Ведь он сирота...
     Петя долго, долго молчал. И вдруг в тишине раздался его свист: громкий,
длинный, как из трубы.
     Больше  Пелагея  ни  чем  его  не  спрашивала:  свист  она оценила  как
согласие.
     Недели  через  две  смущенная, раскрасневшаяся Пелагея, хлебнувшая  для
храбрости  сто  грамм  водки,   с  ворохом  бумаг   сидела  перед  последней
инстанцией: ожиревшим,  самодовольным гражданином-товарищем.  Чин  долго  не
понимал, в чем дело.
     - На поруки хотим взять Ваню, на поруки, - рассвирепела наконец Пелагея
Андреевна. - В семью убиенной...
     - Если только в порядке общественности, - тупо сообразил чин.
     - Как хочешь, так и назови, - ответила Пелагея.
     Чин, потирая  жирную шею, соображал, как лучше нашуметь по этому поводу
в какой-нибудь  газетке, осоловевшими от  власти глазами он  смотрел на свою
руку, подписывающую: "не возражаю".
     ...А  между  таем Ване в лагере приходилось не сладко. Больше  всего он
жалел свой подвижный зад. Одурев  от страха и жалости к себе,  так что везде
на него лезли  видения, он начал  с  того, что  стал предавать кого  попало,
вообразив,  что  от  этого  ему  будет  лучше.  Он  почти ничего  не знал об
окружающих его уголовниках и  больше фантазировал, чем  предавал. Начальство
прямо остолбенело от его рвения. Остолбенели даже уголовники.
     "Первый  раз   вижу  такого  ненормального  Иуду",  -  говорил  старый,
порыжевший в лагерях каторжник. Уголовники от неожиданности даже не нашлись,
сразу убить  его.  А потом, когда  Ваня  даже сквозь дурость  сообразил, что
наделал, то прятался он в уголках, под ногами у начальства, в лазаретах.  От
страха перед возмездием он все время болел.
     Единственным его наслаждением,  за которое он  судорожно, нравственными
зубками уцепился, были  подолгу  отдыхать в привилегированной уборной,  куда
ему был открыт доступ. Около уборной стоял часовой с автоматом.
     ...После того как Ване,  наконец, сообщили о странной возможности выйти
на  волю,  к  Кондратовым,  он,  ночью,  укрывшись  с  головой  под  одеялом
истерически думал: "Не пойду... Убить хотят... Заманить!"
     Но после того, как он в  полоумно-потустороннем страхе наделал  столько
нелепостей,  предавая других,  то  наконец  с  большим  опозданием  холодный
рассудок заговорил в нем. Правда, под аккомпанемент трусливого  попискивания
в сердце.
     "Все равно меня тут прирежут, - думал он, размазывая для нежности слюни
по животу. - Все  равно прирежут...  А  там черт его знает, как обернется...
Сбежать, однако, от Кондратовых не убежишь: ведь берут на поруки только в их
семью, будь она проклята... А там черт его знает... Надо хоть мать повидать,
поговорить".
     Дня через два Ваню  отвезли в подходящее место для свидания с  Пелагеей
Андреевной. Пелагея, когда подходила к месту свидания, думала только о своей
Надюше.   Наконец    она    очутилась   в   комнате.    Ваня   вошел    туда
дрожаще-затурканный, с бегающими глазками, и  не знал,  то  ли ему закричать
петухом, то ли подпрыгивать козлом. Перепуганный, он сел на скамейку рядом с
Пелагеей.  Мать  убиенной смотрела  на него ласково и  внимательно. Молчание
длилось очень долго.
     -  Ведь ты  любил ее,  Ванюша,  -  вдруг  добреньким  голоском  пропела
Пелагея.
     Ваня остолбенел и хотел было  выжать: "Да ведь я ее и не видел никогда,
если только не считать кучки". А ведь кучку, как известно, трудно полюбить.
     Но вместо этого Ваня вдруг робко взглянул в глаза Пелагеи и увидел  там
явно выраженное, тупое доброжелательство. Тогда он тихо выговорил: "Любил".
     - Я так и думала, сынок, - спокойно и гордо ответила Пелагея. -  Поедем
в нашу семью.
     У  Вани   слегка  отнялась  челюсть,  и  противоречивые  мысли  гадливо
шевельнулись  в  нем. Он то с испугом, то  с надеждой смотрел на нос Пелагеи
Андреевны.
     "Такая  не схитрит", - говорил в нем инстинкт. Он очень выигрывал своим
молчанием: ведь с языка его могло сорваться Бог знает что.
     - Я подумаю, мам, - дрожащим голосом произнес он последнее жуткое слово
и тут же блудливо-испытующе глянул на Пелагею. Та раскраснелась от радости.
     - Я подумаю, - произнес Ваня и, уходя, протянув длинную руку, схватил с
колен Пелагеи узелок с провизией.
     Его отвели в  какую-то узкую одиночную камеру. Здесь на полу он пожирал
Пелагеины гостинцы:  набивал  рот  до  отказа  яйцами  вместе с конфетами  и
сыром...  Сердце  его  радостно  колотилось...  Инстинктивно,  еще  не  веря
разумом, он чуял, что здесь кроется  не  месть, а что-то  другое, непонятное
для него, но в общем благополучное. А при виде того, что он опять заключен в
мрачную  и  безысходную  клетку,  ему  захотелось  вскочить и  завопить:  "Я
согласен! Я согласен!".
     Еще больше сроднясь с самим собой, он в ужасе представлял, что его ждет
страшный лагерь, где в каждой темноте нацелен приготовленный для него нож.
     "Не хочу, не хочу! - дрожал он.  - У Кондратовых-то прежде чем погибну,
хоть отъемся малость да посплю на мягком... А там кто его знает".
     В  тот же день  Ваня  дал свое  согласие.  А Пелагея  между  тем  после
свидания с сыном побрела в храм. И  молилась  так, как может молиться только
раз в  жизни  простой, блаженный русский человек, если его  пригвоздит самое
страшное горе. Роняла про себя необычные, никогда ей и не снившиеся слова.
     -  Господи! - говорила она,  съежившись на корточках  у желтой иконы. -
Господи! Не  может  быть  так жисть устроена,  чтоб один человек был причина
погибели другого... Не может...  Ваня не  убивец, хоть и убивал... Он только
прикоснулся к Надюше и связался с ней раз и навсегда... Тайна, о Господи, их
связала... Теперь для меня что Ваня, что Надюша... Таперича  Ваня не убивец,
а жених, воистину жених будущей Наденьки!
     И  она коснулась своим легким, полуживым лбом горячего  от  пота и слез
пола.
     Наступил день  встречи  с Ванюшей.  Кондратовы всей  семьей  вылезли на
какой-то не от мира сего, пыльный вокзал.
     Ваня  вышел  из  поезда  с тяжелым  чемоданом,  осторожно  озираясь  по
сторонам, вобрав голову в плечи.
     Пелагея  бросилась  к  нему  вперед  со  сдержанной,  чуть  застенчивой
радостью.  За  ней  с   бессмысленным  взглядом,  остолбенело  трусил  Петя.
Анастасье же, живущей  своей  будущей  смертью, было все одно: приезд убийцы
она  восприняла  как приезд  квартиранта  или просто  как повод  для обычной
суеты.
     Один Ваня, чуть отставший, был сконфужен к даже покраснел.
     Наконец семейство окружило Гадова.
     Ваня, ошалевший от страха и  надежд,  сразу же  громко,  на весь вокзал
заговорил  о  погоде.  В   это  время   подошли   корреспонденты,   и  после
торжественной части Кондратовы с  Ваней, закупив  водку  и закуску, в  такси
отбыли домой.
     Дома  за  столом  было  шумно  и  непонятно.  Ваня  так перетрусил, что
набросился  не столько на  жратву,  сколько на  водку.  Особенно  его пугали
бессмысленно-доброжелательные глаза Пети.
     Надувшись водки, как воды из-под крана, Ваня таким образом ушел от мира
сего.
     Непрерывно пил он  и  следующие дни, опоминаясь только для того,  чтобы
доползти до бутылки с  самогоном и сразу влить  в себя самую дикую порцию. И
опять, тут же рядом, тяжело и неумолимо засыпал.
     Наконец после одного долгого беспробудного сна он очнулся.
     Утренние лучи  солнца играли у него на лице, и голос Пелагеи  Андреевны
около него прозвучал:
     "Сынок, милый, что ж  ты пьешь-то, как зверь". Ваня от страха почесался
и привстал. Добрые, но уже с Сумасшедшинкой, глаза Пелагеи смотрели на него.
     Откуда ни возьмись вынырнула большая, в пуху голова Пети.
     - Чай, чай надо пить, Ваня, - проговорила голова.
     С ужасом Ваня заметил,  что  над  его  постелью висит  огромный портрет
Надюши. Это  была действительно милая девочка с  доверчивыми  ясными глазами
ребенка. В ее руках был мяч, тот самый, который под шумок украл  толстопузый
малыш. Озираясь, Ваня в одних трусах пошел к столу.  Его нелепая , трусливая
фигура безразлично освещалась солнцем. Прислуживала Анастасья.
     Узнав, что Пелагея спала с ним в одной кровати, Ваня чуть не упал.
     - Пупок-то у тебя, Ваня, совсем как у  Надюши, -  сморщенно проговорила
Пелагея, прихлебывая чай.
     И мутно, чуть остановившимися глазами посмотрела в лицо Вани.
     Ваня  обмер. Глянул  по  сторонам. "А  может,  все  в  мою  пользу",  -
появилась наглая мысль.
     Наконец все, кроме Анастасьи, разошлись на работу.
     Ваня  пугливо  бродил  по  дому,  и  ему  казалось,  что  он  все время
натыкается на  Надюшины вещи.  (Пелагея по странности ходатайствовала  даже,
чтобы перенести Надину могилку им во двор; и место облюбовала: в огороде.)
     Потянулись легкие незабвенные дни.
     -  Ешь, сынок, ешь, -  говорила  Пелагея, пристально вглядываясь  в его
жующий рот.
     По мере того как Ваня  чувствовал,  что его  не  хотят убивать, у  него
разыгрался аппетит.
     Но срывы  все-таки  были.  Правда, Пелагея  больше  не  ложилась в  его
постель.  И  пугал-то его  больше Петя.  Он был  совсем  смирный,  как  тень
Пелагеи, но травмировал Ваню своим нелепо-бессмысленным доброжелательством.
     Аккуратно из каких-то далеких углов  приводил Ванюше худых,  непонятных
девок. И только иногда  Ване  становилось  совсем  нехорошо: когда Петя, как
морж, долго вглядывался в Надюшин портрет и потом тяжело переводил  глаза на
Ваню. При этом Петя неожиданно, враз, всем телом  вздрагивал. Но потом опять
опоминался.
     А Анастасия мимоходом заметила, что топор из комода он выбросил далеко,
за помойку.
     Сама-то Анастасия относилась к Ванюше просто, по-хозяйственному: иногда
даже мыла ему ноги, запросто, как моют тарелки.
     И этой же тряпкой говорливо обтирала Надюшин портрет.
     Даже  Витя, который сначала  относился  к Ване недоуменно-здраво,  чуть
изменился и даже приглашал его играть в футбол.
     - Хороший ты край, Ваня, - ласково говорил он ему.
     Пелагея  уже   больше  не  молилась  в  храме,  как  тогда;  реальность
исчезновения  Надюши  и  присутствия  Вани  была выше  молитв.  В  ее  мозгу
появлялся  образ Надюши, и  тут же она переключалась на Ваню, на жениха;  он
был  рядом, он существовал;  иногда  даже  она  путала их имена;  когда Ваня
уходил  в уборную, она,  по-темному улыбаясь, говорила  иной раз в ошалевшее
окружение: "А Надюша в туалет пошла... Дай ей Бог здоровья!"
     И Ваня  обычно  нервно передергивался,  когда  Пелагея впотьмах  ровным
петушиным голосом окликала его: "Надюша, Надюша!"
     - Больно здоров Иван-то для Надюши, - усомнилась один раз Анастасия.
     Очень  любила  Пелагея  некоторые  привычки Ванины, особливо как он ел:
аппетитливо, выжимая все соки из пищи и урча. Ей  казалось, что тем самым он
дает жизнь не только себе, но и погибшей Наденьке.
     -  А  вот  за дочку,  Ванечка, -  подносила  она ему  жирные,  в  луке,
маслящиеся котлеты. - И первый кусок за нее... И второй.
     Ваня жадно проглатывал все.
     Иногда, расчесывая густые Ванины волосы, искала там Надюшины слезы.
     - Много их у тебя, Ваня, - приговаривала она.
     Справляли как-то день рождения  Ванин. Единственное, что предложил Петя
- так он чаще молчал, - это объединить день рождения Вани и Надюши в один.
     Пелагея за столом совсем распустилась.
     - Ну признайся, Ваня, сукин  ты  кот, - сказала она, сомлевшими глазами
осматривая сына, - ты ведь любил Надюшу... Ну признайся...
     Этот день стал переломным. Ваня наглел с каждым часом.
     - Ну, конечно, любил! - громко кричал он на весь дом. - Да еще как! - и
рвал на себе рубашку.
     После этого дня Ваня надел  на  шею  медальон  с фотографией  Наденьки.
Теперь убийца  ничего не боялся.  И  жизнь его  пошла как по маслу...  Через
полгода это  уже  был настоящий тиран  в семье,  маленький  божок.  Везде он
паразитировал  на Надюшиной  гибели, смердел  и нередко целовал  ее портрет.
"Малютка", - называл он ее теперь.
     Работать он уже  не желал, а  хотел, чтобы Кондратовы его откармливали,
да получше. С их помощью он приобрел даже документы о своем якобы слабоумии.
И начал жить припеваючи: плечи у него стали сальные, гладкие, как у бабы, ел
он  до  невозможности  много  и очень часто пьянствовал,  сидя  с распухшей,
жирной мордой в радостно-лихорадочных пивнушках.
     И лежа под одеялком, не мог нарадоваться на свою судьбу.  А к "малютке"
он почувствовал что-то  похожее на благодарность и нечто вроде  юродствующей
любви.
     На Кондратовых он  уже так покрикивал,  что Витя  сбег из дому. А когда
Пелагея раздевала его, пьяного, в постельку, отмывая блевотину, то он ахал и
для строгости вспоминал "Надюшу".
     Ее имя стало для него вроде талисмана.
     Иной раз  он вспоминал ее и во время полового акта, когда вдавливался в
пухлую женскую плоть.
     Теперь, когда Ваню кто-нибудь спрашивал о жизни, о ее смысле, он всегда
отвечал, что мы живем в самом лучшем из миров.



















     Нас здесь четверо: я, по имени Дориос, затем Мариус, потом существо ╧ 8
и Ладочка.
     Мариус. Как мы сюда попали?
     Я.  Только от самого себя,  только  от самого  себя. Поэтому-то мы и не
знаем, как мы сюда попали.
     Мариус. Все ты выдумываешь. У меня кружится голова - это тоже от самого
себя? И мысли вылетают из головы, как птицы изо рта. Когда  же это кончится?
Но пока  все  сознание  кружится  вокруг  чистого "я",  как  планеты  вокруг
солнца...
     Существе ╧ 8. Вперед, вперед!.. Гав... гав!
     Лада  (задумчиво).  Друзья  мои,  единственные,  здесь  плохо  то,  что
предметы все время меняются: смотрите, вот это было  креслом, а  сейчас  уже
мертвая птица... Чернильница -  то авторучка,  то замурованное сердце... Как
быстро... Как быстро. Все меняется и исчезает. (Хлопает в ладоши.)
     Я (лежа на  диване, которыйстановит-ся то шкурой тигра, то  простыней).
Когда-нибудь мы отсюда выберемся.
     Существо ╧ 8. Не забывайте, что  и мы когда-то,  очень давно, тоже были
сковородками...
     А теперь  разрешите представиться более точно. Я -  это я, Мариус - это
мое  бывшее, средневековое воплощение, а существо ╧ 8 - это  уже не человек,
но  он  был  им десятки  тысячелетий  назад; зато  Ладочка  -  это  молодая,
белокурая, нежная, неизвестно из какого времени девушка, которая, бросив все
на свете, потусторонне и неожиданно привязалась к нам.
     И мы странствуем вместе неизвестно откуда и куда. А теперь мы находимся
здесь.
     Что окружает нас?
     Меняющиеся  предметы,  но среди них постоянна одна  -  большая,  черная
груша, которая, как лампа, свисает... с пустоты.
     А  дальше  - по  ту сторону  этого  странного мира  - бродят  одинокие,
спотыкающиеся люди. Они покупают в магазинах слезы, хлеб и водку. На нас они
не  обращают внимания; наверное,  потому,  что не видят нас; о,  почему  нас
никто не видит! Нас не видит, наверное, и сам Бог. Да и как можно видеть наш
мир, точно  вытолкнутый  из  пространства,  как  пробка  из воды... Ладочка,
Ладочка, может быть, мы просто больны? Помнишь, существо ╧ 8, наклонившись к
тебе своим странным, тетраэдным  телом  (оно, как все мы, очень любит тебя),
рассказывало тебе, что от  человека может произойти длинная цепь  невиданных
существ, развивающихся в сфере душевной  патологии, и что  тайна сия  велика
есть. Когда ты, улыбнувшись, спросила, не идем ли мы таким путем, существо ╧
8 захохотало  и, прыгнув на единственно неподвижный предмет в нашем  мире  -
углубленную в себя, черную грушу, подмигнуло нам всеми своими  шестьюдесятью
глазами. Потом мы все  поцеловались  друг с другом и выпили немного вина. Ты
улыбнулась,   когда   Мариус,   взглядом,   точно   вышедшим   из  глубокого
Средневековья, удивленно посмотрел на меня, свое будущее воплощение. "Он все
еще не может привыкнуть", -  засмеялась ты, и, как всегда, в  воздухе словно
задрожали  колокольчики из мыслей... А ты  помнишь,  Ладочка,  что, когда ты
смеешься,  как будто голубой дождь внезапно  и быстро проходит по  миру?  Но
потом  ведь,  знаешь, всегда  опускался  этот  черный, глухой занавес  перед
всем...  Почему? Разве  мир театральная  сцена?  Конечно,  да.  Но  чья? Кто
режиссер? Помнишь, после твоего смеха, когда опускался занавес, мы ничего не
видели, все  было скрыто, и мы сами цепенели, коченели  в одних позах, точно
на время  превращались  в  статуи.  Потом,  когда  все проходило,  ты первая
опоминалась, вся в  слезах, и говорила,  что никогда  уже не будешь смеяться
этим своим голубым смехом, чтобы потом не захватило нас подобие смерти.
     Но мы, успокаивая тебя, сразу говорили,  что  все равно  лучше еще хоть
один  раз услышать твой смех...  Только  существо ╧ 8 забивалось в наш вечно
магический угол и выходило  оттуда с колпачком на  носу... Но хватит, хватит
воспоминаний. Мы ведь по-прежнему здесь.
     Лада.  Смотрите,  смотрите,  все  предметы  стали  неподвижны;  они  не
меняются; но кресло, где я сижу, так и осталось мертвой птицей...
     Существо ╧ 8. Кар-кар!!
     Мы с Мариусом подходим к гигантскому окну: но все равно ничего не видно
сквозь сплетения  зеленых, умирающих  змей, свитых, как  тюремная решетка. У
них часто с мгновенной,  как писк мыши, но таинственной музыкой отваливаются
маленькие,  точно человеческие на фотографии,  головы; весь пол у окна усеян
ими, как вкусными объедками.
     - Друзья, - обращается к  нам  Лада, - давайте-ка, прикорнув друг около
друга, выпьем  немного нашего душистого, тропического чая; пока еще  нам так
хорошо; а ведь скоро начнется первая жуть.
     - Да,  да, - всполошилось существо ╧ 8, подтягивая свои странные штаны,
- скоро начнется.
     Мы собираемся в один кружок на малиново-черном  ковре, бывшем  до этого
волосами гигантской, еще не родившейся женщины.  Существо ╧ 8 пристраивается
налево от  Ладочки, но  так,  чтобы  не  мешать  ей  острыми  углами  своего
нечеловеческого тела,  Мариус - направо,  чтобы не  умереть  оттого,  что не
будет  видно Ее лица.  Мы  все недалеко друг  от  друга, и  небольшой  круг,
который  образовался внутри  нас, светится,  словно отражение затерянного  в
высоте Лица Неведомого. Лада, опустив в  это  отражение свои тонкие, гибкие,
как мысль, руки, разливает нам чай.
     Лада. Ведь мы  уже  давно  не люди; в  нас  нет ничего от  человеческой
простоты и  животности; но этого мало;  что с нами  будет?.. Скоро  начнется
первая жуть, потом еще и еще... Мне кажется, что у нас уже скоро  никогда не
будет этих светлых промежутков, когда воет механическая сова, вяло падают на
пол головы с  умирающих  змей,  одна за  другой  меняются вещи, кроме  вечно
неподвижной,  закрывшей  веки груши,  и  когда мы  беседуем,  как  выбраться
отсюда... Скоро  не  будет этих  светлых  промежутков...  Будет все  хуже  и
хуже...
     Мариус. О,  как  мне хочется вновь  очутиться  в моем  милом,  глубоком
Средневековье... Только я обязательно взял бы вас всех  вместе  с собой: без
вас я  не могу; мы жили  бы в моем родовом замке; существо ╧ 8  сошло бы  за
какое-нибудь  индусское привидение;  мы сидели бы вместе у окна, из которого
виднеется лесная дорога, по ней не раз отправлялись рыцари славить Бога...
     Мы все. Мариус, Мариус, а что такое Бог?!
     Мариус  (улыбнувшись).  Ну тогда  дорога,  по  которой  рыцари  уезжали
славить Возлюбленную... Мы пьем  у  этого  окна вино, где-то в  лесу сжигают
еретиков, воет ветер, и мы читаем Апокалипсис... Но нам хорошо, хотя немного
страшно... Славное, старое время.
     Я. Да; скоро наступит первая жуть.
     Мариус. Мы все говорим одним языком; это страшный знак единства.
     Существо ╧ 8. Я никогда не  смогу попасть в Средневековье; потому что я
слишком давно, десятки тысяч лет назад, был человеком...
     Мы на минуту замолкаем; и Ладочка, улыбнувшись, целует всей своей душой
существо ╧ 8.  Целует в один из его шестидести глаз... И  у существа  ╧ 8 от
этой нежности вдруг сразу  начинаются галлюцинации... Почему,  чем дальше от
человека, тем любовь становится все больнее и больнее?!
     - Первая жуть не так уж страшна, - замечает Лада.
     И вот наступает. Сине-зеленый свет падает на наш мир и на наши лица. Мы
немного мертвеем  и уходим в  себя. Внезапно  я чувствую, что какая-то  сила
начинает  вытягивать из меня мое сознание; вытягивать,  кажется, через темя,
какими-то  длинными, невидимыми, но цепкими щипцами. Вдруг  - раз, и уже нет
сознания,  и я почти неживой, точно болванчик, замерший в позе Будды  где-то
на заборе.
     И я вижу, что то же самое  с моими друзьями - Мариусом и существом ╧ 8.
Только Лада,  бледная, еще держится.  И мы все видим, как  прямо перед  нами
сидят на  шкафу  и  лихо играют на  гитаре  вытянутые из  нас три  сознания,
превратившиеся точно в такие же существа, как мы.
     Мы все - там, на шкафу, но внутри себя - нас нет!
     О,  как мучительно видеть себя извне и не  чувствовать  внутри! Мы, как
пустые,  выпотрошенные  болванчики,  смотрим на  самих  себя,  бренчащих  на
гитаре, смотрим, как на отделившихся, чужих существ. А сами мы - почти нуль.
Наши глаза стекленеют от пустоты, но мы словно завороженные смотрим на самих
себя. Почему они там, на  шкафу,  эти наши отделившиеся "я", дергаются не по
нашей воле; почему они совершают какие-то непонятные поступки?
     "Я  на шкафу" болтаю ногами и  щекочу брюхо  Мариусу; Мариус заливается
диким хохотом;  "существо ╧ 8  на шкафу" выглядит свиньей, ищущей в потемках
Небо.
     "Мы настоящие"  цепенеем  и ждем. А "мы или  они на  шкафу" кривляются,
дергаются  в  странной,  непотребной  ласке  и  хватают   с  неба  невидимые
апельсины.
     А у  "существа  ╧  8 на  шкафу" вдруг появляется  где-то  в  прозрачной
глубине  его  тетраэдного тела  туманное  лицо  человека.  Потом  оно  вдруг
исчезает, и в существе ╧ 8 выделяется ангельский лик.
     -  Давайте их убьем, - вдруг  говорим  "мы на шкафу", указывая на  себя
настоящих.
     "Они  на  шкафу"  смотрят  на  нас  своими  пристальными,  сумасшедшими
глазами;  и  мы  впиваемся  так  друг  в  друга,  покачиваемся  и сидя  чуть
приплясываем вместе со всем нашим выкинутым миром.
     Кажется, все  безумие  голого существования смотрит  на  самое  себя и,
сплетясь  с  самим  собой,  порывается  разгадать  тайну.  Да, да, мы  хотим
броситься  друг  другу  в  объятия. "Они  на  шкафу" даже напряглись, словно
готовясь  к прыжку.  Хотим броситься,  но не можем...  Может быть, они, там,
опять уговариваются убить  нас. В это время с мертвой  птицы встает бледная,
изможденная Лада. Она -  одна, не отделенная. В  ее  руке - бокал вина.  Она
медленно обходит каждого из нас, настоящего, целуя  в губы. И "те на шкафу",
точно  завороженные  ее  неземной нежностью, начинают белеть, исчезать  и со
свистом входить в нас настоящих. К нам  понемногу  возвращается сознание; но
это далеко не все; мы сидим полуоглушенные; а там на шкафу видны еще бледные
контуры нас самих.
     Мариус. На этот раз было слишком ужасно... Почему ты не поцеловала  нас
раньше?
     Лада. Какой был смысл?.. Я сама чуть не погибла, отделившись. Мне нужны
были  силы и  время, чтобы собрать в единый порыв, в единые три поцелуя, всю
свою нежность... потому  что только  такой  сверхчеловеческой, потусторонней
нежностью,  которая граничит  с  безумием, можно  было  смирить  их...  или,
вернее, те мрачные силы, марионетками которых были те, на шкафу...
     Я (потрясенный). О, это не был поцелуй женщины!
     Лада (смеется). Поцелуй только женский может воскресать лишь...
     Существо ╧ 8 (бормочет). О, наша колдунья... Гав, гав...
     Мариус. А те призраки все еще сидят на шкафу.
     Лада. О, не будем обращать на них внимания; они такие  бледные; и скоро
исчезнут; правда, один чего-то урчит.
     Я. Ха-ха... А предметы опять  начинают  подмигивать  и перевоплощаться.
Значит, дело идет к затишью.
     Мы все понемногу  успокаиваемся. Только наши призраки на шкафу начинают
млеть и, извиваясь, целовать стенки, как будто они лезут на них.
     Где-то за окном, увитым змеями, появляются безразличные, говорящие сами
с собой фигурки людей.
     Предметы  меняются  нежно,  осторожно.  Ладочка странно корректирует их
изменения движениями рук.
     Но во всем чувствуется болезненность, как после тяжелого приступа. Даже
какая-то постоянная,  вечная  болезненность. И все-таки  что-то  начинается,
вздрагивает, происходит. Словно непрерывно  Кто-то Большой и Невидимый варит
свое   вечное,   мировое  месиво.  Пространство   вдруг  наполняется   нашим
растекшимся, унылым и безразличным полем сознания.
     И мы точно бродим в своем, ставшем индифферентным и огромным, разуме. И
только внутри нас его самые родные, последние остатки борются с неизвестным.
     Иногда с визгом проносятся какие-то сгустки наших прежних мыслей; затем
юркие, слабоумные, оторвавшиеся и теперь странно существующие сами  по  себе
наши похоти и ассоциации.
     - Они дерутся, - обиженно сказал Мариус.
     - А нам на все плевать, - махнуло "рукой" существо ╧ 8.
     И действительно,  это не  было  так катастрофически ужасно, потому  что
рядом жила Лада.
     Может быть, она была для нас отделившаяся нежность Творца...
     И  мы,  ни на что  не обращая внимания,  говорили только  о ней, думали
только  о ней, и она  присутствовала в нас даже тогда, когда наши мысли были
заняты  другим.  Сумеречность   и  высшая   внереальность   наших  отношений
усиливалась  еще тем, что  у нас, точно мы были  не от  мира сего, полностью
отсутствовала ревность. Но главное - везде, во всех уголках нашей души, была
разлита атмосфера нездешней, немного даже истерической  нежности; это был то
тихий, тайный, то надрывный, поющий поток Нежности,  который  ни разу, ни на
одну секунду не прерывался ни грубым словом, ни холодом рассудка, ни жестом,
ни невниманием. И именно эта  страшная непрерывность, точно указывающая, что
нет сил выше этой нежности, создавала такой торжествующий, вечный, замкнутый
в себе духовный сад. Это было состояние какой-то бредовой влюбленности.
     Лада. Ну что  же, друзья, еще далеко  не все кончено; и, смотрите, наше
прошлое растеклось по всему пространству; оно грозит, оно есть.
     Мариус. Ну и пусть. В конце концов мы тоже прошлое.
     Я. Ладочка, тебе удобно? что за черт притаился там у тебя под боком?
     Лада. Да он полумертвый.
     Существо ╧ 8. Болит голова.
     О,  это состояние бредовой влюбленности  воздвигало реальную, хотя и до
боли в сердце хрупкую стену между нами и полной катастрофой.
     Каждый словно  прятался  в  душе  Лады,  прикасался  к ней, спасаясь от
судорог распада. В то  же время каждый  из  нас хотел умереть в ней,  видеть
себя в ней мертвым,  видеть  в ее теле свой  синий,  поющий  неслышные песни
труп...  Вся  наша душа горела  и  оживала - когда мы касались  Ладиных рук,
мыслей, улыбки. А она называла нас  "недобогами" и, ничего не делая, спасала
нас.
     В конце концов мы, пьяные от наших оторвавшихся мыслей, от этого визга,
от то  и  дело  появляющихся  дурных, но  не  имеющих  ни к  кому  отношения
призраков, часто думали: какую связь имеет этот распад с нашей потусторонней
влюбленностью? Этот бредовый дуализм совершенно расшатывал нас.
     -  Смотрите, смотрите, -  вскрикнула  Лада. - Я  погрозила  им,  и  они
скрылись... Ваши  двойники на  шкафу... Только от  призрака Мариуса осталась
одна рука, которая машет нам из пустоты... Прощайте, прощайте, невидимые!!
     Я.  О,  какой высокий... Вот этот в  углу... Мариус, подойди сюда... Ты
знаешь, около него  невозможно  жить.  Становишься истуканом, играющим сам с
собой в прятки.
     Лада. А есть кому скрываться?
     Существо ╧ 8. Мы и так скрыты.
     Мариус. Скоро будет другая жуть.
     Когда  наступала эта другая жуть, я часто думал:  было ли  распадом то,
что  происходило  с  нами??  Может  быть,  мы  просто  были  платформой  для
чудовищной пробежки других сил??
     На  этот  раз она была  последняя. Ладочка всегда  начинала  светиться,
когда чувствовалось  приближение.  Она  становилась  как сомнамбула,  ходила
среди  нас как  в слепоте  и,  улыбаясь,  спрашивала: "Это  Дориос,  это ты,
Мариус,  это  ты,  существо ╧  8". Точно она  всеми силами старалась  что-то
сохранить в себе... для нас... Ее лицо блуждало и улыбалось неизвестно кому.
Иногда только мы присаживались, чтобы выпить вина.
     Скоро стало  совсем непонятно: то ли мы были пылинками, то  ли мы  были
богами?
     Мигом  все  внешне  бредовое:  меняющиеся  предметы  и  тот  высокий  -
убралось,  точно  скатавшись, и спряталось неизвестно куда...  Может быть, в
нас...  И вот тогда-то  существо ╧ 8  залаяло. Нет, мы  не могли ему помочь!
"Это"  - внутри - распирало  нас так, что мы были сами по  себе. Только наша
прежняя влюбленность  связывала  нас  с  бытием.  Я  не  помню, сколько  раз
поцеловала  меня Лада. И вечная потусторонность этих  поцелуев, в которых не
было даже намека на удовлетворение, возносила меня над разрушающимся  земным
сознанием.
     Но  куда?  Можно ли  связать  нежность  с  метафизикой? Для нас это был
праздный  вопрос.  Ибо  только  светящаяся  нежность,  исходящая  от   Лады,
указывала нам выход из этого мира...
     А нас разрушало и разрушало. Я не только чувствовал, что вот-вот лопнут
сосуды в  моем мозгу,  -  но и странные, чудовищно-игривые  силы выталкивали
меня из  себя... Другие, внешние силы  словно  белым саваном  накрывали  мое
сознание, и оно барахталось в невидимом, как мышь в руках Бога. Иногда  само
мое  сознание  становилось грозным  и  раздутым и точно ожидало конца самого
себя, распуская  вокруг последние  флюиды.  То  какие-то  совсем  враждебные
Власти поднимались со дна моей души и, как подъятая  кровь в сосудах, бились
о стенки моего "я", пытаясь разорвать его в клочья. Иногда - прямо во мне, а
не в углу, как было раньше - возникал этот высокий, и его тень поглощала мое
бытие...
     Но эта бредовая  влюбленность!  Она  жила, она  существовала...  Как  в
тумане  Ладочка проплывала  мимо нас...  И хотя  внутри  нас самих  бушевали
таинственные,  точно  спущенные  больным  богом  силы  -  ее   улыбка  опять
зачаровывала  нас,  и  весь   этот  жуткий  мир  окутывался  призрачной,  но
спасительной  пеленой. Странная метафизичность этой нежности поднимала  наше
сознание  над бушующим морем  непонятного...  Ее нежность точно говорила:  я
тоже непонятна, но моя непонятность обращает смерть в торжество.
     А чем была та, другая непонятность?
     Увы, она была нашей гибелью.
     Я взглянул на Мариуса: он почернел и существовал только  как равновесие
выталкивающих его сил.
     Внезапно стало темно, и все ужасающе притихло. Наш мир вдруг принял вид
пыльной,  старомодной  комнаты, но  в  которой по углам, как холодные лампы,
стояли застывающие, бывшие призраки. Несмотря на странно-обычную обстановку,
нас поглощало ощущение исхода, точно бредовое для завершенности сгустилось в
обычное и готовилось к последнему прыжку.
     Вдруг раздался сломленный голос Лады:
     - Все кончено, друзья... Волею судеб у меня иссякли  силы... Вы никогда
не спасетесь... А  я исчезну... Потому  что так свершилось... Я буду,  может
быть, солнцем, может быть,  травою, может быть, даже женщиной, но никогда не
буду Ладой, вашей Ладой... Да, у нежности тоже иссякают силы... Этого знака,
этого  символа  мало;  чтобы   победить  такое...  Нежность   несоединима  с
познанием, но  ведь и познание без нежности мертво... Мы в круге... Нежность
несоединима ни  с  чем, и в  этом  ее гибель...  Она  нужнее  всего, но  она
неуловима...  Прощайте, я, Лада,  гибну... Если  вы когда-нибудь  и  увидите
меня, даже перед самым концом, - это уже буду не я.
     И  она  исчезла. Мы  остались  недвижно лежать  и  грезить  в  темноте,
покрытые с головой тяжелым, пропитанным трупными выделениями сукном, которым
накрывают мертвых.
     Только вместо существа ╧ 8 в кресле  лежал съежившийся  портфель; в нем
были оборванные листки: записки сумасшедшего.



















     Интеллигент Боря Кукушкин попал в беду. Да и времена были залихватские:
криминального капитализма.  Боря, чтоб  сразу обогатиться,  продал почти все
свое имущество и квартиру (еще хорошо, что он развелся с  женой и жил один).
Полученные  деньги  вложил в банк. Но спустя  год  исчез и банк, и деньги, в
общем, все прогорело.
     Кукушкин,  правда,  считая  себя  довольно  практичным,  не все  деньги
вложил: на маленькую  их часть купил развалюху на отшибе деревни, километрах
в сорока от Москвы. Удобств в домишке не было,  а сама развалюха эта  стояла
на кладбище.  Точнее, формально кладбища уже  не существовало, но на участке
Кукушкина сохранились весьма зримые и  даже увесистые остатки его. Поэтому и
продавали задешево, на  что Кукушкин по  своей практичности, не задумываясь,
клюнул,  не фиксируя  особенно внимания  на  остатках  развороченных  старых
могил.
     - Я человек западной  ориентации,  -  говорил  он в пивной  за  грязной
кружкой пива. - На меня эти могилы не действуют.
     Кукушкину,  однако,  пришлось  с  самого   начала  тяжело.   Но  тяжело
по-особому; хотя железнодорожная станция была рядом, добираться  на работу в
Москву становилось  все мрачней  и  мрачней.  Когда  же стало  ясно, что все
деньги прогорели, Кукушкин совсем ошалел.
     - Боря, - уговаривали его на работе в бюро. - Ты не один такой. Будущее
- за нами. Держись.
     - И не запей,  - вмешалась  вдруг пожилая толстушка, у которой таким же
путем исчезли деньги.
     Она после этого действительно иногда пила, прямо во время работы или по
ночам.
     Кукушкин,  однако,  держался. С  голодухи не  помирал,  как-то научился
выходить из нее, становясь сытым. Подрабатывал. Курил.
     Деловитость не пропадала,  и  это  немного  отстраняло  тоску.  А потом
началось совсем нехорошее.
     Кукушкин почувствовал, что  могилы стали  шевелиться. Особенно сильного
шевеления не  было,  но  все-таки.  Нервы-то  не железные.  Кукушкин  упрямо
успокаивал  себя, что в  его могилах завелись зверьки. Вдруг по  ночам стало
светлеть. Светлело обычно из какой-нибудь одной могилы.
     Тут уж Кукушкин совсем потерял равновесие.
     -  Я вам  не юродивый  какой-нибудь! -  кричал он у  себя  в избушке  в
пустоту.  -  Я Вольтера и Поппера по  ночам каждый день  читаю. И не допущу,
чтоб в моих могилах свистели, пищали или шевелились. Не допущу!
     Хотел было вызвать милицию, но в милиции во все потеряли веру.
     Кукушкин  стал  нервным,  озабоченным и опаздывал на работу. Теперь  по
ночам с некоторым  даже  озлоблением  перечитывал  он Вольтера и  Поппера  и
матерился.
     - Поппер,  -  кричал он на работе, - считает, что у человека существует
одна только физиология, а все остальное, Платон, например, одни фантазии. Но
на меня-то с могилы не фантазии прут, а нечисть. Не могу, не могу!
     Его характер стал изменяться. Раньше, по слабости, он любил бить женщин
(любовниц, конечно), но теперь от этого отказался.
     Между тем "феномены!" вдруг стали утихать,  и Кукушкин  отбросил мысль,
чтоб  пригласить  парапсихолога. Но внутри  чувствовал, что это  может  быть
затишье  перед  бурей, и  поэтому  стал  не  в  меру пугливым. Вздрагивал на
тишину. Недели через  две  после  затишья  встал  рано  утром в избе  попить
кока-колы  и через  окно  увидел, что из  могилы  напротив  ему  подмигивает
какая-то рожа, похожая на  мертвую. Кукушкин и не знал, что подумать. Взял и
лег спать, поспал и уже часов в двенадцать дня  отважился пойти  посидеть на
краю этой с  позволения сказать могилы и посмотреть более внимательно, что в
ней.  Все-таки  теперь  не  то  время,  говорил  про  себя  Кукушкин,  и  он
собственник всего, что тут есть, включая трупы.
     Надо сказать, Боря в  целях выживания не постеснялся разрыть и посадить
картошку  среди  костей давно  умерших разумных  существ  (то  есть  людей).
Картошка  в  некоторых  местах  бодро  цвела,  разрастаясь,  но  там  и  сям
попадались черепа, а порой и совсем неприличные предметы.
     Кукушкин,  решив клин  выбивать клином,  присел  у  могилы,  из которой
подмигивало. Заглянул  внутрь  и сам  подмигнул. Внутри ничего особенного не
было. Кукушкин вздохнул.
     - Светлячок небось какой-нибудь ночью  сегодня был,  - забормотал он. -
Ну да  ладно, я не  суеверный.  Пускай подмигивают. Если им,  покойникам, от
этого легче. Мне-то что, я человек интеллигентный,  западной ориентации, мне
ли верить в потустороннее.
     Обошел  свои владения.  Сгоряча раскопал  одну могилку. Там  было много
костей, видимо, хоронили сообща. Это почему-то  вывело Кукушкина из  себя...
На следующий день на работе он стал плакать. Хотели вызывать "скорую".
     - Не надо! - вскрикнул Боря. - Справлюсь.
     - А что с вами? - осторожно спросила его пожилая толстуха.
     - Себя жалко, - ответил Кукушкин.
     - Ну тогда понятно, - кивнула голова толстухи. - Плачьте себе.
     И  действительно,  окинув  взором  на  следующее  утро  свой  участок с
разбросанными по нему черепами и костями, Кукушкин полностью вошел в жалость
к себе.
     - Не  могу я, череп,  не могу,  - с горечью  говорил он в почти  пустую
могилу, где не видно было ни гроба, ни костей, а один  череп.  - Уволь меня,
но  не  могу,  хватит уже. Ты вот помер, а я жить хочу, хочу жить. Знаешь, в
брюшке  бывает так тепло,  особенно если выпьешь  чего-нибудь  горяченького,
вина с чаем, например. Ой, как хорошо! Ой, как хорошо!
     Через неделю, когда  ночью опять  начало что-то свистеть и светлеть, он
пришел к своему черепу, бледный, изможденный.
     - Работу брошу, наверное, - сказал он черепу. - Ни к чему это. Теперь я
понял: не  жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я  стану такой  же, как ты?
Куда же я денусь?
     - Не  хнычь,  мурло,  -  раздался  вдруг сзади явственный  человеческий
голос.
     Кукушкину с перепугу показалось, что эти грубые позорные слова произнес
череп,  и он чуть не упал  в обморок. Но, придя в себя, оглянулся. Из могилы
сзади  него поднималась  угрюмая  человеческая фигура  в  лохмотьях.  Фигура
неуверенно пошла навстречу Кукушкину, подавая ему руку.
     - Давай  дружить, -  произнесла  фигура. - Меня зовут Киса. Я  бродяга,
люмпен,  живу по кладбищам, по склепам,  где придется. Квартиру  пропил года
два назад.
     При слове "квартира"  Кукушкин окончательно  пришел в себя. Хотел  даже
сказать "шляются тут всякие", но дружелюбный  вид незнакомца  настроил и его
на миролюбивый лад.
     - Садитесь, - пригласил он Кису.
     - Куда садиться-то? - буркнул тот.
     - Да вот на край могилы. Там один череп.
     - Да это разве могила? Гроба нет. Вы сами, хозяин, и разрыли, а мало ли
черепов в земле. Могилы такие не бывают, я знаю.
     Киса,   грузный,  пятидесяти   лет  мужчина,  мутным  взглядом  оглядел
Кукушкина.
     - Интеллигент? - спросил он.
     - Западной ориентации, - гордо ответил Кукушкин.
     - Значит, идиот, - заключил Киса. - Поди, ни жизни ни смерти не знаешь?
     - Только из кино, - ответил Кукушкин.
     - То-то и оно, - пробурчал незнакомец.
     Через  час они  уже стали друзьями  и  сидели на краю настоящей могилы,
болтая ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин еще давно, думая
там сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб.
     - Я одного не пойму, - раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе,  - отчего
в  жизни одновременно  так хорошо  и так  плохо? Мне  вот  сейчас хорошо,  а
знаешь,  как  я свой живот жалею?  В нем  ведь разум есть.  -  И он погладил
располневшее брюшко.  - Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду?
Не хочу, не хочу, не хочу!
     - Истеричка ты, Кукушкин, хоть  и друг  мне,  - сурово отвечал  Киса. -
Держи мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь.
     - Я хочу только  жить, пусть  и смотреть в  одну точку, хоть  сто, хоть
двести лет, лишь бы жить!..
     - Боря,  успокой  душу, -  ответил  Киса, - не суетись. Все  будет. Но,
наверное, только после смерти.
     - Много ты горя повидал? - спросил Кукушкин.
     - Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду.
     - Какую?
     - О девочке, которую мертвецы съели.
     - Как так?
     - Внутри нее был мертвец, он ее и сожрал.
     С  этих пор  пошла крепкая  дружба. Киса  почему-то  придавал  бодрость
Кукушкину. Он  каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно  неплохо
жить и в аду, а уж  тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря
даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке:
     - Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду
спать.
     Он и  не заметил, что  радикально изменился, хотя, может быть, внутри и
всегда  был  таким  чумовым.  Но  временами   наплывал  на  него  и  прежний
рационализм, только  редко,  а  главным  образом вспыхивало  упорное,  почти
похабное, желание жить.
     Порой  прогуливается  Боря   Кукушкин  по  своему  кладбищу,  и   вдруг
пробуждается  в нем  какое-нибудь  сильное сексуальное  желание,  а  глянет:
кругом одни кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую  кость
и решил почему-то, что девка была молодая, когда померла.
     - Хотя сейчас ей лет двести, - задумчиво произнес он.
     Но   часто   желание   жить   принимало   другие,   более    глубинные,
серьезно-кошмарные   формы.   Каждое  движение  собственного  тела  вызывало
суеверный ужас.
     Киса поучал его за пивом у края могил:
     -  Ты, Боря,  до сих пор не  понимал, что  мы в чуде  живем. Пусть и  в
кошмарном, признаю. То, что  мы по привычке принимаем за обыденность, ну там
еда,  движения,  мысль,  живот, алкоголь,  баба,  на самом  деле есть  форма
скрытого кошмара и чуда. Просто все это повторяется, и  мы это принимаем  за
обычное. А вот когда помрем или какой-нибудь там конец света случится, тогда
завеса спадет и некоторые поймут. Да  и так никакой обыденной жизни на самом
деле нет.
     - Мудрено, мудрено говоришь, Киса, но верно, - отвечал Кукушкин и качал
головой. - По крайней мере для нас, русских.
     Сам   он  после  всех  событий  уже   перестал  считать  себя   западно
ориентированным  интеллигентом.  По  ночам  он  теперь  нередко  просыпался,
вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от
страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия.
     Киса ворчал: Кукушкин своим счастливым воем не давал ему спать, а спать
Киса предпочитал не в развалюхе друга, а в могиле.
     Этим  воем Кукушкин хотел зафиксировать  и выразить  мгновения бытия  и
наплыв  глубокого счастья  - оттого, что он  просто  есть! Но  потом  это  у
Кукушкина  стало  проходить.  Его охватывали  прежние сомнения.  Он  хныкал,
пугался заболеть гриппом  или каким-нибудь смертельным параличом, потому что
бытия у него не будет или будет в самой неприемлемой и неприличной форме.
     После  таких   мыслей  Кукушкин  устраивал  настоящий  запой  на  своем
кладбище. Созывал и собутыльников Кисы: угрюмых, бездомных ребят с окраины.
     Кукушкин тогда забывал даже Кису  и становился заводилой: пел, хохотал,
порой визжал  и даже плясал  на краю взрытых  могил,  внушая  ужас бездомным
ребятам. Одним словом,  он совсем распустился и  в такие часы не боялся даже
"феноменов".
     Между тем "феномены"  не прекращались, хотя немного стушевались, словно
их источники были смущены таким Кукушкиным надругательством.
     Но у Бори все менялось в душе, особой стабильностью ведь  он никогда не
отличался.
     Однажды,  спустя несколько  дней после  запоя, он встал рано утром, уже
давно пришедший в себя,  но бледный и серьезный, и, как назло,  увидел поток
хилого света из могилы, на него дохнуло призраком, холодным,  но внимательно
изучающим его своим  нечеловеческим взглядом.  Именно  этот  случай добил  и
оледенил душу Кукушкина: он разом сник,  подумав, что за ним наблюдают и про
него все знают холодные существа с того света. Стало не до пляски.
     Через  недельки  три,  вечером,  они  встретились   с  Кисой,   трезвым
совершенно. Присели на скамеечку в зеленом саду. Ведь стояло лето.
     -  Киса,  я  совсем убит, -  сказал  Кукушкин. - Неужели ты, хотя  и не
просыхал  в  могилах  по  разным кладбищам,  не  заметил  все-таки, что  там
происходит порой всякая гнусность?
     -  Ну и что?  Бывает.  Это известно: пошаливают. Ты  думаешь,  ты  один
живой? Трупы тоже живые, только по-своему, у них, может быть,  и особая душа
есть, душа праха. Трупы живут до поры до времени, пока не разложатся совсем.
Но это ведь не душа самого человека.
     - А как же мои могилы? Там ведь уже давно все разложились?
     -  А  вот  это  странно,  Боря,  -  задумчиво  произнес  Киса.  -  Чего
волноваться-то, если уж от тела ничего не осталось? Думаю, может, дело-то не
в могилах, а просто место у тебя на участке нехорошее...
     -  Продам  и  пропью, - ответил Кукушкин. - Место  и  впрямь нехорошее.
Знаешь, у меня последнее время ощущение, что мне в душу смотрят...
     ...Прошло  время,  не стало  ни Кукушкина,  ни кукушек,  ни  людей,  ни
нечистой  силы, ни, что  главное,  этого  мира -  все исчезло, провалилось в
Бездну, стерлось, осталась одна Всепоглощающая Вечность и ничего, кроме нее.
Все миры, все временное исчезло.
     Удалось  ли Кисе, Кукушкину, точнее, тем, кто ими был, преобразиться за
то  огромное  время,  до  Провала, которое было им  отпущено,  и войти в эту
Всепоглощающую Вечность, стать ее  "частицей", а может быть, и "целым" - это
уже другой вопрос. То же самое можно сказать и  о бывших обладателях черепов
и  костей, разбросанных  по живому кладбищу  Кукушкина на маленькой  планете
Земля...  Но  Вечность  смела все миры,  видимые  и  невидимые, а  нетварный
остаток взяла себе.
     Все  же  перед  концом  этого  галактически  далекого  мира  - по  воле
начавшегося  вселенского  хаоса  -  занесло  туда  ничтожный  отпечаток  уже
погибшей  нашей  планеты  -  это  был  смутный,  призрачный образ, вибрации,
которые  слагались в  странное сочетание звуков:  "Кукушкин, где ты? Где ты,
Кукушкин?"
     Но  одно  титаническое существо, жившее  в том  далеком  звездном мире,
внезапно по-своему "услышало" эти вибрации, пришедшие как будто из ниоткуда,
и, глубоко  погрузившись в себя, решило, что это скрытый эзотерический знак,
посланный перед Великим Концом.







     Миллионер Майкл Харрис обанкротился, то есть средства для жизни у него,
может быть, оставались,  но  как миллионер  он исчез  с  золотого небосклона
Америки. Произошло это, как нередко бывает, довольно неожиданно.
     Майкл был, как почти все  американцы, непробиваемый прагматик. Несмотря
на все свои миллионы, он, например, никогда - даже в мечтах - не предполагал
войти  в тот круг  финансовой  олигархии, которая  правит западным миром. Он
отлично понимал, что  это невозможно, что он никогда не потянет на  это, так
как знал все тайные механизмы и суть этой олигархии и не смел даже в  мыслях
на такое претендовать. Но относительная власть и солидный социальный статус,
которые  связаны с умеренно большими деньгами,  - это у него всегда было при
себе. Не  считая все прочие немалые  привилегии:  например, даже ему  вполне
было   доступно  омолодить  себя  подходящим  жизненным  органом,  взятым  у
какого-нибудь  экспроприированного  мальчика  из  третьего  мира,  из  Южной
Америки например, и связаться по этому поводу с ребятами, которые организуют
такие дела для тех, кто принадлежит к миру "выигравших".
     И теперь все это рухнуло. Через два дня после краха Майкл сидел в своем
кабинете  на  пятьдесят  первом этаже в Манхэттене и раздумывал. Собственно,
думать о  чем-либо,  кроме денег, он не был  в состоянии  никогда, и это был
первый случай, когда Майкл думал не  о деньгах: он думал о самоубийстве. Все
кончено. Без  больших денег жизнь не имела смысла. Отчаяние  и тайная  злоба
были слишком  велики, чтобы  их  все время выносить.  Майкл был прирожденным
оптимистом, он терпеть не мог даже тени страданий.
     В углу его кабинета  тихо  бормотал телевизор.  Как  из  рога  изобилия
сыпались новости и мелькали глаза, все до  странности одинаковые тем,  что в
них не  было даже тени  какого-либо выражения. Лица иных манекенов в больших
магазинах  были  чуть-чуть  выразительней.  Эти  до   странности  одинаковые
физиономии  энергично-монотонно  и без всякой  разницы  говорили  и о марках
машин,  и  о  противозачаточных средствах,  и о педофилии, и  о Боге  -  все
укладывалось в один ряд. Майкл никогда не обращал внимания на эти  лица,  он
фиксировал  только факты, относящиеся к его бизнесу.  Но теперь и  это стало
бессмысленным.  Социальный  статус, власть,  блага,  которые дают всемогущие
деньги, ушли  от  него. Взгляд его  сосредоточился на  окне, откуда он решил
выпрыгнуть. Этаж пятьдесят первый, значит, шансов остаться  в живых не было.
(Обычно, падая с такой высоты, умирают до удара о землю.)
     Несмотря на то что  Майкл не колеблясь решил выброситься сейчас же, ну,
минут через  шесть-десять, в его мозгу  то  и  дело мелькали данные бизнеса,
бесконечные столбцы  цифр и  комбинаций, и это мешало осуществить  решенное.
Мысль о чем-либо, кроме денег, все-таки давалась ему с трудом.
     Харрис  смотрел на  часы. Вдруг сознание его полностью освободилось, он
вспомнил  случай,  рассказанный  ему  знаменитым   психоаналитиком  Чарльзом
Смитом. Этот  психоаналитик лечил другого миллионера, который одно время был
даже кандидатом  в  президенты США:  то есть,  в общем, был человеком  иного
ранга. Звали кандидата и миллионера Б.У. Он страдал неизлечимой  смертельной
болезнью  и  нанял  Чарльза  Смита,  чтобы  тот  подбодрил  его  психическое
состояние.
     Чарльз Смит прикидывал, прикидывал  и, так  как смерть  довольно быстро
приближалась (несмотря на миллионы и бывшее кандидатство), решил следующее.
     -  Б. У., - сказал он своему подопечному, оставшись с ним один на один.
- Самое лучшее в вашем положении - это отождествить себя с мухой. Понимаете,
чем проще будет существо, с которым  вы себя отождествите перед смертью, тем
легче  умереть. Соображаете?!! Тем более  мы,  американцы, вообще тяготеем к
более  простому, даже в сфере  теологии. Вам  легко  будет это сделать.  Да,
вспомните  вашу  деятельность,  ваши  выступления,  снимите   с  них  покров
человеческой  речи, и  что получится: жу-жу-жу. Ну, я не считаю там факты, а
по  внутренней сути  вам  легко перейти к  этому  жу-жу-жу. Я, конечно, чуть
упрощаю, но ведь сейчас  мы все упрощаем, даже Платона и Шекспира. Вот какой
метод я  вам советую: сидите в кресле, ни о чем  не  думайте и считайте себя
мухой.  Причем  как  можно  более искренне  и  полно.  Жу-жу-жу.  Вам  будет
комфортно, и смерть вы встретите без проблем. Жу-жу-жу.
     Б.У.   тут  же   согласился.  Идея  показалась  ему  блестящей  и  даже
благородной (Б.У. был весьма набожен).
     Под  наблюдением  Чарльза  начались  сеансы преображения.  Б.У.  иногда
жаловался  на  монотонность своего нового  существования, но  Чарльз изобрел
(вот  оно,  творчество!)  новый  метод:  он  велел Б.У.  включать телевизор,
особенно культурные программы, и, глядя  на них, внушать себе свое тождество
с мухой.  Чарльз считал, что программы так подавляют высшие  нервные центры,
что  у  зрителя  тождество  с  мухой  или  подобными  ей  существами  пойдет
эффективней и как-то бодрее.
     Б.У. действительно  вскоре  совсем преобразился в муху,  хотя формально
вид по-прежнему имел квазичеловеческий, и в конце концов он даже не заметил,
что умер.
     Всю эту тихую историю и вспомнил Майкл, пока в оцепенении сидел в своем
кабинете.
     Но что-то в ней ему не нравилось. "Зачем мне становиться мухой, - думал
он.   -  Раз  -  выпрыгну,  и  дело  с  концом.  Вечно  эти   психоаналитики
усложняют..."
     Майкл  уже подошел к  окну, как  в дверь постучали. Он  ответил,  вошел
сотрудник за бумагой.
     - Are  you  fine? [С вами вес в порядке? (англ.)] -  неожиданно спросил
тот.
     - I am fine  [Все хорошо (англ.)], - широко, во  всю мощь  своих  белых
зубов, улыбнулся Майкл.
     Сотрудник ушел.
     Майкл выпрыгнул.
     До того  как он умер, в его мозгу  вдруг мелькнула мысль: Деньги.  Бог.
Бог. Деньги.
     Мгновенно  Майкл вспомнил (он  где-то слышал об этом), что после смерти
должен  быть  Свет. Он верил  в это, Майкл  был добрым  христианином, правда
почти  не  делал   различия  между   Богом  и  Деньгами.  Смерть  его   была
безболезненна. Майкл умер до  удара.  И он ожидал  увидеть Свет.  Но  увидел
Тьму,  точнее, туннель  Тьмы, а в конце ее непонятную  кругообразную фигуру,
мохнатую...
     "Ад", - мелькнуло в его сознании.
     Но  вдруг тьма  исчезла, исчезла и дикая фигура  в конце.  Вместо этого
навстречу душе Майкла - или  внутри его души - летела  огромная черная Муха.
"Жу-жу-жу. Жу-жу-жу", -  жужжала  она. Душа Майкла с радостью превратилась в
эту  муху.  А в его  кабинете остался покрикивать только огромный телевизор,
где  монотонно мелькали марионеточные личики президентов, лауреатов  мировых
премий, шефов корпораций и других "выигравших".








     Гарри  Клук  тронул себя:  "Бе-бе,  как  будто  бы  от  меня  ничего не
осталось. Впереди, в окне, виден Нью-Йорк, а от меня ничего не осталось!"
     Он ткнул в свою ногу вилкой и удивился: вилка вошла как в потустороннее
болото.
     "У-у, - промычал  он - теперь мне не  надо бояться, что меня зарежут  в
метро: вместо тела у меня жижа".
     - А что у меня вместо сердца? - он поднял ухо к потолку.
     Сердце показалось ему мешочком, многоточием, бьющимся как часы в аду.
     Денег у него почти не было:  безработица, неудачи. А какая же жизнь без
божества?  Без божества жить  невозможно. В этой цивилизации деньги были  не
только временем, но и вечностью. И теперь он остался без вечности.
     Была у него и семья: но семьи не было с самого начала, все жили сами по
себе.  Правда, один сын обещал прислать телеграмму, когда будет умирать. Два
других отказались и от этого.
     Итак, он не выдержал конкуренции.
     К тем, у кого были деньги, сыновья писали раз  в год, и вовсе  не перед
смертью, а при жизни.
     Божество исчерпалось, семьи - нет,  а пить  он не мог: блевал от одного
глотка алкоголя.  Впрочем, и раньше, когда он пил, то возбуждался только для
того, чтобы считать себя преуспевающим.
     Единственный, кто у него остался - друг.
     Но  он не знал, кто он, этот друг. В его  бедной каморке было так темно
(к  тому  же  он экономил  на  электричестве),  что  не  виделся бы и  самый
преданный друг, если бы даже он стоял рядом.
     Гарри  целыми  днями считал  на бумажке - во что бы ему обошелся  друг,
если бы он жег свет, чтобы  его  видеть. Но решился  бы он зажечь лишний раз
свет  для  своего  лучшего друга?  Вряд  ли. Даже если бы перед ним во  тьме
явился  Богочеловек,  он  все  равно  бы не  зажег: сэкономил. К  этому  его
приучила жизнь.
     Правда, он не  всегда был такой.  В молодости, например, жил  широко, а
потом пошли  неприятности,  денежные  травмы... В сущности он никогда не был
жадным: свет, отопление, действительно, дорого стоили, и кроме того, он чтил
деньги сами по себе...
     Но от  идеи  друга  он  упорно не отказывался  - друг это  существо,  а
существо ведь можно  любить.  Долларам же лучше поклоняться: они выше любви.
Тем более, они дают тотальную власть...
     И тела у него почти не осталось: от забот.
     Клук задумался посреди темноты в своей  комнате. Повернул голову вверх.
Да, надо искать "его". Друг - это единственное, что у него осталось.
     И он полез к нему, заранее  любя. Само синее болотное тело Клука искало
его. Гарри стал рыть: и для этого зажег свет - целый бунт против общества!..

     Его  давно преследовали шорохи, и он считал, что они  от друга. Стуки и
шорохи раздавались за  стеной. Там, видимо, жил "он". И Клук стал рыть в том
месте. Шорохи  усилились. Он  знал, что  за  стеной живет сосед, но вряд  ли
именно сосед - его друг.
     Тем более, Клук никогда не  видел его: вероятно, тот  был почти невидим
или просто стеснялся быть.
     Но  стуки  усиливались и  усиливались.  В  глубине своей  души  Клук  -
несмотря  на  то, что с  ним  происходило  - был рационалист. И поэтому. все
стуки невидимого соседа он принимал за шорох огромной крысы,  ставшей, может
быть,  его  последним другом.  Попросту  он не верил, что  у такого  бедного
человека, как он, может быть друг в форме человека.
     И он искал путь к своей крысе.
     Сегодня он решился окончательно:  бросив рыть, он взял инструмент и при
свете стал долбить стену.
     Шорох исчез.
     Кто там был: сосед или крыса?
     И кто из них был его друг?
     Гарри, став на колени, пыхтел  с инструментом,  прибор работал, урча от
электротока. Этот инструмент был  последним богатством Клука, напоминающим о
его прошлой принадлежности к среднему классу.
     Сосед,  видимо, сверхъестественно спал,  забытый  даже крысами Клук  не
думал  о  соседе: нет,  люди забыли о  нем,  о  Гарри, и  в этом  смысле он,
пожалуй, действительно одинок.
     Но друг был, ибо были шорохи, стуки, и Клук искал путь к нему.
     В конце  концов, есть  крыса, а значит, есть и друг. Он где-то  близко,
совсем рядом, он подавал ему знаки... К тому же, одна крыса - во сне - своей
улыбкой сказала ему, что он будет  таким же, как она, на том  свете, а Гарри
верил в него, потому что был религиозен.
     Наконец  часть стенки  рухнула. Перед  ним, действительно, лежал  друг.
Увы,  это  была не  крыса,  а его собственный труп.  Его  ли?  Конечно,  да;
открытые глаза, однако,  были совсем детскими по выражению - такие же, какие
были у него, ребенка, когда он глядел на себя в зеркало. Но вместе с тем это
был взрослый труп.
     И тогда Гарри завыл; потом встал на колени  перед собственным  трупом и
сказал ему:
     - How are you. (Xay а ю)?
     Потом поцеловал его в глаза.
     Сразу же он полюбил свой труп, и тот стал для него ценнее, чем доллары.
Он не  совсем  даже осознал  сам  факт чудовищного  переворота,  незнакомого
большинству: есть что-то более ценное, чем деньги!
     Затем Клук выбежал в город, в его душные,  пропитанные смрадом  и духом
золота улицы. И бежал, бежал. Даже уголовники, из черных, не убили его. И он
внезапно почувствовал радость оттого, что его не  убивают. Почему радость? А
про себя он пролепетал, ответив: "Ведь у меня есть друг! Я нашел его!".
     Но потом, другой уголовник, из белых, стоявших за утлом, мазнул ему  по
горлу синей бритвой... Секунды через две-три Гарри  опять превратился в труп
- в желанный труп, в своего второго друга, в мечту, в романтика!
     Кругом теперь во всей вселенной Гарри Клука окружали друзья: один лежал
в  стене, другой  распластался  как последняя тварь на  мокрой  нью-йоркской
мостовой, третий, может быть, уже назревал...
     И уходящая в подвал ада душа Гарри тупо хихикнула: в  клоаке рта своего
убийцы он увидел исполинское солнце любви...








     Он - знаменитость  - сидел в роскошном номере нью-йоркской гостиницы. И
он не знал больше, что ему делать: у него было все - и слава, и деньги.
     На полу лежали пятьдесят пять разных газет с его портретами.
     И вдруг постмодернистское озорство овладело им. Он стал разговаривать с
собственным портретом.
     И тогда захохотал.
     Этот  хохот  был  настолько   сверхъестественен,  что  разбудил   крыс,
находившихся под землей.
     Он встал  и,  обнажившись,  подошел к зеркалам. Там,  в  этих  зеркалах
своего  почти антикварного  номера в  волшебном этом отеле, он опять  увидел
свои портреты, разбросанные на коврах и диванах.  Боже, как он был (и есть!)
велик! Всемыслитель, автор сорока книг, каждая из которых на уровне Шекспира
и  Достоевского  (так  писали газеты),  лауреат всех  высших мировых премий,
визионер (не уступающий Блейку), властитель самых утонченных женщин и вообще
доступный сверхчеловек.
     А эти  цветущие  (как блеск золота) волосы,  к  ним  прикасались  самые
изысканные мальчики!..
     Он  подошел  поближе  к  зеркалу,  пристальней рассматривая собственное
тело. Знаменитость!  Вместитель всех  возможностей  и  сил! И  подумал: "Моя
новая книга будет  называться "Секс и я".  Это  станет мировым  откровением.
Весь мир купит книгу о моем теле".
     Но  вдруг  ему   захотелось  надеть  свое  собственное  фото  из  одной
влиятельной газеты на  орган  своего  тела,  отнюдь  не предназначенный  для
развешивания портретов. Это будет великий символ!
     И  символ получился. Портрет сиял, отражаясь в золотом зеркале! Вот она
-   подлинность   Нарцисса!  Вот  она   -   преемственность  между   великой
древнегреческой  культурой  и  нашей  суператомной  цивилизацией  Хиросим  и
полетов на Луну!
     Портрет на органе - в зеркале! Снилось ли это Нарциссу, который  к тому
же не был знаменитостью, а всего лишь мифологической фигурой, не входившей в
мир наличных фактов?! А его член и его портрет - это факт.
     Несмотря  на то что его фотопортреты сияли по всему миру уже много лет,
он не прекращал их обожать!
     Наконец,  знаменитость (и к  тому же "гений" - по определению журналов)
стала читать статьи о себе, вся обнаженная, перед своими отражениями. У него
было орлиное зрение.
     "О,  Достоевский, о, Данте, о, Толстой  и  Шекспир! Он  -  тот,  кто их
объединил.   Он   открыл  нам   эрос,  неподвластный   психоанализу!   Он  -
первооткрыватель нас всех как Нарциссов". Так писали в  газетах. В сущности,
он был  выше  античных  богов  (хотя  прямо  он никогда  не  высказывал  эту
концепцию).
     И вдруг странная мысль запала в его опьяневшую от величия  (и чуть-чуть
от наркотиков) голову: "Неужели я, сверхчеловек и гений, зависим  от боссов,
от подвластной  им прессы, от тех,  кто  назначает, кому быть знаменитым, от
властителей мира сего..."
     Член его таинственно увял, и портрет упал на пол.
     - Какой позор! Выходит, выбрав,  они меня создали, сфабриковав, а не я!
Не я творец своего величия!
     Он посмотрел на себя в зеркало.
     - Ненаглядный! - закричал он. - Какой удар!
     Его глаза потемнели.
     - Сжечь!  Сжечь! Вот  мой ответ.  Огонь!  Огонь!  Я  великий  по  своей
природе!
     И он поджег газеты о себе. Это уже превосходило возможности Нерона.
     - Вот он, подлинный нарциссизм! А не эта зависимость? - вскричал он.
     Газеты пылали, отражаясь в  зеркале. А он, всеобъемлющий, непостижимый,
стоял сбоку от  этого пожара. Газета, упавшая с  члена,  горела  ярче  всех,
словно комнатное солнце. Она пылала, почти как новая звезда.
     О, великий диссидент!
     ...Через  несколько дней  газеты  и журналы писали о  нем примерно так:
"Его   бунт  против  несправедливости  превзошел   всякое  понимание.  Он  -
революционер! Он - адепт современного восстания! Его нарциссизм - это синтез
революции и контрреволюции. Его мятеж - полет в двадцать первый век".
     И все это говорилось  по поводу  его последнего,  яростного,  бушующего
всеми переливами  гнева интервью,  в котором,  однако, содержался скрытый  и
расчетливый реверанс в ту сторону, куда надо.
     И его "бунт" был дорого оценен и немедленно оплачен.
     Вскоре появилось переведенное на восемнадцать языков,  прогремевшее  на
весь  мир  его  эссе о  мастурбации  младенцев  в  утробе  матери.  Это эссе
публиковалось в самых элитарных журналах.
     Спустя полгода  возникла его  поэма  "Бе-бе-бе",  состоящая  только  из
комбинации  этих  звуков.  Газеты   восторженно  известили,  что  эта  поэма
знаменует конец литературы.








     Молодому, но уже известному в научных кругах математику Вадиму Любимову
пришла телеграмма из одного глухого местечка: умирал отец Любимов, потускнев
от тоски,  решился поехать, взяв с собой  жену  - Ирину.  В  поезде он много
курил и обдумывал геометрическое решение одной запутанной проблемы.
     Сошли на станции тихим летним вечером; их встречала истерзанная от слез
и ожидания семнадцатилетняя сестра Любимова Наташа, - отец в этом городе жил
одиноко, только с дочкой. Сухо поцеловав  сестру, Вадим пошел вместе с ней и
женой в  невзрачный, маленький автобус. Городок был обыкновенный:  низенькие
дома, ряд "коробочек", дальние гудки, лай собак.
     Люди  прятались по щелям.  Но  в автобусе  до Вадима  долетела  ругань.
Ругались  одинокие,   шатающиеся  по  мостовой   фигуры.   Несколько  женщин
неподвижно стояли на тротуаре спиной к ним.
     Вскоре подъехали к скучному, запустелому домику.
     Ирина была недовольна: успела промочить  ноги. Наташа  ввела "гостей" в
низенькие комнаты.
     Опившийся,  отекший врач сидел у  больного. Увидев  вошедших, он тут же
собрался уходить.
     - Что возможно, я сделал. Следите за ним, - махнул он рукой.
     Матвей Николаевич - так звали умирающего - был почти в беспамятстве.
     - Ему еще нет и шестидесяти, - сказал Вадим.
     Ирина  плохо  знала  свекра,  ее  напугала его вздымающаяся  полнота  и
странный,  очень живой, поросячий хрип, как будто этот человек не умирал,  а
рождался.
     - Отец, я приехал, - сказал Вадим.
     Руки его дрожали, и он сел рядом.
     Но отец плохо понимал его.
     - Наташенька... Наташенька... молодец, ухаживала, - хрипел он.
     - Ты как мужчина будешь спать с отцом в одной комнате, - заявила Ирина.
     Вадим  первый  раз  пожалел,  что  он  мужчина.  Ночью  Матвей  не  раз
приподнимался и, голый,  сидел на постели.  Он так дышал,  всем  телом,  что
казалось,  впитывал  в  себя  весь  воздух.  Он действительно  раздулся и  с
какой-то обязательной страстью хлопал себя по большому животу;  делал он это
медленно,  тяжело, видно,  ему  трудно было приподнимать  руку; часто  слезы
текли по его лицу; но он уже ничего не соображал.
     Наконец  Матвей  Николаевич  грузно плюхнулся  на  бок,  и  вдруг Вадим
услышал, что он  запел, запел как-то  без  сознания, вернее, заныл, застонал
что-то  свое,  похожее на  визг резаной свиньи. Но  только не с предсмертной
истерикой, а с небесными оттенками; в этом поющем визге чудилось даже что-то
Баховское.
     Вадим  встал  посмотреть в  чем дело,  но когда подошел, отец  был  уже
мертв.
     Везде стало тихо.  Наутро Ирина сказала про  себя: "Быстро отделались".
Наташенька плакала.
     - Останемся здесь  на несколько дней, - решил Вадим. - Успокоим сестру.
Может быть, удастся взять ее в Москву.
     Похороны  прошли быстро, бесшумно,  как  полет летучей мыши.  Земля  на
могиле была красная, мокрая и такая, точно ее месили галошами.
     В  доме Матвея Николаевича  стало  еще  проще; одна Наташенька  рыдала;
Вадим  слегка  напрягая волю, уже  занимался своими вычислениями  и про себя
очень гордился этим. А Ирина даже на похоронах вязала кофту.
     Так прошло три дня.
     А поздно ночью в комнату, где спала Наташенька,  кто-то постучал; дверь
приоткрылась, и вошел Матвей Николаич, ее отец.
     Когда Наташенька очнулась от обморока, он сидел на кровати и гладил  ее
белой рукой по голове.
     - Я жив, дочка, - сказал он, глядя прямо на нее отсутствующими глазами.
- Это был просто летаргический сон. Видишь, я только сильно похудал.
     - Папочка, как же ты вышел из могилы, - еле выговорила она.
     -  Сразу  же  выкопали, дочка,  выкопали.  Произошла ошибка.  Я  был  в
больнице, - каким-то  механическим голосом произнес Матвей Николаич. - Ты не
бойся. Вот я и похожу.
     И он, приподнявшись, неуверенно, как будто глядя на невидимое, прошелся
по комнате, но как-то нечеловечески прямо, никуда не сворачивая.
     - Я Вадю разбужу, пап, - пискнула Наташа.
     - Разбуди, доченька, разбуди, - спокойно ответил старик.
     -  Вадя, папа  пришел,  -  улыбнувшись,  проговорила Наташа,  вбежав  в
комнату Вадима. Ирина крепко спала.
     - Ты что, рехнулась, Наташ, - произнес Вадим, спокойно позевывая.
     - Пойди посмотри, Вадим, я сейчас заплачу.
     - Э, да тебя трясет. Придется лекарство дать.
     Вадим,  поискав  спички, чтобы закурить, пошел через коридор в Наташину
комнату. Сестренка за ним.
     Матвей Николаич  стоял  у окна  и ничего не делал; не двигался с места,
как статуя.
     - Папа... ты!!! - заорал Вадим, и у него начались судороги.
     Он не верил даже в существование галлюцинаций; поэтому он видел то, что
- по его мнению - невозможно увидеть; это был почти шок.
     Стало  выводить   его  из   этого  состояния  неоднократно  повторенное
объяснение, которое ровным ледяным голосом давал отец.
     -  У  меня был летаргический  сон.  Произошла  ошибка.  Меня  сразу  же
откопали, - повторял он.
     Слова  "летаргический  сон",  употребляющиеся  в науке,  оказали  почти
магическое   воздействие   на  Вадима;  он   приходил  в   себя,  лишь  щека
подергивалась.
     - Ну,  мы  так  рады  за  тебя,  папа, - проговорил он  наконец, словно
опоминаясь.  -  Пойдемте  к  столу...  Наташа,  надо  бы  выпить  за  папино
выздоровление.
     Наташа быстро вышла в сад, где погреб, за вином.
     Вадим,  смущенный, стоял у стола; отец был рядом;  лунный свет падал на
него.
     -  Это так неожиданно, - теребя сам не соображая что, бормотал Вадим. -
Признаюсь, я ничего не смыслю в медицине... Тебя так  глубоко закопали...  Я
математик... Кривизна поверхности...
     - Подойди ко мне, сынок, - перебил его старик, правда, без интонации. -
Мне было так страшно... Дай я тебя поцелую.
     ...Наташенька,  взяв из  погреба  вино,  уже  подходила  к  двери своей
комнаты, когда вдруг услышала  дикий  вопль.  Сомнамбулически, уронив  вино,
Наташа бросилась в комнату.
     Вадим валялся на полу,  а старика нигде не было; Наташенька подбежала к
брату;  лицо  его  исказилось,  и  он  прижимался к  сестриным  ногам;  рука
металась.
     - Он укусил меня, - прошептал Вадим.
     Сквозь стон и непонимание Наташа  различила, что отец приник, как будто
целуя,  к голому плечу Вадима; но  потом разом впился и укусил его, злобно и
непонятно; Вадим от  необъяснимости всего этого  заорал и стал дергаться,  а
старик вдруг выпрыгнул в окно.
     - Это  не он; отец ведь  никогда не  прыгал в окна, - бормотал Вадим, -
тут что-то дико, странно, не то...
     Они  пошли  будить  Ирину.  В  том,  что произошло  нечто из  ряда  вон
выходящее,  Ирину  убедило только глупое и истеричное лицо Вадима. Таким она
его никогда не видела.
     -  Вадя,  летаргический  сон  -  это  чушь,  -  взволнованно-напряженно
проговорила  она,  внимательно  глядя на Вадима. - Все  равно он  быстро  бы
задохнулся  в гробу. Как  ты  на  это не  обратил  внимания.  Просто  вы оба
перенервничали,   отсюда    срыв...    Галлюцинации...   они    же    бывают
осязательными...
     - А ранка?
     - Она могла появиться от нервного потрясения... Вспомни стигмы...
     Вадим утешился: все, что произошло, получало научное объяснение. Но тут
же побледнел: неужели он сходит с ума.
     Весь следующий день прошел подавленно.
     - Все это временно, - говорила Ирина, озадаченная, а сама думала: "Если
бы это произошло с этой  слезливой дурой Наташенькой - одно дело; ей могло и
присниться, но Вадим...  с его сухостью,  практичностью... Кроме того,  ведь
Вадим  очень здраво любил отца: он почти  не  переживал на похоронах и потом
все  время  был  спокоен...  Это  не  нервы...  Уж  не  сошел  ли он  с  ума
по-настоящему".
     Обдумывая все это, Ирина гуляла по садику и, подкармливаясь пирожками с
луком, уже строила планы, как ей проще и  выгодней  бросить  Вадима, если он
действительно сошел с ума.
     Наташенька  плакала, пригревшись на кроватке, иногда  читала стихи. Она
охотно верила, что на нервной почве можно и на луну улететь.
     Вадим же был совершенно уничтожен; он чувствовал себя в беспомощности и
неразрешимости;  и  это  была  совсем  не  та  неразрешимость,  с  какой  он
сталкивался раньше, простая и  скучная неразрешимость математических  задач;
он надеялся только на время,  которое  вынесет его  из этого положения... Он
просто ждал, пытаясь ни о чем не думать.
     Спать легли все вместе, втроем, в одной комнате: Наташа  долго не могла
успокоиться, но потом, измученная, по-детски крепко заснула.
     Под утро, почуяв шорох, Вадим проснулся.
     Матвей  Николаич, босой, стоял, наклонившись над  спящей  дочерью; лицо
его  застыло совсем около Наташиной груди; Вадиму послышалось, что  он очень
смрадно и хрипло причмокивает.
     Тогда  молодой ученый вдруг начал  произносить про себя  математические
формулы;  ему  -  в  дрогнувшем  уме,  - показалось,  что от  их  устойчивой
реальности Матвей Николаевич пройдет, можно сказать, испарится. Но старик не
исчезал, даже совсем напротив.
     Как  приговоренный, Вадим толкнул Ирину. Увидев свекра,  она завизжала.
На  визг отец  обернулся, и  они увидели его  тяжелый,  пухлый  лик.  Матвей
Николаевич как-то отсутствующе рванулся и исчез в окне.
     Ирина теперь и не  обращала внимания на  стоны Наташи. Она  поглотилась
одной  мыслью: все они, втроем, заболели массовым  помешательством, но самое
главное: заболела она.
     Наутро они не решились обратиться  к врачу.  Решено было по возможности
скорее ехать в Москву лечиться в "центре".
     Вадим  стал  похож скорее  на лешего,  чем  на ученого,  и больше всего
боялся потерять свои математические способности.
     Но, как ни странно, больше всех перетрусила Ирина; она лежала в саду на
траве и гладила свои жирные ляжки, страх перед помешательством пригвоздил ее
к земле;  но и  в ужасе она  проявляла  здравый смысл:  эта история сбила ее
планы, и теперь она уже  и думать боялась  уходить от Вадима. "Кому я  такая
буду   нужна",   -  мутилось  в  ее  нежной   голове...  Даже   травку   она
испуганио-утробно принимала за галлюцинацию.
     ...После того, как Матвей Николаич умер, очнулся он у  себя  в  могиле,
под сырой и тяжкой  землей. И первое, что старик  заметил: он может каким-то
странным,  непривычно-трудным,  но возможным усилием выйти из  гроба и  этой
земли. Словно и он  сам, и гроб,  и земля стали уже не тем, чем были раньше,
до  его смерти.  Старик пошевельнулся, но  ничего  не ощутил.  Даже когда он
вышел из могилы  и сел  на соседнюю плиту,  то почти ничего не почувствовал;
его движения стали неподвижны.
     Все вокруг изменилось, и в то же время  оставалось  прежним; две звезды
мерцали прямо на  него сквозь  пелену пространства; но были  ли это звезды?!
Вероятно, это был уже не совсем тот мир, и не совсем те звезды!
     Но ничто не  удивляло старика. Что-то замкнулось в  нем  раз и навсегда
для человеческих чувств.
     Он мог думать, но как-то формально.
     А огромное поле  сознания вообще ушло от него;  исчезли многие понятия,
особенно  такие,  как Бог,  мир, жизнь; другие он помнил,  например, "люди",
"родные", но отдаленно; их значение было стерто и совсем не задевало души.
     Все прежние, но еще  сохранившиеся в  нем  слова  стали как  исчезающие
символы.
     Старик побрел мимо кладбища. Он видел все  прежние деревья, ряды и хаос
могил; дальние дома; но все  это приобрело вымороченный,  странный  вид; как
будто  в миру появились какие-то  новые свойства,  которых  не  было при его
жизни.
     Как труп, брел он по  опустошенному и выхолощенному  миру. По  пути ему
попались два одиноких прохожих, которые  посмотрели на него и прошли мимо...
Старик равнодушно отметил, что люди, наверное, видят его  так, как  будто бы
он был человеком, но он видит и понимает их совсем по-другому.
     Он не чувствовал никакой, хотя бы просто логической связи между собой и
оставшимися  людьми; они  казались  ему существами из  другого  мира,  более
далекими, чем раньше - при жизни - казались бы ему марсиане.
     Существовал он или нет? Конечно, существовал,  но это было ни на что не
похожее существование; словно он наполнился каким-то тусклым самобытием, все
время себя снимающим и выталкивающим в пустоту.
     Мысли больше не были мощным источником его жизни; тело свое - в прежнем
значении  -  он тоже  не  ощущал;  человеческая  речь  отодвинулась  куда-то
далеко-далеко, еле значилась...
     Он не заметил, как очутился около своего дома.
     И вдруг он почувствовал в себе потребность, первую потребность, которая
возникла в нем после смерти.
     Она  вошла в  него сразу,  грозно, тихо  и неумолимо,  как  чудовищное,
необъяснимое поле  реальности. Он и  не  думал ей  сопротивляться; ничему не
удивляясь, он трупно пошел через сад, к дому.
     Эта  потребность  была  - напиться, напиться до полной потери сознания,
человеческой крови, любой, но лучше своих близких.
     Но он, однако, не знал, зачем, зачем это нужно делать! Просто он не мог
поступать иначе, как  будто сосание  человеческой крови  стало  единственной
реальностью, существующей на земле. В остальном мир был пуст и мертв.
     Осторожно, затаясь, он  проник  в комнату дочери. И когда она  упала  в
обморок,  припал  к  ее  голой  ляжке,  у  самой ягодицы, где  синела нежная
кровеносная жилка. Надкусив кожу, он, сухо причмокивая,  стал пить  кровь, и
так ясно,  как будто  уже давно  был  к  этому предназначен.  Странно, он не
чувствовал при этом никакого удовольствия!
     Формально он сознавал, что пьет кровь собственной дочери, но это знание
было такое  отдаленное  и ненужное, как если бы он знал,  что  где-нибудь  в
Австралии идет дождь.
     Наташа очнулась вскоре после того, как он бросил кровососание.
     И  тут  в  его  мертвую  голову пришла  мысль объяснить свое  появление
летаргическим сном. К счастью, Наташа не заметила маленькой ранки на ляжке.
     Старик,  как  мы  знаем, монотонно  произнес свое  "объяснение";  мысли
возникали где-то  на поверхности его  сознания,  и  он почти  не  ощущал  их
реально, хотя внешне говорил правильно.
     Когда пришел Вадя, старик вел себя точно так же, тихо и приглушенно. Но
он обратил  внимание  на то,  что  его теперешние, нездешние силы  будто  бы
соответствуют его прежним, физическим силам,  хотя, опять-таки,  субъективно
он почти не ощущает их.
     Когда Вадя остался один, старик снова почувствовал упорную потребность;
но на  этот  раз  мертвец  пустился  на  хитрость, выдавая  кровососание  за
отеческий поцелуй.
     Присосался он  так же безжизненно, пустынно.  Но, оказывается, Вадим не
только  дернулся, а  впопыхах  схватил отца  за горло,  и это  была  сильная
мужская  хватка. И тут-то - среди  полного  безмолвия в своей душе - мертвец
вдруг ощутил дикий страх за свою трупную  жизнь; он даже почувствовал толчок
своего   отошедшего   сердца.  Это  было  уже   настоящее,   живое  чувство!
Извивнувшись, мертвец вырвался из объятий сына и выскочил в окно.
     Но этот страх долго не оставлял его.
     Каждая  разрушенная клеточка его  тела  содрогалась  от желания жить  -
смрадно  и непонятно;  это был вопль  гниющего,  но желающего сохранить себя
распада; одинокие, мертвые токи в животе.
     Он вспотел и погладил себя  по телу; его  пот скорее напоминал  трупные
слезы...  Постепенно страх за свою  могильную жизнь -  единственно доступное
ему полуживое чувство, смешанное все-таки с небытием, - затих.
     Он опять погрузился в свое одиночество, в котором ничего не было, кроме
абстрактной потребности к кровососанию.
     Наконец он оказался у глухой улочки, с фонарями, уже совсем обычный; он
даже  позабыл,  что с  ним произошло.  Деревья, домишки,  смотрели  на  него
неподвижно  и  парализованно. Лил  дождь,  но  он  не  ощущал  его.  По небу
проходили скрытые ненужные тучи.
     Старик был во  власти какой-то трупной бесконечности. Не только себя он
ощущал как труп - но и весь мир как продолжение своей трупности.
     Но  мир  не  интересовал  его. Он  заметил, что  идет не  к  могиле,  и
неожиданно улыбнулся. Он шел к одному  хорошо знакомому дому,  где жили  его
прежние друзья; двое маленьких детей спали там в одной  комнате, рядом спали
родители.
     Оказавшись в палисаднике, он осторожно подобрался к окну.
     Вдруг старик по-мертвому вздрогнул:  дверь  у  крыльца приоткрылась,  и
вышел мальчик лет  девяти. Он живописно  пошел по лунной дорожке  к дощатому
туалету.
     Старик неслышно  последовал за ним  и, улучив момент, бросился на него.
Мальчик был сразу оглушен, или, скорее, парализован  от  страха; он лежал на
траве  под мертвецом; его  открытые  глаза кутенка смотрели  на старика,  но
сознание мальчика сузилось, ушло в одну точку.
     Старик пил долго, въедливо шевелясь и дергаясь ногой. Трава вокруг этой
возни  порядком  примялась.  Так   прошло  около  получаса.  Наконец  старик
отряхнулся  и  встал; мальчишка, мертвый, лежал у него  в ногах. Неторопливо
старик пошел прочь.
     Теперь он знал, куда идти: к себе, в могилу. Он быстро отличил ее среди
других таких же могил; влез туда - по той же  способности, благодаря которой
он  вылез из  нее, - и притих, разместившись в гробу. Вдруг приятный румянец
появился у него  на  щечках; губки сделались  красными, налившись  кровью; и
ногти на руках и ногах, кажется, стали расти.
     Самое  странное  было   то,  что   он   не  испытывал  никакого  живого
удовлетворения;  субъективно  это  впитыванье и  перевариванье было  так  же
мертво, как и кровососание.
     Но глаза  мертвеца широко  открылись, он  дышал  совсем по-человечески;
распух, особенно в брюшке.
     Весь день он пролежал в гробу; а ночью опять пошел к родным, это второе
посещение было,  как известно,  неудачным:  он не  успел напиться  Наташиной
крови.
     На следующий раз он вышел  к вечеру; еще было светло; никто не  обратил
на него внимания, и он спрятался около своего дома, наблюдая. Он ждал, когда
Вадим с Ириной отлучатся. Что так тянуло его к дочери?
     А его  родные, напуганные  своим  мнимым  помешательством,  только  что
пришли с билетами в Москву; старик терпеливо ждал.
     Наконец  Вадим и Ирина вышли пройтись. "Надо подышать свежим воздухом -
это лучшее лекарство", - услышал старик слова Вадима.  Они  сделали это  так
эгоистично, что  забыли взять с собой Наташу, и она  осталась одна, даже  не
подозревая об этом.
     Прождав немного времени, мертвец,  чуть наклонив туловище, пошел в дом.
Увидев его, Наташа похолодела; по всем ее жилам прошел трепет мороза.
     Отец  подходил  к  ней  с  открытыми  глазами,  в  которых  были мутная
неподвижность и застой. Увидев  отца в этой обыденной обстановке, при  свете
еще  не  исчезнувшего   дня,  Наташа  вдруг  инстинктивно  поняла,  что  это
реальность, а не "галлюцинация", и крикнула из последних слабеющих сил:
     - Папочка, папочка, что ты делаешь?!
     Старик  воспринял  эти  слова  где-то  на поверхности  своего  неживого
сознания;  и  вдруг  что-то  в  нем  дрогнуло,  надломилось.  Он  проговорил
машинально, сдавленно:
     - Деточка... это же не я... не я... это... это...
     А что было "это", знал ли об этом сам мертвец!! Но он еще выговорил: "Я
ничего не могу с собой сделать".
     В  Наташе было  встрепенулась  искра надежды:  ведь  произошел какой-то
контакт,  какое-то  понимание;  но  все это  произошло  лишь  в  исчезающей,
человеческой  части сознания  старика; лишь оттуда донесся этот слабый знак:
"не я"; а  внутри... внутри... в  глубине его теперешней  души  он знал, чем
стало его "я"; и оно стало дрожью небытия и кровососания.
     Поэтому его слова не  изменили его действий; произнеся их, он неумолимо
приближался к дочери... и впился в нее: Наташа потеряла разум.
     Когда  Вадим  с  Ириной  пришли, Наташа  была  уже  еле  жива.  Супруги
почему-то  чуть не подрались.  Наташу  на  подвернувшейся машине  отвезли  в
больницу, а  потом, через  несколько  дней, перебросили  в крупный  город, в
психиатрическую клинику. Она улыбалась, до конца дней своих.
     В дальнейшем Вадим совсем скис; врачи ставили шизофрению;  но он просто
вдруг  отупел  математически; это придавило его, как  клопа;  он  стал  даже
плакать,  вспоминая  свои  "галлюцинации",  порывался  предложить что-нибудь
дельное,  но  оказывался  бессильным,  как  школьник.   В  конце  концов  он
опустился, забросил математику и жил дико, грязно  и  уединенно,  жалуясь на
неутоленное самолюбие.
     Одна Ирина более или менее выкрутилась, благодаря своей животной  любви
к себе; она быстро бросила Вадима и где-то пристроилась.
     ...Между тем старик  был раздосадован бегством родных; теперь появилась
необходимость  искать  чужую  кровь.  После  их  отъезда  он  долго  бродил,
неприкаянный, по перрону, не стесняясь присутствия живых людей.
     Следующие два дня прошли для него как в тумане.
     Мальчика,  которого  старик  задушил,   громко   и  помпезно  хоронили.
Считалось, что его уничтожила местная шпана.
     Старик сам немного постоял у могилы после того, как все ушли. Он совсем
сморщился и посерел, как опустившая крылья старая птица.
     Но  ночью  он нашел  наконец объект  для кровососания.  Это  была очень
жирная,  прожорливая баба лет сорока,  которая  любила спать  на воздухе,  в
саду, под душистым кленом.
     Она спала много, крепко, с вечера, прикрывая лицо томиком Гете.
     Старик  приноровился обходиться малым: подкрадывался к  ней  незаметно,
как  мышка;  и  высасывал  понемножечку,  не  теребя,  так  что  женщина  не
просыпалась. Иногда ей только снились странные, цветные сны. Мертвец считал,
что ее хватит надолго.
     Правда,  в первую  ночь, когда он уже  возвратился и улегся в гроб, его
стошнило. Зато больше он уже не лез к ее  грудям, выбирая более тихие места,
у бедер или сбочка.
     Взгляд  его  совсем  костенел,  пока  он  сосал. По-своему успокоенный,
старик некоторое время не чувствовал "потребности" особенно днем. И тогда он
существовал, как в  заколдованном круге, в тишине, очень опустошенно. Вскоре
у него появилась глупая привычка прогуливаться по городу, даже по утрам.
     Вряд ли кто-нибудь  мог теперь  его признать: после отъезда родных лицо
его  совсем  изменилось,  приобретая жуткое, законченно неземное  выражение.
Однако один  приехавший с Севера  земляк, не слышавший о его смерти, чуть не
узнал его, раскрыв руки для объятий: "Матвей Николаич...  батюшки...  Как ты
переменился!"  Но  старик  так  посмотрел  на  него, что  земляк похолодел и
пробормотал, что ошибся.
     Иногда мертвец заходил в библиотеку  или  разговаривал с девочками.  Он
был  весь во власти какого-то бесконечного отсутствия  и реальности небытия,
насколько  это  можно  себе  представить.  Девочки  не  могли  с  ним  долго
беседовать: казалось, он  дул им в рот небытие. Они капризничали и  плакали.
Но он никак не мог понять, живут они или нет.
     В  библиотеке  он  выбирал  книги  наугад;  чаще  всего  ему  попадался
Кальдерой. Он немного прочитывал, чуть улыбаясь; но  все написанное казалось
ему происходящим  на  луне  или  в  спичечной коробке. Все  было  маленькое,
потустороннее и  нередко принимало характер обратного  действия; как будто к
обычной земной реальности присоединялась еще другая, непонятная,  и от этого
все происходящее имело уже другой, сдвинутый, не наш смысл.
     Точно таким же он  чувствовал все  остальное, нечитаемое. Даже  собачий
лай  был  закутан в  плотную  оболочку  иного смысла.  А  в себе  он  иногда
чувствовал  икание,  только  это  было  не  физическое   икание,  а   икание
пульсирующего несуществования. Взгляд его то мутнел, то становился яснее. Но
эта ясность ничего не меняла в мире.
     Харкая, он удалялся к себе, в могилу, но уже странным образом хотел так
жить, жить в самодовлеющей полутрупности.
     Лишь  мутное  ощущение,  что  это  еще не все,  что  с ним  многое  еще
произойдет неизвестное, тревожило его.
     Как-то,  прогуливаясь  по  городу,  он  остолбенел:  вдруг увидел  двух
существ, внутренне похожих на него.
     Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной
суетности по мертвому взгляду  и по особым, безучастным движениям. Подошел к
ним и сухо спросил:
     - Мертвецы?
     Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:
     - Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!
     - Михаил, - представился меньший.
     - Николай,  - представился  больший. Не  говоря ни слова, пошли  вместе
дальше.
     Вышли за склады, где красная стена и бревна.
     Присели рядом. Молчание  длилось долго. Старик был  безразличен даже  к
себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: "Нас много... значит, мы -
целый мир!"
     Больший мертвец держал в руке портфель.
     -  Я  летел сюда  на самолете, - произнес он.  - Говорят, здесь хорошие
места.
     - Я тоже в этой округе  недавно. Обжился  в соседней деревне, - добавил
меньший.
     - А где ваши могилы? - равнодушно спросил старик.
     - Не все ли  равно, - ответил Николай. - Ты много думаешь или полностью
ушел? - обратился он к старику.
     - Куда ушел?
     - Ну что, не знаешь? - улыбнулся Николай. - Туда, где есть одно нет.
     -  А я  много  думаю, - вставил  другой, Михаил, - но мои  мысли совсем
увязают  там, где есть  одно  нет.  Я  теперь не  понимаю их  значения.  Они
мелькают и нужны, чтоб только оттенять то...
     - Дурак, - перебил старик.  - Я уже  совсем не думаю. Оно овладело мной
полностью. И это лучше, чем раньше, при жизни...
     - У меня тоже нет мыслей, -  продолжал Николай. - Если и появляются, то
это  просто  слабоумные, распадающиеся  огонечки,  через  которые я еще вижу
ненужный мир.
     - Как ладно говорит, - произнес Михаил, - ведь Коля был писатель.
     - Значит, дурак, - сказал старик.
     Опять помолчали. Летали птицы, уходя в жизнь. Где-то стонали гудки.
     - Ишь, луна какая, - проговорил, оскалясь на небо, Николай.
     - Много мы  сегодня говорим. Голова кружится, - процедил Михаил. - Пора
жить своим.
     - А  когда я сосу кровь, я  кажусь себе цветком. Только  железным, - не
выдержал Николай.
     - Ну, хватит, ребята, - прервал старик, поднявшись. - Расстанемся.
     Мертвецы встали. И пошли в разные стороны, кто куда.
     Лежа в  могиле, старик  мочился.  Но  он  не чувствовал  этого.  Что-то
укачивало его, и видел он за этим концом еще и другие концы.
     Дня через два Николай поймал старика у кинотеатра.
     - Пойдем, с кем я тебя сейчас познакомлю, - прогнусавил он.
     Старик пошел за ним,  и  на  скамейке,  в уютном уголке,  под  зелеными
шумящими деревьями увидел Михаила, который сидел, положив  ногу на ногу, и с
ним еще двоих, тоже, по-видимому, мертвецов.
     Один-то  оказался просто мертвеченок, дитя  лет тринадцати. У него были
оттопыренные, большие уши, и он смрадно, до ушей улыбался, глядя на старика.
     "Этот свой",  - подумал старик, но  второй незнакомец  озадачил его. Он
был живой; это ясно видел  "Матвей  Николаич"; и  от отвращения его пробрала
трупная дрожь; но  на лице живого виднелась какая-то  обреченная, сдавленная
печать.
     - Кто это? - тревожно спросил старик.
     -  Самоубийца,  -   угодливо  пояснил  Миша.  -  Будущий,  конечно.  Но
неотвратимо, и по судьбе, и по желанию его так выходит. Он бы кончил с собой
давно, да вот с нами познакомился. Хочет немного погодить. Вертер эдакий.
     Миша, будучи мертвецом,  мог  говорить языком  писателя.  Коля  же, при
жизни  писатель, не раз заговаривал по-дикому и ублюдочно. Все это  было  на
поверхности, ведь суть их слишком удалилась от этой жизни.
     - Учти,  как тебя...  старик... Самоубийц  мы не  трогаем,  это табу, -
сказал Николай.
     Самоубийца, смущенно улыбаясь, покраснев, привстал.
     - Матвей, - мутно глядя на него, произнес старик.
     -  Саня... Если бы  не  ваш  брат,  то  давно бы повесился, ей-Богу,  -
засуетился самоубийца. - Никогда не встречал такого хорошего общества. Как в
гробу. Всю бы жизнь на вас глядел.
     - Немного истеричен. Плаксив. Чувствуется, из живых, - пояснил Миша.
     -  Зато  Петя, наш  Питух,  хоть из  детей, а мертвенькой,  -  костяным
голосом пропел Николай, - даже из глаз пьет кровь. Петь, покажись.
     Петя выглянул из-под бока меньшего мертвеца и молча улыбнулся.
     - Очень смущаюсь я,  что из меня после  смерти  получится. Вот оттого и
суетлив, - вмешался, опять покраснев, самоубийца. - Вот если б как вы стать,
то есть жить небытием... А  то  вдруг просто  "нуль" получится, в буквальном
смысле... Вот конфуз.  Нехорошо, - блудливо бегая  глазками, произнес  он, -
или  не туда угодишь... Или еще что... Вот на вас только глядючи и умиляюсь:
не всех людей загробные ужасы ждут... Утешаюсь, можно сказать...
     - Пошли, ребята, в лес, - прервал Михаил, - скоро все слова  забудем. И
так с трудом говоришь, как заколдованный.
     Брели молча, к медленно заходящему солнцу. Петя щелкал зубами, - эдакий
детский трупик - опережал  всех,  бегая  по  полю  и  срывая  полевые  белые
цветочки.
     - Неужели он понимает, что делает? - спросил самоубийца у Николая.
     Вдали виднелся скрытый, точно загримированный лес. Щебетанье птиц, звон
стрекоз  и  кузнечиков,  порывы  ветра  - все  было,  как предсмертный  стон
больного, и далеко-далеко.
     А старик, от всего мира ушедший, вдруг почувствовал, что ему не по себе
даже среди своих. Но он шел, замкнувшись в небытии.
     Пришли на поляну. Расположились.
     Николай, когда садился, как-то мертво, в пустоту, улыбнулся.
     -  Устал я  от  слов, -  проговорил  Михаил. -  Разве это веселие? Надо
что-нибудь свое, трупное.
     Старику же стал  неприятен  Петя:  он  катался по траве,  как  бесенок,
подбегал то к одному мертвецу, то к  другому  и дергал их за ухо. Но сам  не
получал от этого никакого удовольствия, и взгляд его был тяжелый, недетский,
как у гиппопотама.
     Впрочем, старику показалось, что у мертвечонка сквозь его неживые глаза
пробивается все-таки нахальство.
     - Ну, споем, - пробасил самоубийца.
     Оказывается,  под  мышкой  у него торчала  гитара; старик  раньше и  не
заметил этого.
     - Пусть Петя, соло, - произнес кто-то из мертвецов.
     Мертвечонок сел в центр  круга;  всюду на него смотрели  друзья.  Вдруг
Петя  запел.  Рот его разевался  до ушей, обнажая недетскую  пасть;  и  было
странно, что у трупа такой подвижный и раскрывающийся рот; оттопыренные ушки
его раскраснелись от прилива ранее высосанной крови; личико он поднял вверх,
к Господу; неживые глазки прикрыл и пел надрывно, с трудом, даже расширялись
мертвые жилки на шее.
     Что он пел, было непонятно; кажется, популярные песни; но не все ли это
было равно?
     Мертвецы  сидели  вокруг  молча,   насупившись,   и  словно  застыли  в
нечеловеческом ожидании самого себя,  мертвого. Между прочим, ходил  слушок,
что Петя единственный среди них позволял себе садизм при кровососании.
     Остальным даже садизм был не нужен.
     Сейчас  все  они  устали  от глупого человеческого языка, от  болтовни,
которой они обменивались в новинку, и цепенели, и цепенели и цепенели.
     Мертвечонок неожиданно бросил петь, пусто и  ни  с того ни  с  сего.  И
вдруг заплакал мертво, сжато и сумасшедше, обнимая руками трупное личико.
     О чем он плакал? Он сам ничего не знал об этом, но  уже, конечно,  не о
своей прошлой, живой жизни.
     - Спляшем? - предложил самоубийца.
     И вдруг все точно сорвались, и заплясали  под остервенелый звон гитары.
Ай-люли, ай-люли,  ай-лю-ли, лю-ли, лю-ли.  Плясали все, извиваясь, поднимая
вверх и руки, и ноги. Ай-лю-ли, ай-лю-ли.
     Казалось, парализованные деревья качаются вместе с ними.
     Однако ж  это не  был человеческий пляс,  а  пляс  небытия, который они
непостижимым  образом   ощущали,  неподвижный  писк  исчезновения,   трупная
бесконечность;  и  все  "это"   истерически   тряслось  в  них,  завывая   и
подплясывая, кружась вокруг себя и поднимая в никуда ручки.
     Мертвое болотце  тусклого небытия чмокало в их телах,  похожих  на дым;
оно  по-трупному  попискивало  и,  обреченно веселясь, оборачивалось в самое
себя.  Мира не  было.  Некоторые  из  них попадали; потом вставали;  Николай
провалился в канаву.
     Но их  "физическое" положение было само по себе; все они превратились в
единый  визг небытия, вовсю  несущийся по их трупному существованию; небытие
пищало, выло, улюлюкало, хохотало и неожиданно  сморщивалось, застывая. Даже
листья  деревьев  стали  как  могильные  сущности.  Мертвечонок  притоптывал
ножкой.
     Между тем самоубийца уже кончил играть; но веселие продолжалось.
     Наконец незаметно  для самого себя,  старик отошел немного в сторону, в
лес; он уже угомонился  и  брел просто так,  около кустов и деревьев; шелуха
шишек и  листьев посыпала его мертвую голову. Лучи солнца пробивались сквозь
чащу.
     Вдруг ему захотелось испражниться; как раз этой ночью он чересчур много
напился  крови;  очевидно,  часть состава высосанной крови иногда выделялась
через трупный полукал.
     Он присел у большой ели, под кустом, совсем как живой человек; затих.
     Вдруг, откуда ни возьмись,  появился самоубийца; остолбенев, он смотрел
на испражняющегося мертвеца.
     - Так ты жив! Подлец! - заорал он. - Ты гадишь, значит, ты жив!
     Лицо его  покраснело и подергивалось,  точно  его ударили по  щеке  или
отняли самое святое.
     -  Ренегат!  -  закричал  он и  бросился  к  старику.  - Шпион... Живая
сволочь...
     Мертвец  не успел  опомниться, как  самоубийца  налетел на него; старик
дернулся и вдруг почувствовал, как острый, огромный нож входит ему в грудь.
     И  тут он завопил, на весь лес, еще сильнее и громче, чем  тогда, когда
бежал  от  сына;  завопил  по-живому,  в  утробном  ужасе  за  свое  мертвое
существование; дернулся ногой, а по лицу уже стекали трупные слезы, и вдруг,
сквозь неживые остекленевшие глаза его, выпученные от страха, глянул признак
человеческого  сознания...  И наконец что-то оборвалось... И старик  услышал
внутри себя пение,  и увидел надвигающуюся необъятную полосу, растворяющую в
себе весь мир... Его душа уходила в новую, неведомую сферу бытия...
     На земле остался  теперь уже навеки недвижный труп: но лицо его  уже не
было  таким  застывшим,  как  при мертвой  жизни старика; оно было  искажено
судорогой человеческого страха и надежды...
     Но кто может  сказать, что будущее  станет лучше настоящего?  Ведь нити
находятся вне рук человеческих.









     Никто не говорил эмигранту Григорию, что ему надо  умереть. Но он и сам
кое-что постиг, взглянув из окна своей квартирки на нью-йоркское небо.
     Небо было  иным по сравнению с тем, что раскинулось над его страной. Но
в сущности  иным  было все: от людей до деревьев,  от блеска  глаз до звуков
городов,  от тишины  до  трупов на  кладбищах.  Все  было странно  иным  и в
какой-то мере непонятно зловещим:  в конце концов  дома как дома, земля  как
земля и люди тоже не с  двумя  головами, но  почему  же  постоянно ощущается
присутствие чего-то скрыто-зловещего,  распростертого  во всем: от  природы,
трав, деревьев и цвета неба  до городов и движений обитателей, точно земля и
город  этот  навеки  прокляты?  Но   кем  ?  Индейцами,  давно   в  основном
уничтоженными, или высшими существами? Или так только казалось?
     Но самое худшее началось, когда появилось синее существо. Оно, с ушами,
возникло  внезапно  в  его  комнате,  в грязном тараканьем  углу, где висело
белье.
     Сначала Григорий заплакал, увидев  его, ибо почувствовал, что теперь он
не одинок,  что  даже  не сойдет  с ума, что у него есть друг  и он не будет
больше бегать как сумасшедший по черным и узким нью-йоркским улицам.
     Но потом это синее создание запело. Глаз - в нашем  понимании -  у него
не было, но  слезы текли. Впрочем, они не совсем походили на слезы. Григорий
захохотал и снял ботинки.
     Вдруг  иллюзии  кончились.  Он неожиданно  для себя  ощутил,  что синее
существо и есть как  раз предельная концентрация того иного, что - невидимым
образом - присутствовало во всем этом чудовищном городе, окружающем его. Это
"иное" касалось не только иного языка, иных городов, иной земли, иных нравов
- все это ошеломило его сразу, но он ожидал подобное, в конце концов не было
так уж страшно. Дело в том, что за всем  этим он увидел действительно иное -
нечто внутреннее, тайное, не поддающееся разуму,  холодное, даже космическое
и уничтожающее все человеческое.  Это "иное" не было, конечно, чем-то высшим
- наоборот, оно не укладывалось в его сознании и вместе с тем воспринималось
им,  и  именно  поэтому,   из-за  такого  противоречия  он  чувствовал,  что
действительно сойдет с ума и все будет кончено.
     А теперь это иное сконцентрировалось и появилось в его комнате, в углу.
На мгновение после своего открытия Григорий застыл: что будет дальше? Конец?
Переход  в тварь,  подвластную этой тайной стихии?  И тогда синее  существо,
точно познав  его,  подняло  лапу.  Они  стали  обмениваться  мыслями, но не
говорить. Синее существо что-то лепетало, а Григорий почти понимал его.
     У существа был один глаз, и в нем не было успокоения. Внезапно Григорий
стал готовиться к бою. Но  в ту же минуту увидел около себя своего двойника.
И понял: это какой-то невиданный аспект его личности, который уже никогда не
реализуется. Это было его возможное духовное будущее.
     Однако он почувствовал прилив  сил.  И вспомнил  все родное, "прошлое";
синее существо недовольно зашевелилось. Это родное (что было в нем от родной
страны)  вдруг  тоже  вышло из  него и, превратившись во  второго  двойника,
оказалось по другую сторону: он  был окружен, таким образом, своими великими
двойниками, вышедшими из него.
     Старое дикое зеркало на стене  отражало их и синее существо в углу. Сам
же он стал почти невидим, точно не отражался в зеркале.
     Пять мышей вдруг пробежали между ним и синим существом, и это насмешило
Григория. Он,  овладев остатком воли, начал  вглядываться в  синее существо.
Оно изменилось,  точно  некий покров был  снят. Григорий  ощутил  его  живым
"человеком"  - о нет,  теперь перед ним не  только  концентрация "иного",  а
живое  создание, как-то связанное с иным -  как, непонятно,  - но отнюдь  не
простая концентрация "иного". Может быть, это был человек (вернее, в прошлом
человек), живший теперь в "ином".
     Тогда душа Григория притихла, и он подмигнул существу. Да, да, оно было
живым, ибо в ответ захохотало, обнажая  странные гнилые акульи зубы, в то же
время призрачные. Это сочетание призрачности  и явно ощущаемого запаха гнили
изо рта ужаснуло Григория.
     Потом существо замкнуло  рот и выпятило глаз  - единственный, холодный,
водяной, без крови внутри, но с длинной, как хобот, тоской.
     Григорий  улыбнулся глазу. Тот стал более суровым. Григорий прослезился
-  глаз стал  сумасшедшим. Тогда Григорий захохотал в  глаз, но  тот ушел  в
себя.
     - How are you? [Как поживаете? (англ.)] - складно спросил Григорий.
     - How are you? - вдруг явственно (а не умственно) ответило существо.
     - Is it  nice weather?  [Погода  хорошая, не так ли? (англ.)] - покорно
спросил Григорий.
     - Really, it is. [Да, хорошая. (англ.)].
     Это  уже  походило  на   какой-нибудь  вечер  в   университете,   среди
профессоров.
     Помолчали.
     И вдруг синее существо, словно сдернулся очередной покров, заговорило.
     - Спасите меня, - сказало оно.
     - Как я тебя спасу? - ответил Григорий.
     -  Я хочу умереть.  Помоги,  приятель,  мне  умереть,-  синее  существо
сверкнуло своим выпученным глазом.
     - Но я тоже хочу умереть, - ответил Григорий.
     - Поэтому я к тебе и пришел. Мы обменяемся  смертями. Ты дашь мне свою,
а я тебе мою. Ведь у  всех особенная смерть. А моей смерти мне  еще  слишком
долго ждать.
     И тут Григорий взбесился.
     -  Я хочу умереть своей смертью,  а  не  чужой! Я  и так в  чужом мире,
который сведет с ума и Будду. Вокруг меня - мои двойники, лучшее, что у меня
есть,  а я  - один. Может быть, мне суждено навсегда покинуть не только свою
страну, но и эту планету...
     - Рано или поздно ты ее  покинешь, ибо ты умрешь... Но давай поменяемся
смертями. И ты уйдешь туда, где должен быть я, и наоборот.
     В  ответ Григорий завыл, Он почувствовал  себя  сошедшим с ума  дважды.
Этот  иной явно мучился. Надо  его задушить,  чтобы не страдал.  И  Григорий
бросился к синему.  Тот метнулся  в сторону, стремительно  взглянув в  самое
сердце Григория. И Григорий внезапно стал иным, потеряв свое имя, двойников,
страну и свою смерть.








     В   тоскливом,  заброшенном  дворике  на  окраине  Москвы  живет  самый
различный,  то  толстозадый,  угрюмый, то тонкий, вьющийся  и крикливый люд.
Мат, вперемежку с глубокими философскими  откровениями, день  и ночь висит в
воздухе. Философствуют все, от мала до велика: и начитанные дети,  и отекшие
от переживаний жирные бабы, и мускулистые, шизоидные мужчины.
     Среди  молодежи самым первым интеллектуалом является, несомненно, Гриша
Пеньков. Уже хотя бы потому, что он единственный глубоко рассуждает о смысле
жизни.
     Гриша  - огромный, чудовищной силы малый  лет тридцати с очень тяжелым,
массивным,  не  то от дум,  не  то  от  толщины костей, черепом  и звериным,
отпугивающим детей и приманивающим женщин, оскалом. Обычно в карманах его по
ножу.
     Уже  целый месяц у него длится скандальный, громкий, на всю улицу роман
с дворовой проституткой Танечкой.
     Танечка  -   полный  антипод  Пенькову.   Она  маленькая,  изящная,   с
распущенными волосами  и  томными порочными  глазами. Но  иногда ее глазенки
загораются искристым, восторженным  светом, как у  гимназистки,  смотрящей в
небо.
     Больше  всего на  свете она любит  стихи, проституцию и любовь. Да, да,
любовь.  С  самого  первого  дня  ее тяжкого,  тротуарно-слезливого  падения
Танечку преследует мысль о большой,  светлой, как крылья ангела, любви. Чего
только она не делала для этого!
     Одному толстому пьяному  мужику она  нарисовала углем  на  его  жирной,
помойно-сладкой  спине  крылышки. Очень часто, на время  соития,  она любила
вешать перед собой на стенку нежную картинку с изображением младенцев.
     "Хоть и не поймешь кто,  а все-таки  младенцы, невинные дети", - думала
она.  Но любовь не приходила. Тело все  время было удовлетворено, как  после
хорошей отлучки в уборную, но душа была мертва и молчала.
     "Как хорошо люди устроены  в отношении еды, - рассуждала  Танечка, -  и
как  плохо в отношении половой жизни. Поел и на тебе: все  просто, ничего не
ноет, только спать хочется, а пожил и на тебе: душа скорбит".
     Кончилось  тем,  что  Танечка  сама нарисовала  странный,  не  понятный
рисунок. Он изображал мужчину-"одеял", как она его называла, вместо "идеал".
Впрочем, если  зритель  был сильно  выпивши,  то  фигурка могла  смахнуть за
человеческую. Странно только, что волосы у нее стояли дыбом.
     Этот "портрет" Танечка неизменно вешала перед собой на время соития.
     А месяц назад судьба столкнула ее с Пеньковым. Танечку привлекла в нем,
во-первых, его  безотказная,  животная  мощь, выставленная напоказ:  Пеньков
даже  по двору  ходил, почесывая член. Надо  сказать, что стыдливая, скрытая
потенция  пугала Танечку,  и  она  робела перед такими людьми, как в  церкви
перед священником.
     Во-вторых, привлекло Танечку в Пенькове то, что он все-таки задумчивый,
не такой, как все. Это соответствовало ее смутному желанию найти любовь.
     Так начался их роман.
     Он  произвел  большой  шум,  ибо   Пеньков   своим  тихим,  абстрактным
мордобитием  и  философичностью  так   загипнотизировал  Танечку,   что  она
перестала отдаваться остальным обывателям.
     Но  тайна  их  клопино-романтического,  пылкого  романа  заключалась  в
другом.  Сам  Пеньков,  кстати,  был  довольно  странное,  угрюмое,   но   с
проблесками  дикого, истерического веселия существо.  Родился он в  крепкой,
одуревшей от самой себя рабочей семье. Родители  ненавидели его за идеализм.
На  этой  почве  между  ними  происходили долгие,  стулокрошительные  драки.
Пеньков  вообще не мог говорить с ними, а всегда  орал. Еще ничего, если б в
самом Пенькове  все оказалось в порядке. Но, выродок в своей  семье, он  был
еще  и выродком-неудачником.  Для  "эволюции" нужно  было бы, чтобы он  стал
выродком какого-нибудь спокойного, эстетического, что ли, плана, а он - бац!
- сразу влип в задумчивую мистику.
     В первом случае ходил бы он потайненько в библиотеку, читал бы Гумилева
с  Ахматовой и приобретал  бы  некоторую  утонченность  в  чувствах,  и  все
складывалось  бы  потихоньку,  закономерно,  и,  может  быть,   при  удачных
обстоятельствах  что-нибудь  произошло.  Но  получилось наоборот;  "природа"
совершила  скачок  и,  оставив  Пенькову необычайную тупость и животность во
всех отношениях, осенила его лишь в одной области: в области "мистики".
     И  тут  тупость давала себя знать: мистицизм Пенькова был своеобразный,
параноидальный,  не  без  "творчества"  -  он для  себя додумывал  некоторые
мистические идеи.
     Танечка страшно привязалась к Пенькову. И даже несколько дней не вешала
на  стенку  картинку  со своим чудищем. Пеньков  заменял ей все.  Гриша тоже
первые  дни лип к  ней. Поражала его ее сексуальная боевитость: как  раз то,
что  нужно было Пенькову.  Но многое потом стало смущать  его. Бывало, после
бурного, крикливого, со стонами и битьем посуды, соития лежали они в постели
тихие, присмиренные. Пеньков обыкновенно  засыпал: так он делал всегда после
акта или поножовщины. Но Танечка тормошила его.
     - Лыцарь ты мой... Нибелунг, - говорила она, целуя его в зад.
     Пеньков приоткрывал глаз  и страшно  смотрел на нее: сразу после соития
ему не хотелось ее бить.
     Их  дни   были   странные,  наполненные   истерикой  Танечки  и   голым
невозмутимым спокойствием Пенькова.
     Занимались любовью они обычно днем, после работы, среди яркого дневного
света,  сковородок  и шума  соседей. Потом выходили на  красное  солнышко  -
посидеть, подышать и подумать.
     -  Ангел  ты  мой,  -  ворковала Танечка,  - расскажи мне  что-нибудь о
демонах.
     Пеньков  подозрительно  косился:  он  считал,  что  с женщинами  нельзя
говорить  о духовных  проблемах. А Танечка обвивала его могучую, кочегарскую
шею своими тоненькими бледными руками и распевала песни...
     Пеньков же сидел неподвижно, как истукан. Потом вдруг  резким движением
сбрасывал ее с себя, так что Танечка плюхалась Бог весть куда, и говорил:
     - В леса уйду.
     Но самым главным своим достижением Пеньков считал мысли. Они появлялись
у него в одиночестве, когда он брел домой, всегда одни и те же, точь-в-точь,
уже несколько лет, но он лелеял их и даже под ножом никому не рассказал бы о
них. Мысли эти известны миру, но  так как Пеньков  мало читал, то полагал их
своими, потаенными, и это позволяло ему думать о себе как об исключении, как
об авторитете, чуть ли не о первооткрывателе. И  на этом убеждении держалась
вся жизнь Пенькова.
     Итак, прошел уже целый месяц романа Гриши с Танечкой.
     Бедная Танечка становилась все восторженней и восторженней. Она думала,
что почти нашла  свою любовь. Среди тряпок, среди грязного  белья и стульев,
надев на голову усохший венок из ромашек, часто  исполняла  она какой-нибудь
немыслимый, скрытый танец. Но свою "картинку-чудовище"  она все-таки  решила
вешать на стену. Дело в том, что Пеньков так и не мог до конца удовлетворить
ее воображение. Поэтому он стал для нее лишь необходимым трамплином в мечту,
на вершине которой по-прежнему сияла "картинка-чудовище".
     Пенькова же начал раздражать этот оголтелый романтизм Танечки.
     -  В постели у  тебя все по делу, -  сурово говорил он ей.  -  Но вот в
голове  у  тебя ветер.  Скажи,  на кой черт во время  нашего удовольствия на
стенке висит это рыло, - и он указывал на картинку.
     -  Ты ничего не понимаешь, милый, -  отвечала Танечка. - Это мой принц.
Он  совсем  еще ребенок,  но,  может  быть, когда  я умру,  он превратится в
юношу...
     - Не дури, Танька, - отвечал  Пеньков и с шумом, шелестя ворохом бумаг,
вызывающе-цинично шел в клозет.
     Эта  его реакция, которая особенно  часто следовала после соития, стала
нравственно утомлять Танечку. На целые часы это делало ее слегка слабоумной.
Она распевала какие-то  легкие, вольнодумные песни, танцевала сама с собой и
дарила подарки своим бывшим клиентам.
     Пенькова это ужасало, и он стал охладевать к Танечке. К  тому же первый
пыл  страсти  прошел  и  вместе  с  ним  некоторая  слюнявость,  от  которой
несвободен был даже Пеньков.
     Даже физически  она стала  надоедать  ему,  и  Пеньков  начал  попросту
увиливать от нее.
     А  Танечка по-прежнему жила своим воображением и носилась за Пеньковым,
как  за  изящной ночной бабочкой. Он прятался по углам, в сарае, колотил ее,
но легкие и болезненные, не от мира сего, слезы, к которым  так  привыкла за
свою жизнь Танечка, только распаляли ее.
     Она ездила за ним на работу,  перескакивая с трамвая на трамвай, машины
обливали ее грязью, но она держала в руках - маленькая, хрупкая и синеглазая
- букетик дешевых цветов или свою "картинку-чудовище".
     Пеньков решил  из-за этого менять свою жилплощадь. Но однажды случилось
непредвиденное.
     Гриша в  этот день  пошел в библиотеку. Там,  набрав  ворох мистической
литературы, он зарылся в ней. И вдруг медленные, как  густой суп, капли пота
выступили на  его  лбу.  До Пенькова  дошло,  что мысли,  которыми  он жил и
благодаря  которым  считал себя  исключением и  необычайностью, давным-давно
известны и не представляют ничего радикального.
     Медленно,  нахлобучив  кепку  на  лоб,  он  вышел  из  библиотеки.  Ему
захотелось пойти в  пивную. Но тяжелая, упорная, тягуче-параноидальная мысль
давила его: надо повеситься. Как  все, до чего он добирался нутром, это было
зримо, весомо и убедительно. Может быть, через два-три дня он  бы опомнился.
Но сейчас  эта  мысль  вела его,  как  канат потерявшего надежду альпиниста.
"Надо", -  подумал он  и  все-таки выпил кружку пива. Но тепло  в животе  не
нарушило всепоглощаемость этой идеи.
     У своей двери он наткнулся на Танечку. Она была, как обычно, в слезах и
с уже помятой "картинкой-чудовищем". Интуитивно, точно  пчелиным жалом,  она
поняла исход.
     -  Миленький,  миленький, не  надо, -  прошептала она и,  не  боясь его
грубой силы, прижалась к нему. Пеньков механическим, вялым движением  снял с
полки кастрюлю и тупо ударил ее по голове. Танечка упала на пол.
     Запершись в  своей  комнате,  Гриша как-то  реально,  словно он ворочал
камни на стройке, приделал петлю.
     - Хочу забыться... - были его последние слова.
     Пенькова  хоронили просто,  не  по христианскому обычаю: его  родители,
рабочие,  называли  себя атеистами. К  тому же и обходилось это дешевле.  На
похоронах все были спокойны. Только  Танечка в слезах  кружила вокруг гроба.
Свою "картинку-чудовище" она выбросила, но взамен, также нелепо и аляповато,
зарисовала  Гришу в гробу.  Этот новый  рисунок  она вешала на стенку  перед
каждым своим соитием.








     (странная сказка)

     Жил-был  людоед.  Это  был уже  постаревший,  разочарованный  людоед  с
толстым и синим брюхом. Брюхо он  выставлял всегда вперед или вверх, поближе
к Божеству.
     Но однажды людоед раскапризничался.
     "Не хочу кушать людей, - подумал он. - Все  они дураки и вонючие... Мне
хочется съесть чего-нибудь такого... этакого... небесного".
     Но  так как небесное  не  так-то легко найти,  то бедный  людоед совсем
проголодался.  Брюхо  его  опустилось,  стало  мягкое  и грустное,  как лицо
нездешней жабы.
     Наконец, один раз людоед не выдержал и пошел по леску, разогнать тоску,
да заодно и скушать  что-нибудь  живое, что прыгает да скачет,  да о Господе
плачет.
     Повстречался людоеду червячок.
     - Вот я его съем, - подмигнул сам себе людоед.
     Только  он наклонился, изогнув, как красавица, свою спинку и хотел было
взять червячка, как подумал: "Не то... не то!" "Больно гадючен  червячок для
меня и невзрачен, - сказал он. - Точно глаз человеческий... Тьфу".
     И пошел людоед  дальше.  Идет и  вдруг  видит  птичку.  Глаз  у людоеда
тяжелый, как все  равно у правительства,  так птичка-невеличка не только что
замерла, а прямо ему почти в рот, на нижнюю  губу  села - села, присмирела и
ждет своей участи. Только людоед хотел глотнуть, как опять подумал: "Не то".
"Больно быстра  птичка  на ум, - решил  он. - Будут еще от ей в  моем животе
всякие течения".
     - Тьфу! - выплюнул птичку с губы куда подальше.
     Идет людоед и даже песенки не поет. Видит - на тропке енот. Людоед прыг
-  и между  ляжек  его  зажал...  Только  он  хотел  его  пригреть  в  своих
внутренностях,  как  - раз, смотрит, вместо енота перед ним, промежду ляжек,
маленький людоедик бегает, совсем  дите,  белокурое такое, несмышленое, и на
людоеда так  по-сыновнему, по-ласковому глядит. Рассердился людоед: как же я
своего буду жрать...  Нет, не выйдет - подбодрил людоедика легким шлепком  и
пустил  в   травку-муравку,   божьему  солнцу   радоваться  да  малых  деток
человеческих кушать... А сам пошел своей дорогой. Но между тем ведь енот его
здорово надул. Енот этот был не простой, а волшебный, с  хитрецой. Он - этот
енот - как  только на него враг какой, обжора, нападал - мигом в племя врага
и оборачивался,  только дитем. Если нападал на него волк, то он оборачивался
волчонком,  если медведь - то медвежонком. Так и жил себе енот припеваючи, и
на саму  судьбу  поплевывал.  Но надо  сказать, что сейчас этот енот был уже
полусумасшедший.  И после того  как  он так  ловко отделался  от  людоеда  и
обернулся опять в енота, то шибко загрустил и  пустил слезу. Очень жалко ему
стало людоеда, что он ходит такой голодный.
     "Лучше бы он меня съел", - усовестился енот.
     Побежал енот вслед за людоедом и видит: стоит людоед на поляне, и можно
сказать, совсем дошедший: сам себе могилу копает. Тогда енот ему говорит:
     - Людоед, людоед,  хочешь,  я  тебя досыта  накормлю, да  так,  как  ты
никогда не ел.
     Вильнул людоед задом и бегом за енотом.
     Бегут, бегут  - и все вперед, кругом царств всяких,  республик,  зверей
видимо-невидимо, а они все бегут.
     Наконец прибегают они к дому, вокруг которого большое хозяйство.
     На кольях - головы  человеческие торчат, на заборе кишки, а под окном -
рядком, ряд в ряд  -  ноги  стоят  без туловища,  как все равно валенки  или
сапоги.
     А  посередине людоедиха огромная, жирная, белотелая стоит, без рубашки,
и груди ее пропитаны кровью блаженных младенцев.
     В корыте - дерьмецо людское  стирает: кишки  там  всякие, внутренности,
чтобы засолить на случай голодухи.
     Возмутился людоед: "куда ж  ты меня привел, к своей,  это моя жена!"  А
енот между тем, полусумасшедший,  вильнул хвостом и рраз - вместо жены своей
изумленной видит людоед  мечту брюха своего: пышного, всего в белом, ангела,
сладкого, как  мороженое, совсем, можно сказать, небожителя.  Ахнул  людоед,
прыг, скок, повалил ангела - и ну его есть... Всего сожрал, без остатку.
     Так  хитрый, полусумасшедший енот  накормил людоеда  собственной женой,
обнажив в ней небожителя.








     - Ты  будешь  кушать эту подгоревшую кашу?  - спросила  пожилая, в меру
полная женщина своего мужа.
     Муж что-то ответил,  но она сама стала  есть эту кашу. Ее  звали  Раиса
Федоровна.
     "Что я буду делать сегодня, как распределю свой день, - подумала она. -
Во-первых, пойду за луком".
     Она представила себе, как  идет за луком,  представила хмурые, знакомые
улицы, и  говорливых, таинственных  баб,  и сосульки с  крыш -  и  ей ужасно
захотелось пойти за луком, и на душе стало тепло и интересно.
     "А потом я вымою посуду и полежу", - мелькнуло у нее в голове.
     - Сына пожалей, - пробормотал ее муж.
     Но  он  очень любил  жену и  поцеловал ее.  На минуту она почувствовала
тепло привычных губ.
     "Вечно стол не на своем месте", - решила она и подвинула его влево.
     Затем  она пошла в уборную и слышала только  стук своего сердца. Потом,
выйдя на  улицу,  она  встретила  своего  двенадцатилетнего сына;  он шел из
школы, кричал и не обратил на нее внимания. Раиса Федоровна, зайдя на рынок,
медленно закупала продукты,  переходя  от  лавки к лавке.  Около  нее  ловко
суетились,  толкая друг друга, покупатели, протягивая  свои рубли, оглядывая
продукты полупомешанным взглядом.
     -  Вы опять  меня  обворовали,  -  услышала  Раиса  Федоровна  голос  и
почувствовала, как ее тянут за живую кожу пальто. Тянула соседка.
     - Препротивная женщина, - тотчас заговорила, оглядывая Раису Федоровну,
толстая старуха в пуховом платке. - Скандалистка. Я жила с ней один год и не
выдержала. Прямо по морде сковородкой бьет...
     -  Ужас,  -  вторила ей  другая. - Я в  таких  случаях всегда доношу  в
милицию.
     "Как  же  я распределю  теперь  свои деньги, -  думала Раиса Федоровна,
возвращаясь домой. - Тридцать рублей  я этой дуре отдам... А сегодня пойду в
кино".
     В  переулке, по  которому она  шла,  было  светло  и оживленно  и  люди
напоминали грачей.  Но ей  почему-то  представилось, как она будет ложиться,
спать и посасывать конфетку, лежа под одеялом.
     И еще почему-то она увидела море.
     Войдя в квартиру, она услышала голос соседки, доносившийся из кухни:
     - Помыть посуду надо - раз; в магазин сходить - два; поесть надо - три.
     - Мы все ядим, ядим, ядим, - прошамкала живехонькая старушка, юркнувшая
с пахучей сковородкой мимо Раисы Федоровны. - Мы все ядим.
     - Я уже два часа не  ем, - испуганно обернулась к ней белым, призрачным
лицом молодая соседка.
     -  Я Коле говорю, - раздался другой голос, - не целуй ты ее в  живот...
Опять все у меня кипит.
     - Ишь стерва, - буркнул кто-то вслед Раисе Федоровне.
     - Почему, она неплохая женщина.
     "...Утопить бы кого-нибудь,  - подумала Раиса Федоровна. - Ах,  чего же
мне все-таки поесть... Утку".
     И она почувствовала, что  на  душе  опять стало тепло  и интересно, как
было давеча, когда она представляла себе, как идет  за луком.  И  опять  она
увидела море.
     В углу  комнаты  ее муж  убирал постель. Повертевшись  около него,  она
опять вдруг захотела  в  уборную. В животе ее что-то глухо заурчало, и  жить
стало еще интересней. Она ощутила приятную слабость, особенно в ногах.
     - Как непонятна жизнь, - подумала она.
     Она посмотрела на красный, давно знакомый  ей  цветок,  нарисованный на
ковре. И он показался ей таинственным и необъяснимым.
     Раиса Федоровна  вышла в  коридор и вдруг почувствовала сильную боль  в
сердце; вся грудь наполнилась каким-то жутким, никуда не выходящим воздухом;
тело стало отставать от нее, уходить в какую-то пропасть.
     В мозгу забилась, точно тонущее существо, мысль:
     "Умираю".
     - Умираю! - нашла она силы взвизгнуть.
     В кухне кто-то засмеялся.
     - Умираю, умираю! - холодный ужас заставлял ее кричать, срывая пустоту.
     В коридор выскочили муж и сын; из кухни высыпали соседи и остановились,
с любопытством оглядывая Раису Федоровну. Крик был настолько животен, что во
дворе все побросали свои стирки, уборки и подошли к окну.
     - Ишь как  орет,  - пересмеивались  в  толпе.  - Точно  ее  обсчитали в
магазине.
     - Да, говорят, умирает, - отвечали другие.
     - Если б умирала, так бы не драла глотку, - возразил парень в кепке.
     Кто-то даже швырнул в окно камень.
     Сынок Раисы  Федоровны  стоял у  другого окна, посматривая на умирающую
мать.
     "Чего  она  так  кричит,  -  подумал он. - Ведь теперь меня засмеют  во
дворе".
     ...А  через несколько дней толстая старуха  в пуховом платке, та самая,
которая ругала Раису Федоровну на рынке, говорила своей товарке:
     - Померла Раиска-то, говорят, так орала, весь двор переполошила.








     Коммунальная квартира номер 77, что в старом коробковидном доме, совсем
покосилась. Клозетная  дверь  -  рядом  с  кухней  и  комнатой Муравьевых  -
открывалась так, что не допускала к плите. Одинокая  старуха Солнечная долго
ругалась тогда, ибо с кастрюлями в руке  не сразу приструнишь дверь. К  тому
же третий жилец, холостой  мужик  Долгопятов, открывая дверь головой изнутри
клозета,  часто вываливался  наружу, и  через него было трудно  переступать.
Кроме того, Долгопятов не раз хохотал,  запершись  в клозете. Этот хохот так
не походил на обычный звук  его  голоса, что старуха Солнечная полагала, что
Долгопятова как бы подменяли на время, пока он сидел в клозете.
     - Он  или  не  он?! -  тревожно всматривалась она в глаза  Долгопятова,
когда он выходил, справив естественную надобность.
     Муравьевы  же те вообще не выносили  клозета.  Очевидно, стены его были
чересчур  тонкие,  и  Муравьевы,  как  соседи  клозета, все  слышали,  будто
испражнения  происходили  в  их  комнате.  Пугаясь  животности  людей,  они,
тоненькие и юркие молодожены, выбегали тогда из своей комнатушки, нередко во
время обеда,  с тарелками в  руках. Но выбегать-то, собственно, было некуда:
общественный   коридор   так   узок,   что   пройти  свободно  было   весьма
затруднительно. И зачастую все сталкивались лбами, задами, лилось из тарелок
и  из  тела, доходило даже до  криков.  Но Муравьевы  тем  не  менее  упорно
выбегали: нежны они  были чересчур для самих себя. Старуха Солнечная, шамкая
выпадающим ртом, говорила, что это у них от Бога.
     Последние годы жизнь  шла совсем какая-то оголтелая. И  куда они только
катились?!  Супруги Муравьевы от  страху молились  друг перед другом, потому
что жить, даже по  их понятиям, стало трудно. Не  то  чтобы мучил  диковатый
быт,  бессонница, очереди, детский крик (к старухе Солнечной  приводили днем
дитя  малолетнее на воспитание)  -  нет,  к этому можно было бы  привыкнуть.
Донимал больше всего Долгопятов,  потому что он уже совсем перестал походить
на человека. Не говоря уже о речи, она давно  отсутствовала, если не считать
моментов наития.  Были, правда,  мычание, хохот,  успехи, кивки  головой. Но
главное  - он постоянно менялся. Вечером - один, днем -  другой, позавчера -
третий.  Менялся,  правда,  как-то  просто и  неотесанно:  то казался котом,
принявшим  человеческий облик,  то,  наоборот, становился  до  того угрюм  и
тяжеловат во  взоре, точно превращался в эдакий монумент; то просто выглядел
так свирепо, что, похоже, готов был разорвать все на свете (а на самом деле,
напротив, прятался в  угол). Ванна часто портилась, и Долгопятов мылся тогда
в  коридоре; длинный  и неадекватный любому существу,  он  обливался водой в
коридоре. Соседи (Солнечная и  Муравьевы) мигом тогда  запирались на крючок.
Домашние коты, и так не любившие его, разбегались в стороны.
     Но Долгопятов не пел песен. Зато дитя часто пело. Была это девочка трех
с половиною лет, полная  и  шарообразная, Солнечная нянчила ее с восьми утра
до восьми вечера. Долгопятов видел ее только вечером, с семи до восьми, но и
он смирел, когда дитя пело. Не то чтобы в пении не было  смысла, нет, просто
повторялось одно и  то же  слово (например,  "забыло"... "забыло"...) долго,
настырно и - по хорошему счету - как в испорченном телефоне, который в то же
время был  как  бы  живой... Долгопятов относился к  девочке с  уважением  и
осторожностью.  Старуха Солнечная  сама-то  по возрасту помнила  уже немного
слов (хотя часто плакала от  этого -  такова  жизнь, тем более  будущая),  и
девочка в этом  отношении давала ей сто очков вперед. К  ребенку очень скоро
все привыкли, как  привыкают, например,  к неудобному кошмару. Но Долгопятов
не  давал  интеллекту успокоиться.  То  изменится чуть  ли не на  глазах, то
кулаком махнет  в форточку. Муравьевы из-за  него даже  перестали верить  во
что-либо хорошее.
     В конце  концов лицо Долгопятова приняло  вдруг  законченное выражение.
Месяца  два  оно,   например,  совсем  не   менялось,  как-то  навечно,   не
по-здешнему,  окаменев.  Он  только  трогал своими длинными  руками кастрюли
соседей. Может быть,  это прикосновение чужого человека к еде подсознательно
больше всего мучило молодоженов.
     - Я не могу есть! - визжала Муравьева после того, как  видела в полусне
по ночам тень убегающего из кухни Долгопятова.
     Но  съедалось  все  -  не  стоять же  опять  в  очередях. И  хотя  лицо
Долгопятова онеподвижилось, сам он чуть лысел от различных своих походов.
     Стояла весна, но небо было до того серым, словно ему стала  тошнотворна
земля. Птицы умирали раз  за  разом. Но никто не обращал на смерть внимания.
Возможно, потому, что  эта жизнь все-таки оказывалась самым лучшим вариантом
для  всех. И потому все  торопились жить, как  в лихорадке,  хотя в основном
только махали руками в пустоте. Вой стоял и день и ночь.
     - Что-то должно произойти, - стучала зубами Муравьева.
     -  Нельзя же нам улететь на луну, -  твердил Муравьев, - поэтому что-то
должно измениться.
     И  изменение действительно пришло. В этот день Долгопятов взял  отгул и
чуть не умер в клозете.  Во  всяком случае, запершись, он несколько часов не
подавал признаков жизни. Муравьевы  куда-то  ушли. В  одиннадцать часов утра
старуха Солнечная выползла на  кухню с дитем.  Испугавшись, что Долгопятов в
клозете, она стала ставить бесчисленные сковородки на огонь.
     Дитя забормотало.  Бормотание это сразу приняло отсутствующий характер,
и было в нем что-то не от  мира сего. "Дыр, щел, тел,  кыр, мыр", - вылетало
изо  рта  ребенка,  а палец  был  приставлен  к лицу,  которое  подрумяненно
застыло.  Девочка  не перемигивалась даже со  стеной, она  просто стучала: в
никуда.  Стук-тук-тук,  стук-тук-тук. И тогда  старуха Солнечная запела. Она
повернула  свое объемистое, морщинистое лицо к серому, тошнотворному небу  в
окне и, скаля несуществующие зубы, запела за жизнь.
     Вдруг  лицо ее мгновенно  покраснело и словно сине-раздулось, как пламя
горящего газа в кухне. Тело, расплывчатое, как мешок, поползло вниз, на стул
перед  плитой.  Называлось это  удар,  инсульт.  Но на самом  деле  это была
смерть.
     Старуха же думала, что жива. Ее голова тихо плюхнулась на железо плиты,
Сама  она как  бы  сидела. Глаза полузакрылись, как у курицы при виде высших
миров, если только  куры могут созерцать высший мир. Кожа странно пожелтела,
но  рот двигался.  Этот  рот пел  песни за  жизнь. Слова  все  раздавались и
раздавались в воздухе. Вовсю горел кухонный газ синим, адо-нелепым пламенем,
отравляя крыс. Наконец  старуха замолкла,  но временами из уст  ее  с хрипом
вырывался свист - чудной, тяжелый и где-то жизнерадостный.
     Дитя с любопытством заглядывалось на няню.  Она так и ходила около нее,
как вокруг елки. Не хватало только детских лампочек на седой мертвой голове,
И когда рот старухи окончательно замолк, дитя само запело.
     Но на этот  раз  произошел слом, невероятный ирреальный сдвиг. Ее пение
полилось откуда-то из иных измерений, как будто раздвинулась глубина темного
неба и  оттуда был подан невиданный знак.  Лицо девочки преобразилось: глаза
горели, словно внутри них прорезалась печать вечной жизни. Она пела песню на
славянском языке, но в ней проявлялся древний слой праславянского языка.
     Вдруг она из трехлетнего современного ребенка превратилась в малолетнюю
пророчицу Света.
     И тогда Долгопятов в  ужасе выполз из  клозета. Его сладострастный язык
вывалился  наружу,  став  ненужным.  Это  пение   убивало.  Он  выскочил  на
лестничную клетку. Муравьевы уже поднимались в квартиру.
     -  Я отравил  старуху мочой!  -  бессмысленно  пролаял  он, озираясь по
сторонам. - Уже полгода я подливал ей  в кастрюлю свою мочу понемногу, чтобы
не чуяла!
     - От мочи не умирают,  - сухо ответил Муравьев.  - Вы ошиблись. От мочи
только выздоравливают.
     Долгопятов  еще  раз  дико  оглянулся, точно  преследуемый  неизвестной
силой, и стремительно побежал вниз.
     Муравьевы переглянулись.
     - Что бы это значило? - спросили они друг друга.
     ...Вошли  в  квартиру,  услышали  пение  и  ахнули...  Их прежняя жизнь
мгновенно сожглась в этом пении, и началась новая, необыкновенная...








     Мамаша Раиса Михайловна -  со  светлыми, сурово-замороженными глазами и
таким  же  взглядом -  купила себе  ковер. Ковер этот достался  ей  нелегко.
Подпрыгивая, подняв на себе ковер высоко к небу, она поспешила домой.
     Дома  ковер был намертво  привешен  к стене.  Полуродственница  Марья -
толстая  и  головой  жабообразная  -  посмотрев,  вскинула руки и закричала:
"Гага-га!".  Так она всегда говорила в хороших случаях.  Шлепнув ее под зад,
Раиса  Михайловна  ушла  на кухню  - жарить. Весело  хрустело на  сковородке
что-то живое и юркое.  Булькала  вода  в кране  и в голове Марьи.  У нее был
выходной день и, развалясь на диване, она считала свои пальцы, казавшиеся ей
тенью.
     Пошарила вокруг себя этой тенью и, обнаружив спички, закурила.
     Трехлетний  карапуз Андрюша - сын Раисы Михайловны, весь  беленький и с
лицом, похожим на мед, - понимающе резвился на полу. Больше никого не  было:
отец Андрюши уехал в командировку.
     Икнув,  Марья,  как  истукан,  из которого выливалось  тесто,  вышла на
кухню.
     - Я вернусь, - сказала она.
     - Да, да, - хлопотала Раиса Михайловна около плиты.
     Через  полчаса  хозяйка  вошла  в комнату,  где  резвился ее  малыш.  И
остановилась, словно увидела страшное чудо.
     Андрюшенька  - счастливо  поблескивая глазками  -  вовсю, упоенно резал
ножницами новый  ковер. Не так уж он много и преуспел - по малости силенок -
но вещь  была испорчена. Мамаша все столбенела и столбенела. Казалось, у нее
не мог  открыться даже рот. Мокрота  появилась  у нее в  глазах. Наконец,  с
выражением  бесповоротной  решимости она  подошла  к  малышу. Лицо ее  стало
зевсообразным.
     - Ты что?! - вырвало ее словом.
     -  А  чиво?  -  весело  улыбнулся  мальчик.   Его   беленькие  кудряшки
развевались по лбу.
     Мамаша вырвала у него ножницы.
     - Вот  тебе, вот тебе,  вот тебе! -  неистово,  сжавшись лицом и грузно
подпрыгивая на одном месте, завопила мать. Она яростно била малыша ножницами
по ручкам. Он  орал, как орала бы ожившая печка, но его крик только распалял
мамашу. Ручки малыша покраснели, и, оцепенев от ужаса, он даже не разобрался
убрать их: он только поджал их на груди, и они висели у него как тряпочки.
     С каждым ударом  они становились все безкостней и  расплывчатей, словно
лужицы.
     -  Ковер... ковер! - орала мамаша,  и взгляд ее становился все тверже и
тверже.
     Она  представляла, что ковра уже нет, и готова была сама стать  ковром,
лишь бы он был.
     -  Цени, цени  вещь, дурень!  -  орала она  на дитя.  Вернулась  Марья.
Тяжелым  взглядом  проглядев сцену,  она решила, что ничего  не  существует,
кроме нее самоe. Плюхнувшись на диван, она стала гладить свой живот.
     - Куда, куда улетели... птицы?! - иногда бормотала она сквозь сон.
     Между тем первый гнев Раисы Михайловны понемногу остывал.  "Что отец-то
скажет, ведь нет ковра, нет", - только качала она головой.
     Андрюша, однако  же, не переставал кричать, задыхаясь от боли. Он  упал
на пол и катался по ковру-дорожке.
     -  Перестань, перестань сию  же минуту  плакать,  чтоб  слез твоих я не
видела! - кричала Раиса Михайловна на сына.
     Она уже не колотила  его  ножницами, а только легонько подпихивала  его
ногой, как шар, когда он особенно взвизгивал от боли или воспоминания.
     -  Футболом  его, футболом, - урчала во  сне  Марья, разбираясь в своем
сновидении.
     Раиса  Михайловна принялась убираться: чистить  полы  и драить клозеты.
Она делала это по четыре, по пять раз в день, даже если  после первого  раза
пол   блестел,  как  зеркало.  Монотонно   и  чтоб  продлить  существование,
покрякивая и  напевая  песенку, она продраивала каждый  уголок пола,  каждое
пятно на толчке.  В этом обычно проходили все ее дни, пока не являлся муж  -
квалифицированный тех. работник.
     И сейчас, оставив в покое малыша, она принялась за свое бурное дело.
     Две мысли занимали ее:  можно ли еще спасти ковер и когда кончит  орать
Андрюша. Насчет  первого  она  совсем запуталась,  и  с  досады  кружилось в
голове.  Но  постепенно  легкая   жалость  к  Андрюше  стала  вытеснять  все
остальное: он по-прежнему надрывался. Но она все еще продолжала - чуть ли не
лицом - драить толчок  в клозете. Временами ей казалось, что она видит там -
в воде - свое отражение.
     Наконец, все  бросив, она вошла в комнату. Марья похрапывала на диване.
Во сне Марья  умудрялась  играть в кубики, которые лежали  около ее тела.  В
забытье  она  расставляла их на своем брюхе. Целый  дворец возвышался  таким
образом у нее на животе. А в мыслях ей виделся ангел, которого она - в то же
время - не видела.
     - Дай-ка ручки, - поговорила Раиса Михайловна Андрюше.
     Взглянула и ужаснулась.
     Кисточки  -  пухлые  и  маленькие,  как   у  всех  трехлетних  ребят  -
превратились в красную, растекающуюся жижу.
     - Как же это я! - закричала она.
     Страх за дитя  мгновенно объял ее  с ног до  головы.  "Вообще-то ничего
страшного,  - подумала  она, - но надо  к врачу... к врачу...  Мало ли  чего
может быть... Ох, несчастье". Толчком она разбудила грезившую Марью.
     - Га-га-га! - закричала та, сонно очнувшись  и помотав головой с белыми
волосами.
     - Га-га-га!  - перекричала ее Раиса Михайловна,  близко  наклонив к ней
голову. - Вот не "га-га-га", а Андрюше больно, везем его к врачу.
     Недовольная  Марья  одевалась.  "Ох, несчастье,  несчастье", - тревожно
металась  Раиса Михайловна. Андрюша  стал  ей  чудовищно дорог,  значительно
дороже  ковра. Наскоро  собрались  в  путь.  Заглянул  сосед  - Бесшумов,  -
растревоженный  криками  малыша, которые он  принял  за  воздушную  тревогу.
Пожевав бумагу, он сонно скрылся, промычав про несоответствие.
     По дороге к врачам Марья расплакалась.
     - Ты чево? - спросила ее Раиса Михайловна.
     - Жалко Андрюшу, - ответила та.
     Она жалела также свои мысли, которые вились вокруг ее лба, как бабочки.
Детская больница  была  сумрачна, и люди в белых халатах были в ней строгие,
почти как ружья.
     Раисе Михайловне велели приехать за дитем спустя, когда точно скажут по
телефону. На другой день обнаружилось, что посещать больного ребенка нельзя:
в больнице объявили карантин.
     Одуревшая Раиса  Михайловна целыми часами бродила  по квартире. "Хорошо
еще, что  муж  не  скоро  вернется",  - думала она.  Звонила  в больницу, ей
отвечали коротко: "Все, что нужно, будет  сделано". Одна Марья была веселая.
Она говорила  соседу Бесшумову, что ребенок все  равно умрет, но де от этого
Раиса  Михайловна должна  только веселиться. Когда Бесшумов, пожевав бумагу,
спрашивал:  "Почему  веселиться",  - Марья загадочно  улыбалась  и  отвечала
только, что  будет больше свету. Она везде  находила свет; но в  то же время
плакала  от постоянного  присутствия мрака. Правда,  плакала по-особому, без
плача в душе, так что слезы катились по ней, как по железу.
     Откуда-то  появилась черненькая  старушка;  посмотрев  на все  круглыми
глазами, она сказала, что любит тьму...
     Раиса Михайловна все болела  за испорченный ковер, и не зная, что с ним
делать, скрутила  из него валик  для дивана. "Все-таки нашел применение",  -
сказала она про себя.
     ...В  больнице  было светло и  пусто. Андрюша все время плакал. "Сейчас
тебе не будет больно",  - сказал ему высокий и  умный врач. И правда, малыша
внимательно усыпили, прежде чем отнять  две кисти  руки  (почти все косточки
внутри  были  переломаны и измельчены  ударами  ножниц, и - чтоб не началась
гангрена  -  это  был  единственный выход). Поэтому,  уже  после  того,  как
отрезали  его  кисточки,  Андрюше  стало  легко,  легко;  только  когда  его
перебинтовывали, он  помахал  своими  культяпками  и удивился:  "А  где  мои
ручки??" И даже не заплакал.
     ...Когда мамаша приняла из больницы своего малыша, сморщенного в улыбке
и  отсутствии,  то сначала она  ничего не соображала. Все пыталась развязать
культяпки и проверить: есть ручки или  нет? Привезла домой на такси, как все
равно с  праздника. Марья  раздела дитя и,  крякнув,  потащила его играть  в
прятки. И все улыбалась в окно  чучельным,  ставшим  не по-здешнему лохматым
лицом. Во время пряток уснула и опять видела ангела, которого в то же  время
не видела. Андрюша  лизнул ее сонный, замогильный нос и помахал культяпками,
как бы здороваясь. "А  где мои ручки,  мамочка", -  тосковал он и, как тень,
плелся за мамой, куда бы она ни пошла. Раиса Михайловна драила пол. Из кухни
раздавался храп Марьи, считавшей, что у нее пухнет живот.
     Тикали часы.
     Скоро  нужно  было  кормить  мальчика  -  теперь   он,  как  и  раньше,
однолеткой, не мог сам есть.
     Раиса Михайловна  двинула  ногой табуретку и вошла  в  клозет. Грохнуло
корыто. Раиса Михайловна повесилась.  "Нету моих сил больше... Нету сил",  -
успела только сказать она самой себе, влезая на стул.
     Со  сна Марья заглянула  в клозет. Охнув,  все поняла, и  ей захотелось
попрыгать  с  Андрюшенькой.  Понемногу  собирались  родственники  и  соседи.
Андрюша не скучал, а все время спрашивал:  "Где мои ручки и мама?". В клозет
его  не  пускали. Какой-то  физик решал на кухне,  недалеко  от  трупа, свои
задачки.
     Марья  шушукалась с Бесшумовым.  И опять откуда-то появилась черненькая
старушка с круглыми глазами. Она говорила, что ничего, ничего нету страшного
ни в том, что у Андрюшеньки исчезли руки, ни в том, что его мать умерла...
     - Ничего, ничего в этом нету страшного, - твердила она.
     Но  в  ее  глазах  явственно  отражался  какой-то  иной,  высший страх,
который,  однако,  не  имел  никакого  отношения  ни  к  этому  миру,  ни  к
происшедшему. Но для земного этот мрак, этот страх, возможно, был светом. И,
выделяясь от бездонного ужаса в ее глазах, этот свет очищал окружающее.
     - Да, да,  ничего в  этом страшного  нету... - бормотали  стены. Только
плач Андрюши был оторван от всего существующего.
     - Га-га-га! - кричала на всю квартиру Марья.










     Иван Иванович Пузиков жил у себя. Правда, это у "себя" занимали у  него
два обычных, вне мира сего  кота, взъерошенных от звука собственного голоса,
собака Джурка, бегающая за своим хвостом, и просто корова, мычащая в углу.
     Все это  находилось  в старом, полуповаленном домике,  отгороженном  от
земли серым, неприютным забором. Большей частию Иван Иваныча в доме не было:
потому что свое присутствие он не считал за присутствие.
     Он весь жил своими животными.
     Правда, по видимости многие другие обыватели тоже жили животными. Но на
самом деле все  было  не так.  Они приходили на скамью Иван Иваныча, стоящую
перед домом, и долго-долго сидели  на ней. Все такие ладные, с животиками  и
точно сделанные из света.
     Кроме  того, что они  молчали,  они  то и  дело  вскрикивали, глядя  на
собаку: "Джурка, Джурка!.." и вздрагивали. Помолчат-помолчат,  а потом опять
кто-нибудь вскрикнет: "Джурка... Джурка!"
     Сначала собака виляла хвостом, а потом совсем одурела от  этих вскриков
и вместо того,  чтобы оборачиваться на  людей,  приподнимала морду вверх, на
небесные светила.
     Этот   ежечасный  среди  общего  могильного  молчания  вскрик  "Джурка"
собственно ничего не выражал, кроме формы  существования  самих  обывателей.
Поэтому он был обращен в них самих, а не на животных.
     Так и проводили люди, окружающие Иван Иваныча, отпущенное им  время. Но
у "самого" отношение к животным было совсем противоположное.
     Почти не существуя  на протяжении десятилетий и ощущая вокруг себя одну
пустоту,  Иван Иванович вдруг, выйдя на пенсию, родился духовно, пристально,
сам  по себе,  всматриваясь  в  тела  животных.  Его поразила  прежде  всего
"тайна". "Такие  оформленные, с разнообразием, а  существуют",  -  думал он.
"Ишь", - и вилял своим воображаемым хвостиком.
     Еще его пугала  страшная  близость животных  к человеку; всматриваясь в
глаза  этих тварей, он искал в них  ту  силу, которая перебросила  или может
перебросить  мост между  животностью  и  сознанием.  В  замороженных  глазах
собаки,  похожих  на  человеческие внешне и не  похожих по  отсутствию в них
тайного  огня   разума,   нащупывал  Иван  своим  не  то  пропитым,  не   то
метафизическим взглядом  эту жуткую  власть; желая разгадать  ее, он  внутре
надеялся  тогда понять и себя,  который, возможно, был когда-то животным. Он
не  думал  о  силах,  стоящих  вне  этой  цепи,  но действующих на  нее; его
интересовала  только  прямая  связь  между сознанием  и этими лохматыми,  то
непомерно большими, то до смешка мелкими тварями.
     "Почему  у них  сейчас нет  разума?  - почесываясь, думал Иван. - И что
заставит его появиться в них?"
     Пытаясь понять, охватить эту связь в целом, а не объяснить механически,
наивно, как ученые, он, чувствуя,  что по-настоящему проникнуть в тайну выше
сил человеческих, прибегал к странным, нелепым, черным ходам.
     То  вставал  на  четвереньки и, приближая свое  лицо к собачьей  морде,
мысленно обнюхивал  животные  глаза  и, главное, то,  что  за  ними  скрыто.
Правда, иногда он не выдерживал и начинал кусать Джурку или бегать за ней на
четвереньках, ломая лопухи.
     Эти сцены повергали местных обывателей в полное  молчание. Они  молчали
так, как будто души их улетали на небеса.
     Иногда  Иван  пытался   разговаривать  с  коровой  и  даже   читать  ей
зоопсихологию.
     Постепенно     его     методы,    пляшущие    вокруг    непознаваемого,
совершенствовались.
     Убедившись  в том, что эту скрытую в животных божественную силу  нельзя
расшевелить человеческим разумом и языком, Иван решил прибегнуть к телесному
шифру.
     Например, он полюбил плакать  перед  кошкой, как будто  опускаясь до ее
уровня.
     Нередко делал перед коровой замысловатую гимнастику, описывая в воздухе
начальные буквы алфавита.
     Нюхал собачьи следы.
     Так продолжалось  года два-три; и  наконец Иван  почувствовал,  что его
животные скоро заговорят. Он ощутил это вечером, ошалевший от жары и вечного
тупого молчания  зверей. Он вдруг взмок  от страха, что они всю  жизнь будут
так молчать.  И спрятался от всего существующего в темный сарай, между сеном
и простой, точно разрезающей ад деревянной, досчатой стеной.
     И  вдруг -  то ли  солнце не так прошло  свой  изведанный  путь, то  ли
повеяло  новым существом  - Иван почувствовал:  Заговорят! Заговорят! Сейчас
заговорят!
     Как он мог раньше сомневаться!
     Он приподнялся из  угла  и  торопливо засеменил вперед  к изменяющемуся
миру.
     "А если животные станут, как мы, то во что мы превратимся?! Для кого мы
заговорим!?" - радостно мелькнуло у него в уме.
     "Заговорят, заговорят", - заглушило все в его сознании.
     Юрк - и Иван очутился вне сарая, на лужайке. А где же животные?
     "Корова, корова обязательно  заговорит", - подумал он. Иван  представил
себе, как  он обнимет ее теплую, мягкую шею, поцелует в мяготь, как раз в то
место, которое не раз у других  коров - шло в суп, и расскажет ей о Господе,
о сумасшествии и об атомных взрывах.
     И корова удивится своему пониманию. И расскажет ему о той силе, которая
превратила ее в разумное существо.
     - Пеструшка, Пеструшка! - поманил ее Иван со значением.
     Но увы -  ни в хлеву, ни на участке, нигде поблизости - коровы не было.
А веревка, которой он привязывал ее к столбу - была оборвана.
     - Ушла,  -  холодно, с жутью подумал Иван, - как только появился разум,
ушла.
     Он приюлил  вокруг  своего заброшенного домика, как будто ловя пустоту.
Корова исчезла.
     - Морду ей за это надо набить, - твердо подумал он.
     Спрятав кошку и собаку, которые  пока  еще не проявляли явных признаков
человеческого сознания, в конуру, Иван решил действовать.
     Больше всего он боялся, что корова, обнаружив у себя разум, запьет.
     Поэтому прежде всего он рысцой побежал в ближайшую  пивную. Пивная была
лихорадочна,  в  зеленых  пятнах, но  облепленная  у дверей  сонно-боевитыми
людьми.
     Тьма  их,  сгущенная у  стойки,  была  еле  видна. Иван  полез  внутрь,
расталкивая    старушек   и    инвалидов.   Вдруг    он   увидел   знакомую,
пропито-обросшую, отключенную физиономию.
     - Вася, Вася! - заорал он, - корова тут не пила? Или ты не заметил?!
     - Не  толкало,  не толкало, - мотая  головой, ответил Вася и  скрылся в
темном, заваленном людьми углу.
     - Не смущай ум, - вдруг фыркнул Ивану в ухо седой, как лунь, старичок.
     -  Значит, не пила, - выскочил Иван из заведения. Потому что не тот шум
сегодня.
     Он успокоился и, виляя мыслью, стал обдумывать, куда бы еще могла пойти
корова, ставшая, по его мнению, идеею.
     Вдруг лицо Вани раздвинулось в добродушно-ощеренной улыбке.
     - В библиотеку, небось, пошла, - подумал он. - Читает. Информируется.
     И Иван, покрикивая по дороге на столбы, поскакал в местную читальню. Он
почему-то не сомневался, что корова там.
     Старушка-заведующая, заснувшая между  тем  в уборной, была  "разбужена"
резким стуком в клозетную дверь. Это ломился Иван.
     Оказывается,  не  найдя  в читальном  зале никого,  кроме  перепуганной
библиотекарши,  Иван  бросился  искать  корову  около   клозета,   так  как,
естественно, клозеты самые грязные места.
     - Не  хулиганьте,  молодой  человек,  - орала  на  него  выскочившая  и
мутно-встревоженная старушка. - Черт знает чем занимаетесь! Книжки бы  лучше
читали!!
     - Ты мне зубы не заговаривай!  - кидается  на  нее Иван. - Говори, куда
спрятала корову?!
     - Идиот! - взвизгнула старушонка.
     - Патология! Патология! - заорала она, подняв руки  вверх и  бросившись
по коридору.
     Везде вдруг  стало тихо.  Иван спокойно осмотрел  клозет,  директорский
кабинет, несколько закоулков с портерами - и нигде не нашел животное.
     Отдышавшись, он выпрыгнул в окно.
     Действительность  разумной  коровы  мучила  его.  Притихнув  душой,  он
ковылял по улице к домику, где жил старичок, занимавшийся оккультизмом.
     - Что тебе, Ваня? - осторожно спросил его старичок, заглядывая в глаза.
     - Корова от меня ушла, вознеслась, что ли, - угрюмо буркнул Иван.
     - Будет, будет, будет, все будет! - закричал старичок и резко захлопнул
дверь перед носом Ивана Иваныча.
     - А ну ее на хрен... - подумал Иван и пошел дальше непонятной дорогой.
     В  поте  забрел  к  соседу,  Никифору,  не  очень  странному  человеку,
воровавшему у себя самого кур. Жил он в углу. Сели за стол. Никифор вынул из
порток бутыль с водкой.
     - Корова, корова исчезла, - проговорил Иван.
     - Да украли твою корову, тяпнули, - поморщившись, прикрикнул Никифор. -
Я сам видел.
     - Не может быть, - обмяк Иван Иваныч. - Она у меня стала разумная.
     -  А ты  откуда знаешь?  -  и  Никифор  из-под  бутылки уставил на него
пристальный взгляд. Помолчали.
     -  Я, правда, не говорил с ней, - ответил Иван. - Не успел. Как  только
почувствовал, что у ей - разум, ее, значит, увели.
     -  Увели,  увели точно, - оскорбился, Никифор.  - Какая  бы она ни была
разумная,  хоть с  умом, как  у божества, но все равно - корова есть корова.
Она для жратвы предназначена. На мясо. И ты не мути ум.
     - Кто ж это ее увел? - плаксиво промычал Иван.
     - Да из шайки Косого. Они и милицию всю прирежуть, не  то что корову, -
рассудил Никифор,  -  ишь... теперь ее - ищи, свищи...  Они уж,  небось,  ее
пропили... На базаре...
     - Ну я пойду, - отвернулся вдруг Иван. - Раз Косой, то дело кончено.
     Дома ему  вдруг стало страшно одиноко, и он всю ночь стремился  уснуть,
пряча голову под охапку с сеном.
     Весь следующий день он мучился  отсутствием непознанной коровы. Мир все
больше    дробился,    принимая    вид    неба,    усеянного   бесчисленными
звездами-сущностями.
     Вскоре Иван решил кончать всю эту хреновину.
     У  запертых  в сарай кошки и собаки не появлялся разум. Возможно, нужно
было  очень  много  ждать. Но  Ивана тянуло куда-то  вперед, на действие,  в
бесконечность. Да  и измотали его ум эти  животные... Поэтому Ваня  решил их
съесть. Утром растопил сало на огромной, еще свадебной сковородке.
     И поплелся в сарай, к бестиям.
     Сначала, встав на колени, удавил руками кошечку, причитая о высшем. Пса
заколол  ножницами.  И  в  мешке  отнес  трупы  на  сковороду.  Ел  в  углу,
облизываясь от дальнего, начинающегося с внутренних небес, хохота.
     Поглощая   противное,   в  шерсти  мясо,  вспоминал   кровию   о  своей
голубоглазой, разумной корове, вознесшейся к Господу.
     Прожевывая кошачье мясо, думал, что поглощает Грядущее.
     Много, много у него на уме бурь было.
     А когда съел, вышел из избы, вперед, на красное солнышко, и...









     Полуэмигрант Коля  Фа торговал один-одинешенек в маленькой лавке разных
вещей  на  окраине   Парижа.  Лавка  представляла  собой   совсем  маленькую
комнатушку  на первом  этаже,  за ней - в глубине,  отделенной занавеской, -
совсем крохотный  закуток  (своего  рода офис  Коли Фа) с  кипятильником. За
закутком  - серьезный  клозет, окошко  которого выходило во двор.  Вот и все
торговое заведение.
     Коля  Фа  иногда  поднимал   морду  вверх,   на  бесконечно-голубое   и
женственно-скучное   парижское  небо.   "Ишь,  безмятежное",   -  думал  он,
погружаясь в себя. Он уже давно превратился в камень и свою  работу выполнял
автоматически. (Автоматически и ел, боясь наслаждения.)
     Но  все-таки  что-то  человеческое  еще  копошилось  в  нем.  Например,
оживлялся он, когда ел каких-нибудь рыбешек или иных  гадов живьем. Но глаза
стекленели при  этом, а  не наполнялись  наслаждением. Ничего не поделаешь -
много абсурда  в  жизни! Была в нем и другая  слабость: порой  он принимался
считать звезды на небе, особенно когда их почти не  было. Где-то в  глуби не
души не переставал любить деньги.
     А вообще-то ему  на все было наплевать. Не любил  он (частично) женщин,
зато  любил, например, лягушек. Засыпая, читал  справочники.  Не обожал он и
свое  тело, ставшее препятствием к бесконечной и вольной жизни после смерти.
Часто засматривался  на облака, плывущие мимо  к какой-то  своей, непонятной
для него цели.
     Как же такой в  этом западном мире,  хищном и псевдозагадочном,  вообще
существовал? Но и здесь бывают исключения: к тому же работал Коля Фа хорошо,
хотя внутренне не соображая, что к чему.
     К тому же Коля Фа был  герой: он никогда не плакал. Он даже исключил из
жизни такое понятие.
     Любил ли он женщин? И даже не один раз, а трижды. Первый раз, когда ему
было пять  лет, второй  - когда восемь,  а третий - когда девять. Больше  он
женщин  никогда не  любил,  хотя  и  скотоложествовал  с  ними  бесчисленное
количество раз.
     Вообще, в  нем еще  много было жизни. Он даже участвовал в национальных
выборах.
     Единственно, что он не понимал; куда это движется его жизнь? Официально
считалось, что к смерти, но он ее не признавал. Но если не к смерти, то куда
же? К облакам, что ли, поющим в небе о чем-то немыслимом?  Или,  может быть,
просто в курятник, потому что Коля Фа еще с детства обожал кур, считая их не
курами,  а  умудренными  тварями,  спустившимися  с  неба.  В  остальном  он
признавал значения слов, считая, например, что  гуси - это и есть гуси, а не
что-нибудь иное.
     К Божеству тем не менее он относился просто: он его и не  отрицал, и не
признавал.
     В этот день Коля  Фа поработал на славу: отдал дань своему автоматизму.
Но и поглядел на облака тоже: не без мечты, ведь человеком был. Солнце - так
называемое античное  божество -  ату  его,  ату! - уже заходило за, если так
можно выразиться, горизонт. Коля Фа не  мешал ему, солнцу, он  вообще никому
не мешал.
     Обтер пыль, заглянул  в  закуток-офис и  вдруг  -  дверь в  клозет была
полуоткрыта - увидел карлика, сидящего на толчке.
     Карлик  был  не  то  чтобы  уж  совсем  карлик, но  маловат, до дикости
маловат. Впрочем, и это бывает с людьми.
     Коля Фа  несказанно  удивился. Никогда еще  люди, пусть  и  карлики, не
впрыгивали через заднее окно к  нему в  клозет.  (Через  дверь карлик не мог
прийти - все-таки у Коли Фа были глаза.)
     Коля Фа оцепенел. Карлик на  толчке хоть и  тужился, но  тоже оцепенел.
Так и цепенели они некоторое время. Коля не решился прерывать, а просто ушел
в другую комнату, где товары, и закурил. Когда вернулся, карлик исчез.
     Коля Фа  в эту  ночь  спал неспокойно. Все  ему чудились боги, античные
герои, ангелы и прочие существа.
     На  следующий день,  как раз  под  вечер, он заглянул в клозет.  Карлик
сидел на толчке как ни в чем не бывало. Лица его Коля не видел. То ли карлик
его спрятал на груди, то ли вообще оно отсутствовало.
     Фа, однако, не заорал. Походил, походил и закурил.
     Прошло  три  дня.  Карлик  не появлялся. На четвертый  опять  сидел  на
толчке.
     Коля Фа с ним смирился.
     Через  неделю  начал  его кормить. Но карлик  признавал  только древнюю
пищу, а Фа не знал, что это такое. Но все же кормились. Коля ставил миску на
границу  клозета и отходил. Карлик не то ел,  не  то  смотрел. Иногда, когда
карлик сидел на толчке, Фа садился рядом и чего-то ожидал. Странно, они ни о
чем  не разговаривали. Но общение было.  Глаза карлика - да, да, у него были
глаза -  все время смотрели в  одну точку,  слева, Коля стал тоже смотреть в
эту точку слева, напряженно следя, чтоб  направления взглядов сходились там.
Так и сидели они часами, глядя в эту точку.
     Коля Фа  тем  не  менее выполнял свои обязанности хорошо. А то, что  он
смотрел потом в одну точку, это ведь почти никого не касалось.
     Карлик  регулярно  приходил.  Фа  даже  не  удивлялся этому.  Он вообще
потерял в  себе это  качество: удивляться.  Их молчание  один  раз  прервала
заскочившая  не  вовремя  покупательница,  но  отпрянула,  потому   что   Фа
захохотал. Правда, это был почти неслышимый хохот.
     С  тех пор Фа перестал  заниматься  скотоложеством. Он вообще  перестал
чем-либо  заниматься. А между  тем  дела  шли сами собой. Видно, ему помогал
Бог.
     Коля вдруг как-то почувствовал, что по отношению к внешнему миру он уже
стопроцентно  автоматизировался  и ему теперь - после карлика в клозете - на
все окончательно  наплевать. Да,  все, что положено,  он делал  - ел,  спал,
работал, ходил по нужде, -  но совершал это не  то  чтобы во сне, а, скорее,
как в золотом сне.
     А карлик по-прежнему сидел на толчке.
     Фа никак не мог понять своего отношения к  карлику: они ведь никогда не
разговаривали, несмотря на то что сидели вместе. В общем, вся  эта  ситуация
становилась со временем скорее положительной, чем отрицательной, но хорошего
от этого было мало.
     Впрочем, Фа и не стремился ни к чему хорошему.
     С  появлением  карлика  на  толчке   многое  стало   ему  все  равно  -
бесповоротно  все равно. Единственное, что осталось,- это желание смотреть в
одну точку.
     Иногда местный пастор - был и такой, ко всеобщему изумлению, похлопывал
Колю Фа по плечу и звал в приход. Но приход, и весь мир, и все, что бы в нем
ни находилось, Коля Фа уже не  мог  воспринять как  реальность, тем более на
толчке сидел молчаливый карлик, прыгавший в окно.
     Захотел  Фа выйти на улицу, но кругом пустота. Захотел  он даже с тоски
своей великой священные книги читать - все равно пустота.
     Хоть петухом кричи.
     Все складно  вроде выходит в мире, окромя того, что никакого  мира-то и
нет. Да и Творца, следовательно, нет.
     Месяца через  три Коля  Фа заглянул в клозет  (карлика  уже  три дня не
было). А теперь он опять сидел, молчаливый.
     "Ну вот и все, - подумал Коля. - Вот и все. А что все?"
     Мало того, что мира и Творца  для Коли не стало, для него вообще ничего
не стало, что ни придумай или во что ни проникай.
     И вот  он,  как леший, один. Да и не один,  ибо какой  он один?!  Запел
тогда Коля Фа и пел так три дня и три ночи.
     И  вдруг   вместо   пустотной  картины  мира  этого,  которая  внезапно
провалилась,  увиделось ему то, что никаким словом нельзя  было выразить, но
что убило его, покончив даже с пустотой и с его собственным существованием.
     Теперь  не было  и единственной  реальности  -  карлика,  сидевшего  на
толчке.
     И Коля Фа ушел туда, где его не стало.








     Здоровая,  толстая  девка  лет восемнадцати, Катя,  приехала  в  Москву
из-под   Смоленска   сдавать   экзамены   в   Станкостроительный   институт.
Остановилась  она у  деда и  тeтки в старом,  кривом  доме.  Отвели  они  ей
маленький серый  уголок: кровать и  тумбочку у окна. С  аппетитом забравшись
туда, Катя вскоре принялась за зубрежку. "Только бы не нагадила где-нибудь",
- думал  дед. Но  Катя любила  лишь подолгу обтираться по утрам  полотенцем,
поводя  спиной. И еще любила повторять: "Закат  - розовый, как  и мое тело".
Так она  говорила  вечерами,  когда вглядывалась  в пространство, в  далекое
пламя  на  горизонте.  Обычно же она редко смотрела на окружающее, а  всегда
вниз, чаще всего на свои колени.
     Некоторые  удивлялись, почему так, но дед  считал  это  обычным  делом.
"Только бы не  нагадила", - пугался он. Дед любил раздеваться почти догола и
в таком виде, бородатый, в одних трусиках, шумно играл во дворе в домино.
     Катина тетя придерживалась других взглядов на жизнь. "Только  поступи в
институт,  Катенька",  -  науськивала  она  племянницу. На третий  день тетя
показала  ей  инженера,   живущего  в  соседней  квартире.  Он  был  жирный,
необычайно важный, хотя и бегал все время вприпрыжку. Катя смотрела на него,
и от мысли, что и она может быть такой же великой, медленные и смачные,  как
навоз, капельки пота выделялись у нее на лбу. "Он никогда не раздевается", -
шептала ей на ухо тeтка.
     Катино сердечко  сжималось. Ел  очень хотелось увидеть  инженера голым.
Кате казалось,  что тело у  него  такое  же серьезное  и  страшное, как само
правительство  или  как мысли,  таившиеся  под  его  массивным,  инженерским
черепом.
     Дважды она собиралась подсмотреть за ним сквозь щелку  дворовой дощатой
уборной. Но замирала и останавливалась на полпути.
     Каждый  вечер,  когда  все  живое  в  комнате  засыпало,  Катя долго  и
исступленно  молилась.  Потирая руками  свои мясистые  ляжки,  она  тихонько
сползала с кровати и опускалась на колени. Молилась она о том, чтобы попасть
в институт. Слова молитвы дал ей один блаженно-пьяненький старичок со двора.
Кроме того, многое она добавляла от себя.  Возвращалась на кроватку молчком,
вся в слезах и долго потом вытирала слезы подолом ночной рубахи.
     Наконец наступили  светлые  дни  консультаций  и  экзаменов. Как  стадо
гусей,  тянулись  к огромному, черному  зданию  юнцы  и  девицы.  Профессора
непрерывно хлопали дверьми.
     "Чем  я хуже  других", - вертелось в голове  у Кати. Ей  казалось,  что
когда она поступит в институт, то не только душа ее будет величественной, но
и ходить она будет по-другому, сурово и переваливаясь, топча траву.
     Захватывало у нее также дух при виде студентов-старшекурсников.
     "Я не  хуже  их", -  болезненно  думала Катя,  наблюдая  за  ними из-за
деревьев. Она желала как бы подпрыгнуть умственно и по солидности выше их.
     Последние дни Катя стала очень много потеть, всем телом;  поэтому часто
уходила  в уборную обтирать  пот.  И  всегда  при этом  почему-то  думала  о
сокровенном.   А  затерявшись  в  коридорах  института,  среди  людей,  чаще
воспринимала их как шумящих желтеньких призраков.
     Экзамены  принимали  тяжело.  Преподаватели  вставали,  уходили,  опять
приходили;  абитуриенты   текли  бесконечным  потоком.  Некоторых  почему-то
спрашивали долго и назойливо, других мельком, третьих очень равнодушно.
     Один преподаватель вообще ничего не спрашивал: посмотрит на физиономию,
фыркнет и скажет: "Беги".
     На сочинении же одна абитуриентка заснула.
     Катенька сдавала  ровно, аккуратно, с  напором. Часто посреди  экзамена
убегала в клозет обтереть пот и подумать о сокровенном.
     Наконец  наступил решающий  день.  Были  вывешены  списки  прошедших по
конкурсу.  Помолясь, Катенька  побрела  в институт. По мере чтения списка ей
несколько раз почудилась ее фамилия.  Но это был самообман. Кати в списке не
оказалось.
     К ней подошла какая-то худенькая, с чистым лицом девочка.
     - Посмотри, самые гнусные прошли, - сказала она.
     Счастливчики отделились  от  остальных  и  держались  одной  кучкой.  В
большинстве они действительно, как назло, имели самый гнусный вид.
     Домой Катенька возвращалась  совсем отключенной. Она даже не различила,
когда шла пешком, когда ехала в троллейбусе.
     Дома никого не было.
     Вытащив  из угла  огромный, заржавленный  топор, Катя с каменным  лицом
подошла  к письменному  столу. Рубила  широкими  взмахами, как  рубят дрова.
Потом сожгла все свои книги.
     А на следующий день Катя возвращалась в Смоленск. Больше она никогда не
верила в  Бога. Также перестала  понимать  и мир,  в котором  находилась. Ей
бывало легче, только когда  она  мочилась или во  сне,  когда  слушала пение
собственного тела.








     "...В мире нужда по причудливой твари"

     В. Провоторов. Из стихотворений
     Долго хохотал  кругляш, прежде чем умереть. Ему  действительно было  на
все наплевать: во-первых, он не знал -  кто  он (впрочем, об этом не знали и
другие), во-вторых, если бы и знал, то не понял.
     Валялся  он на  огромной  помойке  посреди Нью-Йорка,  и  никто  его не
замечал.
     Кругляш только пел песни. Но какие же это  были песни? О Боге он ничего
не знал и о человечестве тоже.
     Однако кто-то нашептал ему в ухо, что, мол, человечество совсем никуда,
что оно  пало,  деградировало  и имеет сейчас  весьма  далекое и причудливое
отношение не только к высшему, но и к просто нормальному человечеству.
     Но кругляш об этом даже не думал. Да и до дум ли было ему, когда у него
рук не было, ног тоже, а на лицо он и не претендовал.
     Гном, ковыряющийся в помойке, определил его одним словом: "Бандит!"
     Он уже почти разложился, когда вдруг рядом оказался теолог, увещевающий
своего  спутника, тоже священника, что, дескать,  нельзя умирать, не понявши
Бога, и что мы-де к этому пониманию давно предназначены. И что на земле есть
бизнес, а на небе - Бог.
     Кругляш удивился, покраснел на минуту,  перестав разлагаться  дальше, а
потом единственным своим глазом, находящимся сзади, подмигнул.
     Но кому - неизвестно.
     Фактически он  уходил под землю, сбрасывая  свою  оболочку, превращаясь
уже в иного кругляша.
     -  Ничего не  могу доказать,  но  верую, -  продолжал между тем болтать
теолог, обращаясь к своему товарищу.  - Меня  интересуют только факты. После
молитв  бизнес  идет  хорошо,  это  проверено статистически.  Мой  приятель,
торговец легальным оружием, произносит обычно молитвы, которые я рекомендую.
Он  на  редкость  богатеет. Значит,  он  - избранник  Божий.  Таковы  факты.
Наслаждайтесь и обогащайтесь!
     Кругляш медленно опускался вниз и наконец исчез за пределами физической
земли.
     А  внизу  отмечали  его  новоселье   длинные   насекомовидные  твари  с
выпученными холодными глазами, похожими на глаза теолога. От их  ума исходил
пар, как дым из крематория. Но и здесь  кругляш так же простодушно  не знал,
кто он и что с  ним  будет. Ему показалось, что вообще никаких изменений  не
произошло и что он по-прежнему там, где был раньше, то есть в Нью-Йорке.
     В стороне, в  каких-то мокрых подземельях сновали полусущества с рыбьим
выражением тела. Они завидовали кругляшу, и заряд их зависти и ненависти был
настойчив и широк, но поражал их самих. Они были  словно  в огне и  ели этот
огонь, равнодушный к влаге.
     Кругляш плавал среди этих подземных существ, иной по отношению к ним. А
потом его стало тянуть дальше вниз.
     То,  что он увидел в этом низу,  было неописуемо, но и это ни в  чем не
изменило его...
     "Пора совсем утонуть", - подумал он.
     Но  тут безумие  спасло его.  Некий мутный  свет  ударил в сознание,  и
кругляш перестал быть кругляшом. Он превратился в бред богини трупов.









     В глубоком отдалении  от  Москвы,  в  домике,  затерянном  на  лесистом
участке, но поблизости от шоссе и деревни, собралась небольшая компашка.
     Один -  урод  с двумя головами, точнее,  то были слипшиеся  братья,  но
слиплись они до такой степени, что представляли, пожалуй, одно тело с  двумя
головами. Второй оказался просто трупом, и он неподвижно полулежал в кресле.
Третий был человеко-мужчина с  виду  нормальный, но на самом деле выходец из
другого  мира,  весьма  жутковатый  дух, вселившийся  в  человеческое  тело.
Четвертый  (он  угрюмо ходил  по  комнате)  -  медведь,  бывший  когда-то  в
предыдущем  воплощении и  в других  мирах существом,  наделенным разумом, но
преступником, прошедшим через ад и вышедшим оттуда в обличье медведя.
     И  вот все они собрались  в комнатушке средних размеров, обитой дорогой
вагонкой,  с выходом  на  террасу. Одно  окно смотрело в  сад  с  роскошными
кустами сирени. В саду лихо пели птички. Был полудень, полувечер.
     В углу  комнаты  приютился телевизор,  старый,  чуть  ли  не хрущевских
времен,  и  на  его  экране  отражалось какое-то научное заседание.  Толстый
академик бубнил что-то о  человечестве. Но звук был приглушен, так что он не
мешал нашим собеседникам. Они сидели за  старомодным круглым столом в центре
комнаты, на столе  пыхтел дедовский самовар, рядом  -  чашечки,  блюдечки  и
варенье. Кресло  медведя пустело, а он,  как уже было упомянуто,  мрачновато
ходил вокруг стола, поворачивая морду в  углы.  У  входа  протянулся книжный
шкал. Книги были в основном по философии.
     Человек,  мужчина "с  виду  нормальный"  (его  называли Павлуша), вынул
потертую колоду старинных карт - они были весьма необычные.
     - Ну что ж, погадаем, господа, - произнес он.
     Все вдруг замерли. А  из уст  трупа раздался свист, в котором различимы
были слова:
     - О чем будем гадать? О прошлом или о будущем?
     -  Заглянем сначала в прошлое, в предыдущие жизни в других  мирах,  ибо
здесь повторений не бывает.  Может быть, кто-нибудь  серьезно подзабыл их...
Тогда напомним, - улыбаясь, произнес Павлуша.
     Урод неодобрительно  покачал  одной  головой,  другая  же  его  голова,
напротив, согласилась. Медведь чуть-чуть привстал на задние лапы, но на  это
никто не обратил внимания. Труп засопел и вздрогнул.
     Павел  начал  раскладывать  свои   нечеловеческие  карты  со  странными
фигурами на них и звездным небом.
     Наступила тишина. Медведь покорно опустился на лапы и застыл.
     -  Сначала гадаю  о  прошлом  Арнольда и  Эдуарда, - промолвил Павлуша,
указывая  на урода.  -  Хотя речь  идет  не о нашем  мире,  буду говорить  в
человеческих  выражениях  и  формах, иначе  ничего не  понять... Начинаем...
Так...  Да...  Да...  -  тихо  продолжил  он  и  погрузился  в  себя.  Потом
пробормотал: -  Космический  указатель идет направо... Богиня  звезды... Над
головой... Цвет ада... Хорошо, хорошо... Круг голодных  духов... Так, так...
Ну, молчу, молчу... А теперь все ясно... Говорить? - обратился он к уроду.
     В  ответ два  глаза на лицах  того наполнились  слезами, третий остался
равнодушным, а четвертый смеялся нежно-голубым дымчатым смехом.
     Павел оценил этот смех как согласие.
     - Дорогой  друг,  -  торжественно  обратился  Павлуша  к  двухголовому,
который даже похорошел на  одно мгновение, - напоминаю вам  вашу  предыдущую
жизнь.  Повторяю,   буду  выражаться  по-человечески,  насколько  могу.  Вы,
Арнольд, - обратился он к левой голове, - были по земным понятиям плотоядным
чудовищем,   но  в   реалиях   того   мира,   где   вы   пребывали,   вполне
нормально-заурядным существом.  Даже милым, не без слезы. Эдик,  -  гадатель
бросил взор на правую голову,  - жил там же, в той же реальности, что и  вы,
Арнольд. Вы  полюбили друг друга с  невиданной вселенской  яростью. Все было
забыто ради этой любви, даже поклонение богам бреда, которым вы обязаны были
поклоняться, живя в том  мире, и что соответствовало вашей природе тогда. Вы
также  отказались от помощи  высших  чудовищ. Ваша любовь не знала конца,  и
теперь - здесь на Земле - вы пожинаете ее плоды,  вы неразлучны, вы слились,
вы слиплись, - вдруг взвизгнул Павлуша. - Такова ваша карма.
     Вдруг левая голова вспыхнула, покраснела и плюнула в правую голову, но,
поскольку тело  было, по  существу, единым, левая  голова,  Арнольд то есть,
почувствовала, что плюнула в самое себя.
     -  Браво, браво! - захохотал труп. - Вот ведь как все мудро устроено во
Вселенной.
     - Не ерничайте, мой ангел, - прервал его Павлуша. - Не думаю,  что  вам
будет приятно выслушивать ваше прошлое.
     Труп присмирел.  Был он синеват,  в каком-то диком  мундире,  и трупные
пятна явственно виднелись на его лице. Но некая сила вдохнула в него то, что
в просторечии  называется  жизнью, и  труп мог рассуждать, даже покрикивать.
Глаза медведя вдруг осмыслились, словно сквозь звериностъ глянул призрак его
прежнего преступно-разумного  воплощения.  Арнольд  и  Эдуард  смутились  и,
сдержавшись,  приступили  к  чаепитию. Одна голова подносила ко  рту  чашку,
другая откусывала сахарок. И была во всем этом какая-то тайная гармония.
     -  Ну-с,  с  вами  пока  все,   -  вздохнул  Павел.  -  Мне,   господа,
действительно жутко бывает вспоминать некоторые свои жизни - и волосы у меня
встают дыбом при этом. Внутрь кожи причем. В отличие  от вас  я их прекрасно
помню, без всякой магии и гадания... Ну-с, приступим к трупу, - он посмотрел
на синеватого в  человечьем мундире. (Условно будем называть  труп Евгением.
Имя благозвучное.)
     Павлуша,  то   есть  жутковатый  дух,  воплощенный  в   человека,  стал
испытывать свои карты.
     Минут через двадцать он облегченно вздохнул.
     - Ну что ж, подведем итоги. Женя, - обратился он  к  трупу. - Что  ж ты
так  сплоховал-то, а, Жень?  Рассказать? Что краснеешь  как рак, а еще труп?
Валерьянки,  что ли,  поднести?  А  то,  я  гляжу, в  обморок скоро упадешь.
Милый...
     Труп  захрипел, из рта выползла черная,  как  смерть, слюна,  один глаз
закрылся, другой обезумел, и из прогнившего рта раздался испуганный хруст:
     - Не говори, не говори...
     - Как это не говори? Многого хочешь! - Но Павлуша все-таки задумался.
     Глаза  у Паши были совершенно нечеловечьи,  при общей нормальности всей
фигуры  и  телодвижений, Ненашесть  глаз  выражалась  в  отсутствии  всякого
выражения в них, кроме одного бесконечного и непонятного холода, отрицающего
все живое.
     - Не говорить,  -  засомневался тем не менее Павел.  - Тебе жалко себя?
Ну-ну... А тебе понятно  твое настоящее, понятно, кто тобой управляет? Каков
твой хозяин? Не дай Бог даже  мне с ним встретиться. И почему  он с тобой, с
таким трупцом,  связался?  Зачем ты ему  нужен?  Вот  это  для  меня  тайна,
Евгений, правду  говорю,  тайна...  Не хрипи, не хрипи...  Не скажу я о тебе
ничего, и так уж помер,  хватит  с тебя. Хочешь незнания - бери его. Мне  не
жалко. Мне, Женя, на все  эти ваши страдания  наплевать.  Не этого я хочу от
вас.
     И Павел внезапно замолчал.
     Вдруг в тишине раздался голос одной головы (вторая молчала):
     - А чего же ты хочешь от нас?
     Дух помедлил.
     - Ну хорошо, я скажу,  чего я хочу от вас, - проговорил наконец Павел и
произнес дальше очень четко и ясно в напряженной тишине: - Я хочу, чтобы  вы
признали всем сердцем, что Бог жесток и несправедлив.
     Медведь  рявкнул,  другие  остолбенели,  даже  труп.  Опять   наступило
молчание.
     - Но ведь жизнь-то от Него, - робко прошипел труп.
     - Ну и что? - ответил Павел. - И смерть тоже от него.
     - Что  вы нас в угол загоняете! -  вдруг закричали сразу  две головы. -
Что вы здесь, в конце концов, богохульством занимаетесь? Мало того, что вы и
так  нас  опозорили,  меня -  Арнольда и Эдуарда,  да  еще  на  труп нагнали
страху... Да что же это такое, на Земле мы или в аду?!
     - Да на кого же нам теперь надеяться?! - вдруг завыл непонятным голосом
медведь, к которому внезапно  вернулся прежний, уже как будто умерший разум.
Только  Павлуша мог  понимать  его речь.  -  Я  лет восемьсот,  наверное,  -
продолжал вопить он,  -  по  здешним меркам провел в аду,  под  Вселенной, в
кромешной тьме и ненависти, все сны мои были в крови, я не знаю, где я и что
со мной, и боли много было нетленной, вот что  я выстрадал. И все-таки я Его
люблю, ибо от Него жизнь. Люблю, и все... И теперь люблю.
     Павел побледнел и ничего не возражал.
     Медведь по-прежнему ревел:
     - Да, я могу и ревом славить Его. Я ничего не  понимаю о творении, но я
есть, даже в  аду, и не сбивайте меня  с толку, черт вас всех  возьми, я был
беспощадный преступник, да и пострадал за это, все идет по правилу, логично,
а не по произволу, как хотите вы доказать, гадатель...
     - Но вы страдали больше, чем  сделали зла, - зная,  что  медведь поймет
его слова, сухо ответил Павел. - Больше!.. Справедливости нет. И кроме того,
вы  получили  высший дар  -  жизнь,  бытие,  но если  в  конце  концов,  при
завершении  жизней  и  циклов  вы   потеряете  этот  дар,  уйдете  в  Ничто,
растворитесь... как это назвать?! Одарить бесценным - и  отнять его,  это ли
не высший садизм?
     - Вы богоотступник  и  дьявол, - прохрипел труп. - Я мертв и подчиняюсь
призракам  бреда, но впереди  у меня миллионы воплощений в разных мирах,  и,
возможно,  я достигну того,  что перестану  быть все время  превращающимся в
труп и обрету вечное бытие и сверхжизнь в единстве  с Богом, которое уже  не
потеряю.
     - Мало  кто достигает  этого,  -  ухмыльнулся дух, оставаясь, однако, в
своем холоде.- От трупа до бессмертия - далек и тяжел путь.
     Медведь вдруг успокоился и опять ушел в свою звериность; прежний разум,
вышедший из ада, пропал, и он стал монотонно ходить вокруг стола.
     Труп потрепал его за ухо.
     Обстановка немного разрядилась, неизвестно почему.
     Двухголовый умилился, особенно одной головой, которая  у него все время
кивала в знак согласия.
     Труп замер.
     Павлуша  встал,  и  вид  у него - у  древнего  духа -  вдруг стал почти
полууголовный.
     - Ох, ребяты, ребяты, - проговорил  он сквозь зубы. -  Шалуны вы  все у
меня.  Чем  же  мне позабавить вас,  развлечь?  -  Он вышел  в кухню, откуда
донесся его голос: - Ну вот икорочкой, что ли. Рыбкой вкусненькой. Коньячком
- но строго в меру, без баловства. Эх, гуляем...
     Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошел с подносом.
     - Ох, поухаживаю я  за  вами,  ребяты, - завздыхал он. - Бедолаги вы  у
меня... Ну, ладно... О Боге -  молчу, молчу,-  быстро проговорил он, заметив
пытливый взгляд трупа. - Сами потом в тишине подумайте. А сейчас - веселье.
     Весьма приличная, даже с точки зрения  живых, закусь мигом оказалась на
столе.
     -  Бог с  ним, с чаем,- приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на
появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения.
- Садимся и забудемся.
     Коньячку сначала лихо  отхлебнул  труп. Дозы, впрочем, были  маленькие,
точно для нежильцов. Потом  выпили другие,  кроме  медведя, который вел себя
теперь как ученый зверь.
     - Павлуша, - оживившись, обратилась  к духу одна голова двухголового, а
именно Эдик, -  расскажите теперь  уж  вы  нам,  пожалуйста,  кто  вы, такой
всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом?
     Павлуша захохотал.
     - Для меня время значит совсем другое, чем для вас, - наконец прохрипел
он. - Не задавайте серьезных и дурацких вопросов - ни к чему...  А  впрочем,
кое-что расскажу как-нибудь.
     - Нет, теперь, теперь,  - заголосили сразу две  головы.  - Мы обе такие
любопытные.
     Труп поежился.
     - Хватит о сурьезном, братцы, - просюсюкал он, глядя на двухголового. -
Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать.
     Павлуша хохотнул.
     -  Хорошо,  скажу.  Кровь,  кровь  и  страдания других существ были мои
кормильцы когда-то,- умилился он. - Но это было так давно, так давно. Теперь
я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как
вспомнишь некоторые мои жизни, свое детство по существу, но какой размах при
этом, какой  размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль
над  их  сознанием, а  сам был  невидим для них  и  пил их  энергию, которая
освобождалась в момент их гибели.
     Павлуша  вдруг заговорил  почти  философским языком,  и  этот переход с
полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже  медведя, у которого опять
вспыхнул угасающий  ум ада  и желание выхода из него. Он  владел праязыком и
потому понимал Павлушу.
     Но Павел видел его мысли.  Вдруг какой-то  искрой в уме медведя  прошло
воспоминание о  смягчении  мук  в аду, об  этом, как  он считал,  неизменном
подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел.
     И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью.
     Павлуша  искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо  многим
жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло. Павлуша
чистосердечно - правда, некоторые  сомневались, что  у него  есть сердце,  -
радовался за них.
     - А я попляшу! - закричал труп, карабкаясь на ноги.
     И он все-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его
хозяин немного  отпустил  путы своей  магии  над  ним,  неизвестно,  однако,
почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался): он
просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав полусамостоятельность) и
плясал так  лихо, как никогда  не плясал, будучи живым. Подплясывая, он  еще
пел песню, но поневоле трупную, про гниение в нежных могилах.
     - Ох, Женя-то наш, Женя! - то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши.
     Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно.
(Труп же  разгулялся  вовсю.)  Вышедши, одна  голова  его,  Эдик, бесшабашно
поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая  труп,
обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега.
     - Люблю жизнь, - пришептывал про  себя Павлуша,  наливая себе рюмку  за
рюмкой и поглядывая на окружающих.
     Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины.
     - Пусть мишуля  кушает побольше, - осклабился  Павлуша. -  После ада-то
ему и надо поправиться  и подвеселиться. Мишуль, - обратился он к медведю, -
а были ли  у тебя в аду-то друзья?  Расскажи  о  них, хоть ревом.  Или в аду
друзей  не  может  быть,  а? -  и  Павлуша громко  захохотал.-  Ну  тогда  о
соратниках! - Он  посмотрел на мишу: тот уставился  на  духа  своими добрыми
звериными  глазами. - Ну  что,  нет  членораздельной речи,  так  подумай,  а
воспоминания твои я увижу и перескажу нашему обществу, - и Павлуша подмигнул
трупу.
     Медведь моргнул своими двумя глазами.
     -  Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы, - и Паша встал,
держа в руках батончик колбаски.
     Медведь потянулся к ней.
     - Нет, нет, вспоминай!
     Двухголовый и  труп, взявшись  за  руки, в  экстазе веселья и забвенья,
подошли поближе, чтоб послушать.
     -  Вспоминает,  -  проурчал  вдруг  Павел, придерживая колбаску.  -  Но
смутно, смутно...  Вот вспоминает  существо  одно... Детоеда...  Да,  да,  -
развеселился  Павлуша, - именно детоеда... В  огне утроба его... Миша, миша,
не  возвращайся...  Сник, не хочет вспоминать: больно.  Ну  ладно,  жри, - и
Павлуша бросил в пасть медведю колбасу.
     И тут  все совсем обалдели и закружились  от  прилива  счастья: медведь
вошел в круг, чуть не приподнялся на две ноги, и все они трое так и заходили
кругом, подплясывая. Двухголовый запевал, но только одной головой.
     Вдруг Павлуша посерел и резко, хлопнув в ладоши, произнес:
     - По местам!
     Все кинулись на места.
     Труп в свое кресло, двухголовый на стул, а медведь прилег в стороне.
     Глаза Павла зловеще загорелись.
     - А теперь о будущем вашем буду гадать, - произнес он. - О судьбе вашей
жизни.
     Воцарилось сумасшедшее молчание.
     Павел совершил какой-то ритуал. Глаза его устремились в созерцание.
     -  Ну  вот  и  все,  -  громко сказал он потом. - Все три участи как на
ладони.
     И он обратился сначала к двухголовому:
     - Твоя судьба, драгоценнейший, такова: тебе отрежут одну голову.
     Потом он повернулся к медведю:
     - Твоя  же участь, миша,  другая: тебя весьма скоро  убьют  и зажарят в
лесу.
     Павел посмотрел на труп.
     - Женя, а  у тебя рок особый: твой хозяин через месяц сойдет  с  ума  и
будет с твоей трупной жизнью выделывать такое... что ой-ей-ей... Твоя судьба
всех ужасней. И умереть снова, второй раз, не дадут.
     Гости оцепенели.
     Первым опомнился медведь и зарычал. Слюна потекла у него из пасти, и он
бросился на Павлушу, чтобы  вгрызться  в него. Но Паша, волею  своею нарушив
контакт между светом и зрачками  нападавшего, сделался невидимым для него и,
переместившись в другой угол, посмеялся.
     -  С  мишей надо  серьезно,  -  хихикал он в углу. - Забыл вам сказать,
господа,  что  у  миши  нашего одна  небывалая особенность:  он умеет грызть
привидения. Это  у него  от ада. Он бегает по лесу, так что  обычные медведи
разбегаются  от него,  и он  уже много... очень много... загрыз привидений в
лесу! - и Павлуша поднял палец.
     Но двухголовый в тоске бросился на него. Павлуша переместился. Тогда за
ним погнался труп, стукнувшись мертвым лицом об стену.
     - Бей его!  -  завопили сразу две головы, Арнольд  и Эдик. Они даже  не
знали, кто из них будет отрезан, и вопили вместе, вне  себя  от ужаса. - Бей
его! Он клевещет на судьбу, он хочет накликать ужас! - визжали они.
     Павлуша оказался вдруг наверху,  невидим,  и  с  потолка  раздался  его
звонкий голос:
     - Да  смотри  ты на  вещи  проще, Арнольд-Эдик. Ну, отрежут  тебе  одну
голову, а может, и две - ну и что?
     - Идиот! - две головы подняли взор к потолку.
     -  Помоги, помоги, Павлуша, -  запричитал все же Арнольд. -  Ты  многое
можешь. Не накликивай. Я боюсь!
     - Да  как же  я переменю твою судьбу...  Что я, Бог, что ли? - возразил
голос с высоты. - Сам расплачивайся...
     - А ты мягчи, мягчи судьбу-то! - закаркала голова Эдика. - Это ведь ты,
конечно, можешь. Мягчи!
     Вдруг из пасти медведя  вырвался дикий  вой, в  котором различимо  было
одно желание: не хочуууу!
     Потом медведь бешено подпрыгнул вверх, целясь  в  пустое  пространство,
откуда  доносился наглый голос чародея и  предсказателя. Однако  всей  своей
мощью  он  долетел до  стены,  стукнулся  головой, посыпалась штукатурка,  и
мишуля рухнул на пол, давя стулья, опрокидывая стол с закусью.
     Тут  поднялось нечто невообразимое.  Свет то  возникал, то гас.  То  из
одного  угла,  то  из  другого  раздавался  сочный голос  Павлуши,  порой  с
хохотком, но мрачным:
     -  Поймите,  ваш  ум, ум совершал  эти  ваши  прошлые преступления,  за
которые вы сейчас расплачиваетесь, но  страдает ваше бытие, а не ум, простое
и нежное бытие, которое невинно и по  своей  сути ничего не совершало... Вот
она, высшая справедливость, какой оказалась! А на самом деле произвол!
     - Света жизни хочу, света, света! - благим матом орал труп, бросаясь на
раскиданные медведем стулья.
     - Мама, мама! - вопил двухголовый, носясь по комнате.
     Медведь  с рычанием  накидывался на  пустоту, видимо,  он  уже весь мир
принимал за привидение и хотел перегрызть миру горло.
     Труп  упал  на  пол  и  в  истерике,  как баба,  стал  дрыгать  ногами.
Двухголовый повернул одну голову к нему (другой искал неуловимого Павлушу) и
вдруг бросился к трупу. Тут же они сплелись в непотребной ласке, одна голова
впилась в проваленный рот трупа, другая же поникла у  него на  плече, и труп
синей и разлагающейся рукой  поглаживал  эту  голову,  словно  любящая мать,
когда успокаивает не в меру нервного ребенка.
     Медведь выл  около них, как волк на луну, подняв голову вверх. Один зуб
у него сломался и, выпав из пасти, валялся в тарелке.
     Голос Павлуши исчез, и его присутствие было почти неощущаемо.
     Вдруг распахнулось окно, и в окне прогремел голос духа, голос Павла, но
уже резко измененный, иной, более суровый, но с еле уловимым потоком  тайной
грусти:
     - Что вы все воете и извиваетесь, как  призраки  на дне...  Неужели  вы
ничего не поняли?..  Ведь провоцировал я вас, провоцировал, говоря  о Божьей
несправедливости, искушал...  слабосильные... и  увидел, как вы  мучаетесь в
неразрешимой попытке понять то, что понять человекам невозможно... Прыгайте,
пляшите...  Вам  ли  понять  Бога...  Непостижимо  все  это,  непостижимо!..
Прощайте, дорогие.








     Однажды летним  хохотливым днем  я  вышел на  улицу,  раздираемый,  как
всегда, двумя  противоположными, но обычными для меня аффектами; сексуальным
бредом  и  желанием  выпить.  После  долгих  мучительных  колебаний  я отдал
предпочтение  последнему и завернул в грязную, полусумасшедшую  пивнушку  на
углу. Усевшись за  столик, я  огляделся. Вокруг покачивались  в своем пьяном
плясе круглые  красные  морды людей; кто-то мотался  из  стороны в  сторону,
другие плевались, пели песни, перешептывались. Среди всех плавно проплывали,
как  жирные  лебеди,  сочные,  до  невозможности   аппетитные,  лишь  слегка
задумчивые официантки. Их пухлые тела, высовывающиеся из платья белизной шеи
и  лица,  казалось,  были  пропитаны  пивом,  воровством  и  долгим  тягучим
сладострастием.
     Мне отчаянно  захотелось укусить в живот одну из них. Единственное, что
меня спасло, это  раздавшийся рядом плеск водки, который сразу настроил меня
на более возвышенный  лад.  Около  меня стоял  толстый  рваный  обыватель со
стаканом  алкоголя. Он  пил понемножечку, глоточками, но после каждой порции
принимался долго и по-нездешнему хихикать с таким видом, точно он перехитрил
весь мир.
     - Что сильнее, водка или смерть?! - вылупил он на меня глаза.
     Я икнул и задумался.
     -  Вы знаете, у меня цирроз печени, - брякнул он. - Каждый стакан водки
в 3-4  раза укорачивает мою жизнь... Но я пью... Потому что, пока я выпивши,
смерти нет, а есть одно благоденствие... Значит, водка покрепче смерти!
     Вокруг раздавался глухой, обрывистый рокот. Обыватели, пугливо озираясь
на стены и  друг на друга, вытаскивали из  засаленных карманов четвертинки и
поллитровки.
     От  льющейся  в стаканы  водки стоял  такой гул, словно  поблизости был
добрый матерый водопад.  В  это время в пивнушечку нежненько, как ангелочек,
вошел он. Первым делом он  почему-то устремился ко мне и занял  единственное
свободное  место  (столик был  на двоих). "Он" был  стройненький,  худенький
молодой человек с нервически-изломанным, но необычайно грязным, замазюканным
лицом.  Его  беспомощные  женственные ручки высовывались из рваных пятнистых
рукавов пиджака.
     - Боюсь! - громко выдавил он из себя.
     Я посмотрел на него и налил в стакан водки.
     - Боюсь! - еще громче крикнул он и оглянулся.
     - Кто же вас напугал? - тихонько спросил я и погладил себя по ноге.
     - Скажите, вы верующий? - спросил он.
     - Да, а что? - удивился я.
     - Наконец-то, наконец-то, - захихикал он чуть не плача. - А то меня уже
тошнит от атеистов. К тому же этих трусливых  тварей я чересчур легко довожу
своими идеями,  так что  они лезут на стены... А вы все-таки более серьезный
противник.
     - Так что же вас напугало? - интимно повторил я.
     Он посмотрел  на меня ошалевшими глазами, поманил пальцем и  сказал  на
ухо:
     - Уже давно, как я думаю только о  загробной жизни... Мучаюсь: что там,
вечность или  ничто... Видения  бывают...  И  знаете, к  чему я пришел, - он
дыхнул  в  меня  и  опять  оглянулся.  Его  лицо  вдруг стало  выглядеть  не
женственно-изломанным,  а чудовищно-лохматым, насупленным, как  у  старца, -
что одинаково кошмарна и вечность, и ничто. Мы заперты в клетку.
     - Почему? - завопил я.
     - Что ничто кошмарно - это понятно. Но знаете ли вы, -  продолжал он, -
что такое вечность, настоящая, непридуманная?! От этого с ума можно сойти. А
реальность, та,  высшая реальность?! Пусть  переходы, трансвоплощения,  иные
состояния  -  но  главное, это  путь  в  абсолютную тьму...  И  страдания...
Страдания... Чудовищные страдания.... И всегда можно погибнуть  навек, выйти
из игры... Зачем, зачем?!! ...Не христианство, не манихейство... Не сатанизм
убогий  -  потому  что   он  всего   лишь  протест  против  света,  реакции,
донкихотства... Но света-то нет!  Нет света!! Вот в чем  дело! ...Одна тьма,
одна абсолютная тьма... Тьма!!!
     - Да как вы смеете! - чуть не закричал я и  хотел было плеснуть в  него
водкой.
     -   Tсc!   -  вдруг  хихикнул   он  и  опять  оглянулся,   но   уже  на
потолок.-Знаете,  что  мне  открылось: что  Бога  нет, а мир создан  Крысой,
Огромной такой, трансцендентной, омерзительной и  припадочной,  мстительной,
галлюцинацией, бредом, тяжелым, кошмарным характером.
     - Не может быть, - испугался я.
     - Почему же не может быть? - усмехнулся он. - У меня откровение было...
А потом, разве вы сами не видите, естественным разумом, что мир - чудовищная
экспериментальная мастерская для  крысы, для зла... Ведь  смотрите в корень:
для чего  мир создан:  для добра или зла? - Он вдруг сладострастно подскочил
на стуле, пролил уксус, глазенки его загорелись, и, весь дрожа  от смешков и
нетерпения, он потянул меня за  галстук.  - Обратите  внимание,  -  он прямо
сгорал  от радости, - на одну  тончайшую, убедительнейшую деталь-с.  Добра и
жизни  в мире отпущено  как раз ровно столечко, сколько необходимо для зла и
смерти... Матерьялец, матерьялец ведь нужен для , зла, для садизма - вот что
такое жизнь! - (он так стал хихикать, что чуть не упал лицом в  блюдо) - Ну,
подумайте  сами:  стопроцентная  смерть и  стопроцентное зло -  бессмыслица,
потому  что  тогда некому  было  бы  умирать  и некого  мучить.  А наоборот,
пропорция добра  и  зла  в нашем мире  как раз  в самую тютельку, - он опять
взвизгнул, - подходит  для самого наихудшего,  патологического мучительства,
для Крысы... Добра  и жизни  - как раз столечко, сколько ее крысиной душонке
нужно, чтобы истязать. ...Этот мир - самый оптимальный для зла и Крысы...
     Он тяжело дышал, губы его дрожали, по лицу лил пот. Мне стало жутко...
     - Тысячелетия, - с  воем опять начал он, - люди считали, что мир создал
Бог,  добрый  и  всемогущий, и  сочиняли замысловатые, отчаянные  объяснения
торжества зла на земле, и никому не  приходило в голову, что  мир  создан не
Богом, а  Крысой,  злобной и параноидной,  создан для того, чтоб было ей что
мучить...  По ночам я смотрю на чистое звездное небо и в хаосе галактик вижу
ее  огромную  патологическую  проекцию...  Крыса...  Тонкие,  безумные,  как
звездная пыль,  омерзительные очертания... Ее тень всегда с нами:  в трепете
травы,  в шуме ветра,  в корчах гибели, в нашей  душе... Вы  думаете,  будет
конец мира? Ерунда! Тогда нечего будет истязать... Ей, может быть, уже самой
все это противно, она блюет  сгустками  крысиной злобы. Но не может  кончить
истязание  -  как не  может кончить  измученно-обезумевший  развратник... Вы
заметили, как легко и нелепо человеком овладевает надежда, и именно  в самых
безнадежно-ясных ситуациях? Это  Крыса впустила  в  человеческую  душу такое
глупенькое, никогда не оправдывающееся чувство, чтобы каждый человек погибал
не сразу, а медленно, по кусочкам, надеясь, чтоб был материал-с, экономия...
Посмотрите на этого  типа - вон на  эту рожу, - он пришел сюда  мрачный, как
труп, а сейчас выпил немножечко  - и уже веселый. Как мало нужно человеку...
Для счастья... Хе-хе... Это тоже предусмотрено... Потому что,  если  не было
бы  такого  ослиного  переключения,  все  бы  давно  повесились...  Красота,
природа...  Это  тоже предусмотрено  (он  хихикнул).  - И ласковый  весенний
ветерок, и  дымные очертания гор, и далекий плеск моря - все это  нужно  для
того, чтобы  сильнее привязался человек к своей обреченной  жизни -  и тогда
больше будет простора для садистической фантазии Крысы...
     Я был оглушен. Откуда-то из неведомого измерения смотрела на меня тупая
и бессмысленная морда Крысы.
     Он ухмылялся и парил в небесах:
     - Даже величайшие мудрецы  мучились, как  примирить  идею всемогущего и
мудрого Бога  с идеей о  его  благости... Сами  знаете, сколько  рахитичных,
хиленьких  объяснений  появилось  на  свет  -   их  даже  гипотезами  стыдно
называть... И  никто не взял на себя крест соединить  в единое идею Творца и
зло.
     Он горделиво посмотрел на меня.
     - Мое  открытие предельно просто. Как  все  великое,  оно  даже  слегка
слабоумно... Я  могу  объяснить, почему в мире  есть добро, а  вы не можете,
почему есть зло.
     Я наконец собрался с мыслями, перевел дух и сказал:
     - Допускаю, что все традиции весьма  слабы... Но вот одна.  То, что зло
нужно   для  испытания,   для  того,  чтобы   существовало   Добро  как  его
противоположность. И  чтобы не уснул  духовно  человек  в  своем благе.  Эта
теория  обратна  вашей.  Зло нужно, чтобы оттенить добро.  Докажите мне, что
наоборот.
     Он подленько рассмеялся:
     - Однако вы  не глупы. Но ерунда это все. И  вот  почему.  - Он глотнул
маленькую  одинокую  картошечку с  моей  тарелки и  опять  схватил  меня  за
галстук.  - Слушайте. Для чего же тогда  вашему  всемогущему и доброму  Богу
понадобилось так кошмарно, патологически много зла, чтобы оттенять добро? На
днях,  например,  у нас  в доме  крысы  - не мировая  Крыса, а обыкновенные,
имманентные  крысы  -  сожрали  живьем  трехлетнего  мальчика.   Для  какого
оттенения добра  или для какого пробуждения понадобился этот фокус? Особенно
если, подобно  вашему Творцу, иметь  в  виду добро как цель,  как постоянную
реальность. Кроме  того, добро вполне можно было  бы оттенять просто меньшим
благом.  Потому  что, скажем,  если  у  вас  имеется дом,  а вы хотите  быть
нравственно совершенным, то  меньшее благо  может оттенять  большее. ...В то
время как зло - отрицание чего-то, значит, должно быть что-то положительное,
материал-с для терзаний, а не просто какое-нибудь меньшее отрицание... Итак,
соотношение добра и зла в мире такое, что если его создал Бог, то он либо не
добр, либо  бессилен, то есть  в любом случае уже не Бог. А если мир создала
Крыса,  тогда  все станет  на  свое  место,  потому что  введение  в мир еще
большего зла, чем оно есть, разрушило бы жизнь, материален. А сейчас - все в
меру.  Крыса-то  и  всемогуща,  и  зла-с,  оказывается.   Полное  совмещение
атрибутов. -  (он хихикнул) - Тот  свет тоже, конечно, в веденье Крысы; ведь
то, что  там благо, воздаяние  за  нелепые земные,  страдания,  это,  может,
пожелание  одно,  писк;  а  если  и  есть  -  то  просто  золотой сон, грезы
погибшего, приличие потусторонних похорон. А сущность: тьма, вечная тьма.
     Мне стало  совсем жутко. Я уже не  видел ни слившихся для меня  в  один
кошмарный  туман жующих  рож, ни извивающихся задниц жирных  официанток.  Он
замолчал, улыбнулся и вдруг начал тихонечко так, нежно гладить мои ручки.
     -  Хороший,  -  сказал  он, посмотрев на  меня.  - Обратите внимание, -
умилился он опять, - в какие  психопатические, жуткие, выверченные антиномии
впал человеческий разум.  ...И  не то еще будет... Это  вам не девятнадцатый
век,  не Достоевский,  не слезинки замученного ребенка! К тому же  вспомните
массовое убийство человеческих душ!.. Самого сокровенного...
     -  А  духовный  прогресс?!  -  вдруг, вспомнив, взвизгнул я,  опрокинув
графин с водой. - А духовный прогресс?! Искусство, субъективная жизнь?!
     Он даже подскочил от  радости. Захихикав, потирая руки, он сломя голову
побежал в уборную. Через две минуты вернулся оттуда, оправленный.
     - Уморили  вы  меня,  -  извинился  он. -  Да знаете ли  вы, что  такое
духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь?  Видели ли вы когда-нибудь
глаза  раздавленной, но еще живой собаки, которую переехала на улице машина?
Загляните, обязательно загляните как-нибудь  в такие глаза,  наклонитесь так
покойненько  и  всей   душонкой  своей  живите  ее  последним,  человеческим
взглядом...  Не бойтесь, она  вас  не  укусит...  Только пить не  давайте...
Вольные, фантастические видения раздавленной собаки - вот что такое духовный
прогресс,    искусство,   субъективная   жизнь...   Простая,   неадекватная,
истерическая рея  человека  на  невыносимые,  навсегда  непонятные  для него
страдания - вот  что такое жизнь духа. Жалкая, обреченная слезинка на глазах
раздавленной собаки - вот что это такое. Заметьте, как символически сплелись
в  один  клубок  между собой... великие  духовные откровения и самое мелкое,
пакостное страданьице. А вне страданий нет и так называемой духовной жизни -
одна животность и одичание...
     - А наслаждения? - вдруг тупо спросил я и от конфуза даже покраснел.
     Он пропустил мою шутку мимо ушей и встал.
     - Эй, вы, верующие, - тьфу! - И он плюнул в мой стакан с водкой.
     Я тоже вскочил. Но мне вдруг захотелось подать ему пальто.
     - Могу надеть на вас галоши, - нелепо произнес я.
     Он горделиво посмотрел на меня и пошел к выходу. Я семенил за ним.
     - А все-таки чему вы так радуетесь?  - сумасшедше-отсутствующим голосом
проговорил я. - Ведь и вас это касается.
     -  Знаю, знаю,  - высокомерно провизжал он.  - Но зато я первый все это
открыл. Мне еще люди памятник поставят. Хоть и Крыса, а все-таки божество.
     А ночью, очутившись в каком-то не то потустороннем,  не то  шизофренном
состоянии, попал  я в будущее. Лет на двести  вперед, в самую столицу  всего
человечества.
     Над  всем  городом  на  распростертой  площади  возвышался   гигантский
уходящий в облака обелиск. Людей почти не было.
     Обелиск сочетался  с каменной  фигурой человека. Я сразу  же узнал его.
Золотая  надпись  на  памятнике  гласила:  "Он открыл  Крысу.  Прозревшее  и
благодарное человечество не забудет его".







     Курица была беленькая, слегка жирнеиькая и жила у  самого  синего моря.
Клю-клю-клю -  этим звуком  было  наполнено все  ее существование. Но каждое
утро,  проснувшись,  она любила, спрятав голову  на груди,  прислушиваться к
стуку своего сердца. Этот звук казался ей таким жутким  и родным,  исходящим
из самой  себя,  что  она часто, наслушавшись его, убегала во  тьму. В  этом
отношении это была странная, непохожая на других курица. В остальном она  не
отличалась от самых обыкновенных кур.
     Ей часто было легко и просторно,  когда она катилась по очень нежному и
обволакивающему, что люди  называют воздухом. И  на твердом она  чувствовала
себя покойно, только давило в ногах.
     Весь  мир  казался  ей резкой,  крикливой картинкой, в  которой  что-то
исчезало и что-то появлялось. Она различала  большое и  маленькое, быстрое и
неподвижное,  шумное и  тихое.  Боялась  она  большого  и  скорого, особенно
скачущего на нее. И утречком, выйдя на свет,  среди всего этого хаоса звуков
и метаний всем  куриным нутром своим она чувствовала нападение и бросалась в
сторону.  И все  нежное мясо  ее, даже  в самых  глубинах,  между  косточек,
превращалось в один плотный, беспрерывный, бьющийся крик.
     Это было до безумия страшно  и  в то  же время  приятно, особенно когда
опасность миновала. Поэтому, чтобы  почувствовать  приятное, она истерически
кудахтала и, оберегая себя, шарахалась в сторону даже от падающего листа.
     Случались, впрочем, дни, когда все проходило без  ужасов  или налетов и
мир  становился  тихим, понятным,  как писк  послушного цыпленка.  Откуда-то
залетали  ей в рот мухи, или прямо из Неизвестного сыпалось перед ее глазами
нечто  маленькое,  к  чему  тянешься  и  отчего  теплеешь.  И  она   надолго
погружалась в  родное  "клю-клю". Только иногда блеснет,  бывало, что-нибудь
чуждое из серии "ах", и ее куриное нутро ответит одиноким извивом страха.
     Иногда ее бросало куда-то далеко-далеко,  в  глубину  хаоса, кручений и
звуков;  ее  ослепляло  синее,  летящее,  шумное; а люди плескались  в  нем,
довольные, - это было очень много всего, и она нервно отскакивала в сторону:
издалека "оно" выглядело спокойнее.
     Вообще, когда не случалось "нападающего  на нее", мир  поражал ее своей
простотой и ясностью. И только по утрам, после сна, когда она прятала голову
на грудь, ей становилось жутко от стука собственного сердца.
     ...Однажды, в один пронизывающий день, все  было тихо и обычно. И вдруг
она  почувствовала, как  на  нее  надвигается,  и  хочет схватить  ее  нечто
абсолютно  страшное,   раньше   никогда   не   бывавшее,   окончательное   и
вечно-нелепое.
     Она  хотела  метнуться,  но  всего  лишь  перекувырнулась:  тело  плохо
слушалось  ее.  И  "это"  полностью овладело ей: она ощутила, что  ей некуда
двинуться, некуда  шелохнуться. Что-то подняло ее  вверх  и понесло. Это был
железный, сжимающий полет. Вся переполненная безграничным ужасом, она вылила
его в дикий, так что  поднял уши далекий пес, крик.  Ужас шевелил  ее сжатое
горло  и, наверное,  мог  выдавить  изнутри глаза.  И теперь мир  казался ей
непонятным,  стремительным  и  неизвестно  откуда  появившимся. Вдруг  полет
прекратился,  и  она  очутилась  на  твердом.  Но  теперь  она  еще  сильней
чувствовала, как  бешено  надвигается на нее  какой-то жуткий разрыв, вечная
тень  и конец  всему  тому,  кем  она  была внутри  себя.  Она  ощущала этот
надвигающийся разрыв каждой своей клеточкой,  которая вопила, взывая к самой
себе,  и сама  курица билась  с таким  внутренним отчаянием,  что из  дыр ее
выбрасывалась кровь  и слизь... Где-то совсем  рядом, за стеной, раздавались
точно  такие же, исполненные ответного страха, но вместе с тем благополучные
звуки. То были остающиеся жить куры. И их безумное  и живое кудахтанье стало
единственным,  что  слышала курица, потому что остальной мир был по-прежнему
потаен и равнодушен... Внезапно она перестала видеть и слышать, но долго еще
с  тем  же  незатухающим  ужасом бессмысленно  барахталась  в чем-то темном,
упругом. Скоро исчезло и оно...
     Супруги Ивкины  зарезали в  этот  день на  обед курицу. Мир был для них
понятен, только когда они ели, мылись или достраивали свой дом.
     Для  самого  Ивкина  мир  становился особенно  темен  во  время голода,
повальных бедствий и по ночам, когда у него случалось недержание мочи. В эти
периоды  он  обычно  долго и исступленно  молился или  решал  геометрические
задачки. Как раз в тот  день,  когда зарезали  курицу, у  Ивкина,  под самое
утро, "пошла моча". А под вечер он ел нежную,  белую куриную плоть. И вскоре
у него прошло недержание.







     Он жил в дыре. И звали его женским именем - Кэрол.
     Кэрол не  понимал, кто  он такой и что сейчас на самом деле:  двадцатый
век или двадцать третий.
     И это было не потому, что он жил в дыре. Кэрол вылезал иногда наружу из
этой дыры. Но то, что видел, душило его. Темная, страшная нью-йоркская ночь.
     Когда он выходил наружу, то понимал, что погиб навек, проклят, погружен
в  геенну  огненную, как  и  этот всежуткий Город Мечты. Хотя Кэрол и  сам в
некотором роде мечтатель.
     Иногда  он чувствовал, например, что  на его голове  вместо  двух  ушей
вырастает два члена, огромных,  длинных и  всеобъемлющих. По  особо уловимым
движениям этих  членов  можно было  предсказывать, как говорят,  будущее. Но
будущего  не было. Черная ночь с руками  длинными, как у спрута, душила его,
лишь только он выползал из своей норы.
     Он пытался петь популярные песни, но ничего не помогало.
     Несколько раз, выходя из конуры, он познавал и радость.
     Один раз, когда  увидел человека, лежащего в луже кровавой мочи, и моча
внутренне сияла над  его головой. Кэрол и  сам  понимал, почему это  ему так
радостно.
     Второй раз он познал радость, когда поцеловал кошку.
     На самом деле это вовсе  была  не кошка.  На него смотрели два странных
глаза,  словно вознесенные в  музыку  сфер глаза селедки. И он поцеловал эти
глаза. И не  почувствовал  даже, что стоит  на  коленях и кто-то огромный  и
темный целует его сзади, погрузив в бред.
     Всего два случая, когда он был объят радостью или просто смешлив...
     Но черный стальной круг заковывал его в себя.
     Он любил  прятаться  от  него в своей норе. Там он находил вонь,  крыс,
тараканов и иное бытие.
     Свернувшись калачиком, он засыпал в этой дыре, и лицо его касалось ног.
Так  было  спокойней.  Вокруг мелькали  всякие  смердуны,  но это  ничего не
меняло.
     Кэрол  иногда плакал.  Но он  плакал, не зная, что плачет. Слезы  текли
внутрь, а  если  текли вовне,  то  он  принимал их за сопли. Простуда бывает
везде.
     Настоящий конец наступил, когда он вышел из  дыры (вышел окончательно).
В дыре смрад  от выделений,  тараканов и крыс стал настолько  невыносим, что
"оно" (Кэрол никогда не считал себя женщиной, потому думал о себе в  среднем
роде) сказало:
     "Хватит, больше не могу..."
     И это "хватит, больше  не могу"  вывело его  на улицу, на  свободу.  Но
тогда черная нью-йоркская ночь стала душить его.
     И нежно-воздушный  Кэрол стал  погибать.  Сначала погибла память: Кэрол
вдруг осознал, что он не знает, кто он такой. Родился ли он когда-нибудь или
уже умер? Были ли у него отец с матерью, а если были, то кто  они? Он ничего
не знал,  как  будто  существовал только сию минуту,  а прошлого  никогда не
было.  Помнил  только  свое  имя:  Кэрол.  Желание  памяти,  правда,  иногда
вспыхивало.  Он  подошел к  собаке (к  людям  боялся  подходить,  считая  их
демонами) и спросил у  нее, кто были  его  -  Кэрола -  отец и мать. Собачка
зарычала, не соглашаясь ни с чем.
     Вскоре Кэрол потерял представление о месте - где он находится. Огромный
город  показался  ему черным  лесом, оборотной стороной  земли,  а подземное
метро - его обитателями.
     "Как же я так подзалетел?" - подумал Кэрол.
     На углу  у  храма  и банка стало гибнуть его  тело.  Его крушение Кэрол
осознал с нездешней  такой,  нечеловеческой тоской. Стали неметь ноги, потом
немота поднималась все выше и выше...
     Он упал,  а через  него перешагивали  демоны. Немота парализовала тело,
словно оно превратилось в комок небытия.
     А  затем начало исчезать и сознание. Выплыло из ума имя, и Кэрол забыл,
как его звать. Уходило ощущение и невиданного, высокого, устремленного вверх
к  патологическим звездам, темного леса, находящегося  на оборотной  стороне
земли.
     В последний момент Кэролу захотелось шепнуть что-то ласковое автобусу -
обитателю этого леса, и сознание покинуло его.
     Похоронили его Бог  знает  где. Но  в могиле к Кэролу  вдруг  вернулась
память, потом вернулось сознание (одно тело, увы, не  вернулось: оно  быстро
гнило от присутствия других трупов в этой братской могиле для бедных).
     И Кэрол, лежа в могиле, мысленно и пышно хохотал. Он вспомнил имя, свою
мать и отца, он  знал теперь, где он находится (а именно в могиле) и что над
ним раскинулся великий город.
     Но  Кэрол  хохотал и оттого, что  понял: он погиб навсегда и  скоро его
сознание трансформируется, так же как трансформировалось его тело.








     П. жил в маленькой засаленной комнатушке где-то в углу Нью-Йорка. Рядом
был  выход в метро. Из метрополитена всегда  пахло мочой - полузвериной и на
вид странно-грязной. Хотя мочились, падая внутрь, обыкновенные люди.
     П.  никогда  не входил внутрь  метро:  боялся  -  убьют.  Он  слышал от
эмигрантов - может быть, от эмигрантов с луны, - как обстреливают в метро. И
он боялся.
     А  чего, собственно,  ему  было  бояться? После  того  как  он  пересек
заветную черту, себя он уже не помнил.
     Неужели стоило бояться смерти тому, кто и так уже не существовал?
     Иногда он выл по ночам. Но выл не оттого, что стал злобен, а наоборот -
от  пустоты.  Правда,  он  пугался   -   сумасшедших,  дыма  из-под   земли,
вооруженных, как во время  атомной войны,  полицейских,  акулообразных лиц в
роскошных машинах, -  но  этот  испуг  скорее был от  инерции,  чем  от  его
существа. Ибо его существо пропало.
     Или,  может быть, этот  испуг  от какого-то неведомого  полуостатка его
внутреннего существа.
     Иногда он выходил в  Нью-Йорк,  присутствовал на некоторых вечерах - на
квартирах.  "Полуостаток" шарахался от хаотичных огней  Нью-Йорка, от лиц  с
глазами  как  на  долларовых  бумажках.  Возможно,  эти  люди   были  как-то
счастливы, но особым счастьем, от которого П. становилось дурно.
     Ровнообразные,  толстозадые   пасторы  читали  проповеди  в  "церквах".
Проститутки и псевдовластители были идолами века.
     Кроме  того,  пока  полутайно  цвела  педофилия,  но   П.  об  этом  не
подозревал, потому что его существо ушло от него. Он считал, что везде царит
пуританство,  и  даже  "порнографию"  он  принимал  за  своеобразную   форму
пуританизма.
     На  вечерах - где бывали и профессора - он внутренне тоже отсутствовал.
Толковать о  религии,  то  есть  о  деньгах, считалось  неприличным:  нельзя
говорить о самом интимном.
     П. ничего этого не понимал и только безразлично плакал внутри себя.
     Он удивлялся профессорам:  они говорили о погоде и о том, что многие из
них не читали Шекспира, считая это невыгодным. Интеллектуализм - обостренный
-  вращался  вокруг  проблем  отчуждения  между  гомосексуалистами.  Но  это
касалось только элиты.
     П. не был  в элите и к тому же ничего подобного не чувствовал, принимая
все за чистый пуританизм.
     Он слышал только:
     - How are you? [Как поживаете? (англ.)]
     - How are you?
     - How are you?
     И  не  было  кругом никакой порнографии. Раз только, между  прочим,  на
улице огромно-толстый человек отозвал его за угол и вдруг обнажил свой член,
закутанный в долларовую банкноту.
     П. стащил доллар.
     Больше таких историй не было.
     - How are you?
     - How are you?
     - How are you?
     - Is it nice weather? [Хорошая погода? (англ.)]
     Возвращался П. с  вечеров как  бы вознесенный. Это было потому, что его
существо еще более уходило от него.
     И от этого ему становилось легче.
     Какой-то тип  записал на магнитофоне разговоры на  одном  из  вечеров и
советовал П. варьировать это на следующих вечерах - среди интеллектуалов. Но
оказывается, интеллектуалов нельзя было смешивать с профессорами:  последние
походили скорее на  бизнесменов.  Интеллектуалы  же походили  на фрейдистов.
Ничего этого П. не понимал.
     Возвращался он  с  вечеров  (интеллектуалы  принимали его  за  призрак,
сошедший с киноэкранов),  полуобъятый  нью-йоркским воздухом,  чувствуя себя
богатым, хотя  даже на  еду не хватало денег... Он  ничего себе не позволял.
Один  только раз механически помочился на неуклюжего человека, который лежал
у  метро, повернув  свое  брюхо к  звездному  небу. Человек чувствовал  себя
свободным - разумеется, от жизни (и  от  этой, и от вечной). Помочился он на
него, не ощущая ничего. А потом поклонился небоскребам...
     И наконец, спустя много дней после всех своих историй,  он увидел Лицо.
Это  случилось  в  день  его  рождения.  Он включил  TV. П.  любил  включать
телевизор, ибо  это заменяло  ему мудрость. Мелькали  там  педики, сенаторы,
знаменитости, проститутки,  пасторы и наемные интеллектуалы. Но это  не  так
взволновало П. на сей раз.
     Главное, что он увидел Лицо. Это был человек, то возникающий на экране,
то исчезающий в нем.
     Одним словом, это была полузнаменитость.
     Но дело не в этом. Дело заключалось в Лице.
     В конце концов, такие лица он видел много раз на экранах,  на рекламах,
на улицах...
     Но в  этом  Лице все было более  чудовищно выражено. П.  поразился: оно
отражало то, что ниже Смерти.  Это  и ошеломило П. больше всего.  Он  всегда
думал, смерть и ад - самое худшее, что нам предстоит.  Он увидел нечто столь
ординарное - в  самой экстремальной  степени, -  что никакой распад, никакие
страдания, никакой ад не мог коснуться обладателя такого Лица. Это было ниже
ада, ниже дезинтеграции, ниже смерти!
     И следовательно, хуже всего. П. раскрыл тогда рот - в тот момент, когда
обнаружил перед своим сознанием тайну выражения этого Лица.
     Лицо между тем упивалось своей значительностью.
     "Не умрет  он теперь никогда, - подумал П. - Так и останется навечно на
экране счастливый, знаменитый и всемогущий".
     П. любил этих "всемогущих", особенно их тень.
     Лицо  долго не давало  ему покоя. Оно снилось ему по  ночам  - во  всей
своей широте и многозначительности. Иногда  подмигивало ему - мол,  будь как
я.
     И тогда П. сдался. Он стал как  тот,  который  ниже Смерти. Проснувшись
однажды днем, глянул на себя  в  зеркало  и  увидел, что родное  его,  почти
детское где-то личико неотличимо по своей сущности и выражению от Того Лица.
     Он сам стал этим Лицом, точнее, Анти-Лицом. И с этого  момента начались
для него счастливые дни. Он вдруг получил работу (что совсем уже походило на
чудо). Более  того, через  семь лет  оказался Наемной Знаменитостью. Получил
мировое признание, телевизоровался, поучал, разъезжал.
     Но его Анти-Лицо поразило некоего П.П.
     И этот П.П. перенял облик П. - во всей его невыразимой ординарности.
     И через десять лет тоже вырос в Наемную Знаменитость,  телевизоровался,
поучал, разъезжал...
     П.  уже давно  пребывал в регионе,  нижнем по отношению к  аду, а  П.П.
по-прежнему разъезжал, телевизоровался, объяснял, просвещал и учил.







     Федор жил в угрюмой, до странности идиотской дыре где-то в гуще Москвы.
Идиотизм  главным образом выражался в окнах, которые смотрели на наблюдателя
как выбитые  глаза  деревянного  существа. Содержали Федора и его  еще более
непонятную сестру старики-родители, сбежавшие от них на другой конец города.
Федор  никогда не бил сестру, наоборот, часто  задумчиво вглядывался в  нее.
Иногда молодые люди прогуливались по проспекту. Только был ли  это проспект?
Ната - сестра - часто отходила в сторону и мочилась  в глубокую канаву. Было
ли им грустно? Почти всегда.
     Так прошло много времени.  С  волос Федора  все время падала перхоть на
пиджак, и  Ната любовно смотрела на его спину. Чай часто пили  по  ночам, но
почти ни о чем не разговаривали.
     Ната, надувшись чаю, бродила из угла в угол и пела песню, одну и ту же,
надрывно-бессмысленную.  Федор  ложился  спать,  прикрывая  голову   томиком
Сведенборга. Он был  развит и мог читать  не только Сведенборга;  но сестра,
напротив,  была  придурковата  и  читала  только  по  складам, хотя и любила
слушать  сказки. И еще  она любила смотреть на закаты, только делала она это
не как все люди, а одновременно пережевывая какую-нибудь пищу.
     Соседи  считали их  ангелами, потому  боялись их  и  прятались по своим
щелям. Впрочем, один извращенный тип угодил в Натину голову камнем, хотя она
и так была дурна.
     Но все проходило.
     На  Федора  иногда нападали  периоды  дикого оживления: он  метался  из
стороны в сторону, худел и почему-то собирал по помойкам  книжки. Но в то же
время нередко  делал из  книг древних философов бумажные кораблики,  которые
пускал по  воде. Редко он  тогда  Нату брал  с  собой и стремился вперед,  к
Господу.
     Озираясь  на  самого   себя,  повстречал   он  раз  довольно  приличную
интеллигентную  семью  Озеровых.  Глава семьи,  вдовец,  Виктор  Михайлович,
правда, был  совсем  никудышный:  плакал по  ночам, платок клал на голову  и
иногда уходил  по  рельсам  железной  дороги  совсем  Бог знает  куда.  Но в
остальном, кроме крайней,  ни к  селу ни  к  городу, плаксивости, был вполне
рационален. Детей своих он созывал к себе, как петух: "Ко... ко... ко..."
     Федора привлекала, в основном, старшая дочка - Светлана. У него как раз
был период оживленности, и Федор катался  со  Светой на лодке, читал  стихи,
думал о смерти. Но потом их роман стал хиреть: Федор даже часто бросал Свету
во  время прогулок  на улице; первое время он из стыдливости останавливал ее
где-нибудь на углу с тем, чтобы - по его  словам  - отойти и помочиться;  но
вместо этого резво убегал от нее,  А она так и оставалась долго ждать его за
углом. Потом  он  бросал ее  просто так, прямо  и неожиданно,  где-нибудь  в
троллейбусе.  Светочку  это  возмущало,  но  не  больше.  Она   вообще  была
идеалистка и жила черт знает чем, принимая чайник за глаз Божий.
     В конце  концов  Федя приспособился  ходить к ней с сестрой; сестра как
тень сопровождала его даже на чердак.
     Тяжелая тоска  мучила  Федора. А  однажды  Света умерла,  более  прямо:
утонула.
     Федор пришел представиться по этому случаю родственникам в  своем самом
лучшем  костюме. Виктор Михайлович,  который уже начал считать его идиотом и
не давал согласия на брак, был поражен дрожью сочувствия в голосе Федора. За
общей суматохой, вызванной известием о смерти, это не так бросилось в глаза,
но вскоре это целиком заняло умы Светланиных родственников. Федор не отходил
от них ни на шаг, как  побитая собака; вникал во  все хозяйство, связанное с
похоронами, и за  столом, во время скорбных  ужинов, сидел по правую руку от
отца Светы. Тут же маялись ее  брат  Лева  и  сестра Зоя.  Тупые глаза Наты,
сидевшей в углу, следили за ними.
     А Федор и впрямь  полюбил Светлану после смерти; ее исчезновение  стало
равно ее присутствию.
     Он забросил всю  жизнь и с  воспаленными глазами рассказывал Озеровым о
якобы  духовных  безднах  Светочки,  нервничал  и  вспоминал,  вспоминал  ее
движения,  улыбку  уст,  боль  глаз,  которые  теперь приобрели  неслыханное
значение.  Виктор  Михайлович  совсем  ошалел  от  него  и предложил ему  по
знакомству оформить брак с умершей дочерью.
     Часто  Федя говорил  в забитые пухом уши своей  сестры (она  не  любила
шумы, так  как считала,  что они от дьявола), что  его высшая мечта обращена
назад и он хотел бы в прошлом умереть вместе со Светой.
     Иногда бормотал  самому себе,  с видимым удовольствием, что  это  он  -
вернее, его  идеи - довели Светочку до самоубийства: поэтому он считал,  что
Светлана не просто утонула, а утонула сознательно, как сдают экзамен.
     Грустно ему было до невероятности.
     "И  когда  это  кончится",  - думал  отец Виктор Михайлович спустя  три
месяца,  когда  Федор по-прежнему  бередил  раны родных своими  заклинаниями
вроде  того,  что  Светочка  могла   бы  быть  в  будущем  кем-нибудь  вроде
Сведенборга или  даже Аполлония Тианского и что во  сне она  иногда говорила
такое, что не  смогли бы расшифровать самые тайные мистики,  не говоря уже о
модных психиатрах.
     Он  вынудил  родных  раз  в три дня справлять траурный семейный вечер в
честь  Светочки  и  воинственно помахивал  своим  фиктивным,  задним  числом
полученным, свидетельством о браке.  Он  уверял  Леву, который  был наиболее
интеллигентен из оставшихся Озеровых, что Светочка хотя  и говорила  в своей
земной жизни  одни  на  редкость глупые вещи, но  на  самом  деле в  них был
запрятан  особый, эзотерический  смысл, который недоступен даже Первосущему.
Озеровы от всех этих идей, правда, немного помешались.  Лева долго истерично
спорил с  Федором,  возможно ли,  чтобы в Первосущем  не скрывалось то,  что
обнаружилось в последующем, т. е. в Светочке.
     Федор считал, что возможно,  так как - по  его  мнению - в Светлане все
эти "странности" являлись проявлением силы, посторонней Творцу.
     Лева  смущался.  А  Зоя  просто  жалела, что Света умерла, вспомнила ее
слезы и добрые дела и робко надеялась, что Светлана теперь процветает на том
свете.
     Федор же  гнал  самую  мысль  об  антропоморфичности  потустороннего  и
считал, что Света ушла в  Ничто или  превратилась в "антисущество" настолько
уму непостижимое, что и намек на него не может быть  выражен на человеческом
языке.
     Но призрак исчезновения окутал  весь  их дом.  Федор плюнул на все и на
радостях  переехал  вместе  с  Натой  жить  к Озеровым.  Вскоре он настолько
разошелся, что  прямо жил этими  бесконечными идеями и разговорами и, ложась
спать, целовал Светланин портрет.
     Так прошел год. Могила Светочки  до того была заплевана  от непрерывных
посещений, что Озеровых оштрафовали. Но Лева торжествующе говорил, что время
делает свое верное, кротовое дело и Федор понемногу забывает Светочку.
     - Вот это вполне нормально, - говорил он.
     И  Федор действительно забывал: то  ли у него уже оскудел запас  слов и
понятий,  то ли Света умерла второй раз... Теперь  он  иногда  брал Нату  по
грибы  в лес. Но стал страшно злым  и раздражительным  оттого, наверное, что
прежнее необычное состояние уходило от него. Да и не понимал Федор, зачем он
Нату вечно берет с собой.
     "Как можно так привязываться  к совершенно ненужной вещи?" - возмущался
он перед собой.
     И действительно, Ната была, абсолютно никому не нужна,  особенно  самой
себе.  Раньше,  в  детстве, она  еще  задумывалась над своей ненужностью,  а
теперь и это бросила.
     -  Забывает  Федя  Светочку,  забывает!  - громко и радостно,  петухом,
кричал Виктор Михайлович.
     В  глубине  своей  странной,  отзывчивой  души  он считал,  что петухам
доступны человеческие понятия. - Забывает! - говорил он на ночь.
     Неизвестно,   чем   бы   кончилась   эта   история  для  Федора  с  уже
несуществующей  Светочкой, как  вдруг, ровно через год и четыре месяца после
ее смерти, в том же пруду утонул Лева - ее брат.
     Дело  оборачивалось совсем  непривычным.  Прикорнув, Виктор  Михайлович
робко грустил у стола;  Зоечка вообще  не  могла  ни во что  поверить. Федор
пропал дня  на три. Наконец он пришел в  дом подобранный,  строгий, в крепко
стянутом, точно петля, галстуке; сначала говорил мало. Больше курил.
     Задумывался.
     - Люблю Леву, - произнес он прямо в глаза Виктору Михайловичу.
     - То есть как любите?! - вздрогнув, ответил Виктор Михайлович. - Я его,
например, тоже люблю.
     - Во-первых, вы любили, а я люблю. И во-вторых, люблю половым чувством,
- проговорил Федор, бросив ряд не то трусливых,  не  то  жутких  взглядов на
окружающих.
     - То  есть как половым чувством?! -  подпрыгнул Виктор  Михайлович. - Я
вас вышвырну, молодой человек Ведь Лева - мужчина.
     - Вот, и самое странное  именно то, что  он -  мужчина, а не то,  что я
люблю мертвого... - начал Федор.
     Но тут Зоечка перебила его... Взвизгнув, она ушла в другую комнату.
     -  Объясни, Федя,  хоть  мне как  мужчина  мужчине,  что  это значит, -
загрустил Виктор Михайлович.
     И тут Федор понес.  Чего  тут только не  было! И  то, что в целом  мире
только  Лева  понимал  его;  и  апелляция   к   отцовским  чувствам  Виктора
Михайловича; и  то,  что  брак  с мертвой  Светочкой был  ошибкой ("Вы  что,
развелись  с  моей  умершей  дочерью?!"  -  кричал  Виктор  Михайлович);  и,
разумеется, тайна... А на самом деле Федор очень страдал. Он полюбил Левушку
и, существуя  в  себе,  жил его тенью.  "Все смешалось в доме"  Озеровых,  а
больше всего в уме Федора.
     Теперь  он уверял всех домочадцев, что  всегда  любил Левушку и  тогда,
когда говорил о  покойной Светланочке, на самом деле подразумевал в  явлении
еще  живого, но  в  его сознании  уже мертвого Леву. Некоторая  путаница  не
мешала  всем   чувствовать   таинственность   всего   происходящего.  Виктор
Михайлович, правда в тиши, под одеялом,  признавался самому себе, что уже не
различает, кто и когда у него умер. Федор, разумеется, считал,  что он довел
Леву до бессознательного самоубийства, и жалел,  что  он не утонул вместе  с
ним. Нагнетание чувствовалось во всем.
     По ночам с Федором  стали  происходить  странные истории. Надо сказать,
что он свою  ненужность -  сестру-идиотку  - клал обычно к  себе в  постель,
чтобы именно ощутить присутствие  ненужности, и  никак не  мог отделаться от
этой внешне нелепой привычки. Но несмотря  на внереальное дыхание Наты около
Федорова  лица, Лева  как  будто посещал Федора по ночам. Собственно говоря,
ничего Федор не видел, как форма Лева  отсутствовал, но происходила какая-то
чистая  его  эманация, и  Федор чувствовал в  душе  содрогание, весь мир пел
никем не сочиненные песни, и что-то существующее, которое раньше было Левой,
мучительно дразнило Федора  и вызывало в нем ощущение танца. Он чувствовал и
сладость   и   боль  одновременно   и  никак   не   мог   выбраться   из  их
противоположности. И днем тоже носился со своим представлением о Леве как  с
нездешней картиной,  и в  то же время  оно  казалось  болезненно уходящим. И
везде были брызги небытия,  смерти, смешанные с  его  воображением  и чем-то
отделенным от него самого.
     В конце  концов  Федя  заметил, что  стал совсем равнодушен к женщинам:
напротив, в обществе мужчин он иногда чувствовал нехорошее беспокойство.
     А Виктор  Михайлович после смерти  детей начал вдруг  веселеть и меньше
плакать. Только в его рациональности иногда появлялись пугающие провалы.
     Так прошло некоторое время.
     Федор по-прежнему хоть и остывающе, но  оборачивал лицо свое в умершего
Леву.  Правда,  тоска его немного притупилась. Но внутренне  он был готов  к
очень многому.
     А месяцев  через девять после  смерти Левы  Зоя  неожиданно для всех ее
знавших утонула. Только не в пруду, а в речке.
     На похороны  почему-то почти  никто не пришел, как  будто  все знакомые
сконфузились. Можно  сказать,  что  были  только Виктор Михайлович, Федор  и
Ната. Возвращались они в обнимку, чуть не лапая друг друга. Ната  ничего  не
понимала в  происходящем; однако теперь она считала ненужной не только себя,
но и смерть Зои.
     А Виктор Михайлович вдохновенно выдвигал планы, как  ему построить  для
себя - оставшегося в живых - дачку; правда, почему-то он хотел ее сделать со
стеклянной крышей или уж вообще без всяких крыш. Он весело размахивал руками
в небо.
     Один Федор  был по-настоящему  угрюм.  Он с ужасом чувствовал, что  уже
забывает про Левушку, что все у него опять таинственным образом  смещается и
та  же любовная  история  повторяется по отношению к Зоечке. Что он любит ее
так же, как  любил остальных ушедших. Но теперь уже страшная тоска  охватила
его.
     Листья  кружились  перед  ним,  не задевая лица.  А он  шел  вперед, не
замечая,  где  он.  И  единственное,  что  в нем поднималось,  -  страстное,
неизлечимое  желание повеситься и  вопрос, разрешит ли это то,  чем  он стал
жить.







     Человечек  я  уже совершенно погибший,  даже до исступления. Мира  я не
понимаю, Бога тоже, так что же после всего этого остается на мою долю?
     О, теперь я понимаю, что осталось на мою долю: одни могилы.
     И я хорошо помню,  с  чего все началось. Собственно, началось именно  с
моего рождения: ибо точно с этого момента я перестал понимать и мир, и Бога,
и это продолжается до сих пор.
     Но  начну все по  порядку. Отца  и  мать  своих я не  помню. Я даже  не
уверен,  были они  у  меня  или  нет.  Говорят  ведь,  что  можно  рождаться
по-всякому, еще Платон, грек такой, об этом писал.
     Где я родился, я тоже  не помню. И даже не  хочу знать.  От этих знаний
вся  и беда. Но очнулся  я,  когда  уже жил в одном из  наших южных городов.
Половину своего  детства  я  пребывал в сиротском  доме,  другую половину  у
старушки,  которая  называла себя  моей  бабушкой (хотя я  считал  ее  своей
прабабушкой).  Она-то однажды ночью, распивая чай, сказала мне, что моя мать
похоронена  недалеко, на  невероятном  по размеру  кладбище, где нашли покой
все: и  славяне, и  местные восточные  люди, и многие другие... Кладбище это
оказалось всего в получасе езды от нас на трамвае...
     Я  сначала  ей не поверил  (ведь мне было тогда всего одиннадцать  лет,
несмышленышу),  но,  плюхнувшись лицом в комод,  отыскала она мне засаленную
бумажку, где обозначалось имя, по ее словам,  моей матери и картинка, как ее
найти, в смысле  могилы.  Я  сунул  бумажку  в  свои ободранные  коротенькие
штанишки.
     Бабушка, однако, сказала, что моя мама - это не ее дочь.
     Я и  не  возражал: я ведь и сам не знал,  чей  я сын,  чего ж  мне было
судить  о  моей  бабушке. Я, возможно,  бы и забыл о могиле, если  б мне  не
подбили глаз. Били три здоровенные девочки  лет  по шестнадцати.  Я тогда  и
решил пожаловаться маме. Глаз распух. Кровь текла,  сопли  мешались с нею. Я
достал чертеж и поехал к маме. Копейки у меня нашлись.
     Был уже вечер. Солнце, которое, как говорят, является виновником жизни,
уже заходило.  Я пролез  в  дыру в заборе  и порыскал часа два среди  могил.
Солнце, однако же, еще светило, словно не хотело исчезать.
     Я  нашел  мамулю. Могила была  плохая:  без креста,  без  мусульманских
знаков и вообще без ничего.
     Я заплакал: что дальше?
     Сижу, гляжу в могилу и думаю.  И вдруг  - хвать, какая-то холодная рука
(клещи скорее) схватила меня сзади за голую ногу.
     Я  замер и взглянул  на солнце.  Где оно?  Солнца  уже  почти  не было,
оставались только косые лучи на бездонном небе. Почему я не заорал сразу? Да
потому, что  от  ужаса голос ушел  внутрь, в утробу. А взглянул я на солнце,
потому  что хотел туда улететь. Но только  голос стал  восставать из  утробы
ужаса, чую ногой: отпустило. Тогда глянул: Боже мой, Создатель мира сего, то
была жаба!
     Огромная,  склизкая, она облапила мою голую детскую ногу, взяла  свое и
отпала.  Я помню ее большие, нечеловеческие глаза - и  разум мой охолодел от
ее величины. Никогда потом, прожив многолетнюю беспокойную жизнь, я не видел
таких жаб:  и  по  величине,  и по выражению. Словно она  выскочила  изо рта
бедных покойников.
     Я  не  стал  больше  плакать над  мамой  и  ушел. На следующую ночь мне
снились непомерные водянистые глаза этой жабы, но они были  в слезах,  почти
человечьих. Но, может быть, то была просто могильная вода?
     Второй раз в своей причудливой жизни я был на этом кладбище с девочкой,
было мне уже  лет  четырнадцать и  ей  тоже,  и это  была первая,  абсолютно
невинная любовь.
     Я хотел быть с ней один на один. Потому  и  затащил ее  в этот памятный
вечер на кладбище.
     Мы  шли и  шли. Кругом мелькали имена,  кресты, звезды, полумесяцы, как
будто  эти люди  находились  уже  не в  земле,  а  на  небе. Огромные  кусты
заслоняли нас от их трупов.  Над  нашими  детскими  головами было  бездонное
звездное небо, глубинное, как сам Бог.
     Мы  примостились  между  двумя  могилами:  одна  мусульманская,  другая
христианская,  хотя вообще это кладбище было поделено на части как раз между
нами. То ли это была  граница, то ли здесь все смешалось. Слава Богу,  возле
нас не было  могилы атеиста (но об  этом я подумал уже потом, спустя  десять
лет)...
     Мы улеглись в  траву на  наши мягкие животики. Она  положила головку на
свою  ручку (тоненькую, но  уже в жирке),  а я  стал просто ласкать  светлые
волосы девчонки, думая о ее головке, в которой гнездились сны обо мне.
     Мы жили внутри себя молчанием. И  наконец ей стало  так нежно, что  она
заснула.
     Тревожное и бессмысленное блаженство овладело мной.
     "Лишь бы ее не убили", - подумал я.
     И вдруг всей своей махонькой, детской спинкой я почувствовал взгляд. На
нас смотрели.
     Повлажнел я, а сердце билось. Девочка спала. Я обернулся.  Два глаза, с
могилу величиной (так мне  показалось), глядели на меня из кустов,  как шары
небытия.
     Что-то ударило мне в ум,  свет  возник в нем, я схватил камень,  сам не
зная почему...  Два  глаза метнулись в сторону (увидев  не камень, а свет, я
понял это потом), и жуткая  туша огромной кошки прыгнула на соседнюю могилу.
Обернулась, шары небытия стали  зелеными, кошачьими... существо  мяукнуло  и
скрылось в тьме близлежащих могил...
     Моя  милая подруга (кстати,  она давно уже погребена  на этом кладбище)
ничего не слышала, она спала ангельским сном.
     Я проводил ее,  сбереженную, домой, а на следующее утро потянуло меня к
воротам этого  парка мертвых. И  тогда я  увидел  этого  старика. Он  сидел,
седой, тихо себе и таинственно на камушке. Вдали виднелась церковь у ворот в
христианскую  часть.  Я,  как младенческий  искатель,  трижды  обошел вокруг
старика, в которого сразу поверил. А потому присел на землю и спросил его:
     -  Я вчера ночью у могилы Хасана Сулейманова видел  кошку с глазами как
шары.
     Старичок вынул из  своего  нищенского мешка кусочек хлебушка и накормил
меня.
     -  Дурачок  ты  с  ноготок, -  сказал  он  и  погладил меня по кудрявой
головке. (Я и вправду был мал.) - Оборотень то был, а не кот... Но не боись,
в твоих глазах свет, оттого он и не съел тебя. У их тоже свой предел есть. -
Старичок уважительно развел руками.
     - А я еще некрещеный, дедушка, - я вдруг заплакал. - И сирота...
     - Так ты крестишься, когда Бог  даст. А свет в тебе все равно есть. Для
Бога-то преград нет...
     - Я к маме хочу.
     - Смирися, сынок, - лизнул мою голову дедушка. - Добро-то ведь на свете
еще осталось.
     Я почему-то хихикнул в ответ. Подошла бабуся (не моя бабушка, а другая)
и тоже накормила меня черным хлебцем.
     Верочке, моей любимой девочке, я  ничего  обо всем  этом  не рассказал.
Только потом, когда  в этом  добром мире прогремели гигантские войны, я пред
смертным одром Веры поведал ей о том случае.
     -  Ты и  похорони  меня  на  этом кладбище,  Я  уже ничего не  боюсь, -
прошептала она.
     Но самое поразительное -  по крайней мере на  этом кладбище - произошло
раньше, когда мне было двадцать лет.
     Я тогда часто норовил петь, например, такую песню:
     ...Но я могилы не убоюся.
     Кого люблю, и с тем помру.
     Однажды осенним днем подходил я к кладбищу и пел свою песню, и тогда из
ворот  кладбища  вдруг вышли  они.  Старичок  мой  тоже был  на месте,  но в
стороне.  Я  как-то  сразу почувствовал (замогильный холод прошел  от  спины
вниз), что они  не со всем люди, было их несколько, как бы нищих, в основном
старых  людей,  но  около  одного  из  них  шла  девочка  (может  быть,  лет
тринадцати).  Но  недетская  это  была  девочка совсем. Меня  поднесло к ней
поближе,  и я заглянул  в ее  глаза: не буду имя Создателя употреблять,  ибо
даже его именем нельзя выразить то, что я увидел...
     Нищие  обычно  жмутся  к церкви  - кто ж еще может сейчас подать, кроме
Бога? Но  эти церковь обходили стороной, как несуществующее. Но, однако,  не
по-сатанински обходили,  а  совсем по-другому, без значения. Потом  люди эти
встали  ровной  струйкой  около  ограды,  точно  просили  милостыню.  Так  и
закаменели  как будто. Я тоже, по существу, закаменел, глядя на них. Смотрю,
обычные  люди  обходят   их  стороной,  но  некоторые  подают,   но   как-то
напряженно-осторожно, не касаясь их рук, как бы издалека.
     Через некоторое время я решил  подойти к ним. Подошел и спросил девочку
(эту недетскую, черную такую, как черный огонь):
     - Откуда ты родом?
     Она молчит, словно и не слышит ничего.
     - Хочешь, пойдем ко мне?
     Нет ответа.
     - Тогда, может быть, пойдем к тебе?
     Опять одно молчание.
     И вдруг словно осветило мой разум тогда: да ведь за все время, что я на
них смотрю, с того момента, как увидел их впервые, ни одного  звука  не было
ими произнесено. Ни одного звука. Лишь бесконечное молчание.
     Как  только я это понял,  то сразу отошел  от них.  Взглянул опять:  по
сравнению с ними даже совы разговорчивы.  Мне  захотелось  закричать, громко
так,  на весь мир! Чтобы не только Господь, но и мышка какая-нибудь поганая,
на Луне или  там на  Марсе или на другой планете живущая, и то  услышала  бы
меня! Но сразу  познал: эти не услышат. А если услышат, то никогда ничего не
ответят. Никому.
     Еще три-четыре минуты я, обалделый,  пытался поймать взгляд девочки, но
не  мог.  Странно,  люди  эти совершенно не обращали внимания на  мое вполне
нелепое поведение.
     Тогда я  закрылся душою. Повернулся и  пошел  к  моему старику, который
почему-то скрылся за углом. Только клюка его виднелась со стороны.
     Я  приплелся  за угол.  Напротив -  пивная, наша, расейская,  родная  и
безобразная.
     - Дедусь, - говорю старику.  Мы ведь с ним  были  уже  знакомыми. - Кто
это?
     Старик мой на этот раз смотрел на меня неласково, враждебно даже.
     - Что ты все хочешь знать? - угрюмо спросил он, перекрестясь.  - Жаб да
оборотней тебе мало. Иди-ка ты своей дорогой.
     Я и  ушел. Запил дня на  три, на  четыре.  Все глаз этой девочки не мог
забыть. Жгли они меня даже во сне - и  во сне особенно.  Я собак, свирепых и
огромных,  отродясь  не любил, но теперь я, после тех глаз, даже таких собак
полюбил  по-настоящему. Мол,  все-таки  твари; значит, Создатель к  ним руку
приложил и прочее. А глаз  девочки  полюбить  не мог  - какая уж там любовь,
просто приковали они  меня к  себе своей  черной  пустотой. И никак я не мог
понять: эта девочка - дитя  человеческое или потустороннее. Но по виду  была
девочка как девочка.
     Пил я  в  эти дни  по-черному, стараясь  заглушить взгляд из  Тьмы. Две
бутылки  за день были  для меня ничто.  О  вечере  я уже не говорю. Пил я  с
бродячею собакою: она тоже пила. Лохматая такая дворняга. И выла потом.
     Дня четыре я опохмелялся, отходил... Немецкие стихи для дурости читал.
     Потом двинулся на кладбище. "Их" уже, конечно, не было. Даже намеков. Я
три дня хожу, четыре. Ничего. Но  потом слышу среди  верующих шепоток: "Ушли
они... исчезли... Но скоро опять придут. Без кладбища они не могут". Я сразу
понял,  о  ком речь. Другой  раз слышу: "Живут  они по  тыщу лет...  по тыщу
лет... но живут ли? Не по-нашему, наверное, живут".
     Стал  я  вечерами  по  этому  кладбищу  шляться.  Все-таки  мать  здесь
похоронена.  И в сердце кольнуло:  они ведь здесь бывают, и раз мать моя тут
лежит,  то и  я, наверное, тоже буду лежать здесь. Значит, надо про  них все
узнать.
     И вот - вечеров  через семь - вижу я их цепь на могилах. То ли тени, то
ли живые идут - нет, нет, живые они, совсем живые, но не  по-нашему. Видел я
их издалека и девочку мою видел (зрение у меня, правда, после этого  немного
попортилось,  умственно).  Прошли  они  цепью  и  остановились  возле  одной
обширной  могилы-  Видно,  целое  семейство  там  похоронено, Я,  крадучись,
скрываясь,  подошел поближе, и словно стоны мне  из могилы той почудились. А
люди те присели возле могилы, образовав круг.
     Я тогда закричал  - но внутрь себя закричал, тихо так и потаенно. Потом
вскочил  и,  не  оглядываясь, чувствуя на  своей спине  их  слепые  взгляды,
побежал...
     На следующий день пришел к своему старикану. Взял буханку черного хлеба
и четвертинку.
     - Дедуль, расскажи, видел я их.
     Присели.
     Старик посмотрел на меня ласково так, с сожалением:
     -  Ну  чево ты свой нос не в свои  дела суешь? Неужели ты  не знаешь  о
людях могил? Они живут группами-племенами на больших  кладбищах - у  нас, на
Юге, и на Востоке, в исламских странах, в Индии. Не человечество уже они. Мы
их стороной  обходим. Прикасаться к ним  нельзя. Как  они  живут - никто  не
знает. Они то  появляются, то исчезают, а куда - непонятно. И  говорить  они
уже давно перестали.  А чего говорить-то? О  чем? Что они  знают  - о том не
скажешь. Мир наш для них - смешон.
     Я посмотрел на старикана, на окна, на дерево.
     "Да, и взаправду смешон", - подумал я.
     - А как они существуют? - вслух спросил.
     - Иногда  милостыню просят. Когда у нас, у живых, а когда и у  мертвых.
Те ведь тоже подают, но свое. А иные еще говорят, что договор они заключили:
не то с мертвыми, не то еще с кем... Так и живут... Хе-хе.
     Не посветлело у меня на душе от таких объяснений.
     - А что тебе в них, парень? - глядя вдаль, спросил у этой дали старик.
     Я помрачнел, ничего не ответил и скоро ушел к себе, в конуру.
     Человечество  это могильное я, может быть,  и  смог бы позабыть,  но ту
девочку - никогда. Или нет - ни людей могил, ни девочку (законную, ихнюю) не
мог бы забыть. Всех вместе. Но девочку - особенно.
     Через  месяц  совсем меня тоска  взяла -  и не  наша,  не  расейская, а
другая, могильная.  Звала она  меня к себе, наверное.  От  этого мой ум даже
изменяться стал.  Все меньше я мог думать, особенно  о смерти, точно сам  ум
мой  становился  смертью. Словно  возник в нем черный  луч,  и я этим  лучом
нащупывал невидимое, и вел он меня  в какие-то немыслимые подвалы Вселенной,
где  жила моя девочка. Хорошо жила, сама ни в каких  Вселенных не  участвуя.
Как будто жила без грез, и без  жизни  и смерти, и безо всего, что наполняет
душу. Ибо душа у нее уже была другая,  если это была душа. Даже хохота у нее
не было.
     И вот я ее встретил. У булочной, что около кладбища. Просила она молча,
глазами.  Да  как родилась  она?  - одно не пойму. Они ведь  уже не  как мы.
Может, она от  мертвецов рождалась или  из гробов?  Подошел я к ней. И вдруг
заговорил! А  на  каком  языке -  не знаю! Не человечий это был  язык  и  не
животных. Далекий  такой, далекий, и звуков  в нем почти не было. А о  чем я
говорил  -  не мог познать,  только  луч во  мне  черный  все  расширялся  и
расширялся, заполняя ставшее мертвым сознание.
     А  потом  внезапно  девочка  посмотрела  в  мои глаза. Взгляд этот  был
тяжелый,  несоизмеримый бытию.  И она  коснулась  меня  рукой.  Прожгло меня
черным светом изнутри, и, влекомый им, я  пошел. Девочка за мной. Понял я  -
ничего во  мне не осталось, только где-то в глубине прежнее "Я" содрогалось,
а внутри  -  полоса  иного мира  постепенно возрастала. Больше  я ничего  не
помню,  кроме того, что я шел, а девочка следом, упорно и не по-детски. Идем
и идем. И ни улыбки от нее, ни смеха, одно бесконечное молчание. Но верность
какая-то  в  ней  появилась. Только верность  не  мне,  а тому миру, который
поднимался со дна моей души.
     Вышли на помойку. Вдруг вдали я увидел светящийся шар.
     "Вот  оно,  "антиспасение"", - холодно подумало мое  прежнее  "Я",  еще
остававшееся во мне.  Что это был  за шар? Проекция моей  тайной  внутренней
религии? Тень посланного ангела или монстра?
     Шар все возгорался и возгорался.
     И  я пошел туда - возможно,  к  своему будущему "Я",  которое  настанет
после  многих и многих смертей. Я уже ничего не понимал. Смутно вспыхивало в
сознании, что я, кажется, катался по земле и хохотал, нечеловечески хохотал,
словно  в меня вселились раздирающие меня в разные  стороны силы. Маму видел
во сне, но почему-то в смешном виде.
     Очнулся  я у дерева на помойке -  ни девочки,  ни шара. Прошла, видимо,
ночь,  и  наступило  раннее  утро.  Глупо лаяла собака.  И  еще более  глупо
восходило солнце на горизонте.
     Сознание и  ум были при мне. Встал я помятый  и, извиняясь перед собой,
словно с похмелья, пошел вперед. Дворничиха приняла меня  за  полупьяного  и
пожалела. А я понял, что вернулся в прежнее, обычное состояние. Не съела  та
девочка с тяжелым взглядом  меня  - а то бы  и увела, далеко-далеко,  куда и
мертвым нет  пути. Но, видно, перебежал  ей  кто-то эту  дорогу. И решилась,
таким образом, моя судьба без меня самого. Какие же мы после этого творцы?
     Больше я уже эту девочку никогда не видел. И людей с могил тоже.
     Институт окончил. Пить стал, есть, петь.
     А через  много-много лет,  даже десятилетий,  оказался я вдали от своей
Родины, от  своей  страны  в большом  городе на Западе, в шумном мире, среди
машин. Весь этот Запад я изъездил и познал его.
     И  вот однажды,  бредя по широкому проспекту с рекламами, с огнями  и с
бесконечным потоком людей, вспомнил я  вдруг  мое  человечество могил, и мою
девочку,  и  мой ранний опыт. Вспомнил -  и стал вглядываться в лица  людей,
идущих мне  навстречу. О,  как  хорошо  я знал эти лица людей Запада, и  что
поражало меня - это отсутствие света в этих глазах.  Словно  они стеклянные,
но с умом.
     И вот, вспомнив о человечестве могил и взглянув на лица прохожих, вдруг
почувствовал:  а  ведь  я  среди  трупов  нахожусь,  духовных  трупов, и  их
бесчисленное количество здесь, сотни миллионов, почти все.
     Так чего же  я боялся человечества могил?  Вмиг понял  я, что на  самом
деле  те,  с могил,  были  живыми,  пусть  по-особому, а  эти  вот,  которые
нескончаемым ужасающим  потоком маскообразных  лиц  идут  на  меня,  и  есть
мертвые, по-настоящему, вечно мертвые. И  не осознают  сами, что перешли уже
навсегда ту  грань, которая отделяет  мир, предназначенный  к  жизни, и мир,
медленно и верно опускающийся на дно тьмы, где уже не будет никогда ничего и
откуда нет возврата.
     И  вся их автоматическая жадность,  слабое мелькание  похоти  в глазах,
мрачное и рациональное слабоумие (как будто высшего ума уже не существовало)
- не что иное, как медленный поток смерти.
     И не от человечества могил мне нужно бежать, а от этих - с их машинами,
роботами и румянцем на щеках.
     А ведь  дунут  когда-нибудь на них или затопят  - и  мир  станет совсем
другим. Пусть даже люди с могил останутся. Восток есть Восток, и он не скоро
перестанет быть Востоком. А вдруг перестанет? Ну что ж! Пора, пора...  Тогда
уж  закрывать надо будет  - высшим-то - эту смешную планетку... Но нет, нет,
нет!
     Потому  что остается - Россия.  И  хотя  я сам  не знаю, где и когда  я
родился, но  Россия  останется  для  меня  тайной  навсегда.  Все  ведь  она
включает: и человечество,  и  Восток, и  священные  чары,  и  даже  идиотизм
западный, и раздолье метафизическое, и монастыри, и трепет трав, и  гнозис -
но самое высшее в ней ускользает  от человечьего взгляда и от  ума.  Значит,
ведет это русское высшее в нечто такое...
     В одном я уверен: пора нам с нашим человечеством, точнее, с современной
цивилизацией кончать. Ведь от нее одно только название  осталось. А название
это - труп, огромный и жадный. Зачем же с таким названием дело иметь? Только
в преисподнюю и угодишь.
     Может  быть, было  бы лучше - пусть и невозможно это пока - нам на свою
планету перейти, и назвать эту планету - Россия, и жить бы на ней одним, без
этого  так  называемого человечества.  И  сотворить  окончательно  наш  мир,
собственный,  непостижимый,  дальний,  захватывающий всю  душу,  чтоб  песня
русская  сверхглубинная,  как музыка сфер,  звучала...  Вселенную  расейскую
сотворить... И чтоб рядом со звездами одни тайные наши березки сияли... А то
ведь пропасть можно на этой теперешней планетке. Не годится она никуда.







     Вася Жуткин - рабочий парень лет двадцати трех - был существо не то что
веселое, но веселье которого имело  всегда  мрачную целенаправленность.  Он,
например,  улыбался,  когда  шел  к зубному  врачу. Улыбался, когда  у  него
вычитали из зарплаты. Обычное же его состояние - было подавленное.
     Когда он пробегал по улицам, все принимали его за среднего расторопного
человека.  Между прочим, он  почему-то не  различал события своей внутренней
жизни от домов, то и дело попадающихся ему в городе. Правда, больше всего он
не любил огоньки,  особенно ночные, дальние, тогда все сливалось для  него в
один ряд, и он забывал, где  он родился, кто  он  такой, и  что с  ним было.
Плясать  же Вася Жуткин, напротив,  любил.  Плясал он  на обыкновенном полу,
всегда один, только  для видимости вознося руки  в  воздух. Прогуливался  же
после пляски он, наоборот, парах и всегда молчком, тогда как в  пляске любил
спеть.
     Последние    года   три    пальтецо   он   носил    одно   и   то   же,
грязненько-коричневое,  но понравившееся  ему  из-за  сходства с  цветом его
волос.
     Мать свою  он  забыл  сразу, как только приехал  в город  на работы  из
подмосковной деревни;  помнил  он  только  огромный,  отяжелевший зад  одной
старой коровы,  который  ему  почему-то  всегда хотелось подбросить. Вообще,
надо  сказать,  что все  тяжелое, особенно живое,  Вася  Жуткин  не  терпел.
Поэтому больше всего  на  свете он боялся слонов. Один раз он даже сбежал из
зоопарка в пивную, чтобы забыться.
     Жил  он в  рабочем  общежитии,  и все почему-то считали  его необычайно
обычным человеком. Считалось, что он все время должен быть в пятнах.
     Но   действительность   уже   давно   примелькалась   ему.  С   ней,  с
действительностью, у Васи были  самые  холодные и странно-суровые отношения.
Суровей даже, чем  со своей любовницей, у которой он срезал на вечную память
волосы и  клал их около  себя под левый кулак,  когда, оглядываясь, обедал в
шумной столовой.
     К  Богу  у Васи было слегка  шизофреническое отношение:  не то чтобы он
считал, что Бога не существует,  но ему почему-то  всегда  хотелось плакать,
когда он вспоминал о Боге.
     Но как  бы  ни  были  банальны  отношения  Васи  к отдельным  элементам
действительности,  в  целом к  ней  он относился  причудливо, а,  главное, -
настороженно. Она казалась ему каким-то огромным блином, в котором стираются
все грани.  Ничтожное  нередко  превосходило великое.  От  этого Вася  часто
по-собачьи  застывал,  прислушиваясь  в  определенную  сторону.  Иногда  ему
казалось, что  сквозь все предметы  можно идти,  как сквозь густой воздух и,
таким образом, увязнуть в действительности, как в равномерном болоте.
     Больше  всего его смущало обилие  людей.  Они как бы вытягивали  его из
самого себя. Поэтому Вася часто пел.
     Последнее время он взял привычку петь бегом.
     Часто,  поздним  вечером, возвращаясь из магазина с  краюхой хлеба  под
мышкой, он, одинокий, бежал  по  темным улицам, оглашая  пространство зычным
пением.
     Казалось, сама темнота шарахалась от него в сторону.
     Приноровился  также Вася  Жуткий  к  математике. Оттого  и  поступил  в
вечернюю школу, в седьмой класс.
     Нравилась ему математика нелепостью внешнего вида своих формул.
     "Ишь, закорючки  какие, - думал Жуткин, -  а зато, говорят,  сила в них
живет немалая".
     Очень часто сравнивал  он эти символы с живым, например, с собственными
кишками.
     Любовница  от  Васи под  конец  ушла. Остался  только  клок  волос.  Он
по-прежнему  клал  его около левого  кулака, когда  садился  есть  в  шумной
столовой.
     Всю субботу падал мокрый снег. Дальние огоньки города  затерялись между
хлопьями  снега. Вася весь  этот  день  бегал из  стороны в  сторону: то  за
колбасой  скакал,  то по переулкам песню пел, то кулаком на  бегу махал. А в
общежитии все время невозможно орал радиоприемник. В одних местах было очень
светло, в других - слишком темно.
     На  следующий день,  в  воскресенье, Вася пошел  в  компанию. Это с ним
бывало. Кроме него,  там очутилось еще четыре человека - Миша, Петя, Саша  и
Гриша.
     Еще не начали пить водку,  как Васе захотелось  выпрыгнуть  в  окно,  с
этажа. А этаж был десятый.  Захотелось просто так, по-видимости, на спор, а,
по существу, оттого, что он  считал, что спрыгнуть с десятого  этажа,  что с
первого - все равно.
     Миша стал отговаривать его, но очень сухо и формально, поэтому на  Васю
это  не оказало никакого влияния. Петя же  так  заинтересовался  спором, что
забыл про красную икру. Саша просто заснул, когда услышал, в чем дело.
     Вася  с присущей  ему  практичностью  одел  на  себя  два пальто, чтобы
смягчить  удар, и деловито, но  по-темному, встал  на подоконник. Петя  даже
испугался, что проиграет пол-литра, и пошарил в рваных карманах.
     Миша,  по-прежнему,  довольно механически,  отговаривал  Васю  прыгать.
Ухнув,  Жуткин  полетел  вниз  и,  когда летел, тоне понял разницы  в  своем
положении; правда,  ему захотелось раскрыть  рот и изо всех сил гаркнуть  на
всю вселенную, чтобы заглушить всеобщее равнодушие.
     И вдруг Вася увидел  слона, который выходил во двор и  шел прямо к тому
месту, куда он падал.  Сердце его словно остановилось: больше всего на свете
Васю озадачивали слоны...
     Миша, Петя, Саша, посмотрев  из окна на мертвого Васю, сели за стол. Но
мы  забыли  про  Гришу.  Он  спустился  вниз,  чтобы вызвать  милиционера  и
прекратить это безобразие.




















     Этот   дворик   расположен    на   окраине    Москвы,   на    узенькой,
деревянно-зеленой   улочке,  которая  сама  кажется  маленьким,   отрешенным
городком.  Изредка по  ней  пронесется  Бог  весть  откуда и  куда  пыльный,
громыхающий  грузовик.  На  дворике, под  серым,  изрезанным  ножами кленом,
приютился  тихий,  уютно-грязненький  уголочек  с  деревянным,  покосившимся
столом и скамейками.
     Летним вечером, когда с нависающих крыш и чердаков двухэтажных дворовых
домиков  сыплется пение  и  визг  котов,  в  уголочек  тихо  и достойно себе
направляется  Паша,  здоровый,  40-летний  мужчина  с  отвислым,  как  губы,
животом.
     Здесь,  собрав  народ,  он,  не торопясь,  обстоятельно  начинает  свой
длинный, смачный рассказ о  загробной  жизни, о том,  как он  побывал на том
свете.
     Слушать  его  приходят  издалека,  даже  с  соседских  улиц.  Некоторые
приносят с собой  миски с  едой, платки, располагаясь прямо  на траве.  Одна
грудастая женщина приходит сюда с годовалым ребенком на руках и, несмотря на
то, что он вечно спит, всего поворачивает его лицом к рассказчику.
     Рассказывает Паша обычно полуголый, в одной майке  и  штанах,  так  что
видна  его волосатая, щетинистая грудь; из кармана вечно торчит сухая вобла.
Его ближайшие поклонники: два-три инвалида,  сухонькая старушка в пионерском
галстуке  и  угрюмый  наблюдательный рабочий, - цепочкой  сидят  около него,
оттеснив остальных.  Какой-то  очень  рациональный старичок в  очках  что-то
записывает в кучки лохматых, комковидных бумаг.
     И только перед самым началом из окна ближайшего дома появляется томная,
худенькая  фигурка  Лидочки  - местной, дворовой  проститутки и самой первой
почитательницы  Пашиных загробных рассказов. У нее странное, забрызганное не
то  грязью, не то мочой, платье,  томительные, точно ищущие Божество в  небе
глаза и пыльный, детский, из придорожных усталых ромашек венок на голове.
     Паша оборачивает к ней свою грузную, отяжелевшую от дум голову и губами
манит ее. Во весь плеск своих 19 лет Лидочка бежит к Паше.
     Местные угрюмые,  толстые, как лепешки,  женщины уже привыкли к  ней и,
несмотря на  то, что она гуляет  с их мужьями, задушевно и глубоко любят ее.
Любят потому,  что  мужья  будут  все  равно изменять  им или  даже  спать с
собственной тенью как длинный лопоухий мужик со  второго этажа, а если бы не
Лидочка и ее романы, женщинам не о чем было бы говорить длинными, пятнистыми
вечерами.  Ведь  кроме  загробных  рассказов  Паши,  единственной  отдушиной
местных баб были их долгие, крикливые разговоры о  похождениях  Лидочки; эти
разговоры чаще начинала та женщина, чей муж в данное время гулял с Лидочкой,
и она обстоятельно,  подробно,  с  увлечением  рассказывала,  сколько  денег
пропил ее муж с Лидкой, сколько кастрюль ей подарил, сколько гвоздей.
     Это было очень интересно, поэтому женщины принимали Лидочку.
     Лидочка пробиралась между скамеек  и  ложилась обычно на  землю, у  ног
Паши, лицом к небу.
     После проституции ее любимым занятием было глядеть на далекие облачка в
небесах...   Тогда  Паша,  откашлянув,  начинал   говорить   -  сначала,  от
стеснительности, себе в руку, а потом все громче и громче:
     - Дело  это  было в  аккурат  под пятницу... По  ошибке я попал на  тот
свет... Потом ошибку признали, и я вынырнул обратно.
     В этот момент Паша осторожно вынимал из штанов вяленую воблу  и начинал
ее понемножечку обнюхивать.
     - Интереснейшая,  я вам  скажу, эта страна, загробный мир,  - продолжал
он. -  Все там  не  так, как у нас.  Сначала я было  перепугался;  как  дате
неразумное пищал, не зная, что делать... Плохо там, что со всех сторон, куда
ни пойдешь, яма... Большая такая, как Млечный  путь...  С которого  бока  ни
зайди, все  по  краю ходишь...  Но потом ничего, попривык... Насчет баб там,
девоньки,  ни-ни...  Потому  что нечем... Все там вроде как бы воздушные. Но
любить можно кого хочешь... Потому что  любят там за разговорами... Если кто
друг в дружку влюблен, то просто сидят  и  цельными  временами разговаривают
между собой всякую  всячину... Вот и вся любовь...  И некоторые говорят, что
лучше, чем у нас...
     В этом месте обычно окружающие Пашу бабоньки, старушки охают и начинают
причитать.
     -  Ужасти,  -  все  время  повторяет  сухонькая старушка  в  пионерском
галстуке.
     - Если кто уж очень сильно втрескается, - оживляется Паша,  - то на это
пузырь есть... Из  глаз любящих  он отпочковывается и поглощает их  в единый
колобок.  Но  там  они все равно в  отдалении... По  духовному...  Только от
остальных пузырей огорожены...
     Вдруг глаза Паши заливаются звериной тоской,  и  он  начинает  поспешно
кусать воблу.
     - Ты что, Паша? - робко спрашивают его.
     - Друга  я  там потерял, -  пусто ворчит он  в  ответ,  - только во сне
иногда  мне является... Дело было  так.  Захотел я первым  шагом,  как  туда
попал,  папаню   с   маманей   разыскать.  И  деда.   Но  куда  там!   Людей
видимо-невидимо! И не поймешь, не то светло,  не то темень! Луны, солнышка и
звезд  -  ничего нет. Только  яма везде увлекает. Ну,  вестимо, загрустил я,
даже повеситься  захотелось, бредешь, бредешь, и  все  по людям, и все  мимо
людей...  А  куда  бредешь  -  не  ?  поймешь...  Как среди  рыб...  Но  тут
подвернулся мне толстый, хороший мужчина. Ентим, вавилонянином оказался... А
по профессии банщиком... Пять тысяч лет назад  помер... Очень он мне чего-то
обрадовался... Заскакал  даже от радости... Отошли  мы с ним куда-то вверх и
завели разговоры. Рассказывал он мне, как помер; а помер он от цирюльника...
Больно плох топор был для бритья, вот от етого дела он и скончался...
     На  дворе  становилось тихо-тихо, как на собрании при объявлении крутых
мер.  И  так продолжается час, полтора.  Иногда только какая-нибудь старушка
отгонит нахального мальчишку.
     Наконец Паша кончает. Первой встает Лидочка.  Ее глаза полны слез.  Она
поправляет венок у себя на голове и берет Пашу за руку.
     Единственный,  кому  Лида отдается бесплатно,  - Паша.  И  слезинки  на
Лидочкиных глазах  - это маленькие хрусталики, прокладывающие путь к сердцам
Паши и высших существ.
     Когда все успокаиваются, Лидочка берет гитару и, усевшись на стол, поет
блатные песни.
     Наконец начинает темнеть. Первыми уходят Паша с Лидочкой.
     Они  идут  в  обнимку  -  безного  переваливающийся  пузатый мужчина  и
худенькая, стройная девочка в обмоченном платье.
     Старушки  смотрят  им  вслед.  Им  кажется, что  над Лидиным венком  из
усталых ромашек пылает тихое, затаенное сияние.
     - Святая, - часто говорят они про нее.
     Лидочка любит Пашу и его рассказы. Правда, однажды  она обокрала его на
пустяковый денежно,  но  дорогой  для  Паши  предмет: старую  нелепую чашку,
оставшуюся  ему от деда. Но Лидочке так хотелось купить себе новые  туфли, а
не хватало нескольких рублей...
     ...Все  наблюдают,  как они исчезают  в темной  дыре подвала, исчезают,
прижавшись  друг  к другу  -  как листья одного и  того  же дерева...  Потом
расходятся остальные.


















     (Рассказ отчуждeнного человека)

     Существо  я   странное,  в  общем,  простое   и  неприхотливое,   но  с
болезненно-хрустальной, построенной из  воображения душой. Живу я в  больших
опустевших после  смерти  моих  родителей двух  комнатах.  Мебель  и  другие
внешние предметы в них заброшены и носят отпечаток моего сознания.
     Это, наверное, потому, что я прикасаюсь к ним взглядом. Люблю я  очень,
побродив по комнате,  сесть на подоконник и, раскрыв окно, смотреть в город.
Мне страшно,  что такой гигантский мир  восходящего солнца,  ослепленных  им
домов  и  блистающих крыш  - всего лишь  создание моей фантазии.  Когда  это
чувство  мне надоедает,  я  занавешиваю  окна  и опять  брожу  по  комнатам.
Ощупываю  своими  мыслями  каждый  предмет.  Единственно,  куда  я  не люблю
заходить, - на кухню. Потому что там много острых запахов. А мне не хочется,
чтобы что-то било в меня.
     До свидания, вещи!
     Около меня есть человек. Да, да - человек. Моя жена.
     Самое  интересное  и чудное в  этой  истории, что на самом деле у  меня
несколько жен. Правда, формально они воплощены  в одно лицо - лицо моей Иры.
Но  в действительности их несколько. И главное, я никак  не  могу  протянуть
между ними нить. Между ними - одна пустота, провал. Тех,  нескольких,  я уже
хорошо изучил, а  между ними провал. Или может быть  -  пустота тоже одна из
разновидностей жены?
     Во всяком  случае, иногда  я никого не  вижу, даже  если рядом Ира. Она
сама  это  чувствует и поэтому стремится  уйти. Один  раз  я  застал ее даже
прячущейся на чердаке,  между старыми треснутыми  горшками. А она ведь любит
изысканно одеваться.
     Во  время  ее   пустоты  я  себя  хорошо  чувствую:  конечно,   немного
опустошенно,  нет эдакой возвышенности, парения, но зато и тоски  нет. А при
всех других женах тоска на меня  страшная нападает. Правда, большей частью в
соединении с возвышенностью. Даже иной раз не отличишь одно от другого.
     Ну так вот.
     Поскольку  Иры  практически не  существует, а существуют несколько жен,
между которыми общность  только в  одной документации - паспорте, значит, на
имя  Иры Смирновской, то я всем этим моим  женам дал отличительные имена: 1)
Горячая, 2) Холодная, 3) Сонная и 4) Полоумная.
     А в перерывах - пустота. Когда ничего нет или Ира на чердаке прячется.
     Горячая  -  это та, которую я люблю,  или  больше всего люблю. Ласковая
такая, нежная, как  одуванчик, который мне часто снится по утрам. И глазенки
все  время на  меня смотрят. Скорее  даже  под  сердце,  где самое нежное  и
чувствительное  место. И кажется мне она такой  близкой, как оторвавшийся от
меня островок моей души. А как же тоска?! Я ведь предупреждал, что без тоски
у  меня  ничего не бывает. Но  как только я дохожу  до  самой высшей точки в
своем ощущении Горячей как любимой, так точно  бес  меня в сознание толкает.
Просто  начинаю я  вдруг ни  с того  ни  с  сего  чувствовать раздражение  к
Горячей. Негативизм да и только.
     Хорошо помню, что это раздражение - абсолютно априорного происхождения,
даже страшно становилось, что оно как будто из ниоткуда вырывается. Но чтобы
оформиться, так  сказать, в  жизни,  этому раздражению нужно  было за что-то
уцепиться. И  тогда  в Горячей, в которой все до этого  было  мое  и ласкало
душу, вдруг появляется  какая-то отвратительная для меня черта. Она, бедная,
ничего и не подозревает. Я  все тщательно скрываю, из стыдливости: уж больно
совестно:  люблю,  люблю  -  и  вдруг  отвращение.  К  тому  же  это  ужасно
мучительно: ведь  я по-прежнему ее люблю и в то  же время не  могу полностью
отдаться чувству из-за копошащейся, извивающейся  червивой мысли. А впрочем,
может быть,  подсознательно она догадывалась.  Должна, должна догадываться -
черт побери!
     Ведь, бывало, целую ее - целую до истерики - ее нежное, родное, как мое
сердце,  личико,  ворошу  детские  в  своей правдивости  волосы  -  и  вдруг
остановлюсь. Остановлюсь, возьму личико в ладони  и так  холодно, со змеиным
спокойствием  и отчуждением загляну в глаза. Она от страха даже не понимает,
в чем дело, -  ведь только что поцелуи были,  поцелуи до истерики. Наверное,
безумным считает. А я сам себе в этот момент людоедом кажусь.
     Но единственное, что меня искупает: страдания. Ведь  ежели я убиваю - а
я таким взглядом именно убиваю: ну,  представьте себе: посреди ласк и прочих
отчаянных нежностей такой взгляд; а  он у меня тогда тяжелый, свинцовый, как
у бегемота, который пьет мутную воду с мелкими рыбешками, - так вот, ежели я
убиваю, так  и  страдаю,  можно  даже сказать,  что  где-то там,  за спинным
мозгом, взвизгиваю от страданий.
     Потому что,  повторяю, это ужасное мучительство: любить человека и в то
же  время отталкиваться от него,  думать о нем всякие  пакости, подозревать,
что  он  - не  такой, каким  должен  быть тот,  которого  ты  любишь. Как  у
обезумевшего пустынника, который пьет под жарким, исступляющим зноем соленую
воду... Поэтому  я и решил, почему я один должен страдать?? ...Ее, ласковую,
судорожно любимую, тоже надо потерзать...
     И  я бы добил ее, если б Горячая была всегда. Больше всего меня мучило,
что  в  действительности, в реальной жизни  никаких  поводов для  подпольных
мыслей не было;  они появлялись у меня изнутри, безотносительно  реальности,
просто как оппозиция чувству любви.
     Сумасшедшим меня, наверное,  по  наивности считала.  А до сути  дела не
добиралась.  Ей  и невдомек  было,  что  нормальный  человек может быть  так
жесток, что и сумасшедшему не приснится.
     После   Горячей  надолго  провалы  наступали.  Бледное  солнце  пустоты
всходило. Кто-то жил около меня, прятался, иногда чайник кипятил.
     Тоска моя проходила, и легко,  легко  так мне  было  бродить, опустынив
душу... Чаечек с сахарком  попью, поскребусь,  в кино схожу. Так, глядишь, и
время пройдет. Только легкие тревожные укусы пустоты чувствую.
     И вот  вдруг  появлялась Холодная.  Это  сразу как-то  происходило, без
предварительных намеков и нюансов.  Появлялась, и все. Я сначала молчал.  Не
знал, как от пустоты к ощущениям перейти. Но Холодная была совсем другая. На
меня она даже не смотрела. А глядела куда-нибудь  в сторону -  в  зеркало, в
окно. И далекая-далекая такая была от меня, как звезды  от уборной... Теперь
все  мои   переживания  менялись.  Весь  мой  прежний  комплекс  любви-злобы
пропадал. Я тихий такой становился, как скучающая мышка. А она меня по щекам
не била, по крайней мере мысленно. Влюблен я в нее тоже был, но как в мешке,
затаясь, и только из мешка  этого, из  прорези, на нее своими просветленными
глазами смотрел.
     Она  мужиков нагонит, но не по  надобности, а просто так; я же у нее на
побегушках. В магазин за  закуской схожу, посуду вымою... И странно, в глаза
и в лицо  мои она ни разу  не  заглядывала; и мне тихо-тихо, болезненно  так
было: любил я ее не так сильно, но с затаенным мучением.
     Какое-то непонятное томление.
     Сожмусь  в  углу  и  смотрю, что  она -  хорошая,  близкая,  хотя  бы и
наполовину, как Горячая, но потому  что далека от меня: - все сглажено. Хоть
и больно, но сглажено.
     Платочек ей поглажу, полюбовникам редиску порежу. Хи-хи... Пальчик свой
окровавлю по  неуклюжести чувств... Так и  проходили наши дни. Я иной  раз в
потолок смотрел. Это чтобы от любви переключиться.
     ...А она  ходит, ходит по комнате и  хоть бы  хны. И даже спала она  со
мной тоже точно так: не обращая внимания.
     Глаз  я  ее  почти  совсем не  видел: куда  они у нее  во  время  этого
удовольствия девались, сам не пойму... Словно под подушку  она их прятала...
И спихивала меня сразу же, прямо на пол. Равнодушно так, глядя на звезды.
     Тоскливо  мне  в конце  концов становилось:  я  ведь  не мазохист, себя
люблю.
     И ей тоже, наверное, страшно было не обращать внимания на  человека,  с
которым  рядом, у сердца  живешь,  который в  твою плоть  влезает... Смотрит
иногда на меня после "любви" такими остекленевшими глазами...
     Потом и Холодная  пропадала.  Пустота наступала.  Иногда  во время этих
перерывов мне Сонная являлась. Во сне.
     С ней-то мне особенно сладко  становилось и себя  жалко.  Я ее не в уме
видел, а прямо  в сердце. Так и плыла она по моему сердцу, как  по  родному,
дрожащему озеру. С Сонной, пожалуй, мне лучше всего было, но, во-первых, она
редко  приходила.  Во-вторых, во  сне.  А  какая  во  сне  жизнь. Так,  одно
скольжение. Таинственно, правда, и защищенно от всего гнусного мира. И слезы
у  меня появлялись. Во  сне. Но  туманно очень.  Правда,  все-таки  какое-то
заднее чувство  было: осторожный такой, благолепный дьявол во мне за стенкой
сознания стоял. И внимательный такой, не  потревожит, только дыхание  я  его
чувствовал. Своим нежным спинным мозгом. Дескать, и Сонная - это только так.
     Легче  всего  в смысле тоски  мне было с  Полоумной. Не  то чтобы тоски
меньше приходилось - нет, - но тоска была какая-то не слишком уж ирреальная,
а  более  здоровая, феноменально-олигофреническая.  Звери,  наверное,  такую
чувствуют, когда им нечего делать.
     Полоумная была  крикливая  и очень  похотливая, до похабности. Являлась
она ко  мне оживленная, наглая, точно с мороза; прямо в упор на меня смотрит
и ржет, зубы скалит. От веселья удержу нет. И все лезет  ко мне, как баба. И
самое  удивительное,  чем ближе  к  цели,  тем веселье  с нее спадало и  она
тяжелой, серьезной становилась, как зверь.
     Пасть, бывало, свою раскроет и дышит в пустоту, как рыба.
     А я совсем какой-то чудной делался.  Я ее  даже за  одухотворенность не
принимал. И  все мне было интересно: кто она, кто? Очень часто я ей  в пасть
заглядывал, прямо во время любви, влезу глазами в разинутый рот и смотрю: на
красные, оглашенные жилки, кровавую слизь, на лошадино-белые зубы. И еще мне
хотелось ее остричь. Мне казалось, что тогда она больше на животное походить
будет. Кто она на  самом деле была, я не знаю, то ли дерево,  то ли зверь, а
вернее  всего -  особое существо,  которое  целиком  состояло  из  наглядной
таинственности.
     Не раз  стучал  я ее  по  голове: "Отзовись! Отзовись!"  Развязная  она
страшно была... И все - давай, давай!
     Долго она такой оглашенной жизни не выдерживала... Лежит под конец уже,
бывало,  такая отяжелевшая,  ушедшая в себя,  только  ногой дрыгает  или мух
мысленно ловит.
     Когда она исчезала, пустота опять возникала. Я уже говорил, что пустота
- это  одна из форм  жены.  Долго  так продолжалось... Ишь, хитрец, у других
одна жена, а у меня несколько... И чередовались они, читатель, по-разному, с
любомногообразием...  То одна появится,  то  другая... Хи-хи... А  пачпорт -
один...  И прописка - одна. Только я теперь  точку хочу поставить. Хватит, у
меня не сумасшедший дом.
     За  последнее время я их  всех прогнал; одна Ира Смирновская, их пустая
оболочка, осталась. Да  впрочем, оболочка ли?  Они  и внешне друг  от дружки
здорово отличались.
     Ну,  допустим, оболочка.  Теперь я  с  этим видом  жены  и  имею  дело:
Оболочка. И точку я ставлю тем, что хочу дойти до истины: кто они, кто она?
     Очень я  этим Ирочку мучаю. Я,  бывало, ей  ручку стисну  (я, читатель,
люблю все живое мять) и говорю: отвечай, почему ты мое воображение? И почему
это воображение так  на меня  воздействует,  что  я и  сам,  от собственного
воображения; меняюсь... Ишь....
     Сейчас  я  смотрю,  упоенный,  на  Ирину. И  сквозь  эту  Оболочку вижу
Горячую, в глубине, за ней, как за прозрачной скорлупой, Холодная... И они -
разговаривают,  разговаривают  сами с собой... Да-да, шевелятся... Шепчут. А
совсем  далеко-далеко,  как  миленькая  куколка,  покачивается  Сонная...  И
сжимается  сердце,  мое  сотканное из призраков сердце. Ира, почему  ты  мое
воображение? Почему ты только мое воображение?
     Ее глаза мутнеют от боли. Нет, нет я докажу себе, что ты существуешь...
Сейчас, сейчас... Вот я целую  твою руки,  глаза, лоб,  вот мы опускаемся на
диван... Ах! ...Теперь  ведь  ты существуешь... Это так сильно, так остро...
Но что,  что такое?.. Тебя  все равно нет,  нет, нет!!  ...Есть  только  мои
ощущения - огненные, сладкие, - только мои ощущения; а тебя нет!
     ...Тебя  нет,  подо  мной  пустота...  Пропасть, бездна...  Я  падаю...
А-а-а...
     Действительно, никого  нет!  Я  очнулся.  Одна  пустота  вокруг. В  нее
входят:  шкаф,  стол,  тумбочка,  кресло  и  Ира  Смирновская,  плачущая  на
диване...




















     Неудачный я человек. Очень нежный и очень  жестокий. Нежный, потому что
люблю себя и, наверное от страха, хочу перенести эту нежность вовне, смягчив
ею пугающий меня мир... Очень жестокий, потому  что ничего не  нахожу в мире
похожего на меня и готов поджечь его за это.
     ...Уже два года назад все свои претензии к миру я перенес на маленькое,
изящное существо  с тронутыми, больными  любопытством  глазами - мою жену...
Огромный чудовищный, как марсианские деревья, мир смотрел на нас  в окна, но
мне не было до него никакого дела...  Теперь это все позади... Медленно, как
закапывается  гроб в могилу, тянется последний акт нашей  драмы... Жене - ее
зовут Вера - имя-то какое  ехидное -  хочется нежности... Боже,  до чего  ей
хочется нежности!.. В некотором  смысле нежности хочется и мне. Ну, скажите,
почему такой гнусной, изощренной в жестокости твари, как человек, непременно
нужна нежность?!  То, что  человеку  нужен топор,  - это  понятно, но почему
нежность? А может  быть, наоборот,  и  жесток-то человек только потому,  что
ищет и не находит нежности, и  все войны, кровопролития, драки, самоубийства
объясняются этим крикливым, вопиющим походом за несбывающейся нежностью... А
все почему: хочет человек, чтобы его все любили,  носились с ним, признавали
до самых патологических,  гнойных косточек, - а раз нет этого, так и получай
пулю  в  лоб...  Нет  чтобы  только  в  себе  искать  основу  всего...  Слаб
человечишко-то, слаб...
     Так что нежность-то, господа, вовсе не такое уж кроличье  свойство, как
кажется на первый взгляд. Совсем даже напротив. Ничего более непримиримого я
не встречал...
     Маленькая, бедная девочка, как  она  на  меня  смотрит  своими добрыми,
самоотверженными  глазами::. Казалось,  готова  умереть за меня... Но не  за
меня, а за комочек полнокровной, от кончика пальца до  души, ласки... О нет,
нет, я не так жесток - или не так честен, - чтобы говорить ей, что уже давно
не люблю ее... Потому что я настолько мерзко,  обреченно и жутко  влюблен  в
себя, что могу по-настоящему любить душу,  не  отличающуюся от моей, а таких
не  может быть...  Есть  только родственные  более или менее... А  мне этого
мало... Да, впрочем, есть ли родственные?! Правда, это я только относительно
своей жены говорю...
     - Принеси чего-нибудь поесть, - говорит Вера; а сама  пристально следит
за мной...
     Чувствует  сердечко-то,  чувствует...  Я  горделиво  подхожу  к  ней  и
нежненько  так, почти религиозно,  целую ее в висок... У нее, правда,  очень
красивый висок и жилки,  умные  такие, в  глубине бьются... Если бы ее висок
отделился  от  нее  и  жил сам по себе, то я,  может быть,  любил  бы его...
Холоден  и   чист  мой  поцелуй   как  поцелуй  праведника...  Верины  глаза
наполняются слезами.
     - Ты любишь меня? - спрашивает она.
     - Конечно, милая,  как могу  я  не  любить, -  смрадно и  проникновенно
отвечаю я.
     И выхожу из квартиры... за покупками.
     ...Веселое,   сумасшедшее  солнце  заливает   мир   своей   параноидной
неугасимостью... Это правда, что  я  уже не люблю Веру; но точно таким же  я
буду по отношению к любым женщинам; значит, в своеобразном смысле я все-таки
по-своему люблю Веру.
     "А если  и не люблю, то есть долг,  - визгливо  думаю я. - Долг превыше
всего: если не  будет долга. жизнь превратится в игру слепых,  эгоистических
сил и  связи между людьми разрушатся... Но  кто, в конце концов, взял, что я
не  люблю Веру?! Люблю,  люблю, вот топну  ножкой и скажу: люблю! Разве  она
изменилась с тех пор, как мы впервые встретились?! Разве изменился я?! Разве
не  дарю я  ей конфетки по воскресеньям?! Я  люблю ее  больше жизни,  больше
поэзии, больше самого Творца... Но больше ли самого себя?!"
     ...Какая длинная и нудная очередь за маслом...  Хохотливые голоса людей
играют  моим воображением...  Я стаю в стороне, боясь уронить себя на пол...
Меня надо пожалеть, я  тоже хочу нежности... Но опять передо мной стоит, как
больной  призрак  неосуществимого,  Вера,  моя  любовь...  Куда я  от  этого
денусь... Мне снова надо идти домой...  Что скажу я ей, какой веночек надену
на бедную женскую головку, какой возведу хрустальный замок... Ведь ей  всего
двадцать лет... Маленькая, вот она высунулась из окошка и машет мне рукой...
Беатриче...  Однако   я  заворачиваю  в  библиотеку...   Беру  книгу,  вдруг
откладываю ее, вспоминаю, иду в коридор... И вхожу в строй моей души...
     Большие круги мыслей  тяжелеют в моем уме... Может быть, они глупые, но
они  -  мои  и  давят своим  существованием...  Это очень  приятно -  носить
странный, инфантильно-инфернальный мир в своей душе... С этим миром я выхожу
на улицу,  раскачивая сумку...  Вхожу  домой... Раскладываю масло,  одинокую
картошечку...  Вера   весела,  как  бьющий  через  край  кипящий   чайник...
Поглаживает меня по головке... Но мой мир давит меня... Я, как все люди,  ем
салат, но заглядываю только в самого себя... И повторяю, что люблю Веру...
     Она сердится:
     -  Я  и так мало  тебя вижу. Но пока ты  здесь,  будь  со мной, будь со
мной... О чем ты думаешь?!
     Я отвечаю, что думаю о ней.
     -  Почему  же  ты  не  думаешь  вслух?  -  наивно  и  детски-дружелюбно
спрашивает она. - Расскажи, - тянет она меня за рукав, как ребенка.
     Я говорю о том, что наш комод переполнился бельем и что я ее люблю. Мне
становится страшно... Но не от жалости к ней, а от огромной, черной пустоты,
опять  возникнувшей в моей душе... Все  предметы становятся как игрушечные и
чужие... А Вера с ее милым, пухленьким лобиком напоминает куклу из магазина.
Но почему  эта кукла такая умная и человечная?!  Я встаю и выхожу на улицу в
новую, более спокойную форму одиночества... Вера остается одна...  Наверное,
будет чистить мой пиджак и через любовь к этому пиджаку опять  успокоится...
Только бы она не строила лишних иллюзий...
     Вечером я  прихожу, окруженный своими мыслями,  как  синими облаками...
Вера  плачет...  На минуту  мне становится сентиментально и  интересно,  как
будто заплакал шкаф или занавеска... Я очень люблю, когда плачут.  И если бы
плакали тротуары, я был бы к ним более снисходителен.
     Вера протягивает  мне  худенькие  дрожащие руки...  Она  очень  больна;
говорят, что  у  нее  начинается  истощение нервной  системы, а  это  плохой
диагноз...
     Какими тяжелыми камнями наполнена  моя душа...  Одни камни и камни... И
мир  такой же: из камней... Мне холодно... Я дотрагиваюсь до Вериных слез...
Как  жутко  смотреть  на  когда-то любимое  лицо,  где  каждая  тень, каждая
черточка  взывает  к  бессмертному, теплому,  родному, и  проводить  по нему
рукой, как по высеченному из камня лицу далекого и чуждого сфинкса... Камни,
камни, одни камни в моей душе...
     - Верочка, - взвизгиваю я, - не верь!
     Она испуганно смотрит на меня.
     - Чему не верь?
     - Не верь, что я не люблю тебя, - шепчу я.
     Она улыбается  грустной  такой и  больной  и счастливой  улыбкой. Какая
жалость, что я не  успел сегодня  выпить четвертинку водки. Но выпью завтра,
холодным, пустым, как ожидание, утром.
     Наконец я укладываю Веру спать... Даю ей  лекарство. Она засыпает... Не
улизнуть  ли сейчас, когда  она крепко  спит, за четвертинкой... Но нет - не
хочу! Сегодня мне хочется нежности... Да, да нежности... Или вы думаете, что
одной Вере этого хочется?!
     Скоро, скоро наступит  мой час!.. А пока я укрылся за одеялом... Жду...
Тихо тикают часы и мое  жаждущее сердце... Я знаю,  что  случится в середине
ночи...
     Наконец начинается.  Я осторожно всматриваюсь и поглаживаю подушечку...
Верочка,    как   деревянный,   больной   шизофренией   призрак,    медленно
приподнимается  с постели... Это немного страшно. Ночью в нашей комнате чуть
светло от непонятных лучей с улицы...
     "В  состоянии", - шепчу я... Один раз я  ошибся: оказалось, она  просто
встала попить  воды;  это  был  тяжелый срыв... Но теперь все в порядке... Я
знаю  это  по  вытянутым,  спокойным рукам.  Бедная  девочка,  она  страдает
лунатизмом и,  кажется, не подозревает об  этом...  Я умиленно  так,  пролив
одинокую,  чуть лицемерную слезинку,  вскакиваю  с кровати... Вера медленно,
как  слепая,  бродит  по нашей пустой,  с  приютившимися по  углам  стульями
комнате... Я включаю, но  тихо, таинственную музыку - Моцарта... Забиваюсь в
угол  и  смотрю на нее. Ее лицо - измененное.  синее, о, это уже не Вера,  а
кто-то другой,  больной и вставший  из могилы, ходит по нашей комнате... Моя
ночная   возлюбленная...   Я    включаю    танцевальную   музыку...   Что-то
средневековое... И, надев свой лучший костюм, не прикасаясь к Вере, чтобы не
разбудить, начинаю танцевать  около  нее... Иногда  ее раскрытые,  напоенные
каким-то вторым, странным существом глаза  смотрят на меня...  Но она видит,
наверное, скомканные просторы других миров... Мое сердце тает от нежности...
Я становлюсь удивительно ловок и гибок в танце,  как изгибающийся под ветром
цветок...
     Почему она не говорит со  мной?!  Хотя  бы шепот, хотя бы  смутный язык
подсознания...
     Я страдаю от того, что не могу поцеловать ее... Ее, а не Веру... потому
что Веры -  нет... Всего одно прикосновение - и  опять, точно из гроба своей
оболочки,  восстанет   живая  Вера...  О   как   не  хочу   я  этого!..   Но
неприкасаемость  только  распаляет  воображение...  Почему  она   так  тихо,
бесшумно ступает?! Потому что сейчас - во втором своем существе - она знает,
кат ужасен  мир и как тихо,  тихо  надо ступать  по нему...  Чтобы никто  не
услышал... Даже Бог... Тссс!
     О, что, что сделать для нее великое?!! ...Хочу, хочу дать ей все...  Но
что  -  наряды,  автомобили,  бессмертие?!  Я  не  могу   подарить  ей  даже
конфетку... Даже  конфетку... Лучше я съем за нее сам... И почувствую токи в
своем животе...
     Вот  она  медленно уходит в свою постель... Я вижу ее нездешнюю,  синюю
улыбку: "до свидания" - хочет она  сказать... Тес! Все  кончено. Я  выключаю
музыку. В стуке сердца ложусь к себе...
     Вдруг Вера зовет меня... Проснулась... Просит пить...
     Лежит вся мокренькая, в поту, и ничего не знает и  не помнит. Я нарочно
никому  не говорю об этом...  И не вожу  лечиться к  врачам...  Пусть... Так
лучше... Мне... и Нежности...
     - Ты ведь  любишь меня,  правда? -  чуть слышно спрашивает Вера,  отпив
глоток бледными, как вода, губами.
     - Да, люблю, - повторяю я и ухожу в темноту, в свою постель...
     А ведь суровая штука эта Нежность, господа!



















     Доктор педагогических наук Анна  Карловна Мускина, одинокая женщина лет
пятидесяти, отличалась тем, что необычайно любила поесть. Говорили даже, что
за утренним  чаем она съедает  целый батон хлеба. Работала она  психологом и
консультировала целую сеть детских психиатрических больниц. Зарабатывала она
массу денег, рублей пятьсот - шестьсот в месяц, которые почти все бросала на
еду.
     Вторым  замечательным  качеством,  которым  она обладала,  был ум.  Это
признавали все знакомые с ней, даже самые глупые и тупые.
     Одним неприметным утром Анна Карловна, как всегда,  выехала на  работу.
По  причине  своей парадоксальной толщины и  отсутствию практической стороны
ума (Анна Карловна любила только теорию) она никогда не ездила в автобусах и
прочем общественном транспорте.  Поэтому ровно в 8 часов 30  минут утра к ее
дому подъезжал персональный автомобиль с вечно пьяненьким, лохматым шофером.
     На  сей  раз-первая  остановка  была  в  невропатологическом санатории.
Только Анна Карловна вылезла из  машины, как к лей  подскочила кандидат наук
Свищева. Видно, кандидатка готовилась к чему-то и лицо ее горело.
     - Простите, Анна Карловна, -  выпалила она, - вы профессор,  а ходите в
таком рваном пальто... Неудобно...
     В ответ Анне Карловне захотелось поцеловать Свищеву.
     - Милая вы моя, я страсть как не  люблю  одеваться, -  ответила  она. -
Если хотите, купите мне сами пальто, я дам вам денег...
     И, сунув пачку десятирублевых  бумажек  в руки Свищевой, Анна  Карловна
покойненько покатилась вперед.
     В приемной  она  первым делом  передала для себя на дневные завтраки  в
столовую целый куль еды и четыре пачки чаю, три из которых нянечки с великой
радостью присвоили себе.
     Затем Анна  Карловна  прошла в свой кабинет,  и началась ее  умственная
деятельность. Она прочла ряд историй болезней и вызвала к себе врача.
     - Алчность к еде есть? -  строго  спросила она его, указывая на помятую
историю болезни.
     - Нет, здесь нет, - выдавил из себя врач.
     - Удивительно, - изумилась Анна Карловна и вызвала другого врача.
     - Алчность к еде  есть? -  также  в упор  спросила  она его,  показывая
другую карточку.
     - Есть, - ответил тот.
     -  Замечательно,   -   провозгласила  Анна   Карловна.   "Этот  больной
обязательно выздравит, - шепнула она самой  себе. - В нем есть положительное
ядро". И Анна Карловна подписала под графой "прогноз" слово: благоприятный.
     В одиннадцать  часов началась научная  конференция. Анна Карловна почти
ничего не  слышала, что  говорили выступающие, потому что  была занята своим
животом. Он казался ей живым существом, жирным и теплым,  необычайно родным,
как  прилепившийся  к  телу  пухлый   ребенок.  Она  шевелила   его,  слегка
покачивала, и от удовольствия изо рта ее текли слюни.
     Ее отвлекло только, когда кто-то из врачей громко икнул. Это показалось
ей   чудным,   необычным   и   оскорбительным.  Чтобы   отойти,  она   стала
прислушиваться к научным речам.
     -  Все  же он  удивительно  глуп, -  решила Анна Карловна  относительно
выступавшего старичка. - Просто на редкость глуп... И почему он шлепает всем
диагноз:  "идиотизм"... Это же  надо: двух  психопатов и одного неврастеника
вывести в олигофрены...
     Чем  больше  она  слушала  старичка,  склонного   подозревать   всех  в
идиотизме, тем более самодовольной становилась.
     "По  существу, если бы я не  тратила столько ума на еду, я  вышла бы  в
мировые ученые", - подумала она.
     А  вскоре Анна Карловна  уже сидела  в  небольшой  комнатке -  закутке,
зажатом  между  уборной  и  изолятором  для особо нервных.  Туда  нянечки из
столовой  уже принесли ее  дневной завтрак:  четыре  стакана  горячего  чая,
полкило  колбасы, батон и курицу. Анна Карловна тут же тихонько заперлась на
ключ.
     Надо  сказать, что, будучи  очень простой почти  во всех отношениях (на
ученый совет она не раз являлась в галошах), в смысле еды Анна Карловна была
очень горда и  самолюбива. Иными словами, она никому не желала признаваться,
что любит много и серьезно поесть; и чем интимнее она любила есть, тем более
она  стремилась  это скрыть.  По  отсутствию  практической  стороны ума  она
полагала,  что  почти  никто не  знает об  этом ее влечении,  особенно среди
интеллигенции, а нянечек она за людей не считала.
     Итак,  наглухо  запершись  в закутке, она приступила к  трапезе. Первым
делом Анна Карловна жадно  схватила за  ноги курицу и стала  ее кусать между
ног. При этом ей показалось, что курица чуть-чуть живая и таращится.
     Набрав в  рот  как  можно  больше  курятины  в отложив  остальное,  она
откинулась на спинку стула  и начала сладостно проглатывать пищу,  причем по
мере продвижения еды  вниз выражение  ее лица  все время менялось,  пока  не
стало совсем блаженным и добрым, как у праведницы... Вспотев от радости, она
продолжала в том же духе.
     В два  часа  дня  Анна Карловна  уже.  была на  второй  очень серьезной
научной конференции,  куда  пускали только по пропускам... Обедать домой  ее
отвез все тот  же, но еще больше пьяненький шофер... Опустившись  в кресло и
радостно ощущая  себя  пухлой будкой, она собиралась  было  нежно вздремнуть
после обеда, как  вдруг почувствовала  звериную боль в животе. Не успев  как
следует ужаснуться, Анна Карловна потеряла сознание...
     Очнулась   она  в  своей  постели,  окруженная  домработницей  и  двумя
соседками...  Но  боль все еще не  проходила...  Отпустив соседей, она стала
размышлять, в чем дело.
     "Наверняка у меня заворот кишок, - решила Анна Карловна. - Объелась".
     Вдруг она покраснела и перевернулась на другой бок.
     "Как же я  об  этом  скажу, - испугалась она.  - Будут смеяться... Если
заворот - все догадаются; обилась..."
     Анна Карловна приняла болеутоляющее.
     - Когда вызвать врача, сегодня? - спросила ее домработница.
     - Нет, завтра, - оттянула Анна Карловна.
     Весь вечер,  ночь  и утро  прошли  в  том,  что  Анна  Карловна, лежа в
постели, чувствуя немного приглушенную и уже привычную боль, то подремывала,
то думала, но думала о чем-то совершенно постороннем. То принималась считать
тени на потолке, то раздумывала, сколько она будет весить в восемьдесят лет,
И в то же время чувствовала какую-то моральную неполноценность и даже конфуз
оттого, что  у нее  заворот  кишок.  И только часа за два до прихода доктора
Анна  Карловна реально и с хватающей за  сердце  ясностью подумала о  том, о
чем, разумеется,  знала уже сначала: если она не скажет  про заворот кишок и
ее не оперируют, то она неминуемо  за два-три дня  умрет... Но параллельно с
этой безошибочной мыслью какой-то нелепый внутренний голос  взвизгнул  в ней
решительно и бойко: "Обойдусь! Проскочу! Только бы молчать".
     Сначала  было  она  испугалась  и  шикнула  на  "тот  голос:  "Как  это
обойдусь... Глупость-то какая!"
     Но голосок еще настойчивей взвизгнул: "Обойдусь!"
     Анна  Карловна  оторопела  и  совсем  задумалась.   Но  по  ходу  своих
рассуждений  она все более  и более чувствовала,  что ни за  что на свете не
хочет признаваться, что  объелась. До  того не хочет,  что  от страха  перед
разоблачением стала выглядеть совсем растерянной и полоумной. Поэтому, когда
пришел врач, Анна Карловна позабыла, что обязательно умрет, если  скроет,  а
думала  только о том, как  бы не проговориться, и  сослалась  на гипертонию.
Обманутый врач быстро ушел.
     И  Анна  Карловна опять  осталась одна,  в одиночестве  своего  живота,
мыслей о себе и веселой туповатой домработницы.
     Прошло еще несколько часов.
     "Сказать или не сказать?!" Анна Карловна пересчитала все тени на стене,
почему-то раза  два плюнула на  пол. Постепенно  она  стала  делать  попытки
решить,  что сказать  все-таки  нужно.  "Ведь  если не  скажешь,  умрешь,  -
тоскливо  подумала она.  -  А если  скажешь -  выживешь,  все  так  просто и
логично", - заключила она,  недаром одной из замечательных особенностей Анны
Карловны был ум.
     Но  сколько   бы   попыток   принять  положительное   решение   она  ни
предпринимала,  все они упирались в  ее  чувство. Она  сама толком не  могла
понять это чувство; оно выражалось только упорным и тягучим: "Не хочу!"
     Стараясь уяснить его перед собой, она пришла к  тому, что не хочет себя
раскрыть из-за того, что  тогда вылезет на свет, на глаза людей, ее  "бука",
что-то родное и глубокое,  свое, что никому нельзя показать, что делает ее -
ей. И вообще она вся обнаружится, как препарированная лягушка.
     Но было во всем  этом еще что-то, что она  не могла выразить даже перед
собой.  Это было нечто тайное, дурашливое  и алогическое, но  очень  бодрое,
хотя и направленное против всей формы жизни, как таковой.
     На следующий день она на все махнула рукой и просто плыла по течению.
     Приходил еще какой-то врач, но и ему она заявила, что у нее гипертония,
и не дала себя осматривать...
     Иногда, несмотря на боль, ей становилось нестерпимо весело. "Да кто это
сказал, что я  умру,  - загоралась она.  - Ну, положим, во всех  медицинских
книжках так написано... Но мало ли чего в книжках пишут..."
     Но  даже  в  обычные  моменты,  когда  веселье  не  посещало  ее, некое
страстное  чувство  не  допускало мысль  о  смерти до глубины сознания и эта
мысль витала где-то  на поверхности, как будто речь шла о том, что умрет  не
Анна  Карловна, а кто-то другой. Единственно ее смущало то, что она лишилась
такого удовольствия, как  еда, и  она пыталась  компенсировать это тем,  что
стала усиленно думать...
     Иногда   Анна  Карловна   впадала  в  какое-то   совсем  сумеречное   и
фантастическое состояние и тогда строила проекты, как она будет дальше жить,
если  заворот кишок вдруг сам по себе не доведет ее до смерти, а есть она не
сможет...
     Никто, за редким исключением, к ней не приходил, и она чувствовала себя
страшно одиноко. "Хорошо  бы живот  отделился от меня и  жил сам по  себе, -
думала  Анна Карловна.  -  Он был  бы моим  хорошим знакомым,  собеседником,
обедал бы в кресле, спал в шкафу".
     В два  часа пришла Свищева и принесла  обещанное пальто. После ее ухода
Анне Карловне пришла  в голову шальная мысль, что она была бы весьма красива
в этом пальто.
     Она заставила  домработницу помочь ей  одеться  и  поставить в ногах на
кровати большое зеркало.
     "Как бы ни была я  умна,  - решила Анна Карловна, - все равно не мешает
быть красивой".
     Вообще ее воображение разгулялось, как никогда, и рисовало картину одну
веселей другой.
     Потом она  опять впала в сумеречное состояние, и  мысли потекли пустые,
далекие, странные, ни к чему не относящиеся...
     В пять часов, когда Анна Карловна забылась, снова пришли врачи.
     Они осмотрели ее тело и сразу увидели темное, зловещее пятно на животе.
Это  была гангрена, часть вывернутой кишки сгнивала. Тотчас  вызвали "скорую
помощь" и  Анну  Карловну повезли в больницу на операционный стол; по дороге
она скончалась.



















     Альфред  Маратов  жил  в зловеще-обугленном - на самом  деле  такой был
дизайн - здании на углу Сто девяносто восьмой улицы Манхэттена. Он жил здесь
уже четыре года один  и числился  преподавателем  одного захудалого колледжа
Нью-Йорка: имел там несколько часов.
     В  его  квартиру  на  шестом  этаже вела сумасшедше-ободранная  длинная
лестница - лифта не было. Тьма там такая, что  он  часто натыкался, бредя по
ней ввысь, на какого-нибудь дикого  соседа.  Бедные  бродяги окружали его со
всех  сторон, но  он дав но потерял способность их бояться. Возможно, потому
его  никто и не трогал, если не  считать двух-трех ударов в  живот и  одного
укуса.
     Квартира   была  большая,  двухкомнатная,   но   там  жили  тараканы  -
бесконечное  количество тараканов.  Они падали с потолка,  с окон, заполняли
остатки ванной, уплотняли его скромный суп.
     Маратову  нравилось  читать  стихи; но поэзию  в этой стране  никто  не
любил, кроме тараканов.
     Тараканы  вовлекались звуками  и толпами заполняли стол, за  которым он
сидел, не оставляя на нем просвета, и слушали, слушали...
     Но  последнее  время Маратову самому  уже  становились скучны  все  эти
стихи, и он часто засыпал во время чтения, уткнувшись белым личиком в черный
стол тараканов.
     Никакой ветер не брал его, хотя иногда - через раскрытое в ночь окно  -
в комнату врывался неистовый нью-йоркский ветер.
     Жена от Маратова ушла: повесилась два года назад  в этой их полуванной,
наполненной тараканами.  Труп так и похоронили с насекомыми,  с тараканом  в
ноздре и с помощью бульдозера. Маратов  провожать ее не пришел: деловой, был
занят  своими уроками ("Деньги,  деньги превыше всего", - твердила ему перед
смертью жена, сошедшая с ума за десять дней до повешения).
     Маратов чтил отсутствие ее могилы.
     Каждое воскресенье (вместо того, чтобы идти в церковь) он пускал к себе
в квартиру огромного соседа - с почти  бело-лысой головой, и  тот  аккуратно
мочился по всем четырем углам. Таков был ритуал вечного новоселья.
     Но Альфред не очень любил ритуалы. Десять лет назад в Европе он написал
манускрипт "Смерть в двадцатом веке" и был  жизнерадостен, но с тех пор, как
приехал в Америку,  обетованную страну, он ничего не писал, кроме статей. Он
знал, что, если не  реализует себя и не будет зарабатывать тысячу долларов в
месяц, у него отнимется ум. А у него не было двух умов.
     В сущности, в последние месяцы у него уже не было ни одного ума.
     Это  началось с ноги, когда  он  проснулся на  кровати и  стал кричать.
Кричал он не помня самого себя.  Но потом  прислушался и заметил, что кричит
уже не своим голосом. Голос был явно чужой. Он  выпучил глаза: зеркало  было
застлано тьмой.
     И тогда в нем  из глубин  его существа стала подниматься превращенная в
душу черная  тень. Тень росла и росла, отнимая у него прежнее существование.
Маратов  стал  маленький,  как абсолютный  идиот,  и  оказался внутри своего
черного существа,  которое  разрослось  почти до  потолка, так  что  исчезли
тараканы.
     И тень выла забытым нечеловеческим голосом,  уничтожив его прежний ум и
ощущение   себя.  От  себя  почти  ничего  не   осталось.  Было   страдание.
Невероятное, чудовищное страдание. Ибо где-то на  периферии прежнее сознание
Маратова  оставалось  -  и мучилось и корчилось,  - страшась разрастающегося
изнутри черного существа, которое выло не своим голосом.
     Это вой путал Маратова, ибо он означал подмену его самого.
     Черная  тень ползла  по бытию Альфреда,  убивая его своим бессмысленным
ужасом...
     Сегодня у Маратова  был праздник. Он съел котлету,  а последнее видение
изнутри черного существа было два дня назад. Он отдыхал.
     Но внезапно  "оно" опять  возникло. Это был  блеск черного  взрыва, все
бытие, вся реальность которого была заполнена сумасшествием и бесконечным  -
без  вселенских  границ  - ужасом перед  жизнью.  Тысяча  рук,  как  волосы,
вставшие дыбом, выплеснулись из черной тени наружу.
     Сознание, слившись с черной тенью, орало изнутри:
     - Я не могу больше, не могу. Не могу!
     Черная тень была полна ужаса не только перед этой жизнью, а перед всей.
Эта казалась  ей  продолжением потустороннего ада  -  словно  большая  часть
Нью-Йорка стала невидима.
     И был в ней также бессмысленный ужас,  которому нет  ни  на звания,  ни
оправдания.  Черное  существо  - внутри Маратова -  орало  так, что  Альфред
соскочил со стула и выбежал во  тьму  на  улицу,  почти  не  заметив длинную
лестницу. Он пробежал ее за секунды  и выбежал в  вечную  нью-йоркскую ночь.
Огромные нищие в еще более огромных лохмотьях  копошились у помоек. Один  из
них пел - что-то индейское. Другие молчали, уходя лицом в помойные ведра.
     Маратов же голосил. Но даже крысы не  слушали его (то ли дело, когда он
читал стихи Шекспира своим тараканам).
     Он уже не знал, где он, а где черное существо...
     Ни один нож не блеснул в его направлении.
     Он, правда, споткнулся о лежащего  человека, полуубитого. Тот судорожно
мастурбировал, обливаясь кровью, текшей  с его головы и изо рта.  Он пытался
поцеловать свой член  - и  в  его глазах блеснула  искра сознания, первая  и
последняя за всю его долгую жизнь.
     Маратов же рвался вперед, как некий спортсмен, как некий сверхчеловек.
     Рядом сияла  огнями пивная, где у стойки молчали десять человек, угрюмо
поглядывая в голубой телевизор.
     Кот, подвернувшийся под ноги Маратову, взвыл, надеясь на Бога.
     И наконец, черное существо поглотило Маратова: доживать остался  только
один  атом  его  прежнего   маратовскоподобного  сознания.   Все   остальное
провалилось в черную тень.
     И тогда оно - черное существо - вдруг перестало  вопить,  вернее, дикий
вой ужаса превратился в форму существования и стал устойчив.
     Маратов - по форме он остался им - вернулся домой.
     Завернулся в  голубое одеяло и заснул. Ему  снилась его  покойная жена,
второй  раз сошедшая с ума на том свете и потому  ушедшая на третий свет. Но
что  это был за  третий свет, Маратов не разгадал: туда  вела длинная черная
дыра или труба, из которой вытекали, как  сор,  потусторонние черви. На этом
символика кончилась, и черное существо Маратова (или он сам, что теперь одно
и то же) проснулось в холодном поту.
     Утром Маратов сжег портрет своей любимой жены.
     Тараканы больше не залезали  ему  в ноздрю во время  сна. Маратов почти
стал черной тенью.
     Но -  даже  будучи  тенью  - нельзя было не идти на работу,  ведь  надо
зарабатывать знаменитые доллары. Без божества невозможно жить.
     Но  самым  последним   атомом   своего  сознания  Маратов  боялся  идти
преподавать (как раз кончился отпуск), ибо как может -  думал  он  -  черная
тень преподавать?  Это все равно, как  если бы преподавал труп, скаля зубы и
объясняя  поэзию  Байрона или Блока. Один только указательный  палец  был бы
живым.
     ...С  дрожью  Маратов  вошел в  храм  просвещения. Кругом собирались по
углам и по лестницам студенты.
     Маратов  вбежал в класс  и вдруг преобразился. Черная тень осталась  на
месте, но надела маску - и вполне приличную.
     В остальном было все по-прежнему.
     С  этой маской потом получился смех  и горе. Маратов надевал ее -  ведь
она  была  "психологической",  -  как только  входил  в  общество,  особенно
профессоров  и преподавателей. Они  устраивали вечеринки -  часто  на дому у
кого-нибудь из учителей.
     Пока черная тень выла внутри, Маратов, одев маску, говорил не "how  are
you", но и о погоде спрашивал, об автомобилях и о выборах даже...
     Тем более везде были звезды интеллектуализма.
     Маска удобно сидела, прикрывая черное существо, которое выло,  неслышно
и незнаемо, а маска говорила, говорила и говорила...
     О погоде, об автомобилях, о выборах...
     И  о  Беатриче  - так называли знаменитую актрису, заявившую, что успех
значит все и что Успех выше Бога.
     И   опять   говорили   о  газетах,   где   стал  мировой  знаменитостью
педераст-самоубийца, но  об этом вскользь, больше о приличном: о погоде,  об
автомобилях и о выборах...
     Маратов возвращался с этих вечеринок радостный, возвышенный.
     Но   однажды,   после  такой  радости,  проснулся   -  а   черная  тень
(напоминающая теперь тень бегемота) сидит напротив него в кресле, а в нем, в
Маратове, остается только малюсенький, тот самый последний атом сознания.
     От такой малости Маратов тут же сгнил, но  атом его сознания, напротив,
сохранился и воспроизвел себя  в кипящих мирах Юпитера, по-прежнему одинокий
и беспокойный.
     А черная  тень  ушла  преподавать. И  долго-долго потом газеты писали о
массовом помешательстве среди студентов.



















     Однажды  одна  маленькая изощренная старушонка  со  спрятанными  внутрь
глазами нагадала мне по ладони, что у меня оторвется нога.
     Уже через месяц я лежал  в своей притемненной комнатушке  на диване без
одной ноги и бренчал на гитаре. Отрезало мне ногу пилой, сорвавшейся с цепи.
     Наконец,  отшвырнув  гитару,   я  почувствовал,  что   меня  во  что-то
погружают.  Это "что-то"  было  поле измененного  смысла.  Сначала  я просто
думал, в  чем же смысл того, что  у  меня отрезало ногу. Ведь  раз это стало
известно заранее, значит, это  было кем-то  задумано, да причем очень ловко.
Но чем  больше я  думал о смысле,  тем  больше он уходил  от меня, и  всякие
приходившие  в голову объяснения  казались наивными и человечными.  И вместо
смысла оказывалось просто непознаваемое  поле,  как  будто смысл был навечно
скрыт, но видна была его тень, которая погрузила меня в темноту.
     И я  жил теперь  в  этом  измененном  мире.  Мне было  очень  страшно и
тоскливо в нем. Поэтому я  опять  стал бренчать на гитаре, свесив одну ногу.
Выпил  чаю  и  с помощью костыля стал  вертеться по  комнате, развешивая  по
стенам картины. Холод глядел мне в окно.
     Надо было куда-то идти, далеко-далеко. Выйдя в коридор, я удивился, что
там все в порядке. И заковылял по улице к Иван Иванычу.
     Иван Иваныч  жил  одиноко в  небольшом,  приютившемся  на земле домике.
Кусты отделяли  его от  улицы.  Постучал.  Мне долго  не  открывали. Наконец
послышался шум, и из приоткрывшейся двери вылез сам Иван  Иваныч - уже давно
темный для меня мужик.
     - У меня есть гость, - сказал он, словно бросив в меня свое обросшее, в
волосах даже на глазах, лицо.
     Прошли к нему. За столом в невиданной своею  простотою комнатенке сидел
гость -  чуть-чуть юркий, точно  выпрыгивающий из самого  себя  человек. Был
приготовлен,  но  еще  не  начинался  чай.  Сахарница,  чашки,  блюдца  были
прикрыты.
     И сразу начался интересный разговор. Сначала, правда, так, ничего себе:
о погоде, о Божестве, о туманах.
     Потом гость вдруг говорит:
     - А ведь вот не зажарите вы меня, Иван Иваныч.
     А Иван Иваныч со словами:  "Вот  и зажарю" - возьми  и  подойди к  нему
спереди - и бац топором по шее.
     Топор как-то вдруг сразу у него в руках появился. Я, конечно, присмирел
и очень долго-долго молчал.
     Иван Иваныч тем  временем - он был в ватных мужицких  штанах -  кряхтя,
обтер топор, подмыл пол, тело  покойника  вынес куда-то  и - было слышно  по
стуку - выбросил в подвал, а мертвую голову его, напротив, положил на стол.
     -  Ну  как,  чаевничать  начнем?  -  строго  спросил  он меня,  ворочая
нависшими бровями.
     Я не отказался.
     Тем более,  что мир все изменялся и изменялся, и  я не  был уже уверен,
где я нахожусь. Я раньше считал себя великим поэтом, но теперь мне казалось,
что поэтов вообще не существует.
     И вид у меня  был  очень растерянный, даже румянец горел на щеках. Иван
Иваныч заметил мое смущение.
     - Представь себе такой ход вещей в миру, - сказал он, насупясь, - когда
все это  совсем  как  нужно.  Просто такой  порядок.  Тогда у тебя  не будет
сумления.
     Я вежливо хихикнул. До меня вдруг многое стало доходить.
     Между  тем Иван  Иваныч, кряхтя, поцеловал мертвую  голову за  ушком  и
потом положил ее, глазами почему-то к стене, обратно.
     Нехотя  приступил  к  чаю.  Поеживаясь,  я  тоже  прихлебывал  терпкий,
коренной чай. Так в молчании, как по суседству, прошел целый час.
     Я  теперь чувствовал  этот мир, который начал  входить  в  меня  еще  с
нелепого предсказания о ноге.
     Идеи,  идеи -  вот  что  меня привлекало в  нем. Если убийство человека
является  следствием просто  странных  состояний  или  мыслей, а  эти  мысли
объемлют мир, то все понятно. Странные  идеи рождают и странный мир.  Только
надо, чтобы они приняли форму закона.
     Я  глядел  на  добродушного,  раскрасневшегося  Иван  Иваныча,  как  на
потустороннего кота.
     Он,  видимо,  понимал, что со мной происходит, и наслаждался. Наш домик
словно  по  волнам  перенесся  из  Столичного  тупика  в  скрытое  для людей
пространство. Мертвая голова лежала прямо около чашки Иван Иваныча;  он  пил
из блюдечка, но вместо того, чтобы - по старому обычаю - дуть на нее, дул на
мертвую голову...
     ...Господи, как  это было хорошо.  Но  все же мне страшно находиться  в
этом  мире.  Воет ветер;  наш  домик носится  по  волнам,  которые нигде  не
отражаются;  одиночество гложет сердце, как и там на  земле... Милые,  милые
мои друзья, приходите сюда ко мне пить чай.



















     Савелий  бежал  один  по  темному  переулку.  Громады  домов   казались
мертво-живыми  и угрожающими. Словно их  никогда не было. "Почему,  почему я
так люблю собственную  ногу?! - выл он про себя. - Вот  я бегу... бегу... Но
что  потом?!! О,  моя нога...  нога!! Лучше  остановиться,  зайти в  угол  и
поцеловать   ее...  То  место,  которое  являлось   мне  во  сне!!.  Нежное,
судорожное..."
     Он продолжал бежать. Но глаза его застыли, точно упали с неба. "Подойду
и  выпью  свою кровь,  - мелькнуло  в уме. -  Я уже  не могу переносить свое
существование... Но что это?!! А нога... нога?!"
     Он  остановился.  Наконец-то  навстречу  ему  вышел  прохожий.  "О, как
хочется, чтобы все провалилось, все, все! -  ожесточенно подумал он. - И эти
проклятые дома, и эти люди... И  я, оставаясь, ушел бы вместе со своей ногой
в другое... Другое... Другое...  О,  как  хочется его видеть!!.  Но где  моя
нога? Где она?!"
     Он нервно дотронулся  до нее рукой: вроде на месте.  Оглянулся. Толстый
человек, напоминающий борова,  но  в  очках,  внимательно посмотрел  на  его
волосы. Юркнул кот, до странности похожий на соседку - Анну Николаевну.
     "Нет,  это еще  не  конец!!!  -  взвыл  Савелий.  -  Мы еще  поборемся,
зацелуем!" И он  отошел  в  угол, который снился ему  уже три месяца. Там, в
чудной,  поднимающейся ввысь живой тьме, Савелий обнажил  свою правую ногу -
ту, которую любил. Любил больше Бога, больше себя. И припал...
     ...Тихий стон  раздался через  несколько минут.  Кровь медленно, легкой
струйкой  лилась  из ноги - но  было  это  слаще  меда,  нежнее  рождения  и
материнских ласк. Глаза Савелия помутнели. Губы лизали кровь, белую атласную
кожу... Вся плоть, казалось, готова была прижаться к ноге, истечь в нее... А
в сознании плыли невиданные грезы... О,  разве суть только в  наслаждении?!.
Суть в мирах, стоящих за этим, суть в том, что он любит свою ногу...
     Позади  раздался истерический  хохот. Так случалось  не  раз, когда  он
припадал к ноге, - вдруг в самом конце появлялась фигура. На сей раз это был
седенький старичок с пропитым носом, весь закутанный в одеяло, хотя на улице
было  тепло. Его глаза остекленели, но он  хохотал не от зависти к Савелию -
рядом сидела мышка, и старичок сошел с ума, глядя на нее. Он как бы бежал на
одном  месте, словно  наполненный нездешней мочой.  "Скоро должна  появиться
луна", - подумал Савелий. Осторожно, почти на  четвереньках, он выползал  из
подворотни.  Чтобы не  зашибить  ногу, он любовно волочил ее  и  поглаживал,
что-то бормоча.
     Ухаживание  за  ногой заполняло  почти все  основное время  Савелия. Он
одевал ногу в шелк, холил ее мазями, духами, хотя остальная часть тела была,
как правило,  не в меру  грязна. Зато нога блаженствовала, как женщина. Вряд
ли у Марии Антуанетты, когда ей отрубали голову, была такая выхоленная нога.
Больше всего Савелий боялся причинить ей не то что боль (при мысли о боли он
коченел от  ужаса),  а хотя  бы маленькую неприятность.  Очень  тяжело  было
вставать по  утрам; Савелий  долго и самозабвенно  гладил  и вынеживал ногу,
глядя на нее в зеркало, чтобы смягчить первое прикосновение к грубому полу.
     Каждое  подобное  касание отзывалось  в его  сердце мучительной,  почти
мистической болью, но все же с течением  времени он научился переводить боль
в  наслаждение.  Безумный страх  за  ногу заставлял его  останавливаться  на
улице, среди  людей  и машин, бежать от  всего  в угол,  в припадке  жалости
целовать и  ласкать  ее. Даже сидеть  он не мог  без  дрожи и  слез  за свою
любимую. Ветерок  на  пляже,  если  он  был чересчур  быстр,  заставлял  его
морщиться и  укрывать ногу в тихий закуток. Только бы не было  страданий для
того, кого любишь!!
     ...Наконец  Савелий  вылез из  подворотни.  Большой  шелестящий  лоскут
невиданного китайского  шелка, красивый  и  пахнущий  духами,  волочился  по
грязи, еле  держась  у ноги. Луна вовсю плыла  в вышине, среди  туч. Савелий
поднял свои мертвые голубые  глаза к  небу. Они были  уже  спокойны,  как  у
римлян после смерти. Вдруг кругом стали появляться люди. Разные, и волосы их
походили на  головные уборы.  Это были просто прохожие. И  Савелий  поспешил
прочь.  "Почему так много одноглазых?" - подумал он. Но одна более необычная
старушка  увязалась  за  ним.  Высокая, но сгорбленная, с  почти  невидимыми
глазками, она, кажется,  заинтриговалась шелком, ползущим за  ногой  Савелия
наподобие шлейфа. Савелий поздно заметил ее: она уже была в нескольких шагах
от него и когтисто протягивала длинную  согнутую руку к шелку.  Взорвавшись,
Савелий  побежал.  Быстро,  быстро,  как  вепрь,  только шелк сладострастной
змеей,  как  бы рывками, увивался за  ногой,  точно  впившись  в нее. Иногда
Савелий останавливался и хохотал. Старушка тем не  менее поспешала вслед, не
особенно  отставая,  но  и не приближалась, как-то механично и беспросветно.
Савелий между  тем  тяжело дышал.  Пот стекал к  голубым глазам, его  фигура
странного  воина на изнеженной  ноге тускнела среди туш и чучел живых людей.
Старушка  махала ему платком  и  что-то  шамкала, видимо делая  предложение.
Равнодушные троллейбусы проплывали мимо.
     Наконец Савелий юркнул в проем  между домами и точно стал  невидим  для
окружающих. Он  не раз прибегал  к этому способу и знал, что некоторое время
его никто не будет видеть. Даже если он станет настойчиво предлагать каждому
руку. На любое предложение отвечали только воплем.
     "Пора, пора уходить отсюда, - думал Савелий, полуневидимый. - Но как же
нога?! Опять ступать ею по тротуару?! За что?!"
     Последнее время его роман  стал двигаться к  некоей ужасающей развязке.
Но что за этим крылось,  он не знал. Подошел выпить  пива  - и словно влил в
ногу живительную влагу. Клочок бумаги попался ему  на ходу;  быстро  прочел:
"Человеческое  добро   погибло;  добро  стало  трансцендентно  человеку,  и,
следовательно,  оно  стало  недоступно  ему.  Дьявол  теперь  более  понятен
человеку, чем Бог, во всех Его безднах".
     Савелий побежал  быстрее;  когда  он  так  бегал,  то  словно летал, не
чувствуя прикосновения к  земле, ощущая ее - ногу - своей королевой. "Но где
же корона, где корона?!" - иной раз лихорадочно думал он. Иногда короной ему
казалась земля. Но сейчас он должен был,  должен разрешить свою загадку. Вот
и дом,  где он живет. Как часто он представлял в воображении свою  ногу! Она
плыла тогда в его  сознании  подобно огненному  шару, но  внутри этого  шара
гнездилось бытие, к которому он  направлял свой поток! Но его  ли бытие? Все
было так жутко, загадочно; может быть,  нога была его и не его; как холеное,
пришедшее из вечной тьмы сладострастие, она манила  к  себе, и внутри лежала
тайна, которую невозможно было разложить.
     - Сын! Сын! -  кричал он посреди своих оргий. - Моя нога - мое я и  мой
сын! - застывал Савелий, мертвея от  переноса своего бытия в ногу. Оголенная
нога,  увитая нежными розами,  млела в его  сознании.  Иногда же она  была в
терновом венце. Потом все пропадало, и  опять  начинался визг сладострастия,
пришедшего  из вечной тьмы. Нога сладостно извивалась,  как  белое существо,
наделенное  нечеловеческим,  разлитым  по  всей  ее  плоти  духом... В ужасе
Савелий  вскакивал  с  ложа  и выбегал  на  улицу, на чердак,  на помойку  с
криками: "Планета  превратилась в Солнце!" Во всем теле было пусто, словно в
него вселилась луна. Крысы, пугаясь его вида, умирали.
     Но теперь  это  все  было  позади,  позади.  Он шел к развязке. Савелий
юркнул  в  подъезд своего  дома. "Не надо, не  надо его  убивать!"  - кричал
кто-то в  углу, тусклыми, отрешенными глазами всматриваясь в тень Савелия. В
стороне  надрывно  пела  русскую  песню  худенькая  девочка  с  прошибленным
черепом. Кровь сочилась, попадая в полуоткрытый рот...
     Савелий  сделал   несколько   прыжков  вверх  по   лестнице.  Внутренне
молниеносно  холодел, когда стопа любимой ноги касалась мертвого пола. Вдруг
отворилась дверь в одну из квартир, хотя никого не было видно, хохот выдавал
присутствие. Савелий погрозил кулаком в эту открытую квартиру.
     Ему пришлось  пробегать  длинные, заброшенные демонами коридоры.  Шлейф
остался на полу. "Почему вокруг меня одни только мертвецы или сумасшедшие?!"
-  подумал он, ошибаясь. За весь путь по коридору он  встретил только одного
человека,  Пантелея,  угрюмо-крикливого  мужика,  живущего половой  связью с
центральным отоплением.  Казалось,  пар  исходил от  его  члена, и зубы были
стальны, как у волка.
     Подбодрив Пантелея, Савелий ринулся  дальше и вскоре был  у обшарпанной
двери  своей комнаты.  Вошел. Потом, побегав внутри с полчаса, изнеможденный
присел  на кровать. Луна, как слепое, желтое око, смотрела в окно. Слышались
голоса: "Как растет моя голова... Не надо... Не надо!! ...Отец мой, бежим...
Но  куда! Куда?!.  Дайте мне  мою  маску,  дайте мне  мою  маску,  проклятые
звери!!.  Очень  холодно, когда гадаешь... Не колдуй вместе  с  камнями и не
выбирай себе камень в духовники, несчастная... Как страшно, страшно!!"
     Но Савелий уже  привык  к  этим  голосам,  даже  голубые  глаза  его не
темнели. Все, все было  позади.  И все изменилось.  Как часто он с нежностью
глядел на свою ногу! Как нежнела она на солнце,  в блеске зеркал!! О юность,
о прошлое! Но пора, пора было прощаться.
     - Я не могу Ее больше видеть при себе!!  - вдруг завыл Савелий, упав на
колени.
     И  заплывающий  взгляд  его  неудержимо упал на  откинутую правую ногу.
Захохотав, он  коснулся  ее  рукой.  Были прикосновения и  затем  - холодный
далекий полет в душе. "Со мной ли моя Лилит?" - подумал он. И вдруг  из глаз
его  покатились слезы, холодные, большие, как  будто это были  не  слезы,  а
сгустки вывороченной  души. За спиной уже  хохотало и билось некое существо.
Но  белизна  кожи  на  ноге  по-прежнему  сводила  с  ума.  "Почему  столько
параллелей?! - мелькнуло в его уме. - Но надо гасить, гасить?!" Сумасшедший,
нездешний восторг колотился  в его  груди: глаза вылезали  из  орбит, словно
навстречу новому преодоленному безумию. "Вот он  - мир! Новый мир в оболочке
безумия! Приди! Приди!"  - закричал  он, полулежа  посреди комнаты, поднимая
вверх руки.
     -  Да, да, я хочу Ее видеть в иной  форме, - пробормотал  он. - В конце
концов, я хочу переменить ситуацию... Сместить точки наших отношений.
     Встал.  В углу  среди  хаоса непереводимых предметов  пылился  телефон.
Подошел. Нога, словно отъятая, не чувствовалась.
     - Василий, Василий! - прокричал он в трубку. - Ты слышишь меня?!
     Какое-то угрюмое, видимо, позабытое  тенями существо все подтверждало и
подтверждало.
     - Да, да... все будет... будет, - отвечало оно.
     Савелий посмотрел на часы; стрелки ползли к часу ночи.
     -  Пора,  пора, - спохватился он и,  легкий,  выбежал вон. "Больше моей
ноги никто не  будет касаться!! - думал Савелий в пути. - Не будет, не будет
этого соединения... Этой тайны во мне... Она будет там, там... в небе!!"
     Черная и покинутая людьми  площадь.  Редкие огни  машин.  Из  видимых -
никого  нет.  Только жалобно воют бесы. Вдруг появляется старый  дребезжащий
трамвай.  Два  вагона  в  опустошенном свете... И  Савелий бросается вперед,
вытянув правую ногу...  Час  ночи...  Гудки  "скорой помощи"...  Томное рыло
Василия, врача... Скучный вой бесов.
     Все произошло, как  договорились. При выходе  из больницы  Савелию была
вручена в большой  белой простыне  его  любимая, теперь уже высушенная нога.
Сам он, естественно, был на костылях. Он принял ее в объятия, как своего и в
то же время подкинутого судьбой ребенка, с помощью Нины Николаевны, соседки,
спустился вниз.  Василий хитро подмигивал ему и хлопал  по  плечу...  И  дни
покатились  с  особенной яростью.  Савелий  быстро приспособился  скакать на
костылях. Как съеженный взлохмаченный сверхчеловек, прыгал  он  мимо людей и
автобусов  куда-нибудь в булочную, Засушенная нога во всем ее виде  висела в
комнате  на  стене, но Савелий не  решался ей поклоняться.  Надо было  найти
истинные точки отношения. В голове его было совсем оголенно, раздвинуто, как
будто мысли окончательно отделились от подсознания и все иное тоже разошлось
по сторонам, а в  центре - пустота. Правда,  довольно необычная и тревожная.
Поэтому он  часто  кричал среди ночи, выбегая  на улицу  на костылях и грозя
такому Простору.
     События поворачивались  не так, как он предполагал. Пробовал  спать под
ногой, на полу, как собачка. Но Простор не  давал покоя. "Нет мне места, нет
мне места!" - кричал Савелий по долгому коридору, брошенному демонами.
     Место между тем было, и он  чувствовал это внутри.  Нужно было уловить,
уловить дух сместившейся Бездны и вступить в  отношения с новой реальностью,
которая  когда-то была в  нем, но ушла с потерей ноги, скрывшись  где-то как
невидимка и обретя, вероятно, новую подоснову.
     И Савелий гоготал, бегая за тенями, которые, может быть,  отражали  то,
что  ему  не  следует  знать. Костыли трещали  от такой  беготни.  Странные,
кровавые слезы выступали у него на глазах... Напряжение нарастало...  Он уже
не узнавал даже кошек, похожих на Анну Николаевну, соседку. Однажды к ночи с
нечеловеческой  ловкостью  выбежал он  на  улицу. Окна  домов были  до  того
мертвы, точно их  занавесила Бездна. Нигде никого  не  было.  Савелий поднял
голубой взгляд вверх,  к небу,  вспоминая  о луне. И застыл. Луны  не  было.
Вместо  луны  в  ореоле  рваных  блуждающих  туч  висела  нога  - его  нога,
оторванная,  обнаженная, такая же, какая  была при жизни, во  всей сладости,
тайне и блеске... Как знак, что есть... Неописуемое...
     - О! - завопил Савелий и бросился...  Туда... Первым отлетел костыль...
Потом  голова...  Точно  подкинутая   какой-то   неизъяснимой   силой,  она,
оторвавшись  от туловища,  сделала мягкий, плавный полет высоко над  домами,
чуть застыв над миром в лунном свете ночи. Савелию даже  показалось, что его
голова  чуть  улыбнулась  ноге,  когда  покорно  опускалась где-то  там,  за
домами... Наконец, произошло уже нечто совсем невоообразимое...
     Распавшиеся части Савельиного тела так и  лежали до  утра,  пока их  не
подмели дворники. Из костыля дети сделали пулемет. А голову нашли на пустыре
завшивленные  черные ребята. Они с наслаждением  гоняли ее как  мяч, играя в
футбол под  восторженные  пьяные  выкрики такой  же  странной  толпы. Кто-то
бросал в голову шляпы.
     Однако  это не значит, что  Савелий стал побежденным. Скорее всего, это
просто не имело отношения к делу. В конце концов голова - всего лишь голова.
     Зато  в  комнате  Савелия сразу же  поселился новый  жилец, который  не
только не сорвал со стены засушенную ногу, но и стал ее охранять. Неумолимо,
строго и  от людей. И часто по  ноге ползал  невиданной окраски молодой жук,
который с ненасекомым сладострастием копошил высушенную ногу, видимо получая
от этого не скрытую жизненную силу, а то, от чего он исчезал...








     Коля Гуляев ничем особым не был наделен; все было в меру - и красота, и
ум, и глупость, и отношение к смерти. По жизни он шел тихо, как по болоту, и
взгляд его глаз  был тоскливо-неопределенный, точно все ожидалось впереди  -
там где-то, после  смерти или даже после многих  смертей. Жизнь он любил, но
как-то осторожно: мол,  ну ее, жизнь-то, как  бы еще не  пристукнули. И даже
тайна,  наверное, в нем присутствовала где-то  глубинно-внутри,  и он  часто
забывал поэтому, что у него есть тайна.
     Домашних у  него  не было, кроме  лягушки, жившей на  кухне, невероятно
просыревшей. Гуляев и сам по себе просырел и во сне удивлялся не раз, почему
по его ногам не ходят ночью лягушки.
     Кроме  лягушки,  с которой  он  любил  молчать, был  у  него  еще  друг
закадычный, по школьным годам, Никита Темпов.
     Школьные  годы  для них  давно миновали, прошли  и  студенческие  с  их
боевыми песнями. Друзья женились, развелись, и шел им тридцатый год, точнее,
Никите  тридцать  первый,  а  Коле  двадцать  девятый.  Со  временем   жизнь
становилась  все обыкновенней и обыкновенной,  точно ее уже  не  было. Спеты
были песни, увидены моря-окияны, не мешал даже ежедневный монотонный труд. А
когда-то Никита любил дождливые дни.
     -  Ну  его,  солнце-то,  - говаривал он в студенческие годы.  - И  чего
светит без толку! Как ни крути, а при свете всего никогда не узнаешь. Чего в
нем хорошего, в свете-то?
     Вскоре ему  и это стало безразлично: что дождливый день, что солнечный.
Но от здравого смысла друзья тем не менее никогда не отказывались. Наоборот,
именно  здравый  смысл  заволок  весь горизонт  их бытия. Активно  работали,
лечились (словно можно  вылечиться, но лечились все-таки с целью), и  вообще
всяких задач было много.
     - Всего нам никогда не достигнуть, - объяснял Никита Колюшке своему.
     Жизнь, словом, длилась равномерно и как-то непоколебимо.
     Собрались они однажды в пригород, к друзьям.  Шли небольшим лесом, даже
не лесом,  а  так, не поймешь что: где-то полянка, где-то  поле, а где-то  и
лес.
     Никита и говорит своему Колюшке:
     - Старик, я пойду за деревья отолью, а ты подожди малость.
     Коля  и пошел  себе  тихонько,  еле-еле вперед,  думая:  отлить -  дело
небольшое. Прошло минуты две-три. Коля обернулся: никого нет. Пусто.
     "Что ж он такой странный, - подумал Николай. - Пойду к дереву".
     Подошел к дереву, Никого. Пустота.
     Густой лес вроде далеко, кругом поляны, а пусто. Нету Никиты - и все.
     Николай - туда-сюда - забегал между деревьями. От одного пня к другому,
от другого пня к третьему. Запутался. Упал, Встал и кричит:
     - Никита. Никита!!!
     Нет ответа. И тихо к тому же.
     - Господи, три минуты прошло, я ж его уголком глаз видел, где же он?
     Ходил, ходил вокруг Николай, кричал, а потом как испугался - и побежал.
Бежал, бежал как сумасшедший,  почти два километра пробежал, до полугородка,
полудеревни.  И тогда подумал:  "Чего я испугался-то,  дурак.  Знаю  я этого
своего  Никиту:  шутник большой.  Наверное, подшутить надо  мной  захотел. И
убежал так, что  я  и не заметил.  Он ведь, собака, прыткий. Тоже  мне, друг
называется. Мирно шли  выпивать к девкам,  а  он  вот  сбежал. Но вдруг  его
убили? А где же труп? Без трупа не убивают".
     И пошел себе Николай рядом  со своей  тенью к станции.  В конце  концов
даже повеселел. На следующий день позвонил Никите.
     Подошла мамаша  и крякнула,  что  Никита на ночь  не приходил, наверное
пьянствует. Николай  похолодел. "Какое пьянствует, - подумал, - что-то здесь
не то..."
     Не  пришел Никита и на другой день, и на следующий, и вообще не пришел.
Николай остолбенел. "Во  те на... -  подумал. - Пошел  отлить  за дерево,  и
глядь - нет человека".
     Вызвали милицию.
     Следователь  -  въедливый,  аккуратный  старичок  -  вспылил: не  врите
только! Николай все чистосердечно рассказал.
     - Дерево-то далеко от вас было? - строго спросил следователь
     - Ну как далеко, - развел руками Николай, - метров пятьдесят.
     - А за деревом - что?
     - А за деревом - ничего.
     - Как ничего? Кусты, лес далеко?
     - Минут десять - и то не добежишь.
     - А вы когда оглянулись?
     - Минуты через две.
     - Врете.
     - Почему же я вру? - озадачился Николай.
     -  Да куда ж он тогда  делся?  - рассвирепел следователь.  -  Весь  лес
вокруг обыскали. И трупа нет.
     - Может, его без трупа убили? - задумчиво проскулил Николай.
     - Знаете,  не хулиганьте, - ответил следователь. - Идите. А если найдем
улику против вас - смотрите.
     Но ни трупа, ни Никиты  нигде  не было. Так прошло  месяца  три. Мамаша
Никиты умерла. Грустью повеяло от всего этого. Николай  во время похорон шел
около тела.
     - Какой гроб тяжелый, - задумчиво пробормотал он своей сестре Кате. - А
Никита-то вот оказался легкий, как пушинку сдуло.
     - Бандиты его увели - какая тут легкость, - ответила ему сестра.
     - Эту версию следствие отвергло, - заключил Николай и про себя тихонько
запел. Он любил петь про себя, когда все идет шиворот-навыворот.
     -  Хороший был твой друг Никита,  - сказала сестра.  - Я  за него замуж
мечтала выйти. А что? Были бы  сейчас вдвоем,  в постели, а его сдуло. Так и
веру во все потеряешь.
     - Смотри, веру  во все не теряй, - опасливо возразил Николай. - А  то и
тебя сдует.
     -  А  Никита  что,  верил  во  все?  - осторожно спросила  Катя,  робко
поглядывая  на брата. - Верил, что все это  вокруг, - и она сделала  широкий
жест рукой, охватывая, казалось, весь мир, - не чепуха?
     - Нет,  что ты! Что ты! - испугался Николай. - Он был  уверенный. Это я
точно знаю. Верил, что вокруг - не чепуха.
     Они тоскливо отошли потом от свежей могилы.
     - Смоемся,  что ли,  Катя,  - шепнул Николай. - Чего  зря  сквозь землю
глядеть! И без этого душу надорвали.
     - Пошли, - оглядевшись, сказала Катя.
     И они исчезли за деревьями, направляясь к дыре в кладбищенской  ограде,
откуда рукой подать до пивной.
     - Ты  вот мне скажи,  что ты тут молола о Никите, о замужестве на ем? -
спросил Николай.
     - Если серьезно - влюблена я была в него, Коля,  - проскулила сестра. -
Сердце так и таяло, и весь ум был им полон.
     - Что же  ты мне-то не открылась? Сестра называется. Влюбилась  в моего
друга - и молчок!
     - Страшно мне было  как-то, Коль, -  продолжала  Катя. -  Я  ведь и ему
ничего  не  говорила. Молчала. Тянуло  меня только к нему,  как  на  звезду.
Скажи, а он был хороший человек?
     -  Почему нет. У  нас все хорошие.  Только почему "был". Труп-то его не
нашли.
     - Мало ли, - ответила Катя. - Любила я его - и все...
     - А что ж не ревела?
     - А чего ж зря реветь-то. Я ж не медведь все-таки. Только камень был на
сердце и еще блаженство, что, думаю, все-таки увижу его когда-нибудь.
     Брат  и  сестрица  нырнули в дыру.  Постояли,  подумали  около пивной и
выпили четыре кружки пивка. Потом выпили еще. Привязался к ним инвалид.
     - Откуда вы такие? - все спрашивал. - Поди муж  с женою - очень друг на
друга похожи.
     - С похорон мы, дядя, с похорон, - сурово отвечал Николай.
     -  С похорон? - недоверчиво,  косясь,  спросил  инвалид,  почти  окунув
голову в бидон с пивом. - А чего ж пьете? С тоски?
     - От тоски и от веселия, - поправил Николай.
     - А отчего веселие?
     - А оттого, что нету смерти, нету ее - вот от этого-то и веселие.
     - Смерти нету? - удивился инвалид. - Ишь куда хватили. Вам  за это надо
орден дать, хотя женщинам и не положено... Чудаки, ведь ежели смерти нет, то
что  тогда есть-то?  Тогда вообще ничего нет. Даже  этого пива. А смерть-то,
она,  милые  мои, жизнь  красит.  Зря вы  так против ее...  бунтуете... -  И
инвалид опять опустил голову в свой бидон  с пивом.  Потом выглянул с пивной
пеной  у рта и проговорил:  - Я вам  не  Стенька Разин,  чтоб  против смерти
бунтовать.
     Николай с Катей ушли.
     И потянулись годы. Не так уж  и  много  их прошло (но Катя успела выйти
замуж,  развестись, и все за какие-то два-три года), а Николай посуровел и к
жизни  относился  с  битьем.  "Побить  ее  надо  -  жизнь  эту",  -  не  раз
приговаривал он. За  здравый смысл он держался все реже и реже. Сосед его по
квартире умер - от кашля. Николай все больше и  больше привязывался  к своей
сестре, потому что секс  ему уже  надоел.  Искал чистых,  незаинтересованных
отношений.
     Однажды он сидел с сестрой у нее на кухоньке за бутылкой.
     - Ты мне скажи, Катюнь, - спросил он,  - почему ты  так легко развелась
со своим мужем?
     -  Да я ведь,  Коля,  как ты знаешь,  за последние  годы не с ним одним
развелась, а до него с двумя любовниками тоже.
     - И что так? Скучаешь?
     - По  Никите  твоему скучаю - вот  что,  - резко  ответила Катя,  -  не
выходит из головы, окаянный. Хоть к ведьме иди, чтоб расколдовала... Ах, что
я! С годами он все мне родней и родней, хотя его нигде нету.
     -  Знаю, -  угрюмо проговорил Николай.  -  А  мне вот  с тобой  хорошо.
Буквальное бабье надоело, хищные очень,  требуют многого. Есть у меня родной
человек, это ты, хоть одна, а  верная - всегда  и при всех  обстоятельствах,
какой бы я ни был, хоть последней сволочью. И нежная ты к тому же.
     - Ну это  другой разговор,  -  вздохнула  Катя. -  Я  твоя сестра, а не
кто-нибудь, и мне от тебя ничего не надо, только бы ты  был  и жил всегда. И
даже после смерти.
     - И мне то же самое. Выпьем.
     И они чокнулись.
     - А всех  баб ты  все-таки не хай,  Коля, -  выпив, проговорила Катя. -
Разные они. Не вали всех в одну кучу. Просто не повезло тебе.
     - А кому повезло? Единицам.
     - Ну не скажи.
     - Да черт с ними, Давай стихи читать. Про чертей. Федора Сологуба.
     - Это я люблю, -  согласилась Катя.  - Потому  что ты его любишь. Через
тебя и я.
     И они читали стихи до полуночи.
     Под конец Николай попытался развеять Катин дурман относительно Никиты.
     - Пойми, Кать, - сказал он задумчиво. - Ушел он. Ушел и не пришел. Чего
ж такого любить?
     - Тянет меня, и все. Забыть не могу. Есть в  нем какая-то изюминка  для
меня. А в чем дело, не пойму. Чем дальше, тем все больше тянет и тянет.
     - Ладно, пойдем спать. Утро ночи мудренее. Доставай мне раскладушку.
     На  следующее утро - было оно субботним - они  долго-долго спали, устав
от водки, стихов и отсутствия Никиты, о котором Коля стал порядком забывать,
но из-за сестры снова вспомнил.
     Прошла еще  неделя,  под  субботу Катенька  забежала вечерком к  своему
братцу,  в   его  однокомнатную  квартирку,   -   немного  прибрать  в  ней,
холостяцкой, потому что всегда жалела Колю.
     Пили только чай, но крепкий. Вдруг в дверь постучали. Стук был какой-то
нехороший, не наш. Коля, однако ж,  довольно бодро, не спрашивая,  распахнул
дверь. Перед ним стоял Никита. Брат и  сестра  оцепенели. Никита был немного
помят, в том  же пиджачке,  в  котором исчез, но лицо  обросло, и взгляд был
совершенно непонятный.
     - Откуда ты, Никит? - пробормотал наконец Коля.
     - Издалека, - прозвучал односложный ответ. - Принимаешь?
     - Проходи.
     У Кати из горла вырвался хрип ужаса.
     Никита медленно вошел в квартиру. Это был он и в то же время уже не он.
Что-то  тяжелое, бесконечно тяжелое было в его  глазах.  И еще  было то, что
нельзя выразить.
     - А все думали, что ты умер, Никита, - засуетился Коля. - А ты вон жив.
     Катя еще не произнесла ни слова.
     - На  кухню все, к  чаю! К чаю!  -  продолжал балаболить  ведомый вдруг
охватившим его полустрахом Николай.  -  Садись, Никит. Расскажи  по порядку,
что случилось, что с тобой произошло. Ведь ты был, а потом я тебя не видел.
     - Хи, хи, хи! - вдруг неожиданно для самой себя захихикала Катя и  была
поражена этим.
     Никита тем не менее ни  на что не  обращал внимания. Коля предложил ему
стул. Никита медленно, по-медвежьи, сел.
     - Может, споем? - предложил Николай и сам удивился своим словам.
     Никита как-то грубо схватил  заварочный чайник и  стал  наливать  себе.
Катя  остолбенело  смотрела на  его  движения. Да, это  был  Никита, немного
обросший, но Никита.  Ее  вдруг охватило давнее волнение -  желание слиться,
вобрать в себя Никиту.
     Но  чем  больше  она вглядывалась  в  него,  тем больше  совсем  другое
состояние охватывало ее. От избранника веяло  полярным холодом, но был  этот
холод не наш, а далекий, всеохватывающий и беспощадный. Ничего человеческого
не было в этом холоде, исходящем от самого лица Никиты, от провала его  глаз
я  от  самой  души.  Глаза  особенно  были  нечеловечьи,  словно  прорублены
потусторонним чудовищем.  И  сама  Катенька,  ее  тело  стало  леденеть - ее
желание вобрать в  себя Никиту,  зацеловать  исчезло, как  сонный бред,  как
детская  пушинка.  Ей теперь трудно было даже смотреть на Никиту,  не только
ощущать его всеми нервами тела.
     Между  тем Никита сурово пил чай. Коля,  стоявший около  него наподобие
лакея, все время бормотал:
     - Отколь ты, Никит, отколь?
     - Я сказал, издалека.
     - Не убили тебя? - спросила Катя осторожно, глядя на его нос.
     - Нет, не убили.
     -  Может, кто  обидел тебя? - вырвалось  у  Кати, словно ее язык уже не
принадлежал ей. Никита, кажется, даже не понял вопроса.
     - О чем ты говоришь,  Катя, -  взбесился вдруг Николай, -  дай человеку
прийти в себя, четыре года человека не было.
     - Ты что?! - вспыхнула Катя. - Ведь где-то он был!
     -  Нигде я  не был, -  твердо,  с каким-то металлом  в  голосе  ответил
Никита.
     Он взглянул на портрет Буденного на стене и зевнул.
     Николай сел.
     - Как это  понять, Никита,  -  чуть-чуть  резко спросил Николай. К нему
медленно возвращалось обычное сознание. - "Нигде не был"! Что ты хочешь этим
сказать? Тебя искала  милиция,  был объявлен  розыск. И безрезультатно. Тебя
украли, ограбили, заключили в секретную тюрьму?
     - Ну хватит, - грубо оборвал Никита. - О каких ты  все пустяках мелешь.
Дай-ка сахарку...
     Воцарилось напряженное молчание. Потом Николай, подумав, спросил:
     - Может, ты имеешь  в виду, что там, где ты был, туда  почти никому нет
доступа?
     Никита  не отвечал, взгляд его уперся  в стенку, как будто стенка  была
живым существом. Потом он медленным взором обвел окружающих, словно погрузив
их в полунебытие.
     И все же Николай снова спросил, уже взвизгнув:
     - Ты знаешь,  я  читал  в западных  изданиях,  что  бывают  внезапные и
необъяснимые перемещения  людей, мгновенные,  из одной точки земли в другую,
отдаленную  на  тысячи и  больше километров. Расстояние наше  тут не  играет
роли.  Так были  перемещены даже целые корабли с людьми. Но с сознанием этих
людей что-то происходило тогда, они сходили с ума...
     Никита пренебрежительно махнул рукой.
     - О пустяках все говоришь, друг, - глухо, словно с дальнего расстояния,
проговорил он. - О пустяках.
     -  Я, Никита,  умереть  хочу,  -  вдруг  высказалась  Катя.  -  И  тебя
поцеловать перед смертью.
     Никита словно не слышал ее.
     - Жить, жить хочу! - закричал Николай и резко смолк.
     - Думаешь, я не хочу, Коля? -  обратилась к нему  сестра. - Но не  так,
как жили раньше.
     - По-другому мы не умеем, - возразил Николай.
     -  А меня на шкаф тянет, -  и Катя обратила свой пристальный взгляд  на
пыльный шкаф, стоящий в прихожей. - Наверх, вскочить на  него  или влезть на
люстру,  ту  большую,  что  в  комнате.  И  вниз  посмотреть  или  запеть  и
раскачиваться.
     - В муху я тогда воплощусь, в отместку, вот что, - заключил Николай.
     -  Почему в  муху, - обиделась Катя.  -  Я мухой не  хочу  быть, а ведь
должна буду  - за тобой. Ты в одну утробу, и я в ту же... Ты в другую, и я в
нее же. Поскачем давай по миру.
     Николай дико захохотал.
     Катя хлебнула чай прямо из горлышка заварочного чайника.
     - Телевизор надо включить, Коля, - сказала она, отпив.
     - Чай хорош, - угрюмо сказал Никита, - а туалет-то у вас где?
     Коля показал  направление.  Никита  встал  и  зашел  в  туалет, хлопнув
дверью.  Воцарилось молчание. Лица брата  и  сестры постепенно опять приняли
нормальный вид. Катя нарезала белый хлеб и сделала бутерброд.
     -  Что-то его  долго нет? - тревожно спросил у  сестры  Николай,  когда
прошло четверть часа.
     - Может, много чаю выпил. Ишь как дул, - тихо промолвила Катя.
     Но Никита все не выходил и не выходил.
     - Это  уже становится интересным, - нервно сказал Николай. - Что он там
делает?..
     - Пойдем постучим ему.
     Они  подошли к двери. Постучали. Дернули  -  туалет заперт  изнутри. Но
ответом было молчание.
     - Что он там, умер,  что ли? - И, разъярившись, Николай с бешеной силой
рванул дверь.  Раздался  треск,  дверь распахнулась. Они  заглянули.  Внутри
никого не было. Кругом тихо.
     Катя дико закричала.
     - Где же, где он?! - заорал Николай и стал бегать по всей квартире взад
и вперед, опрокидывая  стулья. В квартире было отсутствие.  Катя, красная от
ужаса, подошла к брату и крикнула ему в лицо:
     - Как жить-то теперь будем, как жить?!


















     Жара плыла по южному  берегу  Крыма; от  красивости прямо  некуда  было
деваться, и ощущалось даже что-то грозное в этой игрушечной  красоте, потому
что  это была  не  просто  игрушечная красота  природы, то есть  чего-то  не
зависящего от  волн  человека.  Людишки,  приехавшие  сюда  из  разных мест,
хихикали  до  потери сознания, их больше бесила не  красивость, а теплота  н
воздух, в которые  они погружали  свои разморенные  непослушные тела. Они не
понимали, почему на свете может  быть так хорошо и красиво,  и, тупо выпятив
свои безмутные глаза и животы вперед, на море, толпами стекались к берегу.
     Весь пляж был усыпан телами, и дальше это месиво продолжалось в море, в
нем,  плоть от плоти, стояли и бултыхались  людишки  - некоторые приходили в
воду с  закуской  и,  погрузившись по грудь в  воду, часами  простаивали  на
месте,  переминаясь  время  от  времени,  тут же перекусывая, другие  ретиво
полоскали  белье,  наиболее  юркие   и   смелые   заплывали  подальше,  куда
обыкновенные  обыватели  не  рисковали.  На  пляже  расположились  несколько
грязных  пунктов для  еды,  два  дощатых  туалета  и  неуютный,  как ворона,
посаженная на палку, крикливый громкоговоритель.
     Дальше над  людьми величественно-безразлично возвышались горы, а пониже
- курортный городишко с  белыми хатами, ларьками,  венерической  больницей и
парком культуры и отдыха.
     В  одном  из  маленьких  домншек-клетушек,  целиком   забитых  приезжим
народцем,  снимала  треть комнаты Наташа  Глухова - странное,  уже четвертый
сезон  скуки ради отдыхающее у моря существо. В домике этом  у обезумевшей и
впавшей  в  склероз  от  жадности  хозяйки  все  комнаты-норы  были  уже  до
неприличия замусолены отдыхающими. Людишки, оказавшиеся здесь, походили друг
на  друга прямо до абсурда: не то чтобы они были безличны  -  нет, но все их
изгибы и особенности были странно похожие, во всяком случае одного типа, они
даже слегка  ошалели, глядя друг на друга.  К осени почему-то  потянулось  и
более  отклоняющееся  от  нормы;  рядом с  Наташей  снял,  например,  гнездо
лысо-толстый  пожилой  человек, который  всем  говорил, что  приехал  на  юг
потому, что страсть как любит здесь испражняться.
     -  Оттого, что,  во-первых, тут ласковый воздух, - загибал палец он.  -
Во-вторых, я люблю быть во время этого, как тюлень, совсем голым, без единой
маечки, а у нас в Питере этого нельзя - простудисся.
     Сама   Наташа  Глухова  даже  этого  типа  воспринимала  спокойно,  без
истерики. Она не  то что не любила жизнь -  и  в себе, и в  людях,  а просто
оказывалось, что жизнь сама по себе, а  она  - сама по себе.  Она не жила, а
просто  ходила по жизни, как ходят по  земле, не чувствуя  ее. Формально это
было  двадцатитрехлетнее  существо, с  непропорциональным,  угловато-большим
телом  и лицом, в котором  дико сочеталось  что-то  старушечье и  лошадиное.
Лучше всего на  свете она выносила работу - спокойную, тихую, как переписка.
Немного  мучилась  вечером после  работы.  Так  и  свой  отдых  в Крыму  она
воспринимала как продолжение работы нудной, скучной,  только здесь  еще надо
было самой заполнять время.
     Поэтому Наташа,  несмотря на нежное,  пылающее солнце  и  море, подолгу
растягивала обеды,  походы за хлебом: из всех столовых  и магазинов выбирала
те, где очередь подлиннее.
     "Постою я, постою, - думала она. - Постою".
     Иногда,  в  состоянии особого  транса, она  у самого  прилавка  бросала
очередь и становилась снова, в конец.
     В очереди было о чем поговорить.
     Нравилось ей так же кататься туда-сюда на автобусах. Правда, смотреть в
окна она не особенно  любила, а больше  смотрела в одну точку, чаще на полу.
Пешком она ходила медленно, покачиваясь.
     Зарплатишка у  нее  была маленькая,  шальная, некоторые собачки  больше
проедят,  но  ей  хватало;  к  тому  же  за  четыре  сезона в  Крыму  у  нее
выработалась  меланхолическая  старушечья  привычка  по  мелочам  воровать у
отдыхающих.  Это  немного  скрашивало  жизнь.  Проделывала она это спокойно,
почти не таясь; отдыхающие не думали на нее просто потому, что на нее нельзя
было подумать. У одного старичка стянула даже  грязный носовой платок из-под
подушки. "Во время менструации пригодится", - подумала она.
     Как ни странно,  Наташа Глухова была уже женщина; наверное  потому, что
это  не  составляет большого  труда. Но одно  дело стать женщиной,  другое -
держать около себя мужиков, насчет этого Наташа была совсем вареная.
     От нее разбегались по двум причинам. Во-первых, от скуки.
     "Полежим мы, полежим, - казалось, говорил весь ее вид. - Полежим".
     - Какая-то  ты  вся  неаккуратная, - сокрушался один парень-свистун. Он
почему-то боялся, что она  заденет  его во время любви своей длинной  ногой,
заденет просто так, по неумению располагать своим телом.
     Во-вторых, многие чуждались ее хохота.
     Надо сказать,  что  Наташе  все-таки немного  нравилась половая  жизнь,
поэтому-то она не всегда просто "шагала" по  ней, как  "шагала"  по жизни, а
относилась к сексу с небольшим пристрастием. Выражением этого пристрастия  и
был  чудной, подпрыгивающий, точно  уходящий ввысь, в никуда, хохот, который
часто  разбирал ее как раз  в тот  момент,  когда она  ложилась  на спину  и
задирала ноги.
     Один мужик от испуга прямо сбег с нее, в кусты и домой, через поле.
     Некоторые и  сами принимались хохотать. Так  что  половая жизнь  Наташи
Глуховой была никудышной.  Но это не мешало ей здесь,  в Крыму, почти всегда
понапрасну - под вечер выходить на аллеи любви. Сядет и сидит на скамеечке.
     "Половлю я, половлю, - думала она. - Половлю".
     Ее -  по какому-то  затылочному чувству -  обходили стороной. А она все
сидела и сидела, утомленно позевывая. Ветер ласкал ее волосы.
     Этот год, наверное, был  последним в жизни Глуховой на берегу моря; она
просто решила в следующий раз поглядеть другие места.
     И все проходило  как-то нарочито запутанно; сначала,  правда, было, как
всегда, весело-пусто и скучно совсем  одной.  Но потом  вдруг примкнулась  к
жирной,  почти  сорокалетней  бабе Екатерине  с  двумя  детьми, въехавшей  в
соседнюю комнату.  Эта Екатерина  оказалась  такой блудницей, что  темы  для
разговоров хватило на весь дом.
     - Рожу  бы  ей  дегтем вымазать,  -  от злобы и зависти причитали  все:
старухи и молодухи.
     Но  Наташа Глухова  к ней привязалась. Как раз в это  время  тот  самый
мужик, который  ездил на  юг испражняться, впал  в  какое-то  жизнерадостное
оцепенение и перед каждым заходом в уборную на радостях страшно напивался и,
запершись,  по   часу  орал  там   песни.  Это  внесло  какой-то   ненужный,
суетливо-мистический оттенок в жизнь Глуховой. Катерина ее  полюбила: она не
замечала выкинутости Наташи, была довольна, что  та ее не осуждает, не может
конкурировать с ней, и водила с собой.  Наташа с удовольствием прогуливалась
с  Катериной за  хлебом, на базар, в  магазин. Часто провожала на полюбовные
случки то к  одному мужику, то к другому. Провожала почти до самого места и,
отойдя  немного в  сторону, терпеливо и  покойно, положив  руки  на задницу,
прогуливалась  взад  и  вперед  вокруг  кустов.  А  иногда  просто  ложилась
где-нибудь в стороне поспать.
     А Катенька,  надо сказать, блудница была шумливая, с кулаком. Долго она
выжить на одном  месте  не  могла. Очень быстро совсем  разгулялась и  стала
пускать мужика, а то и поочередно двоих,  на ночь прямо к себе в комнатушку,
где спали ее детишки.
     Один  ее  полюбовник так  обнаглел, что после соития  захотел отдохнуть
непременно один и стал спихивать дитя с раскладушки. То подняло крик. Наташа
Глухова и тут умудрилась помочь Кате - успокоила разревевшееся дитя сказками
и тем, что старших надо слушаться.
     Но озверевшие  от  зависти  бабы-соседи на следующий день своим гамом и
угрозами выгнали Екатерину. Но странно, в этот же день Наташе, которая могла
бы очутиться  в  обычной  пустоте,  опять  подвезло.  В домишко приехала  из
какой-то  полукомандировки  хозяйская  родственница,  из местных,  Елизавета
Сидоровна.
     Она оказалась именно тем нелепым  существом,  которое подходило Наташе.
Женщина эта была уже пожилая и до одурения начитанная популярными брошюрами.
Каждую  брошюру  она  читала  исступленно,  с  какой-то  сухой  истерикой  и
значением. Делала  выписки. Мужчин у нее никогда  не было,  если не  считать
однодневного греха молодости, да и тип-то оказался сумасшедшим, сбежавшим из
ближнего психприюта. Он так и поимел ее в колпаке и сумасшедшем  халате. Его
в тот же день отправили обратно в дурдом.
     С тех пор  Елизавета Сидоровна его  не видела,  хотя у  нее и сложилась
потом на  всю жизнь  привычка прогуливаться около сумасшедших домов. Мужиков
же она больше не имела, потому что боялась жить с несходными душами.
     Полоумно-веселая, но с дикой тоской в глазах, она сразу  же захватила в
свои объятия Глухову.
     На мужчину, который любил испражняться, она тут же написала донос.
     А Наташеньку часами не  выпускала  из  своей комнатушки, метаясь вокруг
нее  и завывая  тексты  популярных брошюр. Наташеньке было  все  равно,  как
скучать, лишь бы скучать.
     Правда, когда кончалось чтение, Елизавета Сидоровна в своем отношении к
действительности оказывалась интересней.
     Огромная,  жабообразная,  с  выпученным вдохновенным  лицом,  Елизавета
Сидоровна носилась по курортным полям, увлекая за собой Наташеньку. Она была
очень хозяйственна: когда  утром вставала, то записывала  по пунктам, что ей
нужно  сделать.  Работала  она по  бесчисленным общественным  линиям. Все ей
хотелось  переделать, даже на травку  и кустики готова  была написать донос,
что они растут не по-марксистски.
     Наташа семенила за ней. Елизавета Сидоровна водила ее как добровольного
помощника   по    разным   комсомольским    столовым,   "друзьям   природы",
"стрелкам-отличникам".
     Ее  работа выражалась  в разговорах,  устных  и письменных,  Наташа  же
Глухова все время молчала.  Но ни  от разговоров  Елизаветы Сидоровны, ни от
молчания Наташи ничего не менялось.
     Жара была  неимоверная, море  стало теплое, как парное молоко, а Наташа
Глухова  со  своей подругой  носились  по  учреждениям. Елизавета  Сидоровна
как-то  не  замечала, что  Наташа все  время  молчит  и что ей  нравится  не
общественная  работа,  а  просто  времяпрепровождение.  Наташа находила  тут
слабоумный уют;  во  время  общественных разговоров Елизаветы Сидоровны  она
переминалась  с  ноги на ногу,  осматривала газеты, плакаты, листы, и  часто
простые слюни текли у нее от ушастого  внимания  и от такого нудно-хорошего,
длинного занятия.
     Ей было лень даже  ходить  мочиться  в уборную.  Одного  дядю она прямо
перепугала  тем,   что   рассмеялась  посреди   разговора.   А   однажды  от
индифферентного  удовольствия  взяла  и  легла  на пол  во время собрания...
Несмотря  на это, Елизавета  Сидоровна все больше  и больше привязывалась  к
Наташе, привязывалась, как  одинокий прохожий к собаке, которая бежит за ним
по  длинной пустынной дороге. Глухова же видела,  что  все эти люди,  хотя и
казенно-серьезно относятся к словам  Елизаветы Сидоровны, на самом  деле над
ней  насмехаются и  она страшно  одинока.  Елизавета  Сидоровна  тянулась  к
Наташе.  Находя  в ней  что-то  общее,  неповоротливое  и прислушивающееся к
отсутствию...  А Наташеньке  все было безразлично. Она  так  же, несмотря на
проповеди Елизаветы Сидоровны, поворовывала деньги, так же стояла в очередях
и  каменно улыбалась своей новой  подруге.  Последнее время,  правда, Наташу
стал разбирать хохот, просто  так, ни с  того ни  с сего, но  в точности тот
самый,  который  возникал  у  нее  перед  соитием,  когда она задирала ноги.
Подойдет к прилавку, возьмет булку и рассмеется тем самым давешним, пугающим
смехом. И бредет себе домой, потихоньку, улыбаясь.
     Приближались уже  последние  дни  на  юге.  Глухова  слегка  отошла  от
Елизаветы  Сидоровны:  просто ей  было  все  равно,  где скучать. Напоследок
потянуло  в  море.  Она  долго,  оцепенело  плавала  в  нем,  больше  вокруг
жирно-упитанных  мальчиков-подростков. Иногда во  время плаванья  ее  тянуло
спать, прямо в  воде. Любила она, плавая, слушать громкоговоритель, особенно
сельскохозяйственные темы.
     Скоро наступил конечный день.
     Как  раз  недавно  - по  инициативе  Елизаветы  Сидоровны  -  на  пляже
поставили  рядом с милицейской точкой портрет.  Многие  отдыхающие полюбили,
под его улыбкой, вблизи, шумно отряхиваться от воды. Другие тут  же  подолгу
обтирались, приплясывая и поглядывая на лицо... А Наташа Глухова по привычке
бросила в море пять копеек.
     - Я  тебя  провожу,  родная  моя,  до поезда, -  сказала ей взвинченная
Елизавета Сидоровна.
     Наташе стало легче тащить чемоданы.
     Подошли к поезду.  Вдруг Наташа вспомнила,  что она ни разу за жизнь на
юге не смотрела на вечернее, звездное небо. Ей стало грустно, и она пожевала
конфетную бумажку. А Елизавета Сидоровна заплакала.
     - Прощая,  Наташенька, я  тебя  полюбила больше своей жизни,  - сказала
она. - Приезжай, новые брошюры почитаем.
     Глухова махнула рукой. Отдых кончился.


















     (Рассказ о космическом ницшеанце)

     На  далекой,  блуждающей в  темноте  планете, на  которой не  было даже
животных,  жили люди.  Кроме них, во всем  мире  больше  уже  не было  живых
существ. Эти люди жили как обычно: грязно и радостно.  Страдали, но все-таки
были довольны собой. Какой-то мягкий предел сковывал их. Но среди этих людей
таились  странные "избранники",  в глубине души чудовищно не похожие на всех
остальных. У "избранных"  была большая  вера  в себя; один  из моментов этой
веры  состоял  в том, что  они сильно любили  друг  друга, а "обычных" людей
старались избегать.
     Так длилось долго; и те и другие существовали сами по себе, но вместе с
тем  рядом. Вдруг по  "избранным" прошел трепет. "Зачем нам  нужны "обычные"
люди, - стали думать "избранники". - Они так не похожи на  нас; они засоряют
наше   сознание,   создают   ненужный   шум   и  раздражают   своим  нелепым
существованием;  они  уводят  дух  в  его  инобытие".  И "избранные"  решили
уничтожить  всех  "обычных"  людей. С помощью  интриг,  тайн  и  мистической
жестокости они пробрались к власти. Единственная живая планета в мироздании,
на которую смотрели только мертвые звезды, обагрилась кровью, такой красной,
какой только может быть цвет жизни. И остались только "избранные".
     Долго ликовали они, целуя друг друга, от радости  и  чистоты расширился
круг их сознания. Никто больше не раздражал.
     Прошло некоторое время. Понемногу "избранные" стали испытывать какое-то
непривычное чувство.  Они,  такие  родные  и  такие близкие,  вдруг  ощутили
отчуждение и затаенную ненависть друг к  другу. Теперь, когда ничто  внешнее
не мешало им, каждый из них застыл в  больном недоумении  оттого, что другие
существуют.
     "Тем,  что  все  такие  великие,  -  думал каждый, - обкрадывается  моя
неповторимость и  единственность;  мой  гений  унижается;  мое  чувство  "я"
оскорбляется параллельным существованием. И разве не  противно  видеть сотни
других  "я"?.."  После  этого   перелома  каждый  из   "избранных"  старался
переизощритъся в оригинальностях и духовных  открытиях;  но  так как все они
были "избранные", то и их  оригинальность, хоть и  различная, была на одном,
равнозначном уровне.
     И тогда принялись они истреблять друг  друга. Несмотря даже на  то, что
еще копошилась  в  них  прежняя любовь и  нежность к  себе подобным.  Ученик
убивал учителя, любимый убивал любимую, пророк убивал пророка.
     Убивали  жестоко, но  часто, по привычке или по еще остающемуся, но уже
сломленному чувству любви, убивали, целуя друг Друга.
     И  опять эта  единственная живая  планета,  на которую смотрели мертвые
звезды,  залилась  кровью,  только  уже  не   красной,  засветилась  планета
таинственным синим  пламенем. И даже у еще не родившихся  существ  задрожало
сердце.
     Все книги и подобные им вещи уничтожали "избранники", ревнуя к умершим.
После этой больной, подобной самоубийству,  резни остался в живых всего лишь
один из "избранных", просто потому, что по воле случая он оказался последним
и его некому было убивать.
     И возликовал  до  предела  души  этот  Один.  И  радость его  была  еще
безмерней, чем  после  гибели "обычных". Прошел он по всей  земле от края до
края,  и  не было на свете ничего  и никого,  кроме него. И  солнце  во всей
ужасающе бесконечной Вселенной светило только для него. И миллиарды галактик
совершали свой чудовищный бег только для него.  И только он, единственный во
всем мире, ощущал трепет теплого ветра и блаженную  прохладу реки. И  только
он, единственный, мог истомленно шевельнуть телом и почувствовать в этом всю
концентрацию  оставшейся  и  уничтоженной  жизни.  И  любая  его мысль  была
единственной  и неповторимой.  А  его гениальные мысли никогда  уже не имели
параллелей.  И во всем  теперь навсегда  холодном и  молчаливом мире он стал
единственным вместилищем абсолютного духа.
     Страстно  и  мудро  наслаждался  Один  своим  счастьем  и  неповторимым
величием.  И спокойный  и  гордый,  как поступь Абсолюта,  было движение его
мысли.
     Хотя были уничтожены все источники знаний  на земле, старый запас в нем
был так  велик,  что  его хватало для, казалось, безграничного,  спонтанного
развития. Сама Вселенная двигалась в наличии его мыслей.
     Так он прожил много времени. Но ведь он не  обладал абсолютным знанием.
Наступил  наконец торжественный,  чуть страшный для него  момент, когда Один
почувствовал, что исчерпывает себя.
     Впервые  он ощутил это, когда лежал под деревом, у камней, в кустарнике
и вдруг перед  ним  встали убиенные. Раньше он никогда  не  думал о  них.  А
теперь почувствовал смутную потребность в общении с ними. Сердце  его слегка
дрогнуло. Ему захотелось, чтобы перед его глазами опять прошла неисчерпаемая
драма объективного  мира и он смог бы приникнуть к его живому источнику. Для
себя.
     Он  встал,  губы его  сжались, а  глаза потемнели, как будто  по их дну
прошел мрак.  Он не  питал иллюзий,  что может  теперь побеждать только сам,
только из себя. Он знал ряд магических тайн и мог бы вернуть мир к жизни. Но
не сделал этого. Он сделал гораздо более страшное. Он вернул жизнь не людям,
а  их теням. Их  длинным,  смешным и  беспомощным теням.  И в  то  же  время
великим, потому  что они  точно так же, как живые  люди, играли  эту жуткую,
бездонную драму бытия, только в ее легком, неживом отражении.
     И решил Один так лишь потому, что, помня о прошлых  жестоких уроках, не
хотел опять становиться  в страшную зависимость от всего живого.  Но в то же
время  хотел  видеть хотя бы  потустороннее  отражение истории,  дальний ход
объективного мира. И питаться им,  как падалью, немного подкормиться за счет
этой бесконечной, мертвой пляски теней.
     Их  сумеречность подчеркивалась  еще тем, что они были не  просто тени,
призраки  зависели также от  сознания Одного;  по своему желанию  он  мог их
уничтожить, сдуть в полное небытие и опять явить.
     Однако  первое  время, когда посреди холодной природы Один окружил себя
тенями живых и вновь возобновилась уже  призрачная история человечества, как
она шла  бы, если  бы не  было  Великой  бойни, одна  маленькая,  странная и
бесполезно-больная мысль мучила его.
     У него  копошилось сомнение: а не возродить ли былой  мир, во  всем его
блеске и полноте, во всем его шуме и торжестве. Признание самому себе в том,
что и он в конце концов не может обходиться без внешнего, сделало его слабым
и чувствительным.
     Однажды он увидел  мелькающие, извивающиеся тени убитых им "избранных",
причем самых близких.
     - Родные, - потянулся он к ним, прослезившись. - Вы  мне нужны. Скажите
что-нибудь!
     Один  случай  особенно потряс.  Ему на  колени  села  тень  хорошенькой
маленькой девочки. Он  стал  играть  с ней, смеясь от счастья, и она ласково
ему доверилась.
     И он на миг остро почувствовал, что хочет видеть ее живой.
     -  Чтобы  ты  существовала  не  только  для  меня,  не  только как  мое
представление,  но  и  как самостоятельная, не зависящая от меня реальность.
Чтобы ты улыбалась  мне сознательно,  а не как  мое  дуновение...  Ведь  мне
интересно, чтобы  меня  любила и ценила самостоятельная  личность,  а не мое
воображение...  Чтобы я  мог  обнять тебя,  а  не провалиться  в  пустоту, -
произнес он вслух.
     В ответ тень девочки радостно встрепенулась.  Как ей хотелось жить!  Но
напрасно:  это  была  мгновенная  слабость,   и   Один   сразу  же  очнулся,
почувствовав далеко идущую, вкрадчивую опасность.
     Он захохотал. Тень девочки испуганно спрыгнула с колен.
     - И не думай, что я оживлю тебя, - засмеялся Один. - Мне слишком дорого
мое  всемогущество. Что ты дашь мне взамен? Свою  отчужденную от меня жизнь?
Всю  эту  полную  игру  внешнего  бытия?  Слишком  незначительная  плата  за
всемогущество! И  за единственность! - И он насмешливо погладил тень девочки
по голове, рука его провалилась в ее пустоту.
     И началась новая  жизнь! Теперь каждый день к вечеру Один окружал  себя
этим ускользающим, неслышно завывающим миром. Его даже  слегка  подташнивало
от его мнимого существования, от присутствия навсегда исчезнувшего.
     Он легко проходил сквозь него, без всякого вреда для себя. Бесчисленные
тени  людей, как  призраки,  мелькали по  залитым солнцем полям  и лесам, не
чувствуя их, в то время как это чувствовал только Один, влюблялись, воевали,
сочиняли  стихи, плакали -  и  все это стерто, бесшумно, в то время как  вся
жизнь в ее полноте сосредоточилась только в Одном.
     Этот мир уже не мучил его всеми  своими прежними ужасами вымороченного,
чужого  существования.  Если тени  надоедали  Одному, он  уводил их в полное
небытие. Но они редко  сердили его: ему были  смешны их  кривляния, любовь и
ненависть друг к другу. Их полная беспомощность.
     По  этому  дальнему отражению он  брал для бесконечного движения вперед
для себя все, что ему было нужно от объективного мира.
     И  Один снова  почувствовал  прилив крови к своей уже  было застывающей
душе.
     Теперь  ему принадлежали  не только  это  вечное солнце, и  эти дальние
заезды,  и этот нежный запах трав,  и эти единственные мысли - но и этот, то
появляющийся, то исчезающий, мир мертвецов, от которого он брал в свой живой
дух мертвую, но нужную пищу.
     И  снова  почувствовал  себя Один  хозяином  всей  Вселенной...  Но что
случилось потом, выходит за пределы этого рассказа.



















     Оно  было  большое,  странное и  мало  походившее  на  человека.  Да  и
человеческого  жилья не было: всего лишь  грязная  клетка в "гостинице"  для
бедных в Нью-Йорке. Оно целыми днями  хохотало, глядя  на свое отражение. По
существу, отражения не было, точнее, было пятно, походившее на него.
     Кто  он был? Оно называло  себя  "он",  потому  что у  него  был  член,
один-единственный, но до того опустошенный, что он считал его волосиком.
     Итак, он  не знал,  кто  он.  Может,  когда-то  он  был очень уверенным
человеком, но уже несколько лет как он потерял всякое самоуправление.
     С  кем он совокуплялся? Определенно с тараканом. Тараканов в его конуре
было много,  даже избыточно, учитывая и  самую пылкую любовь, но тот таракан
был единственный. (Вообще, нашего героя не тянуло к изменам.) Таракан  этот,
кроме того, заменял ему домашнюю кошку. "Единственный" падал с потолка прямо
на член, несмотря  на то что член был как волосик. Не член, а именно таракан
"делал" любовь...
     - How are you? How are you?
     -  Ты  меня любишь? - спрашивал  он  иногда своего таракана, когда  тот
ползал по его животу.
     Нет, "оно" не был эмигрантом. Точнее,  он стал эмигрантом, но с другой,
более  духовной  стороны.  И  где-то   он   оставался  местным  жителем   и,
следовательно, оптимистом.
     Он, например, всегда говорил "how are you" таракану, когда тот заползал
на его член. Потом, после совокупления, напоминавшего  крепкую дружбу, "оно"
подносило  таракана к  глазам и плакало  (потому  что с женщинами-человеками
"оно" чувствовало себя еще более  одиноко). Затем "оно"  смотрело телевизор,
подобранный на помойке.
     В телевизоре мелькали белозубые божества. Их  атрибутами  были доллары.
Потом стреляли, убивали и читали проповеди.
     "Оно" путалось.  И в ответ опять хотело  совокупляться  с тараканом. Но
"единственный"  не  всегда  оказывался  под  рукой.  Тогда  "оно" выдумывало
таракана...
     Иногда  "оно"  ходило  гулять.  Особенно  вечером,  когда  нью-йоркские
полицейские, обвешанные пистолетами, автоматами и рацией, скрывались во тьму
- под землю, искать  убийц. Тогда он  лез в помойное ведро,  что  находилось
напротив отеля. Ведер было много, но он  облюбовал  только  одно.  Возможно,
потому  что в  него испражнялась огромная черная негритянка, сошедшая  с ума
оттого, что увидела в витрине магазина большой бриллиант.
     Запах ее дерьма обволакивал "оно", так что он почти засыпал, окунувшись
головой  в ведро.  Этот запах, видимо,  был лучше, чем запахи в нью-йоркском
метро,  и он  убаюкивал его.  Но  больше  всего  он любил  мечтать  в  таком
положении.
     Ему чудился, например,  член  Сатаны  -  холодный и невообразимый,  как
небоскреб, устремленный к  луне.  Он сам порой взбирался  на  лифте  на край
какого-нибудь небоскреба и тогда  в ночных  огнях  видел тысячи таких  живых
чудищ...  Между  тем  он любил  Сатану. Любил также хохотать на  небоскребе,
склонив голову в ночь. Никогда ему не хотелось прыгнуть вниз,  да и защитные
решетки  были внушительные.  Зачем прыгать вниз,  когда  можно было прыгнуть
вверх,  высоко-высоко  над  этими  супермаркетами,  и летать  этакой  черной
летучей мышью над городом...
     Но однажды "оно" решило кончать со всеми этими грезами. Началась жуткая
нью-йоркская ночь с воем  из-под земли, с криком проституток  из пустоты и с
золотом  в витринах. "Оно" выползло  из своей конуры.  Океан  желтых огней в
черном ореоле горел вокруг. "Оно" заплакало: не потому, что ему не нравилась
эта  цивилизация,  а потому,  что  "оно"  вдруг  решило  умереть.  Не всякое
существо, решив умереть, плачет. Иные умирают, как манекены.
     "Оно" знало это,  когда было бизнесменом: его приятели по  делам именно
так и умирали.
     Иногда раньше у  "оно" были маленькие позывы к смерти, главным  образом
после оргазма, особенно  с  проститутками. Но  его, скорее, тошнило от  этих
дешевых проституток, на которых он порядочно тратился. Ерунда  все это, пора
было кончать по-настоящему.  Главное, впереди не ожидалось денег, а какая же
без денег свобода. И кроме того, он увидел, что у  его помойного бака уже не
появлялась  та странная  негритянка  (ее  потом видели мочившейся в  метро).
Около помойного  бака стояла старая  белая женщина, и она  была еще страшнее
негритянки,  словно выплыла из ночного нью-йоркского  метро двадцать первого
века.
     Старая белая женщина (волосы  ее  были окрашены  в рыжий  цвет  -  цвет
золота) наклонилась над помойным  баком, где  уже не было светящегося дерьма
негритянки, а лишь где-то в глубине копошились крысы.
     Женщина пела в помойный бак какой-то гимн. "Оно" осторожно подошло к ее
заднице:
     - How are you?
     Когда  "оно"  повторило это  приветствие десятый  раз,  женщина подняла
голову и посмотрела на него.
     И тогда "оно" поняло: вот и все, сейчас пора кончать. Труба прогремела,
хотя это  был просто взгляд. Он не  знал,  какого цвета глаза этой женщины -
синего, зеленого, черного или бледно-голубого?  Разве дело в цвете и даже  в
выражении?
     "Оно" завыло. Это был  дикий,  трупный вопль,  не напоминающий, однако,
обычный  вой  из-под  нью-йоркской  земли.  На четвереньках "оно"  поползло.
Впереди   был  черный   узкий   проход  -  так   называемая  улица,  зажатая
небоскребами, и она была  патологически  длинная, эта улица,  непрерываемая,
так что  виднелся  далекий  горизонт.  И на  горизонте  этом зияло  зловещее
кроваво-красное зарево. Словно пылало сознание дьявола.
     "Оно" стало медленно  превращаться в подобие этого  огненного облака, а
точнее,  в  его  отражение.  Сначала  превратилась  голова,  потом  запылало
туловище.
     И  тогда  - в  огне  -  ему  стало  казаться, что  множество  людей  на
бесчисленных улицах этого города превращаются в маленькие огненные облачка и
все они идут к  своему Центру - к зловещему огромному зареву на горизонте...
К зареву, в котором их не будет.



















     Жара плыла  по южному берегу  Крыма; от  красивости  прямо некуда  было
деваться, и ощущалось даже что-то грозное  в этой игрушечной красоте, потому
что это была не  просто  игрушечная  красота  природы, то  есть  чего-то  не
зависящего от  волн  человека. Людишки,  приехавшие  сюда  из  разных  мест,
хихикали до потери сознания,  их  больше  бесила  не красивость, а теплота н
воздух, в  которые они погружали  свои разморенные непослушные тела. Они  не
понимали, почему  на свете может быть  так хорошо и красиво, и, тупо выпятив
свои безмутные глаза и животы вперед, на море, толпами стекались к берегу.
     Весь пляж был усыпан телами, и дальше это месиво продолжалось в море, в
нем, плоть от  плоти, стояли и  бултыхались  людишки - некоторые приходили в
воду  с закуской и,  погрузившись по  грудь  в  воду,  часами простаивали на
месте, переминаясь  время  от времени,  тут  же перекусывая,  другие  ретиво
полоскали  белье,  наиболее   юркие   и  смелые  заплывали   подальше,  куда
обыкновенные  обыватели  не  рисковали.  На  пляже  расположились  несколько
грязных  пунктов  для  еды, два дощатых  туалета  и  неуютный,  как  ворона,
посаженная на палку, крикливый громкоговоритель.
     Дальше над людьми величественно-безразлично возвышались горы, а  пониже
- курортный городишко с  белыми хатами,  ларьками,  венерической больницей и
парком культуры и отдыха.
     В  одном  из  маленьких  домншек-клетушек,   целиком  забитых  приезжим
народцем, снимала  треть комнаты  Наташа Глухова - странное,  уже  четвертый
сезон скуки ради отдыхающее у моря существо.  В домике этом у  обезумевшей и
впавшей  в  склероз  от  жадности  хозяйки  все  комнаты-норы  были  уже  до
неприличия замусолены отдыхающими. Людишки, оказавшиеся здесь, походили друг
на  друга прямо до абсурда: не то чтобы они  были  безличны - нет, но все их
изгибы и особенности были странно похожие, во всяком случае одного типа, они
даже  слегка  ошалели, глядя друг на  друга. К осени почему-то  потянулось и
более  отклоняющееся от  нормы;  рядом  с  Наташей  снял,  например,  гнездо
лысо-толстый  пожилой  человек,  который  всем говорил, что  приехал  на  юг
потому, что страсть как любит здесь испражняться.
     - Оттого, что,  во-первых,  тут ласковый воздух, -  загибал палец он. -
Во-вторых, я люблю быть во время этого, как тюлень, совсем голым, без единой
маечки, а у нас в Питере этого нельзя - простудисся.
     Сама  Наташа  Глухова  даже  этого  типа   воспринимала  спокойно,  без
истерики.  Она не то что не любила жизнь - и  в себе,  и в  людях, а  просто
оказывалось, что жизнь сама по себе, а она  -  сама по  себе. Она не жила, а
просто ходила по  жизни, как ходят по  земле, не  чувствуя ее. Формально это
было  двадцатитрехлетнее существо,  с  непропорциональным,  угловато-большим
телом  и лицом,  в котором  дико  сочеталось что-то старушечье и  лошадиное.
Лучше всего на свете она выносила работу -  спокойную, тихую, как переписка.
Немного  мучилась  вечером  после  работы.  Так  и свой  отдых  в Крыму  она
воспринимала  как продолжение работы нудной,  скучной, только здесь еще надо
было самой заполнять время.
     Поэтому  Наташа, несмотря на  нежное,  пылающее  солнце и море, подолгу
растягивала обеды, походы за  хлебом: из всех столовых и магазинов  выбирала
те, где очередь подлиннее.
     "Постою я, постою, - думала она. - Постою".
     Иногда,  в  состоянии  особого  транса, она  у самого прилавка  бросала
очередь и становилась снова, в конец.
     В очереди было о чем поговорить.
     Нравилось ей так же кататься туда-сюда на автобусах. Правда, смотреть в
окна она не особенно  любила, а больше  смотрела в одну точку, чаще на полу.
Пешком она ходила медленно, покачиваясь.
     Зарплатишка у  нее была маленькая,  шальная, некоторые  собачки  больше
проедят,  но  ей  хватало;  к  тому  же  за  четыре  сезона в  Крыму  у  нее
выработалась  меланхолическая  старушечья  привычка  по  мелочам  воровать у
отдыхающих.  Это  немного  скрашивало жизнь. Проделывала она  это  спокойно,
почти не таясь; отдыхающие не думали на нее просто потому, что на нее нельзя
было подумать.  У одного старичка стянула даже грязный носовой платок из-под
подушки. "Во время менструации пригодится", - подумала она.
     Как ни странно,  Наташа  Глухова была уже женщина; наверное потому, что
это не составляет большого труда. Но одно  дело  стать  женщиной,  другое  -
держать около себя мужиков, насчет этого Наташа была совсем вареная.
     От нее разбегались по двум причинам. Во-первых, от скуки.
     "Полежим мы, полежим, - казалось, говорил весь ее вид. - Полежим".
     - Какая-то ты вся  неаккуратная,  - сокрушался один  парень-свистун. Он
почему-то боялся,  что она заденет  его во время  любви своей длинной ногой,
заденет просто так, по неумению располагать своим телом.
     Во-вторых, многие чуждались ее хохота.
     Надо  сказать, что  Наташе  все-таки немного нравилась  половая  жизнь,
поэтому-то  она не всегда просто  "шагала" по ней,  как "шагала" по жизни, а
относилась к сексу с небольшим пристрастием. Выражением этого пристрастия  и
был чудной,  подпрыгивающий, точно уходящий ввысь,  в никуда, хохот, который
часто  разбирал  ее как  раз  в тот  момент, когда она  ложилась на  спину и
задирала ноги.
     Один мужик от испуга прямо сбег с нее, в кусты и домой, через поле.
     Некоторые и  сами  принимались хохотать.  Так что половая жизнь  Наташи
Глуховой была никудышной. Но это не мешало ей здесь,  в Крыму,  почти всегда
понапрасну - под вечер выходить на аллеи любви. Сядет и сидит на скамеечке.
     "Половлю я, половлю, - думала она. - Половлю".
     Ее  - по какому-то затылочному чувству  - обходили  стороной. А она все
сидела и сидела, утомленно позевывая. Ветер ласкал ее волосы.
     Этот год, наверное, был последним в жизни Глуховой на берегу моря;  она
просто решила в следующий раз поглядеть другие места.
     И  все проходило как-то нарочито запутанно; сначала,  правда, было, как
всегда, весело-пусто  и скучно  совсем одной.  Но потом  вдруг примкнулась к
жирной,  почти  сорокалетней  бабе Екатерине с  двумя  детьми,  въехавшей  в
соседнюю комнату.  Эта  Екатерина  оказалась  такой блудницей,  что темы для
разговоров хватило на весь дом.
     - Рожу  бы ей  дегтем вымазать,  -  от злобы и  зависти причитали  все:
старухи и молодухи.
     Но Наташа Глухова  к ней  привязалась. Как раз в это  время  тот  самый
мужик, который ездил  на  юг испражняться,  впал  в какое-то  жизнерадостное
оцепенение и перед каждым заходом в уборную на радостях страшно напивался и,
запершись,  по  часу  орал  там   песни.  Это   внесло   какой-то  ненужный,
суетливо-мистический оттенок в жизнь Глуховой. Катерина  ее полюбила: она не
замечала выкинутости Наташи, была довольна, что та  ее не осуждает, не может
конкурировать  с ней, и водила с собой. Наташа с удовольствием прогуливалась
с  Катериной за хлебом, на базар, в магазин. Часто провожала  на  полюбовные
случки то к  одному мужику, то к другому. Провожала почти до самого места и,
отойдя немного  в сторону,  терпеливо  и  покойно, положив  руки на задницу,
прогуливалась  взад  и  вперед  вокруг  кустов.  А  иногда  просто  ложилась
где-нибудь в стороне поспать.
     А Катенька, надо сказать, блудница была шумливая, с  кулаком. Долго она
выжить на одном  месте не  могла. Очень  быстро совсем  разгулялась  и стала
пускать мужика, а то  и поочередно двоих, на ночь прямо к себе в комнатушку,
где спали ее детишки.
     Один  ее полюбовник  так обнаглел, что  после  соития захотел отдохнуть
непременно один и стал спихивать дитя с раскладушки. То подняло крик. Наташа
Глухова и тут умудрилась помочь Кате - успокоила разревевшееся дитя сказками
и тем, что старших надо слушаться.
     Но озверевшие от зависти бабы-соседи на следующий день  своим  гамом  и
угрозами выгнали Екатерину. Но странно, в этот же день Наташе, которая могла
бы  очутиться в  обычной  пустоте, опять  подвезло.  В  домишко приехала  из
какой-то  полукомандировки  хозяйская  родственница,  из местных,  Елизавета
Сидоровна.
     Она оказалась именно тем нелепым  существом, которое  подходило Наташе.
Женщина эта была уже пожилая и до одурения начитанная популярными брошюрами.
Каждую  брошюру  она  читала  исступленно,  с  какой-то  сухой  истерикой  и
значением. Делала выписки. Мужчин у  нее никогда не  было,  если  не считать
однодневного греха молодости, да и тип-то оказался сумасшедшим, сбежавшим из
ближнего психприюта. Он так и  поимел ее в колпаке и сумасшедшем халате. Его
в тот же день отправили обратно в дурдом.
     С тех пор Елизавета Сидоровна  его не видела,  хотя у нее  и  сложилась
потом на всю жизнь  привычка прогуливаться около сумасшедших  домов. Мужиков
же она больше не имела, потому что боялась жить с несходными душами.
     Полоумно-веселая, но с дикой тоской в глазах,  она сразу же захватила в
свои объятия Глухову.
     На мужчину, который любил испражняться, она тут же написала донос.
     А Наташеньку  часами  не выпускала из своей  комнатушки, метаясь вокруг
нее  и завывая тексты  популярных  брошюр.  Наташеньке было все  равно,  как
скучать, лишь бы скучать.
     Правда, когда кончалось чтение, Елизавета Сидоровна в своем отношении к
действительности оказывалась интересней.
     Огромная,  жабообразная, с  выпученным  вдохновенным  лицом,  Елизавета
Сидоровна носилась по курортным полям, увлекая за собой Наташеньку. Она была
очень хозяйственна: когда утром вставала, то записывала по пунктам,  что  ей
нужно  сделать.  Работала она по  бесчисленным общественным линиям.  Все  ей
хотелось переделать, даже на травку  и кустики готова  была  написать донос,
что они растут не по-марксистски.
     Наташа семенила за ней. Елизавета Сидоровна водила ее как добровольного
помощника   по   разным    комсомольским   столовым,    "друзьям   природы",
"стрелкам-отличникам".
     Ее  работа  выражалась  в разговорах, устных  и  письменных,  Наташа же
Глухова  все время  молчала. Но ни от  разговоров Елизаветы Сидоровны, ни от
молчания Наташи ничего не менялось.
     Жара была неимоверная, море стало теплое, как парное  молоко, а  Наташа
Глухова  со своей подругой  носились  по  учреждениям.  Елизавета  Сидоровна
как-то  не  замечала, что  Наташа  все время  молчит  и что ей  нравится  не
общественная  работа,  а  просто  времяпрепровождение.  Наташа находила  тут
слабоумный уют;  во  время общественных разговоров  Елизаветы Сидоровны  она
переминалась с ноги  на ногу, осматривала  газеты,  плакаты,  листы, и часто
простые слюни текли  у нее  от ушастого внимания и от такого нудно-хорошего,
длинного занятия.
     Ей  было  лень даже  ходить мочиться в уборную.  Одного дядю  она прямо
перепугала  тем,  что  рассмеялась   посреди   разговора.   А   однажды   от
индифферентного  удовольствия  взяла  и  легла  на пол  во время собрания...
Несмотря  на это, Елизавета Сидоровна  все больше  и  больше привязывалась к
Наташе, привязывалась, как одинокий прохожий к  собаке, которая бежит за ним
по длинной  пустынной  дороге. Глухова  же видела, что все  эти люди, хотя и
казенно-серьезно относятся к словам Елизаветы Сидоровны,  на самом  деле над
ней  насмехаются  и  она  страшно одинока.  Елизавета  Сидоровна  тянулась к
Наташе.  Находя  в  ней что-то  общее, неповоротливое  и прислушивающееся  к
отсутствию... А Наташеньке  все  было безразлично.  Она так же, несмотря  на
проповеди Елизаветы Сидоровны, поворовывала деньги, так же стояла в очередях
и  каменно  улыбалась  своей новой подруге. Последнее время,  правда, Наташу
стал разбирать хохот, просто  так,  ни с  того ни с сего, но  в точности тот
самый,  который  возникал  у нее  перед  соитием,  когда она  задирала ноги.
Подойдет к прилавку, возьмет булку и рассмеется тем самым давешним, пугающим
смехом. И бредет себе домой, потихоньку, улыбаясь.
     Приближались  уже  последние  дни  на  юге. Глухова  слегка  отошла  от
Елизаветы  Сидоровны: просто  ей  было все  равно, где  скучать.  Напоследок
потянуло  в  море.  Она  долго,  оцепенело  плавала  в  нем,  больше  вокруг
жирно-упитанных  мальчиков-подростков. Иногда  во  время  плаванья ее тянуло
спать, прямо в воде.  Любила она, плавая, слушать громкоговоритель, особенно
сельскохозяйственные темы.
     Скоро наступил конечный день.
     Как  раз  недавно  -  по инициативе  Елизаветы  Сидоровны  -  на  пляже
поставили  рядом с  милицейской точкой портрет. Многие  отдыхающие полюбили,
под его улыбкой,  вблизи, шумно отряхиваться от воды.  Другие тут же подолгу
обтирались, приплясывая и поглядывая на лицо... А Наташа Глухова по привычке
бросила в море пять копеек.
     - Я  тебя  провожу, родная моя,  до поезда, -  сказала  ей  взвинченная
Елизавета Сидоровна.
     Наташе стало легче тащить чемоданы.
     Подошли к поезду. Вдруг Наташа вспомнила,  что она ни разу за жизнь  на
юге не смотрела на вечернее, звездное небо. Ей стало грустно, и она пожевала
конфетную бумажку. А Елизавета Сидоровна заплакала.
     -  Прощая, Наташенька,  я тебя  полюбила больше своей жизни,  - сказала
она. - Приезжай, новые брошюры почитаем.
     Глухова махнула рукой. Отдых кончился.



















     Петя Сапожников, рабочий парень лет двадцати трех, плотный в плечах и с
прохладной  лохматой головой, возвратился  в  Москву,  демобилизовавшись  из
армии.  Остановился  он  в  комнате   у  своего  одинокого   дяди,  который,
проворовавшись, улетел в Крым отдыхать. Еще  по  дороге в Москву, трясясь  в
товарном  неустойчивом  вагоне,  Петя  пытался  размышлять  о  будущем.  Оно
казалось ему неопределенным, хотя и очень боевым. Но  первые свои три  дня в
Москве он просто просвистел, лежа на диване в дядиной  комнате, обставленной
серьезным барахлом. Лежал задрав ноги вверх, к небесам, виднеющимся в окне.
     Иногда  выходил  на  улицу. Но пустое пространство пугало его. Особенно
сковывала полная свобода передвижения. И безнаказанность этого.
     Поэтому он не мог проехать больше двух остановок на  транспорте; всегда
вскакивал  и, пугаясь,  выбегал  в  дверь.  "Еще уедешь Бог  знает  куда", -
говорил он  себе  в том  сне, который  течет в  нас,  когда мы и бодрствуем.
Правда, он очень много ел в столовой, пугливо оборачиваясь  на жующих людей,
как будто они были символы.
     На четвертый день ему все это надоело. "Поищу бабу", - решил он.
     Мысленно приодевшись, Петя ввечеру пошел в парк. Дело было летом. Везде
пели птички, кружились  облака. Вдруг из кустов прямо на него вылезла девка,
еще моложе его, толстая, с добродушным выражением на лице, как будто она все
время ела.
     - Как тебя звать?! - рявкнул на нее Петя.
     - Нюрой, - еще громче ответила девка, раскрыв рот.
     Петя пошарил на заднице билеты в кино, которые он еще с утра припас.
     -  Пойдем  в кинотеатр, Нюра,  -  проговорил  он, оглядывая ее  со всех
сторон.
     Самое  главное,  он не  знал  точно,  что ему  с ней делать.  Почему-то
представилось, что он  будет тащить  ее до  кинотеатра прямо на своей спине,
как мешок с картошкой.
     "Тяжелая", - с ухмылкой подумал он, оценивая ее вес.
     У Нюры была  простая мирная душа: она мало отличала солнышко от людей и
вообще - сон от действительности.
     Она  совсем вышла из кустов и, спросив  только: "А  картина веселая?" -
поплелась с Петей под ручку по ярко освещенному шоссе.
     - Ну и ну, - только и говорила она через каждые пять минут. Петю это не
раздражало. Сначала  он просто  молчал, но затем  посреди дороги, когда Нюра
бросила говорить "ну и ну", взялся рассказывать ей про армию, про ракеты, от
огня которых могут высохнуть все болотца на земле.
     - А куда же это мы с тобой прeм? - спросила его Нюра через полчаса.
     Петя на ветру вынул билеты и, посмотрев на время, сказал, что до сеанса
еще  два с половиной часа. Они  хотели повернуть обратно, но Нюра  не любила
ходить вкось. "Напрямик, напрямик", - чуть не кричала она.
     Пошли напрямик. Петю почему-то обрызгало сверху, с головы  до ног. Нюра
от страху прижалась к нему. Она показалась  ему мягкой булкой, и от этого он
стал неестественно рыгать, как после еды.
     В покое они прошагали  еще четверть часа. Мигание огоньков окружало их.
Пете хоть и было приятно, но немного тревожно, оттого что в мыслях у него не
было никакого отражения, что с ней делать.
     - Пошли, что ль, ко  мне, -  неопределенно  сказал он. - Надо  ж  время
скоротать.
     - А что у тебя? - спросила Нюра.
     - Музыка у меня есть, - ответил Петя. - Баха. Заграничная. Длинная.
     - Ишь ты, - рассмеялась Нюра, - значит, не говно. Пойдем.
     Дом был как обычно: грязно-серый, с размножившимися людишками и темными
огоньками. Нюра чуть не провалилась  на лестнице. Жильцы-соседи встретили их
как ни в  чем не бывало. В просторной комнатенке, отсидевшись на стуле, Петя
завел  Баха.  Вдруг он взглянул  на  Нюру  и ахнул. Удобно расположившись на
диване, она невольно  приняла  нелепо-сладострастную позу, так что огромные,
выпятившиеся груди даже скрывали лицо.
     - Так вот в чем дело! - осветился весь, как зимнее солнышко, Петя.
     Он разом  подошел  к  ней сбоку  и  оглушил ударом  кастрюли по голове.
Потом, как вспарывают тупым ножом баранье брюхо,  он изнасиловал ее. Все это
заняло минут семь-десять,  не больше. Поэтому вскоре Петя сидел на табуретке
у головы Нюры и, глядя на нее спокойными мутными глазами, ел суп. Нюра долго
еще притворялась спящей. Петя тихо хлопотал  около,  даже накрыл ее одеялом.
Открыв на  Божий  свет глаза,  Нюра разрыдалась. Она  до  этого  была еще  в
девках, и ей действительно было больно. Да и крови пролилось как из корытца.
Но  главное - ей стало  обидно; это была мутная,  неопределенная обида,  как
обида  человека,  у  которого, предположим,  на  левой  половине  лба  вдруг
появилась ягодица.
     Петя  ничего  этого  не  знал,  поэтому   он,  кушая  суп,  доверчивыми
умоляющими глазами смотрел на Нюру.
     - Оденемся, соберем, что ль, барахло,  Нюр, и  прошвырнемся по улице, -
сказал он ей, взглянув исподлобья.
     Нюра молча стала одеваться. Она  вся  надулась, как индюк  или мыслящий
пузырь, и,  правда, еле  передвигалась.  При  взгляде  на нее  Петю охватило
волнение и предчувствие чего-то неожиданного.
     Накинув  пиджачок,  Сапожников  вместе с  ней  вышел во двор. По  углам
выкобенивались или молчали уставшие от водки мужики.  Петя  вдруг  глянул на
Нюру. Она передвигалась медленно, как истукан,  глаза ее налились кровью,  и
все лицо надулось, как у рассерженной совы.
     Петя  так перетрухнул, что неожиданно для себя побег. Прямо, скорей - в
открытые ворота, на улицу. "Куда ты?" - услышал он громкий Нюрин крик...
     Оставшись   совсем  одна,  Нюра  беспокойно  огляделась   по  сторонам.
Заплакала. И,  громко  причитая,  так и пошла по Петиным следам через двор к
открытым воротам.
     - Ты чего ревешь, девка?! - хохотнули на нее парни, стоявшие у крыльца.
     -  Да  вот  Петруня,  в  синей рубахе,  из  того  дома,  изнасиловал, -
протянула Нюра,  подойдя поближе к парням. Кровь мелкой струйкой еще стекала
по ее ногам. - И вот в кино хотели пойти, а он убег.
     - Да тебе не в кино надо идти, а в милицию, - гоготнули на нее парни. -
Иди в милицию, вот, рядом...
     "А и вправду пойду, - подумала Нюра, отойдя от ребят. - А куды ж теперь
деваться?..  Петруня убег, а  в обчежитие иттить -  девки засмеют.  Пойду  в
милицию. Обмоюсь, - решила она, - кровь-то еще текеть..."
     ...Тем   временем  Петя   сидел   на  сеансе   около  пустого   кресла,
предназначавшегося для Нюры,  и  ел  крем-брюле.  А когда в  чуть угнетенном
состоянии он пришел домой, его уже поджидали, чтоб  арестовать. Арестовывали
толстые сиволапые милиционеры; у одного из них все время текло из носа.
     ...Вскоре  состоялся  и  суд.  Народу   собралось  тьма-тьмущая.  Перед
началом, на  улице,  толстые и говорливые соседки обступили Нюру. У одной из
них было такое лицо, что  при взгляде на него оставалось впечатление,  что у
нее вообще нет лица. Она усердствовала больше всех. Другая, с лицом, похожим
на брюхо, кричала:
     - Чего  ж  ты,  девка,  наделала! Тебе ж  совсем ничего, вон  ты  какая
здоровая, платье на тебе рвется,  а ему теперя  десять  лет сидеть!.. Десять
лет каждый дeн маяться!.. Подумай...
     Нюра разревелась.
     - Да я  думала, что его только оштрафують, - говорила она сквозь рев. -
И все... Да я б  никогда не пошла в  милицию, если б он не  убег... Зло меня
тогда взяло... Сидели б в кино смирехонько... А то он - убег...
     - Убег! -  орали в толпе.  - Ишь, Нюха! Небось и не так тебя били, и то
ничего.
     - Били! - ревела Нюрка. - Папаня в деревне поленом  по голове бил, и то
отлежалась...
     -  Дура! - говорили  ей. - Парень только  из армии  вернулся,  шальной,
мучился, а теперь опять же ему терпеть десять лет... Ты скажи в суде, что не
в претензии на его...
     Наконец начался суд. Судья была нервная, сухонькая старушонка с  прыщом
на носу,  орденом на груди  и бешеными,  измученными  глазами.  Рядом  с ней
сидели два оборванных заседателя; они почти все время спали.
     Петю,  вконец   перепуганного,  ввели  два  равнодушных,   как  полено,
милиционера. Глядя  на  виднеющиеся  в  окне  безмятежное  небо  и  верхушки
деревьев, Петя  почувствовал  острое и настойчивое  желание  оттолкнуть этих
двух тупых служивых и пойти прогуляться далеко-далеко, смотря по настроению.
От  страха,  что его  отсюда никуда не выпустят, он даже  чуть не нагадил  в
штаны.
     Суд проходил, как обычно, с расспросами, объяснениями, указаниями. Петя
отвечал невпопад, придурошно. Окровавленные штаны в доказательство лежали на
столе.
     Чувствовалось,  что  Нюра  всячески выгораживает  его  и  дает путаные,
нелепые  показания,  противоречащие  тому,  что  она  по  простодушию своему
рассказала в милиции и на следствии.
     - Бил он вас кастрюлей по голове или нет?! - уже раздраженно кричала на
нее судья-старушонка. - Совсем, что ли, он у вас ум отбил, потерпевшая?..
     - Само падало, само, - мычала в ответ Нюра.
     Но, несмотря на это заступничество, Петя больше всех боялся не судью, а
Нюру.  Правда, она так возбуждала его, что  у  него  и  на скамье подсудимых
вдруг вскочил на нее член. Но это еще больше напугало его и даже сконфузило.
Глядя  в  тупые,  какие-то  антизагадочные   глаза  Нюры,  в   ее   толстое,
напоминающее мертвенно-холеный зад лицо, Петя никак  не  мог понять,  в  чем
дело и почему она стала для него таким препятствием в жизни. "Ишь ты", - все
время  говорил  он  сам себе, словно икая.  Она  напоминала  ему,  как  бы с
обратной стороны, его военачальника, сержанта Пухова,  когда  этот сержант в
первый  день  Петиного  приезда в армию ничего не сказал ему, а только молча
стоял  перед  Петей  минут шесть,  глядя  тяжелым, упорным  и  бессмысленным
взглядом.
     "Дивен  мир  Божий", - вспомнились Пете  здесь, в  казенном  заведении,
слова его деда.
     Между тем  в  середине  дела  Нюра  вдруг  встала со  своей  скамьи  и,
собравшись с духом, громко, на весь зал, прокричала:
     - Не обвиняю я его... Пущай освободят!..
     - "Пущай освободят",  - недовольно  передразнила ее судья. - Это почему
же "пущай освободят"?! - низким голосом пропела она.
     - Зажило уже у меня... Не текеть, - улыбнулась во весь рот Нюрка.
     - Не текеть?! - рассвирепела судья. -  А тогда текло... Чего ты от него
хочешь?!
     - Сирота он, - отвечала Нюрка. - В деревню его возьму. Мужиком...
     - Слушайте, - вдруг прикрикнула  на нее судья, -  нас интересует только
истина. Вы и  так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что
вы давали на следствии. Смотрите, мы можем  привлечь  вас к ответственности.
Суд вам  не  провести.  Вам,  наверное, хорошо  заплатил  дядя  Сапожникова,
возвратившийся из Крыма.
     - Да я его и не видела, - промычала про себя Нюрка.
     Петя все время со страхом смотрел на нее.
     Наконец все процедуры  закончились, и суд удалился на совещание. В зале
было тихо, сумрачно; только шептались по углам.
     Через  положенный  срок  судьи  вошли.  Все  поднялись   с  мест.  Петя
приветствовал суд со вставшим членом.
     -  Именем...  - читала  судья.  -  За  изнасилование,  сопровождавшееся
побоями  и  зверским увечьем... Сапожникова Петра Ивановича... двадцати трех
лет... приговорить к высшей мере наказания - расстрелу...
     -  Батюшки!  - ахнули  громко  и  истерично  в  толпе. -  Вот  оно  как
обернулось!
     Петюню - в расход. Капут ему. Смерть.



















     Виктор  Заядлов уже почти  не  был человеком, даже по  его собственному
мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой
трущобной квартире. Работу он бросил (да ее и не было), жену сдуло, и больше
вокруг  него  ничего  не  стало.  Кормился он на  помойках  и на  социальное
пособие, которого  боялся.  Неожиданно,  после многих  лет нищеты получил он
небольшое, но терпимое наследство - однако это  уже ничего  не меняло, и  он
позабыл о нем.
     "Не все ли равно как жить", - подумал Заядлов в последний раз.
     Да, не это было главное. Главное, было в том, что начала изменяться его
тень. Он заметил это впервые, когда писал письмо  далекой бабушке  в Москву.
Вместо  тени  от  своих пальцев он  увидел черные  когти  - сверхестественно
черные, ибо тень никогда не бывает так черна.
     "Началось, началось, -  в холодном поту подумал он, - я знал, что  этим
кончится... Это конец".
     Но он дописал письмо, словно ведомый когтями.
     Впрочем, письмо было довольно добродушным, оно началось так:
     "Дорогая бабуся! Привет из Нью-Йорка, из всемирного центра будущего. Ты
не умерла?! А я как будто бы умер, но в целом живой.
     У меня все хорошо.  Часто  по ночам  любуюсь  небоскребами. А как  тетя
Маня, тетя Катя и  тетя Вика?" (На самом деле никаких таких женщин вообще не
существовало.)
     После  того,  как  Заядлов  закончил писать,  поставив  последнее:  "Не
забывай меня,  бабушка", он опять поглядел на тень  и увидел,  что она стала
нормальная.
     Заядлов страшно обрадовался этому.
     "А не пойти ли мне погулять", - решил он от счастья.
     И он прямо-таки побежал - вперед на Пятое Авеню, к рекламам, педерастам
и бизнесменам.  По дороге он поблевал около большого клуба, который называли
почему-то храмом.
     И пошел  вперед -  мимо огромных  причудливых  тридцатиэтажных  банков,
малюсеньких церквей и теней от  небоскребов. Там и  сям появлялись  нищие  и
сумасшедшие. Секс Заядлов любил, но  сумасшедших - никогда.  Их было много в
этом городе будущего - но их некуда было девать...
     Заядлов  подмигнул  раза  два прохожим, на  большее он не решался, хотя
помнил, что как-то раз ему ответили:
     - How are you. (Хау а ю)?
     Нет, он не был одинок. Заядлов вдруг юркнул в заведение, мокрое от пива
и  от  раскрашенных  как  на  Марсе  проституток, и  запил, наклонившись над
единственной  рюмкой  виски.  И тогда  второй раз увидел свою  тень:  однако
вместо обычной головы была голова льва.
     "Да нет,  это кутенка,  - успокоил сам себя Заядлов, наклонясь. - Всего
лишь кошка - и все".
     Но потом вдруг вскочил, дико озираясь  на  невинных  проституток.  Тень
исчезла,  ушла  в потолок,  в  лампу, повиснув над  головами дев. И  Заядлов
выбежал из светоносного этого заведения.
     Свернул в малолюдство: какая-то женщина одиноко свистнула: была она как
привидение,  сошедшее с ума. Заядлов глянул вверх: там  были небесного света
небоскребы, и в каждом окне было, может быть, по бриллианту.
     Он не любил плясать перед небоскребами.
     Итак, появилась какая-то новая,  почти  доисторическая  тень, как будто
раньше  он вообще  жил  без  подлинной  тени, оставаясь  золотым  счастливым
человечком.
     Спустя  три  недели тень  эта даже  стала  драться  -  словно  из  тени
высунулся коготь. И тогда он захохотал:
     - Боже мой, я все понял, - кричал он в стену. - Это не сумасшествие, а,
напротив, обратный процесс! Я, наконец, становлюсь нормальным!
     И он юрко, несмотря на драчливую тень, засеменил к своей новой жене.
     Действительно, когда  сдуло жену-эмигрантку,  он приобрел  вторую -  из
местных, старуху  лет семидесяти,  якобы почти без  средств,  но все-таки  с
небольшими деньгами, которые она не тратила  с детства. Потому и накопилось.
Собственно, формально женат  он не  был, только - друг дома и  полулюбовник.
Приходил он к ней раз в полгода, или,  может быть, раз в три месяца  - и это
считалось большой неразлучной дружбой. Почти мечтой.
     Вот перед ней-то Заядлов и любил плясать.
     Старуха  - Мэри  - терпела  и это, скаля не то звериные, не то стальные
зубы, и все время спрашивала Заядлова:
     - How are you. (Хау а ю.)
     Тот отвечал грустным кивком.
     Чужое небо Нью-Йорка с его ординарными звездами уже не мучило его...
     Следовательно, после появления драчливой тени - он понесся  к Мэри:  на
забытом даже адом метро.
     Мэри встретила его своей прежней, жизнерадостно-мертвой улыбкой:
     - How are you. (Хау а ю.)
     Много, много  раз слышал это  приветствие  Виктор  от всех просвещенных
людей  Запада.  И  не всегда реагировал правильно на  эти слова: ведь он был
чужеземец.
     На этот раз он просто поцеловал Мэри, и они стали  смотреть  телевизор.
Иногда Мэри опять  спрашивала: "How are you?" - или о погоде: "Не правда ли,
хорошая погода сегодня?"
     Потом, после выступления регбистов и литераторов, она сообщила Виктору,
что скоро умрет, так как у нее серьезный рак. Заядлов промолчал, не веря, но
Мэри добавила, что для  нее это большая проблема и что к ней ужа давно ходит
(она  тратит  на  это  немалую  сумму  денег)  приличный  психоаналитик:  он
объясняет ей, что теперь делать  и о чем думать. Виктор улыбался как во сне,
по-прежнему не веря, и ушел, смущенный.
     А через два дня его тень стала разговаривать.
     У  Виктора пот  ушел  внутрь  лба.  А  потом  он разучился  удивляться.
Впрочем,  слова тени  были  пророческими:  "Не  смотри  на свое отражение  в
зеркале... Не смотри... Ты понял это?"
     Утешило его только то, что на самом деле говорила уже не его тень - ибо
трудно  было  назвать то,  что он видел рядом  с собою,  его  тенью  - лица,
например, уже не существовало,  но  грудь выделялась и особенно борода, хотя
на самом деле никакой бороды у него в земной жизни не было.
     Но все-таки  часто - на  стене,  в  углу,  где-то в полуклозете,  среди
смелых  тараканов -  мелькала  и  его бывшая тень  - но опять-таки в ней  то
оказывался  птичий нос, то  коровье  ухо, то горб  демона, то еще что-нибудь
почище.
     Если появлялся горб,  то Заядлов обычно быстро бормотал - но горб, тот,
как  правило,  упорно  молчал.  А  пророчество  тени  несуществующей  бороды
(относительно зеркальца) Виктор запомнил на всю жизнь.
     Собственно зеркал  в  его комнате  никогда  не  было (там  вообще почти
ничего из предметов не  существовало),  но  Виктор стал теперь шарахаться от
зеркал и на улице, и в кафе, и где-нибудь в рекламном бюро.
     Но  одновременно  его стали манить  к себе зеркала. И  он, становясь на
цыпочки, пытался заглянуть туда. Но в последний момент страх опрокидывал его
назад,  а ум свирепел: "Гляди, умрешь, если увидишь  свое  отражение". Так и
жил он многие дни, вздрагивая от возможности увидеть...
     В конце концов он снова решил сходить к жене.
     Мэри  встретила его доктором. Белый костюм  сидел в комнате и  оказался
психоаналитиком.
     Виктор ответил самому себе, что цивилизации непонятны друг другу.
     Психоаналитик же твердил свое:
     - Да, Мэри, согласно диагнозу, вы через недели три умрете. Но у вас еще
много впереди: целые три недели.  Живите активно. Гоните  негативные мысли и
не думайте о смерти. Наслаждайтесь! Самое главное: наслаждайтесь! Секс (но в
меру), гипноз, хорошая еда - все годится. Наслаждайтесь - чем можете!
     Мэри улыбнулась:
     - Я согласна. А как же на том свете, если он есть?
     - Если он есть, то думайте о нем только в терминах наслаждения.
     - О'кей, - ответила Мэри.
     - О'кей, - сказал фрейдист.
     - А как же деньги? - спросила Мэри.
     - Деньги будут и на том свете, -  ответил  психоаналитик. - В символах.
Косвенно. Но реально. Ибо деньги - не только деньги. ...Это - наше сверх Я.
     - Не понимаю о сверх Я, но о деньгах понимаю, - ответила Мэри. - Милый,
- обратилась она, впервые за этот раз к Виктору. - Через  три недели я умру.
Все, оказывается, подсчитано. У меня в банке останется немного денег. Доктор
говорит, что  это  чудо, потому что даже у мертвой у меня  будут  деньги! Ты
знаешь, я счастлива!
     Виктор промолчал.
     - Ну, хорошо, милый, - продолжила Мэри. - Приходи  ко мне на лэнч через
три недели или около. Покушаем. Не знаю точно, сколько у меня времени  будет
тогда. А сейчас уходи. Я буду наслаждаться...
     Заядлов  мгновенно  исчез, поцеловав высокий лоб Мэри.  Больше  он свою
жену не видел  (хотя один знак к нему пришел). Тень сказала ему (правда,  во
сне),   что  его  жену,  Мэри,   похоронили  быстро,  как-то  даже  чересчур
моментально, за десять почти минут, новейшим передовым способом.
     Но  Заядлову было не до Мэри,  превратившейся в  труп. Его  парализовал
ужас перед своим отражением. Он порой чуть ли не  нырял  в зеркало,  и тогда
где-то на краю зеркальной безбрежной поверхности появлялось предостерегающее
черное пятно, словно он сам в  него  превращался и видел свою смерть. Виктор
отпрыгивал, как потусторонняя кошка, от любых зеркал, пугая самого себя.
     Иногда  на улице,  отпрыгнувши,  он долго хохотал, один, скорчившись на
тротуаре среди небоскребов и ног механически бегущих людей. Однажды, правда,
одна собачка  залаяла,  увидев  его. Он  приласкал собачку  от всего  своего
больного ума...
     Но один раз он поймал все-таки взглядом свое отражение.
     Это случилось, когда он пришел как-то к себе в комнату. В  ней  никогда
не было зеркала, словно зеркало равносильно небу. Но на тот раз оно висело -
прямо посередине. Кто принес его? Вероятно, уголовники, они часто заходили в
его комнату,  чтобы  отдохнуть или просто унести от нечего делать  последний
стул...
     И тогда Виктор увидел того, кем был он. Больше всего его поразили глаза
-  потусторонне-звериные  и глядящие  на  него. Но убило  его  иное - черный
за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры...
     Когда он очнулся  - он был в зеркале, двухмерный и полоумный, а  "оно",
которое он видел в зеркале, гуляло по комнате.












     Что делал Федор Кузьмич всю свою жизнь?
     Ответ:  гонялся  за крысами.  Он  и сам  не  знал, почему был  к  этому
предназначен. Детства своего он не помнил, предыдущего воплощения тоже.
     Он  даже  не считал, что ходит  на работу,  спит  и  обедает  в  темной
столовой.  Хотя  на  самом   деле  он  выполнял  все  это,  благодаря  чему,
по-видимому, и существовал.
     Был ли он практичен?
     Едва  ли.  Но  для  "главного",  то есть  для ловли  крыс, он  проявлял
необходимую четкость  и  здравость  ума. Достаточно сказать, что  он обменял
свою солнечную отдельную  квартиру на грязную,  в провалах, комнату, где, по
слухам, водились крысы. Комнатенка была где-то в углу старого дома, с особым
входом, и  пугающе изолированная от других комнат  бесконечными  лестницами,
закутками, стенками и какой-то вечной темнотой.
     Федор  Кузьмич  был  тогда   еще   молодой   человек  лет  двадцати,  с
взъерошенной челюстью  и почти  невидимыми  глазками. От своих  родителей  -
почтенных граждан - он наотрез отказался.
     Одна уверенная,  но погруженная в себя девушка сделала ему предложение.
Федор  почему-то отослал ее к трубе, торчащей далеко в  поле, на  месте само
собой  разваливающегося завода. Больше  ему  никто  не делал  предложений. И
жизнь его потекла удивительно однообразно, хотя и  очень замкнуто. Заработок
свой он  не пропивал,  но, питаясь  чуть  ли  не  помоями, откладывал его  в
копилку, которую  клал в собачью конуру...  Единственной  серьезной покупкой
Федора было охотничье ружье.
     "Главное"  происходило таким образом.  Федор  просыпался ночью на своей
полукровати  от  какой-то внутренней  молитвы.  Зажигал лампадку, хотя  икон
нигде не виделось. Весь пол был уже  как  живой: усеян не  то крысами, не то
мышами, для которых Федор разбрасывал на ночь еду.
     Тогда Федор в нижнем  белье,  мысленно прижавшись к трепетному пламени,
вовсю палил из ружья по крысам. Гром сотрясал комнату. Поэтому обычно стекла
в ней были выбиты.
     Так прошло десять лет.
     Федор  стал  замечать,  что  несмотря  на  дикое  обилие  крыс  в  этой
местности, их уже меньше  собиралось у него по ночам. Хотя за все десять лет
он  не  убил  ни  одной  крысы.  Но,   возможно,  такая  безудержная  пальба
травмировала их.
     Тогда Федор решился ловить крыс голыми руками. Ему никогда не приходило
в  голову,  что  укусят,   и   его   действительно  не  кусали  -  настолько
внебиологичны были его отношения с крысами.
     Проснувшись  среди  ночи - теперь уже  не  от внутренней молитвы, а  от
красивого,  образного,  почти  детского  сна   -   Федор  торопливо  зажигал
неизменную, но ставшую холодней и мертвенней,  лампадку. Странное отсутствие
икон  возле нее - эта пустота  голой  стены  -  указывало на преображение ее
сущности.
     Полуголый, сделав несколько безумных, почти клинических прыжков вверх и
вбок,  Федор кидался в самую гущу этих тварей. Теперь они совсем не  боялись
его, безоружного, ускользая из-под  самых Фединых рук.  А он на четвереньках
прыгал за ними из стороны в сторону.
     Может  быть, крысы чувствовали, что  все это неспроста и здесь вовсе не
охота за  ними?  Но что же  это тогда было? Впрочем, за первые  пять лет ему
удалось  поймать за хвост четырех крыс. Но что он с ними сделал потом, Федор
не помнил.
     Надо  сказать - никто из людей не знал, что Федор гоняется  за крысами.
Его давнюю стрельбу из  ружья принимали за оборонную тренировку. А последние
годы он вообще приумолк, обходясь своими квазипрыжками.
     Так прошло еще десять лет.
     Внутри этой  его  замкнутой структуры,  дающей  ему  способ устойчивого
существования, произошли светлые  изменения на одном и том же  месте. Теперь
Федор  уже  гонялся  не  только за  крысами, но и за  крысиными  призраками.
Попросту говоря, он стал преследовать "их" днем,  прыгая  за  ними  в разные
стороны,  хотя  "на  самом  деле"  крысы  в  это  время  отсутствовали.  Это
преследование  ирреальных  крыс  как-то  сразу  облегчило  ему   жизнь.  Она
сделалась  просветленней, поэтичней, так как  исчезла эта  тяжeлая, угрюмая,
ежедневная    необходимость   просыпаться   среди   ночи.   Последнее   было
единственным, почему Федор принимал свое занятие также за  тяжкую, серьезную
работу.
     Теперь  Федор стал  легок,  более поворотлив и  мог  часами, никуда  не
выходя, прыгать в своей комнатeнке за крысиными призраками!
     Воздушность, воздушность овладела им!
     Так прошло еще десять лет!
     Мир и представлении Федора был структурален, замкнут и вполне адекватен
его  сознанию. Лучшего  нельзя было и желать.  Федор был  счастлив, особенно
если счастьем можно назвать отсутствие  горя. И никто не знал, в чем причина
его устойчивости.
     Однажды он шел по перелеску, возвращаясь - по видимости - из проселка в
соседний городок.
     Внезапно из-за  деревьев  вышла  огромная  фигура.  Формально  это  был
человек, только  весь обросший. Когда  он подошел поближе, Федор увидел  его
лицо.  Оно  было  рыжеватое, щетинистое; глазки - как стальные и точно навек
пригвожденные к лицу.
     И Федора обдало мертвым, разрушающим  его душу холодом.  Впервые за всю
жизнь  смертельный страх объял его. Потому  что самое страшное,  что  увидел
Федор  в неживом,  сонном лице  нового существа, было: этот человек вне его,
Федора, представления о мире, вне всего, что он может создать.
     Возможно, это был нечеловек - Федор никогда раньше не видел таких  лиц;
или, во всяком случае, человек из другого мира.
     - Не  будешь больше гоняться  за крысами, - вдруг оскалясь, сказал он в
лицо Федору и с силой ударил его ножом в грудь...
     "Откуда он  знает?!" - последнее, что успел подумать Федор. И это убило
его больше, чем удар ножа.



















     - Семен Кузьмич сегодня умер.
     - Как, опять?!
     В  ответ  всплеснули  руками.  Этот  разговор  происходил  между  двумя
темными, еле видимыми полусуществами в подворотне московского дворика.
     N.N. со своей дамой подходил  к огромному зданию загса.  Дама  была как
будто бы как дама: в синем стандартном пальто, в  точеных сапожках. Однако ж
вместо лица  у нее была задница, впрочем уютно прикрытая женственным пуховым
платочком. Две ягодицы  чуть  выдавались, как щечки. То, что соответствовало
рту,  носу,  глазам  и  в  некотором  смысле  душе,  было  скрыто  в  черном
заднепроходном отверстии.
     N.N. взял свою даму под руку, и они вошли в парадную дверь загса.
     В залах, несмотря на ослепляющий свет  и помпезность,  почти никого  не
было. N.N.  наклонился  и  что-то  шепнул  своей  невесте.  Первой,  кто  их
по-настоящему увидел, была толстая, поражающая своей  обычностью секретарша,
сидевшая у столика в коридоре.
     Увидев даму N.N., она упала на пол и умерла.
     Жених  и  невеста  между  тем  продолжали свой путь. Угрюмо  сидящие на
скамейках редкие посетители не замечали их.
     Правда,  когда они  прошли,  один  из посетителей встал,  выпил воды  и
сказал, что уезжает.
     В одной из комнатушек надо было выполнить предварительные формальности,
в  другой,  просторной,  в  цветах  и в  портретах,  происходила официальная
церемония.
     N.N. с дамой вошли в  первую.  Позади  них между прочим шли  совершенно
незаметные субъекты:  свидетели.  Гражданин  Васильев,  который  почти  один
управлял всеми этими делами, взглянул на них.
     Взглянул и не смог оторвать взгляда.
     Молчание продолжалось очень долго.
     - Ну что, когда это наконец кончится? - спросил N.N.
     Васильев  кашлянул и  попросил  подойти  поближе. Так нужно  было чисто
формально. Он действовал автоматически.
     Но  в  душе его царил абсолютный страх.  Он протягивался к нему даже из
окон. Не только  мадам вызывала страх, но и весь мир через  нее тоже вызывал
страх.
     "Не надо шевелиться, не  надо задавать глупых вопросов,  иначе конец, -
подумал Васильев. - А у меня дети".
     - Фамилия?! - для бодрости нарочито громко выкрикнул он.
     - Калашников, Петр Сергеевич, - ответил N.N.
     Его дама издала  из заднего прохода какой-то свист, в котором различимы
были   слова:   "Петрова   Нелли   Ивановна".   Васильев   похолодел;   тело
замораживалось,  но душа вспоминала, что  мир ужасен.  "Так-так", - мысленно
стучал зубами Васильев и  никак не мог разыскать карточки новобрачных. Искал
и не мог найти.
     - Это кончится когда-нибудь? - холодно повторил N.N.
     Васильев все  же  нашел, что нужно: предварительное  заявление, подписи
свидетелей и т.д.
     - Вы не разлюбили  друг друга с тех  пор? - взяв себя  в  руки, спросил
Васильев.
     - Нет, - холодно ответил N.N.
     - Тогда прошу в эту комнату, к Клименту Сергеичу.
     N.N. с Петровой двинулись.
     - Товарищи!  -  опрокинув стул,  вдруг  выкрикнул  Васильев.  - А  ваши
паспорта!
     - Нелли, покажи ему, - сказал N.N.
     Петрова  повернулась  и  медленно  пошла навстречу  Васильеву.  Подойдя
поближе, она  сунула  руку себе  на грудь,  во внутренний карман,  и  вынула
паспорта. Мутно  взглянув на  нее,  Васильев почувствовал, что еще несколько
минут - и он уже не он.
     Впрочем, паспорта были действительные. И даже на  фотокарточке Петровой
вместо лица была задница. Со штампом.
     ...Когда N.N. с дамой скрылись  за  дверью кабинета  Климента Сергеича,
Васильев  рухнул  в  кресло -  и  вдруг навзрыд,  по-огромному,  истерически
разрыдался.
     Он вспомнил, что его дочь скоро умрет от цирроза печени и что, когда он
родился, стояло  - по  рассказам  - ясное, свежее, небесное  утро, а он  так
кричал, как будто уже  давно,  тысячелетия или секунду назад, жил в каком-то
мире, связанном  с этим, но в  котором  лучше тоже не появляться. А  его как
мячик выталкивали из одного мира в другой...
     ...Между  тем  Климент Сергеич,  одиноко  скучающий  в  своем кабинете,
взглянул  на  N.N. и  его даму. "Ничего не  произошло", - тотчас подумал он,
закрывши глазки. Потом опять открыл. Повторив эти шуры-муры раз семь-десять,
Климент Сергеич вдруг убедил себя, что задницы нет. Нет, и все. Нету.
     -  Дорогие  друзья!  - подскочил он  со своего  кресла с распростертыми
объятиями. -  Как я  рад видеть искренне  влюбленных! Милости прошу к нашему
шалашу.
     Климент  Сергеич все  же явственно видел  зад  в  пуховом платочке,  но
умственно считал, что на самом деле это не задница.
     Чтобы еще больше убедить себя, он  резво подскочил  к Петровой и громко
чмокнул  ее  в ягодицу.  Климента Сергеича несколько сконфузил только хорошо
знакомый, неприятный запах. Запах  был настолько мертвенен, как будто был  с
предполагаемого того света.
     -  Итак, друзья,  - продолжал Климент  Сергеич, -  продолжим  красочную
часть.
     Он даже всплеснул ручками в потолочные небеса.
     -  Петр  Сергеич,  - расфамильярничался  он,  обращаясь к  N.N.,  -  вы
по-прежнему любите Нелли Ивановну?
     - Очень, - сухо ответил тот.
     -  Я так и думал, так и думал, - расхохотался Климент Сергеич, которому
вдруг стало не по себе. - А вы,  Нелли Ивановна? Как, не амурничаете? - И он
весело подмигнул ей.
     Не  стоит  говорить,  что при других  обстоятельствах  Климент  Сергеич
никогда  не позволил бы себе такое нелепое поведение. N.N. неожиданно, почти
сверхъестественно, оживился и сел на стол прямо против Климента Сергеича.
     -  Она у  меня  девственница,  скромница  такая...  знаете... хе-хе,  -
дребезжаще просмеялся он.
     -  Вы знаете,  -  разоткровенничался в ответ  Климент Сергеич,  пытаясь
завязнуть  в каком-то  бессмысленном  разговоре,  - у  меня  жена тоже  была
скромница. И представьте, сейчас наоборот...
     - Ладно, хватит, - грубо оборвал его N.N., слегка ударив по кисти руки.
- Оформляйте документы... Климент Сергеич...
     - Товарищи, я за... - спохватился последний.
     Очень быстро провернули официальную церемонию в зале.
     N.N. со своей супругой и свидетелями проделали обратный путь, к выходу.
В руках у Петровой был большой букет цветов.
     Тем временем, как только супруги вышли,  в кабинете  Климента  Сергеича
зазвонил телефон и кто-то резким, металлическим голосом сказал ему, что он -
то есть Климент Сергеич - умер. N.N. с Петровой были уже на улице.
     - Я так и знала, что ничего не получится, - свистяще произнесла она.
     N.N. пожал плечами.  Петрова внезапно остановилась, огляделась кругом и
вдруг, словно подумав, мгновенно исчезла, растворилась в пустоте.
     N.N.,   закурив,  быстро,  по-деловому   пошел   вперед,  к  трамвайной
остановке.



















     Это   была   не   очень   странная    девушка,   с    голубыми,   точно
нежно-выветренными  глазами  и  с  гибкой,   вполне  человеческой,  ласковой
фигурой. Ручки, личико и, очевидно,  все тело было  до того нежно и  в  меру
пухло, так бело,  как будто  девушка создалась из высшего молока и появилась
как свет. Впрочем,  выражение лица было так неопределенно,  словно что-то за
этим  скрывалось, а может  быть,  и  ничего.  Девушка  смотрела  как  сквозь
ангельский  сон, хотя и не без некоторой  странной,  но  скованной хищности.
Особенно, когда глотала.
     Спала тоже по-божески: растягивая и изнеживая тело,  любуясь собой даже
во сне, но иногда только с хриплым лаем просыпаясь. Тяжело ей, видно, где-то
было.
     У  себя  в комнате, под пуфиком  она  обычно хранила целую гору  писем:
письма были от влюбленных в нее: все они - рано или поздно - покончили из-за
нее жизнь самоубийством. Иных писем не было.
     Иногда,  когда  девушка  чувствовала,  что  ей  будет  особенно  сладко
спаться, она клала свои пачки с  письмами себе под подушечку, прямо-таки под
щечку, и от этого, может быть, ей еще слаще спалось.
     Вот некоторые из писем.
     * * *
     Катя! В отношении меня ты должна  твердо  знать, что я  - черт. Я тогда
нарочно скрывал от тебя это,  не хотелось говорить.  Особенно последний раз,
когда  встречались у памятника Пирогову. Ты так заглянула мне в глаза, что я
ошалел. Чтой-то у тебя глаза такие  нехорошие, или это мне только кажется по
недоверию к вашему человеческому?!
     Устал я  жить,  Катюша. Что-то совсем не  то, что  я ожидал  тут  у вас
увидеть. Как говорят ваши поэты, действительность всегда ниже мечты! А как я
мечтал,  мечтал, холодея  духом, о воплощении,  о  вашем  мире!! Какие планы
связывал  с  этой жизнью!  Но  меня опередили... А потом этот  ужас... Ну да
ладно. Одна ты  у меня отрада.  Только не  грусти, как бывало. Не  пой  свои
нежные песни. Сил нет  больше  жить. Боюсь,  что-нибудь сделаю с собой или с
тобою.
     Катя,  не думаю, что ты могла бы меня полюбить, какой я есть. И дело не
только  в  виде.  Ты  говорила,  что тебя  мучают мои глаза, что  сам я  как
ряженый, особенно когда пью кофий.
     Это ты про душу мою  говорила. Но  не буду,  не буду говорить,  какой я
есть. И  никогда, никогда  об  этом не  спрашивай. Всего сказать не могу, но
любовь наша,  если б свершилась, была  бы  так страшна,  что не  решаюсь, не
решаюсь. Любимая моя, я скоро перейду на  визг!! Была бы ты ведьма, что-ли!!
Отчего ты мне в душу, человечка, так запала?! Что у нас общего?!!
     Все, ухожу. Решил, как у вас говорят, дезертировать. Если до завтра  не
будет знаков, ты меня здесь не увидишь.
     Катя, чтобы с тобою не случилось, как тяжко бы тебе не было, никогда не
взывай к нашему имени. Не вспоминай обо мне. Это мой тебе лучший совет. И не
спрашивай обо мне у духов.
     Всего сказать никак невозможно.
     Твой-мой Анисимов.
     До встречи.
     * * *
     Катя, я уже стал мертвым, потому что все мертво по  сравнению  с тобой.
Зачем, зачем я  только родился?! Мне бы бегать по лесу, ловить бабочек; пить
воду из ручейка, а я мертв. Ты за меня будешь  ловить бабочек,  пить воду из
ручейка, потому что моя жизнь перешла к тебе.
     Помнишь, я увидел твое личико, там, в вышине, у  звезд, и после этого у
меня был тяжелый сердечный приступ? Тогда я понял, что  мир - мертв, одна ты
-  живая. И дико  мне стало смотреть на тебя - когда ты  идешь по улице, как
будто вся жизнь мира перешла в тебя, и ты идешь, имея жизнь  в самой себе, и
каждый твой вздох - дыхание вечности.
     А я мертв.
     Прощай. Константин.
     * * *
     Катюша! Когда я тебя поцеловал, я так обрадовался, так обрадовался, что
весь день потом не мог прийти в себя. Какое счастье!!
     К жене совсем не могу прикасаться -  до того противна, что готов свинью
поцеловать, лишь бы не ее.
     Ух, ты, мой попрыгунчик, шалунья моя ветреная, глупышка ненаглядная!
     Скорей бы в отпуск. Зам обещал дать  в третьей декаде. Накуплю я  тогда
снеди всякой,  консервов,  муки, колбаски, селедки в  винном соусе, грибков,
сядем мы с тобой, мамочка, в мой "Москвич"  и махнем, как ты обещала мне, на
юг. Ой, не терпится, ой, не терпится! Готов целовать зама.
     Любящий тебя до печенок, целующий каждый твой пальчик, берегущий каждый
твой волосик
     Петенька Васильев.
     P.S. Говорил вчера с Карповым -  он обещал, что тебя примут в институт,
на первый курс.
     Еще раз целую мою шалунью.
     * * *
     Здравствуй,  Катя!  ...Где  мы  с  тобою  встретимся?!!  ...Я  хотел бы
встретиться с  тобой  в  ином  мире.  Потому  что,  говорят,  мы  будем  там
абсолютно, безнадежно одиноки, попросту говоря, один на один со своею душою.
Но почему глаза твои так  черны и глубоки... (Дальше  неразборчиво) ...Уйти,
уйти  в  эту  глубину  навсегда...  (опять  неразборчиво)  ...Почему  я  так
несчастен...  (опять неразборчиво,  но в конце  три  восклицательных  знака)
...уединенно от твоих сокровищ:  союза красоты и духа (совсем неразборчиво!)
...смерть ... (совсем неразборчиво) ... смерть ...  (опять неразборчиво) ...
смерть ... (опять неразборчиво)...
     Твой Андрей.
     * * *
     Катюня, привет!
     Пишет  тебе  твой друг с дальнего  Амура, который  со  всею своею душою
рвется к тебе. С прошлой жизнью покончено. Неделю назад был у  Белого Кота и
порвал со всею малиною. Это ты, матросочка моя ненаглядная, человека из меня
сделала. Только ради тебя веду жизнь фраера.
     Через пять дней - расчет, билеты уже взял и айда  к  тебе. Иного пути у
меня нет.
     Твой Саша.
     * * *
     Катюша! Помнишь,  как  стояли с тобой  на берегу реки под ветерком? Шел
снег,  и я  разделся до самого  пояса. А  ты еще, смеясь,  запустила  в меня
снежком. Помню  снежок попал мне в  самую грудь под левую сиську. Неужели ты
больше не подаришь  мне  ни  одного  такого дня?  Катя, Катя!!!  Неужели все
прошло,  и  мы с тобою  никогда  не увидимся?!  Ты еще  что-то  говорила про
судьбу. Какая же у меня теперь будет судьба без тебя?!! Я учусь на шоферских
курсах и скоро  окончу вечернюю школу. За окном часто поет гармоника. Но мне
скушно без  тебя. На стене висит портрет  товарища Чайковского. Но мне не до
него. Я хочу  видеть тебя, Катенька. Катя, Катя,  я пишу тебе восьмое письмо
до востребования,  а  ты  мне  не отвечаешь.  Горе мое, горе.  Твердо  решил
получить от тебя весточку.
     Если  не  будет, то пойду в справочное  бюро и там получу окончательный
ответ.
     Скучающий без тебя Валера Шапошников.
     * * *
     Девочка  моя,  девочка! Ты так напоминаешь мне  мою маму, когда ей было
всего восемь лет, а меня еще не было  на свете! Поэтому я так и  люблю тебя.
Теперь у  меня нет моей мамы (на днях похоронил, т.е. сжег старушку), у меня
у самого теперь подгибаются колени, и руки дрожат от возраста, но подари мне
одну ночь, всего одну  ночь!! Я совсем изошелся слезами, и особенно  сейчас,
после похорон, мне хочется юркнуть к тебе, моя светлая девочка, под одеялко,
прижаться к твоим  голым коленям, чтобы  обогреть твоим  теплом мою одинокую
старость. Пусть я шепеляв, пусть из носа течет, зато у меня есть душа. Пусти
меня к тебе, моя светлая девочка!
     А  я  плачу. Не могу забыть глаза мамусеньки во  гробе. По ночам снятся
кошмары. Будто гроб этот ожил, а мамусеньки  - нет. И будто потом этот гроб,
походив  по  комнате,  превратился в  мамусеньку, а мамусенька - в гроб. И я
сначала было  потерялся, где гроб, где мамусенька.  А  потом  отличил. И что
потом  мамусенька эта моя,  которая есть  гроб,  превратилась  в  тебя,  моя
светлая девочка. Хи-хи.
     ...Мне так  хочется к тебе, моя  детка. Весь дрожу,  ноги трясутся, жду
ответа.
     Целую тебя в ручку.
     Вечно помнящий о тебе и своей мамусеньке доктор наук Соболев.
     * * *
     Катя!  Все,  что нужно  для тебя - сделал. В  академию больше не звони.
Отсылаю тебе твои письма. Мне - каюк. Все.
     Твой Владислав.
     * * *
     Катенька! Мамуля  моя! Пыс-пыс-пыс! Надысь ты говорила,  что ежели тебе
выходить   замуж,  то  только  за   мене.  Я  наизусть   помню  твои  слова.
Пыс-пыс-пыс!! Катенька, мумуля моя!! Корова у нас поутру отелилась, и солнце
пригрело. Приезжай.  Пыс-пыс-пыс! Я очень  любил нашу коровку и ухаживал  за
ей.  Но тебя я  буду любить еще  больше.  Коровка  у  нас покойная, тихая, и
теленок  у  ей, наверное, от мене. Приезжай. Мы  оба его  будем целовать.  А
потом,  ежели на то будет судьба, то и своего теленочка родим. Ему с братцем
хорошо будет на наших полях  и  лужайках.  А  еще кур  у нас  много. И дров.
Мамуля  моя!! Зимой  тепло на печке,  не то что в  хлеву.  Помнишь,  как  мы
пригрелись? Мамуля моя!
     Пыс-пыс-пыс.
     Аким.
     * * *
     Катя! Конец. Без тебя - нет жизни. Прощай.
     Толя.
     * * *
     Катенька! Совсем ослаб,  от тебя  вестей не дождамшись; хирею, голубчик
ты мой, без  твово поцелуя;  пиджак совсем  затерся, в нутре пусто, и  клопы
падают  из ушей, когде встряхиваюсь; на дворе снег; ботинки продырявились, и
боюсь выйти на улицу: мокро, пожалей меня, ведь мне всего двадцать три года,
а чувствую себя старичком; в боку  болит, и слезы  капают, как гляну на твой
портрет.  Пожалей  меня.  На  работу меня  не  берут:  говорят плох,  и даже
маменька от  меня ушла. Вся надежа на тебя,  на  мою  ласковую, жалостливую.
Если б не твоя жалостливость, я бы к тебе так не привязался и не надеялся. А
поутру  еще  подхватил насморк: сопли  так  и  текут вместе со слезами.  Вся
голова - в  полотенцах. Кот и  тот на меня не смотрит. А  кошка тая, которая
тебя видела, когда ты  у меня гостила, очень по  тебе скучала и позавчера от
тоски по тебе издохла.  Я ее  похоронил в огороде,  рядом с капустой. И весь
вечер там простоял, под осенним ветром.
     Катенька! Если не вернешься  ко мне, то и я, наверное, издохну, как эта
кошка. И даже крест мне не поставят на могилу.
     Все тело чешется, так и зудит, а в мыслях - ты и ты...
     До последнего вздоха твой,
     несчастный Алеша.
     * * *
     Катя! Катенька! Скоро, скоро я уйду туда, где можно любить одного Бога,
а не тебя. Бога, которого  мы никогда не  познаем, как будто любовь к Нему -
только скольжение по Его тени. Как холодно! Но я  помню, помню тот вечер - я
лежал полумертвый,  и кровь  у  меня  шла из горла, и дышать было нечем, и я
звал на помощь, а ты сидела в соседней комнате, хохотала и целовалась с этим
чучелом. Я, помню, говорил тогда, звал:  "Катя, Катенька, мне совсем, совсем
плохо... Любимая моя, приди..." Свой собственный голос  казался мне странным
и  оторванным  от  меня  самого.  Точно  я  разговаривал  со  своим  прошлым
нечеловеческим транс-воплощением.  Потом дверь  открылась,  и показалось это
чучело,  которое  поклонилось  мне  и  затем  подмигнуло. А за его спиной  -
хохотала  ты.  Хохотала  куда-то ввысь,  не  замечая нас. Катя, Катя, что ты
тогда делала?!
     Любимая,  ответь. Почему  ты ничего не говорила  мне  об  этом существе
раньше и почему оно повесилось у меня в прихожей?!! Как потом испугалась моя
бедная, маленькая сестренка!!  Почему у  тебя последнее  время  стала  такая
прозрачная кожа,  точно  ты уходишь  на тот свет, в  то  же  время оставаясь
здесь?!!  Катя, Катенька! Почему у этого существа было столько галош, откуда
он их  взял? Мне потом пришлось, больному, с кровохарканьем, укладывать их в
большой мешок и уносить в утиль-сырье. Только мне и забот перед смертью, что
разносить галоши.
     Как  светит  солнце  в  окно.  Как  быстро  пронеслась  жизнь! Хоть  бы
поцеловать перед  концом свое  предыдущее  воплощение! Может  быть, в нем  я
прожил лучшую жизнь. Катюша!  Катюша! Ну скажи, скажи, что  по-настоящему ты
любила  только  меня,  только меня. Приди,  приди ко мне -  приди абсолютно,
сверху,  приди  перед моей  смертью. Я чувствую, что от  этого  зависит  моя
будущая жизнь.
     Михаил.
     * * *
     Катя, прощай!!!
     Виктор.
     * * *
     Иногда девушка просматривала  эти письма, почти не читая их. И  только,
когда уходила, наглухо  закрепляла фортку, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь
не вылетел в окно за время ее отсутствия.



















     - Официант! - блюдечным, истеричным голосом закричал  человек,  сидящий
против меня. - Официант!
     Было безлюдно,  как  в погребе, и такое впечатление, что эта тихая зала
столовой вообще скоро исчезнет. Исчезнет раз и навсегда.  По углам виднелись
убогие, малочисленные,  ни на что не обращающие внимания люди.  Один  из них
был почему-то почти голый.
     -  Официант!  - опять взвизгнул мой  неугомонный сосед. Я  сидел  с ним
вдвоем.
     - Какой-то ужас, - обратился он ко мне, прячась в свои мутно-слезливые,
темные глазки,  - уже пятнадцать  минут жду официанта, а его нет.  Наверное,
трепется с поваром. Лучше застрелиться.
     Я не  обратил внимания на его  последнюю фразу, но вдруг увидел, что он
вынимает  из  кармана  огромный,  какой-то дикий пистолет  и кладет  его  на
столик, рядом с меню.
     - Да вы что?! - вылупил я на него глаза.
     -  А  уже  не  первый  раз  этим  занимаюсь,  -  смрадно  улыбнулся  он
прилипчивым к самому себе ртом.
     - Чем?
     - Да стреляю в себя  из-за всяких пустяков. Надоела вся эта жизнь. Одни
неудачи и какая-то тягучесть.
     - Хм, - брякнул я, - но вы не походите на израненного человека.
     - А я до смерти стреляюсь. Без промаха... - был ответ.
     Я посмотрел в тарелку со своей колбасой и как-то по-съестному хихикнул,
как будто колбаса была зеркальцем.
     -  И  это продолжается  уже  тысячу лет, - спокойно  продолжал человек,
угрюмо  поглядывая на  ползущего в стороне клопа. -  Раздражают меня  всякие
казусы в миру. Как будто стенка. Или, может, просто терпения нет. Впервые я,
кажется,  зарезался  каменным  ножом  из-за того, что  долго не  мог  добыть
подходящий шлем на свою голову. С этого и началось. Я хорошо помню некоторые
из  своих бесчисленных прошлых жизней. И все они кончались быстро и одним  и
тем же. Один раз я, например, повесился из-за того, что не мог найти носков,
- он подмигнул мне. - Я почему-то очень быстр на судьбу и мгновенно рождаюсь
опять, как только умираю. Сейчас, к примеру, меня зовут Петя.
     Я  не знал, что  ему  возражать, и  стал тупо доедать  свой ужин. Потом
поглядел на спины одиноко жующих людей и почувствовал нехорошее. Очень пугал
меня огромный, видимо, туго набитый пулями пистолет, лежащий на столе.
     - Что же, самоубийство для вас  способ развлечения? - вдруг осведомился
я.
     - Ваш юмор не  к месту, - сухо осадил  меня Петя. -  Просто мне надоело
натыкаться  на вещи.  Полет, полет, у Петра Дмитриевича должен быть,  полет!
Потому и стреляюсь.
     Я молчал, съежившись  жирной спиной. Куда он, собственно  говоря, хотел
лететь? Самоубийства и бесконечное мелькание новых жизней - это и составляло
для него  полет, или у него была  надежда действительно куда-нибудь улететь,
вырваться, все быстрее и быстрее меняя свои жизни?
     Но это  оставались идеи, гипотезы. А сам он сидел передо мной и дышал в
меня так, как будто не мог уйти.
     Меня стало беспокоить отсутствие официантки.
     - Не обращайте внимания, - заметил он. - Иногда я стреляюсь просто так,
по инерции. Даже без особого раздражения на вещи.
     Он вдруг истерично  схватил в  правую руку  пистолет и приставил  его к
своему глазу; другим глазом сурово, словно глядел на весь мир, подмигнул мне
и - выстрелил...



















     Районная поликлиника ╧  121 грязна,  неуютна и точно пропитана трупными
выделениями. Обслуживают больных в ней странные, толстозадые люди с тяжелым,
бессмысленным взглядом. Иногда только попадаются визгливые страстные сестры,
готовые слизнуть пот  с больного. Но у  всех  - и  сестер и врачей - нередко
возникают в голове столь  нелепые,  неадекватные мысли, что они  побаиваются
себя больше, чем своих самых смрадных клиентов.  Один здоровый, откормленный
врач  -  отоларинголог  плюнул в  рот  больному,  когда  увидел там мясистую
опухоль.
     Вообще люди, непосредственно связанные с больными, имеют здесь особенно
наглое,   развязное  воображение.  Те  же,  кто   работает  с   аппаратурой,
рентгенологи,  например,  -  наоборот чисты  и  на  человека  смотрят как на
фотографию.
     Больной здесь - как и везде - загнан, забит и на мир смотрит зверем.  В
Бога почти никто не верит. А о бессмертии души вовсе позабыли.
     В  эдакой-то  поликлинике   работала  врачом-терапевтом   ожиревшая  от
сладострастных дум  женщина  лет сорока - Нэля Семеновна.  Жила  она одна  в
комнате,  заставленной  жраньем  и  фотографиями  бывших  больных  -  теперь
покойников.
     Внешних особенностей Нэля Семеновна никаких не  имела, если не считать,
что  нередко  среди  ночи  она высовывала  голову из окна,  обычно  с  тупым
выражением, точно хотела съесть окружающий ее город.
     Вставала рано  утром и, потягиваясь,  шла на рынок. Иногда ей казалось,
что она  вылезает из собственной  кожи. Тогда она сладостно похлопывала себя
по заднице, и это возвращало  ей  субстанциональность. Окинув рынок  мутным,
полудиким взглядом, Нэля Семеновна набирала в огромную сумку курей, моркови,
картошки, репы. По возвращению с рынка ей всегда хотелось петь.
     Пожрав,  для  начала  обычно в  клозете, Нэля Семеновна  собиралась  на
работу. Если на душе было добродушно, она шла, покачиваясь в самой себе, как
думающая булка, и поминутно глядела на витрины; если ж наоборот: душа была в
шалости,  она  шла  вперед с трупным, внутренним воем,  который, разумеется,
никто не слышал.
     Если ж, наконец, какая-нибудь мысль сидела в ее голове гвоздем, надолго
и мертвенно, - она была покойна тихим, диким  спокойствием слона, изучающего
стереометрию.  В  эти  минуты  она  допускала,  что  ее  на  самом  деле  не
существует.
     Нередко,  раскинувшись своей  обширной,  наверное,  с  тремя  сердцами,
задницей в мягком кресле, она ворочалась в нем, как в мире.
     Больной почему-то лез  к ней  уже полумертвый, и  она,  скаля  зубы,  с
радостью ставила смертельный диагноз. Просто от этого ей было легче на душе,
солнце  светило расширяюще веселей, и она словно каталась в представлениях о
смерти, как кругленький сырок в масле.
     Гнойно  изучала жизнь смертельного больного, его привязанности. Сколько
людей  прошло  за  всю  ее  жизнь! Бывало,  зайдя  в  свой  ярко-освещенный,
солнечный кабинет,  она первым делом выпивала бутылку  жирного кефира, чтобы
ополоскать  внутренности  от всех  смертей. Затем,  похлопывая себя мыслями,
принимала больных. Вонючий пот не мешал ей думать.
     Особенно доставляли ей удовольствие молодые, дрожащие перед смертью. Их
жизнь казалась ей ловушкой. И выстукивая, прослушивая такого больного, она с
радостью  - своими  потными, сладкими пальчиками  - ощупывала тело, которое,
может быть, уже  через несколько  дней  будет  разлагаться в  могиле. Вообще
почти всю свою жизнь Нэля Семеновна  думала  только о смерти. Думала об этом
во время  соития, когда жила  с черным, вспухшим от водки  мужиком,  думала,
когда  жрала  курицу,  думала,  когда  от  страха  перед  раком чесала  свое
студенистое,  жидкое  от  себялюбия тело.  Единственно, о чем она  еще могла
думать "логично", то только об этом, на все остальное же она смотрела как на
галлюцинацию.
     Для  жизни она была  тупа, а для  смерти  гениальна,  как  Эйнштейн для
теории  относительности.  "Меня  не  обманешь", -  часто говорила она кошке,
пряча свое жирное лицо в подушку.
     За  многие  годы  дум о смерти у  нее сложилось  такое представление. С
одной стороны, ей казалось  нелепым, что со  смертью все кончается. "То, что
мы видим труп, - это  факт,  - нередко повторяла она про себя. - Но это факт
такого  же  значения,  как   тот,  когда  люди  в  древности  видели  вокруг
пространство,  разумеется, "плоское", и  отсюда  заключали,  что  вся  земля
плоская. Мало ли  было  таких видений. Ведь то, что  мы видим, только жалкая
часть всего мира".
     С  другой стороны-все представления о загробном казались ей высосанными
из земной жизни,  из  теперешнего сознания.  Она не  верила  в то, что будет
загробная жизнь, но не верила и в то, что после смерти ничего нет.
     Зато она чувствовала, что после смерти будет такое, что не укладывается
ни в какие рамки, ни в какие правила или супергипотезы.
     "Это"  - так она называла то,  что будет после  смерти - нельзя назвать
загробной жизнью  или как-нибудь  иначе;  "это"  - вообще  никак нельзя было
назвать  на  человеческом  языке;  ни существованием,  ни  небытием;  ни  до
рождения, ни  после  смерти... То  ли  ужас  перед  ничто нагнал на нее  эти
предположения о "той" жизни и они были  лишь  отражением  этого ужаса; то ли
наоборот этот ужас пробудил  в  ней инстинктивное виденье истины, дал толчок
интуиции; то ли просто она была очень  догадлива - рассудит  сама смерть, но
это представление о непостижимом после смерти так расшатало ее сознание, что
она, и  кстати, совершенно последовательно,  стала видеть как неадекватное и
обрамление смерти, то есть саму  жизнь. (Ведь  понимание  последней  целиком
зависит от понимания первой.) Ей  даже казалось, что чем бессмысленнее  -  и
вне  обычных рамок -  она видит мир  и себя, тем ближе она к Богу и к истине
послесмертного бытия.
     Однажды Нэля, совсем очумевшая от  мира,  который она рассматривала как
придаток к  смерти,  с  трудом  приплелась к своему  врачебному кабинету.  В
коридоре   была  уже   тьма-тьмущая  народу,   причем  половина  из   них  -
полуумирающие. Эти последние были особенно наглы и активны: норовили  влезть
вне очереди, стучали кулаками по запертой двери, кусали друг друга.
     Более здоровые смущенно  сторонились по углам. Гаркнув на больных, Нэля
с трудом  установила очередь. Потом заперлась  в  кабинете, и, чтоб скрасить
себе  существование,  поцеловала  свое  отражение  в  зеркале.  Только  стук
больных, вконец потерявших терпение, привел ее в чувство.
     Охрипшим   голосом    Нэля   зазвала   первого.   Это   был   смрадный,
полуразрушенный  пожилой  человек,  переживший   раньше  двенадцать  ножевых
ранений  в  лицо.   Запугав  его  медицинскими  терминами,  Нэля   Семеновна
избавилась от больного. Второй была сухонькая старушка с бантиком на голове,
пришедшая сюда со скуки. С ней Нэля занималась долго: позевывая, прощупывала
сердце,  сосуды, упомянула  о  заднем  проходе.  Старушка  ушла,  оставив  в
качестве гонорара десять копеек. Затем показалась дама с дитем.
     - Если вы, мамаша,  будете так переживать из-за того, что ваше дите все
равно  помрет,  вы  еще раньше  его загнетесь, - разнузданно  встретила Нэля
Семеновна мамашу.
     Она знала, кому из клиентов терпимо говорить святую правду-матку.
     Мамаша  так  запуталась  в  предстоящей  смерти  своего  дитя  и  своей
собственной, что разрыдалась. Приговоренное дите между тем не  среагировало:
весело,  точно оно  уже  было  на  том  свете, дите  носилось по  врачебному
кабинету, гоняясь за лучами солнца.
     Обалдев, Нэля Семеновна выперла бессмысленных. Заглянула в коридор.
     "Батюшки, сколько  их!" - ужаснулась  она. Полуумирающие лезли друг  на
друга, надеясь на Нэлю Семеновну, как на эдакое сверхъестественное существо.
     Только  один,  очень начитанный,  жался  в угол: он  был шизофреником и
боялся, скончавшись, перенести свое шизофренное сознание на тот свет.
     "Только бы не быть там шизофреником", - думал он.
     Плюнув на пол, Нэля Семеновна опять восстановила очередность. В кабинет
влетел  серенький,  помятый,  плешивый  человек  с  дегенеративным  лицом  и
оттопыренными ушами.
     - Требую к себе  внимания! -  заорал он, усевшись на стул  перед  Нэлей
Семеновной.
     - Почему? - спросила врач.
     - Потому что я - Спиноза,  - завизжал  человечек, вцепившись  руками  в
угол стола, - да, да, в прошлой жизни я был Спиноза... А теперь у меня почти
не  работает  кишечник...  Я  требую, чтоб  меня отправили  в  самый  лучший
санаторий.
     -  А  ну,  загляну-ка  я  ему  в  горло,  - подумала Нэля Семеновна.  -
Раскройте-ка рот. Вот так.
     И  она  с  интересом  заглянула  в глубокое  горло  жалующегося.  Когда
кончила, больной тупо уставился на нее.
     - Я повторяю... Я был Спиноза...  Спиноза... Спиноза,  - брызжа слюной,
закричал человечек.
     "А  может, и вправду был", - трусливо мелькнуло в уме Нэли Семеновны, и
под задницей  у нее что-то екнуло. Молча она сняла трубку телефона,  набрала
номер  Центрального  Управления  санаториев,  но   сразу  договориться  было
невозможно.  В  трубку  что-то  шипели,  возражали,   убеждали  повременить,
ссылались  на какие-то  директивы.  Спиноза между  тем, тихонько  присмирев,
сидел в углу.
     Нэля Семеновна  запарилась,  обзванивая  различные  учреждения. Наконец
злобно взглянула на человечка.
     - Не может быть, чтобы такой идиот был Спинозой, - раздраженно подумала
она. - Где в конце концов доказательства?!!
     Устало она положила трубку. Человечек опять нервно засуетился.
     - Вы  мне не верите, - с ненавистью выдавил он, глядя на Нэлю. - Все вы
такие здесь на земле скептики.
     Он  вдруг вскочил с места,  и, подойдя к  Нэле Семеновне, наклонившись,
стал что-то шептать ей в ухо.
     -  Ни-ни, -  проговорила Нэля  Семеновна,  раскрасневшись,  - ничего не
понимаю, - и помотала головой.
     -  Ах,  не  понимаете!  -  злобно  вскрикнул человечек,  побагровев  от
негодования.  - Ну, а это  вы, надеюсь, поймете, - он забегал по кабинету  и
вдруг резко распахнул рубашку.
     Вся его грудь была в татуировках: но  среди обычных, блатных, вроде "не
забуду  мать родную", выделялся огромный  мрачный портрет Спинозы, причем, в
парике. Нэле даже показалось, что Спиноза  на этом портрете  странно вращает
глазами.
     - Ну, что  ж,  и  теперь  не верите?  - ухмыльнулся человечек, глядя на
врача.
     -  Не  верю. Вот переспите  со мной,  тогда поверю, -  вдруг  похотливо
выговорила Нэля, сразу спохватившись, как такое могло вырваться из ее рта.
     Но человечек не выразил удивления.
     - Ну, что ж, это я могу,  - миролюбиво согласился он, наклонив по-бычьи
голову. - Только у вас дома.
     - Прием окончен, - произнесла Нэля, высунув голову в коридор к больным.
     ...А  через  час, мерзко  извиваясь  мыслями  в  высоту,  она,  потная,
валялась в  постели с  голым  Петром Никитичем (так  по-своему  называла она
больного, стесняясь окликать его Спинозою. Человечек добродушно  согласился,
что в этой жизни его можно называть и Петею). На расплывшемся лице Нэли было
написано довольство.
     - Наглый ты, все-таки, Петя, - говорила Нэля Семеновна, - уверяешь, что
был  Спинозой.  В  ухо  чего-то  шепчешь. Тоже мне, доказательство!  Или его
портрет на грудях нарисовал! Ну  и что  ж из этого?! Может, ты приблатненных
этим пугаешь.
     Петя  только-только  собирался  поцеловать  Нэлю  Семеновну,  но  такое
недоверие обидело его.
     Покраснев, он  соскочил  с  постели и  с озлобленным личиком  забился с
уголок.  Он  угрюмо  молчал,  не удостаивая  Нэлю  возражениями.  Последняя,
внимательно вглядываясь в его, чуть оттененное мыслью,  дегенеративное лицо,
не  понимала,  отчего  у Петра Никитича  такая уверенность: то ли  это  было
просто внутреннее убеждение, то ли он знал какие-то тайны.
     -  Да ведь  ты,  Петя,  - идиот,  - проговорила наконец Нэля Семеновна,
обглядывая его, - как же ты мог быть Спинозою?
     Петр  Никитич  прямо-таки  взвился:  выгнувшись, как ученая гадюка,  он
подскочил к кровати; тусклые глаза его светились.
     -  А  про  нравственную гармонию  забыла,  про закон справедливости,  -
пробормотал он.  - В прошлой жизни я был Спиноза, а  теперь  - идиот...  Для
нравственного равновесия, для гуманности. Не слишком было бы жирно, если б я
и теперь стал Спинозою? Зато тогдашний какой-нибудь кретин сейчас, небось...
эдакий... как его... Жан-Поль Сартр...
     Нэля   расхохоталась.   Пугливо-дегенеративное   лицо  Петра   Никитича
повернулось в угол.
     -  Откуда  ты  все  это  знаешь?  -  колыхаясь  телом,  изумилась  Нэля
Семеновна.  - Вот уж не подумаешь... Хотя в тебе  действительно есть  что-то
подозрительное. Ну, иди, иди ко мне, мой Спиноза! - и  она протянула  к нему
свои пухлые, потные руки.
     Вечер прошел благополучно.
     На следующий день за  завтраком,  прожевывая здорового сочного кролика,
чье мясо  удивительно  напоминало человечье, Нэля,  после  долгого молчания,
проговорила, плотоядно ворча над костью:
     - Ты что, действительно  веришь, что в мире  есть справедливость?  ...А
как же  этот кролик? Может быть, ты скажешь, что он тоже когда-нибудь станет
Спинозою?
     Лицо Петра Никитича вдруг  нахмурилось  и  приняло умственно-загадочное
выражение.
     - Я был, конечно, односторонен тогда, Нэля, - просто сказал он. - Но не
думай, что я, как все эти, верующие,  понимаю только нравственность, забывая
о  познании.   Наоборот,   я  убежден,  что   именно  в   познании  ключ   к
нравственности.  Когда мы действительно  познаем потустороннее, когда спадет
пелена,  и мы увидим,  в  каком  конкретном отношении находится наша  земная
жизнь - эта малая часть великого - ко всему остальному, то, естественно, все
наши представления изменятся, и  мы увидим, что зло - это иллюзия и на самом
деле мир по-настоящему справедлив... Да, да... И этот самый кролик, которого
ты  так сладко пережевываешь... Да,  да... Не смейся...  И его существование
будет оправдано... Ведь на  самом деле он не просто кролик... И кто знает...
Может быть, он когда-нибудь и будет этаким... даже Платоном.
     Петр  Никитич поперхнулся. Кусок кролика  застрял у него  в горле, и он
долго   откашливался,   пока   кусок  не  прошел  в  желудок.  Нэля  утробно
рассмеялась: эти  речи в устах такого  идиота, как Петя, поражали ее, словно
чудо.
     - И все-таки, ты печешься о нравственном законе, - начала она,  - пусть
и путем познания, а не этой слабоумной... любви.  Но почему ты  уверен, что,
когда спадет пелена, все окажется таким уж благополучным. Допустим даже, что
земное  зло - кстати,  очень  наивное, -  как-то  разъяснится, но зато может
открыться  новое  зло,  более  глубокое  и страшное...  Неужто  уж  тебе  не
приходило  в  голову,  что  добро  и  зло -  второстепенные моменты  в мире,
сопутствующие проблемы,  а высшая цель - совсем в другом,  более глубоком...
Эта цель связана с расширением самобытия, самосознания...
     Нэля  встала, вдохновленная  своей  речью.  Глаза  Пети  горели, как  у
факира, и Нэля мельком подумала, что, может  быть, Петя действительно был  в
свое время Спинозой. Это еще больше распалило ее. Она продолжала:
     -  И  даже если  проблема добра и зла  разрешится в пользу добра,  то с
точки зрения мирового процесса  это совершенно  второстепенно... Неужели  ты
думаешь, что у  высших  сил  нет более глубокой цели, чем  счастье всех этих
тварей? Неужели мы должны судить о высшем по себе, вернее, по явном в нас?..
     В конце этой  тирады  Нэля вдруг заметила, что  Петя опять подурел. Его
взгляд потух,  лицо  приняло придурковатое,  выдуманное  выражение; он начал
хихикать, пускать  слюни... и наконец,  запел популярные песни.  Нэля еще не
могла  прийти  в себя от  выглядывания в  Петре  Никитиче эдакого  духовного
существа, как он уже полез ее лапать.
     День закончился полусумасшедшим путешествием в кино.
     А следующие  дни пошли, как в поэме: весело, придурочно  и неадекватно.
Петя совсем позабыл о санатории.
     Обрызганный своими эмоциями, как мочой, он скакал по комнате, пел песни
и все время упирал на нравственную гармонию,  что де, хотя сейчас  он идиот,
но зато раньше был Спинозою и наверняка еще им будет. Это очень умиляло его,
и часто  Петя, усевшись на кровати, спустив ноги, бренчал по этому поводу на
гитаре.
     Нэле он нравился именно как идиот.
     Для умиления и для грозности она - во время врачебных обходов - брала с
собой Петра Никитича к домашним больным.  Тем  более,  что  Петя  всем своим
видом и  нелепыми высказываниями вселял в больных уверенность в устойчивость
загробного мира.
     Один  мужичок  даже выбросил  из окна все религиозные предметы, заявив,
что  у него теперь только один Бог -  Петр Никитич. Другой - радовался Пете,
как отцу, и хотел как бы влезть  в его существование.  Даже  умирающее  дите
ласково  улыбалось  Петру  Никитичу  и  радостно  подмигивало  ему  глазком;
особенно когда Петя, дикий и  нечесаный, стоял и мутно глядел в одну  точку.
Только  одну старушку-соседку  Петя  не мог ни в  чем  убедить; старушка уже
помирала,  но  вместо  того,  чтобы  молиться,  держала  перед собою  старое
зеркальце, в которое ежеминутно плевала.
     -  Вот  тебе,  вот  тебе,  -  приговаривала  она, глядя  на собственное
отражение. - Тьфу ты... Хоть бы тебя совсем не было.
     Оказывается, старушка вознегодовала на себя за то, что она -  как и все
остальные - подвержена смерти.
     Умерла  она самым нечеловеческим образом.  Задыхаясь,  приподнявшись из
последних сил,  она гнойно, отрывая от себя язык, харкнула в свое отражение;
харкнула - упала на подушки - и умерла...
     А Нэля не могла нарадоваться на такие сцены; ее сознание пело вокруг ее
головы, употребляя выражение  теософов; она позабыла обо всем на свете, даже
о своем экзистенциальном чревоугодии.
     А отходящих  вдруг выдалось видимо-невидимо: в районе, в котором лечила
Нэля  Семеновна, люди  стали умирать  друг за дружкой, точно  согласованные.
Раскрасневшаяся, с разбросанными  волосами, Нэля Семеновна с бурной радостью
в глазах носилась по  своим домишкам, как ожиревшая бабочка. Последнее время
уже одна, чтобы ни с кем не делиться своим счастьем.
     У нее даже появилась  привычка щипать умирающих или дергать их за руку,
якобы для лечения.
     А нравственно - после этих посещений - она все вырастала и вырастала...
но куда, неизвестно... Во  всяком случае - внешне - она стала  писать стихи,
очень сдержанные, по латыни.
     Но одна страшная история напугала ее. Петр Никитич исчез.
     На столе лежала записка: "Уехал в Голландию".
     "Прозевала, прозевала, -  мучительно подумала  Нэля Семеновна.  - Из-за
моего увлечения умирающими... Он не вынес равнодушия к себе. Ушел".
     И она осталась одна - наедине со смертью.


















     (рассказ тихого человека)

     Почему все это произошло именно  с  мной, мне попытался  объяснить один
щуплый, облеванный чем-то несусветным старичок, отозвавший меня для этого за
угол общественного туалета, во тьму.
     Он  прошептал,  что  мой  ангел-хранитель  сейчас  не  в  себе  и  ушел
странствовать  в  другие, нелепые  миры.  От этого-то  я и  не  могу  никуда
двинуться.
     А началось все с того, что мне рассказали одну сугубо телесную историю.
     Жила на свете некая Минна Адольфовна, серьезная врачиха и весьма полная
баба. Жила  она одна, но без мужа  не была, потому  что денег получала уйму.
Любила жить в чистоте, широко и от внешнего бытия брать одни сливки. Было ли
у нее что-нибудь внутреннее? Кто знает. Но один ее любовник говорил, что она
могла неслышно икать, вовнутрь  себя,  распространяя  смысл этого  икания до
самого конца своего самобытия.
     Так вот, недавно ее разбил паралич; причем почти намертво, так, что она
лишилась  дара речи, всех  серьезных телодвижений, какой-то части сознания и
лежала  на кровати,  безмолвная.  Говорили,  что она так может пролежать лет
пятнадцать.  Пенсию  она  стала получать  большую,  и, так  как  была совсем
одинока, то назначили к ней от ее учреждения нянечек, которые тихо и покойно
подбирали за ней дерьмо, меняли обмоченные простыни, кормили чем Бог пошлет.
     Через месяца два  ее  в прошлом богатенькая комната стала почти пустой,
так  как нянечки  и медсестры все обобрали,  а Минна Адольфоваа могла только
молча за этим наблюдать...
     Я выслушал  эту  историю  где-то в пригороде,  на  окраине,  в  грязном
замордованном сквере, поздно вечером...
     Отряхнувшись, я  пошел к далекому, невзрачному столбу,  и в небе передо
мной встал  образ  Минны Адольфовны,  обреченной одиноко  лежать среди людей
пятнадцать лет. "Ку-ка-реку!" - громко  закричал  попавшийся  мне  под  ноги
петух.
     И  вдруг вся тоска  и  неопределенность жизни перешли в моем сознании в
какое-то неподвижное  и неприемлющее  остальной  ужас  решение. Я уже твердо
знал, что пойду к Минне Адольфовне и буду ходить к ней каждый день, из  года
в год, тупо проводя около нее почти всю свою жизнь.
     Вскоре  я уже нелепо стучался в  ее дверь;  соседка впустила меня, и  я
увидел почти голую  комнату  -  сестры милосердия вывезли даже мебель,  -  в
которой были,  правда, одна кровать с Минной Адольфовной, тумбочка, гитара и
ночной горшок.  Минна  Адольфовна  могла  делать  только под  себя, и ночной
горшок стоял вечно пустой, как некое напоминание.
     Я  остался вдвоем с Минной Адольфовной, но  стоял около двери, у стены.
Она сонно и животно смотрела на меня остекленевшими глазами.  Я не знал, что
делать, и внезапно запер дверь. Подошел к ней поближе и вдруг похлопал ее по
жирному,  огромному  животу.  Она не  испугалась,  только  челюсть  ее  чуть
отвисла, видимо, от удовольствия.
     - Ну что ж, Минна Адольфовна,  начнем новую жизнь, - закричал  я, бегая
по комнате и потирая руки. - Начнем новую жизнь!
     Но как нужно было ее начинать?!
     Я сел в угол и  начал  с того,  что  просидел  там три часа, неподвижно
глядя на тело Минны Адольфовны.
     А за окном между  тем  медленно  опускалось солнце. Его  лучи скользили
иногда  по животу Минны Адольфовны. А серая тьма наступала откуда-то сверху.
Вдруг Минна  Адольфовна с трудом чуть повернула голову и уставилась на  меня
тяжелым, парализованным взглядом.
     Я  почувствовал  в  ее  глазах,  помимо  этой  тяжести, еще  и  смутное
беспокойство и попытку объяснить себе мое присутствие.  Она знала, что у нее
больше нечего красть, и  боялась,  по-видимому,  что теперь ее  будут  есть.
(Говорили, что одна юркая  старушка, кормя ее,  пол-ложки отправляла  себе в
рот.)
     Наконец,  в ее глазах не осталось ничего, кроме  холодного любопытства.
Потом и  оно уснуло. Она  уже  смотрела на меня  мутно, нечеловечески,  и  я
отвечал ей таким же взглядом. В конце концов встал, зажег свет.
     Она издала слабое "ик", больше животом.
     И  вдруг  она  подмигнула  мне   большим,  расплывающимся  глазом.  Мне
показалось, что она захлопнула меня в свое существование.
     Вскоре  я бросил  работу,  жену,  карьеру,  потом  порвал все  душевные
связи...
     И с  тех  пор  уже  десять  лет каждый  день  я прихожу в  эту комнату,
расставаясь с ней только на ночь. Минна Адольфовна подмигивает теперь только
безобразной черной мухе, ползающей у нее по потолку.
     Но я не обижаюсь  на нее за это. Мы по-прежнему смотрим друг в друга. Я
навсегда прикован к ее существованию. Иногда она кажется мне огромным черным
ящиком, втягивающим меня в свою неподвижность.
     Откуда эта странная прикованность?
     Я понял только, что она спасает  меня от этого мира:  я потерял  к нему
всякий  интерес,  раз и  навсегда,  как  будто черный  ящик  может  заменить
самодвижение. Но она спасает меня и от потустороннего мира, потому  что  и в
нем есть движение. Я ушел от всех миров  в эту прикованность, точно душа моя
прицепилась к этому застывшему жирному телу.
     Почему же иногда Минна Адольфовна плачет, в  полутьме, невидимо, внутрь
себя, словно  в  огромный черный ящик на  миг  вселяются маленькие,  светлые
ангелы и мечутся тали из стороны в сторону?
     Неподвижность, одна неподвижность преследует нас.
     Иногда, в моменты тоски, мне кажется, что Минна Адольфовна - это просто
тень, тень от трупа моей возлюбленной.
     Но  постепенно  у  меня становится  все  меньше  и  меньше мыслей.  Они
исчезают.  Одна неподвижность  сковывает  мое сознание, и все  существование
концентрируется в одну точку.
     И, возможно, меня точно так же разобьет паралич и полностью обезмолвит,
на  десятилетия, на всю жизнь. И я уже знаю,  что какой-то влажный от ужаса,
взъерошенный молодой человек с сонными глазами наблюдает за мной.
     Он ждет, когда меня разобьет паралич,  чтобы точно также присутствовать
в моей комнате, как я присутствую в комнате Минны Адольфовны.



















     Григорий Петрович Гуляев, крупный мужчина лет пятидесяти, умер. На этом
свете  осталась  от него в однокомнатной квартире  жена - Наталья Семеновна,
лет  на десять моложе  его, сынок  Вова восьми лет и,  кроме того, некоторые
родственники, в том числе и  такие  близкие, как  родная сестра -  Елизавета
Петровна, живущая Бог знает где.
     -  Зря,  зря Гриша умер, -  говорила одна такая родственница,  старушка
Агафья. - Преждевременно, можно сказать...
     - А кто же свое время знает? - возразила другая родственница, покрупнее
телом. - Нас ведь, паразитов, не спрашивают, когда нам умирать.
     Жена  Наталья Семеновна ничего и никому не  возражала, только вздыхала,
думая о грядущем. А  мальчик Вова вообще ни во что  не поверил  и решил, что
папа просто уехал  - в далекое-далекое  путешествие и  что он, мальчик Вова,
тоже за ним скоро последует - туда, где папа.
     Между  тем  нужно  было организовывать похороны. На  дворе  уже  стояли
девяностые годы, конец  второго тысячелетия,  время невероятно  тяжелое.  Но
Григорий Петрович был  лицо ответственное, служивое, и организация,  где  он
трудился, помогла. Хуже всего оказалось с  могилой; место еле нашли, но зато
на приличном, даже веселом кладбище. Верующий ли  был Григорий  Петрович или
нет - насчет  этого  никому  ничего не известно  было, даже непонятно. Но по
крайней мере гражданскую панихиду подготовили по правилам.
     Она   состоялась  в  клубе  велосипедистов   -  там  на  первом   этаже
расположился громадный зал,  окна  которого выходили  в зеленый,  уютный и в
меру поганенький садик.  Гроб поставили у  задней стены зала - прямо  против
входа. Были  цветы, даже знамя и не так уж много  людей.  (Наталья Семеновна
решила Вовку  своего  не  пускать  и  отправила его  на  дачу  к  двоюродной
бабушке.)
     В  гробу Григорий Петрович  постарел и вместо своих пятидесяти выглядел
лет эдак  на сто,  а  то и на все сто десять.  Кожа  вдруг  одрябла,  словно
провалилась, глаза были закрыты  - но  с какой-то  нездешней уверенностью  и
даже твердостью, что-де они уже никогда не откроются. Руки тоже были сложены
с полной уверенностью, что они уже никогда не разомкнутся.
     Плакали - средне, одна  только супруга, что вполне естественно, рыдала,
да  еще сестра.  Мамы  и отца у Григория Петровича  уже давно  не было. Двое
друзей  вообще  не  пришли.  Почему-то появилось  человек  пятнадцать  -  из
спортивного общества велосипедистов - совсем никому не знакомых людей.
     - Шляются  тут всякие,  - недовольно ворчала  бабка Агафья.  - Покойник
ведь не пьяница был запойный, чтобы знать всю Москву, всех собутыльников. Он
был человек тихий, ответственный. О семье заботился.
     - Безобразие, да и только,  - подтверждала другая родственница. - Покоя
даже в  гробу не дают.  Так вот и всю жизнь маешься, маешься, кричишь, ищешь
чего-то, а потом и вознаграждения никакого нет,  одно хамство. Ляжешь в гроб
- и тебе же в морду наплюют...
     -  И не  говорите,  -  шептала  третья родственница,  - ребята-то  эти,
незнакомые, наверняка навеселе...
     А на дворике между тем, за кустами, расположились двое соседей Григория
Петровича - Николай и Сергей, расположились для выпивки.
     - Ну что ж, помянем, - сказал один.
     - Помянем, - ответил другой.
     Помянули, выпили, а Сергей вспомнил:
     - А покойник-то нехорошо себя вел перед смертью...
     - Почему нехорошо? - насторожился Николай.
     - Драться  все время лез. Чуть что - в  морду, хотя  и больной уже был,
все понимал, к чему дело идет.
     - Не может быть, - ужаснулся Николай.
     - Факты, - упрямо подтвердил Сергей,  потом задумчиво добавил: - Может,
жизнь такая пошла, крутая.
     - Да чего ж перед смертью в морду?
     -  В  самый раз. Но не  думай,  что  он  только хулиганил.  Когда  один
оставался в квартире, криком кричал, я слышал, у нас стенки тонкие.
     - Людей  всех жалко,  -  проскрипел Николай.  -  Не  мог он,  наверное,
понять: как это - тело -  и вдруг его нет. У него тело было добротное, не то
что...
     - Помянем, - проскулил Сергей, и они помянули.
     Между  тем в зале наступило какое-то затишье.  И тогда у входа появился
сам Григорий Петрович, живой. Незаметно так появился, тихо, как словно вошла
потусторонняя птица. Сначала никто и внимания не обратил: ну, вошел человек,
наверное, собутыльник, хочет проститься с  Григорием Петровичем,  который  в
гробу.  Сам  Григорий  Петрович, или, вернее, Григорий  Петрович,  который в
гробу,  и не пошевелился: лежит  и лежит. Сразу  видно: мертвый  человек. Но
живой Григорий Петрович все  к нему подвигается, медленно, но верно. Наконец
жена первая закричала:
     - Гриша!
     Да, Гриша, и пиджак  тот же самый,  и, главное, то неуловимое в походке
ли, в улыбке, по которой сразу знаешь: это ОН, в данном случае Гриша, Гуляев
Григорий Петрович собственной персоной. А другая собственная  персона  лежит
на постаменте, в торжестве, в цветах, тихая.
     Наталья Семеновна еще раз расширила глаза и грохнулась наземь: Гриша!
     Откровенно  говоря, почти никто ничего  не понял: бросились к  супруге,
думая,  что  у нее инфаркт, а на живого Григория  Петровича  смотрели только
несколько человек, остолбенев.
     Сестра его  родная,  Елизавета Петровна,  отличавшаяся  вообще  жестким
характером (иногда она  ночевала и под поездом), чуть-чуть подошла к  живому
Григорию Петровичу и спросила:
     - Кто ты?
     - Тот,  кто в  гробу.  -  И живой Григорий Петрович подошел  к мертвому
Григорию Петровичу. Похолодевшая сестра  его  тоже  приблизилась.  Остальные
стояли или возились около супруги. Некоторые в стороне - просто шептались.
     Живой  Григорий  Петрович пристально  и,  правда,  довольно  мрачновато
смотрел на свой труп. Все цепенея и цепенея, Елизавета Петровна спросила:
     - А это кто? - кивком показывая на покойного.
     - А это я, - сумрачно ответил Григорий Петрович.
     - Гриша, но ведь ты говоришь, ходишь,  -  бормотнула Елизавета, и  один
глаз ее обезумел.
     - Ну и что? - насмешливо проговорил живой Григорий Петрович. Потом, как
бы извинительно, кивнул на себя, мертвого, и пожал плечами.
     - Как ну и что? - ужаснулась сестра.
     - А вот так, - и Григорий Петрович повернулся  к ней, готовой упасть. -
Ладно, Лизок, ты  вот что: передай Наталье - я к ней сегодня вечером попозже
приду.  Только  пусть  Вовку не  берет  обратно.  И пускай  приготовит ужин:
яичницу с колбасой, кефиру, булочек. Водки не надо.
     - А я? - нежно прошептала сестра.
     - А чего ты? Мы с тобой и так родные.
     Живой Григорий  Петрович  несколько  раз  важно прошелся  около  своего
гроба, остановился  у  головы, потрогал  цветы, свои поседевшие, уже неживые
волосы, тлеющий желтый лоб,  незаметно дернул  себя  за  мертвое  ухо. Потом
взглянул на сестру.
     - Вот что, - шепнул он. - Если Наташка боится, то пусть спит, скажи ей,
пускай спать  ложится,  если пугается.  Я  сам  разберусь на кухне, кусну, а
потом к ней прилягу...
     И  Григорий  Петрович  уверенно,  но все-таки скорбно  пошел к  выходу,
повернувшись  задом к себе, мертвому.  Большинство провожающих не  знали его
как  следует в лицо и к тому же вообще ошалели,  так что он беспрепятственно
вышел из залы.
     Правда, какой-то мальчишка, признав в нем покойного, хотел схватить его
за руку, но в последний момент не решился.
     Три человека,  хорошо знавшие Григория  Петровича,  лежали  на  полу  в
обмороке. Один  же просто  сидел  и  бил себя в  грудь  кулаками,  как  бы в
беспамятстве.   Другие  все  еще  откачивали  Наталью  Семеновну.  Некоторые
бормотали о галлюцинации.
     Другие   искоса  посматривали  на   мертвого  Григория  Петровича:   не
пошевелится ли. Усугубил положение высокий седой старик, видимо сектант: он,
пронаблюдав  все происходящее,  подошел к  гробу и  плюнул в лицо покойнику,
причем плюнул очень строго, как бы пригрозив.
     Что тут поднялось!
     Родственники,  особенно  сестра мертвеца,  прямо  вцепились  в  старика
сектанта,  кто-то  дернул  его за  бороду.  Послышались  свистки,  вроде  бы
вызывали милицию.
     Между тем музыканты, ни на что  не обращая внимания,  заиграли траурный
марш,  как  и было договорено.  А в зале уже дошло до  мордобоя.  Старикашка
сектант, рваный, валялся на полу.
     В  это время Наталья  Семеновна  очнулась. С изумлением она смотрела на
мир. Мир был ни на что не похож: хотя гроб стоял на месте и лилась загробная
музыка, ей сопутствовали мордобой и истошные крики.
     Тем временем  уже по всему залу распространился слух, что, мол,  только
что Григорий Петрович приходил сюда сам, живой... и в этих похоронах  что-то
не то. Уже  какой-то рыжий здоровенный мужик вытаскивал  покойника из гроба,
вопя, что мертвеца подложили.  Покойника еле  отбили, и события после такого
факта  приняли  какой-то фантастический оборот; дрались все против  всех,  а
остальные вопили.
     Наталья Семеновна  решила,  что  она  на том свете,  и  опять  упала  в
обморок.
     Из  своих  кустов  выскочили  соседи-алкоголики -  Сергей  и  Николай с
криками, что  они допились,  потому что  видели Гришу, уходящего из  зала по
направлению  к автобусной остановке. Тем временем подъехала вызванная кем-то
милиция. Первым вышло  начальство - седоватый грузный лейтенант-оперативник.
Но вид дерущихся у гроба поставил его в тупик. Он и его сопровождающие вышли
из этого тупика минут через пять-шесть.
     -  Разогнать надо  всю  эту  похоронную  процессию!  -  заорал  наконец
лейтенант, подходя к лежащей без сознания Наталье  Семеновне, потому что ему
сказали,  что  это  супруга  умершего.  Около  лейтенанта  вдруг  завертелся
какой-то человек в  штатском, кажется из верхов велосипедного клуба. Наталью
Семеновну растрясли, и она открыла глаза.
     -  Ваш  это  муж или не  ваш?!  -  закричал человек, указывая  на гроб.
Наталья Семеновна заплакала. - Вы нам этими дикими похоронами демократизацию
общества срываете!!! - визжал человечек, чуть  не подпрыгивая вокруг Натальи
Семеновны.
     -  Дайте вы ей  опомниться-то, - заорала на  него  старушка  Агафья.  -
Неугомонные! Все вам надо  выяснить! Дайте ей разобраться-то, умер у нее муж
или жив?!
     Лейтенант выпучил  глаза. Не  в силах  больше выносить  такие  слова  и
мордобой вокруг гроба, лейтенант вышел на середину зала и гаркнул:
     - Прекратите безобразие, не то стрелять буду!
     И выхватил пистолет, направив его почему-то  на  гроб  с покойником, но
потом, опомнившись, поднял пистолет дулом к потолку.  Милиционеры,  стоявшие
около  него,  оцепенели.  Но  слова и грозный вид,  как ни странно, возымели
позитивное  действие.  Драка,  как  уставший синий океан, стала затихать, и,
кроме   истерических  криков,   ничего  особенного  больше  не  происходило.
Человечек из верхов велосипедного клуба подошел к лейтенанту и спросил:
     -  Что  делать-то  будем,  товарищ...  господин  лейтенант?  - опасливо
спросил он.
     - Что делать? - задумчиво произнес начальник. - Первое: о происшедшем -
молчать.  Второе: похороны  свернуть,  музыку  прекратить  и сию  же  минуту
уезжать на кладбище. Машина ведь есть? Есть. А я прослежу, чтоб все было как
следует.
     Его приказа послушались.
     Гроб  перенесли  в  машину.   Но  процессия  разделилась   во   мнении:
большинство  склонялось к тому, что ехать  хоронить ни к чему, потому что-де
неизвестно, кого хоронят.
     Наталья  Семеновна сначала  наотрез отказалась  ехать, но потом,  когда
гроб уже задвигали в машину, приоткрыла его крышку и возопила:
     - Да это  же он, Гриша! Он - милый, ненаглядный, незабвенный мой. - И с
этими словами она прямо за гробом нырнула в черную пасть траурной машины. За
ней - сестра Григория Петровича Елизавета и еще несколько человек.
     По дороге Елизавета очень строго и рационально рассказала Наташе о том,
что  ей  говорил Григорий Петрович живой. Под конец рассказа глаза Елизаветы
вдруг наполнились каким-то дурманом, точно она уже пребывала в мире ином, но
в очень нехорошем, и тогда Елизавета Петровна проговорила:
     - Ты посмотри-ка, тут  перед нами  Григорий Петрович мертвый  и в то же
время Григорий Петрович приходил живой. Их  двое  - один  мертвый, а  другой
живой.
     После  этих  слов   супруга  Григория  Петровича  заскучала.   Похороны
закончились совсем  мертвенно  и  отстраненно.  Все  молчали. Милиция только
наблюдала издалека.
     Итак,   Григория   Петровича   мертвого   быстро   похоронили.  Никаких
двусмысленных  и  вольнодумных  речей  не  было.  И  все  ж  таки под  конец
напроказили: из поредевшей кучки людей вырвался какой-то старикан, побитый в
предыдущей драке в зале велосипедного клуба, обтрепанный,  грязный и рваный,
с развевающимися волосами, и начал истерично кричать, указывая на могилу:
     -  Нам туда надо! Туда! Потому что Григорий Петрович -  он и мертвый, и
живой в одно и то же время. Он и в гробу, он и ходит!.. Туда нам надо, туда!
К Григорию Петровичу!
     Милиция  приблизилась.  Старикашке  заткнули  глотку,  и  все  обошлось
гармонично.
     Наталья  Семеновна  задумчиво  возвращалась домой.  В  голове была одна
только мысль - Григорий Петрович обещал прийти сегодня вечером. Провожала ее
Елизавета  Петровна,  остальных  родственников словно сдуло.  Потом сдуло  и
сестру покойного. Наталья Семеновна осталась одна.
     Вошла  в  свою   однокомнатную  квартиру,  зажгла  свет  и  механически
приготовила ужин, как и велел Григорий Петрович: яичница с колбасой...
     И стала ждать,  почему-то поглядывая  на  часы. Потом,  когда  все-таки
вышла из своего оцепенения, всполошилась: да что она, с ума  сошла? кого она
ждет,  в  конце  концов?  Григорий  Петрович  глубоко под  землей, в  земном
крутящемся шаре, лежит и не выйти ему оттуда. Но вдруг она подошла к зеркалу
и поправила волосы, подкрасила губки, захотелось  накинуть что-то  красивое,
как будто ждала  мужа после  долгой  командировки. Поймала  себя  на  этом и
разревелась от жалости к себе: значит,  она и впрямь сошла с ума. Взяла себя
в  руки,  и все дурные мысли  прошли. Прибрала  комнату,  чтоб просто что-то
делать, - и решила, что утро вечера мудренее.
     - Надо ложиться спать, - сказала она и, выпив полстакана водки,  быстро
разделась  и завалилась в  постель. - Завтра будет  много  забот, и все  эти
недоразумения забудутся... - И довольно быстро заснула.
     Ей приснились глаза  Елизаветы, подернутые  дурманом.  Потом сквозь сон
послышалось,  как  будто   ключом  открывали  дверь.  Однако  это   было  не
сновидение,  она  чувствовала  ясно.   Но  не  хватало  сил  открыть  глаза,
усталость,  водка сковали  тело,  а самое главное -  ей уже было  все равно.
Часть ее  сознания была  во сне, другая - бодрствовала, и  этой бодрствующей
частью сознания она  все воспринимала, Слышала, как кто-то  вошел  в  кухню,
потом различила  голос мужа, его чавканье,  звон тарелки и ложки.  На минуту
все затихло. Потом вдруг: мат, опять звон тарелки, шум и голос мужа, что все
плохо приготовлено, кругом  тараканы;  потом  опять  мат,  бульканье воды...
Наконец она провалилась в сон, глубокий обморочный сон.
     В десятом часу утра Наталья Семеновна  проснулась. В поту и ужасе вышла
на кухню; яичница была съедена, тарелка побита, вода  пролита. Но в квартире
уже  никого, Наталья Семеновна взглянула на свое  тело  и  закричала  дурным
голосом: на нем явственно проступали следы изнасилования...
     - Гриша, родной, как же так? - закричала она.
     Словом,  Григорий Петрович  мертвый лежал  в земле,  Григорий  Петрович
живой бродил  по  этой  же так называемой  земле  и  в момент, когда Наталья
Семеновна  проснулась,  был  совсем недалеко от  ее  дома. А бессмертный дух
Григория  Петровича покинул его - и живого  и мертвого, и ушел далеко-далеко
от  них  обоих, к своему Небесному  Отцу,  скрывшись  от дыхания  смертных и
оставив Григория Петровича живого и мертвого один на один со Вселенной.
     Космический бог Арад, в  поле духовного зрения которого случайно попала
эта история,  так хохотал, так  хохотал, увидев  эти  беды человеческие, что
даже  планета  Д.,  находящаяся в его ведении,  испытала  из-за  его  хохота
большие неприятности и даже бури на своей поверхности.



















     Человек я в общем неудачный. И неудача моя состоит в том, что я не стал
богом. Да, да, богом,  бессмертным, внечеловеческим. Жить мне осталось всего
дня  два (таков уж научный прогноз), а за сорок  восемь  часов  не выучишься
стать богом.
     Два дня. А на остальное мне наплевать.
     Все кончено.
     Сижу я в маленьком ресторанчике в Мюнхене и коротаю это время, все-таки
два дня, самые последние, тянутся безумно долго. Ну что ж, потерплю. Заказал
я себе салат  и три мюнхенских пива. Я  люблю мюнхенское  пиво, от него веет
простотой. (Я и сам, в сущности, прост.)
     А с миром - черт с ним. С  этим Мюнхеном, Рио-де-Жанейро, Нью-Йорком  и
прочей чепухой.
     Пусть моя жизнь  не удалась (по причине, которую я объяснил), но у этих
существ, людей, так сказать, жизни вообще не было. Так что  не было даже что
выбирать, кроме сосисок, салатов, машин и пива.
     Но где-то я их люблю.
     Особенно женщин.  Все-таки  я  принадлежу  к  их  роду,  то  есть  роду
человеческому.  В  этом  и  вся  загвоздка.  Во  всех  буддийских  писаниях,
например, написано, что родиться человеком - это величайшая удача, один  раз
такое  бывает   за  миллионы  более  низших  воплощений  -  от  бесчисленных
похотливых насекомых (это, конечно, символика) до демонов, орущих в пустоту.
     А я вот не согласен.
     И на  кой черт  нужно это  человеческое  воплощение, если для девяносто
девяти  процентов  людей  оно  проходит  даром:  поспал,   поел,  попихался,
потрудился и в гроб. Чем это лучше насекомого? Хотя вся современная западная
цивилизация на этом и стоит (на физиологии то есть). Впрочем, ну ее к черту,
такую  цивилизацию, - все равно она скоро издохнет, как крыса, задохнувшаяся
от собственного бытия.
     К сожалению, теперь меня уже ничто не интересует.
     Ибо у меня осталось только два дня.
     И за это время я не смогу стать богом. А человеком мне быть противно.
     Тем не менее повторяю: я  где-то люблю этот поганый род, в котором черт
меня угораздил родиться.
     Особенно люблю женщин.
     Здесь они - в этой пивной - такие странно сентиментальные, почти живые,
в отличие от остальных многотысячных жителей этого города.
     Или мне в бреду так кажется?
     Я уже выпил две кружки этого красивого пива.
     Женщина тут сладкая, мягкая, в мясе, с большими грудями.
     Что в душе у них - и есть ли вообще у них душа, - я не знаю.
     Но  некоторые  современные  западные теологи  решительно  отметают  это
средневековое суеверие о душе и  ее бессмертии вообще. Они отметают и самого
Бога, оставаясь при этом профессорами теологии.
     Ну, Бог им в помощь. Они делают то, за что им хорошо платят.
     Лично  мне  простые  бабы  в  пивной нравятся  гораздо  больше, чем эти
богословы.
     Опять повторяю - то, что мне не удалось  стать бессмертным, планетарным
божеством хотя бы, это только потому, что я воплотился не там, где  хотел, а
среди уже деградировавшего человеческого рода.
     И  пусть древние тексты говорят о  человечестве иное - они же  имеют  в
виду других людей и другое время.
     Ну-с, с этой комедией покончено.
     Я опустил яд в мою последнюю кружку пива и предвкушаю...
     Но  это  поганое, гниющее,  смрадное человеческое тело... Я  опять-таки
приобрел его в связи с рождением в этом  человеческом роде - Господи, как он
мне надоел. Я тупею при одной мысли о нем.
     Кажется, скоро - если Бог даст -  я уже не буду принадлежать к нему.  Я
сделал все необходимое, чтоб хоть после смерти не принадлежать к нему.
     И все-таки, и все-таки...
     Я гляжу вот  сейчас на  них, жующих,  глядящих, пьющих свое пиво. На их
женщин, у которых глаза лучше, чем у мужчин.
     Ну и что?  Пусть немного лучше. Ну и что? Господи, как они мне надоели,
со  своими книгами, со своим пивом, со своими  религиями...  Скажут, что я -
духовный эмигрант.  Одна моя бабка  была русская, из России, другие предки -
здешние. Но ведь я  родился тут, на  Западе. И не знаю  Россию. К чему  этот
разговор? Через час или раньше я стану настоящим эмигрантом. Пора, пора!
     И  все-таки. Один только раз я был в этой стране, в России.  Но мало ли
стран на земле - Япония, Италия, Люксембург, Бельгия. Но Россия совсем иная.
Она не просто страна. Я почувствовал это, как только приехал туда. Я был там
всего одну неделю. Одну неделю посреди десятков лет своей жизни.
     Ничего,  ничего  я там  не понял. Ну, люди, ну,  города. И  вдруг  один
страшный момент. Я был за городом,  в лесу. Природа эта поразила меня  своей
тоской, но какой-то высшей  тоской, словно природа эта была символом далеких
и таинственных сил. И вдруг из леса вышла девочка лет четырнадцати. Она была
избита,  под  глазом синяк,  немного крови, нога волочилась. Может быть,  ее
изнасиловали (а такое случается везде) или избили. Но она не испугалась меня
-  здоровенного мужчину лет сорока, одного  посреди леса. Быстро посмотрев в
мою сторону,  подошла  поближе. И заглянула мне в глаза. Это был  взгляд, от
которого мое сердце замерло и словно превратилось в комок бесконечной любви,
отчаяния и...  отрешенности.  Она простила  меня этим взглядом. Простила  за
все, что есть бездонно-мерзкого в человеке, за все зло, и ад, и за ее кровь,
и эти побои. Она  ничего не  сказала. И пошла  дальше тропинкой, уходящей  к
горизонту. Она была словно воскресшая Русь.
     Я  огляделся  вокруг. И внезапно  ясно почувствовал, что в этой бедной,
отрешенной природе, от одного вида которой пронзается душа, в этих домиках и
в храме вдалеке, в этой стране таятся намек на то, что  никогда полностью не
понять и что выходит за пределы мира сего...
     Ну ладно,  с  этим конец.  Потом, вернувшись на  Запад, я  завертелся в
обычном человеческом колесе: деньги, бессмысленная работа, слабоумный вой по
телевидению,  алкоголь.  Стресс.  Где-то  в  стороне  гомосексуализм. Счета.
Метро. Стресс. А потом - эта болезнь. Осталось всего два-три дня, я думаю; и
так еле двигаюсь. А теперь - здравствуй, пиво с ядом! На этом ставлю точку и
пью... Вот и буквы расплываются... Я уже почти не могу писать.
     Прощай, нелепый мир!



















     Время  было хмурое,  побитое,  перестроечное. Старичок  Василий об этом
говорил громко.
     -  И так  жизнь плохая,  -  поучал он  во  дворе.  -  А  ежели  ее  еще
перестраивать, тогда совсем в сумасшедший дом попадешь... Навсегда.
     Его двоюродная сестра, старушка  Екатерина Петровна, все  время болела.
Было ей под семьдесят, но последние годы она уже перестала походить на себя,
так  что знакомые не узнавали ее - узнавали только  близкие родственники. Их
было немного, и жили они все в коммунальной квартире в пригородном городишке
близ Москвы -  рукой подать, как  говорится. В большой комнате, кроме  самой
старушки, размещалась еще ее сестра, полустарушка, лет на двенадцать  моложе
Катерины,  звали ее Наталья Петровна. Там же проживал и сын Натальи - парень
лет двадцати двух,  Митя, с лица инфантильный и  глупый,  но только  с лица.
Старичок Василий, или, как его во дворе  называли, Василек, находился рядом,
в соседней, продолговатой,  как  все  равно гроб на  какого-нибудь  гиганта,
комнате.
     В коммуналке проживали еще и  другие: не  то  наблюдатель, не то колдун
Кузьма, непонятного  возраста, и семья Почкаревых, из которой самый развитой
был младенец Никифор.  Правда, к сему времени он уже вышел из младенчества и
стукнуло ему  три с половиной года. Но выражение  у него оставалось прежнее,
словно  он  не  хотел  выходить из  своих сновидений, а может быть, даже  из
внутриутробного состояния. Потому его так и называли соседи: младенец.
     Екатерина  Петровна  болела  тяжело,  даже  как-то  осатанело.  Болезнь
прилепилась  к ней точно чума, но неизвестная миру.  Возили ее  по докторам,
клали в больницы - а заболевание брало свое, хотя один важный доктор заявил,
что она якобы выздоровела.  Но выздоровела, наверное, только ее мать -  и то
на том свете, если только там болеют и выздоравливают. Другой доктор так был
обозлен  ее неизлечимостью, что даже пихнул  старушку во время приема. После
каждого  лечения Екатерина Петровна тяжело отлеживалась дома, но все чахла и
чахла.  Родственники - и сестра, и Митя, и дед Василек - измотались  с ней и
почти извели душу.
     Тянулись месяцы,  и старушка все  реже  и  реже  обслуживала сама себя.
Только   взрослеющий  младенец   Никифор  не  смущался  и  уверенно,  словно
отпущенный  на волю  родителями,  забредал иногда  к Екатерине  Петровне  и,
замерев на пороге, подолгу на  нее смотрел,  положив палец в  рот. Екатерина
Петровна  порой подмигивала  ему, несмотря на то что  чувствовала - умирает.
Возьмет да и подмигнет, особенно когда они останутся одни в комнате, если не
считать теней. Никифору очень  нравилось это  подмигиванье. И он улыбался  в
ответ. Правда, Екатерине Петровне иногда казалось, что он не улыбается ей, а
хохочет,  но  она приписывала  это  своему слабеющему уму, ибо  считала, что
умирает не только тело, но и ум.
     Никифор  же думал по-своему, только  об одном - взаправдашняя Екатерина
Петровна или нет. Впрочем,  он не  был уверен,  что и  он сам взаправдашний.
Мальчугану часто снилось,  что он  на  самом  деле игрушечный.  Да  и вообще
пришел не в тот мир, куда хотел.
     Митя не любил младенца.
     -  Корытники, когда еще  они  людьми  будут, -  улыбался  он  до  ушей,
поглядывая на стакан водки. - Им еще плыть и плыть до нас. Не понимаю я их.
     Старичок Василий часто одергивал его:
     - Хватит тебе, Митя, младенца упрекать. Неугомонный. Тебе волю дай - ты
все  перестроишь  шиворот-навыворот.  У  тебя старики соску сосать  будут, -
строго добавлял он.
     То ли наблюдатель, то ли  колдун Кузьма  шмыгнет, бывало, мимо открытой
двери,  взглянет на раскрывшего от  удивления  рот  мальчугана  Никифора, на
мученицу  Екатерину  Петровну, онемевшую от неспособности себе  помочь, и на
все остальное сгорбившееся семейство - и ни слова  не  скажет, но  вперед по
коридору - побежит.
     Наталье Петровне хотелось  плюнуть в его сторону, как только она видела
его, - но почему именно  плюнуть, она объяснить себе не могла. Она многое не
могла  объяснить  себе - например, почему она так любила сестру при  жизни и
стала почти равнодушна около ее смерти, теперь.
     Может  быть,  она  просто  отупела от  горя и постоянного ухаживания за
сестрой. Ведь в глубине души она по-прежнему любила  ее, хотя и не понимала,
почему Катя родилась ее сестрой, а не кем-нибудь еще.
     Старичок  Василек, так тот только  веселел, когда видел умирающую Катю,
хотя вовсе не хотел ее смерти и, наоборот,  вовсю помогал ее перекладывать и
стелить для нее постель. Веселел  же он от полного отсутствия в  нем всякого
понимания, что есть смерть. Не верил он как-то в нее, и все.
     Только  племяш умирающей - Митя  - все упрощал. Он говорил своей матери
Наталье:
     - Плюй на все. Будя,  помаялись. Одних горшков  сколько вынесли. Чудес,
маманя, на свете не бывает. Смирись, как говорят в церкви.
     В  январе  старушку  отвезли  опять  в  больницу, но  через десять дней
вернули.
     - Лечение не идет, - сказали.
     "Безнадежная,  значит",  -  подумала Наталья. И потянулись дни  -  один
тяжелей другого. Катерину Петровну уже тянуло надевать на свою голову ночной
горшок, но ей  не позволяли. Потом вдруг она опомнилась, застыдилась и стала
все смирней и смирней.
     Но  оживала она  лишь  тогда,  когда младенец Никифор  возникал,  и  то
оживала  больше глазом, глаз один становился  у нее точно огненный - так она
чувствовала  Никифора.  Младенец  же таращил  глаза  - и  ему казалось,  что
Екатерина Петровна не  умирает, а просто  стынет, становясь призраком. И  он
радостно улыбался, потому что забывал бояться призраков, относясь к  ним как
к своим игрушкам.
     Боялся же мальчуган того, чего на свете нет.
     Колдун-наблюдатель  Козьма,  завидев Никифора, порой бормотал про  себя
так:
     - Пучь, пучь глаза-то! Только меня не трогай! Знаем мы таких...
     Колдун пугался и вздрагивал при  виде младенца.  Знатоки говорили,  что
такое  может  происходить  потому, что  младенец чист и что,  мол,  душевная
чистота вспугивает колдунов. Но Козьма только хохотал на такие мысли.
     - Ишь, светломордники, - шептал он. - Я не младенцев боюсь, а Никифора.
Потому что отличить не могу, откуда этот Никифор пришел, от какого духа.
     Между  тем доктор, серьезный такой,  окончательно заявил: возврата нет,
неизлечима, скоро умрет Екатерина Петровна, но полгода протянуть может, а то
и год.
     Но время все-таки шло. Прошел уже февраль, и двоюродный браток-старичок
Василий уже десятый день подряд бормотал про  себя: "Мочи нет!" Старушка еле
двигалась, порой по целым дням не вставала. Слова о неизлечимости и близость
смерти  совсем усугубили  обстановку.  И  однажды Василек и сестра уходящей,
Наталья  Петровна,  собрались рядком у ее изголовья.  Начал Василек, ставший
угрюмым.
     - Вот что, Катя, - твердо промычал он, покачав, однако, головой,  - нам
уже невмоготу  за тобой ухаживать. У Натальи сердечные приступы, того  гляди
помрет.  Во  мне даже  веселия не стало.  Все об этом  говорят. Мне  страшно
оттого, - тихо добавил он.
     Старушка Екатерина Петровна замерла на  постели, голова онеподвижела, а
глаза глядели на потолок, а может быть, и дальше.
     - С Мити толку нет: молодой, но пьяный, больной умом и ничего не хочет.
Управы на него нет. Денег нет. Сил нет.
     Наталья Петровна побледнела  и  откинулась на спинку  стула, ничего  не
говоря.
     - Ты же все равно умрешь скоро, - сквозь углубленную тишину добавил дед
Василий.
     - И што? - еле-еле, но спокойно проговорила Катерина.
     - Тянуть мы больше не можем, - прошептала Наталья. - И чево тянуть-то?
     - Конец-то  один, Катерина. Ну проживешь  ты  еще полгода,  ну, месяцев
семь, и что толку? И себя изведешь, и нас раньше времени в могилу отправишь,
- вставил Василий.
     - А я  не могу  тотчас  помереть, родные мои. Нету воли, -  проговорила
Екатерина Петровна и положила голову поудобней на подушке.
     - Попить дать? - спросила сестра.
     - Дай.
     И та поднесла водички. Старушка с трудом выпила.
     - Ну?
     - Что "ну",  Катерина, - оживился  Василек.  -  Тебе и  не  надо  чичас
умирать. По своей воле не умрешь.  Давай  мы тебя схороним. Живую, - Василек
посерьезнел. - Смотришься ты  как мертвая. Тебя  за покойницу  любой примет.
Схороним  тихо, без шпаны.  Ты сама и  заснешь  себе во  гробе.  Задохнешься
быстро,  не  успеешь оглянуться.  И все. Лучше раньше в гроб лечь, чем самой
маяться и нас мучить. Думаешь, боязно? Нисколько. Все одно - в гробу лежать.
Мы обдумали с Натальей. А Митя на все согласен.
     Воцарилась непонятная тишина. Наталья стала  плакать, но  дедок ничего,
даже немного повеселел, когда выговорился до конца. Екатерина долго молчала,
все сморкалась.
     Потом сказала:
     - Я подумаю.
     Наталья взорвалась:
     -  Катька!  Из  одного  чрева  с   тобой   вышли!  Но  сил  нет!   Уйди
подобру-поздорову! А я потом, может быть, скоро  - за тобой! Способ хороший,
мы  все  обдумали, все концы наш районный врач, Михаил Семенович,  подпишет,
скажем ему, померла - значит, померла. Сомнений у него ни в чем нет, он тебя
знает.
     Василек насупился:
     - Ты, главное, Катерина,  лежи во гробу смирно, не шевелись. А то  тебя
же тогда и опозорят. И нас  всех. А не шевелишься - значит, тебя уже нету...
Все просто.
     Катерина Петровна закрыла глаза, сложила ручки и тихо вымолвила:
     - Я еще подумаю.
     - Ты только, мать, скорей думай, - почесал в затылке Василек. - Времени
у нас  нету  и сил. Если тянуть,  то  ты все  равно  помрешь,  но и  Наталью
утащишь. А  что я  один  без  двоюродных сестер делать буду? Пустота одна, и
веселье с меня спадет. Благодаря вам и держусь.
     Наталья всплакнула.
     - Умирать-то ей все же дико, Васек.
     - Как это дико? А что такое умирать? Просто ее станет нету, и  все, но,
может, наоборот, нас станет нету, а она будет. Чего думать о смерти-то, если
она загадка? Дуры вы, дуры  у  меня. И всю жизнь  были дуры, за что  и любил
вас.
     Екатеринушка вздохнула на постели.
     - Все время нас с  Наташкой за дур считал, - обиженно надула она старые
умирающие губки. - Какие мы дуры...
     - У нас только  Митя один  дурак,  - вмешалась вдруг Наталья.  - Да муж
мой, через год пропал... А больше у нас никого  и не было. Ты подумай, Катя,
глубоко подумай, - обратилась она к сестре. - Мы  ведь тебя не неволим. Сама
решай. В  случае  твоего отказа  если  растянем,  то, может  быть,  вместе и
помрем. У Василька вон инфаркт уже был. Один Митяй останется - жалко его, но
его ничем не исправишь, даже если мы останемся.
     На этом  семейный совет полюбовно закончился. Утром все встали какие-то
бодрые. Старушка Катерина  Петровна стала даже ходить. Но все обдумывала  и,
думая, шевелила губами.
     К вечеру, лежа, вдруг спросила:
     - А как же Никифор?
     - Что Никифор? - испугался Василек.
     - Он мне умирать не велит, - прошептала старушка.
     - Да ты бредишь, что ли, Катя? - прервала ее Наталья, уронив  кастрюлю.
- Какой повелитель нашелся!
     - Дай я с ним поговорю.
     -  Как  хочешь, Катя, мы  тебя  не неволим. Смотри  сама,  -  заплакала
Наталья.
     Привели  Никифора.  Глаза  младенца вдруг  словно обезумели. Но  это на
мгновение. Наталья дала ему конфетку. Никифор съел.
     - Будя, будя, - проговорил он со слюной.
     И потом опять глаза его обезумели, словно он увидел такое, что взрослые
не могут увидеть никогда.  А если раньше когда-нибудь  и видели, то навсегда
забыли  -  словно  слизнул кто-то невидимый  из  памяти.  Но это  длилось  у
Никифора мгновение.
     Катерина смотрела на него.
     - Одобряет, -  вдруг  улыбнулась она и рассмеялась шелковым,  неслышным
почти смехом.
     Вечер захватила тьма.  Колдун-наблюдатель Козьма внезапно исчез. Наутро
Екатерина Петровна в твердом уме и памяти, но робко проговорила, зарывшись в
постель:
     - Я согласная.
     Виден  был только  ее  нос,  высовывающийся  из-под  одеяла. Василек  и
Наталья заплакали. Но надо было готовиться к церемонии.
     -  Вам невмоготу,  но и мне невмоготу на этом  свете, - шептала  только
Катерина Петровна.
     После такого решения она вдруг  набралась  сил  и, покачиваясь,  волосы
разметаны, заходила по комнате.
     - Ты хоть причешись,  - укоряла ее Наталья Петровна. - Не на пляже ведь
будешь лежать, а в гробу.
     Катерина Петровна хихикнула.
     Один Митя смотрел на все это, отупев.
     - Ежели она  сама желает, то и я не возражаю, -  разводил он  руками, -
мне горшки тоже надоело выносить и промывать.
     - Ты  только помалкивай, - поучал его Василек.  -  Видишь,  люди кругом
ненормальные стали. Глядишь, и освистят нас, если что...
     -  Она-то  согласная помереть, но  сможет ли, -  жаловалась Наталья.  -
Хорошо бы до опускания в землю померла. По ходу.
     Начались  приготовления. А Екатерине  Петровне стало что-то в мире этом
казаться. То  у  сестры  Натальи Петровны  голова  не та,  точно ее заменили
другой, страшной, то вообще  люди на улице пустыми  ей видятся (как присядет
Екатеринушка у окошечка), словно надуманными, то один раз взглянула во  двор
- брат-дедок  Василек за  столом  сидит без  ушей. То  вдруг  голоса из мира
пропали, ни  звука ниоткуда не раздается,  будто мир  беззвучен и  тих,  как
мышь.
     Старушка решила, что это ободряющие признаки.
     Наступил заветный день.
     - Сегодня в девять  утра ты умерла,  Екатеринушка, - ласково сказал дед
Василий. - Лежи себе неподвижно на кровати и считай, что ты мертвая. Наталья
уже побежала к врачу, Михаилу Семеновичу, - сообщить.
     Старушка всхлипнула и мирно согласилась.
     -  Не шевелись только, Катя, Христом-Богом прошу, - засуетился Василек.
- Ведь скандал будет. Еще прибьют и тебя и меня. Зачем тебе это?
     - Я согласная, - прошептала тихо старушка.
     - А я за Почкаревыми сбегаю. Пусть соседи видят, - и Василек двинулся к
двери.
     - А где Митька? - еле выдохнула старушка.
     Василек разозлился:
     - Да ты померла, Катя, пойми ты это. Уже  девять  часов пять минут. При
чем тут Митька? Он сбег от страху и дурости.
     - Поняла, поняла, Василий.
     - Гляди, какая ты желтая. Покойница на веки вечные.
     И Василек хлопнул дверью.
     Скоро  пришли  супруги  Почкаревы, просто так, взглянуть.  Старушка  не
храпела, не двигалась, не шипела.
     - Тяжело видеть все это, - проговорил Почкарев и тут же исчез.
     Почкарева  же  нет  -  подошла  поближе,  внимательно  заглянула в лицо
Катеринино. Дедок даже испугался и от страха прыгнул в сторону.
     -  Царствие  ей  небесное,  -  задумчиво  покачала головой Почкарева. -
Старушка невинная, беззлобная была!
     - Она уж теперь в раю! - из угла выкрикнул Василек.
     - Это не нам решать, - сурово ответила Почкарева и вышла.
     -  Ну,  что?  -  тихо-тихо  спросила Екатеринушка  исчезающими бледными
губами.
     Василек подскочил к ней.
     -  Спи, спи,  Екатерина, - умильным  голосом  проурчал  он.  - Спи себе
спокойно. Никто тебе не мешает.
     Через час пришла Наталья. Отозвала в коридоре Василька.
     - Ну, Вася,  - зашептала она, - Михаил Семенович так и выпалил: "Да она
уж давно  должна помереть. Сколько можно".  Но  для порядку  сестру пришлют,
чтоб удостоверить смерть, тогда и справку подпишет.
     - Когда сестра придет?
     - Часа через три обещала.
     Екатеринушка лежала, как  мертвая, хотя никто не приходил наблюдать ее.
Сама по себе лежала мертвецом. Никаких видений уже не было в ее душе.
     Прибежал Митя.
     - Как дела? - спросил он у матери и кивнул в сторону лжепокойной.
     - Подвигаются, - угрюмо ответила Наталья и смахнула слезинку.
     Через час старушка шевельнулась. Василек струсил.
     - Не надо, Катя, не надо, привыкай. Ждать недолго, скоро схороним.
     - Чаю хочу, - громко, на всю комнату сказала Екатерина.
     - Многого хочешь, Катя, - осклабился Василек. - Может, тебе еще варенья
дать? Покойницы чай не пьють. Терпи.
     -  Да ладно,  давай я ее  напою  и  поисть чего-нибудь  дам, хоть она и
мертвая, - разжалобилась Наталья.
     - Ты что, мать? - заорал вдруг  Митя. - Вы  ей жрать  будете  давать, а
дерьмо? Что мне ее, из  гроба на толчок вытаскивать, что  ли,  пока она  тут
будет валяться? Дядя Василий ведь гроб завтра оформит, у него блат. Но  пока
похоронят, я с  ней тут с  ума сойду. - Митя даже покраснел от злости и стал
бегать по ком-нате.
     - Изувер  ты, изувер, - заплакала Наталья, - что ж она, без глотка воды
будет три дня в гробу лежать?
     -  Да,  конечно, Наталья, ты  права,  - смутился  Василек. - Небось  не
обмочится. Как-нибудь выдержим.
     - Выдержите, ну и выдерживайте, - рассвирепел  Митя. -  А если от гроба
мочой  будет  вонять или чем  еще  - на себя пеняйте. Похороны сорвете. Люди
могут догадаться! А я больше таскать ее на горшок не буду, хоть и из гроба.
     И он убежал.
     - Вот молодежь! - покачал головой Василек. - Все горе на нас, стариков,
сваливают.
     Екатеринушка между тем была тиха и не сказала ни единого слова в ответ.
Наталья, в слезах, из ложечки напоила старушку.
     Та умилилась и как-то совсем умолкла, даже душевно.
     Пришла  медсестра.  Василек  ее  близко к  кровати,  на  которой лежала
покойница,  не подпущал, но сестра сама по себе еле  держалась  на  ногах от
усталости и чрезмерной работы.
     - Ну  что тут смотреть, - разозлилась  она. - Ясное дело  -  покойница.
Приходите за справкой завтра утром. Я побегу.
     И  побежала.  Главное было  сделано.  Справка о смерти  почти  лежала в
кармане. На следующий день Василек, помахивая этой бумагой перед самым носом
чуть-чуть испугавшейся Катеринушки, говорил ей:
     - Ну, теперь  все,  Катя! Документ есть.  Гроб  завтра  будет.  И через
два-три дня схороним.
     - И ты отмучаешься, Катя, и мы, - всхлипывала Наталья.
     - Я што,  я ничаво,  - чуть  шамкала старушка, лежа, как ее научили,  в
позе мертвой.
     - Попоить тебя?
     - Попои, сестренка, - отвечала старушка. - А то все, все болит. Тяжко.
     - Скоро кончится, - заплакал Василек.
     Гроб  внесли на следующий день. Василек запер  дверь на ключ -  мало ли
что. В комнате оставались еще Наталья Петровна, Митя и будущая покойница.
     - Давай, Митька, помогай. Сначала снесем ее на горшок. А потом в гроб.
     - Не мучьте меня! - ответил Митя.
     -  Да  я хочу только на  горшок,  а не в гроб. В гроб  -  не сегодня, -
закапризничала вдруг старушка.
     - И правда,  пусть еще полежит в постели, - вмешалась  Наталья. - Зачем
сразу  в гроб. Сегодня никого не будет, одни свои. Пусть немного понежится в
кроватке.  Последние  часы,  -  она опять жалостливо  всплакнула.  - Путь-то
далек.
     На  том  и решили.  Василек ушел к себе  в  соседнюю комнату - бредить.
Митька сбежал.
     Ночью Катеринушка храпела. И Наталье от этого храпа спалось беспокойно.
     К утру старушка во сне вдруг взвизгнула: "Не хочу помирать, не хочу!"
     И Наталья, обалдевши, голая встала и села в кресло.
     "Наверное, все сорвется", - подумала она.
     Но  проснулась старушка как  ни  в чем  не бывало и насчет того,  чтобы
бунтовать там, ни-ни. Во всем была согласная.
     Но  внезапно у нее  возобновились физические силы. Старушка  была как в
ударе, точно  в нее влили жизненный эликсир: сама встала с постели и  начала
бодренько так ходить, почти бегать по комнате. Этого никто не ожидал.
     - Если  ты выздоровела,  Катя,  - заплакала  Наталья, -  так  и живи. А
справку мы разорвем, пусть нас засудят за обман, лишь бы ты жила.
     Василек согласно кивнул головой.
     - Хоть в тюрьму, а ты живи.
     Гроб стоял на столе, рядом с самоваром. Наталья, полуголая от волнения,
сидела в кресле, а Василек с Катеринушкой ходили друг за другом вокруг стола
с гробом.
     - Да присядьте вы оба, - вскрикнула Наталья. - В глазах темно от вас.
     Они присели у самовара  за столом, у той его части, которую не  занимал
просторный гроб, сдвинутый почему-то к другому краю.
     - Самовар-то вскипел, Наталья, - засуетился Василек. - Напои хоть нас с
покойницей чаем. Она ведь всегда чай любила.
     - Чай  и  живые любят тоже. Кто чай-то не  любит, - заворчала Наталья и
разлила по чашкам, как надо. - Живи, Катя, живи, если выздоровела.
     - Да  как же я  вас  теперь подведу?  - отвечала Катеринушка, облизывая
ложку  из-под варенья. - Вас же посадить  теперь  могут  из-за меня. Скажут,
например, фулиганство или еще что... Нет уж, лучше я помру.
     - Да  ты  что?  -  выпучил глаза Василек. - Тюрьма  -  она все же лучше
могилы. Подумаешь, больше года не дадут. Стерпим. А то и отпустят, не примут
в тюрьму. Все бывает.
     -   Я   теперь  помирать  охотница  стала,   -  задумчиво   проговорила
Катеринушка, отхлебывая крепкий чай. - Хлебом меня не корми.
     -  С  ума сошла,  - брякнула Наталья. -  Если  безнадежно с  болью, то,
конечно,  лучше помереть,  а если выздоровела, то чего же  не попрыгать и не
подумать на воле. Земля-то большая.
     - Не пойму  я себя,  - тихонько заплакала Катерина.  - Куда мне  теперь
идтить? К живым или к мертвым? К вам или к прадеду? Помнишь его, Наталья?
     - Помню.
     -  Я  подумаю, - сказала Катеринушка, -  но  вас все равно  не подведу.
Чего-нибудь решим.
     Василек и Наталья переглянулись. Наталья закрыла глаза.
     - Нет, ты живи, Катя, живи, - тихо сказала Наталья.
     - Я и живу, хоть и покойница, -  прошамкала  старушка и стала двигаться
вокруг стола.
     Вскоре  она  так  же  внезапно,  как  почувствовала ранее  прилив  сил,
ослабела. И ослабела уже как-то качественно иначе, по-особому.
     - Нет, то был обман, с силушкой-то, - проскрипела Катерина. - Слабею я.
Это конец, Наташа.
     - И что? - хрипло спросила Наталья.
     - А что? Лягу в гроб, как задумали...
     - Может, не стоит? - осведомился Василек.
     - А  чево? Обман был с силою, и все,  - старушка,  задумавшись, еле-еле
двигалась  по  комнате, хватаясь за стулья. - Ох,  упаду сейчас. Насовсем, -
чуть слышно сказала она.
     Ее уложили. Катеринушке становилось все хуже и хуже.
     Вдруг старушка, словно набравшись последних сил, проговорила:
     - Хочу в гроб. Но сама. Кладите гроб на пол, как корыто. Я лягу в него.
А вы потом перенесите меня на стол.
     Старушка вскочила. Гроб поставили на пол перед ней.
     -  Премудрость  прости,  -  вдруг  тихо-тихо проговорила Катеринушка  и
нырнула живая в гроб.
     После  этого  как-то по-вечному затихла.  Василек  закряхтел.  С трудом
родственнички подняли гроб  на стол. Украсили, как полагается, цветами. Митя
вдруг зарыдал. Старушка открыла один глаз и посмотрела на него.
     - Уймись, Митя, не шуми, - засуетился  Василек. - Все  сорвешь нам.  Не
тревожь старушку... Чего ревешь как медведь? Убегай отсюдова подальше!
     Митя опять сбежал.
     На следующий день пришли какие-то отдаленные подруги.
     -  Помогать  нам  не  надо!  И  сочувствовать  тоже!  Чего   пришли-то?
Выкатывайтесь, - осмелился на них Василек.
     Но Наталья  задушевно не  согласилась с ним, подруги постояли, посидели
минут десять и ушли.
     - Не суетись так,  дедуля,  - всплакнула  она. -  Тишина  должна быть в
доме, в конце концов. Из уважения к покойнице. Ведь сестра она мне родная...
Хам.
     Василек обиделся  и ушел.  Наталья вышла в туалет.  Внезапно дверь тихо
приоткрылась, и  в  комнату влез, слегка  постанывая,  младенец Никифор.  Он
тихонько подошел к ложу Екатерины  Петровны. Старушка скорбно вытянула  руку
из гроба и ласково потрепала его по  щеке. Никифор не удивился - для  него и
так  мир  был  как плохая сказка.  Он  изумился  бы скорее,  если  б рука не
протянулась. Но он пожалел старушку, думая, что жалеть надо даже пенек.
     Покойница  пожала  на прощание  его  слабенькую  ручку.  Глаза младенца
засветились. Он что-то прошептал, но старушка ничего не поняла.
     Наталья, возвращаясь из клозета, встретила его уже в коридоре.
     - Что ты тут шляешься без отца,  без матери, кретин!  - набросилась она
на ребенка. - Ты что, к мертвой заходил? Отвечай, заходил ли к мертвой?
     Никифор  посмотрел  в сторону, и Наталья Петровна решила почему-то, что
он полоумный.
     - Колдун, сумасшедший ребенок и покойница - вот  жильцы нашего дома,  -
взвизгнула она. - Хватит уже, хватит! Пшел домой, маленький!
     Никифор никому  не  рассказал  о  своем  свидании. Он  незаметно не раз
приходил  и  в  последующие  дни  к  ложу полумертвой,  и  веки  Катеринушки
подрагивали, но она уже не  открывала  глаз,  а  только  не шурша высовывала
желтую руку из гроба  и трепала ею  младенца  по щеке и  всегда пожимала ему
ручку на прощание. Младенец взрослел, но по-особому. Только как-то отяжелела
его голова. А лицо "покойницы" во время его посещения светлело.
     В  остальном Катеринушка  ничем не выдавала  себя,  не  болтала  уже  о
пустяках с сестрою и братом, а молчала и молчала, уходя в непонятную тишину.
Никаких мыслей уже не было  в ее душе, словно душа ее провалилась в пустоту.
И было ей холодно и покойно.
     Настало время похорон. Сначала повезли в церковь.
     Василек старался  держать  крышку  гроба  в стороне - чтоб  не спугнуть
старушку. Но никто не обращал на детали внимания - да и народу никого почти.
     Только одна девица,  пришедшая неизвестно откуда, твердила,  что  все -
обман, и тем перепугала родственников.
     Но потом оказалось, что она имела в виду общий обман во Вселенной, а не
Екатеринушку. Сама  же старушонка оставалась  смирная, даже как-то чересчур,
во своем гробу.
     "Подохла она,  что  ли? - вертелось в  уме  Мити. - Ну хоть  бы вякнула
что-нибудь, дала  знать,  что  жива, а  то  совсем  голова кругом  идет.  Не
поймешь, кто живой, а кто мертвый. И ведь всегда была такой стервой".
     В  церкви все  сначала  шло  как  надо.  Но  потом произошла  нехорошая
заминка. Батюшка прочитал положенные молитвы, но в  какое-то мгновение вдруг
увидел, что покойница  неожиданно открыла  один глаз, а потом быстро закрыла
его, словно испугавшись.
     Он  подумал,  что ему почудилось.  Но спустя минуты три он заметил, что
покойница опять открыла глаз и подмигнула - кому, непонятно.
     Батюшка решил, что  его  смущают бесы. Он был так смирен,  что не мог в
чем-либо сомневаться.
     Довольно опасно было целовать  лжепокойницу, самозванку, можно сказать,
и вообще прикасаться к ней при окончательном  прощании.  Митя ловко увильнул
от  этого,  Василек  приложился,  а  Наталья ухитрилась даже  шепнуть в  ухо
сестрице: "Терпи, Катеринушка, терпи!" У старушки не дрогнул ни один  мускул
на почерневшем лице. Остальных - а было  их-то всего  трое, включая странную
девицу, не допустили уговором до Катерининого лица.
     "Она ведь брезгливая  была,  - опасаясь,  думал  дед  Василек. -  Чужой
полезет лизнуть, она еще плюнет ему в харю. То-то будет скандал".
     Далее  все  пошло как  по  маслу. Провожающие  двинулись  к кладбищу на
потрепанном автобусе. Василек суетливо побаивался  момента,  когда неизбежно
надо будет закрыть гроб крышкою. Но Наталья Петровна шепнула ему, что-де они
с  Митей  еще  в квартире отрепетировали  этот момент.  И действительно,  на
похоронах  все  сошло  с  рук,  старушка не  вздрогнула,  не завопила,  а из
осторожности  Василек  незаметно оставил ей щелку, чтоб  старушка  совсем не
задохнулась.
     - Как бы чего не вышло раньше времени, - шептал Наталье  дедок. - Вдруг
она не  захочет, если начнет  задыхаться.  Уж когда  будут забивать гроб,  у
могилы, - это недолго и надежней как-то. Тут уж не повернешь назад.
     - Помолчал бы, - оборвала его заплаканная Наталья. - Помолился бы лучше
о ее душе.
     Стояла  осень, уже  выпал  ранний  снег,  и на кладбище было одиноко  и
прохладно. Дул ветер, и  деревья, качаясь,  словно  прощались  с людьми.  За
деревьями  виднелась бесконечная  даль -  но  уже не  даль кладбища, а иная,
бескрайняя, русская, завораживающая и зовущая в отдаленно-вечную, еще никому
не открытую жизнь.
     Процессия  вяло  подходила  к  концу. "Умерла уже Катерина или нет?"  -
робко думала Наталья, пока шли к могиле. По крайней мере, гроб молчал.
     Но нервному Васильку казалось, что крышка гроба вот-вот  приоткроется и
старушка оттудова неистово завопит. Но все было тихо.
     Гроб поставили на краю могилы. Пора было забивать крышку.
     - Критический момент, - шепнул Василек. - Вдруг она не выдержит?
     - Да уснула она уже, уснула, - ответил полупьяный Митя.
     Крышку  забивали так, что  у Натальи и Василька  стало дурно с сердцем.
"Каково-то  ей,  -  подумала  Наталья,  -  бедная,  бедная... И  меня так же
забьют". Неожиданно  для  себя  она  вдруг прильнула  к гробу.  И  тогда  ей
почудилось, что из гроба доносятся проклятья. Страшные, грозные, но не ей, а
всему миру. Наталья отпрянула.
     - Ты ничего не слышал? - шепнула она деду.
     - Не сходи с ума-то!  - прошипел Василек. - Она уже задохнулась. Кругом
одна тишина. Мышь бы пробежала, и то слышно.
     -  Отмучилась,  несчастная,  -  заплакала Наталья.  -  Как страдала  от
всего!.. А нам еще мучиться.
     - Не скули, - оборвал Василек.
     Дунул  дикий порыв ветра,  потом еще и еще.  Показалось, что он вот-вот
сбросит  гроб  в  могилу.  Но  гроб  спокойно  опустили  туда  могильщики, и
посыпалась мать-земля  в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в
забитую дверь...
     Душа  Катерины отделилась от тела. Сознание - уже иное - возвращалось к
ней.  Но  она  ничего  не  понимала:  ни  того,  что теперь,  после  смерти,
происходит с ней, ни того, что было вокруг...
     Великий Дух приближался к Земле. В своем вихре - в  одно из мгновений -
он увидел  маленькую, влекомую  Бездной,  никем не замеченную  мушку  - душу
Катерины, и поманил ее. Она пошла на зов.



















     У хмуренького, невеселого мальчика Вовы родилась сестра. Ну, сестра как
сестра - толстенькая, розовая и мокрая,  как пот от страха. И на мир она  не
смотрела, а только  дрыгала  ножкой. Все живое суетилось  вокруг  нее:  мама
забросила  бить папу кастрюлей по  морде,  а папа забросил свою  карьеру.  А
бабушке  Федосье перестали  сниться ее  сны  про  сумасшедших. Даже  котенок
Теократ стал почему-то побаиваться мышей.
     Но особое изменение произошло у мальчика Вовы. Раньше он ни на  что  не
обращал  внимания,  а  кино  считал  выдумкой.  Но с  рождением сестры  стал
понемногу настораживаться,  точно случилось  что-то  большое, вроде  прилета
марсиан или венерян.
     Ушки его  теперь раскраснелись,  он подолгу запирался в уборной, что-то
вычислял, а когда все взрослые толпились вокруг сестры, забивался  в угол  и
оттуда смотрел, как смотрит, например, собака на электрический двигатель.
     -  Вова так робок, что боится даже своей сестры-младенца, - говорил  по
этому поводу папа Кеша своему лечащему психнатру.
     Но так как  все были заняты  своей девочкой Ниночкой, то  Вову особенно
никто не замечал. Даже котенок Теократ.
     А между  тем  мальчик Вова  беседовал со своей сестрой. Когда в комнате
ненадолго никого не было, он подбирался к ее колыбельке и урчал.
     Девочка Нина глядела на  него ясно  и доверчиво. Она, наверное, считала
его истуканом,  пришедшим  с того  света. И  поэтому строила ему  глазки. Но
мальчик Вова подходил к ней не с добрыми намерениями.
     Надо сказать,  что колыбелька  Ниночки стояла почти на  подоконнике,  у
открытого окна. А  этаж был  седьмой.  Дело  происходило летом,  и мама Дуся
считала: пусть дитя овевает свежий воздух. Она верила в открытый мир.
     Однажды  все  взрослые,  обступив   Ниночку,  верещали:   "У,  ты   моя
пуль-пулька, у, ты мой  носик,  у,  ты моя колбаска",  -  а на Вову даже  не
поглядели,  не  говоря уже о  том, чтобы  сказать  ему что-нибудь  ласковое.
Мальчик Вова так рассердился, что решил тихонько спихнуть Ниночку  на улицу,
в открытый мир,  как только все  уйдут. Он возненавидел сестренку за то, что
ей все уделяли  внимание, а на его долю остался  шиш. Но теперь его терпение
лопнуло.  Особенно уязвило поведение  папы Кеши. С  давних пор  мальчик Вова
считал папу Кешу  Богом  и  очень любил, когда  Бог  его  согревал. А  когда
божество повернулось к нему задницей, мальчик Вова внутренне совсем зарыдал.
Только никто не видел его слез, кроме крыс и маленьких домовых, прячущихся в
клозете.
     И вот когда  в комнате  никого не осталось, мальчик Вова  на  цыпочках,
оборотившись  на  свою тень,  подкрался  к  люлечке  с  Ниночкой.  Лю-лю-лю,
люлечка. Несомненно,  он  туг же  спихнул  бы  сестренку в открытый  мир, но
произошла  некоторая заминка. Не успел Вова приложить свои игрушечные нежные
ручки, чтоб опрокинуть дитя, как в последний момент вдруг заинтересовался ее
личиком.  Дитя в этот миг было особенно радостно и прямо улыбалось Бог знает
чему, махая ножками.
     -  Ишь, точно мое отражение в зеркале,  - заключил мальчик Вова. - Но в
то же время ведь это не я, - успокоился он.
     Вовик ухмыльнулся и хотел было  уже опрокинуть  дитя, но в этот  момент
вошла улыбающаяся мама Дуся. Мальчик кивнул ей и незаметно отошел в угол.
     "Недаром  говорят взрослые, что сразу никогда ничего  не получается", -
подумал  Вова,  засунув  руки  в  карманы  и  делая  вид,  что рассматривает
картинки.
     Он был рационалист и любил доводить дело до конца.
     - Ты надолго ли? - спросил он через несколько минут уходящую маму Дусю.
     - За молоком, - ответила та.
     На сей раз Вову не отвлекали всякие шалости.
     Он ретиво подбежал к люльке и изо всех сил толкнул ее, как  буку.  Дитя
летело вниз  как-то рассыпчато, всe в белом белье, только ручонки  вроде  бы
махали  из-под  одеяла.  Вова настороженно  наблюдал  из  окна. "А вдруг  не
разобьется", - думал он.
     Но дитя, шлепнувшись, больше не двигалось. Вовику даже показалось,  что
лучи солнца непринужденно и разговорчиво  играют на этой застывшей кучке.  И
она - эта кучка - словно веселится в  ответ  всеми  цветами весны и радости.
Он, пошалив, погрозил ей пальчиком.
     Когда вернулись родители, то, натурально, им стало нехорошо. Даже очень
нехорошо.  Все  было  вполне  естественно. Мальчика Вову тут  же спрятали  в
другую  комнату,  чтоб  не  напугать.  Бабушка  Федосья  ссылалась  на  свои
сумасшедшие сны, папа Кеша - на  ветер, а мама Дуся ни на  что не ссылалась:
она не помнила даже себя.
     Но  зато  потом,  через  несколько  недель,  когда  все  угомонилось  и
очистилось,  родители  души не  чаяли  в Вовике.  "Ты наш  единственный",  -
говорили они  ему. Жизнь его  пошла как  в  хорошей  сказке  про  детей. Все
ухаживали  за  ним, одевали, давая волю ручкам, закармливали и дарили ласку,
нежность  и поцелуи. Мальчик рос, как  дом.  Только  иногда  он пугался, что
кто-то Невидимый спихнет его с седьмого этажа, как он столкнул сестренку. Но
ведь невидимое существовало и раньше, до того как он ее спихнул.
     "Все  равно от невидимого никуда не денешься", - вздыхал мальчик Вова и
продолжал наслаждаться своей жизнью.


















     Семен  Петрович, сорокалетний  толстоватенький мужчина,  уже  два  года
страдающий раком полового члена, решил жениться.
     Предложил он свою руку  женщине  лет  на  десять моложе  его, к тому же
очень любившей  уют. Он ничего не  скрыл  от невесты, упирал  только на  то,
что-де еще долго-долго проживет.
     Свадьбу договорились  справлять  лихо, но как-то по-серьезному.  Всяких
там  докторов  или  шарлатанов отказались  взять. Набрали гостей по принципу
дружбы, но,  чтобы отключиться  от  нахальства  и любознательности  внешнего
мира, место облюбовали  уединенное,  за городом, на отшибе. Там стоял только
домишко  родственника Ирины Васильевны, а кругом был лес. Ехали туда хохоча,
на стареньком автобусе, ходившем раз в два дня.
     Домишко   был    действительно   мрачноват    и   удивил   всех   своей
отъединенностью.
     -  Первый раз  на  свадьбе  в лесу бываю, -  заявил Антон,  друг Семена
Петровича.
     - Для таких дел все-таки повеселее  надо было место сыскать,  - заметил
насмешник Николай, школьный приятель Ирины Васильевны.
     - Окна  в нем  и то  черны, - удивилась Клеопатра  Ивановна, сотрудница
Семена Петровича по позапрошлой работе.
     - А мы все это развеселим, - сказал толстяк Леонтий, поглаживая брюшко.
     Туг как тут оказалась собачка, точно пришедшая  из лесу.  Народу  всего
собралось  не шибко - человек двадцать,  так  как задумали,  - и  все быстро
нашли общий язык.
     Закуски было видимо-невидимо:  старушка Анатольевна, родственница Ирины
Васильевны, еще заранее сорганизовала еду.
     Начали с пирогов и с  крика: "Горько,  горько!" Семен Петрович сразу же
буйно поцеловал свою Ирину, прямо-таки впился в нее. "Ну и  ну", - почему-то
подумала она.
     Шум вокруг невесты и жениха стоял невероятный. Ирина робко отвечала  на
поцелуи.  Вообще-то,  она  была безответна,  и ей  все  равно было, за  кого
выходить замуж, лишь бы  жених был на  лицо пригожий и не слишком  грустный.
Грустью же Семен Петрович никогда не отличался.
     Молодым налили по стакану водки, как полагается.
     После первых глотков особенно оживился толстяк Леонтий.
     - Я жить хочу! -  закричал он на  всю комнату, из которой состоял  этот
домик. В углу были только печка и темнота.
     - Да  кто ж  тебе  мешает,  жить-то? -  выпучил на него  глаза  мужичок
Пантелеймон. - Живешь и живи себе!
     - Много  ты понимаешь в жизни, -  прервала его  старушка Анатольевна. -
Леонтий другое имеет в виду. Он хочет жизни необъятной... не такой.
     И она тут же задремала.
     Звенели стаканы, везде раздавались стуки, хрипы. Было мрачно и весело.
     Свет  -  окна  были  махонькие -  с  трудом попадал  внутрь  домика,  а
электричества здесь не любили.
     - Молодым  надо жить и жить, пусть Сема наш хворый, это  ничего,  кто в
наше время здоров! - завизжала вдруг старушка Анатольевна, пробудясь.
     Ее  слушали снисходительно. Круглый резвый подросток  лег четырнадцати,
непонятно как попавший на эту свадьбу, плюнул ей в затылок. И сказал, что он
еще, например, и не родился.
     Его сурово оборвали.
     Часа через два-три веселье стало почему-то потише и посмиреннее.
     Толстячок  поглаживал себе  брюшко,  а  Антон, друг  Семена  Петровича,
рассказывал:
     - Я, когда со своей женой разошелся, все куклы ее поленом угробил.
     Откуда  у вашей жены были  куклы?  Сколько  ей  было лет?  -  чуть-чуть
разинула  рот   от  удивления   Клеопатра  Ивановна,  сотрудница  Семена  по
позапрошлой работе.
     - Как  хошь, так и понимай, -  оборвал  ее Антон. - Я повторяю: всем ее
куклам я головы разбил. Лучшую выбросил на по мойку: пусть детишки поиграют.
     На  другом  конце  стола началось  неестественное  оживление.  Николай,
школьный приятель Иры, обнимался с девушкой, до  странности похожей на него,
как будто она была его двойник, но только в женском виде.
     Собачка норовила пролезть куда-то между их рук и помешать.
     На   левом   конце  стола,  возле  Семена  Петровича,  поднялся,  желая
произнести  тост, высокий  седой  старик.  Но тост  не  произнес,  и  только
вымолвил:
     - Пропали!
     Внезапно  Семен  Петрович  умер.  Это  случилось  мгновенно,  он просто
опустил  голову  и  онеподвижел на  своем кресле,  точно  стал  с ним  одним
существом. Не все сразу поняли, что случилось, но неподвижность увидели все.
Тот самый круглый резвый подросток лет четырнадцати подбежал и дернул Семена
Петровича за нос, чтобы тот подскочил. Но Семен Петрович не подскочил и даже
не пошевелился. Только Ирина  Васильевна  распознала сразу, что  муж умер, и
заревела, глядя прямо перед собой.
     Полная растерянность  и  вместе  с  тем остолбенелость наконец овладели
всеми. Нашедшийся все-таки среди гостей полудоктор подтвердил, приложившись,
что Семен Петрович умер. Водки и закуски оставалось еще на столе необычайно,
к тому  же  уходить  никто не хотел. Да  и куда было уходить? За окном дикая
темень, телефона нет, автобуса  долго  не  будет. С  трупом Семена Петровича
тоже ничего нельзя  было придумать.  В домишке  лишнего помещения, куда  его
можно было бы  положить, не существовало,  невеста же была запугана, и мысли
мешались в ее мозгу. Ей вдруг опять стало казаться, что  Сема, напротив, жив
и только так присмирел около нее.
     Антон предложил вынести  Семена  Петровича  во  двор, но  его никто  не
поддержал.
     - Кому охота такого тащить! - плаксиво заверещала одна женщина.
     -  Да и зверье может съесть, -  подтвердила Клеопатра  Ивановна.  - Его
ведь хоронить надо потом.
     -  Какое  же  тут  зверье  может быть?!  -  донельзя испугался  толстяк
Леонтий. - Что вы людей-то зазря с ума сводите, - набросился он на Клеопатру
Ивановну и даже чуть не ущипнул ее, для верности.
     - Что же делать с трупом? - раздавались кругом голоса.
     Кто-то даже выпил стакан водки с горя и предложил другому.
     - Да  пусть  сидит, кому он мешает, - вдруг  громко высказался один  из
гостей и встал.
     Эти слова неожиданно были поддержаны - и почти единодушно.
     -  Действительно,  чего  заздря человека  толкать,  -  добавил  мужичок
Пантелеймон. - Сидит себе и сидит.
     - Мы сами по себе,  а он сам по себе, хоть и жених,  - вмешалась полная
дама.
     - А как же невеста?!
     - Пущай  как  было,  так и останется, -  отрезал один угрюмый гость,  -
пускай невеста рядом так и сидит...
     - Тебя  не спрашивают об этом,  - накинулись  на него. - Что невеста-то
думает?
     Невеста думала,  что  Семен  Петрович  еще  не совсем  мертвый,  но что
трогать его не надо - умрет. Она  сказала, что надо продолжить свадьбу,  ну,
если не свадьбу, то чтоб было, как было.
     - А если  Семен Петрович умер, а не в обмороке, то я на его похороны не
приду,  -  заплакала  Ирина  Васильевна,  но как-то смиренно. - Мне  мертвые
женихи не нужны, я не монашка какая-нибудь...
     Вдруг истошно залаяла собачонка и цапнула Семена Петровича за ногу. Тот
не пошевелился.
     - Какой...  в обмороке, доктор  же сказал:  умер, - вмешался  кто-то из
молодых.
     В  ответ  Ирина Васильевна  расстегнула  воротник  у Семена Петровича и
брызнула на него водой... целым графином: но безрезультатно.
     Между  тем  веселье  опять понемногу  стало вступать  в  свои  права, а
мрачноватость,  того  и гляди,  отступать,  Сначала  веселье,  правда,  было
робкое, недетское.
     Да  и  ветер  стал шуметь  по крыше. Антон, однако, жалел друга, и  ему
стало так невмоготу, что он лег на печь. Оттуда он  и  смотрел опустошенными
глазами на пиршество. Двигались тени, люди, потом все уселись и смирились.
     Клеопатра Ивановна рассказала  даже анекдот, правда смущенно поглядывая
на труп Семена Петровича.
     Но Пантелеймон заметил этот ее взгляд и устыдил.
     - Ведь он не слышит,  дурочка, - каркнул он на Клеопатру Ивановну. - Ты
ему хоть в ухо ори - все равно ничего.
     -  Неприличный  анекдот, может быть,  и услышит, -  задумчиво  сказал в
ответ Николай.
     Его оборвала девушка-двойник.
     -  Хватит о потустороннем,  -  сказала она.  -  Лучше  давайте  поживей
веселиться. Что такие вялые стали, ребята?
     Ее никто не  поддержал, но  перелом  наступил,  когда  невеста  запела.
Вообще, в своей  жизни Ирина Васильевна никогда не пела - до того была робка
и тиха. А сейчас, после всего,  взяла и запела. Песня была детская, шуточная
и ни к чему как бы не имела отношения.
     И тут-то все началось.
     Николай прямо-таки сорвался с места и поцеловал невесту. Поцеловал раз,
другой,  а  на  третий  поцеловал   мертвеца.  Тут  же  получил  оплеуху  от
девушки-двойника: а за что, непонятно было.
     -  К  кому  ж  она  его ревнует  теперь,  -  прошипел  сквозь  зубы  ее
молодцеватый сосед. - Наглая!
     Глаза его огненно при этом покраснели, не  то как у волка,  не то как у
воплотившегося  духа,  и  на него  страшно  было смотреть.  Но  нос  его был
испитой.
     Один  толстячок Леонтий вел себя  не в меру истерично: он подскакивал и
все время кричал, что он теперь еще больше жить хочет...
     Антон с печи успокаивал его. Впрочем, среди начавшегося всеобщего крика
и тотального звона стаканов его особенно не замечали.
     -  Ты долго, долго  проживешь, - сказала сидящая рядом с Леонтием лихая
бабенка. - Я это чувствую, я экстрасенка...
     Леонтий  прямо-таки  подпрыгнул  от радости,  сразу поверив  ее словам.
Потом  грузно  плюхнулся  на свое место, и  тут  же  его белая  пухлая  рука
потянулась к  вину и  ветчине.  С аппетитом опрокинув в  себя  стакан вина и
закусив ветчиной, он довольно нахально  обнажил свое брюшко и стал его нежно
поглаживать для двойного удовольствия.
     Его лицо разблаженничалось, как оживший вдруг блин.
     - Когда оно, вино и теплынь, проходит внутрь по каждой нутряной жилочке
в животе,  надо извне  животик  поглаживать, чтоб наслаждение  усилить...  -
шептал он, закрыв даже  глазки, чтобы не ощущать ничего, кроме себя и своего
наслаждения.
     А между тем лихая бабенка-экстрасенка бормотала своей соседке с другого
боку:
     - Помрет толстун-наслаждун лет через пять всего... Я его  жалею, потому
и  сказала, что долго-долго проживет... Я как  на ладони вижу:  конец не  за
горами.
     Толстун хохотал сам в себя.
     Водка лилась непрерывной рекой, заливая скатерть, рты и раскрасневшиеся
глаза.
     А невеста все пела и пела.
     Вдруг та самая пришедшая Бог весть откуда собачонка, совершенно ошалев,
подбежала  и,  подпрыгнув,  цапнула  мертвеца  за  ухо,  разразившись  потом
совершенно непонятным лаем.  Как  будто  на ухе  у  мертвеца  висело  что-то
невидимое,  но увесистое и заманчивое. Старушка Анатольевна тут окончательно
взъярилась.
     - Да что же это такое? -  заорала она  во всю мочь, заливаясь  слезами,
так что все остальные притихли. -  Когда  ж  это безобразие кончится?! Что ж
это  за  тварь  такая?!! Душа Семена  Петровича  сейчас мытарства  проходит,
терзается,  кипит, а этой поганой собачонке хоть бы что! Да разве  животное,
хоть и самое дикое, может себе такое позволить перед покойником? Зверье, оно
разум и уважение насчет  покойников имеет.  А эта  тварь и  не  собака вовсе
поэтому, а оборотень! Я в деревне жила, я их насквозь вижу!
     Собачонка в ответ залилась.
     -  Убить  ее!  -  заорал  вдруг  мужик,  вставший  из-за  стола  и весь
покрасневший как  рак.  В руке у  него  был стакан  водки,  точно  он  хотел
произнести тост.
     Собачонка  между  тем  опять  злобно   накинулась  на  мертвого  Семена
Петровича, бросившись ему чуть ли не на грудь.
     - Ненормальная какая-то, - испуганно пробормотала Клеопатра Ивановна.
     -  Нечистое  дело,  нечистое,  -  шепнул  Пантелеймон.  Но тут старушка
Анатольевна (и откуда только в руке появилось полено) хрястнула со всей силы
по башке этой непонятной собачке.
     Собачка тут же испустила дух, или ушла на тот свет, если угодно.
     - Не будет теперя покой мертвых нарушать, - раздался голос из-за стола.
     Мужичок Пантелеймон посмотрел на лежащий  на полу собачий труп и совсем
озадачился.
     - Самого Семена Петровича  теперь  нужно хряпнуть по башке - может, он,
наоборот, оживет, - поучительно сказал он. Его чуть не прибили.
     Собачонку так  и  оставили лежать  на полу.  И  когда  вроде  бы  стали
налаживаться отношения  и в  разговорах обозначился  даже  некоторый лиризм,
толстячок Леонтий поднял бунт.
     -  Убрать  надо  трупы, убрать! - завизжал  он, чуть не  взобравшись на
стол. -  Хватит  с нас трупов! Достаточно  для одной свадьбы довольно, - его
голос перешел прямо-таки на бабий визг.  - Что  ж  мы тут  веселимся, а  они
лежат... Не хочу, не хочу! Убрать в землю! Немедленно!
     Пантелеймон чуть не крикнул, указывая на Леонтия:
     - Вот кого надо в  морду! Ишь ты, в  землю!  А  может  быть, они с нами
хотят! Пировать!
     Но многие поддержали Леонтия.
     -  Собачку  можно  оставить, она никому не  вредит, а  Семена Петровича
давно пора куда-нибудь вынести, поди  уж смердит,  - промяукала одна молодая
дама слева.
     - Да не  поди, а уж точно, - оборвали ее. - Сколько мы тут часов пьем и
пьем, а он что ж, такой неприкосновенный?
     - А кто выносить будет?! - закричал Антон с печи.
     - По жребию, по жребию, - отвечали ему.
     Девушка-двойник одиноко ходила в стороне.
     - Бросаем жребий! - закричала экстрасенка.
     - А куда ж выносить в темень, на Луну, что ли? - орали в углу.
     Вдруг в дверь бешено застучали.
     Все остолбенели и замолкли.
     Остолбенение прервали два удара.
     - Кто это? - тихо спросили.
     - Лесник я,  открывайте! - раздался уверенный голос  за  дверью,  точно
человек там расслышал этот полушепот.
     Антон и прыткая старуха Анатольевна пошли открывать. Толстячок  Леонтий
упал под стол.
     - Раз лесник, то откроем, - бодро сказал Антон.
     Открыли.
     На пороге стоял огромный, недоступного  роста мужчина в тулупе, хотя на
улице стояло лето. Беспорядочные волосы как бы обвивали его лицо.
     -  Милости  просим,  начальничек,  -  залебезила  старушка Анатольевна,
подпрыгивая вокруг.  - У  нас тут свадьба. Чичас поднесем  вам стакан-другой
водки, штрафной. Мы люди хлебосольные, чем богаты, тем и рады.
     - А это кто? -  вдруг сразу спросил вошедший, ткнув огромной  ручищей в
сторону мертвого Семена Петровича. - Этот кто?
     -  А это  у  нас жених,  - заверещала Клеопатра Ивановна.  -  Только он
приуныл.
     Но старушка Анатольевна уже подносила леснику стакан водяры.
     -  Не пью, - угрюмо отстранил тот и пошел прямо к мертвецу.  - Унылых я
не люблю, - угрюмо сказал он. - Убрать!
     Как ни странно,  словно  по команде, Антон и  Николай перенесли тяжелое
тело Семена Петровича на печь, словно ему там будет теплее.
     Тишина воцарилась в этом избяном зале. Лесной человек давил  всех одним
своим присутствием, в глаза его, в которых зияла тьма, побаивались смотреть.
     - А это кто? - взглянул он на Ирину.
     - Невеста она у нас, - оживился Пантелеймон.
     Ирина притихла.
     - Собачку-то кто прибил? - равнодушно спросил лесной.
     - Попрыгун  он  был.  Все на мертвецов прыгал!  -  завизжала от  страха
старушка Анатольевна.
     - Пущай бы и прыгал, - строго ответил незнакомец.
     Его уже все  прозвали между собой лесным, не лесником, а именно лесным.
Правда, Пантелеймон осторожно тявкнул:
     - Фамилия-то как ваша, имя, отчество?
     Но его устыдили: у таких, мол, не спрашивают.
     -  Ну, ежели  он  начальство, тогда  конечно, - бормотнул Пантелеймон и
выпил.
     Потихоньку  обстановка  разрядилась. Только  Клеопатрушка  периодически
взвизгивала:
     - Я жить, жить хочу! Очень хочу!
     Толстяк Леонтий глядел на нее влюбленными глазами. А невеста плакала.
     Вдруг, среди опять возникшей мертвой тишины,  незнакомец,  посмотрев на
пол, сурово проговорил:
     - Ирина, давай  я на тебе женюсь. Будем в лесу или где-нибудь еще жить.
У меня семь жен было, и все померли. Выходи за меня, далеко-далеко пойдем. Я
тебя уму-разуму научу.
     Все ошалели.
     А Ирина, заплаканно взглянув на гостей, внезапно закричала:
     - Согласная! Согласная! Хочу замуж!
     - Иринушка, ты што? - ахнул Антон. - Ты погляди, как он страшен!
     Антон сам испугался своих слов. Но все и  так видели,  что незнакомец -
страшен.  Страшен  не  только  своей  формой и  ростом,  взглядом  - темным,
пригвождающим, а еще более страшен - духом.
     Но  на замечание  Антона незнакомец,  оглядев всех и  покачав  головой,
ответил спокойно:
     - Ох,  ребята,  ребята. И девочки. Страшных вы еще не  видали. Жалею  я
вас. Да разве я страшен? На том свете вы, что ли, не бывали? Жути не видели?
Дурачье, дурачье. Разве я жуток?
     И лесной даже захохотал, указывая на себя:
     - Ирок, разве я страшен?
     Ирина Васильевна покраснела.
     - Да они хотят моему счастью поперек стать! Да вы милый, пригожий!! - и
она  даже  слегка  потрепала незнакомца по  щеке,  при этом  у  того  во рту
обнажился большой зуб, скорее  похожий на клык. Но глаза чуть-чуть помягчели
в выражении.
     - Ты что, Ирка! - взвизгнула Клеопатра. - Жениха своего забыла? Он еще,
может быть, живой!
     - Какой же он живой? Он весь раковый! - чуть не завыла Ирина, плеснув в
Клеопатру водкой из рюмки. - Что же мне прикажешь, за мертвеца выходить?!! В
гробу  медовый  месяц справлять?!!  Да?!!  -  Она зарыдала. Потом  очнулась,
всхлипывая.  -  Никто не хочет понять  нашей  горькой  женской  доли, нашего
терпения!  - заплакала  она опять. - Конечно, хоть в гробу, да не  одна. Все
правильно. Но  вот  же  живой сидит. -  И она обернулась лесному. - Хороший,
милый, простой,  красивый.  Что же мне, век замуж не выходить? Сколько можно
ждать?!! Выхожу за него, выхожу, пусть берет!  - истерически закричала она и
поцеловала волосатую большую руку незнакомца.
     -  Дело сделано! - гаркнул  лесной. -  По  рукам.  Продолжаем  свадьбу.
Девчаты, ребяты! Пьем за счастие! Чтоб и на том свету нам быть счастливыми!
     -  Чтой-то  вы  тот  свет  все  время  поминаете, -  пискнула  старушка
Анатольевна.
     Но свадьба заполыхала с новой силой.
     - Ох, до чего же мы  дожили у нас в Советском Союзе  - опять закряхтела
старушка Анатольевна. - Я теперь больше на  свадьбы - ни-ни. Сумасшедшие все
какие-то. Не иначе как конец света приближается.
     Но  ее  никто  не  слушал. Лились  самогон,  квас, наливки.  Все  пели,
хохотали,   целовались.   Улыбалась   и   девушка   с   золотыми   волосами,
нечеловеческой красоты, которую раньше почему-то никто не замечал.
     - Все сбудется, - говорила она.
     Как  призрак  ходила вокруг  стола девушка-двойник.  Николай  плакал  в
стороне.  Трое из гостей уже лежали на полу.  Незнакомец  поглядывал  то  на
потолок, то на время. Кричала птица.
     К столу подошел мертвец, при жизни Семен Петрович.
     - И мне налейте, - сказал он.
     Незнакомец, подземно и дико захохотав, похлопал его по плечу.
     - Ну, наконец-то.  Я ожидал этого. Давно пора. Присоединяйтесь! Свадьба
продолжается! - крикнул он в остолбеневшее окружение.



















     Вася  Кепчиков очень  любил прогуливать  работу. Он  и сам  не понимал,
зачем он, двадцатишестилетний, здоровый парень, это делает.
     А в этот раз он рассуждал так: "Если 6 было на что напиться, можно было
6 идти на работу,  а  трезвому там  делать  нечего... Лучше уж по  трезвости
погуляю".
     Был осенний, промозглый день. Мелкий дождик залил все окрестности, умыв
их в серо-уютной скуке.
     Молчали бараки, пивные, тихо шепталось каплями воды одинокое шоссе.
     "Точно все схоронились", - решил Вася.
     Он вышел на улицу в галошах и в огромной, нависающей, не по его голове,
кепке. Постоял в большой разливочной луже. Покурил.
     "Чегой-то у меня в заду щекочет", - подумал он через полчаса.
     Потом опять покурил и пошел по шоссе к темнеющему за сеткой дождя лесу.
Выпить было не на что.
     Мимо Васи проехал  большой, самодовлеющий грузовик. Кепчиков  не  хотел
посторониться, но все-таки невольно отошел в сторону от брызг.
     "К чему бы это", - подумал он и пошел дальше.
     Шел   то   мечтательно,   скованно,   то  вдруг   начинал   безразлично
пританцовывать  и посвистывать, хлюпая  по грязнолужам. Плащ  его  при  этом
развевался, а из-под галош скучно-неповоротливо вылетали комки грязи.
     Не дойдя до лесу метров пятьсот, Вася остановился у столба помочиться.
     Он  уже  давно  кончил  мочиться,   а  все  стоял  и  стоял  у  столба,
покачиваясь.  Насвистывал и как-то  внутренне замирал. Через  полчаса  пошел
вперед.
     "Хорошая это штука, жизнь", - подумал Вася Кепчиков, входя в лес.
     "В лесу много мухоморов", - опять подумал он.
     Погуляв по  лесу,  от  одного  дерева  к  другому, от  другого дерева к
первому, Вася присел на пенек.
     "Посижу я, посижу, - решил он. - Посижу".
     Около пня под  кустом лежал запачканный, полумокрый клочок газеты. Вася
взял его и начал читать предложения.
     "Инженеры построили  паровоз", - прочел он. Ему  стало  тепло и  уютно.
"Это я построил паровоз", - повеселел он.
     Так  прошло много времени. Васе надуло  зад. Оборотившись, он пошел  из
лесу.  Слегка темнело. "Таперича и  клуб  уже открыт, -  решил он.  -  Можно
идтить".
     Обратно   Вася  направился  той  же  дорогой,  но   больше  безразлично
пританцовывал.
     В слякоти подошел к клубу. В главной комнате клуба, где танцевали, а по
углам  играли  в  шашки,  было  ярко-светло  от  безвкусного  электрического
освещения,  но  людишки  тем  не  менее -  их  было  очень много  - казались
черными-пречерными. От этой  комнаты  отходили  темные закоулки-коридорчики,
где  творилось  Бог весть  что. Везде, даже около  клозетов, висели портреты
великих  писателей, а в каждом углу  торчало по милиционеру.  Центр залы был
неестественно чист, но по краям некуда ступить  от окурков и семечек.  Вася,
полузгав в темноте с полчаса, втесался в зал.
     "Пару много", - подумал он.
     Потолкавшись вокруг  себя  под  какую-то  нелепо-бравурную  музыку,  он
отошел в угол и стал смотреть в окно. Пальто для светскости он распахнул.
     В клубе было очень мало парней и добрых две трети - девок.
     Вася постоял, постоял,  посмотрел в окно  и  вдруг уцепился взглядом за
одну девку.  Сердце у него екнуло, и в мозгу  стало оживленней. У девки - ее
звали Таня - был очень странный, висевший, как две разбухшие кормящие груди,
зад.  А глаза лучистые-лучистые и очень нежные. Чувствовалось, что ей  самой
очень нравится ее зад.
     Таня от нечего делать подошла к Кепчикову. У Васи потеплел живот.
     - Постоим, - сказал он ей.
     Они постояли.
     Васю  очень  смущали глаза Тани:  они  излучали идеальность. От этого у
него падала потенция.
     "Ты, Вася,  брось ей в глаза  смотреть, - подбодрил он себя. - Ты  ей в
задницу смотри".
     Он опустил глаза и так говорил, глядя в ее задницу. Прошло еще полчаса.
За это  время Вася совсем  растек и  ощутил  в груди,  у сердца, частичку ее
ягодиц. Ему стало так  хорошо, что чуть не закружилась голова. Теперь он мог
спокойно смотреть  на Танино лицо. Лучистость  уже  не  мешала,  и он просто
ощущал это лицо как продолжение зада.
     Глазки его сверкали, и он даже стал притоптывать ножкой.
     - Пойдем танцевать, - предложила Таня.
     По-своему  танцуя, Вася мусолил ее. Наверное,  потому, что он  расширял
смысл ее задницы на все ее тело, он бессознательно оттирал Таню к клозету.
     - Давай поженимся, - сказал он ей вдруг, оскалясь.
     Таня в ответ дружелюбно засмеялась.
     А ему стало так светло и радостно, что он, тупо-ласково хихикнув, сунул
ей  под нос, как  конфетку, мягкую  оберточную бумажку. Ему захотелось нежно
обмазать этой бумажкой все ее  пухленькое личико,  и его  глазки блестели во
тьме своих впадин.
     - Поцелуй меня, - попросила Таня.
     Прибавилось еще  страшно много народу,  все  толкались, но в душе  Васи
была тишина.
     Угощая в буфете  Таню крем-содой, Кепчиков думал о том, как хорошо было
бы выйти утром  на улицу и постоять  вместе с Таней  в  большой, разливчатой
луже. Оживленность вела за собой его скучновялость.
     Он представил себе, как потом они выйдут из лужи  и пойдут по одинокому
шоссе до темного леса,  безразлично пританцовывая и останавливаясь около луж
или столбов.
     Таня чего-то болтала. Вася мало слушал и все коршуном  вглядывался в ее
черты.
     - Жена, жена, - тупо тянул он.
     Ему страшно  хотелось заглянуть  внутрь ее  лица,  он  был  уверен, что
найдет  там  самого  себя. От замутившей  ум родимости черты ее казались ему
странными и волшебно-многозначительными, хотелось то постучать пальцем ей по
лбу, то  провести ладонью по бровям, словно  опасаясь, что все это исчезнет,
как мираж.
     Ему стало спокойней, только когда он  представил себя с ней в постельке
и почему-то вдрызг пьяных, умильно блюющих друг под дружку, на простынь.
     Грянул марш. А  вскоре пора уже  было расходиться. Милиционеры вышли из
углов.
     Кепчиков,  гогоча,  вывел  Таню  на улицу.  Провожать  ее  не стал,  по
неумению.
     - Встретимся завтра, в шесть вечера около почты, - сказала Таня.
     Кепчиков несколько  раз громко на всю улицу повторил сказанное и ушел в
темноту.
     "Идти или не идти?" - думала  на следующий день Таня.  Она  жила одна с
матерью, которую била  и выгоняла,  когда  к ним  в дом  приходили парни.  А
парней у Тани было не много, но и не очень мало.
     Впрочем, иногда ей хотелось  замуж. Но Вася ей  не очень  нравился, все
было как-то муторно и неопределенно.
     Дело в том, что каждый парень казался ей  членом, который она  целиком,
до самого основания, желала впихнуть себе внутрь. А головы  парней почему-то
казались ей кончиками членов. Поэтому ее раздражали глаза людей, она терпела
еще серые,  неприметные,  теряющиеся  на  лице.  А  у  Васи  глаза сверкали.
Понятно, что как человекочлен он ей не подходил.
     Таня не  знала, что  делать.  Почесала  затылок. Почитала  книжку. Тело
распухло, как мягкий арбуз.
     "Да ну его, - решила она просто так. - Да ну его".
     И не пошла на свидание.
     Начался неуютный, как помои, дождь. Вася  стремился  пойти на свидание.
Но часа за два, возвращаясь с работы, он попал под лошадь.
     Почему-то под лошадь, а не под машину,  хотя машин было много, а лошадь
одна.
     Его отвезли в больницу с переломом ребра и кровотоками.
     В бреду, перед операцией, ему чудился большой, ласковый, туго обтянутый
простым платьем зад Тани. Его окаймляли горшочки с комнатными цветами.
     Вася думал, что,  если он умрет, этот зад  превратится  в звезду и  она
будет вечно сиять над его могилою.
     А у почты, на том месте, где должно было состояться свидание, никого не
было. Только кто-то поставил туда пустое ведро, и оно простояло целый вечер.



















     В Измайлове на  асфальтно-зеленой  улочке расположились веселые, полные
людей  домишки. Целые летние  дни воздух здесь напоен лаем собак, последними
вздохами  умирающих,  криком детей  и туманно-тупыми  мечтами взрослых.  Все
здесь происходит на виду, все  мешают друг  другу, плачутся, и вместе  с тем
каждый сам по себе.
     В  одном  из этих домишек  живет  пожилая,  полуинтеллигентная одинокая
женщина - Полина Васильевна. Вместе с ней - три кошки и во дворе, в конуре -
пес, обыкновенная дворняжка. Кварталов за шесть живет и ее дочка с мужем.
     Сегодня, в воскресенье,  - все  семейство в сборе,  и комнатушка Полины
Васильевны  забита людьми  и животными. Уже второй час  идет  обед.  Обедают
молча,    задумываясь,    но    иногда   высказывая    что-нибудь    пугающе
многозначительное.
     Полина Васильевна иной раз отложит ложечку и юрко ртом ловит мух, делая
точно такие же движения, какие делают в таких случаях собаки.
     - Люблю повеселиться, - виновато  говорит она зятю. - Другой раз сидишь
себе так смирнехонько, накушавшись,  работа сделана, всем довольна, но вроде
чего-то не хватает. Я всегда тогда мух ртом  ловлю. Наловишься, и как-то оно
на душе спокойней.
     - Кушайте, мамаша, кушайте, - сурово отвечает зять.
     Кроме работы, он никак  и нигде не может найти себе применение; поэтому
свое свободное  время он воспринимает как  тяжкое и бессмысленное наказание.
"Ишь, стерва, - с завистью думает он о теще. - Мне бы так. Наглотается мух и
всегда какая-то осчастливленная".
     Он  прибауточно-остервенело таращит глаза  на Полину  Васильевну. У нее
мягко-аппетитные  черты фигуры, побитое, с некоторой даже грустью,  но очень
спокойное  выражение  лица,  какое бывает, пожалуй, у мудрецов  к  концу  их
жизни.
     - Вон те  и  солнышко в аккурат  выглянуло, Галина,  -  говорит  Полина
Васильевна дочери. - И  лапша моя на подокошке  нагрелась. В кухню  не  надо
идти.
     Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест.
     По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот.
     Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну, она относится, как к
серьезной  и  продолжительной работе;  ее  интересует  быстрейшее достижение
цели, хотя цель  - сама по себе - ее редко когда  волнует. Поэтому  она  ест
сурово, напряженно,  заняв вместе  со  своими локтями  полстола, и выражение
лица ее не различишь от супа.
     Полину Васильевну слегка  раздражает молчание дочери; "ты хоть слово, а
пискни, -  думает она. - Хоть  слово. Потому что ты среди людей, а  не среди
туш". Она обращается за выручкой к зятю.
     - Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, -  повторяет она ему. - Не
пойму, мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик.
     Полина Васильевна икает от удовольствия.
     - Само порчено, - деловито брякает зять.
     От этих собеседных слов Полина Васильевна  совсем  растаивает. Она, как
кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает:
     - В позапрошлом  году  у Анисьи  репа поспела... Хорошо...  Ик... А  во
время  войны  и  гражданской революции я любила  репу с  картошкой кушать...
Ик... Сейчас надо кошек почесать, а чаевничать потом будем.
     Обед кончен, Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром; и
так  же  деловито и  размашисто  плюхается на  кровать -  баиньки.  Сразу же
раздается ее  устойчиво-звериный  храп.  Петя  же,  окончив  обед, стал  еще
оглоушенней.
     Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет
еще  час, и  он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится  Петя от
страха;  особенно   пугают   его   свободные  мысли,  временами,  как  мухи,
появляющиеся у  него в  мозгу. Одна Полина  Васильевна покойненькая: почесав
кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет  ее в
конуру, собаке.
     Пока  пес,  виляя хвостом, судорожно  грызет  пищу,  Полина Васильевна,
опустившись на  корточки,  разговаривает  с ним. Ей кажется, что  пес  - это
самое значительное  существо в  мироздании; и что каждый не  накормивший его
человек - преступник.
     А  в   далекой  юности,  когда  она  была  религиозна,  она   почему-то
представляла  себе  Высшее  Существо  в виде  большой,  с развесистыми ушами
собаки.
     -  Умненький  ты  мой,  -  дико  кричит  она  своему  псу.  -  Кушай  и
облизывайся... Педагог...
     Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в
ее мозг звук и с теплыми глазами бредет обратно...
     Дома Петя кулаком будит жену.
     -  Материться  начну, -  дышит  он  ей в  лицо.  -  Удержу уже нет  без
трудодействия.
     - Ух, матершинник, - бормочет сквозь сон Галина.
     - Сама знаешь, теща,  - культурная, не любит  мата.  Даже  кошек  тогда
выносит из комнаты, - угрожает Петя.
     Скрипя всем телом, Галина встает.
     - Мы уходим, мамаша, - обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне.
     - Ну  и Бог с вами,  уходите, - умиляется Полина  Васильевна. - Какая я
была маленькая, а теперь  большая.  И мои  уже накормлены,  -  кивает она  в
сторону кошек.
     Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком.
     "Полежу я, полежу", - думает она полчаса.
     "Полежу  я,  полежу", -  думает она еще  через два часа.  Так  проходит
вечер.



















     Я  всегда  думал, что  единственное существо, которое выше  меня, - это
крыса.
     Но, к сожалению, я их никогда не видел - даже их  синих черно-бездонных
глаз, погруженных в протосмерть. Я их видел только во сне, и то в Нью-Йорке,
хотя в Нью-Йорке много-много, даже слишком много видимых крыс.
     Я живу в конуре, на шестнадцатом этаже в здании, которое через тридцать
пять лет провалится. Но мне почти весело от этого.
     Люблю крысиные глаза, уходящие вовнутрь. Я вообще  люблю глаза, которые
уходят  вовнутрь.  Прежде всего,  потому что у людей, которых я вижу вокруг,
глаза смотрят  всегда вовне, как будто внутри у них ничего  нет. Я разъезжал
по всему  свету  и убедился, что это так. А я ведь  - любитель необычайного.
Хотя бы  потому, что  моя мать наполовину индианка. Но эти рыбы  - необычные
люди  - так редко  попадались! Одни бесконечно жующие морды, то разъезжающие
на  автомобилях,  то  спрашивающие: "How are you?" Некоторые из них  считали
себя спиритуальными, потому  что часто употребляли такие слова, как  "Бог" и
т.д.
     И все-таки недавно  я увидел необычайное. Это был человек-семга. Я  уже
давно забросил свою  контору,  ибо скука -  царица  этого общества  -  стала
убивать  меня  окончательно.   Впрочем,  некоторые   называли   эту  контору
"реальностью". Гомосексуализм, порнография и т.д. были даже еще скучнее, чем
обычное и  респектабельное существование типа "хау а ю". Еще некоторое время
меня  развлекали  педофилы - я вошел в их пуританское сообщество (в качестве
наблюдателя), - но дети оказались такими же скучными, как и взрослые.
     Бессмысленность доконала меня.  И вот тогда я и бросил работу (два моих
знакомых, один из штата Техас, другой - с  Бостона, покончили с собой, когда
их выгнали  с  работы).  Но я плевал на все, в том  числе  и  на  трупы моих
знакомых.
     Я решил уйти в трущобы. К обездоленным. С ними было не так скучно, зато
страшно; ибо не раз за все мое подпольное существование  они хотели зарезать
меня. Но не зарезали от  избытка чувств.  И все-таки  ничего в  них не  было
необычайного. Ну, люди как люди, с другим меню.
     В действительности необычным был он: человек-семга.
     Стоял серый, пустой нью-йоркский  день. Я тогда выполз из такой трущобы
-  прямо из окна, которая  напоминала  труп, выставленный напоказ. Тараканы,
другие мелкие  твари,  смердуны копошились в моем носу,  горле, уме... Но  я
все-таки  вышел!  В  моих карманах было тридцать долларов - целое состояние,
которое я вынул из брюк наркомана, уснувшего в углу.
     Почти бегом, мимо грохочущих  автомашин, воя обездоленных,  мимо реклам
общества  "новорожденных  в Боге",  мимо патологических  проституток и  глаз
ожиревших  бизнесменов,  видимых сквозь  стену  небоскребов,  я уходил туда,
туда... в дешевую грязную пивную, около Сорок второй улицы, улицы кошмаров.
     Вот, вот она, милая. Я знал там  одного бармена:  трижды  -  правда, за
целый год - он подмигнул мне.
     И я  вошел  в этот райский  мир.  В углу  зеленел телевизор,  в котором
кого-то насиловали. По другой программе  выступали  те, кто считал, что  они
живут в золотом веке.
     Я сел  за  столик. Бармен - уже четвертый раз за год - подмигнул мне. Я
заказал себе  пива и рюмку водки. На голодный желудок от этого можно сойти с
ума. Я нарочно потому не ел ничего - даже своих крыс (ментально).
     И вдруг появился этот человек. Толстый, красноватый, в руке у него  был
томик Шекспира. Это меня поразило больше всего.
     Но  истинная  необычность  его  была  в нежности.  Только нежность  эта
внешняя. Души, как обычно, не наблюдалось, но внешняя нежность была. Он весь
раздулся  от этого,  кожа лица, рук была у него красновато-тонкая, странная,
одним словом, семга, воплощенная в человека.
     Я запел. Я люблю, когда семги  воплощаются в человеков. Раньше, бывало,
боги (например,  античных времен) принимали  вид людей,  а теперь даже семги
воплощаются  в  нас. Это ли не чудеса?  Богам, конечно, легко воплощаться  в
людей, а вот семге - это и есть подлинное чудо!
     Глаза,  какие  у  него  были  глаза!  Синие,  розовые,  водно-небесные,
разорванно-голубые, свирельные. Я тут же встал, как все равно военный, отдал
ему честь и упал перед ним на колени.
     "Свершилось! - подумал я. - Тысячелетиями ждали  этого! Что там боги! А
вот возьми, и  чтоб семга - да  в человека. Это тебе не поиски истины сквозь
туман. А туг все чисто: семга - и вот на тебе, человек".
     "Он" (я о нем  иначе как с заглавной буквы и не  могу выражаться) издал
свое великое: "Пуф-пуф!"
     Как я потом понял, это был единственный  звук, который он был  способен
(более или менее внятно) произносить.
     В остальном - молчание, вернее, антимолчание.
     Я почти заплакал, ибо не понял выражения его рыбьих глаз. Одним вздохом
меня вынесло в сторону, к клозету.
     Там было обычное: я видел  сквозь щель, как  огромный цветистый мужчина
использовал в задницу молодого человека, а тот блевал в белоснежный толчок и
рассматривал там - мне так  интуитивно  показалось - свое собственное вечное
отражение.
     Но мне было не до обычного.
     Я встал и опять очутился около Семги. Он дышал  ровно,  ровно, и от его
чистого дыхания веяло рекой, блаженством и сумасшествием. И тогда я поверил!
Да,  да, я обрел веру. И не покину  ее  никогда. Все, что я  говорил ранее о
Нем, - в прошлом. Сейчас -  я на  дне. Я - один. Я превратился в семгу.  И я
обрел веру. Я плыл по речным потокам. И потом меня убили.
     И я видел - своими чистыми, речными глазами, - как меня едят.
     Но я обрел веру.
     Прощайте.



















     -  Если в течение  тридцати минут  не сделать  укол,  парень умрет  как
дважды  два, - сказал врач, выйдя на террасу. - А  сделаем укол, будет жить,
сколько влезет.
     Кругом  была мгла, вечер, высокие смутные деревья и подмосковные  дачи.
"Надо выйти на  шоссе, - продолжал врач, - и поймать машину. Больница в семи
- десяти минутах быстрой  езды. Иного выхода нет. "Скорой помощи" поблизости
нет".
     Мамаша умирающего молодого человека, Вера Семеновна, первая  выкатилась
в сад.  За ней вслед выскочили несколько гостей и  дачников. "Неужто помрет,
помрет... Сереженька-то",  -  бормотала Вера  Семеновна,  семеня  ножками то
направлению к калитке. Ей казалось, что все вокруг оцепенело и только что-то
сильное и жестокое давит грудь.
     - Где взять машину? - подумала она, и ей  на мгновенье  показалось, что
она  и есть машина,  быстрая  такая и  широкая... Раз-раз, и  понесет своего
мальчика до больницы,  быстро-быстро... Механически  она выбежала за калитку
на шоссе. Около  нее раздавались  громкие матерные голоса.  Кто-то  играл  в
карты, прячась в канаве.
     Фьють,  фыоть, фьють  - ей очень захотелось, чтобы  показались десятки,
сотни  машин.  Но  ничего  не было. Подбежали,  подтягивая  штаны,  гости  и
дачники. Один из них на ходу полоскал горло.
     Вере Семеновне почудилось,  что  спасение ее мальчика зависит от  того,
будет  ли  мир неподвижен и  неподатлив,  как сейчас, или  нет?!  Пыхтя, она
побежала сама не зная куда.
     Вдруг на повороте, у железной дороги, она увидела  легковой автомобиль,
ожидающий зеленого сигнала.
     Уже через  минуту  она была  около  него;  внутри сидело два  человека,
мужчина и женщина.
     ...Хватая  себя за волосы, рыдая  и  воя, Вера Семеновна запричитала  о
том, что нужно спасти молоденького парня, ее сына, студента. Спасение займет
всего десять минут.
     - Мы еще не умывались, гражданка, - вдруг тупо сказал водитель.
     -  Он шутит, конечно,  мамаша, -  вмешалась женщина, сидящая на  заднем
сиденье. - Но  поймите, мы  должны вернуться  вовремя: машина не наша, и  ее
хозяин давно ждет нас.
     - Мальчик  же умрет через полчаса!  - громко заорала Вера Семеновна. Но
странно, внутри  она  почувствовала,  что кричать бесполезно  и  что  вполне
нормально и естественно,  если люди ее  не  послушают. И это  сознание стало
придавать некоторую  театральность и искусственность  ее, казалось бы, самым
искренним  и  душераздирающим  крикам.  Наконец,  после  того  как  водитель
холодно, как  обычно  смотрят друг  на друга прогуливающиеся на улице  люди,
взглянул  на  нее, Вера Семеновна поняла, что все кончено; и хотя она знала,
что  не  поступила бы так сама на его месте,  тем не менее прежний  холодный
опыт жизни заставил ее  даже не возмутиться, как будто так оно и должно было
быть.  Взглянув,  она несколько даже лицемерно  пискнула: "Восемнадцатый год
мальчику-то... Рано умирать..."
     - Вон смотрите, там еще одна машина, - сказала ей женщина.
     Вера  Семеновна бросилась туда,  крича и размахивая  руками. Но  она не
добежала до машины.  Хотя  водитель видел  ее дикую, истерзанную  фигуру, он
рванул с места. Автомобиль проехал мимо Веры Семеновны, обдав ее грязью. Она
обернулась.
     Тем временем  и первой  машины  простыл след.  Она,  как  напроказивший
малыш, вовсю удирала по шоссе.
     Вера Семеновна боялась посмотреть на часы.
     А  по  другую  сторону  железной  дороги она  увидела  вспыхнувшую в ее
сознании  картину: около пивного  ларька  стояла милицейская  машина.  Дюжие
милиционеры втаскивали в нее молча, но остервенело сопротивляющегося мужика.
     Когда Вера Семеновна подсеменкла туда, там уже были ее соседи-дачники.
     - Не дают  автомобиль,  - тупо и удивительно сказали они ей. - Говорят,
что  им  срочно  надо  отвезти  пьяного. И  они  не  могут не  по назначению
использовать машину.
     Вера  Семеновна,  сама не помня себя, но  больше механически, принялась
кричать.
     Сиволапые милиционеры подтаскивали  пьяного  и осматривали его, но в то
же  время наблюдательно и даже  с  уважением слушали ее. Слушали и ничего не
отвечали.  Одному  она  кричала  прямо  в  ухо, но  он, казалось,  слыша ее,
равнодушно  стоял и смотрел  на пьяного, точно выпуская  ее крики из другого
уха. Смотрел и переминался с ноги на ногу.
     - Слезами, хозяйка, горю  не  поможешь, - вдруг,  крякнув, назидательно
проговорил он.
     Тут  же к нему пристало подошедшее  со стороны, какое-то пьяненькое, но
громадного росту существо. Этот мужик сначала незаметно и тихо, как в тайне,
с любопытством  выслушивал  Веру Семеновну и  дачников.  Теперь  он  упоенно
взыгрался.
     - Ведь сыночек у матери помирает, родное дите, - зычно закликушествовал
он, поднимая огромные руки то на грудь, то к небу. - Люди, а?! Люди?! Али вы
крокодилы!?  Ежели бы чужой иль  племяш... А то ведь родное дите... Пожалеть
тут надо, приголубить, а... Дубины...
     Он так кричал  и самозабвенно  расплескивался, что не заметил, как Вера
Семеновна  с дачниками уже  ушли.  Долго  еще  потом он орал и  даже,  когда
милицейская машина  уехала, одиноко бежал  по темным дачным  улицам, крича и
причитая, пугая собак и старух.
     Вера Семеновна между тем подходила к своему дому.  Она ушла, потому что
посмотрела  на  часы:  прошло   уже  сорок  минут.  Состояние   у  нее  было
мертво-обреченное, слегка полоумное и в то же время спокойное.
     Она думала  о  том,  что она  еще  с самого  начала, когда  выбежала из
калитки, ясно осознала то, что хоть ей и встретятся люди, но никто все равно
не поможет. Что просто так  должно быть, судя по  всему, что  такое жизнь, и
возмущаться так же нелепо, как если бы ударила молния и убила ребенка. Но ее
душил кошмар, сам по себе, потому что исчез ее мальчик:  она  была уверена в
этом, в таких случаях врачи не ошибаются.
     Маленький,  распушистый  куст  на  мгновенье показался  ей  сыном;  она
взмокла, и ей захотелось поесть; по спине прошел холод. Вдруг Вера Семеновна
подумала, что теперь, без сына, ей сполна будет хватать ее пенсии.
     Посмотрела на небо: может быть, ей еще удастся слетать на луну.
     В саду,  у  ее  дома, шумели, точно разговаривая  с Богом,  деревья.  У
калитки,  освещенная  уличным   фонарем,  стояла  старушка  соседка.  По  ее
оживленному лицу Вера Семеновна поняла, что Сережа умер.



















     Во дворе  одной  старой заезженной  испыленной  московской улицы  стоит
деревянный  двухэтажный домик. Внутрь его ведет  черная пасть  - на парадной
лестнице никогда  не  горит лампочка. На полкрыла  верхнего этажа протянулся
длинный,  заставленный сундуками и всяким  хламом  коридор,  по  обе стороны
которого - двери комнат-клеток.
     Там  обитает  разнообразный  полупьяный житель. Очень много  жирных,  с
отвисающим животом  и задом, дядек, лысых, матерщинников и сладострастников.
Женщина   живет   всякая   -   есть   тоненькая,   задумчивая   и   какая-то
полуотсутствующая  в   этом   мире   кастрюль,  тараканов  и  синего   неба,
виднеющегося из окон; есть - жирная, грубая, визгливая; такие часто валяются
в коридоре пьяные или под чужим мужиком.
     Но почти  всех женщин объединяет одно: все они  стараются  забить  свои
комнаты-клетки стульями, столами, кроватями, горшками и телевизорами. Каждая
покупка - дикая радость для одних и плаксивый вой для других.
     Некая  Вера  Петровна (женщина  22-х  лет), купив  телевизор,  всю ночь
плясала во дворе при свете ночного фонаря со своим мужем, веселым хохотуном.
     И из всех окон смотрели на них,  завидовали, ныли и пересчитывали  свои
денежки.
     В сумасшедшем, деревянном чреве дома  живут еще дети. Все они садисты и
до безумия злы. Кажется, если бы не их относительная рахитичная слабость, то
они разнесли бы весь дом, двор, улицу, и если  бы могли, весь мир. Но они не
могут даже выбить все стекла в своем дворе.
     Но  зато  у  них  есть  жуткое,  веселое,   бьющее   через  край  своей
жизнерадостностью чутье находить слабых. Какая-нибудь  старушка-инвалид... И
начинается крикливая, сладострастная пляска мучительства.
     Живут  во   дворе   также  мечтатели.   Один   из   них,   Иван  Дубов,
сапожник-частник, чинит обувь только дамам.
     - Мужчине я ни одного гвоздя не вобью, - говорит он мрачно  и серьезно.
- Потому что удовольствия никакого нет.
     Другой  -  Валя Колосов -  любит  пить пиво. Он опаздывает  на  работу,
бросает все, пока  стоит в длинной, суматошной  очереди у  грязного  пивного
ларька.  И  даже когда умер его крошечный сынок -беленький такой ангелочек -
он увильнул и не пошел  на  похороны, потому что  привезли душистое, кипящее
пиво.
     Даже среди детей есть идеалисты. Один из них,  здоровенный  садист  лет
15-ти, исполосовавший  бритвой не  одно лицо,  тихо  замирает, когда выходит
гулять Коля-сказочник, мальчик лет 12-ти.
     Он отводит Колю в  угол двора на бревна и, отогнав всех, смиренно, чуть
прикрыв глаза, слушает сказки. Если Коля плохо рассказывает, он его бьет, но
не как всех, а покойно и даже уважительно.
     В этаком-то домишке живет женщина лет пятидесяти с сыном. Зовут ее Анна
Петровна.  В молодости  она была красива, хрупка  и не в меру интеллигентна;
муж ей  попался  грубый, из пролетариев, и  давно ее бросил;  теперь  она  -
забита,  суматошна, а  от интеллигентности осталась одна  истеричность.  Всю
свою жизнь  она посвятила своему сыну Вите. Вите сейчас -  23 года, учится в
техникуме, он - груб, неотесан, одним словом, пошел в отца.
     В  один  прекрасный день Анна Петровна заболела. Это случилось во время
стирки, тяжелой  и нудной, изломавшей ее тело.  Давая себе отдых каждые пять
минут, она, как всегда, с  экзальтацией думала о сыне,  так,  чепуху всякую.
Это ей страшно помогало. На сей же раз  что-то  быстро убило ее  материнскую
романтику.  Она почувствовала себя плохо. Вызвали врача. Он пришел, толстый,
торопящийся. Пошевелился над ней и сказал, что пройдет. Выйдя же в коридор и
пыхнув  на  Витю бычьими глазами, сказал,  что  диагноз  тяжел и вряд ли она
протянет один месяц.
     -   Пусть   сидит  дома,   в  больнице   делать  нечего,   туда   возят
выздоравливать, а не умирать, - пояснил он.
     Разговор подслушала соседка Вера Иосифовна, женщина лет 48. Уйдя в свою
одинокую,   вдовью   комнату,   она   подняла   к  грязному   потолку   свои
сине-водянистые глаза и сказала самой себе:
     - Как жаль Витю.
     Она очень любила Витю и ревновала его к матери.
     Может  быть, ей удастся усыновить Витю? Правда, он два  раза побил ее и
один  раз  облил  холодной  водой...  Она  представила,  как  Витя спит в ее
комнате, и поцеловала ножку кровати.
     - А над его головой я повешу портрет Мичурина, - подумала она.
     Витя между тем,  узнав о близком конце матери, совсем загулял. Он очень
любил  себя  и  жил только собой,  но  в то же  время смутно чувствовал, что
должен сейчас жалеть и утешать мать.
     Эта двойственность раздражала его; поэтому он решил сбежать.
     Сказав  матери, что их отправляют  на практику,  он уехал на  несколько
дней к товарищу.
     В  маленькой,  закопченной  комнатушке вместе  с  какими-то  странными,
лохматыми и до неестественности крикливыми парнями он жрал водку. Закусывали
селедкой и масляными пальцами перебирали рваные  карты. Было как-то хохотно,
грязно  и   интересно.   Витя  чувствовал,   что   он   во   власти  веселых
освободительных сил;  что он  может, например,  стать  сейчас на стол, снять
штаны или наорать на мать.
     Анне Петровне было между тем совсем скверно, болезнь давала себя знать,
а  за ней  некому было ухаживать.  Несколько  раз  заходила,  впрочем,  Вера
Иосифовна; но она, вместо того чтобы помочь, принесла два горшочка с цветами
и пыталась поцеловать Анну Петровну.
     -  Все же,  если кто и жалеет  меня, то  это Витя и  Вера  Иосифовна, -
подумала Анна Петровна.
     Вялая,  опустошенная,  погруженная  в  мечты  о  сыне,  бродила она  по
комнате, питаясь, как птичка, остатками еды.
     Наконец явился Витя. Он вошел  в комнату  слегка взлохмаченно-злой, так
как в коридоре, подкравшись к нему сзади как тень, его  поцеловала в затылок
Вера Иосифовна.
     - Как, мамаша, здоровье? - все же сказал он, чмокнув мать. - Я не один.
Глаша со мной.
     - Где ж она? Глашка-то, - спросила Анна Петровна слезящимся от волнения
голосом.
     - Сейчас придет.
     И Витя сразу же стал прибираться в  комнате. Вид  комнаты вдруг  как-то
переменился, и Анна Петровна со своей кроватью оказалась в углу.
     Большое  место  заняла огромная, как плот, постель Вити. Вскоре  пришла
Глаша.
     Это была полная, покойная женщина лет тридцати трех, с округлым задом и
грудями. Лип о  ее было поразительно бессмысленным  и отсутствующим. Душевно
она была абсолютно  пуста, но  не  обреченной, страшной пустотой, а какой-то
здоровой, покойненькой пустотой, полным отсутствием всяких мыслей.
     В жизни она  любила  есть,  спать и нежиться. Спала  она 10-12 часов  в
сутки, ела 5-6 раз в день, причем, почему-то любила есть под музыку. Кормили
ее  очередные  любовники,  которым она  нравилась за простоту  и за то,  что
отдавалась сразу же, без претензий.
     Как пришла Глаша, Витя сразу же принялся укладывать мать спать. В дверь
постучала и  вошла Вера Иосифовна.  Она прямо подпрыгивала от  охвативших ее
мыслей и прежде всего бросилась ласкать Анну Петровну.
     -  Анна  Петровна,  баиньки, баиньки, а то  вы устанете, - верещала она
около нее.
     Глаша сидела в углу и молча ела котлеты. Витя, немного остолбеневший от
активности Веры  Иосифовны,  молчал,  и  в голове его напрягалась и не могла
вызреть какая-то тупая и определенная мысль.
     - А теперь, детки, я вам постелю, - сказала Вера Иосифовна.
     И потом она ушла, оставив незримый туман своей болтовни и истерики.
     ...Витя и  Глаша  легли  спать.  Глаша глухо  ворочалась под сильным  и
решительным телом Вити, и на  ее лице появились бледные, неуловимые признаки
мыслей, ибо только в этот момент Глаша могла о чем-нибудь думать.
     Анна Петровна кряхтела в  своей кровати: свое собственное тело казалось
ей лишним и ненужным; она вспоминала, как Витя целовал ее в щечку и думала о
том, что это спасет ее от любой болезни.
     А  наутро в  разорванных  лучах  пыльного солнца  они  втроем  казались
ошалевшими, дикими от сна, от самих себя.
     Пришел доктор. Виктор почему-то стал забивать гвозди в ящик. Глаша ела,
поглаживая бедра. Немного очумевший доктор вызвал Витю в коридор.
     -  Умрет,  умрет  мать,  - буркнул  он.  И  был  немало  удивлен, когда
вынырнувшая   откуда-то  из  темно-шкафного  угла   женщина  (то  была  Вера
Иосифовна) сунула ему в карман деньги.
     Потянулись странные,  напряженные,  как стук сердца,  дни. Глаша совсем
как-то  опьянела  от  сытости, от  близости  Вити  и все время  просила  его
"ложиться",   даже  днем.  Выражение  ее  лица  стало   осмысленней  и  даже
по-животному одухотворенным.
     Валяясь на постели, она  часами рассматривала свое круглое белое лицо и
пыталась  отразить  в зеркале выражение  лица, какое  у нее  бывало в момент
близости.
     Витя же, возвратившись с работы, мастерил и  не обращал на нее никакого
внимания, с нелепо сосредоточенным видом стуча молотком...
     Анна Петровна плакалась, что  вдруг  умрет и больше  никогда не  увидит
Витеньку.  Вера  Иосифовна  забегала  к  ним  каждый  час,  меняла  цветы  в
горшочках.
     -  Все умрут,  -  успокаивала она Анну Петровну, - главное, плакать  не
надо.
     И гладила тихую, безволосую головку Анны Петровны.
     По ночам же, закрывшись одеялом, она мечтала, как усыновит своего Витю.
     Иногда  Анна  Петровна,  заботливо  поддерживаемая  Верой   Иосифовной,
выходила в садик подышать Божьим воздухом.
     Тогда Витя сразу же бросал все дела, лез в шкаф и пересчитывал материны
платья.
     - Ты, Глашка, будешь у меня одета, - говорил он.
     Витя боялся желать смерти матери, но иногда не выдерживал. Впрочем,  он
любил ее.
     Однажды  Вера Иосифовна сидела одна на скамеечке в этом одиноком и в то
же  время таком, как  все, дворике; Анна  Петровна еще не желала. Небо  было
огромное, прозрачное, казалось, это была сама безграничная пустота, уходящая
далеко ввысь, в  беспредельность, повисшая над реальным  и  странным в своей
определенности миром. Чудилось, что нависшая пустота все поглотит или просто
пройдет сквозь дома, деревья, тела, растворив их  в себе и сделав  такими же
химеричными и пустыми.
     В комнате  Анны Петровны было тихо и  слегка  потусторонне;  Глаша ела.
Выражение ее лица было каким-то отсутствующим.
     Вдруг   в  немую  тишину   комнаты  вошло   чье-то   незримое,  больное
присутствие.  Анне  Петровне  вдруг показалось, что кто-то  смотрит  на  них
влюбленно и отчаянно. Но откуда смотрит, она понять не могла.
     Прошло  еще несколько  дней  в каком-то  дневном  свете, в  суматохе, в
размахивании  руками, в делах. Они были удивительно непонятные,  и Витя даже
забывал, когда было вчера, а когда будет завтра.
     Анна  Петровна хотела найти себе дело  и прогуливалась взад и вперед по
комнате.  Вера  Иосифовна  шила  Вите  зеленые  тапочки.  Иногда  они  опять
чувствовали  чье-то изломанное,  робкое и  как  бы стыдливое  присутствие. И
только  одна  соседка  заметила, как мимо  их  двери,  по пыльному  коридору
прошмыгнуло какое-то маленькое, странное существо.
     Нарушал  этот  поток жизни  доктор.  Он  приходил толстый, надутый,  но
уходил от  них  всегда  немного ошалевший.  Он  вносил  в  их  мир  какое-то
нестерпимое ожидание, ожидание  смерти.  Все  они  были  точно  на пристани,
ожидая прихода корабля - придет  или не придет. И  вместе с тем не понимали,
зачем им все это нужно.
     Однажды Витя и Вера Иосифовна остановили доктора в коридоре.
     - Что скажете? - тупо спросил его Витя.
     - Болезнь чего-то не так пошла. Сейчас сделаю анализ: тогда сразу видно
будет, когда умрет. Приду завтра с ответом.
     Новый день начался кошмарно-серо и фантастично.
     Витя, спросонок, не разбудив еще Глашу, вместе с соседом-инвалидом ушел
пить водку в сарай.  У  инвалида  было по-животному красное выпяченное лицо,
точно он все время хотел схватить кого-нибудь зубами.
     Глаша лежала на кровати, сонная, разбросавшаяся и неудовлетворенная.
     Она смотрела  на раму  окна  и страшно  жалела, что сегодня  не  жила с
Витей. Из-за одного пропуска ей казалось, что жизнь от нее уходит.
     - И не то жалко, что не жила, - думала Глаша, - а мыслей жалко... Какие
были мысли. А вспомнить не могу...
     Мысли  у  нее  действительно  появлялись  во  время  любви,  появлялись
самопроизвольно, легко, без усилий, как во сне, и  какие-то они были уютные,
убаюкивающие, люлечные. Они уносили ее куда-то далеко-далеко в давно забытую
людьми страну. Глаша чуть не заплакала от обиды... Где мысли? В  голове было
пусто и холодно. Она пыталась  погладить  собственное  тело.  Посмотрела  на
лампу, на потолок.  "Укрывают  они меня от дождя",  - подумала она.  И опять
пожалела  себя. Неприязненно  взглянула на Витю.  "Ишь, ходит, и нет ему  до
меня дела. Хорошо было бы жить не с Витей, а с планетой", - подумала она.
     А  Витя  пел  песни,  веселый,  смешной и сумасшедший.  Вера  Иосифовна
умиленно на него глядела и даже бросила мыть пол.
     Самое же страшное  и фантастичное было то,  что Анна Петровна озлилась.
Ей вдруг  показалось,  что она  все-таки  действительно  может  умереть. Она
поверила в это только как в  некую вероятность, пусть  ничтожную, но уже это
ее озлило. Неожиданно она стала швыряться на пол посудой.  Побродит-побродит
и р-раз, швырнет чего-нибудь, вилку там или нож.
     Странно, что сначала никто на это не обратил внимания. А Вера Иосифовна
вдруг убежала в лавку купить белых цветов.
     Витя под конец  совсем отрезвел и стал есть  рыбу. Он так  погрузился в
еду, что опять ни на кого не обращал  внимания. Глаша спала в верхнем белье,
лишь  изредка  поднимая  голову при звоне посуды,  чтобы потом снова сползти
вглубь, под одеяло.
     - Довольно, мамаша, хулиганить, - сказал наконец Витя.
     Неожиданно раздались голоса.
     - Вот эта, - пробубнил чей-то глухой голос за дверью, и в комнату вошел
необычайно солидный, пожилой человек с портфелем. Вид у  него  был не в меру
самодовольный и вместе с тем пришибленный, оглушенный. Самодовольный человек
была  вся его внешняя  оболочка, жирная и инертная,  но в  нем также сидел и
оглоушенный человечек,  который, казалось,  вот-вот выпрыгнет из  оболочки и
накричит, но накричит единственно от страха.
     Толстяк  аккуратно  отер  пыль  со  стула,  солидно  и как-то  чересчур
самодовольно  сел, но  тут же оглядел всех торопливым,  перепуганным, как бы
выскакивающим из орбит взглядом: а не сделал ли я чего-нибудь неприличное.
     Глаша открыла глаза и жирно потянулась всем телом.
     Толстяк распахнул портфель и брякнул:
     -  Я  -  завуч школы.  (Пришибленный  человечек спрятался,  и на  Глашу
смотрело солидное, лишь слегка подпрыгивающее в своем довольстве лицо.) - Вы
Глафира Яковлевна?
     - Буду ей, - отвечала Глаша.
     - Видите, дело  в том, что письмецо на вас есть, от ученика нашего 4-го
класса...  К награде просит Вас мальчик представить...  Чуть не памятник вам
поставить.
     Витя бросил пищу и подошел к завучу:
     - По-ученому что-то говорите... Что вы хотите сказать?
     -  Ничего, ничего,  товарищ, -  опять необычайно  важно,  даже  склонив
голову набок, ответил завуч. - В письме наш ученик очень хвалил вашу жену...
К награде просил представить... На работе повысить... Два письмеца послал: в
милицию и администрацию школы... Психологически крайне интересно.
     В  это  время в  коридоре  опять  послышался  шум, и  в комнату влетела
женщина  лет  пятидесяти  вместе  с  тоненьким,  трясущимся  существом   лет
одиннадцати.
     - Ты  ответишь за свой  разврат, сучка, -  набросилась она  на Глашу, -
мальчишку до чего довела... В петлю лезть собрался... Еле вынули...
     - Позвольте,  позвольте, почему петля? - закричал  завуч и  двинулся на
женщину. - Письмо было, а не петля.
     В  это  время дверь  распахнулась и вошла Вера Иосифовна. В  руках  она
держала ослепительно-белый  букет цветов.  На  минуту  все  смешалось.  Мать
мальчика кричала, что ее Коля хотел повеситься; завуч самовлюбленно напирал,
что  было только письмо;  Глаша  ошалела и была раздражена, что ей  не  дают
спать. Витю же от всех этих криков вдруг потянуло в сарай пить водку.
     Лишь  приведенный  мальчик  Коля  одиноко стоял  в  углу;  у  него  был
удивительно  старческий,  взъерошенный вид карлика;  но  лицо было  освещено
каким-то странным сиянием, как будто ничего это его не касается и он в раю.
     - Знаю, знаю, я все знаю!  - затараторила вдруг Вера Иосифовна.  - Иван
Дубов, сапожник, мне рассказал, Сейчас он тут, в коридоре. Ваня, зайди!
     Иван Дубов,  корявистый, серьезный  мужчина, поправляющий  обувь только
дамам, сутулясь, вошел в комнату. Вся его фигура излучала необычность.
     Все притихли. Только завуч напустил на себя еще большее самодовольство.
     - Влюблен был малыш в Глашку-то,  - внушительно и осторожно, точно речь
шла о починке туфель для незнакомки  с другого конца города, сказал Дубов. -
Молчаливо был влюблен, не по-здешнему. Я в аккурат вижу, кого у нас во дворе
осияет. Глаз  у  меня  на это есть...  Наблюдал  я  за  Колькой,  совестливо
наблюдал, не спугнув его... Часто он подкрадывался  к дверям,  съеживался  в
подушечку и в вашу большую  замочную скважину  часами за Глашкой наблюдал...
Никто  об этом не знал, ни Глашка,  никто. Часы  выбирал с хитрецой, когда в
коридоре никого не бывало... А Кольку, между  прочим, стихи писать тянуло...
Посмотрит, посмотрит в щелку в зад и идет на чердак стихи писать...
     В это время Анна Петровна швырнула на пол тарелку. Ей стало обидно, что
о ней теперь совсем забыли.
     "Перед смертью, и то не помнят", - подумала она.
     Мать Коли заплакала:
     - И вешался-то, негодяй, смешно, ад кухне, только рубашку порвал.
     - Успокойтесь, мамаша, - вдруг как-то надуто и деловито сказал завуч. -
Мальчик, ты почему повесился? - важно спросил он Колю.
     -  От счастья!  -  тихо и с какой-то чудотворной  испепеляющей  улыбкой
отвечал старичок-карлик. - От счастья повесился.
     Все опять начали кричать. У  Глаши вдруг стал очень значительный вид...
Она  ни  на  кого  не  обращала  внимания,  но  улыбалась  самой  себе.  Она
представила,  как  хорошо было бы  сейчас выгнать  всех,  лечь  с  Витей  и,
зажмурив  глаза,  представлять  себе  этого странного  тоненького заморыша -
мальчика Колю.
     "Чудно как будет... Дух захватит... Ишь, какие у него глаза, - подумала
Глаша,   -   и   мысли   потекут...   Новые  мысли...  Веселые,   сердечные,
кружащиеся..."
     С блуждающей улыбкой, чуть  виляя телом,  она подошла к  Вите и сказала
вслух:
     - Выгони всех, и мать тоже... Лечь хочу...
     Витя обомлел  и матюгнулся. Мамаша Анна Петровна, вдруг  вообразив, что
ее  уже  хотят  выкинуть из  постели,  так была поражена, что даже не  стала
кричать  и  швыряться, а  ушла  в  себя  и  задумалась.  Завуч  тоже чего-то
перепугался,  всполошился и стал ни с того  ни  с сего читать  энциклопедию.
Вере Иосифовне захотелось поцеловать Витю,  но  и она смутилась.  Выбежав на
кухню, она все-таки не удержалась и поцеловала чайник.
     Иван  Дубов  как-то  резко  ушел.  Лишь  Коля  продолжал  так  же  тихо
улыбаться.  В  конце концов  в  комнате остались  только Витя,  Глаша и Анна
Петровна.
     А вечером, деловито  и  спокойно, как  летучая  мышь  прилетает в  свое
родное гнездо, пришел доктор.
     Почти  автоматически  он проговорил,  что  произошла  ошибка  и анализы
доказали, что болезнь Анны Петровны пустяшная, и она выздоровит сама собой.
     Вите это показалось  странным, ненужным и  к тому же нелепым. Он  хотел
даже накричать на доктора.
     Но  в общем  все осталось по-прежнему, и ничего не изменилось, хотя как
будто и произошли события.
     Остались и это высокое, пустое небо, и кружащийся в легком, сумасшедшем
танце мир, и двор, где Иван Дубов чинит обувь только дамам. Все было так же,
как вчера, как будет завтра.



















     Костя Пугаев, мужчина лет тридцати пяти, выпить не очень любил. С женой
он разошелся, но на другой почве. Обожал звезды, грибы и сновидения.
     Снилось ему обычно что-то  несуразное, в чем никакой логики нельзя было
найти. То штаны с медведя снимали, то будто не на Земле он,  а  на  Луне, то
корона  на нем  сияла.  Пугаев за чаем  так  объяснил однажды  своей  давней
полюбовнице Глаше:
     - Неуемный я какой-то во снах. А ведь наяву я мужик хороший.
     Глаша, пухленькая и славненькая, как пирог, возразила ему:
     -  Лучше бы  ты наоборот был. Я  люблю неуемных и бесшабашных,  которые
наяву. А хороших людей мне и даром не надо,  я, Костя, плохих люблю. Ты ведь
и сам, Костенька, в сущности, плох.
     Костя открыл глаз:
     - Сколько лет я с тобой, Глаша, живу, а все удивляюсь тебе. Откудова ты
такая? С виду аппетитная, а в душе у тебя - одни тучи и сомнения.
     - В чем же это  я сомневаюсь, Кость?  - хихикнула Глаша, откусив жирный
кусок пирога.
     -  Как  в чем? - выпучил глаза Костя. - Насчет  мира всего  сомнения  у
тебя, Глаша, вот в чем  дело. Я тебя все-таки  знаю.  Не веришь ты в него, в
мир-то в этот. А учти, - он  поднял палец, - ежели уже бабы перестанут в мир
этот верить, тогда всему нашему роду человеческому конец.
     - Туда ему и дорога, - нахально ответила Глашка.
     - Это ты брось, - нахмурился Костя. - Нешто тебе неприятно чай пить?
     Глашка расхохоталась и поцеловала его.
     -  Какая  ты  вся белая,  сладкая, настоящая  русская баба, -  умилился
Костя, - только душа у тебя чересчур огромная.
     - В этом и вся беда, - улыбнулась Глаша.
     А  дней  через  десять,  когда  Костя  по обыкновению  плелся  к  своей
полюбовнице, оказалось, что  ее нет. Соседи  толком не могли объяснить, но в
конечном счете выходило так, что Глашуня вдруг ни с того ни с сего уехала на
край света, в Сибирь-матушку, к  кому неизвестно, и затерялась там для Кости
безвозвратно.
     Пугаев долго-долго  ничего  не мог понять. Потом запил -  первый раз  в
жизни. Через месяц-другой немного полегчало, хотя плакал во сне. Он и сам не
мог  разъяснить  себе,  почему стал плакать  во  сне. Ведь  не до потери  же
сознания он любил свою Глашу. Тем более в конце концов он оправился от своей
утраты.  И  вроде  бы жизнь вошла в колею.  Но, с другой стороны, через  год
появилась тоскливость. Первопричиной  ее был случай пропажи его  отца - отец
ушел утром и больше никогда не приходил. В милиции считали, что ему отрезали
голову,  -  перестройка  уже   шла   вовсю,   и  в  районе  появилась  очень
специфическая банда.
     Но Пугаев в отрезание головы не  очень верил, думал, что папаша пропал,
и все. Мамы у него  не было  - вернее, была,  но он уже давно  не считал  ее
матерью.
     Работу он  то бросал  теперь, то начинал  опять,  но  в целом  перестал
как-то обращать на детали существования свой ум.
     Вело его  куда-то, не  то вперед, не то в сторону.  Завел новых друзей,
совсем  уже  странных.  Те  любили пить  на могилках,  среди них и девочки с
такими  глазами, точно их будущие женихи  были ангелического свойства.  Одна
только была задумчива, но не в отношении ангелов, а внутрь себя. Ее и любили
больше всех.
     А Костя  Пугаев  терялся среди  них. Он  тоже теперь полюбил выпивку на
могилках -  понемножечку. Некоторые же  из его новых знакомых  действительно
упивались так, что их с  могил почти невозможно было стащить. Так и ночевали
порой, конечно летом.
     Прошло два года.
     Костя Пугаев стал вообще упоенный. Но здравый смысл не терял: наоборот,
укрепился на работе.
     ...Году в  1992-м  бродил он в начале лета  по  кладбищу.  Пить  к тому
времени он  почти бросил,  но и при  трезвости  могилки любил. Шел он, шел и
присел однажды на скамеечку у одной невзрачной могилы, в центре кладбища,  в
зеленеющем месте. Кругом одни деревья, кусты и соседи, пусть даже и мертвые.
     Сидел он так в некотором отупении  полчаса и вдруг явственно слышит: из
могилы  поют.  Из той  самой, около которой он сидит. Костя Пугаев вообще-то
был непредсказуемый человек,  но здесь он затих. Подумал, не  спьяну  ли,  а
может  быть, просто галлюцинация?  Как проверить? Пьян  он уже  с полгода не
был,  а галлюцинации, они, конечно, у всех могут  быть. Костя тогда отскочил
немного в сторону. Слышит - поют, но уже тише, посмиренней.  Костя взял да и
отбежал подальше - пение прекратилось. Прошелся по  другим могилам - ничего.
"Значит,  не галлюцинации  слуховые это - они ведь  от места не зависят",  -
подумал  Костя. И решил  подойти обратно.  Как только подошел, слышит: опять
поют. Оттуда, из-под земли, из-под  могилы.  Костя от огорчения даже  сел на
землю. Капельки  пота выступили на  лбу. "Все понятно", - пробормотал он про
себя,  хотя  ему  ничего  не  было  понятно.  Пение  было заунывное,  но  со
значением,   хотя  и  странным.  Пугаев  стал   прислушиваться:  слова  были
понимаемы, но в общий смысл не укладывались, и про что были песни, Пугаев не
мог осознать.
     Вдруг темный ужас, особенно в брюхе, овладел им,  но вместо того, чтобы
бежать,  он  упал  животом  на  могилу. Пение стало раздаваться  явственней.
Пугаев различал слова: про какие-то незабудки (цветы, значит), про пустоту и
про горе, но все же общий смысл был выше (или ниже) его понимания.
     Ошалев, Пугаев  подскочил и  бросился бежать. Никто его не преследовал.
Выбежав за ограду кладбища, дал по морде  трезвому мужику. Тот упал.  Пугаев
скрылся и два дня не выходил из дому. На третий  день  поехал на  кладбище -
сначала трамваем, потом метро - и  в конце концов оказался  на той скамейке.
Сразу же  услышал  пение -  приглушенное,  жуткое,  но  исходящее  из  души.
Отскочил,  погулял,  пришел  опять.  Поют. Все  равно поют.  В кармане своих
широких брюк  Пугаев  принес  бутылку водяры  -  так, на всякий случай, -  а
сейчас  сообразил: "Ба! Да,  может, от водки все  пройдет,  клин клином надо
вышибать, выпью вот, и все на свете протрезвеет", - подумал он.
     Недолго думая,  присел на травку  около злополучной могилки,  откупорил
бутыль, нашелся даже  заплесневелый сырок, а пить пришлось из горла. По мере
пития Костя  становился  все веселее  и веселее, но пение не прекращалось. В
конце  концов,  когда  выпита была  уже половина бутылки, Костя решил: "Ну и
пусть себе поют.  Мне-то что. Наверное, тут артист какой-нибудь из  Большого
театра похоронен".
     Еще раз внимательно, но хмельно посмотрел на надписи на могиле. Их была
целая стая.  "Да хоть сто,  - расхрабрился  Костя.  - Я-то живой. Раз пью  -
значит, жив. Так-то". И он поднялся с земли.  Но сомнение продолжало  мучить
его. "Если из каждой могилы будут петь - так хоть в театр  не ходи. Вот ведь
дело какое", - покачал он головой. И отошел все-таки от опасного места. А на
следующий день решил поговорить со всеми приятелями - удальцами по кладбищу.
Но те и слышать ни  о чем не хотели -  и действительно ничего  не слышали, а
один из них, пришедший со стороны хмуро-серьезный подросток, внушал Косте:
     -  Ты нам  мозги  не пудри, отец. Мы  только начинаем здесь  пить. А ты
охоту отбиваешь  своими бреднями. У меня мамаша во  сне поет - это факт, и с
меня  этого хватит.  А  чтоб  покойники пели,  это, папаш,  уже  революция в
естествознании. Нас этому в школе не учили.
     Другие и слышать не хотели  про такое, чтоб переть на какую-то могилу и
слушать  там  песни.  Они  очень  обижали Костю своим неверием.  И  все-таки
нашелся один  старичок, который клюнул на предложение Пугаева. Это произошло
уже через месяц после первых признаков пения из могилы. Пугаев частенько, но
с большою опаской туда заглядывал, и то только днем,  при свете;  вечером, в
темноте,  он и думать не хотел  о том, чтобы  сидеть  около такого места.  А
заглядывал он туда, потому что его стало тянуть.  Тянет и тянет. "Ну и что ж
такого, - думал Пугаев, - я  песни всегда любил.  Правда, смысл  не понимаю,
но, наверное, так  и положено, если поют из  могилы. Они  ведь  "там", а  мы
"здесь"".
     Старичок этот, клюнувший, был совсем плох,  слаб, и Пугаев еле  дотащил
его  до  могилы.  Старикашка прилег на землю  и стал внимательно слушать.  И
вдруг пугливо и с ребячьей резвостью вскочил на ноги.
     - И вправду поють... Слышу, но еле-еле, - пробормотал он.
     - Про что поють-то? - спросил Пугаев.
     - О звездах, - сказал старик.
     Пугаев приник, и действительно, пение было про звезды, но тихое-тихое.
     - Хорошо поют, - прослезился вдруг старичок.
     - Ну вот, - сказал вставший Пугаев, -  значит,  на самом деле  все это,
раз не один я слышу...
     - Конечно, на самом деле. У меня слух хороший, - прошамкал старичок.
     - Но не все могут это слышать, - заметил Пугаев.
     - Конечно,  не все,  -  согласился старичок.  -  И петь  не все  могут.
Особенно среди покойников.
     - Не боишься, дед? - строго спросил Пугаев.
     -  А чего мне бояться? - опять прослезился дедуля. - Я скоро сам  среди
них буду. Родня они мне станут, значит.
     -  Ну, пойдем, родимый,  домой, а  то заслушаемся, -  грустно промолвил
Пугаев.
     Через неделю  Костя нашел еще одного человека, подтвердившего пение. Но
на этот раз Пугаев  заскучал. "Небось на самом деле много нас с таким тонким
слухом, - решил он. - А я думал, что я исключительный".
     Но на могилу ходить  продолжал. Не теряя при этом работы. Одним словом,
социальную жизнь тоже соблюдал.
     Однажды,  уже во  второй  половине  дня,  он  пришел  на  свою  могилу.
Прислушался. Теперь пели о любви.  Как все  равно в  каком  подземном храме.
Выпил на этот раз крепко. И под  это пение о какой-то несбыточной любви стал
засыпать.
     Тем временем  мимо проходил Саня Плюев, немного  никудышний парень  лет
двадцати семи. Увидев спящего на могиле Пугаева, Плюев удивился. "Ну и ну, -
подумал  он. - Уже  могилы оскверняют.  Он бы еще наблевал тут. Ну да ладно,
его дело,  а пошарить  в карманах не мешает", - оживился Саня. О  себе Плюев
всегда говорил, что он и мухи не обидит,  и сам  верил в это. Но  тут решил,
что  для верности надо спящего грохнуть по башке бутылкой, чтоб крепче спал,
а  потом уж  пошарить. Бутылка  валялась  рядом, и  Саня  к ней потянулся. В
карманах оказалось всего ничего. "Мне на водку с пивом и сеструхе больной на
курицу хватит", - удовлетворенно промычал про  себя Плюев. Уходя,  оглянулся
на  Пугаева. На  душе  стало тоскливо. "Чтой-то он  не шевелится, -  подумал
Плюев. - Я ж его по башке-то тихонько. Пора бы ему вставать".
     Решил   даже   подойти  и  поднять   его,  может,  помощь  нужна.   Но,
поколебавшись, смотался.
     Между тем Пугаев умер. Произошло это потому, что Саня не рассчитал свой
удар и.  вместо того чтобы ударить тихо,  до обморока,  ударил  чересчур, до
самой смерти. Сам Плюев в этом себе не признался и, когда нес курицу сестре,
утешал себя, что-де  этот неизвестный,  лежавший на могиле, уже, мол,  давно
опохмелился.
     "Наверное,  со  смехом  рассказывает своей  жене, что  его  стукнули  и
обчистили, -  умиленно думал Плюев. -  А я ведь и  правда муху не обижу",  -
решил он самодовольно.
     Но  Пугаеву  было не  до  смеха. Хоронили  его  очень  серо,  на весьма
отдаленном  от  города кладбище, и  то благодаря  содействию сердобольной  и
зажиточной тетушки. Бывшая жена не пришла.
     Сначала  все шло как будто бы  нормально.  Ну, серый обыденный день.  В
стороне  от кладбища заунывная пивная.  Нет ни  музыки, ни  особых плачей. В
общем-то, скучно, но допустимо.
     Началось же все с того, что Костя запел. В гробу. Его еще не донесли до
могилы, а  он  запел. Правда, никто  тайное  пение это не  слышал,  кроме...
прежде  всего  странного, пришедшего со стороны  старичка  с  седой головой,
белого как  лунь.  Дед этот  совсем не  походил  на  того слабого  старичка,
которого Костя притащил  к могиле. Глаза у этого провожающего гроб деда были
наполненные,   мудрые,  но  с  сумасшедшинкой,  правда,  не  с  человеческой
сумасшедшинкой, а с какой-то другой, словно он был чуточку иное существо, но
уже  наполовину  обезумевшее  -  в  лучшем  смысле,   конечно.  Таково  было
впечатление. К тому  же одежонка  на  нем была  грязная,  рваная,  лихая,  и
величественность  ему  придавала  только голова.  Вот  он-то  - может  быть,
благодаря своему неземному слуху - распознал первый, что Костя Пугаев запел.
Вторым это услышал интуитивный мужик Павел, лет сорока, давний сосед Пугаева
по детству.
     Дедуля сразу понял, что Павел "услышал", до того глупый  у Павлуши стал
вид. Он подмигнул этому интуитивному мужику и поманил его к себе.
     Павлуша подошел.
     - Ну что, слышишь? - улыбнулся дед.
     - Слышу. Поет, - угрюмо ответил Павел. - А как же другие,  те слышат? -
и он кивнул на маленькую, понурую процессию.
     - Им еще не дано, - осклабился дед.
     -  Почему   же   он  поет?  -  Павел  посмотрел   на  деда   наполовину
остановившимся тяжелым взглядом. - Что ж он, птица какая-нибудь, чтобы петь,
да еще после смерти? Выходит, мы  птицу хороним, да? -  и  Павел  харкнул на
землю.
     - Птицу не птицу, - засуетился дед, - а, скорее, Костю...
     Павел  пошел  рядом с  дедом,  опустив голову.  Дедуля  вдруг указал на
тетушку:
     - Смотри, сынок, как тетка евойная задергалась. Это она отдельные слова
из Костиной песни  слышит. Урывками.  Оттого и  психует. Эх, люди, люди... -
Дедуля горько развел руками.
     - Ты, дед, про  все знаешь, - угрюмо начал  Павел. -  Так  скажи, что с
Костей будет?
     Дед посерьезнел.
     - Тебе не понять,  -  ответил. -  Но все же я скажу. Вишь, Костя, он до
конца мира петь будет. Как те, которых он слышал из могилы. Но у Кости,  - и
дед поднял свой старый палец, - судьба  особая даже от них. Костя петь будет
до конца всех миров вообще, а не только до конца этого вашего мира. Такой уж
он здесь получился. - И дед опять развел руками с некоторым даже недоумением
и продолжал: - И таким вот поющим при конце всего творения войдет он обратно
в  Первоначало, в  Бездну, значит, и как бы растворится в ней... - осторожно
проговорил дед, - скорее заснет  сознанием своим...  надолго, ох  надолго...
Если по-нашему,  так и не сосчитать ни на каком, сынок,  компьютере, сколько
он  будет петь до конца  мира  и особливо - сколько  будет  почивать в  этом
Первоначале. Вечность-то не сосчитаешь...
     - А потом?  - тупо спросил  Павел. Дедуля вдруг  оглянулся. Одежонка на
нем как будто даже еще больше разорвалась.
     - А потом, - вздохнул дед, - при новом сотворении мира, Пугаев этот наш
из Первоначала,  из  Бездны,  таким выскочит...  существом,  значит... таким
жутким, таким одичалым, что ни словом, ни мыслями,  ни молчанием его нам уже
никак не описать. И жить долго будет, - дед горестно вздохнул...
     Павлуша  угрюмо молчал.  Процессия смиренно шла к цели. Константин пел.
Вдруг Павлуша  оглянулся: а деда нет. Словно провалился  на небо. Павел туда
повернулся, сюда, обежал вокруг гроба (одна старушка даже цыкнула на  него),
но деда нигде не было. Исчез он.
     "Наверное, сбег в пивную", - подумал Павел, а потом нахмурился.
     "А как же я-то теперь останусь один... - и он недоуменно махнул рукой в
сторону  процессии.  - Они  вон идут,  как  гуси глупые, ничего не слышат, а
мне-то каково?"

















     (Записки нехорошего человека)

     Человек я  нервный,  слезливый и  циничный, страдающий  язвой желудка и
больным, детским воображением.
     Сегодня, например, с утра я решил, что скоро помру.
     Началось  все с того, что жена,  грубо и примитивно растолкав меня,  на
весь дом потребовала утреннюю порцию любви.
     Плачущим голоском я  было пискнул,  что хочу спать, но ее властная рука
уже стаскивала с меня одеяло.
     - Боже, когда же кончится эта проклятая жизнь, - пробормотал я понуро и
уже не сопротивляясь.
     Через  десять минут  я был  оставлен в  покое, и глубоко, обидчиво  так
задумался. Погладив свой  нежный  живот, я вдруг ощутил внутри  его какое-то
недоумение. Я ахнул: "это как раз тот симптом, который Собачкин мне вчера на
ухо  шепнул. Моя  язва  переходит  в рак". Если бы  я  в  это  действительно
поверил, то тут  же  упал бы в обморок, потом заболел... и, возможно, все бы
для  меня  кончилось.  Но  я поверил в  это не полностью,  а  так,  на  одну
осьмушку. Но  этого было  достаточно,  чтобы  почувствовать  в  душе  эдакий
утробный ужас.
     - Буду капризничать, - заявил я за завтраком жене.
     - Я тебе покапризничаю, идиот, - высказалась жена.
     - Давай деньги, пойду пройдусь, - проскрипел я в ответ.
     Жена  выкинула  мне  сорок копеек.  Я  выскочил  на  улицу  с  тяжелым,
кошмарным чувством страха, и в то же время мне никогда так не хотелось жить.
     Изумив  толстую, ошалевшую от  воровства и пьянства продавщицу, я купил
целую  кучу  дешевых конфет и  истерически набил  ими  свой рот.  "Только бы
ощущать вкусность, - екнуло у меня в уме. - Это все-таки жизнь".
     Помахивая своим кульком, я  направился  за получкой на  работу.  В этот
летний день у меня был отгул.
     Но  цепкий,  липкий  страх  перед  гибелью  не оставлял меня.  Капельку
поразмыслив, я решил бежать. "Во время бега башка как-то чище становится", -
подумал я.
     Сначала  тихохонько, а  потом  все  быстрее  и  быстрее,  с полным ртом
конфет, я  ретиво  побежал по Хорошевскому шоссе.  Иногда я останавливался и
замирал под тяжелым,  параноидным  взглядом милиционера или дворника. "Какое
счастье жить,  - трусливо пищал я  про  себя.  - Давеча ведь не было  у меня
страха, и  как хорошо провел я время: целый  день молчал и смотрел на веник.
Если выживу, досыта на него насмотрюсь. Только бы выжить!"
     Иногда  я чувствовал  непреодолимое  желание - лизать воду из  грязных,
полупомойных лужиц. "Все-таки это жизнь", - повизгивал я.
     Скоро  показались  родные,  незабвенные   ворота  моего  учреждения   -
Бухгалтерии Мясосбыта. Пройдя  по двору и растоптав по пути детские песочные
домики, я вбежал в  канцелярию.  Там уживались друг с другом  и  истеричный,
веселый хохоток, и суровая, вобравшая все в себя задумчивость. Представители
последней, казалось, перерастали в богов.  Мой сосед по  стулу  -  обросший,
тифозный мужчина - сразу же сунул мне под нос отчет.
     "Боже мой, чем я занимался всю жизнь!" - осенило меня.
     Поразительное ничтожество  всего земного, особенно всяких  дел,  давило
мою  мысль. "Всю свою жизнь  я фактически  спал, -  подумал  я.  - Но только
теперь, находясь  перед вечностью, видишь, что  жизнь есть сон. Как страшно!
Реальна только смерть".
     Где-то в  уголке,  закиданном  бумагой и отчетами,  тощая, инфантильная
девица,  игриво посматривая  на  меня,  рассказывала,  что  Вере -  старшему
счетоводу и предмету моей любви - сегодня утром хулиганы отрезали одно ухо.
     Это открытие не произвело на меня никакого впечатления. "Так и надо", -
тупо подумал я в ответ.
     Теперь, когда, может быть, моя  смерть была не  за горами, я чувствовал
только  непробиваемый  холод  к  чужим страданиям.  "Какого черта я  буду ей
сочувствовать, -  раскричался я в душе.  - Мое горе самое большое. На других
мне наплевать".
     Я  ощущал  в себе органическую  неспособность  сочувствовать кому-либо,
кроме себя.
     Показав кулак инфантильной  девице, я посмотрел в отчет и, ни с того ни
с сего,  подделал  там  две  цифры.  Все  окружающее  казалось  мне далеким,
далеким, как будто вся действительность происходит на луне.
     Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату.
Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
     Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. "Ведь симптом-то
пустяшный, -  подумал  я. - Так, одна только  живость ума". На  душонке моей
полегчало,  и я почувствовал  слабый, чуть пробивающийся  интерес  к  жизни.
Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица  передала мне  лишнее:
целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я  решил было  вернуть
деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: "зачем?"
     Какое-то черненькое, кошмарное веселие вовсю  плескалось  в  моей душе.
"Зачем отдавать, - пискнул я в уме, - все равно, может быть, я скоро умру...
Все равно  жизнь - сплошной кошмар... Подумаешь: двадцать пять рублей - Вере
ухо отрезали, и то ничего... А-а, все сон, все ерунда..."
     Но в то же время при мысли о том, что зарплата моя увеличилась на такую
сумму, в моем животе стало тепло и  уютно, как  будто я съел  цыплят табака.
Вдруг я вспомнил, что раздатчица получает за раз всего тридцать рублей.
     "Ну и тем более, -  обрадовался я. - Не  заставят же  ее сразу двадцать
пять рублей выплачивать. Так по четыре рубля и будет отдавать... Пустяки".
     Но  мое  развлечение  быстро кончилось;  знакомый ужас  кольнул  меня в
сердце:  вдруг  умру... даже пива  не успею всласть  напиться. Прежний страх
сдавил меня.
     - Куда мне деваться? - тоскливо спросил я в пустоту.
     Недалеко жила моя двоюродная сестра. Но представив  ее,  я почувствовал
ненависть. "Лучше к черту пойти", - подумал я.
     У нас с ней были  серьезные разногласия. Дело в  том, что моя сестра, в
молодости  будучи очень похотливой и сделавшей  за свою  жизнь  восемнадцать
абортов,  вдруг на тридцать пятом  году своей  жизни  впала в эдакий светлый
мистицизм  и  стала  искать живого общения  с  Богом.  Не знаю,  что  на нее
повлияло:  то ли долгий, истошный крик толстого доктора о  том,  что  - "еще
один аборт, и стенки матки прорвутся";  то ли дикие  угрызения совести из-за
того, что  она, ради своего удовольствия, не допустила до жизни восемнадцать
душ... но с некоторых пор она упорно стала повторять, что мир идет к свету.
     Хорошо помню ее разговор с соседкой.
     - Ну, Софья Андреевна, - говорила  соседка, - ну  одного, двух  человек
умертвить, это еще куда  ни  шло - ни одна порядочная  женщина без этого  не
обходится, - но, подумайте сами, восемнадцать человек!
     -  Ерунда,  -  брякнула сестренка, -  вы  видите  только темную сторону
жизни. Если я их и убила, то ведь зато существуют восход солнца и цветы.
     Я представил себе, как она станет поучать  меня, и побрел куда-то вдаль
проходными  дворами.  Я  проходил мимо галок, автомобилей, бревен,  тяжелых,
мясистых баб и уютных, слабоумненьких старичков.
     Наконец,  утомившись,  я  прикорнул  на пустынном, одичалом  дворике  у
досок. Кругом валялись  кирпичи. И ни одной  души не было. Вдруг  около меня
появилась  жалобная, брюхатая  кошка.  Она  не  испугалась,  а  прямо  стала
тереться мордой о мои ноги.
     Я чуть не расплакался.
     - Одна ты меня жалеешь, кисынька,  - прошептал я, пощекотав ее за ухом.
-  Никого  у  меня нет,  кроме тебя. Все мы  если не  люди,  то  животные, -
прослезился я. - И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
     Но вдруг точно  молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил: "Как!..
Она меня переживет!.. Я  умру  от рака, а эта тварь будет  жить... Вместе  с
котятами... Негодяйство!"
     И, недолго думая, я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было!
Нелепые  сгустки  крови,  кишок и  маленьких,  разорванных зародышей  звучно
хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего  точно облили. Ошалев, я вскочил  и
изумленно посмотрел на кошку.
     Умирая, она  чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как  карсный  глист,
зародыш лежал около ее рта. От тоски у меня немного отнялся ум.
     Быстро, даже  слегка  горделиво, весь обрызганный  с  головы до  ног, я
вышел на улицу.
     "На все плевать,  - думал я,  - раз умру,  на  все  плевать".  Прохожие
шарахались  от  меня  в сторону, только  какой-то  пес,  почуяв запах свежей
крови,  долго и настойчиво бежал за мной по пятам, повиливая хвостом. Забрел
я на какую-то отшибленную, одинокую улочку. Кроме пивной и керосиновой лавки
никаких  учреждений на ней  не было. Там и  сям  шныряли  потные,  временами
дерущиеся обыватели.  Вдруг  я услышал за спиной  пронзительный  милицейский
свист.  Я  обернулся  и  увидел  вдали  пьяного, еле  держащегося  на  ногах
обывателя, который  указывал на меня пальцем, и  несущегося  во всю прыть  в
моем направлении дюжего милиционера. Я робко прижался к стенке.
     - В отделение! - гаркнул милиционер, осмотрев меня своими большими, как
ложки, глазами.
     Через десять минут, промесив  липкую  помойную  грязь,  мы  очутились в
прокуренном, покосившемся помещении, плотно набитом людьми. На стенах висели
плакаты. За толстой, невысокой перегородкой,  вроде перил, были милиционеры,
по  другую сторону мы - граждане. Нас соединяли  какая-то дверца, похожая на
калитку, и то, что все мы, в большинстве, были пьяны так, что еле  держались
на ногах.
     Ретивый,   полутрезвенький  милиционер   подряд  штрафовал  граждан  за
алкоголизм, еле  успевая засовывать рубли  и монеты себе по карманам. Он так
торопился, что половина штрафа просыпалась у него под ноги, и  мелочь густо,
как семечки, усыпала пол.
     Меня  перепугал  гроб,  стоящий  в  углу. Но  оказалось,  что  какой-то
здоровый милиционер, еле  выводя  буквы, составлял о нем  акт. Рядом стояла,
тоже под хмельком, ядовитая старушка в платочке.
     - Не будешь, мать, спекулировать гробами, - приговаривал милиционер.  -
Другой раз задумаешься.
     Наконец очередь дошла до меня.
     -  К этому нужно вызвать начальника милиции, - гаркнул задержавший меня
служивый.
     Скоро вышел сухонький, маленький человечек в форме офицера. Он тоже был
пьян.
     Пошептавшись с моим милиционером, он подошел ко мне.
     - Почему вы облеваны? - спросил он.
     - Это не блевотина, а кровь, товарищ начальник, - ответил я.
     - Не врите, что я, не вижу, - пошатываясь,  сказал начальник. - Если бы
была кровь, мы бы вас еще месяц назад задержали.
     -  Я подрался с кошкой, - тихо,  как в церкви, проговорил  я. - У  меня
были с ней метафизические разногласия. Кто переживет друг друга.
     -  Не хулиганьте, гражданин, - рявкнуло начальство. - Отвечайте, почему
вы облевались, где не положено, и не в том месте перешли улицу?!!
     - По рылу бы  ему  дать, - ухнул розово-упитанный милиционер у меня под
ухом.
     - Не самовольничайте, Быков,  - оборвал его начальник. - Платите штраф,
гражданин, и точка.
     - Сколько?
     - Ну... на четвертинку... полтора рубля то есть.
     Я сунул ему в руку два рубля и повернулся к выходу.
     - Гражданин, держите квитанцию, - раздался мне вслед хриплый, надрывный
голос. - У нас тут не частная лавочка.
     И кто-то сунул мне в руку конфетную бумажку. Потрепанный, я выскочил на
улицу.
     -  В конце  концов, должен же я знать, когда  умру, - завопил  я  перед
самим собой. - Я больше этого не вынесу. Я должен знать: умру я или не умру.
     Но тут  счастливая,  устремленная  мысль осенила  меня.  Вприпрыжку, по
самым лужам, стараясь забрызгать себя грязью,  чтобы скрыть следы  крови,  я
побежал к трамваю...
     Через  полчаса   я   был  у   букинистического  магазина.   С  каким-то
неопределенным чувством, смутно надеясь найти какое-нибудь завалящее пособие
по предсказанию будущего, я зашел внутрь.
     - У вас есть черная магия? - спросил я продавщицу.
     Она подняла на меня глаза и, увидев  мое перепачканное в  крови и грязи
лицо, пискнула и, кажется, обмочилась.
     Истерически,  не  обращая на  нее внимания, я  начал копаться в книгах.
Случайно мне подвернулся  справочник по диагностике  для  фельдшеров Курской
области.
     Разобравшись в нужном разделе, я пробежал глазами страницу и вскрикнул:
против моего симптома, который шепнул мне на ухо Собачкин, вместо  зловещего
слова "рак" стояло слово:  "запор". Ошалев  от радости и еще не веря  своему
счастью, дрожа от  нетерпения  и страха, бормоча: "Все равно не  поверю, все
равно  не может быть, чтоб так везло", я стал рыться в толстых академических
справочниках. И везде против моего симптома стояло радостное, сияющее слово:
"запор".
     Шатаясь, я отошел в сторону. Продавщица, забившись в угол, расширенными
от ужаса глазами смотрела на меня и бормотала, очевидно  в качестве молитвы,
слова песенки: "Ах, хорошо на белом свете жить..."
     - Теперь я готов все простить Собачкину, - ликовал я, выйдя на улицу.
     Но после  первого  приступа  радости  пережитые страхи и  тревоги  дали
реакцию: я готов был долго, целыми днями, плакать.
     Измученный, ввалился я домой.
     - На кого ты похож! - заорала жена.
     Сначала слегка припугнув  ее тем, что у меня  мог быть рак, рассказал я
ей, как тяжело я это перенес и как открыл, что ошибся.
     - Пожалей меня, я убил беременную кошку, - заскулил я, упав в  ее руки.
- Теперь меня замучает совесть.
     - Только и всего. Какая ерунда, - бодро провозгласила жена. - Ну сделал
глупость, другой раз так делать не будешь.
     - Везде  ужасы, -  лепетал  я. - Одному  дяде с  нашей работы  хулиганы
отрезали ухо...
     - А тебе-то что, - прервала жена. - Если только это дядя, а  не тетя, -
и она внимательно посмотрела на меня.
     - Конечно, дядя. Большой такой, - покраснев, увильнул я.
     Жена принесла ведро воды.
     -  Я не вернул  раздатчице  лишние  деньги;  у  нее детишки,  они будут
голодные, - не выдержав, горько всхлипнул я.
     - А вот  это  ты молодец, - обрадовалась  жена. -  Не  зря страдал, что
болел раком. Сколько же она тебе передала?
     -  Десять  рублей, -  опять покраснел я  и, не  переставая всхлипывать,
мельком подумал, с каким удовольствием я пропью завтра оставшиеся пятнадцать
рублей.
     -  Ну все  хорошо,  что хорошо кончается,  - заключила жена.  - А  ведь
намучился ты так потому, что тебя Бог за меня наказал. Не хотел принести мне
сегодня утреннюю любовь...
     - Я больше не буду, - еще горше заплакал я.
     - То-то, милок,  слушайся  меня впредь,  - окончила  жена и  стала меня
отмывать. Временами, умиленный, как  поросенок, наслаждаясь своим спасением,
я целовал ее голые руки.


















     Сморчок возрос где-то между Тридцать шестой и Сороковой улицей. По нему
-   или,   скорее,   около   него  -   ходили   бесчисленные  толпы   людей,
свежеоскаленные, бодрые, скрыто депрессивные, а в общем, нормальные люди.
     Еще до рождения в его досознании отпечатались следующие клише:
     - How are you? [Как поживаете? (англ.)]
     - I am OK [Всe отлично. (англ.)]
     - Вы профессор русской литературы?
     - Yes.
     - И я тоже.
     - Is it nice weather? [Погода хорошая, не так ли? (англ.)]
     - Погода хорошая.
     - Вот встреча коллег!
     - I am OK.
     Сморчок слышал эти разговоры в подземелье, до своего появления на свет.
А  теперь  он  появился  и  возрос:  в  основном  на свет  появилось  что-то
маленькое, убогое, но жизненное - некий лепесток.
     Лепесток - на выжженной, оплеванной, обмоченной нью-йоркской улице. Как
отмечалось,  к нему стали ходить - душегубы, убийцы,  бизнесмены, маньяки  и
обычные  средние  люди.  Один  из  них упал  на лепесток.  Его, оказывается,
выгнали с работы, и он знал: никогда уже не возвратят.
     Он рыдал в лепесток.
     Сморчок  (в грусти подсознания  своего) вообще  не понимал,  как  такие
существа могут быть, но сам он настойчиво произошел.
     Нью-йоркское солнце било в лицо.
     Однажды рядом с ним лег дегенерат.
     Сморчок пошевелился. Тот очнулся и сказал:
     - How are you?
     - I am OK.
     И тогда сморчок задал нелепый вопрос:
     - Деньги?
     Сморчок ничего не понимал в деньгах, но  под давлением всей цивилизации
мог произнести это заветное слово.
     Дегенерат оживился,  лизнул  собачье  дерьмо,  лежащее рядом,  и  вдруг
произнес:
     - Деньги - это власть. А у меня нет власти.
     Сморчок удивился:
     - Но я есть, и ты есть - и ведь мы не от денег?
     Дегенерат  от  таких  слов сошел  с последних  остатков своего  ума: он
думал, что все существует от денег.
     Сморчок приподнялся,  насколько мог. Ноги шли и  шли. Они касались даже
его внутренней сути. Поток ног. Поток победителей!
     Но вдруг сморчок сказал:
     - Не надо!
     И тогда кто-то  плюхнулся около его лепестка, освобожденный. Сморчок же
опять ушел в свое подземелье, в свое "подсознание", и слышалось ему:
     - How are you?
     - I am OK.
     - I make money [Я делаю деньги. (англ.)]
     - I make love [Я делаю любовь. (англ.)]
     -  Love is money. Money is  love  [Любовь делает деньги.  Деньги делают
любовь. (англ.)]
     Сморчок  утомился. Он стал пробиваться туда, где  он ниже, чем он есть.
Многие люди тоже падали туда, где он был ниже, чем он есть.
     И это взбесило сморчка. "Эти твари задушат меня, - подумал он. - От них
нигде нет отбоя".
     И они задушили бы его, если бы не милосердие Божие.



















     В глубоком  тайном лесу, куда не  любят заглядывать и звери, приютилась
небольшая деревушка. Очень родные люди жили  там. Но и на веселие у них тоже
духу хватало.  Девушки  в  нежных, как  цветы, платьицах на полянку  ходили,
песни пели хороводные, травы  собирали. Мужики более серьезные были: от вина
и  работы не оторвать... По  вечерам  темнел лес, сами  деревья  становились
мраком, только шорохи  и звуки клались в кустах, пугая детушек малых. Иногда
и нечисть приходила с  гостинцами. В такие часы деревенские  боялись в избах
одни оставаться: все друг к дружке жались.  Во дворе где-нибудь  собирались,
костер жгли.  Кто  истории  рассказывал, похождения  всякие. А  кто  поумнее
молитвы  особые  про себя читал. Порой и бабонька какая-нибудь всхлипывала у
костра от страху.
     Обласкав так друг дружку, спать разбредались на перины. Одне домовые да
молитвы тайные сон их охраняли.
     Зато когда солнце вставало, лес зеленый  возвращался - куда только мрак
уходил,  непонятно. Шорохи пропадали,  нечистый дремать уходил, птички Божии
заместо его прилетали. Девушки по воду шли, важно друг с  другом здороваясь,
у старушек  страх с  души  исчезал,  мужчины  с  ранних часов медом-вином  и
работой баловались. После обеда спали все в сладости. Опосля душу друг другу
раскрывали, и  за  этим занятием очень  много  часов проходило.  В спокойные
вечера  скатерть раскладывали,  самовар  приносили, девки пампушек  напекут,
квасу, пива домашнего нанесут - чтобы о душе говорить слаще было...
     Тихие, одним словом, были люди, нежные, немного загадочные.
     Среди них девушка Настя  жила:  волосы золотистые,  глаза  голубые,  то
умные,  то детские, личико  белое, как снег в небесах.  Молодежь деревенская
между тем  в  прятки играть  любила. И Настя тоже этой  игрой не брезговала.
Бывало, соберутся ввечеру на закате и прячутся. По особенному они в эту игру
играли, с задумкой и всерьез.
     Однажды собрались вот так  и начали играть.  Разбежались все по дальним
местам, куда  и медведь не заглядывал,  только эхо одно доходило. Но  как ни
прятались  -  нашли  все-таки  потаeнный.  Только  смотрят  - а  Насти  нет!
Искали-искали, нет  нигде девушки.  Вся  деревня стала  потом  ходить,  даже
детишки  отличились - пропала Настя,  и все. Словно  она ягодой какой-нибудь
обернулась.
     В деревне  той ночевал  проезжий, опытный человек,  с нюхом.  Он  и так
полагал, и  эдак, и по колдовству, и по уму - и тоже не смог найти. "Вот это
спряталась, наверное, и сама себя найти не может", - подумал он.
     Горе объяло  деревню.  Ведь каждый - как родной,  да и  куда могла уйти
душенька странствовать?
     Проезжий запил, загрустил и скоро уехал. А деревня долго горевала.
     Прошло  более года, сколько  воды утекло,  сколько  стихий  прошумело в
лесу, сколько духов с пути верного сбилось!
     И однажды этот проезжий опять попал в те края. Идет и думает: "А как же
Настя, есть ли могилка ее? Или растащили по кускам бедное тело?"
     Приходит в ту же деревню и первым делом о Насте загадывает.
     - А как же, нашлась, - отвечают ему. - Только, может, лучше бы она и не
находилась!
     "Как так?"  -  изумился  проезжий,  у того, у другого расспрашивает, на
скамеечки перед  избами  подсаживается. Не сразу сказали  ему истину. Но под
конец объяснились.
     Появилась Настя через год после пропажи. Из  лесу вышла.  И понял сразу
народ: во сне  она,  хоть  и ходит.  Бывает такое на белом свете.  Красивая,
такая же, как была, волосы - золотистые, лицо - белое и глаза  - голубые, но
в глубоком,  глубоком покое.  И  такой  бездонный этот  покой был, что  всем
страшно стало. А идет прямо, без улыбки и не узнает никого. Бились, бились с
ней и радетели, и деревня вся -  видят: не  пробудить ее от  сна. Радетели с
горя умерли, но Настя  жить во сне осталась.  На краю деревни ее  избушка  -
спит она там  на постели, в  горнице, иногда только  встает - воды напиться,
травушку взять.
     Ужаснулся проезжий  и говорит: "О, етим дело не кончится! Неспроста все
это".
     Умный был человек, одним словом.
     И действительно, скоро стали происходить события - только не обо всем в
деревне знали.
     Сначала постучал  в  окно к  Настеньке  красавец  молодой,  писаный. По
дороге мимо ехал. Глянул на нее  и - ахнул.  Такая необычная девушка на него
глядит,  и взгляд ее как будто  в  себя затягивает, как в  пропасть.  Только
слова ни одного не говорит.
     Быстро  понял  тогда красавец  молодой, в чем  дело.  Но не отступился:
потому что полюбил Настю, как взглянул. "Какая ни есть - не забыть мне  ее",
-  подумал он. Подошел и - поцеловал Настю. Вдруг румянец - словно в ответ -
заиграл на  щеках  Настеньки,  глаза  вышли  из  внутренней бездны, и слышит
красавец,  что заговорила,  заговорила его  Настенька  человеческим  языком!
Трепет охватил его. "Неужели пробудилась?" - подумал он.  Взял Настю за руки
и повел к людям в деревню.
     "Ах,  как долго,  долго я спала", - заплакала Настенька, узнавая  своих
близких.
     - Да спряталась-то ты куда? - спрашивают ее.
     - Ох, ничего не помню, подруженьки. Что  за место  -  не помню. Но знаю
одно - что спала долго, как мертвая. Ах, как страшно спать!
     - Почему, почему страшно, Настенька! Сны?!
     - Не было снов. И не от того страшно. Где же я была?
     Поплакала потом Настенька над могилой радетелей. Заметалась. Но рядом с
ней -  красавец молодой. Пир горой скоро надо  начинать,  жениха  с невестой
славить.
     Все полузабылось  в веселии. Мед тек, песни лились, хороводам,  пляскам
конца не было.
     Зажила  Настенька вместе с мужем своим, которого  полюбила  всей душой,
ведь пробудил он ее от неведомого  сна. Жили хорошо, ладно, но порой было  у
Настеньки на душе неспокойно, вставала она с постели, слова бормотала, и все
оттого, что очень она энтого сна испугалась. Память о нем в ужас ее вгоняла,
хотя скрывала  она  это  даже от  мужа. И такой живой был  этот ужас, что  и
обычному человеческому сну она не любила предаваться.
     И  вот однажды вышла она за  дом  цветы нарвать  и  вдруг слышит голос.
Кровь как  остановилась в  ней, ибо  поняла она, что голос этот  слышала  во
время своего мертвого сна.
     Замерла Настя, стоит и не  смотрит, словно знает,  что  голос тот не из
земного пространства.
     И слышит она:
     - Ты думаешь,  что  проснулась?  Напрасно.  Ты спишь еще более глубоким
сном,  чем  раньше. Ты не  пробудилась,  а  заснула  во сне еще одним  сном.
Неужели ты не чувствуешь это?
     Оглянулась  она  все-таки,  побежала, за  дерево  схоронилась  и  вдруг
поняла:  правду  говорит  голос,  в  глубоком  сне  она,  не  было  никакого
пробуждения. Разве не сон  все вокруг? Оттого что  ярко  он  виден так,  что
ощущает она  его, как явь, еще не значит, что -  не сон это. "Живой сон  еще
страшнее мертвого; ибо  и  в  голову не придет, что это лишь сновидение",  -
подумала Настенька.
     И  вышла  на дорогу,  за околицу. Значит, любовь не только не пробудила
ее, а в  еще больший сон погрузила? Холодно ей стало, смотрит  на  небо,  на
звезды Настенька. Но страх перед сном, прежний, непонятный, сжал сердце, уже
по-новому,  с  большей  силой. И взмолилась тогда  Настенька по-черному так,
упав  на колени посреди пустой дороги, чтобы  освободили ее  и  пробудили от
сна. И  почудилось  ей, что в душе ее смятенной ответ даже есть: боль,  боль
только одна может от сна пробудить. Встала  Настенька, пошла обратно. На лес
- в  шорохах, в пении  - и  глаза не  глядят:  что  на сон смотреть?  А сама
думает: от боли даже мертвые встают. Боль, боль - мое спасение!
     Пришла домой,  от мужа  все  скрывает,  как будто жизнь это все,  а  не
грeза. Он, счастливый,  ничего  не  замечает. Прожили недели  две: вдруг как
гром  посреди чистого  сонного неба.  Умирает молодой муж, красавец, как дуб
подрубленный,  быстро сгорел. Плачет, бьется Настенька, но только когда одна
дома  в  темноте  оказалась  и  боль великая объяла ее, поняла она, что  это
значит. Ведь получила она то, что хотела.
     В горе  таком  прожила она  много дней. Глаза высохли, губы  затихли от
одиночества. Никого  и видеть не хочет. Одна около дома или в  лесу  бродит.
Наконец сил совсем не осталось, бросила все и уехала далеко-далеко, в город.
     Приютили  ее  добрые люди.  Город был  большой,  шумный, но  по вечерам
затихал, и становилось в нем сумрачно и таинственно, как в деревне. Особенно
на окраине, где и дома были, как деревенские.
     Боль понемногу худеть стала. И вдруг чувствует Настенька, что переходит
эта боль  в настоящее откровение.  И глубже  раскрылись ее глаза, и  видит и
понимает она уже  все по-другому. Увидела  она  ясно  теперь,  что  и  после
пробуждения во сне еще была. Но  сон тот блаженный был, весь радугой счастья
озаренный, но спала сейчас пелена - и звезды, и небо, и город этот открылись
ей во всех цветах бездны.
     "Проснулась, проснулась я!" -  всей душой своей подумала Настенька.  На
другой  день словно чудо с ней произошло. Видит, все люди в этом городе ясны
для нее стали,  точно весь мир на ладошке лежит.  Кому идет погадать -  тому
сразу отгадывает;  кого  полечить  захочет  -  вылечивает.  И  стар  и  млад
потянулись к  Настеньке.  "Ну вот,  теперь  я взаправду проснулась, - решила
она. - И думается мне и легко и сильно. Пробудилась я! Прочь сны болотные!"
     Народ к ней благоволить стал. Потому что много жизней она в воде судьбы
увидела.   Разбогатела,   людей  добрых,  что  приютили  ее,   обула,  одела
по-настоящему. Сама одеваться стала - так одежда на ней и светится.
     Цельный  год прошел. Вдруг принесли ей больного  мальчика.  "Излечи, ты
все  видишь!"  -  бухнулись  в  ноги радетели.  "Идите с  Богом,  а у  ворот
подождите, я поговорю с ним", - сказала Настя.
     Мальчик  этот был  очень  необычный, глаза  как у кошки,  но  выражение
человечье.  Только  Настя заговор прочла, к силе своей  обратилась,  мальчик
вдруг  тихо подошел к ней и, положив руку, прикоснулся. А глаза  невиданные,
детские так и смотрят.
     - Не надо,  Настенька, - говорит  он ей. - Не  тебе лечить болезнь эту,
ибо и не болезнь это вовсе.
     И сразу слышит  и чувствует Настенька, что все меняется и звучит уже не
детский голос, а холодный далекий, который во всех ее снах звучал:
     - В глубоком  сне ты,  Настя.  Ты думаешь, что  проснулась. Но ты в еще
более страшный сон ушла. Что твои те два последних сна! Знаешь ты многое, но
знание это только  в сон тебя еще  глубже погружает. Ибо  и знание тоже сном
бывает.
     Вскрикнула Настенька, выбежала вон от ненавистного голоса. Дрожит  вся.
У ворот радетели глупые стоят, спрашивают. Но пробежала Настенька мимо них в
глубь,  в  тьму, где  лес начинался  сразу за  городом. И взмолилась  опять:
"Неужто не пробудилась я? Неужто  я во сне еще живу? Сон во сне, и опять сон
во сне, и так  без конца?  Кто же я, где же я?"  И ответ какой-то метнулся в
душе. И запело там все от музыки внутренней. "Света, света хочу! - закричала
она. - Света небесного, неземного!" И упал тут  свет мгновенно, как струя, в
душу  ее, и озарилась она и  возликовала: "Все вижу, все вижу везде  и  себя
вижу! Встала я из тьмы! Проснулась!"
     Но пожалел, видно, кто-то ее, из совсем нездешних. Видит, белая девушка
стоит  рядом, очень  похожая на нее,  в русской одежде. Как вторая Настя.  И
улыбается. А тьмы нигде нет. И корона Небесной России сверкает на ней.
     -  Слушай,  Настенька,  -  говорит девушка.  -  Изведешься  ты.  Совсем
пропадешь. Не тот свет это, ибо и свет разный бывает. Не пробуждение это.
     Девушка подошла поближе,  сделала жест рукой. И  вдруг почувствовала на
мгновение Настенька, что означало  бы, если  б она в  самом деле проснулась.
Рухнул  бы  мир,  как  будто  его  и не  было,  со  всем его  умом,  светом,
бормотанием и откровением... Но что  было  бы  заместо мира  сего - в  то не
могла проникнуть Настенька даже на секунду. И славу Богу - что  не могла, не
для человеков  это...  Потом все  прошло,  опомнилась.  Девушка  по-прежнему
рядом, на Настеньку смотрит.
     - Иди, бедная, не мучайся, -  сказала она и коснулась ее своей рукой. -
Теперь ты знаешь... Иди, иди, ты очнешься в своей деревне, и она - не сон.
     Все  пропало  в  глазах  Настеньки.  Исчезло,  точно  в  глубокую  ночь
провалилось. Долго ли, коротко такая тьма была, вдруг слышит она, голоса над
ней раздаются. С  трудом открывает  Настя тяжелые веки и  видит: лежит она в
избе, на постели, а кругом нее деревенские ходят. Лица у всех озабоченные.
     - Проснулась, проснулась! - кричат.
     - Что, что со мной?! - спрашивает Настенька.
     Лучшая подружка кинулась к ней.
     - Настя, помнишь, мы в  прятки играли?.. Потерялась ты... Потом из леса
вышла, но сонная, как по луне шла... А теперь ты проснулась!
     Не будем сказывать, как уладился такой необычный случай.
     И наконец, прошло время - Настя счастливо  зажила. Душенек-подружек еще
крепче  полюбила.  Вместе  песни новые  сочинять стали,  по  лесу  дремучему
ходить, душу открывать. Только в прятки Настенька уже не хотела играть. А то
спрячешься, действительно, Бог знает куда. Никто и не найдет.


















     Деревушка Блюднево затерялась на окраине Подмосковья  между запутанными
шоссе,  железной дорогой  и  заводскими  городишками.  Народец  здесь  живет
богато,  по-серьезному:  в  каждом  доме  пропасть  еды,  подушки,  чарки  и
телевизор.  Некоторые  покупают  даже толстые книги.  Жизнь  идет спокойная,
размеренная,  как мысли  восточных  деспотов.  Иногда только для  увеселения
молодежь колотит кого попало или увлекается мотоциклами.
     Все земные  блага сошли на Блюднево, потому  что  обитателям,  учитывая
местную древнюю традицию,  разрешено  заниматься  художественным  промыслом:
делать  и продавать  замысловатых  деревянных бабок, лошадей,  волков. Кроме
того, есть возможность поворовывать.
     Жизнь здесь настолько сыта и успокоена,  что некоторые жители даже спят
после обеда. Часа в два-три дня деревенька до того притихает, как будто весь
народец уходит на время  передохнуть на  тот свет. Порой,  правда, по  улице
прошмыгнет какой-нибудь козлик или ретивый мальчишка, играющий сам с собой.
     Лишь  у ветхого  одинокого  ларечка,  где  продаются  конфеты, водка  и
сапоги,  за  низеньким дощатым  столиком, рядом  с Божьей  травкой, сидят за
пивом непонятного  приготовления двое  дружков: один по прозвищу  Михайло  -
толстый, здоровый  мужик,  необычайно любящий танцевать,  особенно с  малыми
детьми; другой:  Гриша  -  лохматый  мужчина с  очень  отвислой,  мамонтовой
челюстью и маленькими печально-вопросительными глазками.
     После  очередного запоя они лечатся пивом, и выражение их лиц  трезвое,
смиренное.
     - Что есть счастье? - вдруг громко спрашивает Гриша.
     Михайло смотрит на него, и вся физиономия его расплывается, как от сна.
Всего полчаса назад он, отобрав  четырех малышей шестилетнего возраста, лихо
отплясывал  с ними  в  хороводе,  покуда не упал, чуть не раздавив одного из
них.
     Не получив  ответа,  Гриша  жадно макает свою  кудрявую  голову в пиво,
потом нагибается к Михайло, хлопает его по колену и хрипло говорит:
     - Слышь, браток... Почему ты счастлив... Скажи...Корову подарю...
     Михайло важно снимает огромную  Гришину ручищу с  колен и отвечает: "Ты
меня не трожь".
     Гриша вздыхает.
     - Ведь все вроде у меня есть, что у тебя... Корова, четыре бабы, хата с
крышей,  пчелы...  Подумаю  так,  чево  мне   яще  желать?  Ничевошеньки.  А
автомобиля: ЗИЛ там или грузовик  мне и задаром не нужно: тише едешь, дальше
будешь... Все у меня есть, - заключает Гриша.
     Михайло молчит, утонув в пиве.
     - Только мелочное все это, что у меня есть, - продолжает Гриша. - Не по
размерам, а просто так, по  душе... Мелочное, потому что мысли у  меня есть.
Оттого и страшно.
     - Иди ты, - отвечает Михайло.
     -  Тоскливо мне чего-то  жить, Мишук, - бормочет  Гриша,  опустив  свою
квадратную челюсть на стол.
     - А чево?
     - Да  так...  Тяжело  все...  Люди  везде,  комары... Опять  же ночи...
Облака... Очень скушно мне вставать по утрам... Руки... Сердце...
     - Плохое это, - мычит Михайло.
     Напившись  пива,  он  становится разговорчивей,  но так и  не  поднимая
полностью  завесы над своей  великой тайной  - тайной счастья. Лишь  жирное,
прыщеватое лицо его сияет, как масленое солнышко.
     - К бабе,  к примеру, подход нужен, - поучает он. накрошив хлеба в рот,
- баба, она не  корова, хоть и пузо у нее мягкое...  Ее с замыслом  выбирать
нужно... К примеру, у меня есть девки на все случаи: одна, с которой  я сплю
завсегда после грозы, другая лунная (при луне, значит), с третьей - я только
после баньки... Вот так.
     Михайло совсем растаял от счастья и опять утонул в пиве.
     - А  меня все это  не  шевелит, - рассуждает Гриша.  - Я и сам  все это
знаю.
     -  Счастье  - это  довольство...  И  чтоб  никаких  мыслей,  -  наконец
проговаривается Михайло.
     -  Вот  мыслей-то я и боюсь, - обрадовался Гриша. - Завсегда они у меня
скачут. Удержу нет. И откуда  только они появляются. Намедни  совсем веселый
был. Хотя и дочка кипятком обварилась. Шел себе просто по дороге, свистел. И
увидал  елочку,  махонькую такую,  облеванную... И  так чего-то пужливо  мне
стало,  пужливо... Или  вот  когда  просто  мысль появляется... Все  ничего,
ничего, пусто и  вдруг - бац! - мысль... Боязно очень. Особенно о себе боюсь
думать.
     -  Ишь  ты...  О  себе - оно иной раз  бывает самое  приятное думать, -
скалится Михайло, поглаживая себя по животу.
     В деревушке, как в лесу,  не слышно не единого непристойного звука. Все
спит.  Лишь вдали, поводя  бедрами, выходит  посмотреть  на тучки  упитанная
дева, Тамарочка.
     - В секту пойду, - бросив волосы на нос, произносит Гриша.
     Михайло возмущается.
     - Не по-научному так, - увещевает он. -  Не  по-научному. Ты  в  Москву
поезжай. Или за границу. Там, говорят, профессора мозги кастрируют.
     - Ух ты, - цепенеет Гриша.
     -  Ножами, -  важничает Михайло. - В городах  таких,  как ты,  много. У
которых  -  мысли.  Так  им,  по  их прошению,  почти  все  мозги  вырезают.
Профессора.  Так,  говорят, люди к этим профессорам  валом  валят.  Очереди.
Давка. Мордобой. Ты на всякий случай свинины прихвати. Для взятки.
     - Ишь до чего дошло, - мечтательно умиляется Гриша. - Прогресс.
     - То-то. Это тебе не секта, - строго повторяет Михаиле.
     Гриша задумывается. Его глазки совсем растапливаются  от печали,  и  он
вдруг начинает по-слоновьи подсюсюкивать что-то полублатное, полудетское.
     - Все-таки нехорошо так, по-научному. Ножами,  - говорит он. -  Лучше в
секту пойду. Благообразнее как-то. По-духовному.
     Михайло махает рукой и отворачивается от него.



















     Эту  старую, драную  тетрадь нашел около  помойки  Иван Ильич Пузанков,
сторож. Он хотел было  обернуть в нее  селедку, но по пьяному делу  начал ее
читать. Прочитав  несколько  страниц,  он  ахнул, решив,  что  у  него белая
горячка.  Его напугало  больше всего  то,  что ему - значит - нельзя  дальше
пить,  а до литра водки он не  добрал еще 200 граммов. Но, гневно  рассудив,
что  мы, пьющие,  еще  никогда не  отступали, Иван Ильич  пополз все-таки  в
ближайшую пивную. Там он продал эту невероятную  тетрадь за полкружки пива и
кильку одному озирающемуся, болезненному интеллигенту, который и сохранил ее
в паутинах и недоступности.
     Тетрадь индивидуалиста
     Поганенький я все-таки  человечишко. И еще более поганенький,  что пишу
об этом - любя; кляну себя - негодяюшко, маразматик,  ушки надрать мало -  а
все-таки люблю! И как люблю! По-небесному.
     Но  все  же это подло, так любить  себя...  Особенно  после  того,  что
было... А что  было,  что было!  И началось ведь все с того, что любил  я не
себя, а - ее... Как это удивительно - любить  другого человека. На  душонке,
не обремененной тяжестью и страхами эгоизма, так легко,  легко и  чувствуешь
себя как-то  по-благородному. Я бы всем  влюбленным давал  звание дворянина.
Была  она  девица на  вполне высоком  уровне; в меру инфернальна, поэтична и
страдала лунатизмом. Любил я ее страстно, но больше все как-то по-грустному.
Бывало,   прижму    ее    к   себе,   смотрю    в    ее    глазенки    таким
сумасшедше-проникновенным  взглядом,  а она  плачет. Плачет  оттого,  что уж
очень выражение глаз моих было не от мира сего. А все, что не  от мира сего,
вызывало  ручьи ее слез.  И  плакала она тоже не  как  все, а по-нездешнему,
плакала  не слезами, а  мыслями; задумается,  унесется куда-нибудь, и  слезы
падают просто в такт ее отчаянным мыслям.
     Очень нервна была. Впрочем,  мне только этого  и надо было. По ночам  я
целовал  ее   одинокие,  холодные  ноги  и  нашептывал  кошмары.  Гладил  ее
прозрачную,  тоже не  от мира  сего в  своей  нежности,  кожу, впивался в ее
плоть...  и бормотал, бормотал...  о  страхах, о великом отчаянии жить среди
людей,  о смерти. Весь медовый  месяц я рассказывал ей о смерти. Метафизично
рассказывал, с бездночками,  с жутковатыми  паузами, когда все  замирало; и,
визгливо валяясь в ее прекрасных,  обнаженных,  неприступно-мистичных ногах,
выл, умоляя  ее защитить меня от страхов, от жизни, от гибели... Бедненькая,
как это все она выносила!
     Весь  гной,  все  параноидные  язвы  душонки   моей  перед  ее  глазами
разворачивал,  с  упоением, с визгом, с надрывом.  Это  и  называл  истинной
любовью. Так и любили мы друг друга, целыми днями скитаясь по нашим запертым
комнатам наедине  с  кошмаром и темным молчаливым небом,  глядящим  на нас в
окна.
     Зина чаще  молчала  и  все  больше в себя впитывала. Я  же подвизгивал,
смотрел  на нее и строил миры. Миров моих она боялась и, кажется, плакала от
них.  Впрочем, по-своему  шизоидна  она была необыкновенно и  могла простую,
пустейшую фразу  так  обыграть,  что построить из  нее "мир", уйти в него  и
спрятаться. Но до меня ей было далеко,  не хватало  полета-с! Так  и глядели
мы, одинокие,  растрепанные,  из  своих миров друг на  друга и пели потайные
сказки... На нервах все было, на нервах!
     Вы думаете, мы не  расписались  в  загсе,  не  оформились,  не зачлись?
...Если  я  мистик, так уж,  значит,  ничего этого  не было? Было, было, все
было. И загс, и идиотическая свадьба с идиотическими родственниками, и салат
с картошкой, и  даже "горько"... Впрочем,  у  меня было такое ощущение,  что
женят не меня, а кого-то другого...  Какое я имел отношение ко всем ним... И
моя  невеста  казалась мне  сказочным  существом,  спустившимся  с  небесной
обители, а вокруг нас одни свиньи, кабаны и ублюдки... Так что от  свадьбы у
меня  осталось  впечатление  одного  хрюканья. Я  сразу  же  возненавидел ее
родителей, возненавидел лютой ненавистью, именно  за то, что эти твари через
мою Зину осмелились стать со мною наравне.
     Должен сказать,  что  больше всего  на  свете я не терплю  обыкновенных
людей, каких  девяносто процентов  на земле. Я  готов  биться об заклад, что
любой  убийца,  дегенерат,   алкоголик  -   лучше  и   возвышенней  среднего
человека... У преступника в душонке может быть и покаяние, и страх, и на лбу
потик  от чувствительности выступает, а вот у  обычного человека  даже этого
ничего  нет  -  он  говорящая  машина,   антидуховен,  патологически  туп  и
считается,  что  обладает  здравым  смыслом.  Но  по сравнению с  ним  любой
олигофрен  с  субъективинкой   -  мыслитель.  Посмотрите  в  глаза  среднему
человеку: что  в нем  увидишь:  навсегда замкнутый в своей звериной  тупости
цикл мыслей  и  полное  отсутствие  высших  эмоций. Что  является  первым  в
иерархии ценностей для среднего человека: вещь, материя, деньги, а не мысль,
и не чувство, и даже не гаденькое покаяньице...
     А  почему так? Да  потому, что обыкновенный человек слишком туп,  чтобы
воспринимать  духовное,  и, чтобы  утвердить  себя,  вынужден  хвататься  за
внешнее и видеть высшую ценность  в чем-либо вещественном или, что еще хуже,
-  в какой-нибудь умственной глупости, если обычный человек  вдруг взялся за
идеи.
     Семейка  ее как  раз была  в  этом  обычном плане.  Братец ее  был даже
личностью  в своем  роде патологической. Очень замкнутый, скаредный  молодой
человек,  он отказывал себе во всем,  лишь бы скопить деньги.  Я помню,  как
вечером,  откушав корочку  черного хлеба с луковицей,  он  полез в  чемодан,
вытащил оттуда огромную пачку денег  и, истерично поглаживая ее, обслюнявив,
прижал   к   сердцу  и   пробормотал:   "Только  с  ними  я   чувствую  себя
интеллигентом".
     Деньги  ему  нужны  были  не  для  того,  чтобы  их  тратить,  а  чтобы
чувствовать себя  человеком, самоценной  личностью, и выше  их он  ничего  в
жизни  не  ставил.  Однажды он  всерьез,  по-нервному заболел,  когда где-то
услышал, что Черчилль читал Шекспира.
     "Как может  великий человек заниматься  такой  ерундой?"  - заявил  он,
побледнев. Для него это была психологическая катастрофа.
     В  стихи, в живопись, в религию  он просто не верил,  а считал, что все
это выдумано.  Он был искренне убежден, что люди не  только не  верят,  но и
никогда не верили в Бога и что  такого  человека, который верил бы в Бога, в
идеализм, в стихи, вообще не было,  а то, что  об этом написано в книжках, -
одна пропаганда.
     - Как можно видимое предпочесть невидимому? - говорил он.
     Родители его  - солидные  инженеры  - были так же  глупы,  но не  столь
патологичны.
     Первоначалу, еще в период ухаживаний за Зиной, держался я с ними тихо и
потайно,  так  что  они  принимали  меня  просто  за  чересчур  скромного  и
молчаливого, а в общем  достаточно приятного молодого человека. Поэтому и не
.возражали против брака. Но уже  через два дня после  свадьбы я развернулся.
Жили мы сначала у  нее, так что  все  было  на виду.  Принцип мой был таков:
делать все по-своему, но на словах ничего не возражать, а, наоборот, со всем
соглашаться  и  показывать  внешне,  что   веду  себя  по-ихнему.  Это  была
необходимость:  я  органически  не  мог  с  ними  не  только спорить,  но  и
разговаривать. Я чувствовал себя униженным, смятым,  приравненным, к чему-то
идиотскому, ненужному и вещественному уже оттого,  что сижу с ними за  одним
столом и вынужден их выслушивать. Все мои нервы болели.
     "Саша  (так  зовут  меня),  Саша  говорит,  что  он  страсть как  любит
домовитость и будет помогать нам ухаживать за дачей", - кричала на всю кухню
мамаша Зиночки.
     А я каждую субботу увиливал от общения с ними и предпочитал уйти в свой
мир. А мирочки свои ведь я обожал, упивался ими, и  они были для меня такими
же  близкими и  родными, как  и  мое тело... И я варился в  их  соку, как  в
собственной крови, и не любил, чтобы их касались...
     Но родители меня быстро  раскусили. Помню одинокие вечерние чаи,  когда
все семейство было в сборе. Застывшая лампа с синим абажуром казалась мудрой
и  индивидуальной по  сравнению  с  этими обычными, ничуть  не  хуже других,
людьми, сидящими за столом.
     Пока я с ними  ни о чем  не говорил, я чувствовал в душе непередаваемую
тонкость  и нежность. Мои мысли казались мне потусторонне сентиментальными и
воскресающими мертвых...
     -  Саша,  почему  ты не поедешь на  дачу,  не купишь котлет, не выучишь
стихи? - осторожно спрашивает меня Зиночкина мамаша.
     - Я обязательно сделаю  все  это в субботу, - невозмутимо и покойненько
отвечаю я.
     А  внутри начинаю  заболевать оттого, что они  смотрят на  меня, как на
равного человека.
     "Почему они не чувствуют моей необычайности, - думаю я. - Может быть, я
обычен?!  Действительно,  когда  я им  отвечаю, я  становлюсь  обычным.  Это
ужасно".
     -  Но ты каждый раз  обещаешь нам все  делать в субботу,  -  равномерно
говорит мамаша Зиночки. - И так уже четыре месяца. И ничего не делаешь.
     Ее глаза влажнеют  от злости. У  отца такой вид, как  будто ему снится,
что он  на официальном приеме. Я молчу. Их поражает моя потусторонность. Они
не  могут определить  ее словом, теряются  в  догадках,  но  что-то  смутное
чувствуют. Это им кажется таким страшным, что брат Зины роняет на пол ломоть
хлеба.
     - Может, ты думаешь, что ты умнее нас? -холодно спрашивает меня мать.
     Я опять отвечаю какой-нибудь вздор, и от  этого вся ситуация становится
еще загробней.
     - Может быть, ты что-нибудь скажешь ему? - спрашивают мою Зину.
     Но на ее глазах появляются защитные слезы...
     И таких вечерочков было немало.
     Бедная Зиночка -  она,  как зверек,  любила  своих родителей - металась
между  мной и ними.  Днем  мне  было трудно ею управлять  (они запутывали ее
здравым  смыслом), но по ночам и когда мы оставались tete-a-tete  я был царь
над ней. Тут уж действовали мои  миры. В конце концов, чтобы отгородиться от
родителей, я решил отвечать им  на все  вопросы своими выдуманными  словами,
чтоб они ничего не поняли и ужаснулись. "Кольцом инакоречия самоогорожусь от
внешних болванов", - хихикнуло тогда у меня в уме.
     Если теперь они  допытывались  у  меня, люблю ли  я Зиночку, я отвечал:
"дав-тяв-гав-сяв".  Если  они,  например,  спрашивали, почему  я  не почитаю
модного актера, я отвечал: "брэк-тэк-халек". Если они сердились и психовали,
вспоминая мое мнение, что луна внутри пустая, я отвечал односложно: "му". На
каждый вопрос я реагировал по-разному.
     Самое забавное: они решили, что я  хулиганю. Дальше так продолжаться не
могло,  и я навизжал  по ночам  Зиночке, что мы переедем ко мне. Она отлично
понимала мою политику и считала, что я еще милостиво обошелся  с ее родными.
Ей   было   страшно   переезжать  в  мои  грязные,   одинокие,  заставленные
доисторической  мебелью,  какие-то оторванные от этой жизни комнаты. Но  она
знала, что найдет  там нежность.  Нежность, от которой мутнеет ум и которая,
может быть, даже превращается в мучительство, в истязание; нежность, которая
повисла над бездной страха... Мы переехали в мою квартиру...
     Там  мне  уж  совсем  стало хорошо,  покойненько  так,  оторванно...  И
развернулся  я  перед своей  женушкой  уже  по-настоящему, взаправдашне,  до
конца... "Отъединенности, отъединенности", - визжал я в ее ушко по ночам.  А
ей тут  же снились  кошмары.  Я  очень любил наблюдать, как  ей они  снятся.
Чутьишко у меня в этом отношении было необычайное: как только кошмарик ей во
сне  представится, я тут как тут - проснусь сладенько, подскачу на кроватке,
но  ее  не  бужу, а свечечку  (специально у меня была в  тумбочке припасена)
зажгу  и  тихохонько  на ее  личико  наслаждаюсь.  Выразительное было  очень
личико: белое, нежное, оно  легко содрогалось, как  будто змеи там под кожей
ползали. Страшно ей, видно, было... Потом, когда все кончалось, я будил Зину
и, нашептывая переходы, тайные мечты, разжигая в ней патологическую  жалость
к самой себе, неистово брал ее.
     В  агонии,  в драме полового  акта  искал я выход и убежище от Властных
Сил, создавших нас не по нашей воле. За  все эти минуты  мысли  мои и слова,
обращенные  к  Зине,  были  творениями  Духа   в  самой  потайности   его  и
подло-оголенной интимности.
     "Сплетенности,  сплетенности",   -  визжал  я  теперь  в   ее  ушко.  В
нарастающем визге  полового акта заставлял я  видеть  ее и  всю человеческую
жизнь, обреченную и  хрупкую, как  сперма,  гаденькую, маразматическую, с.ее
взлетом, сладострастным цеплянием за  наслажденьице  и падением  в  ничто. Я
заставлял  ее  представлять, что пот сладострастия - предсмертный пот и  что
истомленный  конец  полового  акта -  это  и  есть символический конец нашей
человеческой  жизни, жизни такой же гаденько-родной  и обреченной на быструю
гибель, как извержение семени.
     В  конце  концов  она доходила  до того, что болезненно-нежно  целовала
остатки разбрызганной моей  спермы, бормоча, что это слезы расколотой жизни.
"Упьюсь, упьюсь", - надрывно стонала она.
     И  все  эти  актики я заставлял ее совершать в  глубоком подполье,  при
свечах, под одеялом, как что-то глубоко-подленькое, родное и неотказное...
     Вы  думаете,  когда  мы  не  дрожали  в  физической  дрожи,  а  были  в
покойненько-удовлетворенном, духовном состояньице, мы меньше маразмировали?!
Ничуть. Только по-своему. Ведь состояньице было тихое, умственное, как будто
у нас не было тел.
     Тел-то  не  было,  зато глазенки  были...  Плакала она  много, конечно.
Металась по моим одиноким, шизофренным  комнатам, где каждое пятно пугало ее
и  казалось  миром.  Морил я ее также  голодом. Голод ведь вообще  усиливает
потусторонность и  хрупкость  тела; вызывает потоки причудливых  сублимаций,
чудесных  желаний. Ведь интеллигентный человек никогда  не признается  себе,
что  хочет  есть,   а  подумает:  чего-то  мне  не  хватает,  непонятного  и
таинственного.  Таким  образом я и будировал ее высшие качества. Духовности,
духовности - я хотел как можно больше духовности.
     Другой  мой способ заключался в том, что  я  разжигал у нее страх перед
смертью.  Я  сам до патологичности, до  судорог  боюсь  смерти и считаю, что
Творец  должен еще передо мной ответ на коленях держать  за  то, что  я  так
гнойно смертен и каждую минуту - хотя бы теоретически - могу умереть.
     Ну-с, а тут были пустяковые болезни, у меня и  у нее, так что почва для
страхов была прямо-таки благодатная.
     Нежно  подольстившись к  ней  в смятенном полумраке  нашей  комнаты,  я
целовал ее  левую  пухленько-родненькую  грудку  с  умилительной родинкой  -
место, которое она сама очень  любила в себе и на которое не могла без  слез
смотреть в зеркале - и говорил: "это умрет"; прильнув губами к ее блаженному
горлу,  пришептывал:  "и   это  умрет";  и  заглянув  -  надрывно  заглянув,
мистически - в ее чистые,  бездонные глаза, произносил: "и  то, что там,  за
этими глазками, тоже - умрет..." И  она понимала, что душонка умрет, бедная,
нежная и  затерянная, как  маленькая лодка в глухом лесном пруду. Постоянным
подчеркиванием  реальности и  в то  же время  ужаса, абсурдности смерти  как
окончательного  конца   "я",   при   одновременном   аккуратном   разжигании
безудержной любви к этому своему обреченному "я" -  доводил я  ее до  дикого
состояния, подобно тому, когда снится,  что тебя преследуют, а ты  не можешь
проснуться  и никогда  не проснешься. Под конец  при  мысли  о смерти, точно
подстегиваемая страхом, она  начинала бросаться  посудой, стонать и лезть на
стены, особенно когда я, томимый ужасом перед гибелью, одиноко, не требуя ни
на что ответа, забивался в темный, паутинный угол и плача целовал  свои руки
и ноги.
     Маленькая, как это она все  мне прощала. От нежности, конечно, прощала,
я уже говорил, что нежности. Вы ведь понимаете, что среди всего этого мрака,
патологического ужаса  и шараханья  мыслей была  неземная, болезненная  нить
нежности. Нежности, которая соединяет двух людей в смертной камере. Нежности
во взгляде человека, которого ведут по улицам на гильотину  и который  видит
среди толпы Ее - которая могла бы быть его Единственной и которая не знает и
никогда  не узнает  об  этом. И  наконец, нежности, с которой  мать дает  яд
своему сыну,  чтобы  спасти  его  душу  от смертоносного  греха и  дать  ему
Царствие Небесное.
     Так протекали наши дни, но ведь не все измеряют свою жизнь днями  - для
меня  это был  единый  духовный  порыв,  бесконечный  ветер,  устремленный в
Неизвестность.
     Понимала  ли  она  меня?  Что  было  в  ее  глазах, ослабленных  легким
безумием? Она была  для меня то, что я  о ней  думал, но  что думала она обо
мне?
     Но  я всем  потом своим,  всеми  неврастенично-гнойными ранками душонки
своей,  перепачканными  идеальностью,  любил   и  жалел   ее,   видя  в  ней
живехонький, маленький клочочек  своего "я", обиженный, задерганный и одетый
в эстетически-женскую форму. Поглаживая ее  властительно-белую кожу на бедре
(и тихо  маразмируя при  этом), я точно гладил собственное сердце.  Мне было
так  приятно  видеть себя  вовне себя и в  то же время хотелось пожрать этот
комочек моего "я", вобрать его в себя.
     Но -  и  здесь  открывался последний  акт  драмы наших отношений  - чем
больше  я  желал вобрать ее в  себя, сделать  своей,  как  обнаруживал,  что
натыкался на что-то твердое, непроницаемое для меня, какое-то чужое духовное
ядрышко.  Это было нечто враждебное, упругое, какое-то "не я", от которого я
отталкивался и уходил в себя.
     Постепенно,  сначала только  в  некоторые  дни, я, точно  очнувшись  от
творческого вихря любви, с ужасом стал смотреть на нее другими глазами.
     В   ее   странной  склонности  к  домашнему  уюту  и  в  стремлении   к
обеспеченности  я  вдруг усмотрел материализм.  Я и сам  не  отказывался  от
этого, но  мне показалось,  что она придает  внешнему не последнее значение.
Выявилось также, что очень многое  я не мог  ей  высказать и  многие, многие
потаенно-безумные   мыслишки  мои   звучали  гораздо   космичнее   в  чистом
Одиночестве моей души.
     Зина тонко уловила мое остывание и сначала почувствовала облегчение:  я
уже   не  так   мучил  ее.  Она  стала  по-детски  радостней,  как  бабочка,
выпорхнувшая из мрака. И еще больше  привязалась ко мне,  в благодарность за
покой.  Было  что-то  странное  и  дико-фантастическое  в  том,   как  среди
загробности  наших  комнат,  среди  заброшенности  наших  шкафов  и  кресел,
хранящих   следы   моих   снов    и   падений,   щебетал   ее    оживленный,
идиотически-радостный  голосок, словно она только что спаслась от  бездны  в
самой себе и в любимом.
     Да,  первое время мое молчание - страшный  призрак  конца любви - точно
воскресило  ее... Бедненькая... Как  ей  хотелось элементарной  человеческой
радости, теплоты и животности... Зачем же тогда она полюбила меня?..
     Все чаще  атрибутом  наших отношений стало  не холодеющее  заглядывание
друг в друга, а пузатенький  чайничек и, хотя  весело-уютный чайник  в нашей
обстановке выглядел слегка с  сумасшедшинкой,  Зиночка и этим была довольна.
Увы  - ее счастьице продолжалось недолго. Она с  ужасом начала  чувствовать,
что вместе  с  уходом  кошмаров и видений ухожу от нее и я - я, которого она
так любила, - и что расплатой за здравый смысл становится конец любви. Тогда
она     страшно,     по-истерически    заволновалась.    Помню     одинокие,
непонятно-оторванные от окружающего мира дни, когда мы сидели вдвоем в наших
комнатах  в чистом, дневном свете, который разъединял нас теперь больше, чем
самый глубокий мрак; она металась по комнатам и выла: "Саша, Саша,  где ты?"
А я, одиноко приютившись рядом с  ней в  кресле, у  окна, отвечал: "я ушел в
свой мир".
     На  ее  глаза навертывались больные,  точно  разорванные  слезы,  но  я
холодно и жутко  молчал: в отрешенно-живительном круге моего Одиночества мой
мирок  становился  и глубже, и  роднее,  и  потаеннее, и слаще, чем  когда я
выносил его на свет.
     С каждым  днем  я уходил все дальше и  дальше от  нее  и от поверхности
жизни; это  можно было сравнить  с невидимым полетом, ездой куда-то  вглубь;
сначала еще видны легкие и дымные очертания действительности; потом, по мере
ускорения  движения,  они мелькают  все  чаще  и  чаще,  пока,  наконец,  не
сливаются в одну далекую,  безразличную  черту тумана... Где мир, где Зина?!
Она стала казаться  мне  совсем обычной, простой и понятной; я ловил себя на
том, что не видел различия между ней и деревом, глядящим на нас в окно.
     Вместе с потерей к ней духовного интереса я терял интерес и к ее плоти;
ее тело стало казаться мне странным:  оно было - по воспоминаниям - и родное
и близкое и в то  же время становилось далеким. Вечерами в спутанном мирочке
наших комнат, в разгар моих бдений, продолжающихся по инерции, я, похлопывая
по ее оголенной, прозрачно-белой спине, часто вдруг недоумевал: не по стенке
ли я хлопаю. Ее тело уходило от меня в призрачную даль не моего мира.
     Стараясь    физически    возбудиться,   я    визжал:   "таинственности,
таинственности, побольше  таинственности" -  и клал ее  тело, перед тем  как
брать, в различные дикие,  нелепые  положения;  тайны  - вот еще чего мне не
хватало.
     Видя, что  со мной  уже невозможно наладить духовный  контакт,  Зиночка
впала в какую-то слабоумную решительность: иногда в отчаянном,  лживом бреду
поцелуев  она вдруг начинала  кусать меня, полоумно  и настойчиво, как будто
желала прокусить мою  внешнюю оболочку  и  заглянуть  в  душу.  Кусается,  а
глазенки заволокутся быстрыми, бегающими слезами. Ведь все понимает.
     Или  вдруг  начнет  бормотать  про  себя  стихи, перемешанные со своими
нелепыми мыслями, да так загаллюцинирует себя, как будто  вся пропасть стоит
перед ослабевшими глазами.
     Такая,  жалкая,  обреченно-оторванная,  вся  обращенная  в себя, в свои
мучения,  она  опять сладостно-тревожно возбуждала  меня: мне  казалось, что
снова в  ней проснулась духовность, и я  радостно впивался в  ее исчезающее,
нежное плечо.
     Но это были только истеричные взвизги, лишь оттенявшие ужас истины.
     Я уже чувствовал, что отношусь к ней, как  к вещи, как к чашке, которую
можно разбить и не пошевельнется в сердце.
     Тупой холод был у меня в душе.
     В  конце  концов я  стал невыносимо груб с  ней;  наши связи  жестоко и
примитивно рвались; я уже просто орал на  нее и только что разве не бил; она
совсем отупела от страданий и  плыла по течению. Не порывая  полностью, но и
не сближаясь с  ней, я прямо закоснел в своем  эгоизме  и ничего  для нее не
делал.
     Но  чем  более  я  был  груб по  отношению  к ней, тем  более нежен  по
отношению к себе... Нежность эта доходила до  такой степени, что я стремился
порвать со всем, что меня окружало, и непередаваемо жалел себя.
     Часто,  судорожно  уединившись  в своей  комнате,  я  сидел  у  плотной
занавеси окна  и,  чуть закрыв глаза, сочинял рассказы. Но в моей руке  -  в
моей   белоснежной,  тонкой  рученьке  -   не   было  пера:  эти   чудесные,
таинственные, полусозданные творения  я  сочинял  про себя,  в замираниях, в
запретном храме моей души,  в полусне, не задерживая свои мысли для черновой
работы, потому что понимал себя с полуслова. Я  ненавидел бумагу, читателей,
перо, буквы,  моих  друзей и моих  врагов - и  поэтому ничего  не записывал,
уединенно  храня  все  в  изгибах  моего  чистого  "я"...  Я   сладострастно
наслаждался тем, что никто, кроме меня, не услышит моих рассказов.
     Разыгрывались  изломанно-шизофренные  сцены. Зиночка визжала и плакала,
что,  значит, она  -  дура,  если я не  хочу с ней  разговаривать.  Родители
стучали стульями и  ходили в милицию. А я строил миры. Качался легкий свет в
наших  комнатах, приходили и  уходили чьи-то тупые рыла, мое бедное сердечко
сочиняло небывалые чувства. Мне было так лучше, так непонятно-странно лучше.
Мой мир рос по мере того, как я оставался один.
     Зиночка уже частенько уходила от меня к себе домой, но зато по ночам ко
мне стал приходить новый, непонятный, ошеломивший меня  гость. Называл я его
почему-то - Юрий Аркадьевич. Тихонько так приходил, по-нездешнему.
     Бывало, ночью под потным, пропитанным мыслями одеялом лежу я и чувствую
только сладкое бытие - одиночество моего тела. А в коридоре, ровно во втором
часу  ночи, уже  шаги  - тихие  такие, мистичные, как  движение маятника.  В
душонке моей - в ответ - щемящее, щемящее чувство,  как будто идет  издалека
ко мне  любимая...  Очень боялся его спугнуть. Тих уж он очень, и не отсюда.
Отряхнет пыль со стула, подушечку для  мягкости положит и сядет. Я молчу.  И
такое в моем мозгу просветление, как будто не существует ни Англии, ни луны,
ни Зиночки,  а существуем только мы с  Юрием Аркадьевичем. Полное отсутствие
всякой  внешности.  Кругом одно  только  внутреннее,  настоящее.  Как на том
свете.
     Юрий   Аркадьевич   помолчит,   помолчит  сначала,  отрешенно  себе   и
метафизически. Личико далекое, далекое, как  у  сейджей, и на ручки  свои  -
нежненькие, беленькие  -  так  мистически  молча смотрит  и  поглаживает их,
блаженно, легко  и недоступно для смертных. Очень, наверное, в себя влюблены
были. Потом мы беседовали. Больше он говорил, а я с замиранием слушал.
     - Плохо, плохо работаете,  Сашенька, - укорял он меня, - маниакальности
мало. И отрешенности. На путях вы еще только к Богу-с.
     - К какому Богу, Юрий Аркадьевич? - робко спрашивал я.
     - К внутреннему. Солипсическому. Который только в нашем "я" кроется,  и
больше нигде. Потому что ничего, кроме высшего "я", нет, - блаженно улыбался
Юрий Аркадьевич. - И должны мы, Сашенька, этого Бога открыть и постепенно им
становиться.
     -  А  вы подтолкните меня, Юрий Аркадьевич, - сгорал я. - Подтолкните к
этому Богу-с.
     - Яйности, яйности побольше, - строго отвечал он. - Вы еще не открыли в
себе  бессмертное начало, вы не  Творец и  не хозяин  своего  мира, а просто
прячетесь в него...  Поэтому он у вас такой ранимый и  неустойчивый. Это еще
не  мир,  а только начало-с, капля-с...  И плюньте, пожалуйста, в рожу всему
человечеству. Плюньте по-серьезному, добросовестно.
     Очень  быстро Юрий  Аркадьевич исчезали. Подавлял  он прямо  меня своей
излученностью и солипсизмом. Чувствовалось, что они уже все грани перешли.
     А я и в самом деле понимал, что многого и качественного я еще не достиг
и Юрий  Аркадьевич недаром меня к новым горизонтам подхлестывали. Слаб я еще
был, юн, нервен и слишком зависел от внешней среды.
     Иногда,  чтобы   отвлечься  от  солипсоидно-ослепительной  истины  Юрия
Аркадьевича, я  задавал  себе глупейший вопрос: "кто  он?" Не  по  сущности,
конечно   -    я    это   прекрасно   знал,   -    а    по    видимости?   В
"галлюцинативно-бредовом"  он плане или  в так называемом "реальном"? Если в
"галлюцинативно-бредовом", то  я бы его совсем уважил и, появись он снова, в
ножки ему поклонился, упал-с. Потому что, значит, они оттуда явились.
     Но он мог быть и в "реальном" плане, так как  в наркотично-эйфорическом
состоянии я часто, забывая обо всем, говорю с  прохожими  на улицах и иногда
дарю им свои ключи. Потом ничего не помню. Среди них мог оказаться и Он.
     Кроме того, однажды  видел  я Юрия Аркадьевича в магазине, в очереди за
галошами.   Терпеливо   так  стоял,  тихо,  как  все,   точно  скрывался.  И
солипсического сияния вокруг головки никому не показывал, хитрец.
     Но  это  тоже могла быть  "галлюцинация". В конце  концов я  решил, что
"галлюцинативно-бредовый" план и так называемый "реальный" - почти одно и то
же, и глупо их отличать.
     Зиночка от  меня, кажется, совсем ушла.  Потому что Юрий  Аркадьевич ее
сильно напугали. Во  время одного из визитов она ночевала в смежной комнате,
все слышала и раза два-три дико закричала.
     У  меня же от посещений Юрия  Аркадьевича  оставалась некоторая грусть:
тоскливо мне было, что еще только на путях я  к внутреннему Богу, что слаб я
еще,  визглив  и слишком верю  в  реальность  окружающего;  чувствовал,  что
настоящее, кондовое - у меня еще впереди, а покамест одни цветочки.
     Юрий  Аркадьевич тоже прекрасно  это видели и, не торопя события, стали
очень и очень редко меня посещать.
     Жизнь между тем по-прежнему терзала меня; я уже почти не мог появляться
на  улице; редко выходил на кухню,  в коридор; я чувствовал больное унижение
оттого, что вынужден  общаться с людьми, быть с ними  в метро, просто стоять
около них.  Вид города,  автобусов, светлых  фонарей унижал меня.  "Весь мир
должен припасть  к моим галошам, а не  существовать  сам по  себе", - выл  я
истерически мыслями, лаская свою душу.
     "Почему все не замечают, как я велик?", - злобно взвизгнул я один раз в
подушку. Юрий Аркадьевич - хорошо помню - сразу тут как тут появились.
     - Вымаливаете вы  у мира признания,  молодой человек, - сердито  сказал
он. -  Ну как  можно вымаливать признание у того, что само нуждается в вашем
признании? Не вы у мира, а мир у вас должен вымаливать право на реальность.
     Умом я его уже тогда  понимал, но до шкуры моей - нежной, изрубцованной
окружающими меня людьми - эти великолепные идеи еще не доходили.
     И  бегал  я, и скулил,  и в небесах парил,  и грозился - но  тяжело мне
все-таки было.
     Однако вскоре появилась у меня отрада. Как я раньше об этом не вспомнил
-  ума  не приложу. Речь  идет о гробиках и покойничках. Начну  с того,  что
смерть  вошла  в  мою душу вместе  с  первым поцелуем  матери. Причем смерть
жестокая, "атеистическая" - обрыв в ничто.
     В детских снах своих, в  ужасах, в исковерканных очертаниях предметов в
темноте видел я это немыслимое, все отрицающее ничто.
     Потненьким, дрожащим своим тельцем и бьющейся жалкой, родной жилочкой -
самосознанием своим - ощущал я разлитое во всем мире, от исчезающих звезд до
придавленных    мух,    холодное,    неотразимое,   знающее    свой   черед,
подкарауливающее ничто.
     Казалось, что если  после смерти, хоть раз в миллион лет, хоть  на одну
минуточку,  выглянуть опять на каком-нибудь свете, ощутить свое "я" - то уже
этим уничтожится этот безграничный ужас холодной вечности полного отрицания.
Ведь никогда, никогда меня уже не будет.
     Много было потом теорий, книг, диссертаций,  как будто бы победоносно и
навсегда освобождающих  от этого тупого  кошмара, но - не забудьте! -  такое
представление о смерти впустили в наши души вместе с первым поцелуем матери,
вместе  с первым утренним светом -  с  детства. И поэтому в глубине души оно
жило во мне, как жуткое притаившееся чудовище.
     Однако  это  только   одна   сторона.  Ведь  смерть-то   была   хоть  и
атеистическая,  но  все-таки тайна. Тайну они  не смогли убить. И  поэтому с
детства  в  душонке  моей  жило  молитвенное  благоговение  и  трепет  перед
застывшим лицом мертвеца.
     Никаких сказок, никаких песен мне не нужно было,  только бы смотреть на
покойничков.
     И  тот глубокий ужас перед ничто уходил куда-то в сторону, и, наоборот,
сознание  гибели лишь  возбуждало ощущение  тайны. Облегчалось  это тем, что
видел  я  не  себя мертвым, а чужих, в то  время  как  тот ужас перед  ничто
возникал всегда впотьмах, в одиночестве.
     Вот  эта-то  сторона  смерти и захватила меня сейчас  по-серьезному, до
кишок.
     Жизнь была настолько мрачна своей безысходностью и материализмом, своей
животной тупостью и ясностью, что Смерть - единственная, видимая и ощущаемая
всеми, Великая Тайна, причем тайна,  бьющая  по зубам  -  являлась настоящим
оазисом  среди  этого   потока   декретов,  овсяной  крупы,  телевизоров   и
непробиваемой "логики".
     В наблюдении за смертью было что-то  глубоко интимное, мистичное, что я
мог сделать своим,  принадлежащим только  мне... Одним словом, сплелось  тут
воедино много комплексов: отрешенных и сладострастных, диких и затаенных...
     Время  шло уже  к осени.  Облюбовал я  себе  грязненькое,  забрызганное
кладбище  на  краю Москвы.  Рядом стояла  берущая  за душу своей мистической
обыденностью полу-столовая, полу-пивная. Приходил я туда еще поутру - всегда
с томлением: будут ли сейчас покойнички? Чтобы уточнить, перед тем как зайти
в пивнушку,  я звонил  по телефону  кладбищенскому начальству. Начальство  -
хмурый,  полупьяненький старичок неизменно узнавал  мой  голос и отвечал мне
долго и назойливо, кто будет захоронен, в каком возрасте, отчего помер и где
нашли  точку  для  ямы.  Он  был  убежден,  что  я  интересуюсь  этим  из-за
какого-нибудь важного,  недоступного для  его  глупого ума дела.  Поэтому он
очень меня побаивался.
     Получив благополучный ответ, я поначалу  забивался в грязный, темнеющий
угол  столовой  у  низенького  окошка,  из которого видны были покосившиеся,
готовые  рухнуть ворота  погоста.  Заказывал  себе  кружечку пива  и две-три
килечки. Закрывал глазки и отключался.
     Миры входили  в меня потихонечку, вместе  с  острыми  каплями алкоголя,
теплыми своими спонтанными мыслями  и тихими далекими шагами  приближающейся
похоронной процессии. Первая фаза моего  духовного  откровения проходила еще
целиком в пивнушечке, в грязной теплоте, в ожидании, среди мух, жующих рож и
полупомешанных от сытости кошек.
     Стук надвигающегося  мертвеца я предчувствовал всей  дрожью  своей: и в
душонку  мою входила  непонятная, замкнутая в себе,  обреченная  радость.  Я
вдруг начинал тупо хихикать, что я вот-де живой, а он - мертвый.
     Эта мысль  необычайно,  до  нестерпимых  высот  поднимала самоценность,
близость  и блаженство моего бытия. Я тихонько гладил  свои колени, упивался
своим существованием,  и все вокруг: потолок, кошки,  стулья, жирные  бабы -
казались  мне  мертвыми  и  неподвижными,  окружившими своей  бессмысленной,
враждебной стеной сладостное, одинокое трепыхание моего "я" и плоти.
     На  вершине  экстаза  я  так  погружался  в  чистоту  этой  мысли,  что
чувствовал себя - и это было самое приятное - совсем слабоумным.
     Я хихикал, обливал себя пивом, дергал кошек за хвост.
     Потом  начиналась  следующая  фаза.  Умиленный, слегка  пошатываясь  от
мыслей,   я   выходил  навстречу   похоронной  процессии.  Прежняя   радость
улетучивалась, и  я  теперь целиком отдавался  порыву  потусторонней  тайны.
Слегка подпрыгивая, я трусил за гробом,  и мне всегда казалось,  что хоронят
какую-нибудь мою частицу: полноги, каплю моей душонки или просто палец.
     Поэтому  неподражаемо таинственный гробовой путь  до ямы  я  ощущал как
собственный  болезненно-родной путь  где-то  в  пространстве  между  нашим и
загробным  миром, когда  душа уже отходит, но еще не отошла. Душонка еще  не
может расстаться  со  снами,  взвизгами, плачами  и  видениями  этого  мира,
который  принял  сейчас,  в момент  расставания,  какой-то иной,  ирреальный
смысл;  и  я совсем по-новому смотрел  на  высокие деревья по  кладбищенским
аллеям,  шум  ветра в которых превращался для меня в прощальные, неслыханные
песни земного мира, открывающего свой скрытый лик только  перед  смертью; но
издалека  в эту же душонку  уже входил черный,  непонятный  ритм - загробной
бездны.
     Эта фаза кончалась у самой гробовой точки. Когда мертвеца ставили около
ямы,  я  перво-наперво старался заглянуть в его  лицо. Иногда  в  противовес
великому  и драматическому во мне просыпались хохотливые, идиотические силы.
Мне  вдруг  хотелось  плюнуть  в лицо покойничка, иногда поднималось нелепое
ожидание,  что покойник вот-вот проснется и вскочит: я  зажмуривал  глаза  и
открывал: а вдруг скачет?
     Но основным  содержанием этой фазы была  сама  смерть и созерцание лица
покойника.
     Я упивался холодно-застывшими чертами мертвеца; мне казалось,  что если
я буду  долго, долго  до  безумия  взглядываться в  его  лицо,  то сорву эту
неподвижно-кошмарную, мертвую маску и  увижу за ней разгадку жизни, разгадку
самого  себя.  Сердце  мое  екало,  природа  вокруг  принимала   утонченную,
болезненно-фантастическую  форму;  каждый  кустик  становился  чертиком  или
Фаустом.   Даже   толстые,  нелепые   родственники  около   гроба   казались
многозначительными. Безгранично возносился я к  Престолу Великой Тайны  и  в
извивах  дорог  к  ней  еще  с  большей  душераздирательностью  любил  себя,
обреченного.  После  захоронения,  бредя по  молчаливым тропинкам  кладбища,
визгливо  припадал я с  мольбой  о жалости  к зеленым деревцам,  собачкам  и
ядреным нищим, попадающимся мне по пути.
     Жалеют  кого-нибудь оттого, что у  него чего-нибудь нет: денег, ума или
женщины.   Но   я   выл    не   о   такой    жалости;    теплой,   безумной,
сексуально-маразматической  жалости к  своему  чистому,  обреченному  "я", к
своему  дрожащему,  погибельному бытию, такому родному и такому заброшенному
перед  лицом  непонятного мира  -  такой  неистовой, патологической  жалости
просил я; но  деревца одиноко молчали в ответ, собаки лаяли и разбегались, а
нищие крестились и шарахались в сторону... И я понял, что эту жалость я могу
получить только от  самого  себя и  что  из  этой жалости должно  возникнуть
что-то великое...
     Так и живу я сейчас, пустынно и одиноко. Почти  через день хожу на свое
милое кладбище. Обедаю  тут  же,  около  тайны.  Меня уже  все  здесь знают.
Родственников  очередных  покойников предупреждают обо мне.  Некоторые очень
дружелюбны и после похорон угощают меня водкой; некоторые шарахаются; другие
думают, что я шпик, и отказываются хоронить.
     Несколько раз бывали  экстазы,  когда  я в слабоумненьком  отупении,  в
вихре, уже за гранью миров, лез, расталкивая всех, целоваться с покойниками.
Один старичок запустил тогда в меня галошей...
     Зиночка  раза  два  ко   мне  в  кладбищенскую  пивнушечку   прибегала.
Посмотрит, посмотрит, раскроет глаза, ахнет и убежит... Я с ней уже ни о чем
не разговариваю...
     ...Зато Юрий Аркадьевич  -  слава богам! -  опять стали  меня посещать,
теперь уже, правда, по утрам.
     Подмигнул мне  последний раз и,  пристально  так глядя,  сказал:  "а не
кончается ли у  вас,  Сашенька,  юность, и  не пора  ли  вам  отправляться в
решающее, мистическое путешествие?.."
     ...На этом обрывается тетрадь индивидуалиста.




















     Сплошная черная ночь опустилась над нами.
     Николай Семенович прилетел.
     Как  тих  и развратен его лик,  когда он смотрит в окно  нашего  жилья!
Почему он  не  свалится  с этой  ветки, а  вечно поет?! Как холоден его зад,
который уже давно отвалился!
     Мы так любили играть на нем в чудики.
     Вот  и  Валерий вышел  опять. И  захохотал. Ночью  нам еще виднее.  Они
начинают  играть в прятки.  Сначала Николай Семенович  бьет  Валерия,  потом
Валерий бьет Николая Семеновича. И оба снимают друг  с друга короны, похожие
на листы.
     Валерий уже оказался за  двести верст от Николая Семеновича. Там присел
Василий,  которому трут уши. Этими ушами можно слушать самого Творца,  но из
ушей  его  сыпятся   вши.  Размножаясь,   они  покидают   города...  Валерий
прикоснулся. Зад его потемнел от скорби. Скоро, скоро будет конец.
     Улетел!  Как он любил летать над городом, разрушая  его своей мочой! На
сей раз гуляла мирная девочка лет одиннадцати. Веснушчатым шаром - без рта -
упал ей в передник.
     - Кыш-кыш-кыш! - закричала девочка. - Уходи, мышонок!
     И  она  побежала  навстречу  солнцу,  которое  уже   давным-давно  было
черное-пречерное. И словно опускалось в огненные лапы.
     Валерий облобызался с Николаем Семеновичем, стоящим рядом.
     - Ги-го-го! - закричал Валерий.
     Звезды меркли от этой тишины. А у Арины Варваровны было три лика: один,
несуществующий, превратился в  камень,  который годами  облюбовывал  Николай
Семенович;  второй  - тонкий, змеевидный - был до того отчужден от  нее, что
напоминал ее зад, если б таковой был; третий уже принадлежал другому миру.
     Выпили. Николай Семенович, когда пил, всегда умирал,  на время; да и до
смерти ли ему  было,  когда он  глядел  красными, раскаленными,  как  уголь,
глазами на этот черный мир?!
     Валерий  же,  когда пил, скрючивался от боли, как поломанный  чайник, и
выпускал из себя нехороший свист.
     Одна Арина  Варваровна была  тиха: она все думала  о том, что у нее  на
сине-белом животе должен прорезаться близкий ей лик, которым она  не боялась
бы смотреться в зеркало. Трогая  живот своими  скрюченными длинно-медленными
пальцами, она пыталась выдавить-проявить там лицо, напевая пальцами песенку.
"Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!" - вился  у нее между  ног белокурый мальчик, обливаясь
ее потом, как молоком.
     А кругом было много,  много, как планет, песен! Правда, неслышных. Даже
Василий  -  у  себя,  за  двести верст - не слышал  ничего. Ибо  голос  Бога
превратился у него в тиканье часов. Но что слышали другие?!
     Все повернули головы к Самойлову, виднеющемуся на горизонте, как скала.
Почему  еще  не  проходили  мимо него  тучи? Но  городские любили лазить  по
Самойлову, считая его самой высокой горой. И вывешивали на его вершине флаг.
На самом деле Самойлов так очерствел,  потому что  весь был  покрыт гробами.
Говорили, что в этих гробах хоронились его прошлые жизни.
     - К Самойлову, к Самойлову! - завизжала Арина Варваровна так, что у нее
чуть не отвалилась змеевидная голова. - К Самойлову!
     Ее не смущал даже пар, исходящий из гробов...
     Самойлов сузил свои закрытые глазки. Началось пиршество. А как тосковал
Василий,  слушая тиканье часов!  О,  если бы  они  были  боги!!.  Почему так
странно  отражается  в небе лик Арины Варваровны,  ушедший в  другой  мир?!.
Звезды улетают прочь  от  этого  видения. А вот  и приполз  Загоскин.  Арина
Варваровна обычно щекотала тогда свое брюхо хвостом, вырастающим из земли...
Загоскин не  любил эти картины. Он так искал странные лики Арины Варваровны,
точно хотел стать полотенцем,  стирающим с них грязь. Волосы вставали  дыбом
от такого удовольствия.
     Самойлов  любил их всех принимать. Он суживал свои глазки, так  что они
выкатывались внутрь, в свое пространство, чтоб не видеть гостей. Как смеялся
тогда  Самойлов,  любуясь их тенями! Это было  его тихое развлечение,  почти
отдых, потому что, хотя жизнь его была скована гробами, в ней был непомерный
свет, отрицающий  все живое. И  Самойлов всегда улыбался этому свету  в себе
такой улыбкой, что многое  зачеркивалось в  мире. Он никогда  не  искал лики
Арины Варваровны, считая, что это не для него.
     Он думал, правда, о высшем, верхнем  лике, но его не было. А когда  его
не было,  тиканье часов  в  ушах  Василия превращалось в  звон. Этот звон не
напоминал о душах умерших.
     "Сорвать,  сорвать гробы, - думал Валерий, отлетая  то в сторону, то  к
югу. - Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!"
     И от его плевков смывались города.
     Он любил превращать проклятие в акт благодати.
     Но из  гробов никто не  выходил. Только черно-красные тени  порой,  как
проекции демонов, восходили от гробов к звездам,  как будто  вокруг курили и
жгли костры, заклиная...  Но уже давным-давно не было магов. Да и зачем  они
были бы здесь нужны?! Все и так прекрасно виднелось...
     А Самойлов ничем не отвечал на призывы Валерия. Он смотрел в свой свет,
который не умирал, обнимаясь с тенями.
     И вдруг завыла Арина Варваровна.  Это  прорезывался  новый  лик  на  ее
животе! Тот, что должен быть  ей близок. Своим отчужденным змеевидным  ликом
она смотрела в свое дитя-личико. И ей виделись там виселицы и звезды.
     - Хо-хо-хо! - заливалась Арина Варваровна.
     Но вдруг дух ее помутнел.
     "Есть  ли  там,  за  виселицами и звездами,  родное,  мое родное?!! Или
ничего нет и все мне кажется - и виселицы, и звезды, а есть только отражение
моего  змеиного, отчужденного лица в моих новых глазах?! -  думала она. - Но
почему же так сладко  на сердце?!  Может, наоборот, в моем  отчужденном лике
уже отражен новый лик?!"
     И все  заходили, заплясали  вокруг ее живота. Валерий,  уменьшившись до
полена, впрыгнул в  яму на теле Николая Семеновича, где раньше была задница.
И Николай  Семенович  заскакал,  как  кенгуру.  Только  кто был  самкой, кто
детенышем?
     А  далеко  на  горизонте, у полыхающего огня,  куда  опускалось  черное
солнце,  провиделась  фигура   Василия.  Он  одиноко  брел,  разговаривая  с
воплотившимися часами.
     Однако Загоскин бешено искал лики Арины Варваровны. Запутавшись в тенях
других  миров и в несуществующем, он то хохотал, изменяясь  ликом, то рыдал,
отчего у него светлели волосы.
     - Господи, Господи! - бормотал он.
     Ночь все чернела, и все больше виделось.
     Наконец, бросив все, скрючившись,  как лягушка,  он - на четвереньках -
присел  около  Арины  Варваровны,  пристально   всматриваясь   в  ее  новый,
появляющийся  лик. И Арина Варваровна  тоже  пристально  вглядывалась в этот
лик, застыв  непонятной  головой. Так оцепенели они на  несколько мгновений.
Тень другого лица, ушедшего в иной мир,  с неба приблизилась к ним, повиснув
близко,  как  крылья птицы.  Кругом  из стороны  в  сторону  скакал  Николай
Семенович - Валерий. Угрюмо молчал Самойлов.
     И  тут Загоскин, опередив змеевидный  лик  Арины,  который  мог бы  уже
оторваться  от  нее,  яростно  исчез... Но  сама  Арина ничего  не заметила.
Загоскин пропал, словно утонув в новом лике.
     - Где  родное, родное?!! - выла Арина Варваровна, всматриваясь в  себя,
как вампир.
     И вдруг вскрикнула:
     -  А...  А!!  - точно  что-то  увидела,  и  разгадка  мелькнула  на  ее
несуществующем  лице.  И  наверное, это  видение  было  решающим,  возможно,
утвердительным ответом, потому что она тут же забыла его не то  от ужаса, не
то от бездны.
     - Нет, нет родного!! - закричала она потом, точно очнувшись.
     По существу, его и действительно не было.
     И тогда  все закричали,  завыли и полетели. Одного Самойлова  не  было.
Первая  полетела Арина  Варваровна. Точно ее лики смешались друг с  другом и
она смотрела на Землю уже одним глазом, упоенным и настойчивым.
     В стороне от нее, как веера, разлетались жирные, в  пиджаках,  дядьки с
крылышками   и  мясистыми   затылками.   Сталкиваясь  задами,  они   как  бы
совокуплялись, отчего мелькали искры. Но сами  они были еще неприятнее  этих
искр,  хотя в  то же время устойчивы. Двигалась тьма,  словно  совсем живая.
Валерий вылетел из тела Николая Семеновича. А последний, оседлав камень, тот
камень,  который  представлял  несуществующий  лик   Арины,  летал  на  нем,
облюбовывая его и дивясь миром.
     Так летали они долгие дни и ночи.



















     Домишко,  о котором  идет речь, расположен по Пищезадумчивому переулку,
во дворе. Его давно пора внести,  ан нет - он держится. На второй этаж ведет
лестница  с  шизофреническими углами  и  провалами. В квартирке  под седьмым
номером  двадцатый  год  живут  четыре  семейства. У  каждого  из  них  свои
привычки, психопатии, выкрики; если бы описать все их многолетние отношения,
то получился бы длинный роман  наподобие "Войны и мира", но с психоанализом,
чертовщиной,  мордобитием  и одиноким  заглядыванием  в самого себя.  Но  мы
опишем лишь один день.
     Утро начинается  здесь  с  того,  что одинокая  старушка  - Пантелеевна
выходит  умываться.  Хотя  в  кухне никого  нет, но она  входит туда бочком,
предусмотрительно повернувшись  задом  к  окружающему пустому  пространству.
Когда  же появляется народ,  то  она почти совсем встает на четвереньки, так
что квартирантам  виден только ее огромный,  в ворохе платьев, зад. Двадцать
лет назад она появилась таким образом на кухне.
     -  Не  пужайте, мамаша, обернитесь, - сказал ей  тогда громадный, лысый
инвалид-сосед.
     Мамаша спокойно и плавно, как лебедь, обернулась и вымолвила:
     - А вы,  граждане  и  лиходеи,  иное, чем мой зад, и не достойны зреть.
Личико мое вы никогда не увидите.
     И опять спряталась.
     С  тех  пор,  на  долгие  годы, она  замолкла перед  соседями и во  все
общественные места входила, пятясь задом к окружающему люду.
     Теперь ей  уже восемьдесят лет, она  стала выгнутая, иссохшая, позабыла
все слова,  кроме  детских, но ритуал свой  исполняет  так же  вдохновенно и
напористо. только кряхтя и  опираясь на клюку.  Все к этому привыкли, и один
раз  был  даже  скандал,  когда  Пантелеевна  по  простуде  позвоночника  не
повернулась к соседям задницей...
     Вслед за Пантелеевной в кухню выпрыгивает шестидесятилетняя пенсионерка
Сонечка.  Завидев  старухин  зад,  она фыркает:  Сонечка  - единственная  из
обитателей, кто до сих пор не признает права Пантелеевны.
     - Я  Льва Толстого, елки-палки,  каждую ночь  читаю, -  часто орет  она
поутру, стуча кастрюлей по плитке. - Я вам не Наташа Ростова... Запахами тут
издеваться...
     Огромный,  лысый  инвалид  успокаивает  ее,  лапая  своими  чудовищными
руками.  Вскоре  вылезает  и  его молодая,  увесистая жена.  От томительных,
многолетних злоупотреблений половой жизнью у нее мертвая пустота под глазами
и  голодный,  опустошенный взгляд, как у облученной кошки. Оба они  с  мужем
Эротоманы. И врачи в  один  голос говорят,  что  это  кончится  только с  их
смертью.
     Последним на кухню втискивается Кузьма Ануфриевич Пугаев, солидный отец
семейства в составе  равнодушной,  хлопающей  себя  по лбу  жены  и  жирной,
откормленной тринадцатилетней  дочки.  О его-то состоянии  сегодня и  пойдет
речь. Суть в том, что месяц назад в мозгу Кузьмы Ануфриевича засела стойкая,
богатая, с метастазами  мысль: "только  бы выжить". Это пришло ему  в голову
после того,  как  он  увидел на улице, что широкий,  с  окно,  лист  стекла,
упавший с пятого этажа, разрезал пополам дюжего дядю с орденами.
     Пугаев  тогда  страшно  затерялся,  струсил  и  бегом,  оглядываясь  на
облачка,  пустился к первому попавшемуся трамваю.  С  течением  времени  эта
идея: "только  бы  выжить"  - разрослась  у него и нашла применение ко всему
миру в целом, во всех его  деталях и нюансах. Сначала он  даже испугал евото
равнодушную, вечно хлопающую себя по лбу жену тем, что часто, ни к селу ни к
городу, стал  повторять: "только бы  выжить!" Пойдет в уборную,  обернется и
скажет, трусливо так, переморщено: "только бы выжить!"
     Все окружающее у него стало  поводом к этой идее. Обволок он ею и  свою
дочку. Насильно кормил ее мясом, салом и щупал, раздулся ли у нее живот.
     - То-то, дочка,-  приговаривал  он,  - самое главное,  выжить...  Бойся
мальчишек, двора и воздуха. Лучше всего бывает под одеялом.
     Дочка надувается  его  мыслями, как  молоком, и  уже часто не  ходит, а
пробегает  мимо  людей на улице. Но  жена мало  реагирует  на  его  духовные
поиски.  За это он иной  раз бьет ее, но, от инертного умиления, оставшегося
от первых лет любви, считает все же, что  она понимает его... Сегодня Пугаев
вышел на  кухню  голый, в одних  трусиках. Это от озабоченности. Ведь  дочка
уезжает в санаторий.
     Сонечка  вспыхивает и выкатывается к  себе,  запершись  на ключ.  Из-за
тонких  стен  доносится  ее  голос:  "Хулиганье!..   Толстого  надо  читать.
Толстозадый!" Лысый  инвалид  удивляется про  себя,  почему  живот  у голого
мужчины  бывает так похож на  женский.  "Пощупать бы его", - медленно думает
он, опустив чайник на пол.
     Только Пантелеевна,  кряхтя, пробирается мимо  всех,  задевая  задницей
живот Пугаева...
     Наконец Кузьма  Ануфриевич, одетый,  выводит дочку за руку во двор. Все
смотрят на него из окон.
     Он положил свою тяжелую руку  на голову девочки и  тихо внушает: "Едешь
ты,  дочка,  в санаторий... И запомни:  живьем не давайся. Чуть  что - бей в
морду... Или жалуйся. Потому что самое главное - выжить".



















     Родимов  Коля решил, что он умер, родился второй раз, но уже где-нибудь
на иной, более пакостной планете, и  второй  раз сошел с ума, ибо твердь, на
которой он  якобы  лежал, поехала. Точнее,  поехало небо, а  может  быть,  и
Земля, но только в другую сторону.
     "Это конец, - подумал он снова,  - или  начало  новому сумасшествию, но
уже после смерти... Что происходит со  мной?.. И почему такой грохот сверху?
И сбоку что-то двигается, накаляется..."
     "...Да, конечно, я умер и попал в ад... Господи, Боже, за что? За что?"
     Коля, как  ему  показалось,  пошевелил губами, пытаясь  открыть  глаза.
Когда  что-то там открылось, он увидел не бездонное синее небо над  собой, а
железную стену мрака наподобие черной крыши.
     "Мама, я в аду!" - просияла нежданная мысль.
     "Но разве мамы могут вывести из ада? Многие из них, поди,  сами в аду",
- мгновенно решил Коля.
     - Не хочу! - вдруг заорал он и выпучил глаза.
     То,  что  он  увидел наконец, не поддавалось никакому пониманию. Голова
его будто бы  ползла в одну сторону, тело вроде ехало в другую, а над ним  с
грохотом мчался мрак.
     "Что это и когда конец?" - подумал Родимов. Вдруг стало светло. Над ним
ясное утреннее небо. Удаляющийся грохот.
     Родимов одиноко лежал между рельсами, а несколько секунд  назад над ним
пронесся гигантский товарный состав.
     Коля приподнялся. Поезд уходил.
     "Это же надо так напиться, - с грустью подумал он. - Где я?"
     Время напоминало утро, а где  он находится - на этот счет у Родимова не
было никакого представления. Последнее, что он помнил, -  это себя  в шумном
городе, в ослепительном ресторане, гордо пьющего водку фужер за фужером.
     А  почему же  тогда  он здесь - среди  этой равнины,  между  рельсов, и
вокруг ни одного домика! И ни одной пивной, и ни одного вытрезвителя, только
просторы кругом и просторы, и нет им конца.
     Между  тем  в  конце  концов мог  появиться  второй поезд -  впрочем, у
Родимова возникло ощущение, что над ним  уже прошло эдак пять-шесть поездов,
-  и Коля все же  решил отползти в сторону. Это было  нелегко:  особенно  не
поддавалась одна нога, тянувшая все тело.
     "Эдак  у меня  начнется депрессия", -  подумал  Родимов, робко  положив
голову на рельс.
     В  уме опять мелькнула мысль о поезде, и, издав звериный звук  "у-у-у",
Коля встал на четвереньки и пробежал так метров шесть, оставив опасный рельс
далеко в стороне.  Он  упал  на спину,  как некий  герой Трои, сражавшийся с
богами.
     Отходил  часа  два, валяясь  в траве,  то засыпая,  то нюхая  цветы, то
вглядываясь в просторы. Наконец, вглядевшись,  он  увидел недалеко на опушке
леса  (оказался все-таки низенький лесок  где-то сбоку)  сидевшего на пеньке
человека.
     Коля, приподнявшись,  махнул  ему  рукой,  и  ему показалось,  что лицо
человека расплылось в улыбке и сам он стал как белое облако.
     Тогда  Родимов,  путаясь и  плутая,  побежал к нему  (хотя  дорога была
прямая).
     Приблизившись, он увидел мутного толстого человека с одним ухом.
     - Где ж ухо-то второе? - тупо спросил он.
     Толстяк захохотал:
     - Напился? У меня их два.
     И он,  приподнявшись с  пенька, показал второе ухо. Действительно, было
два, но потом Родимов увидел, что одно исчезло. Потом опять появилось. И нос
сместился вниз.
     -  Ну  ладно,  садись  на  травку,  -  миролюбиво  сказал  толстяк   со
сместившимся носом. - Водочки хошь?
     Родимову показалось,  что  он уже в раю. Кивнул  головой:  мол, на  все
согласен.
     Услышал бульканье. Отпил.
     И вскоре видит: идет он по дороге. С ним одна только его тень.
     - До Москвы-то далеко? - спрашивает он у собственной тени.
     - Почитай, километров двадцать пять, - бодро отвечает тень.
     - Ишь куда занесло нас, - замечает Родимов.
     И идет себе, идет и идет.
     - Грузовик! - вдруг завопила тень.
     Родимов шарахнулся.
     Из  кабины   высунулась  красная,  чрезмерно   блаженная  физиономия  и
спросила:
     - Жить надоело?
     Родимов ответил:
     - Спаси!
     И  долго потом,  ругаясь матом с  собственной  тенью,  трясся  в кузове
грязной и пыльной машины.
     Затем водитель забыл его, а сам ушел. Машина стояла,  и  Родимов спал в
ней, пока не услышал у себя внутри вой собаки.
     Тогда испугался и выпрыгнул из машины. С любопытством оглянулся.
     - Батюшки, а я в Москве! - вскрикнул он.
     - А  ты думал, паразит, на  луне,  - раздался в стороне грубо визгливый
бабий голос. - Пшел вон, опохмелись!
     Родимов оглянулся, увидел бабью фигуру и  вдруг резво побежал. Дворами.
И сразу - на улицу.
     "А я жив! А я жив!" - кричалось в уме.
     И хотелось даже танцевать от счастья.
     - Я бегу, бегу, бегу, опохмелиться не найду! - бормотал он, озираясь по
сторонам.
     Вечерело. Закрывались последние магазинчики. Веяло Москвой. Но чудо - в
одну еще не закрывшуюся пивнушку Родимов успел нырнуть.
     - Господи, какой вид! - заорала  на  него буфетчица. -  Что  у нас тут,
помойная яма? У нас тут пивной зал, между прочим, а не помойка!
     Но  на полу валялись три  человека.  Буфетчица  - толстая, розово-белая
женщина - указала на них:
     - Они ведь джентльмены по сравнению с тобой, ирод!
     Родимов Коля опять испугался. Подошел  к зеркалу,  показывавшему его во
весь рост. Отшатнулся. Заглянул снова.
     "Да ничего особенного, - подумал  тихо. - Ну, конечно, глаз как бы нет.
Заросли  чем-то.  Но  видят же. Хоть и  мутно.  Одна  штанина словно  собаки
разорвали, зато  вторая-то  - глаженая. Рубаха в пятнах.  Это,  наверное, от
лягушек, -  смирно мыслил  Родимов. - Помню,  что  часа два спал в болоте. И
было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!" Нос его будто сливался
с губами, волосы в одном месте стояли дыбом.
     "Ну и что", - решил он и нетвердой походкой пошел к буфетчице.
     - Не забудь, что я человек, - весомо сказал Родимов.
     Буфетчица  вдруг смирилась, промолчала  и  налила ему  душистого  пива.
Родимов полез в одну штанину за деньгами.
     - Какие с тебя деньги, милок, -  буркнула буфетчица, - пей и иди себе с
Богом. И не  попадайся никому на  глаза.  Таких,  как ты,  не  любят  даже в
могиле.
     Коля вспомнил, что оказался между рельсами, потому что хотел поцеловать
и даже обнять широко  мчащийся  навстречу ему  поезд, но  не вовремя упал. И
Родимов пошел из пивной туда - к бреду. Присел на  трамвайчик. Минуты на две
стало себя очень жалко, но потом забылся. Все время  - сквозь  полузабытье -
думалось о том, что он смертен.
     -  Нехорошо так, когда смертен,  -  шептал он,  углубляясь на трамвае в
Москву. - Не дело это. Что-то не то в этом мире. Не то...
     Сделал три  пересадки, пугая резвых старушек.  И наконец оказался дома.
Он временно жил в крохотной двухкомнатной квартирке на другом краю Москвы, в
гостях у дальнего родственника - Курганова Валентина Юрьевича, преподавателя
эстетики,  одинокого мужчины  лет  сорока  пяти. Родимов не понимал  его, но
любил.
     В  комнате  Коли был  хаос,  грязь.  Родимов зашел на  кухню,  полез  в
холодильник, благо Валентин уже спал, выпил полстакана водки, почувствовал в
себе трезвость и повалился  спать на полу, потому что из  каприза до кровати
не дошел.
     Наутро  проснулся  в совершенно ясном и трезвом уме. Хотя  на  душе и в
теле было еще довольно муторно.
     Между тем  в соседней комнате происходило нечто из совсем другой сферы:
кот умирал, кот Валентина Юрьевича - Кружок.
     Комната  эта  была более чистая, чем та, в  которой лежал Коля Родимов.
Все  было  прибрано,  даже  аккуратно.  Старинный  кожаный  диван,  шкафы  с
бесконечными книгами на многих языках, даже на санскрите.
     Кот, проживший у Валентина всю свою жизнь, лежал на диване, и глаза его
были закрыты.  Иногда  он стонал. Ветеринар три  дня назад объявил,  что все
безнадежно, лучше сделать укол. Но Валентин Юрьевич отказался. Он верил, что
Кружок  должен умереть  сам, тихо и естественно. Котик действительно мучился
достойно. Валентин Юрьевич сидел около него и осторожно  гладил черную шубку
уходящего; женственно и нежно, словно знал, что нельзя иначе  касаться того,
кто скоро  станет  невидимым. Он прощался  с котом. В ответ котик, становясь
тенью, прощально махал хвостиком, но все-таки стонал, и в глазах его был уже
мрак. Валентин Юрьевич разговаривал с котом:
     - Я был одинок последние годы,  ты  знаешь это,  Кружок. Я любил только
тебя.  Помнишь, сколько  ночей  ты спал  у меня  на груди,  пел свои  песни,
согревая и жалея?..
     Кот  вдруг открыл  глаза.  Вряд ли  там оставалось понимание, но скорбь
прошла.
     -  Ты боишься смерти? - спрашивал Валентин Юрьевич. - Нет, я  вижу, что
не боишься, словно ты уже видишь, куда уходишь. Ты спокоен.  А я вот нет, во
мне нет тишины. Я не знаю, кто я, зачем я сюда пришел и почему я люблю тебя,
хотя я человек, а ты пока еще котик.
     Кружок застонал вдруг, жалобно  и  беспомощно, но с каким-то внутренним
согласием, что все  идет как  нужно,  что так  надо. Он просто плакал, но не
придавал этому бесконечного значения.
     - Ну, ладно, надо прощаться, -  проговорил  Валентин Юрьевич, поцеловал
кота и, поглаживая своего друга, который дышал все реже и реже, добавил: - Я
хотел  идти  по лестнице вверх, к Богу,  но я сломлен, Кружок.  Не знаю, что
меня сломило окончательно: то ли по плоти моей, то  ли распад этого мира, то
ли какой-то изъян в  моей душе. Все оказалось бесполезным, - и он  указал на
книги. - А  другим это помогало... Ну, ладно... Сейчас я и не знаю, как жить
дальше. Я люблю жизнь и ненавижу ее. Зачем надо было такой ее создавать? Что
это, сон, галлюцинация? Неужели так может быть?.. Да, бред это  все, Кружок,
бред, и  слезы наши, и радость, и особенно  рождение - все бред. Только одна
смерть не бред.  Она одна есть...  Только я вижу, ты с этим не  согласен. Ты
отрицательно  машешь  хвостом.  Я  ведь  знаю  смысл  всех  твоих  движений.
Единственное,  почему я сейчас страдаю, что не увижу  больше твои глаза. Что
люди? Их можно любить, но от них же и смерть...
     ...Почему  ты не соглашаешься со мной? Ты думаешь, наверное, что ничего
страшного  с тобой не происходит, что есть только боль, но она пройдет, и ты
окажешься там, где будешь  опять на  месте? Да? Или ты просто покорен высшей
силе? Наверное, и смерти нет... Кружок, дорогой, ладно, прощай навсегда... -
Валентин  на мгновенье  прикоснулся  головой к  нему. - Я еще  буду жить без
тебя, и,  может быть, долгие  годы,  но я  не найду то,  что  искал.  Я буду
мучиться и терпеть. А тебя  я буду помнить до конца. А потом... Потом - я не
знаю что...
     Последний раз Кружок махнул хвостом и навеки закрыл глаза.
     А  через  несколько дней  Валентину  послышалось  его  "мяу-мяу", такое
ласковое и отрешенное, что он заплакал...
     Коля  Родимов  слышал весь этот разговор  с умирающим котом. Он встал и
молча  вышел  из квартиры. И, проехав  на автобусе, оказался в поле,  совсем
ясный и трезвый, но  уже другой. Кругом опять было бесконечное пространство,
голубые леса на  горизонте, бездонность  в  небе  и  бездонность  на  земле;
словом, непостижимая Россия.
     И Родимов пошел навстречу этой бесконечности.
     ...После  того  как тот мир, в котором мы живем, исчез, после того, как
исчезли  и  многие  другие миры  и  прошел  невыразимый  поток  космического
времени,  тот, кто  был "Валентином Юрьевичем", и  тот,  кто  был "Кружком",
встретились  снова - "там", где не было уже ни земного времени, ни чисел, ни
человеческого ума. И  кем они стали - существами ли, бесконечным разумом или
посланниками неведомого, - невозможно выразить на нашем языке.
     Но все-таки, прибегая к нашей  земной символике, можно сказать, что они
долго  хохотали,  глядя  друг  на  друга, ибо  в  их  сознании  промелькнула
бесконечно далекая картина: Валентин  Юрьевич, комната,  книги  и  умирающий
котик.



















     В черной, с непомерно длинным коридором коммунальной квартирке в  самом
дальнем углу,  в десятиметровой комнатушке, жил маленький, юркий  человечек.
Никто его почти не знал. Даже соседи по сумасшедшей этой квартирке понятия о
нем не  имели.  Ну, живет  человек, в туалет  бегает, зовут  Сашею,  фамилия
Курьев, ну и что? Где-то работает. Что-то говорит. Кого это волнует?
     Но  иногда   по  ночам  из  комнатушки  Саши  доносилось  пение.  Слабо
доносилось, но зато пел он часа по два, по три. Девочка Катя порой подходила
к  его  дверям и прислушивалась. Пение, точнее, сами слова песен были  такие
страшные, что девочка Катя ничего в них не  понимала и обычно отскакивала от
двери через пять минут.
     Саша никогда не выбегал на нее и ничего не  предчувствовал по отношению
к этому постороннему наблюдателю.
     Больше никто не интересовался им. Но все же  что-то там происходило, за
этой дверью. Гигант Савельич один раз подошел, чтоб постучать, в том смысле,
что  чайник   у  Саши  на  коммунальной  кухне  перекипел,  н  только  решил
размахнуться как следует  своей огромной  ручищей, чтоб вдарить, как услышал
доносящееся  изнутри кудахтанье,  а  потом гортанный истерический  полукрик,
полувизг, но не зверя, не человека, а некоего, по-видимому, третьего... Так,
по крайней мере, решил гигант Савельич  и отскочил  от  двери,  как от змеи.
Вышел на кухню и вылил проклятый перекипевший чайник на пол.
     На что потом со стороны Сашеньки не было никаких возражений.
     Однажды позвонили  ему по телефону, и  соседка  Сумеречная  (такая уж у
нашей  Тани  была фамилия) шепнула ему в  замочную  скважину,  что, мол, его
зовут.
     Саша вышел.
     Все было спокойно.
     Старушка  Бычкова  на  кухне  чистила картошку;  гигант Савельич  мирно
хлебал рядом  с ней водку;  девочка Катя - внучка старушки - играла  на полу
меж  огнем  газовой  плиты  и  портретом  Лермонтова на  стене. Люба Розова,
нежная, молоденько-толстая с васильковыми глазами, слушала  в своей  комнате
симфонию Римского-Корсакова. Ее мужа,  интеллигента Пети, нигде  не  было. В
боковой  же  комнате  ругалась  сама с  собой  Варвара, толстая,  угрюмая  и
непривычная к жизни на том свете женщина.
     Таня Сумеречная любила их всех, но за Курьевым,  за Сашей, ни с того ни
с сего стала наблюдать, пока он тихо себе говорил по телефону.
     Вдруг она взвизгнула.
     Надо  сказать, что  к визгу Тани  Сумеречной уже  все  давно  привыкли,
несмотря на то что  ее, вообще говоря, считали  "отключенной".  Ну, повизжит
себе порой человек и перестанет. Все, как говорится, под Богом ходим.
     И  на  этот  раз на  ее визг никто  особенного внимания не обратил. Ну,
гигант  Савельич пошевелил ушами,  старушка Бычкова  картошку  в  кастрюлю с
молоком уронила - и это все.
     Но Таня взвизгнула  через минуту опять,  да  так  утробно, что  всем ее
жалко стало, даже  малышке Кате. Но не успели они опомниться, как она возьми
и еще раз взвизгни, да как-то совсем  дико, разорвано,  словно  не  в  своей
квартире она, в Москве, а в каком-нибудь зоосаде, да и то на другой планете.
И  тут же Саша по  коридору мимо нее прошел и разом в свою  комнату, это все
видели  -  дверь в  кухню  открыта  была. Степенно  так  прошел,  но гиганту
Савельичу показалось, что  у него, у  Саши  Курьева, уши необычно шевелятся.
Прошел в свою комнату и заперся.
     Пока в кухне все столбенели, Таня Сумеречная сама ворвалась туда.
     - Что случилось?! - проревел гигант Савельич.
     - Что случилось! Что случилось?! - закричала зареванная Таня.
     - А то случилось, что Саша Курьев  на моих глазах, пока разговаривал по
телефону, в бычка превратился...
     - А ты глазам не верь, Таня, - строго вмешалась старушка Бычкова.
     - Ты  глаза-то протри, Сумеречная, - поддержал ее гигант Савельич. -  Я
уже три дня водку лакаю, и то ничего, все вижу как есть... А ты с чего бы?
     - Хулиган! - взвилась Таня. - Я непьющая и  все  ясно видела! Сначала в
быка, потом сомлел и в орангутана превратился, все же по форме к нам, людям,
поближе,  а когда трубку  повесил,  то стал тихим недоедающим существом... А
когда мимо меня шел - опять в Сашку превратился, в Курьева...
     - Хватит, хватит! Проспись, стерва! - заорала вдруг старушка Бычкова. -
Что ты последний ум  отнимаешь!.. Заговорщица какая нашлась, - добавила  она
более миролюбиво.
     Гигант Савельич угрожающе привстал.
     Танька  тут  же  смылась  в  свою  комнату.  Савельич  развел руками  и
извинился перед старушкой Бычковой...
     Из комнаты вышла  Любочка Розова. От добродушия  лицо  ее  стало совсем
нездешним и по-русски красивым.
     - Чего натворили, балагуры? - осведомилась она.
     - Мы што, мы ничево, - прошамкала старушка Бычкова.
     - Это Таня шалит, - высказалась с полу девочка Катя.
     Ее одобрили.
     В это время  дверь в комнату Саши - а была она как раз напротив кухни -
распахнулась, и на всех глянуло кривоногое существо с козлиным взглядом и  в
каких-то лесных, корневых лохмотьях.
     - Саша пришел! - закричала ни с того  ни с  сего  девочка  Катя, словно
привычная.
     Остальные  были  почти  в  обмороке.  Рука гиганта  Савельича тянулась,
однако, к бутыли с водкой, но тело его было само по себе...
     - Неужто правда?! - ахнула старушка Бычкова.
     - Правда, все правда, мать! - прорычал Саша, хлопнул дверью и скрылся у
себя.
     - Психиатра зови! - истошно гаркнул Савельич. Люба онемела.
     Высунулась из-за  двери  голова  Тани Сумеречной, и  раздались  злобные
звуки:
     - Я же вам говорила! А вы не верили!
     В коридор выскочила Варвара.
     - А я вообще ни  во что не верю! Хватит уже, хватит! Твари сноподобные!
С  ума меня все равно  не  сведете!  - орала она.  - Никому и ни во что я не
верю!
     Жила она в комнате рядом с кухней - и, видимо, все слышала, но, правда,
ничего не видела.
     Гигант Савельич вскочил и стал бить кулаком в стену.
     - Умру, умру! - кричал он истошно.
     Старушка Бычкова надела на голову кастрюлю и разрыдалась.
     Люба, очнувшись от легкого обморока, утешала ее:
     -  Все  бывает, старенькая, все бывает.  Может, нам почудилось,  может,
шутку  сыграли. Жизнь-то  - она огромная, - Люба развела  белыми руками, - в
ней чудес-то полным-полно, мы ведь  только малость пустяшную от Всего видим.
Вот и прорвалось.
     Старушка  Бычкова чуть-чуть пришла в  себя, сняла кастрюлю  с головы  и
облизнула пересохшие от страха губы.
     - Хоть  бы  хорошее что-то прорвалось к нам сюда, Люба, - заскулила она
тоненьким  от пережитого голоском. - А то всегда  одна нечисть прет. А  ведь
Сашка-то   был  такой  умный,  благовоспитанный,  тихий...  А  вон  оно  как
обернулось!.. Милицию позвать, что ли?
     - Какая тут милиция, дура! - заорал Савельич весь красный и опять  стал
бить кулаком в стену.
     - Лермонтова-то мне не попорть! - вдруг вырвалось у старушки Бычковой.
     - Наш Лермонтов уже давно на том свете и за нас Богу молится, чтоб всех
нас спасти, - выговорила Любочка.
     Варвара выпучила глаза.
     - Неужто уж орангутаном глядел?!. Не верю, не верю! - за выла она.
     Гигант Савельич вдруг смяк.
     - Поглядеть  надо на него, - решил он. -  Давайте  постучу ему в дверь.
Выходи, мол, Саша, и не пугай нас, Христа ради.
     -  Ты что, ополоумел?! - набросилась на него  старушка Бычкова. - Жизни
нас лишить хочешь?
     - Конечно, зачем это? - поддержала  ее Любочка.  - Сидит он себе сейчас
тихо взаперти и пущай сидит.
     - Хорошо хоть твоего Пети-интеллихента нигде нет, - сказала ей Бычкова.
- А то бы он сразу с ума сошел. А мы, Любка, люди ко всему крепкие.
     - Вот я и говорю,  постучать надо! - заорал  гигант Савельич. - Сколько
можно терпеть непонятное! А то я опять в  стену бить  буду -  все тут у  вас
разнесу! До последнего телевизора!
     Таня Сумеречная опять высунулась из своей пещеры-комнатушки.
     - Я запруся, - сказала она, - и буду  глядеть на такой кош мар только в
щелку!
     - Я  Сашке, как он придет в себя, голову оторву за такое хулиганство! -
заорал снова Савельич.
     Но все же пора было что-то решать.
     - Не век колдовать и загадывать, - вздохнула на табуретке Бычкова.
     Милицию решили не вызывать. ФСБ тоже не беспокоить.
     - Сами справимся, - задумчиво сказал Савельич. - Не впер вой.
     В это  время в  комнате  Саши раздалось шипение. Все  замерли  Но потом
снова - мертвая  тишина. Тут  гигант Савельич  вместо того, чтобы постучать,
разбежался и, как  самый храбрый, тяжестью рухнул на Сашину  дверь, сразу же
вышибив ее, у него  уже  не  было сил  терпеть  непонятное.  Дверь рухнула с
грохотом. В середине комнаты на стуле сидел Сашок, вроде бы свойственный, не
жуткий, но глаза горели мутным огнем.
     Старушка  Бычкова  со  страху  первая  подбежала к нему и,  нагнувшись,
посмотрела в лицо.
     - Ты какой-то неродной стал, Саш, - прошамкала она.
     Но гигант Савельич прервал ее.
     - Что случилось, Курьев? - заорал он. - Отвечай!
     Высунулась Таня Сумеречная, не утерпев. Саша лизнул воздух и ответил:
     - Да так, ничего. Только вы все на моих глазах изменились. Бычкова Анна
Мироновна словно воздушная струя стала. Варвара померла. А вы, Савельич, еще
больше стали, только  не по-нашему. А  Таня -  та  вообще, я  ее душу видел.
Малышка Катя умнее всех стала и жуткая. Потому я и сомлел, - закончил Саша.
     Старушка Бычкова совсем онемела.
     - Что ты ум мой пугаешь, Сань? - взвилась она. - Я ж за него в  ответе!
Ты что?!
     Саша встал  со стула, И  тут  все увидели,  что лицо его опять меняется
(хотя  сам он,  может быть, на это не  обращает внимания). Исчезает  плавное
человеческое выражение, горят  не только глаза, но и ум. И появляется что-то
далекое, призрачно-глухое. И ушки - да, да, ушки быстро шевелятся.
     - К психиатру его!  -  завопила  старушка Бычкова  и перепугалась своих
слов.
     Вышедшая из глубинки Варвара (и все слышавшая) вдруг поверила, что  она
умерла, -  ни во что  Варварушка в  жизни никогда не верила, а вот в то, что
она умерла, - поверила.
     - Почему же я тогда думаю, - шепнула она помертвевшими губами.
     Таня Сумеречная была на грани распада.
     Одна малышка Катя внезапно стала веселиться.
     А  Саша  все менялся  и менялся.  Губа выпятилась, глаз поумнел,  но  в
потустороннем  смысле,  и  волосы на  голове  -  как-то страшно,  на  глазах
присутствующих - стали медленно расти, разбросанные.
     - Галлюцинация! - закричала Люба и осеклась, словно не поверила сразу в
свои слова.
     - Где мы, где мы? - шипел, однако, Саша. - Какие-то стали необычные!
     Старушка  Бычкова  в  отчаянии  посмотрела на  Савельича  - он как  был
гигант, таким и  остался. И  Любочка Розова  светилась по-прежнему. И  Сашин
шкаф  вроде  бы  был  на месте. А вот что Варвара  осталась прежняя - в  это
старушка Бычкова уже не верила.
     - Плясать, сейчас будем  плясать!  -  закричала вдруг Таня  Сумеречная,
запрокинув голову в потолок.
     Что тут сразу началось!
     Чтоб  скрыть ужас  иного восприятия  реальности, гигант Савельич первым
пустился  в пляс. Ноги он задирал высоко, почти до висячей с потолка  лампы,
и, гордясь, норовил показать себя перед изменившимся Сашею. Старушка Бычкова
старалась не  отставать от него, как бы в паре с ним, но сил не было плясать
так  высоко.  Таня Сумеречная обняла  Любочку, но  в танце своем  стремилась
увести ее в  коридор - подальше  от всяких  космических  "галлюцинаций" (так
бормотала она в ухо Любочке, а та только повторяла, что она всех любит, даже
галлюцинации, и готова их расцеловать).
     Вихрем металась на полу малышка Катя.
     А Саша, если только он еще был "Сашей", стоял окаменевши (хотя волосы и
росли), как герой пустынных превращений.
     - Безумие,  безумие! - закричала Варвара, хотя она уже была мертвая. Не
хватало только  интеллигента  Пети  (он  наверняка бы спел  свои сумасшедшие
песни). Савельич пляски, однако, не выдерживал и крушил, что подвернется под
ноги. То  самовар с комода опрокинет,  то чайный сервиз в шкафу разобьет, то
головой портрет  Саниного деда раскрошит. Тане Сумеречной  показалось тогда,
что дед  в отместку сошел с портрета  и  принялся плясать  вместе  со всеми,
наполовину  невидимый,  но  хитрый  и  не  забывший мир. И по-потустороннему
крякал при этом.
     На полу сочилась живая кровь.
     Любочка слышала стоны, но в своей собственной душе.
     Был бы ее муж Петя с ними, то он, не будь дурак, заглянул бы в оконце -
мол,  что там с миром, но ничего путного все  равно бы не обнаружил. Мир как
был странным, таким и оставался.
     -  Мудрецов  на земле  мало, вот  что,  - задумчиво проговорила Варвара
совершенно  несвойственные  ей  слова,  как будто после смерти она стала уже
совершенно другой.
     -  Бурю  мы тут устроим, бурю! - орал  Савельич, так  бурно прыгая, что
чуть не ломал потолок.
     А Саша,  прорастая, все каменел и каменел, и душа его была за миллиарды
лет до творения мира.
     - Пустите  меня  к  нему? Пустите! -  вдруг сорвалась Любочка и, бросив
Сумеречную,  кинулась к  Саше.  -  Саня, родной!  Где  ты?  Где  ты?  -  она
прикоснулась к нему. - Я все равно тебя люблю, ты ведь наш!
     Саша согласно кивнул головой.
     Внезапно  в  комнате  потемнело.  Черты   людей  как-то  стерлись.  Все
натыкались друг на друга, только малышка Катя ползала между ног.
     - Да, да,  я сама тоже меняюсь, -  бормотала Таня Сумеречная, натыкаясь
на непонятные вещи, словно это уже были не стулья и столы.
     - Будя! Будя! - гаркал иногда Савельич.
     - А ты не черт, Саша? - взвизгнув, спрашивала у него старушка Бычкова и
громко  отвечала самой же  себе: - Не похож, не похож!  - и как-то уверенно,
словно  она  -  тысячелетия  назад,  может быть,  -  только  и  делала,  что
перебегала дорогу чертям.
     - А я всех без различия люблю,  кого  Творец создал,  и всех, кого  еще
создаст, тоже люблю, -  просветленно-странненько говорила ей Люба. - И всех,
всех вас прощу, даже кто мне голову отрубит, потому что головы у меня нет, -
совсем замутненно вдруг перешла она на другой смысл.
     - Света, света, света! - вдруг закричала мертвая Варвара. - Хочу света!
     Сначала  на  ее  слова  никто  не  обратил  внимания.  Но  одновременно
произошел спад пляса. Не все же плясать до сумасшествия, даже если произошло
чудо. Гигант  Савельич  уже не прыгал до потолка, а сел на стул и задумался.
Даже старушка Бычкова не пугалась происходящего и замерла. А Таня Сумеречная
уже перестала чувствовать, что она изменяется в иное существо, и потому тихо
расплакалась. Любочка же вообще была вне себя, но по-мирному. Все  расселись
вокруг Саши Курьева, как вокруг планеты, но он тоже стал по-своему смиряться
- это поразило  всех, и все остолбенели, на него глядючи. Кто думал,  что он
снова  обернется  в  бычка или  в икс-существо, а кто  считал, что он просто
теперь запоет.
     И все ждали, ждали и ждали. Но Саша Курьев, напротив, становился теперь
не   кем  иным,   как  Сашей  Курьевым,  хотя   и  совершенно  остолбенелым,
потусторонне-ошалелым. Лицо его приобрело прежние черты, и в глазах метались
человеческие огоньки, хотя и полубезумные. Тогда старушка Бычкова заорала:
     - Он опять стал человеком! Урааа!
     Гигант Савельич ответно гаркнул:
     - Ураа! - И шторы зашевелились.
     Но остальные реагировали на это возвращение по-другому.
     Таня Сумеречная, нервная, сорвалась с места: нежные волосы разметались,
тайно-русские глаза горят. Чуть не обняла возвращенца Сашка и шепчет ему:
     -  Сашок, родной,  открой  душу... Открой... Что  с тобой было?.. Какая
сила?!!   Какой  мрак,  какой   свет??  Где  ты  был,   прежний?!.  В   кого
превратился... Кто в тебя вселился... Это  твои будущие  запредельные жизни,
скажи, - и в исступлении она стала дергать его за потную рубашку.
     Сашка выпучил глаза и только бормотал:
     - Не трогай... Не трогай... Все равно никому ничего не понять!..
     Любочка тут как тут взвилась - схватила  Танечку  за  плечи, а потом ну
хлопать в ладоши и кричать:
     -  Ну и хорошо, что непонятно,  Тань! Так лучше! А то с ума сойдешь, от
понимания-то!  От понимания  того, что было! Не заводись,  Танька, плюнь  на
понимание!
     Гигант Савельич наклоном мощной головы одобрил ее слова.
     Одни  старушка   Бычкова   вдруг   взъелась:  непоседливая   стала   от
происшедшего  безумия.  Подскочила  к Курьеву и хвать его мокрой  тряпкой по
голове. Да как заорет:
     - Ты  отвечай,  зараза,  что с тобой было  на том свете! Не  пугай нашу
душу! - и залилась слезами.
     Курьев побледнел и встал со стула, где сидел.
     -  Я за Творца не ответчик, - громко сказал он. - Что  было, то было. А
что не понять, то не понять. Но за тряпку ты ответишь, Бычкова.
     - Да мы любим друг  друга,  любим!  - закричала  Любочка.  Подбежала  к
Сашке, поцеловала  его,  потом  к Бычковой -  с  тем же  самым, даже гиганта
Савельича обняла,  отчего он крякнул. Таня Сумеречная  взяла ее за  руки вне
себя от радости.
     - Света, хочу света! Хочу-у-у! - закричала в углу мертвая Варвара.
     И  внезапно  Великий Свет  возник в  сознании всех находящихся  в  этой
комнате.



















     "Что может быть  непонятнее и  вместе с тем  комичнее смерти?! Посудите
сами: с одной стороны, есть теории, по которым загробная жизнь расписана как
по  нотам;  нет  ничего легче, согласно этим  теориям, как  предсказать даже
дальнейшую, на целые эпохи, эволюцию человеческого сознания, как будто  речь
идет о предсказании погоды; так что же говорить о несчастной загробной жизни
-  здесь же  все ясно, как  на кладбище; с этой точки зрения - смерть вообще
иллюзия, некая шутка природы и обращать на нее  внимание  так же нелепо, как
суетиться при  переходе  из одной комнаты в  другую... Но, с другой стороны,
существует  прямо  противоположное   мнение:  после  смерти  -  тотальная  и
бездонная неизвестность;  "смерть есть конец  всякого опыта",  а  предыдущие
гипотезы  - лишь увеселения земного ума; жить в смерти  - это  значит жить в
отказе  от  всего,  что  наполняет  сознание. Смерть  - не шутка природы, а,
напротив, необычайно глубокое  явление, требующее серьезной и всепоглощающей
прикованности.
     Как  совместить, как  примирить эти крайности?! Ведь положительно можно
сойти с ума, бегая между ними! То туда, то сюда.
     Ну что ж, обратимся к внутреннему опыту. И вот что  интересно: опыт как
будто подтверждает  обе теории,  каждая  из них по-своему  истинна. С  одной
стороны,  смерть -  необычайно  серьезна:  сами  чувствуете по себе,  нечего
вдаваться в подробности. Иногда кажется, что это действительно  непостижимая
бездна. Но напротив, напротив!  Если  приглядеться вдумчивей, то  нельзя  не
заметить в смерти весьма дикую анекдотичность.
     Ну,  во-первых,  сама  быстрота  свершения  и  ничтожность  причин,  ее
вызвавших. Посудите сами,  можно ли  всерьез относиться к явлению, причинами
которого  были  укус  вши  или  обида  от  плевка  в  лицо?  А мгновенность,
мгновенность!  Иные  ведь умирают и совокупиться напоследок не  успев!!  Для
крупного события такая быстрота просто неприлична.
     Добавлю еще патологическую случайность и анекдотичность обстановки! Мой
сосед, например, умер, объевшись холодцом.
     Нет,  что  ни говорите, а  великие  события так не совершаются.  Словно
здесь  иллюзия, шуточка, некое  механическое  сбрасывание  видимой оболочки,
вроде шубы, с  невидимого здесь  существа -  и ничего больше. Но все же ведь
чувствуется:  и  трагизм,  и бездна  -  посмотрите на лицо мертвеца;  потом,
отсутствие  памяти и т.д. Почему  нельзя  предположить, что тут связаны  две
крайности... Ведь от великого до смешного один шаг".
     Эти строки из своего дневника читал низенький, одухотворенный человек в
глубине притемненной комнаты. По  углам стояла тишина.  А  вокруг человечка,
его  звали  Толя,   сгрудилось  не  сколько   полувзъерошенных,  внимательно
слушающих его молодых людей. Одна девица лежала на полу. Видно, это чтение -
лишь продолжение долгого и истерического радения  о  смерти. Обстановка была
до  сверхреальности  тяжела  и  напряженна, словно  все  демоны  подсознания
сорвались с цепи, сбросив земные оковы.  Казалось, невозможное даже в мыслях
вдруг воплощалось и приобретало  тотальное значение. И  от этого нельзя было
уйти.
     - Удовлетворюсь, удовлетворюсь! - вдруг взвизгнул один худенький, с как
бы  даже думающей задницей слушатель. Его глаза были  в слезах. - Не  могу я
больше!
     Слушателя звали Аполлон. А дело происходило  на даче,  в  глуши, ранним
утром. Аполлон еще раз, точно уносясь вдаль взвизгнул и, опрокинув бутылку с
водкой, выбежал из комнаты. Откуда-то донесся  его вопль: "Не могу ждать, не
могу  ждать!!!  ...Что  же  там  будет?!.  Не  могу  терпеть...  Хуже  всего
неизвестность!"
     -  Повесился! -  завопила  его подруга  Люда, которая  после  недолгого
ауканья вошла туда, куда забежал Апоша.
     Все переполошились,  как перед фактом. Толя спрятал дневник,  чтобы его
не разорвали. Мистик - Конецкий - встал на четвереньки.
     Ребята  ходили вокруг трупа Аполлона, как  трансцендентные  коты вокруг
непонятно-земной  кучки   кала.  Владимир  захохотал.  Совершать  адекватные
действия было как-то ни к  чему.  Все молчали, охлажденные. Анатолий отворил
окно в открытый мир. Труп, снятый, лежал на полу.
     "Вот  она, анекдотичность, - думал вставший с четверенек Конецкий. - Но
где же непостижимость?!"
     В    это   время    раздалось   ласково-приглушенное   хихиканье:   это
тонко-белотелая девочка  Лиза,  самая  юная  любительница смерти, поползла к
трупу. У  Лизы  ясное, в смысле непонятности, лицо, оскаленные зубки, словно
не ее, и глаза, которые останавливались на созерцании тумбочки, как на себе.
     Нервно подергиваясь  всем телом,  точно  совокупляясь  с полом, ставшим
личностью, она подползла совсем близко к Аполлону.
     "Сейчас  Аполлон закричит, - подумал  Конецкий, -  ведь он так не любил
Лизу".
     Но Лизонька, вместо того чтобы укусить труп,  как предполагали мистики,
вдруг перевернулась и легла на покойного, как на некий  тюфяк, спиной вниз и
повернув лицо в окно, в бездонную глубь неба, заулыбалась, точно увидела там
Сатану.
     Люда вскрикнула.
     Делать  было  положительно   нечего,  но  в  уме  мрак  сгущался.  Толя
перепрятал дневник. Владимир принес водку, и все расселись вокруг трупа, как
вокруг костра.
     "Не забуду Аполлона", - подумала Люда. Но  мысли расстраивались, словно
были точками в раскинутом по всему пространству напряженном ожидании.
     Лизонька, лежа на покойном, поигрывала белыми пальчиками.
     - Уж не хочешь ли ты отдаться  на нем? -  спросил откуда-то появившийся
Иннокентий.
     Но  Лизонька  была  не  из  отдающихся.  Она отдавалась  только трупам,
существующим в ее уме.
     По полу пробежал ручной ежик. Все разлили водку. Лизонька вдруг встала.
     -  Я знаю, что  делать: надо  идти  до  конца,  -  вдруг  сказала  она,
посмотрев в стену так, будто та упиралась ей в лоб.
     -  До  конца, до  конца, ребята,  - заплакала  Люда. -  Лучше нам  всем
повеситься... Надо сейчас, сейчас, вместе с Аполлоном, перейти грань... Чего
тянуть кота  за  хвост?!.  Пусть  будет,  что 6удет:  лишь  бы  ощутить  эту
неизвестность...  Ведь нужно  только одно движение, одно  движение... слабой
руки...
     - Мало ты смыслишь в мистике, - сурово оборвал ее  Иннокентий, которого
все любили за его теплое отношение к аду.
     Он медленно поглядел в  сторону  Лизы,  и глаза  его почему-то налились
сухой кровью. Затем,  пошептавшись с Сухаревым,  самым плотным парнишем, он,
улыбаясь, вывел всех, кроме Сухарева и Лизы, из комнаты трупа.
     И тут началось что-то  несусветное. Точно ожидание разрядилось в новую,
еще  более  чудовищную  форму ожидания.  Лизонька то  и дело  выскакивала из
трупной  комнаты к ребятам, всех  целовала  и хихикала в плечо Конецкому.  А
остальные, сгрудившись в маленькой комнатушке, бредили,  вдруг почувствовав,
что все кончено и теперь можно обнажиться до конца. Они точно  целовали свою
будущую смерть, выпятив  залитые потом глаза и  чмокая таинственную пустоту.
Пыльная девица Таня упала на пол.
     Иннокентий тоже выходил к приятелям; он надел почему-то кухонный фартук
и, с  бородой  на длинно-скуластом,  как у  нездешних убийц, лице,  выглядел
пугающе и наставительно.
     Толстяк Сухарев неопределенно  вертелся  в  трупной  комнате.  Лизонька
что-то нашептывала  ему в  ухо,  точно  к чему-то подготовляя. А  Иннокентий
создал  такую атмосферу, в которой умы всех нацелились не на  их собственную
смерть, а  на  какой-то другой  конец.  Поэтому мольба Людочки  о  тотальном
повешенье как бы повисла в воздухе.  Только Таня  принесла из  чулана,  сама
поймав, испачкавшись в одержимости, крысу и  повесила за хвост перед окном в
сад.  Все  истомились от  непонятности.  Но  в  трупной комнате шло какое-то
упорное  приготовление. Хлопали  дверьми,  чем-то пахло.  Надо  было  как-то
разрядиться. Несколько раз Людочку вынимали из петли.
     Но скоро ребята, благодаря  тщательной  воле  улыбающегося  Иннокентия,
стали  понемногу  понимать,  в  чем  дело. Точно среди  общей одержимости  и
безумия  мыслей, упирающихся  в  неизвестность,  стали  появляться  какие-то
обратные, рациональные  ходы, возвращающие к земной действительности, но уже
на мистически-юродивом уровне.
     Все бегали, надрывно  думая  о  будущем  после  смерти,  и  истерически
старались представить себе ее, от этого вены вздувались, а  в глазах  вместо
секса было вращение душ.
     - Завтрак готов! - громогласно объявил Иннокентий, распахнув дверь.
     Его  шизофренно-потустороннее лицо сияло  доброй и освежающей  улыбкой.
Домашний фартук был весь в крови, а нож обращен в пол. Его друзья и так были
приведены к такому исходу. Кто-то облегченно  вздохнул: не  надо вешаться. И
тут же заикал, подумав о  смерти. Танечка  облобызала Иннокентия в ощеренный
рот.
     - Ты наш спаситель, Инна, - пробормотала она.
     Лизонька  была королева завтрака. Лицо  ее  прояснилось,  словно сквозь
непонятность  проглядывали  удавы; вся в пятнах - глаза в слезно-возвышенной
моче  -  она  колдовала  вокруг  нескольких  огромных  сковородок,  где было
изжарено отчлененное мясо Аполлона.
     "Сколько добра", - тупо подумал Владимир.
     Все  хихикали, чуть не  прыгая на стены. Именно такой им представлялась
загробная жизнь. Они уже чувствовали себя наполовину на том свете.
     Первый кусок должна была проглотить Лизонька. Поюлив вокруг сковородки,
как  вокруг интимного зеркала,  она  вилкой  оголенно-радостно  взяла кусок.
Иннокентий остановил ее, подняв руку, чтобы произнести речь. Кусок, на вилке
в  руке,  так  и  остановился около  дамски-нервного  полураскрытого  ротика
Лизоньки.
     -  Прежде чем  начать есть, подумайте  о том свете, - сурово проговорил
Иннокентий.  -  Подумайте  напряженно,  когда  будете   пережевывать.  И  не
забывайте о душе Аполлона.
     -  Да,  да, -  вдруг сразу войдя  в  положение, заюлил  Конецкий,  - от
мыслей, направленных в непостижимое, душа будет выходить вон, а Апошино мясо
в животе будет смрадно впитываться... Произойдет раздвоение.
     - Тес! - перебили его.
     Лизонька,  прикрыв   глазки,  пережевывала  мясцо.   Пухлые   щечки  ее
вздувались, она ела с таким аппетитом, точно всасывала высшие слезы. Румянец
нежного ада горел на ее лице. А  в глазах пылал неслыханный интеллектуализм.
Поцеловав  свое обнаженное  колено, она  вдруг с  жадностью  набросилась  на
оставшуюся еду.
     Скоро, несмотря  на тихий восход солнца  и  трепет  утренних трав,  все
пожирали Аполлоново тело. Мясцо хрустело в зубах, и все усиленно думали, так
что  от остановившихся  на  непостижимом мыслях стоял неслышно-потусторонний
треск. Казалось, весь загробный мир навис над комнатой и над жующими людьми.
Сухарев даже не  мог  пощекотать  оголенную  Танину  ляжку.  Толя  припал  к
сковородке, лежа на полу.
     Вдруг во дворе закукарекал неизвестно откуда взявшийся дикий петух.



















     "Существую   я  или   не   существую?!"  -  взвизгнул   невзрачный,  но
одухотворенный  человечек  лет тридцати  пяти и по-заячьи нервно  заходил по
комнате.  От  умственного  шныряния  вены  на лбу  у  него вздулись.  "Вроде
существую", - пискнул он, хлопнув себя по заднице. Потом подошел к шкафу и с
плотоядным  наслаждением, трясясь,  выпил мутную брусничную воду  из грязной
чашки. Минуты  две улыбался, а потом вдруг опять вспыхнул: "И в  то же время
не существую!" И  пнул ногой  угрюменький  чайник. Потом Анатолий  Борисович
(так звали героя) выскочил в коридор.
     -  Хамье, перед  глазами снуете!  -  прикрикнул он  на соседей, которые
боялись Анатолия Борисовича за его робость.
     Ему вдруг захотелось завернуться в одеяло  и долго, комком, кататься по
полу. "Какой-то я  стал воздушный и как будто все время  улетаю",  - подумал
Анатолий Борисович.
     - Побольше реальности, побольше реальности! - провизжал он  вслух себе,
соседям и кому-то Неизвестному.
     Последнее время что-то в  нем надломилось. Это  уже был не тот Анатолий
Борисович,  который  мог   бороться  и  быть  возвышенным.  Ему  все   стало
загадочным. Загадочным  и то, что  он женился, и то,  что  ему тридцать пять
лет, и то, что он родился в России, и даже то, что над ним висит, куда бы он
ни пошел, - небо.
     "Определенности  никакой  нет, -  решил он, -  и точно  меня  все время
смывает. Как бы совсем не сдуло".
     "Странное  существо моя  дочка, - думал Анатолий Борисович, проходя  по
темно-змеиному горлу выходной  лестницы. -  Бьет меня по морде. А когда я ее
бью по заднице - никак не пойму, хорошо мне от этого или плохо?"
     Подойдя,  вместо  двери, к  нелепой  дыре,  ведущей в  серое,  Анатолий
Борисович увидел над ней лампочку.
     "Надо бы ее проучить", -  подумал он  и  швырнул туда камень.  Лампочка
разбилась. "На  сколько  минут мне будет легче от  этого?"  - обратился он к
своему внутреннему голосу.
     Наконец  Анатолий  Борисович  выскочил   на  улицу.  На  мгновенье  ему
показалось, что все, что он видит - фикция. "Юк-юк", - довольно пискнул он в
ответ. "И все-таки я не существую", - подумал он всем своим существованием и
подошел выпить воды. Потом все стало на место.
     "Как  складывалась до  сих пор  моя жизнь, - рассуждал  он, делаясь все
незаметней. - Был период - я играл в карты. Тогда я был счастлив. Был период
величия. Без него я не  прожил бы  дальше". Анатолий Борисович ускорил шаг и
шел прямо по улице навстречу ветру.
     "Улетаю я куда-то, улетаю, - думал он. - О, Господи!"
     Мир давил своей бессмысленностью; "это потому, что он  меня переплюнул,
отсюда  и  его  бессмысленность, -  решил он.  - Даже столб,  неодушевленный
предмет, и тот меня переплюнул".
     Все казалось  ему абстрактным:  и высокие, уходящие в засознание, линии
домов, и гудки машин, и толпы исчезающих людей. А собственная жизнь казалась
ему еще худшей, еле видимой, но настоятельной абстракцией.
     "Реальности никакой  не  вижу", - слезливо  подумал  он  и  хотел  было
хлопнуть в ладоши.
     Наконец Анатолий Борисович подошел к разно-мирному зданию своей службы;
юркнул мимо толстых тел, за свой стеклянно-будничный столик.
     Кругом сновали разухабистые, в мечтах, рожи, трещали  машинки,  а перед
Анатолием  Борисовичем лежала груда бумаг. Ему казалось, что  все эти бумаги
говорят больше, чем он.
     Анатолий Борисович подошел к окну.
     "А вдруг "сбудется, сбудется", - закричалось у него в глубине. - Должно
"сбыться", должно  - не навсегда же таким он создался". Тихонько, растопырив
ушки,  Анатолий Борисович  прислушался. Ничего  не услышав,  сел за столик и
почувствовал, что вся его жизнь - как урок геометрии.
     "Каждый предметик: стульчик,  чернильница  - далекий и как теоремка", -
подумал Анатолий Борисович. Все входили, уходили и были за чертой.
     Вскоре  Анатолий Борисович  вышел. И  больше уже  не приходил. А  через
месяц  следователь  Дронин  в  деле  на  имя  Анатолия  Борисовича  поставил
последнюю и единственную запись: "бесследно исчез" - и захлопнул папку.



















     Управдом  Дмитрий  Иванович  Мухеев  заведовал  целым  скопищем  домов;
большинство домишек были маленькие,  покосившиеся не  то от страха, не то от
хохота;  и народу в них жило видимо-невидимо, так  что было впечатление, что
домишки слегка дрожали, как толстые подгнившие дубки во время приближающейся
грозы.  Среди  них угрюмыми  серыми великанами возвышались  два  семиэтажных
дома;  грязь  ливнем стекала с их крыш,  заливая стены  и окна  водянистыми,
слезливыми  пятнами.  Серость  проникала   через  окна  в  комнаты-клетушки,
погружая  их  в сошедшее  с ровных небес скудное  одиночество.  Народ в этих
местах  жил шальной и бывалый; и, несмотря на одиночество, крик здесь  стоял
день   и   ночь;   сами  людишки   носили  тут   печать   особой,   животной
индивидуальности,  были тяжелые, с  расплывающимся мешком  вместо  лица,  на
котором сидели, правда  как  ненужные наросты, два тупо блестящих выпученных
глаза;  были матерно-активные, деловые,  как  бегущие,  сами не  зная  куда,
лошади...
     Вот  в такой-то среде и прошла жизнь Дмитрия Ивановича, день за днем, в
солнце, в криках и сжимающей сердце тишине.
     По своему  общему  мировоззрению  (а  такое есть  у всех  людей) Митрий
Иваныч был не то  чтобы  сознательный  атеист, а  скорее,  как  большинство,
"ничевок", то есть  он не имел  понятия ни о самом себе, ни о том,  что  его
ждет  после смерти. Вопросительная пустота окружала  его  душу;  пустота,  о
которой он не думал,  но которую чувствовал; а для пустоты самым  подходящим
словом было "ничего".
     Быстро пролетали года, и он не заметил, как ему стукнуло пятьдесят лет;
детей у него не было, а единственного близкого ему человека, жену Варвару, с
малолетства прозывали "шкурой" за то, что она  была  то  непонятно нежна, то
по-крысиному жестока, неизвестно почему. Нежна она была попеременно  к мужу,
к неестественно инфантильному, кружащемуся  около помоев, забитому мальчику,
к прохладной, чистой воде из колодца и к своим полным, белым грудям. Жестока
же она была ко всему остальному, что вне ее.
     Митрий  Иваныч провел  свою  жизнь  энергично;  энергично  любил  жену,
энергично  ее  разлюбил,  но  самое большее, что  он делал,  -  это работал.
Работать как вол, даже как раб, ему нравилось.
     После каждого  тяжелого рабочего  дня,  поздно вечером,  он,  распахнув
крыльями руки, пританцовывал на одном месте.
     Грязь сыпалась с него, как перхоть.
     В  каждом  аккуратно  сбитом  сарае,  в   каждом  гвоздочке,  в  каждом
залатанном домике была  его рука, точнее, его руководство. Но все это как-то
терялось в общем гаме и переменах, и Митрий Иваныч часто думал: мое  или  не
мое?  Иной  раз  только  что  поправленная  по  его  хозяйскому  глазу крыша
выглядела сурово и отчужденно, точно и не Митрий Иваныч ее поправлял.
     Бывало,   что  и  тоска  нападала  на  него;   особенно  не  любил   он
предчувствий,  но  предчувствий  не по  какому-либо поводу,  а  предчувствия
вообще - холодного,  смутного, сидящего где-то в  голове, посреди мыслей; он
даже дергал  головой то  влево, то  вправо  -  чтобы вытряхнуться.  Старушка
Кузьминична - мать Варвары - называла такое предчувствие: от Господа.
     "Господь-то не оставляет тебя, Митряй", - милостиво говорила она зятю.
     Пить Митрий Иванович не пил; на Руси это большая редкость.
     Объяснял он это  так: "Серый я человек, чтобы пить.  Водка ведь напиток
ангельский. Ее люди  чистые пьют, с  детской душой.  А я черненький - весь в
гвоздях и в рамах перевыпачкался".
     Это были  самые  глубокомысленные слова  за  всю  его жизнь; вообще  он
больше молчал или говорил матерно-деловые, целенаправленные слова.
     Так и проходила его жизнь - свет за светом, тьма за тьмой.
     Смерть подошла  незаметно, когда ее  не ждали,  как  надвигается иногда
из-за спины тень огромного человека.
     Сколько раз, еще в детстве, он видел, как на его глазах умирали люди от
этой болезни - от рака.  Но ему не приходило в голову, что это его коснется.
Умирали  по-разному:  кто  проводил  свои  последние  дни во дворе,  разинув
гниющий, предсмертный  рот на солнышке, точно глядя на  него таким  образом;
кто, наоборот, -  в  смрадной,  темной  комнате,  на  постели, закрывшись  с
головой одеялом,  дыша своей смертью  и  испарениями; кто  умирал  тоненько,
визгливо и аккуратно, даже  за день  до гибели прополаскивая исчезающий рот;
кто - громко, скандально, швыряя на пол посуду или кусая свою тень...
     И Митрий Иваныч тоже прочувствовал смерть по-своему, по-мухеевски.
     Когда  он совсем  захирел  и  не  на шутку перепугался,  то  поплелся в
поликлинику, в самую обыкновенную, в районную.
     Поликлиника   со   своими  длинными   одноцветными   коридорами  скорее
напоминала казарму, но казарму особую, трупную, где  маршировали и кормились
одни  трупы,  а командовали над  ними жирные,  сальные  и страшно похотливые
существа в белых халатах.
     Наплевано  было везде,  где только можно, и  от  тесноты  люди  чуть не
садились друг на друга.  Были, правда, какие-то странные тупики,  где ничего
не было, ни  врачебных  кабинетов, ни туалета;  иногда  только  там  маячили
призрачные, мечтательные фигуры, почесывались.
     Из кабинета в кабинет то и дело  шмыгали врачи и сестры; Митрию Иванычу
стало страшно, что  от этих типов  и от всякой аппаратуры, стоящей по углам,
зависит  его судьба.  Он почувствовал дикую слабость, и от этой  слабости он
ощутил  свое  тело совсем детским, хрупким и  призрачным, как у  малолетнего
ребенка; он всплакнул; сладенькая дрожь разлилась по всему телу,  а сердце -
родное  сердце -  колотилось так, как  будто  билось высоко-высоко, у самого
сознания.
     Точно просящий помилования, жалко улыбаясь, он вошел в кабинет.
     Врачиха была толстая и еле  помещалась на  стуле;  она покачивалась  на
нем, как  болванчик.  Работала  она грубо,  остервенело, точно  стараясь как
можно скорее добраться до истины, до диагноза, Митрий Иваныч аж вспотел.
     Диагноз,  видимо,  ей  не  понравился;  она  чуть  было  не  выругалась
по-матерному.
     Когда  несколько  крикливых  врачей  в  рентгеновском  кабинете  громко
брякнули  "канцер"  (слово  "рак" было запрещено говорить), а шепотом  между
собой добавили, что хоть опухоль небольшая, но в таком месте, что совершенно
безнадежна и скоро наступит крах, Митрий Иваныч все понял, понял, что конец.
Он  и раньше, когда трухнул, об этом догадывался.  Но после приема, выйдя на
улицу,  он  вдруг   почувствовал  прилив   сил.  Скорее   не  физических,  а
нравственных.
     "Ни хрена,  пустячок", -  как-то  тупо и  неожиданно  для  самого  себя
подумал он. А что, собственно, было пустячок?
     "Ни хрена - пустячок!" - опять тупо, озираясь, подумал он.
     А дойдя до скопища  домов, которыми он управлял,  Митрий  Иваныч совсем
оживился, как гнойная муха от дуновения тепла.
     -  Они  меня переживут!  - истерически взвизгнул он и даже почувствовал
облегчение.
     Он  вспомнил виденное им когда-то изречение на  могиле академика Марра,
что человек живет в своих делах,  а не в самом себе (и поэтому  единственный
смысл жизни - наделать как можно больше всяких дел).
     - Дяла, дяла, дяла  самое первое!  - закричал Митрий  Иваныч и  замахал
шляпой  своим домишкам. Какие-то  хохотки преследовали  его по пятам. Но  он
сначала не обратил на них внимания.
     Подбежал из последних предсмертных сил до покосившегося домца; глянул в
оконце: Вася, пол-то какой, пол! Я его переделывал.
     Вася показал пьяный кулак.
     Митрий  Иваныч  чувствовал,  что, во-первых,  ему  не  надо  думать,  а
во-вторых, не надо видеть близких, потому что они могут заглянуть в него;  а
что  сейчас  самое  главное  -  бегать  вокруг  своих  домов. Насколько  ему
позволяли остатки сил,  он  и семенил, то вокруг  одного домишки,  то вокруг
уборной и помоек.
     Помахивал  им  шляпой, заговаривал  с ними. Особенно  долго  задержался
вокруг одного сарая, который был воздвигнут по его личному указанию.
     ...Просветленный, он пошел в свою контору.
     Был конец работы, и  за столом сидел  только угрюмый, по-шизофренически
вечно смотрящий на  часы счетовод Прохоров. Митрий  Иваныч посидел, глянул в
дома, да и ляпнул:
     - Умный был Марр, академик, деловой.
     - Деловой-то,  деловой, - строго  ответил Прохоров, - да глупости  одни
наделал.
     - Как? - ухнул Митрий Иваныч.
     - Ты что,  иль не знаешь? Ерундовой его теорию признали, гроша ломаного
не стоит.
     Мухееву  стало страшно;  в животе  по-темному  заскребло, а перед душою
закачалась пустота.
     - И во всем мире? - невнятно спросил он.
     - А в других местах его и не знал никто. Я книжки читаю. По ночам.
     Мухеев плюнул и упырчато подумал: да, теория не дома.
     Но  неопределенный  страх  млел  в  душе.  "Главное  -  не  думать",  -
пискнулось где-то в глубине.
     - Ну  как, Митрий  Иваныч, куда денемся, когда дома  сносить  будут?  -
услышал он перед собой голос Прохорова.
     - Как сносить? - ужаснулся Мухеев.
     - Да ты  что,  ошалел, что ли, сегодня? Забыл, что все  домишки сносить
будут?
     Мухеев и вправду забыл. Забыл на тот период, когда нужно было забыть. А
сейчас  поневоле вспомнил.  Впрочем,  вспомнить не сегодня, так  завтра  все
равно бы  пришлось. Сносились  все домишки, кроме двух семиэтажных,  те хоть
растреснутые, но только  ремонтировались.  "Куда  идтить,  -  подумал Митрий
Иваныч, - все пропало,  все дяла исчезнуть", -  и покачнулся от стремительно
открывшейся ему черной бездны.
     - Ай-яй-яй, опоры нигде нет, опоры против смерти, - мелькнуло у него.
     Тихохонько, еле ступая  на ногах,  как  ходит  начинающий передвигаться
младенец,  растопырив руки,  точно подыскивая опору в воздухе,  он выполз из
конторы.
     -  Семиэтажники остаются, - бормотал он вслух, -  но все исчезнет, рано
или поздно,  как пот от пальцев... А  что останется, так ведь все равно - не
мое, чужим станет; и память обо мне - чужая память, а не моя; они - даже обо
мне вспоминая - моим именем жить будут, они будут - а не я.
     Он почувствовал дикую  злобу к людям, которые будут помнить о нем после
его смерти, злобу к самой памяти о нем, которая будет принадлежать другим, а
не ему, точно в издевательство над самой идеей бессмертия.
     Проюлил около огромного, темного  семиэтажного дома; вот - помойка; вот
- горшки на окне; а  вот тень  - огромная, черная. Почему сейчас все обычные
вещи стали такими  жуткими? Митрий Иваныч остановился. Его лихорадило, но он
продолжал хрипеть:
     - И  как  это я искал спасения в делах  и вещах? Ну вот дом. Ты стой не
стой, будь не будь, все равно - ты мертвый; как может живое  искать спасения
в мертвом?
     И вдруг сзади него раздался хохоток, тот самый, что  он слышал недавно,
но не обратил внимания; живой такой хохоток, детский, но странный; с нежными
переливами, как  у соловушки, и изгибами и взвизгами, как  у сладострастного
старичка.
     Митрий Иваныч оглянулся, и чья-то юркая тень взвилась змеей за забором.
     Отупев, слегка обмочившись,  Митрий Иваныч побрел домой. Дома никого не
было. Бросившись мокрым от страха брюхом на диван, Митрий Иваныч разрыдался.
Ужас  был  настолько силен,  что  он  заснул,  инстинктивно уходя  от  гнета
сознания.
     Прошло несколько часов квази-небытия,  и  вдруг  Митрию  Иванычу  стали
сниться  сны. Ласковые  такие, теплые, будто кто-то его по головке гладил. И
снилась ему его жена. Варвара  Петровна, но не та Варвара Петровна,  которая
была  сейчас, - а  в  годы  восхода любви их, нежная,  в искренности и точно
убаюкивающая  и уводящая его далеко от  мира. Ему показалось во сне: что то,
случившееся  наяву: смерть - ему приснилась, а по-настоящему  реальна только
эта любовь,  от  которой  нежнеет  душа  и  кровь.  Он  и проснулся с  таким
чувством. Оглядел серый и  могильный в  своей обычности  и  постоянстве  уют
комнаты. Было уже утро.
     "Но улю-лю, улю-лю; скоро придет Варя, - подумал  он и улыбнулся: - Что
это со мной?!"
     Смерть   точно  отодвинулась  по  ту  сторону  мыслей,  а  жить   стало
легко-легко  и не страшно только потому, что существует  Варя, как бы взамен
собственного  существования. "А  я  ведь  ее люблю",  -  со светлой тупостью
подумал  он.  Вся прежняя,  долголетняя ненависть и  равнодушие  позабылись,
точно  родилась новая  Вера. "Любимая, Варенька", -  весь дрожа,  слезящимся
голосом пропел он и поцеловал ее старую, запыленную фотографию.
     Между тем Варенька слегка  подшофе возвращалась из  пивной.  Настроение
было  уютно-подпрыгивающее,  потому  что  еще  раньше,  встретив  на   улице
районного  врача, она  услышала, что  Митрий  Иваныч  наверняка  умрет.  Она
сначала  почувствовала даже жалость к нему, но - объективно, по ряду внешних
причин - ей было бы лучше жить, если б Митрий Иваныч  умер,  и эта холодная,
торжествующая  объективность  беспощадно  вытесняла  и отбрасывала  жалость.
Жалость была как бы  сама по себе, а объективность  сама по  себе. "Мне его,
конечно, жалко, но как было бы хорошо, если б он умер", - подумала она.
     Чтобы  утеплить свое нутро и мысли, она и юркнула, как  старый, толстый
червь, в дверь-норку влажно-густой пивнушки.
     Там за  столиком, между сумасшедше  двигающимися  людишками, но как  бы
отделяясь от них, впитываясь в себя, Варвара, прихлебывая, точно собственную
кровь, пивко, мусолила открывающиеся перед ней перемены. Под  конец она даже
почувствовала любовь и благодарность к Митрию Иванычу за то, что он умрет.
     В таком настроении, с  влажно-змеиными,  добрыми глазами, она пришла  в
свою комнату.
     От  счастья  Митрий  Иваныч  окончательно  просветлел  под  Варвариными
ласками   и   нежными  словами.   Смерть  была  далеко-далеко.   Совершилось
таинственное вознесение силой любви  и  перенос бремени жизни. Поглядывая на
его  запыхавшееся,  красное   лицо,  блестящие  глазки,  нежный  и  искренне
преданный взгляд, Варвара недоумевала, почему сейчас, перед смертью, на него
нашел стих любви, да еще такой необычной, духовной.
     Но так как все это ее совершенно не интересовало, то она отмахнулась от
поисков ответа. А  Митрий Иваныч расцвел. Подложив подушечку на стул, усадил
Варюшу  на  мягкое.  Из  последних,  предгибельных  сил  бросился  на  кухню
разогревать чайник.  Шатаясь, принес  ей, слегка расплескав, стакан горячего
чая,  но сахарку  не рассчитал  и  от  притока  любви положил слишком много,
переборщил, так что Варвара Петровна недовольно  поморщилась  и  хотела было
матюгнуть  Митю, но  воздержалась.  А  душа Митеньки находилась  в  каком-то
сладостном, далеком от земного веселии.
     Он юлил и то хотел  уложить Варвару  Петровну отдохнуть на диванчик, то
начинал вытирать пыль, чтоб помочь ей убраться.
     Варвара Петровна молчала.
     Но, когда Митрий Иваныч совсем расхрабрился и начал было из потрепанной
книжицы читать ей стихи о  любви, она выругалась: "обормот!" Однако ж Митрий
Иваныч принял это не за свой счет,  а за  счет  дальнего, живущего  у темной
уборной  соседа. Лицо  его  по-прежнему  было  добренькое  и  легкое,  как у
ангелочка...
     Варваре  Петровне  иной раз  становилось  опять жалко его, и  сжималось
сердце, но в душе все равно холодно и равнодушно думалось: "Хорошо бы умер".
     - Митя,  скоро перевозка  приедет;  врач договорился;  в  больницу тебя
возьмут, на поправку, - спокойно сказала она ему.
     Митрий Иваныч подскочил:
     - Не хочу, не хочу! - и замахал рукой.
     -  Почему, Митя? Тебе  лучше будет:  уход там  хороший  и снотворные, -
удивилась Варя.
     Митрий Иваныч засеменил.
     - Что  мне уход? Мне лишь бы  ты была  рядом,  Варюша; со мной - у тела
моего, у души, -  взвизгнул Дмитрий Иваныч. - Рядом! -  и он  протянул к ней
жадные, просящие руки: "Не покидай".
     Как  раз  в это  время  раздался  у окна пронзительный  вой  санитарной
машины.  Митрию  Иванычу  показалось, что если его  оторвут от  Вари,  то он
непременно  умрет, умрет  в  сознании  своем еще  раньше, чем на самом деле,
потому что не будет непонятного, таинственного заслона от гибели - любви.
     Он заплакал. "Не покидай", - пробормотал он сквозь слезы.
     - Что же, я с тобой в больницу поеду? - ответила Варя.
     Митрий  Иваныч засуетился и захотел было спрятаться  в угол, где раньше
стояла кроватка, на которой он впервые познал Варину любовь.
     - Я к тебе  приходить буду. Ты там выздровишь, - приговаривала  Варвара
Петровна, собирая его вещи.
     Тем временем вошли равнодушные, как пакли, санитары.
     - Ишь больной какой прыткий, - сказал, правда, один из них.
     Слово "выздровишь", произнесенное Варварой Петровной, немного  смягчило
Митрия Иваныча, но  предстоящая разлука с женой казалась невыносимой. Однако
все произошло  так быстро и автоматично, что Митрий  Иваныч не смог прийти в
себя.  Неожиданно  он  застеснялся  плакать   при  санитарах.  По-настоящему
опомнился он уже  у  машины,  когда его  втискивали туда, а  рядом  стояла в
платочке, поеживаясь от теплого солнышка, Варвара Петровна.
     Он  почувствовал, что  его  отрывают  от  источника  жизни,  теплоты  и
забвения.
     - Варя,  приходи, приходи скорей, а на память сейчас дай чего-нибудь, -
жалко выговорил он из-под туловища огромного санитара.
     Варваре  Петровне, задумавшейся  о своем,  послышалось,  что он  просит
кушать.  Тяжело  вздохнув,  она возвратилась  в дом  и,  оторвав от  вареной
курицы,  которой  она  хотела  завтра закусывать водочку,  пупырчатую  ногу,
принесла ее в бумажке Дмитрию Иванычу. Дмитрий Иваныч от умиления и слабости
расплакался.  "Смягчи последней лаской женскою мне  горечь рокового часа", -
мгновенно вспомнил  он  кем-то  оброненные на  улице слова неизвестного  ему
поэта.
     Отдышался  он уже в больнице, в палате-каморке, на чистой, но грозной в
своей чистоте постели. По углам разговаривали со своим уходящим "я" больные.
     От слабости  Митрий Иваныч уснул  и проснулся  утром от игры солнечного
света и оттого, что рядом шумно мочились.
     Его осматривали врачи, ворочали и уходили.
     Веселые сексуальные  сестры, казалось, только  ждали смерти больных, но
не  из удовольствия,  а  просто  из бессознательного чувства  прогресса. Раз
человек тяжело болен,  думали они, значит, следующим пунктом должна быть его
смерть.  А ведь  у  женщин  чутье, естественно,  развито  больше всего. Одна
сестра даже заболевала, если кто-нибудь упорно не умирал.
     Но Митрию  Иванычу  было  на  все наплевать; он  жил ожиданием  прихода
Вареньки; без нее, в этой больнице,  среди чужих умирающих и здоровых чужих,
он чувствовал себя отрезанным,  выброшенным на пол ломтем. Но тем живее, как
трепет света, жил он образом Вареньки.
     Гадал, о чем она думает, что делает, как нежится в постели. Он и сам не
вникал, почему сейчас, перед смертью, когда ему пошел уже шестой десяток, он
вдруг за  один день стал так романтичен,  как не  был даже в дни молодости и
любви.
     Но Варенька  не пришла и назавтра, не пришла и потом. Она хотела прийти
и даже слегка нервничала из-за этого, но никак не могла собраться.
     Дело  в  том, что в  первый  же день после отъезда Дмитрия  Иваныча она
здорово напилась с одним чистеньким, очень отвлеченным от страданий мужиком.
Закусывать пришлось  лишь курицей, и то  без подаренной  пупырчатой  ноги, а
Варвара  Петровна  очень любила поесть,  особенно  масленое.  Ее развезло. А
наутро  она собиралась  было пойти, но  отвлеченный от  страданий мужичок не
давал  ей покоя  в смысле любви. Он почему-то весь обслюнявился,  но Варваре
Петровне было так радостно, что она то и дело весело ржала и дрыгала ногой.
     Конечно,   можно  было   пойти   вечером   (к  Митрию  Иванычу,  как  к
тяжелобольному, всегда допускали), но Варваре Петровне стало лень,  и к тому
же после разгула ее всегда тянуло выпить кружку пива и сходить  в кино. ...А
в последующие дни она не пошла по приятной инерции.
     ...Митрий Иваныч плакал в своей кровати; он зарылся головой в подушку и
рыдал; окружающие думали, что он плачет,  потому что знает, что скоро умрет,
а Митрий Иваныч плакал от неразделенной любви.
     Потрясение, испытанное им из-за того,  что Варвара Петровна  не пришла,
ввергло его в какое-то непонятное состояние. С одной стороны, он осознал всю
странность, но  и неотразимость  действия тех мощных внутренних дел, которые
заставили его  вдруг так полюбить  Варвару  Петровну, как будто она родилась
вновь и  уже не была его затасканной женой; с другой стороны,  он осознавал,
что  все это какой-то бред и что весь опыт его прежней, долгой жизни говорит
о  том, что любовь, да еще к собственной жене, - чушь, в которой стыдно даже
признаться; наконец,  он ясно видел, что в ответ на его фантастический взрыв
Варвара Петровна и ухом не повела, что его любовь - не paзделена.
     Но  не  менее странно он отбросил первые два  соображения и  неожиданно
весь ушел в неразделенность любви.
     "Лучше уж так мучиться, только бы загородить этим страх перед смертью",
-  подумало на секунду что-то внутри его. И он  мысленно  взвизгивал, доводя
себя до исступления,  пока еще бессознательно, всей душонкой  своей уходил в
жуткое прибежище неразделенной любви, которое спасало  его от еще  большего,
последнего ужаса.
     Он написал  истерическое, слезливое  и длинное  письмо Варе; залезал  с
головой под простыню  и вечно  бормотал  про себя как-то  запомнившиеся  ему
лермонтовские стихи:
     У врат обители святой
     Стоял просящий подаянья
     Бедняк иссохший, чуть живой
     От глада, жажды и страданья.
     Куска лишь хлеба он просил,
     И взор являл живую муку,
     И кто-то камень положил
     В его протянутую руку.
     Так я молил твоей любви
     С слезами горькими, с тоскою;
     Так чувства лучшие мои
     Навек обмануты тобою!
     Митрий  Иваныч  бормотал  эти  стихи  всегда, завывая от  их скорбного,
страшного смысла; бормотал, когда  его  выслушивали насмешливые врачи; когда
возили в  уборную;  за  едой, когда  пища  вываливалась  изо рта. Он  совсем
помутнел от этих стихов.
     ...Варя читала  его письмо совершенно  равнодушно; хотела было  сказать
про себя:  "дурак", но когда прочла все, то почему-то решила, что не он  его
написал.  "Слишком уж заковыристо для  Мити", -  подумала она.  За дни своей
свободы  от Митрия Иваныча она  распухла, не то от водки, не то от разврата.
Но жалость - легкая, абстрактная такая, не  мешающая ей спокойненько кутить,
- такая жалость к Митрию Иванычу тоже по-своему волновала ее. Наконец, мирно
поругивая себя и мысленно сославшись, что первые дни не приходила по пьянке,
а потом  вдруг совестно  стало, она поплелась с передачей  к Митрию Иванычу.
Тот в  это время застрял в уборной.  Когда Варвара  Петровна пришла, кровать
была пустая. У нее мелькнула мысль: передачу оставить, а самой  быстрехонько
улизнуть, но тут как раз Митрия Иваныча ввезли.
     Митрий Иваныч за эти  последние  дни уже ослаб, и вместе со слабостью в
нем появилась  какая-то страшная, уничтожившая все чувства ясность мышления.
Этот переворот происходил постепенно, а встреча с Варварой Петровной привела
к тому, что эта ясность беспощадно хлынула во все тайники сознания.
     Собственно, встречи  никакой  не  произошло;  Варвара  Петровна сказала
два-три слова; Митрий Иваныч слабо  прошептал  ответ; Варвара Петровна опять
что-то  сказала,  а Митрий  Иваныч смог прошептать уже  только  полслова. Он
равнодушно смотрел на нее, как на  тумбу, и недоумевал, за что ее можно было
любить. Обрадовавшись, Варвара Петровна ушла.
     А завершившийся переворот  в душе Митрия Иваныча состоял вот в  чем: те
истерические, странные силы, которые гнали сознание Митрия Иваныча от смерти
сначала к  "дялам", а потом  к  любви,  исчерпались; всепобеждающая  ясность
внутри его сознания, которую он  сдавливал и пытался  замелькать, пробилась;
непостоянство чувств рухнуло перед  постоянством  мышления; он понял, что от
смерти не уйти; и хоть люби его  Варвара  Петровна или не люби, хоть настрой
он тысячу домов  или  не настрой, это не ответ на мрачное,  тяжелое  дыхание
смерти, и что ответ может быть заключен только в самом понимании смерти - но
здесь Митрий Иваныч  был, конечно,  бессилен,  так  как понимание это  могло
прийти  только  после  познания  той  области, которая  лежит  за  пределами
видимого мира. Да и  то, имея  в  виду полное успокоение, если это  познание
абсолютно - хотя бы в отношении судьбы "я".
     ...От этой чудовищной, торжествующей без торжества ясности  уничтожения
Дмитрию  Иванычу стало  так  жутко,  что  спасало  его  только  возрастающее
забвение.
     Правда, иногда он, стараясь  ни о чем не думать, все же гаденько в душе
повизгивал  и,  чтобы  убедиться  в  том,  что  он  еще  жив,  потихохоньку,
маленькими дозами мочился в постель.
     Кроме того, из-за сознания приближающейся гибели он сумеречно порывался
повеситься; и слабыми, как тень, руками безнадежно, из последних сил пытался
привязывать к спинке кровати какие-то шнурки. Но прежние внутренние силы еще
копошились в  нем:  на  чего  нападал страх,  и он  думал: "Лишь бы выжить";
выжить  и  спастись  не  от  раковой  смерти  - это было невозможно,  - а от
самоубийства.
     И за несколько минут до смерти, когда над ним уже стояла, что-то жуя  и
поглаживая  свой  живот, самодовольная врачиха, он,  закрыв глаза  (чтобы не
видеть  исчезающий  мир), думал: "Только  бы  не  повеситься",  - и нелепое,
смрадное   сознаньице  того,   что   он   избегает  моментальной  смерти  от
самоубийства,  отдаляя  тем  самым,  хоть  на  минутки,  неизбежную  смерть,
наполняло  его  душу  сморщенной,  патологической,  как  безглавый  выкидыш,
слабоумной радостью; радостью, которая надрывно и  жалко пульсировала  среди
безбрежного  мрака и хаоса. Он тихонько  пел (что-то идиотское и потаенное),
глотал слюну, чтобы почувствовать теплое; гладил трясущиеся от страха ножки;
иногда  закатывал глаза и вспоминал, что мир прекрасен. Быстро пролетели его
последние мгновения.



















     Этот упырь был в двух отношениях необычен. Во-первых, у него - неведомо
какими  путями  -  сохранилось ясное и тревожное сознание,  хотя сам он, как
фигура, застрял, подобно все упырям, между тем и  этим светом. Но  в отличие
от других, правда, занырял еще куда-то в сторону. Итак, наш упырь в целом не
обладал особой сумеречностью,  хотя, как видно, положение его  не отличалось
определенностью.  Во-вторых,  это  был  до ненормальности  трусливый  упырь.
Поэтому он страшно боялся  пить кровь у живых людей, даже у деток. Обдумывая
себя, он устроился на донорский пункт, где  мог - после некоторых комбинаций
-  в покое  и досыта упиваться  донорской кровью из пробирок. Служил он  там
медицинским братом и  считался тихим и вдумчивым товарищем.  Никого не пугал
даже его портфель, не по ситуации огромный.
     Вот его записи.
     21-ое мая. ...Сегодня во сне видел Канта.
     22-ое мая. Михайлова обхожу стороной. Боюсь,  он подозревает, кто я. На
душе тревожно, но держусь добрячком. На  работе выпил  три пробирки кровушки
группы А. Неужели вскроется?
     23-тье мая.  Не обольщайтесь, тупоумные людишки, вы, жирные дамы, и вы,
зверо-воинственные  мужчины:  я  еще  более  или  менее  формальная  сторона
вампиризма, а истинный вампирчик - так или иначе - сидит в вас!!!
     24-ое мая. Нудный и скучный день. С утра простоял в очереди за молоком.
Но пить  не  смог  -  вырвало. Чтобы все  время  материализовываться,  нужна
энергия, и, черт  побери,  на высшее остается  совсем мало духу.  Плохи наши
дела!  Говорю  это  к тому, что во сне  опять видел Канта. Потом, к  вечеру,
зашел в  библиотеку -  почитать. Мое  впечатление - Кант, по существу, писал
только  о  нас,  об упырях. Ведь  опять  все  те же проблемы: свобода  воли,
мораль,  практическая  ответственность  перед  Богом.  И  насчет  теории  он
молодец: действительно, ну как из  разума можно вывести существование Бога??
Какого, например,  Бога можно вывести из нашего  вурдалакского ума?  Ничего,
кроме тьмы, не выведешь. Но вот насчет внутренней свободы - это есть; я даже
в самый момент экстаза, раньше, когда еще был смел и пил кровь из младенцев,
все равно  чувствовал в  своей душе  нечто  свободное, божественное  и  даже
игривое!  Это  ли не гарантия  бессмертия  души!  Недаром все  мыслители так
отличают внешнее от внутреннего.
     25-ое мая. Не люблю бульдогов и вообще собак. Пожирание без присутствия
разума  ничтожно...  Сделали  выговор (не мне,  а  начальству, хи-хи-хи!) за
утечку  крови. Боюсь, что наш  донорский  пункт  разгонят. Все  считают, что
начальник спекулирует кровью.
     31-ое мая. Страшная тоска... Жажда  иного берега, как говорят. И когда,
когда все  это  кончится?!!  Пьешь,  пьешь  кровь,  воруешь,  оглядываешься,
читаешь Канта - и все-таки хочется в иной мир,  в иной, а не загробный, будь
он трижды проклят, надоел совсем, хуже этого мира.
     Не знаю, чем это кончится. Самоубийство бессмысленно, и даже оккультное
тоже,  потому  что вряд  ли  достижимо, да и жалко себя  по  большому счету.
Хочется уединиться, и чтоб в тепло, и  чтоб Высшие Иерархии в душу смотрели,
и чтоб кровушку пить, но так, чтоб никому не причинять этим зла.
     Не иначе как душа в рай просится.
     Федоренко (воплотившийся упырь,  работает  в бане, за городом) говорит,
что  все это у  меня оттого, что  я давно не пил живой  крови, из человеков,
потому и затосковал.  Говорит, кровь из пробирки  пить  - одно расстройство;
вроде одно и то же - а чего-то, весьма существенного, не хватает!! Ну-ну!!
     1-ое июня. Опять думал о Канте! Как здорово он  определил, что весь наш
мир - явление, кажимость  в конечном счете! Сам на  себе  я это очень хорошо
чувствую! Ну, бывало раньше, выпьешь кровь из одного дитяти, из другого, они
помрут  (потом, может быть, опять воплотятся, может быть, и нет) - и все это
так  несерьезно, так  несерьезно! Серьезности нигде не  вижу, вот что!!  Ну,
может  ли  в  сути  своей такое  существо, как я, наделенное  метафизическим
чутьем, бессмертной душой  и т.д. стать упырем?? Ан,  оказывается, может, да
еще  как!! И это несмотря на бессмертную душу?!! Но в таком  случае разве не
видимость - и то, что я сосал  кровь  из младенцев,  да и сама  кровь... Все
фук,  все ничто,  все бред  абсолютного!! Да и  эти  бедненькие дитяти?!  Вы
думаете,  я их  не жалел?!! Еще  как!  особенно  одну  девочку, милую такую,
одухотворенную, с  глазами,  как  у христианских ангелочков??  Но не мог  не
пить:  против  естественных  законов  я  -  нуль,  козявка,  даже  со  своей
бессмертной душой!! Да и ведь девочка эта  - тоже видимость, отражение, ведь
не   может    же    что-то   реальное    погибнуть   от    такого   глупого,
идиотически-бессмысленного   существа,  как  упырь.   Только  призрак  может
погибнуть от призрака.
     Но кончаю, кончаю, на сегодня хватит.
     Пойду сосать пробирки.
     6-ое июня. Федоренко определенно прав, когда  говорит, что частично моя
тоска - от недостатка живого объекта... Но не могу - труслив, труслив-с стал
до  невозможности.   Прямо  сил  нет.  Может   быть,  это  от   разума,   от
интеллигентности!!!
     Я и раньше норовил  только детишек  сосать.  Чище  они и беспомощней. И
умирать им радостней.
     Но  теперь я не могу детишек сосать. Боюсь! Одного даже крика ихнего  и
писка боюсь.  Нервозен  стал до невозможности. Дитя ножками  болтает,  глаза
пучит, слюну пускает - а я дрожу,  вожделею,  извиваюсь, но  боюсь!  А  чего
боюсь, сам не пойму!! Очень уж стал чувствителен к своей особе.
     Но больше так жить не могу.  Нужны объекты!! Во рту пересохло; все тело
мое (не  совсем земное, в конце концов!)  трясется; глаза жаждут небесного!!
Что делать??!
     7-ое  августа.  Два месяца я  не  брался за  перо.  И какие два месяца,
какие!!! ...Разве можно передать словами то, что я пережил?!! ...Я влюбился,
влюбился,  в очаровательную, нежную,  земную девушку  с чистой и возвышенной
душой!! ...И  как влюбился -  платонически!!!  (Впрочем, другая влюбленность
для меня была бы странна!) ...Я люблю ее!!  Помогите!! Помогите!! ...Люди!!!
...Люди!!! ...Где вы!!!
     ...Что, что мне делать?? Я люблю каждое ее дыхание, каждый стон, каждую
мысль,  каждую искру  в туманных  и  глубоких глазах!!  ...Мы  встречаемся у
памятника  Гоголю... Она принимает меня за  своего... Возможно, любит меня!!
...Помогите. ...Я люблю ее  душу, ее душу еще, может быть,  больше,  чем  ее
плоть - и потому желаю ей бессмертия, реального бессмертия, и спасения, а не
пустых  мечтаний об этом... Но как достичь  всего  этого среди мрака и бреда
потустороннего мира?? ...Не рассказывать же ей о Штернере!! ...Чем я могу ей
помочь?!  Я,  упырь,  могу ли я спасти ее, вывести на светлый путь вечности,
одарить ее сверхдуховным  сознанием??!!! ...О, будь  проклято все!  ...Пусть
все погибнут, лишь бы она спаслась!!!
     8-ое  августа.  Очень  боюсь  я, что  она  меня  признает... Она  очень
глубинна... Вдруг в моих синих, прозрачных глазах  блеснет то... и все будет
кончено.
     9-ое августа. О,  как  хочется  мне -  уже  ночью,  в виде призрака!  -
мелькнуть  в  ее  окне,  пройти  в  обитель и  приникнуть  - тихо-тихо  -  к
изголовью! Чтобы  она не слышала, не испугалась!!! ...И пусть извиваются мои
черты, пусть  синеют от пламени глаза,  пусть  трепещет трупное дыхание -  я
буду  смотреть на нее с  такой  любовью,  что  этой  любви  будут завидовать
ангелы... Бедная, бедная моя деточка,  если бы она знала... Вся выпитая мною
кровь  превратилась в сплошное моление... Но я люблю ее,  люблю! Как странно
любить из другого мира.
     10 августа. В конце концов это ужасно - платоническая любовь и вампир!!
Своими огромными, охлажденными смертным ужасом глазами,  с кровью, чернеющей
на  устах, я смотрю на нее  - и вижу  в ней иерархию чистых, всепроникающих,
боговдохновенных духов! О,  слезы  катятся из моих глаз!!  Как тяжки мне мои
ненужные руки, и как прекрасно из пламени ада - из вечного пламени - глядеть
на Бога и чистоту его духов! О, это небо, небо над адом!!!
     12-ое августа. Мы  продолжаем  встречаться. Я дрожу при мысли, что  она
вдруг  - от болезни, от случая - умрет и ее  встретит потусторонний ужас. О,
как я  хотел  бы защитить ее, спасти и превратить в божество -  божество для
себя, -  вечное  и  всеторжествующее...  Но что могу я, бедный упырь, пустая
жертва мировых законов?!!
     13-ое  августа.  Сегодня  первый  раз  поцеловал  ее.  О,   как  сладок
человеческий поцелуй!!  Ничего подобного нет среди нас, вампиров.  Всю  ночь
проплакал  один в  своей  комнате.  (Кровь  из  пробирок  пью  мало,  совсем
ничтожно, только чтобы не сойти с ума и не провалиться в бездну.)
     23-е  августа.  Прошло две недели.  Я иду к  своей гибели. Неожиданно я
почувствовал  вампирическое  влечение к  своей  любимой.  На  святой  алтарь
брызжет поток крови. Как я еще не сошел с ума, не понимаю.
     И  именно платоничность  и  чистота  наших  отношений привела к  такому
концу. Точнее, к этому привела - любовь, любовь, святая и безграничная! Ведь
любовь - это оправдание. Ведь в любви - нет страха, и в ней исчезает объект.
Именно потому  что я  люблю ее,  рухнули все преграды  между ней  и мною,  и
вместе  с  тем  та  странная  преграда,  которая заставляла  меня  в  страхе
останавливаться даже перед ликом ребенка, когда я жаждал крови.
     А теперь этого нет. Любовь сняла  страшное,  последнее препятствие. Она
сделала мою любимую самой наилучшей для кровососания.
     Вот и кончится мое недомогание, мои страхи, мои пробирки, я выздоровлю,
обрету покой - если буду потихонечку, потихонечку пить  ее кровь. Так, чтобы
она даже не  замечала. Скажем,  в поцелуе. Тихо и незаметно. Но со страстью,
как всегда бывает при любви...
     25-ое августа... Я гибну... Но  только  бы  не  погибла  она... Я люблю
ее... Нет, нет, я люблю не ее,  а свое кровососание,  свою животность,  свой
стон...  Нет, Нет!!!  ...Я люблю ее и зову Бога в свидетели этого!..  Но все
кончается. Я не могу побороть в себе два влечения: любви и кровососания.
     Боже,  только  бы она не  почувствовала,  что я  -  упырь... Почему она
глядит на меня такими глазами?! ...Почему иногда  из ее глаз льются  слезы?!
...Слезы всепрощения...  Может ли  она меня простить,  если узнает все... О,
если бы она меня простила (хотя бы из-за мучении, мучений,  моих мучений!) и
любила по-прежнему, я бы вознесся, я стал бы божеством, я обратил бы кровь в
слезы  блаженных  младенцев... Во всепрощающие слезы... Но я гибну... Дважды
меня  охватывало  бешеное  желание броситься  на нее, перегрызть ей  горло и
выпить всю  кровь... Нет, нет, не сексуальное... Моя любовь  свята... Просто
эта жуткая потребность... Простите меня...  Милосердия... Милосердия... Но я
еще  больше хочу спасти ее душу - и вознести в обитель богов... Она достойна
быть только там... Да, да, но не среди богов, а такой,  как они, всемогущие,
всеодухотворяющие... Да, да, я видел эту идею в ее глазах... Она мелькнула в
них, как искаженный  свет... Она - будет Божеством... И в то же время я хочу
напиться ее крови...  Крови Бога... Нет,  нет я  схожу  с ума... Милосердия,
милосердия!!!
     Я знаю, знаю, где выход: завтра, завтра, когда она выйдет гулять, одна,
в этих видимых только духам цветах вокруг  своих глаз, я подкрадусь к ней...
и...  мы вознесемся...  Оба... Туда, туда,  в обитель  богов... Она - спасет
меня, я - ее...  Да,  да, вознесемся, хотя перед этим я обрушу на нее удар и
выпью всю кровь.



















     Пятый класс детской школы. Идет урок.
     Две большие, как  белые луны,  лампы освещают  аккуратные ряды  потных,
извивающихся мальчиков.  Они пишут.  Перед ними  стройно стоит, как  фараон,
ослепительно белокожая учительница. В воздухе  - вздохи, шепоты, мечтания  и
укусы.
     Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.
     "Хорошо  бы  кого-нибудь  обласкать",  -  думает  из  угла веснушчатый,
расстроенный мальчик.
     - Арифметика, дети, большая наука, - говорит учительница.
     Скрип,  скрип, скрип  пера... Не шалить,  не  шалить... "Куда  я сейчас
денусь, - думает толстый карапуз в другом углу. - Никуда... Я не умею играть
в футболки меня могут напугать".
     Над головами учеников вьются и прыгают маленькие, инфернальные мысли.
     "Побить, побить бы кого-нибудь, - роется что-то родное в уме одного  из
них. - Окно большое,  как  человек...  А когда я выйду в коридор, меня опять
будут колотить... И я не дойду до дому, потому что надо идти через людей, по
улицам, а мне хочется замирать"...
     Кружева, кружева... Белая учительница подходит к  доске и пишет на ней,
наслаждаясь своими оголенными руками.
     Маленький пузан на первой парте, утих, впившись в нее взглядом.
     "Почему ум помещается в голове, а не в теле, - изнеженно-странно думает
учительница. - Там было бы ему так уютно и мягко".
     Она отходит от доски и прислоняется животом к парте. Повторяет правило.
     "Но больше всего я люблю свой живот", - заключает она про себя.
     "Ах, как я  боюсь учительницы, - думает  в углу веснушчатый мальчик.  -
Почему она так много знает... И такая умная... И знает, наверное, такое, что
нам страшно и подумать"...
     Раздается звонок. Белая учительница выходит из класса, идет по широким,
пустым коридорам. Вокруг нее один  воздух. Никого нет. Наконец она  входит в
учительскую. Там  много народу. Нежданные, о чем-то  думают,  говорят. Белая
учительница подходит к графину с водой и пьет.
     "Какая  ледяная,  стальная  вода,  - дрогнуло  в ее уме, -  как  бы  не
умереть... Почему  так  холодно жилке у  сердца... Как хорошо"... Садится  в
кресло.  "Но  все  кругом враждебно, - думает  она, мысленно  покачиваясь  в
кресле, - только шкаф добрый". Между тем все вдруг занялись делом.
     Пишут, пишут и пишут.
     В комнате стало серьезно.
     К белой учительнице подходит мальчик с дневником.
     - Подпишите, Анна Анатольевна, а то папа ругается.
     Белая учительница вздрагивает, ничего не отвечает, но шепчет про себя:
     - Разве мне это говорят?..  И  разве я  -  Анна Анатольевна?.. Зачем он
меня  обижает. "Я"  - это слишком великое и недоступное, чтобы  быть  просто
Анной Анатольевной... Какое я ко всему этому имею отношение!?
     Но  она  все-таки  брезгливо берет дневник  и ручку.  "Я  подписываю не
дневник, - вдруг хихикает что-то у нее в груди. - А приговорчик. Приговор. К
смерти. Через  повешение. И я - главный начальник". Она смотрит на  бледное,
заискивающее  лицо мальчика  и  улыбается. Легкая  судорога  наслаждения  от
сознания власти проходит по ее душе.
     -  Дорогая  моя, как у  вас  с  реорганизацией,  с  отчетиками, - вдруг
прерывает  ее, чуть не дохнув  в лицо, помятый учитель. - Ух ты, ух ты, а  я
пролил воду... Побегу...
     Опять  раздается звонок. Белая учительница, слегка  зажмурившись,  чтоб
ничего не видеть, идет в класс.
     ...Кружева, кружева и кружева.
     "Хорошо бы плюнуть", - думает веснушчатый, нервозный мальчик в углу.
     Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.
     Белая учительница стоит перед  классом и  плачет. Но никто  не видит ее
слез. Она умеет плакать в душе, так, что слезы не появляются на глазах.
     Маленький пузан на первой парте вылил сам себе за шиворот чернила.
     "Я наверняка сегодня умру, -  стонет пухлый карапуз  в другом  углу.  -
Умру, потому что не съел сегодня мороженое... Я ведь очень одинок".
     Белая учительница повторяет правило. Неожиданно она вспотела.
     "По существу ведь - я, - думает она, -  императрица. И моя корона - мои
нежные, чувствительные мысли, а драгоценные камни - моя любовь к себе..."
     "Укусить, укусить нужно, - размышляет веснушчатый  мальчик.  - А  вдруг
Анна Анатольевна знает мои мысли?!"...
     Урок продолжается.



















     Человечек я нервный, издерганный,  замученный противоречиями  жизни. Но
когда возникают еще и  другие противоречия, не всегда свойственные жизни, то
тут уж совсем беда.
     -  Утопи,  негодяй,   мою   голову...  -  услышал  я  во  сне  холодное
предостережение,  сказанное  четырнадцатилетней  девочкой Таней,  которая за
день до этого повесилась у нас под дверью.
     Собственно, история была  такова. Во-первых, она вовсе  не  повесилась.
Это  я сказал просто так,  для удобства  и легкости выражения. Таня засунула
голову  в  какую-то строительную машину, и  когда что-то  там сработало,  ей
отрезало голову, как птичке, и голова упала на песок. Во-вторых, не совсем у
меня под дверью, а шагах в ста от нашего парадного, на пыльной, серой улице,
где и велось строительство. Покончила она с  собой по  неизвестным причинам.
Говорили,  правда,  что ее  -  часа  за два до  смерти  - остановил на улице
какой-то мужчина в  черной шляпе  и что-то  долго-долго  шептал  ей в ухо. И
такое нашептал,  что  она  возьми -  и покончи. После  этого шептуна  упорно
искали,  но так и не нашли. Думаю, что  нашептали кое-какие намеки на... То,
то, дальше не буду.
     Итак, уже  через несколько часов после своей смерти она ко мне явилась.
Правда, во сне...
     А теперь  о  наших  отношениях.  Были  они тихие,  корректные  и  почти
метафизические.  Точнее,  мы друг друга  не знали,  и  дай Бог,  если  слова
три-четыре бросили друг другу за всю жизнь. Хотя она и была наша соседка. Но
взгляды кой-какие  были.  Странные,  почти ирреальные.  С ее  стороны.  Один
взгляд  особенно  запомнил: отсутствующий,  точно, когда маленькие дети  рот
раскрывают от  удивления, и  в то же время  по-ненашему  пустой,  из бездны.
Потом я понял, что она вовсе не на меня так смотрела, а в какой-то провал, в
какую-то дыру у лестницы. А вообще-то взгляд у нее был всегда очень обычный,
даже какой-то слишком обычный, до ужаса, до химеры обычный, с таким взглядом
курицу хорошо есть. А порой, наоборот, взгляд  у  нее был такой, как если бы
мертвая курица могла смотреть, как ее едят.
     И  все, больше ничего между нами не было. И  поэтому, почему она ко мне
пришла  после  смерти  -  не  знаю.  Просто пришла - и все. Да  еще с  таким
старомодным требованием.
     Но я сразу понял, как только  она мне приснилась в первый раз, что  это
серьезно. Все серьезно, и то, что она явилась, и то  что она явилась  именно
ко мне, и то, что она  настаивала утопить ее  голову. И что теперь покоя мне
не будет.
     Тут же после сновидения я проснулся. Вся мелкая, повседневная нервность
сразу  же прошла, точно в мою жизнь вошло  небывалое.  Я открыл окно, присел
рядом.  Свежий  ночной  воздух  был  как-то  таинственно  связан   с  тьмой.
"Ого-го-го!" - проговорил я.
     ...Только под утро я  заснул. И опять, хотя вокруг моей  сонной кровати
уже было  светло,  раздался  все тот же металлический голос Тани: "Утопи мою
голову!"  В  ее тоне  было  что-то высшее,  чем угроза. И  даже высшее,  чем
приказ.
     Я опять проснулся. Умственно  я  ничего  не  понял. Но  какое-то жуткое
изменение произошло внутри души. И кроме того, я  точно ослеп по отношению к
миру. Может быть, мир стал игрушкой. Я не помню точно, сколько прошло дней и
ночей. Наверное, немного. Но они слиты были для меня  в одну, но разделенную
внутри, реальность: день - слепой, белый, где все стало неотличимым, ровным;
ночь - подлинная реальность,  но среди тьмы, в которой, как свет, различался
этот  голос:  "Утопи, утопи мою голову... Утопи,  утопи, утопи..." Голос был
тот же, как бы свыше, но  иногда  в  нем звучали  истерические, нетерпеливые
нотки. Точно  Таня  негодовала  -  сердилась и  начинала  сходить  с ума  от
нетерпения, что  я медлю с предназначением. Эта ее женская нетерпеливость  и
вывела меня  из  себя  окончательно. В  конце  концов куда,  зачем  было так
торопиться?  Таня  еще  была даже  не  похоронена,  тело  лежало в  морге, а
родителям ее сказали, что голова уже надежно пришита  к туловищу.  Не мог же
я, как сумасшедший, бежать в  морг, устраивать скандал,  требовать  голову и
т.п.  Согласитесь, что это было бы по крайней мере подозрительно. Тем более,
я-то ей никто. Может быть, ее родители еще могли бы запросить  ее голову, но
только не я. А обращалась она ко мне!
     Отчетливо  помню день похорон. Здесь уже я начал подумывать о том,  что
бы такое предпринять, чтобы стащить ее голову. Но остановило меня то, что ее
хоронили по христианскому обряду.  Значит  - во время похорон нельзя. Я даже
смутно  надеялся,  что  после  таких похорон  она успокоится.  Ничуть. После
похорон ее требования, ее голос стал еще более безумен и настойчив.
     Через два дня после похорон я попробовал обратиться за консультациями.
     Решил  идти  в  райком комсомола.  Я,  естественно, комсомолец,  кончил
университет; добровольно сотрудничал в комсомольско-молодежном  историческом
обществе.  Там  мы  занимались  в  основном прошлым,  особенно про святых  и
чертей; кому что  по душе - кто увлекался Тихоном Задонским и Нилом Сорским,
кто  - больше про чертей и леших. А кто - и  тем, и другим. Это и  была наша
комсомольская работа. Так  вот,  Витя Прохоров в  этом обществе  видный пост
занимал, по комсомольской линии. Сам он был мистик, отпустил бороду и в Кижи
наезжал чуть  ли  не каждый  месяц.  Знания  у  него  были удивительные:  от
астрологии до  тибетской  магии.  Потом его перебросили в  райком комсомола,
зав.   культурным  и  научно-атеистическим  сектором.  Вот  к  нему-то  я  и
устремился на второй день после похорон Танечки.
     ...Витя встретил меня в своем маленьком и скромном кабинетике. На стене
висел портрет  товарища  Луначарского.  Взглянув  на  меня,  он  вытащил  из
какого-то  темного  угла  пол-литровку и предложил  отдохнуть. Но  я  сразу,
нервно и взвинченно, приступил к делу. Выложил все как  есть, про Танечку...
Он что-то вдруг загрустил.
     -  А  наяву,  у тебя  не  бывает  видений  Тани? - спросил он,  даже не
раскупорив бутыль с водкой.
     - Нет, никогда. Только во сне, - ответил я.
     - Значит,  дело плохо.  Если бы  днем, наяву -  другой  подтекст, более
легкий.
     - Я  так  и думал! - взмолился я.  - Только во  сне! А  днем -  никаких
знаков, но в меня вошла какая-то новая реальность. Все парализовано ею. Я не
вижу мир. Я знаю только, что мне надо утопить ее голову!
     -  В том-то  и дело. Это твоя новая реальность  -  самый грозный  знак.
Голос - пустяки по сравнению с этим... Когда, говоришь, ее похоронили?
     - Два дня назад.
     - Вот что, Коля, - буднично сказал Прохоров, - скоро она к тебе придет.
Не во сне, а наяву, в теле.
     - Как в теле?
     - Да очень просто.  Ты  все-таки должен знать, что,  например, святые и
колдуны обладают способностью реализовывать так  называемое второе тело. Это
значит,  что они могут, скажем, спать, и в  то же  время находиться в  любом
другом месте, очень отдаленном, например, но  заметь, не в  виде  "призрака"
или "астрала",  а  в точно  таком же  физическом  теле, в его,  так сказать,
двойнике. Иногда они так являлись  к друзьям  или ученикам. Хорошие это были
встречи. Святые это делают, конечно,  с помощью коренных высших сил, колдуны
же  с  помощью  совершенно   других  реалий...  Так  вот,  более  или  менее
естественным путем это может иногда  происходить и у  самых  обычных  людей,
только  сразу  после  их  смерти...  Короче,  приходят они  порой к живым  в
дубликате, в физическом теле своем, хотя труп гниет...
     - Очень может быть, - как-то быстро согласился я.
     - Э, Коля, Коля, - посмотрел на меня Прохоров. - Все так просто в жизни
и  смерти, а мы все усложняем, придумываем...  В Кижах,  между прочим,  один
старичок  очень  забавно мне  рассказывал  о  своей  встрече  с  упокойницей
сестрицей...  Но  учти,  с  Таней  все  гораздо сложней... Она  -  необычное
существо...
     -  Хватит,  Виктор. Все понятно.  Дальше можешь  не говорить.  Давай-ка
лучше выпьем. Надеюсь, у тебя тут не одна пол-литра.
     И мы  напились так,  как давненько не напивались. Прохоров даже обмочил
свое кресло. Комсомольская секретарша, толстенькая  Зина, еле выволокла нас,
по-домашнему, из  кабинета  -  в кусты, на травку перед  райкомом. Там мы  и
проспали до поздней ночи - благо было  тепленько, по-летнему, и никто нас не
смущал. Вытрезвительная машина обычно далеко объезжала райком.
     Глубокой  ночью я еле доплелся до дому. Пустынные широкие  улицы Москвы
навевали покой и бездонность. Наконец дошел. Зажег свет в своей каморке, лег
на диван. Но заснуть не хотел: боялся Таниного голоса.
     Еще два дня я так протянул. А ведь  знал, что тянуть  нельзя. Надо было
тащить голову. Но мной овладела какая-то лень и апатия.
     И  вот  третий  день.  Я сидел в своей комнате, у  круглого  обеденного
стола,  дверь почему-то была  открыта  в  коридор. На  столе  лежала буханка
черного  хлеба,  ободранная колбаса и  солонка  с  солью.  Соль была немного
просыпана. "К ссоре", - лениво  думал я, укатывая хлебные крошки.  Почему-то
взгляд мой все время падал на занавеску - занавеску не у окна, а около моего
нелепого  старого шкафа с беспорядочно повешенными в нем рубашками, пальто и
костюмами... Эта занавеска  все время  немного колыхалась...  Все  произошло
быстро, почти молниеносно и  так, как будто бы  воплотился дух.  Таня просто
вывалилась  из шкафа. Мгновенно  поднявшись, она прыгнула мне на колени  и с
кошачьей ловкостью обвила  меня руками. Плоть ее была очень  тяжела. Гораздо
тяжелее, чем  при жизни. Я  чувствовал на своем лицо  ее странное и какое-то
отдаленно-ледяное, но вместе с тем очень живое, даже потаенно-живое дыхание.
Глаз, глаз только я не видел. Куда они делись?
     - Папочка, папочка милый, - заговорила  она быстро-быстро, обдавая меня
своим  дыханием. -  Обязательно  утопи мою голову... Ты  слышишь? Утопи  мою
голову...
     Больше я уже ничего не слышал: глубокий  обморок спас меня. Сон, только
глубокий  сон, наше спасение. Сон  без сновидений. И еще лучше - вечный сон,
навсегда. Вот где безопасность!
     ...Очнулся я,  когда  Тани  уже не  было в  комнате.  Окончательно меня
добило  это дыхание  на  моих  губах:  смесь жизни  и  смерти.  Но  я  начал
сомневаться: действительно ли она вышла  из шкафа? А может  быть, из-за этой
вечно колеблющейся занавески? А может быть,  просто вошла в  открытую дверь?
Однако сначала мне было не до этих вопросов. Болел затылок от удара  головой
об пол. Стул, на  котором я сидел, сломался. А солонка так  и  оставалась на
столе, рядом с рассыпанной солью... В конце  концов этот стул я еле достал у
знакомых -  это был антикварный, редкий стул!  Я  купил его  себе в подарок,
когда ушел от жены. Может быть, Таня, если бы не отрезала себе голову, стала
бы моей родимой и вечной женой: в будущем, когда бы подросла. Обвенчались бы
в церкви. Как это поется: "Зачем нам расставаться, зачем в разлуке жить?! Не
лучше ль  повенчаться  и  друг  друга любить".  И  поехали  бы  в  свадебное
путешествие по Волге вместе  с этим  старинным  стулом; он так велик, что на
нем можно уместиться вдвоем.
     Интересно, могла  бы быть Таня хорошей женой для меня? Правда, при всей
простоте  этой  девочки,  было  у  нее  внутри  что-то  страшное,  огромное,
русское... Да, но почему она назвала меня  своим папочкой!? Какой я ей отец,
в чем?!
     Медлить и тянуть кота за хвост больше нельзя. Пора ехать на кладбище.
     Почему в наших пивных всегда так много народу, впрочем, может быть, так
оно  и лучше. Как-то теплей. Но мне не до поцелуев с незнакомыми  людьми, не
до объяснений, скажем, вот с тем седым пропойцем у окна, Андреем, которого я
вижу в первый  раз: "Андрюша, ты пойми, что я без тебя жить не  могу; я  уже
двадцать лет  о тебе  думаю".  Сейчас я  холоден  и реалистичен, несмотря на
безумную и отравляющую мое сознание острым  и  тяжким хмелем кружку  пива. Я
обдумываю,  где  мне  достать  деньги.  Придется  кое-что  продать,  кое-чем
спекульнуть. Меньше чем триста рублей за такое  дело могильщик не возьмется.
А это  большие  деньги. Это ровно  тысяча двести таких вот  безумных  кружек
пива, от которых можно сойти  с ума. Могильщик, который должен будет разрыть
Танину могилу и вскрыть гроб, не пропьет сразу все эти триста рублей. Хотя я
знаю,  все  могильщики большие пропойцы,  и  свое черное дело  они совершают
всегда  пьяные, с мутным взором.  Но мне одному все  равно не вырыть гроб: я
слаб, нервен, на кладбище есть сторож даже ночью; надо знать время, когда он
обычно спит или что-нибудь в этом роде.
     Потребовалась еще мучительная  неделя, чтобы  я напал на след  Таниного
могильщика и понял, что  дальше искать не надо: он  согласится сам на  такое
дело.  Это был  грязный, полуспившийся мужчина по имени Семен, с тяжелым, но
где-то детским  взглядом. Почему-то  он привел  с собой еще  своего кореша -
этот не работал  на кладбище, но могильщик ему во всем доверял. Звали кореша
Степан. Он был  маленький,  толстенький  и  до дурости веселый, почти совсем
шальной  от  радости.  Возможно,  это  было  потому,  что  он часто  помогал
могильщику.  Наверное, великое счастье участвовать не главным в таких делах,
но все-таки участвовать.
     Мы присели на бревнышках, у травки, у зеленого пивного ларька, недалеко
от  кладбища.  Толстая  продавщица  все  время  распевала  старинные  песни,
продавая пиво. Семен с ходу резко спросил меня:
     - Для чего тебе голова?
     Легенда у меня уж была готова.
     -  Видишь  ли,  - сказал я печальным голосом,  - это  моя племянница. Я
хотел бы иметь ее голову на память.
     - Ты так ее любил? - спросил по дурости веселый Степан.
     - Очень любил, а сейчас еще больше...
     - Сейчас еще больше... Тогда понятно, - прервал Семен.
     - А где ты будешь хранить голову? - опять вмешался Степан.
     -  Я  засушу ее, вообще  подправлю, чтобы она не  гнила, -  ответил  я,
прихлебывая пивко. - А где хранить... Я даже не думал об этом... Может быть,
у бывшей жены.
     -  Только  не храни ее в уборной, - предупредил  Степан. -  Туда всегда
заходят гости, друзья. Нехорошо...
     - Это не важно, - оборвал  Семен. - Пусть хранит где хочет. Это не наше
дело. А что он скажет другим - тоже не наше дело. Мы все равно завербовались
на Колыму и скоро уезжаем. Там нас не найдешь.
     - Но вы, ребята, уверены, что все будет шито-крыто? - спросил я.
     - Мы свое дело знаем. Ты у нас не первый такой.
     Тут уж пришел черед удивляться мне.
     - То есть как не первый?!
     -  Эх, тюря, -  усмехнулся  Семен. -  Бывает порой. Ведь среди нас есть
такие, как  ты, плаксивые. Студентка одна была  здесь полгода назад:  забыла
взять волосик  с мертвого мужа. Коровой ревела. Пришлось отрыть.  Случается,
некоторые  пуговицы просят,  но большинство волосики. Все было на моем веку.
Одна дамочка просила просто заглянуть  в гроб, хотя лет десять  уже прошло с
похорон мужа, из любопытства,  разные  есть люди. Правда, насчет головы ты у
нас первый такой нашелся,  широкая натура, видно, сильно ее любишь. Но учти,
за волосик, или так, за любопытство, мы берем сто, ну  сто пятьдесят рублей,
смотря по рылу. А за голову двести пятьдесят выкладывай - без разговоров.
     - Само собой... Мне присутствовать? - спросил я.
     - Зачем?  - удивился Семен. -  Если волосик, тогда  конечно, потому что
надуть можно, хотя мы люди честные. Но головку-то спутать нельзя, тем более,
всего  неделя какая-то прошла с похорон. Мы вдвоем со Степаном управимся. Ну
вот наконец-то  пол-литра  вылезло из кармана! Разливай, Степан, на троих, у
тебя глаз аккуратный...  Да, значит, договоримся  о встрече. Товар на обмен,
рука в руку, мы тебе голову, ты нам деньги, на пропой души ее...
     Все помолчали. Хрястнули стаканы с водкой, за дело.
     -  Девка-то,  видно,  хорошая была,  -  загрустил  Семен. - Я  ведь  ее
хоронил.  Тихая  такая была. Ничего у нее не болит  теперь, как  у нас.  Эх,
жизнь, жизнь! А я свой труп уже пропил, в медицинский институт...
     Встречу назначили через день, утром, у кладбища, в подъезде  дома номер
три   -  темном,  безлюдном  и  грязном.  Все  часы  мои  перед   этим  были
светлые-пресветлые,  и  только голос  Тани во сне звучал тихо-тихо,  даже  с
какой-то  лаской.  С нездешней такой прощальной лаской.  Они ведь тоже люди,
мертвецы-то. Они  все понимают, все чувствуют, еще лучше нас, окаянных, хотя
по-другому. Понимала  она, значит,  что  мечты ее  сбываются.  Отрубят  ей в
могиле голову и принесут мне в мешке в подъезд. Она ведь так хотела этого, а
слово  мертвых  - закон.  И  еще  говорят,  когда очень  хочешь,  то  всегда
сбывается. Недаром Танечка так просила, кричала почти. И еще хорошо, если бы
у всех людей  на  земле появилось  бы такое  желание, как у Танечки.  У всех
людей, в Америке, Европе, Азии, везде,  у живых и мертвых  одинаково,  какая
сейчас разница между  живыми  и мертвыми - кругом одни  трупы бродящие. И не
топили бы головы, а сложили бы их в одну гору, до Страшного  суда. Все равно
не так уж долго ждать. И все попутные, обыденные страхи решились бы: никаких
атомных войн, ни революций, ни эволюции... Впрочем,  что о такой ерунде, как
эти  страхи, говорить. Думаю я, что тело, в котором Танечка мне явилась и на
колени мои  прыгнула, и ручками  обняла,  это и  есть  то тело,  в котором и
явится, когда  Страшный суд придет. А может, я ошибаюсь.  Надо  у  Прохорова
спросить: он все знает, комсорг...
     Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В
кармане - билеты, туда за город, на реку...  где  же еще топить, не в Москве
же реке, кругом милиция, да и вода грязная. За городом  - лучше, там  озера,
чистая вода, холодная, глубокая,  с такого дна  голова  Тани уже  никогда не
всплывет.
     Семен и его помощник,  как-то озираясь, дико  шли ко  мне;  у Семена  в
руках болталась сумка.  Я  думал, что все  будет  более  обыденно.  И  вдруг
внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в  душе...  могильщики,
странно приплясывая, приближались.  Семен почему-то сильно размахивал сумкой
с головой, точно хотел голову подбросить - высоко-высоко, к синему небу.
     Разговор был коротким, не по душам. Голова... деньги...
     Вот и все.
     - Взгляни на всякий случай, - проурчал Семен. - Мы не обманщики.
     Я содрогнулся и  заглянул в  черную пасть непомерно  огромной сумки. Со
дна ее на меня как будто бы блеснули глаза - да, это была Таня, тот же взор,
что  и  при жизни. Я  расплатился  и поехал  на вокзал.  Взял такси. Они мне
отдали голову вместе с сумкой  - чтоб не перекладывать, меньше  возни. Сумка
была  черная,  потрепанная,  и  видимо,  в  ней  раньше  носили  картошку  -
чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не  боялся,  то  есть не боялся
случайностей.   Видно,   боги  меня   вели.  Каким-то  образом   я  влез   в
перенаполненную электричку.
     В поезде было очень тесно, душно, много людей стояло в проходе, плоть к
плоти.  Ступить было некуда. Я боялся, что мою сумку раздавят и получится не
то. Таня ведь просила утопить.  Неожиданно одна старушка  -  ну, прямо Божья
девушка - уступила мне место.  Почему, не  знаю. Скорее  всего, у  меня было
очень измученное лицо, и она пожалела, ведь, наверное, в церковь ходит.
     Сколько времени мы ехали, не  помню. Очень  долго.  А вот  и река.  Она
блеснула нам в глаза - издалека, такой холодной, вольной и  прекрасной своей
гладью. Я говорю  мы, потому что уверен,  что  Таня тоже все видела, там,  в
сумке. Мертвецы умеют смотреть  сквозь вещи. Правда, ни стона,  ни вздоха не
раздалось в ответ - одно прежнее бесконечное молчание. Да и о чем вздыхать?!
Сама ведь обо всем просила. А для чего -  может быть, ей одной дано знать. К
тому же Прохоров сказал - что она необычная.
     И  все  же мне захотелось спросить Таню.  О чем-то страшном,  одиноком,
бездном...  В  уме  все  время  вертелось: "Все  ли  потеряно... там,  после
смерти?!" ...Надо толкнуть, как  следует толкнуть  ее коленом, тогда  там, в
черной  сумке, может  быть, прошуршит еле слышный ответ... но  только бы  не
умереть от  этого  ответа...  Если она скажет хоть  одно слово  ужаса,  а не
ласки, я не выдержу, я закричу, я выброшу ее прямо  в вагон, на пиджаки этих
потных людей! Или  просто:  мертво и  тупо,  на глазах у всех, выну голову и
буду ее целовать, целовать, пока она не даст мне ободряющий ответ.
     И  вот я  -  на  берегу. Никого  нет.  Мне остается  только  нагнуться,
обхватить руками Танину  голову и бросить ее вглубь.  Ноя  почему-то  медлю.
Почему, почему? О, я знаю почему! Я боюсь, что никогда не услышу ее голоса -
тихого, грозного,  умоляющего, безумного,  но уже близкого  мне, моей  душе.
Неужели этот  холодный далекий голос из  бездны может быть близок  человеку?
Да, да, я, может быть, хочу даже, чтобы она приходила ко мне, как в тот раз,
во плоти, пусть в страшной плоти - из шкафа, из-за занавески, с неба, из-под
земли,  но все  равно приходила бы.  И  садилась бы на  мои колени, и что-то
шептала бы. Но я знаю, этого не будет, если я выброшу голову.
     Но я не  могу ослушаться голоса из бездны. Ах, Таня, Таня,  какая-то ты
все-таки чудачка...
     Но зачем,  зачем  ты так  жестоко расправилась  с собой?! Сунуть мягкую
шейку  в  железную машину!  А  ведь  можно было  сидеть  здесь, пить  чай  у
самовара. Но глаза, твои глаза - они никогда не были нежными...
     Ну, прощай, моя детка. С Богом!
     Резким движением я вынимаю голову.  На моих  глазах пелена. Я ничего не
вижу.  Да и  зачем,  зачем  видеть этот земной  обреченный мир?!  В нем  нет
бессмертия!
     Я бросаю Танину голову в реку. Вздох, бульканье воды...
     P.S. Позже я узнал, что человек, подходивший к Тане  перед ее смертью и
что-то шептавший ей, был Прохоров.


















     Василий  Нилыч  Кошмариков живет  в двухэтажном деревянно-покосившемся,
точно  перепуганном, домишке. Вокруг  домишки тьма-тьмущая дощатых  уборных;
дело  в том, что  уборные делались так  неаккуратно,  что  выходили из строя
каждые  полгода, и вместо  старых так же аляповато, наспех, сбивались новые,
причем почему-то на  других местах. Поэтому  и дом,  где  жил Василий  Нилыч
Кошмариков,  был  окружен  целыми  рядами  уборных,   которые  стояли  точно
позабытые невесты, воздевая руки к небу.
     Какой-нибудь  пьяный  житель  иногда  забредал  вместо   действующей  в
заброшенную  и долго, матерясь, выбирался  оттуда, вконец перепачканный. Сам
же Василий Нилыч считал, что уборные придают местному пейзажу, особенно если
смотреть из окна,  очень  утонченный и  таинственный  вид. Они оттесняли  на
задний план  виднеющиеся из окон трубы  заводов, реку, точки  домов и лесной
закат.
     Василий Нилыч очень любил этот вид.
     Кроме него, Василий Нилыч любил  еще  людей. Но -по  была  своеобразная
любовь.  Когда-то, в  молодости, он даже ненавидел их. Но теперь это позади;
сейчас  Василий Нилыч  просто не  обращает на  живых  внимания;  любит же он
преимущественно  мертвых.  И  даже не собственно  мертвецов, а  сам  процесс
смерти и его осознавание.
     Оговорюсь: Василий Нилыч страшный сластена. Хотя его комната необычайно
грязна и даже  до неприличия забросана, сахарок - беленький такой, в чашечке
-  там  всегда есть и даже  прикрыт  платочком.  Сам  Кошмариков,  будучи  в
молодости - сейчас ему лет  тридцать -  очень загнан и забит, теперь большой
говорун и хохотун; особенно  на  работе, когда от людей все равно не уйдешь;
но хохотство его характера дальнего, призрачного, он хохотнет, хохотнет тебе
в лицо - и вдруг  умолкнет, как оглашенный, да и хохот его не по существу, а
так, по надобности, как и уборную сходить.
     Зато  на улицах Кошмариков с  людишками  - ни-ни; ни  чтоб выпить  там,
поматериться; даже старушку споткнувшуюся издалека обойдет.
     К себе, в комнату, тоже  никого не пускал.  Но на кухне,  где народу не
избежать, - опять бывал говорлив; даже обходителен.
     - Если бы мы, Вася, как ты, хохотали, мы вона какие здоровенные б были,
-  говорили ему  старушки-соседки. -  А ты  вон какой хиленький; смех-то, он
мимо тебя идет.
     Они боялись его.
     Должен  сказать,  что  главную  Васину черту  - любовь  к  тому,  чтобы
кто-нибудь  знакомый  умирал,  особенно  из  близких,  -  соседи  за  долгую
многолетнюю жизнь хорошо изучили. Прежде всего во время  этого Василий Нилыч
прямо-таки  хорошел:  личико,  бывало,  раскраснеется, глазки  блестят, весь
такой деловой ходит, как на  крылышках.  О здоровье вечно справляется. Очень
пугал  он всех  тогда  своей радостью.  Поэтому  псе  знали; если Кошмариков
начищенный  ходит, бритый, все пуговицы пришиты -  значит, кто-нибудь из его
знакомых  помирает.  А  знакомство  Кошмариков  разводил преогромное:  очень
общителен был, потому что тогда больше шансов найти кандидата в покойники.
     Если  б не эта  черта,  Кошмариков  был бы вполне  терпим для  соседей.
"Бойкий он очень и жизнерадостный", - говорили про него. Но когда кто-нибудь
в  квартире  заболевал,  то врача вызывали  с  оглядкой,  чтоб  Васенька  не
заметил, по ночам, и провожали его  через задний ход. Болезнь свою тщательно
скрывали, даже в ущерб своему здоровью.
     Сейчас,  перед этим знаменательным утром,  уже как год,  но  из близких
Кошмарикова никто  не помирал.  Он ходил совсем грустный, опущенный и взялся
было уже за сублимацию.  То котенка где-нибудь  удавит,  то в морг забредет.
"Но  чужие -  это не  то, - думал Кошмариков. -  Разве сравнишь, когда  друг
помирает.  Здесь  ты человека несколько лет знал, весь он у тебя на ладошке,
как в кино. Интересно".
     И  он  уже совсем загрустил,  опустился, стал пить...  На днях его даже
надули: обещали познакомить с девицей, у которой было три инфаркта, но после
первой же ночи выяснилось, что это ложь, а девице нужно было только потерять
свою невинность.
     "Сублимироваться  надо, -  думал Василий  Нилыч,  бредя домой.  - А  то
дойдешь... Вся жизнь как сон идет... Жрешь, хохочешь, по бабам шляешься... А
чтоб что-нибудь существенное, помер чтоб кто-нибудь - ни-ни..."
     С такими мыслями, закутавшись в грязное одеяло, он заснул.
     "Самому помереть, что ли, только б со стороны посмотреть", - последнее,
что мелькнуло у него в уме.
     Наутро  Вася  проснулся,  разбуженный  истерически-радостным  стуком  в
дверь. Ломился Володя Косицкий, его посыльный по части  смерти.  Кошмариков,
голый, без трусов, открыл...
     - Николай Голда умер, -  выпалил Косицкий.  - С тебя  четыре  рубля  за
новость.
     Кошмариков опустился на стул, и,  хотя голому заду было холодно, сердце
eкало и оживлялось, как от теплой ванны.
     -  Друг помер! Настоящий, взаправдашний! Первый  раз в жизни! - возопил
Кошмариков  и полез доставать четыре  рубля для Косицкого.  Ему  захотелось,
чтобы Косицкий отсутствовал или, во всяком случае, замер, чтоб была тишина и
ничего  не  существовало,  кроме  огромного  образа  Николая  Голды  в   его
воображении...
     "Ушел, ушел, - хихикалось у него в груди, - ушел".
     Косицкий  за  долгую службу  прекрасно знал состояние своего хозяина  и
мышкой шмыгнул в уголок, на детский стульчик, и притих.
     Швырнув ему четыре  рубля,  Кошмариков стал одеваться.  Ему  захотелось
помолчать, чтобы прочувствовать себя императором. Человечества  для него уже
не существовало. Существовал только он, Кошмариков, и Голда. Но Голды уже не
было: он  -  иих!  -  исчез.  А он, Кошмариков,  живчиком себя ощущает; даже
пустоту  в  животе  чувствует. Он  так  рос и рос  в  своих глазах;  комната
казалась  маленькой,  а  он  большим, большим,  словно  пробивающим  головой
потолок. "Никаких  корон мне не  надо, - подумал Кошмариков, глядя на себя в
зеркало. - Я памятник воздвиг себе нерукотворный", - провизжал он про себя.
     Торжество пело в его  теле. Николая Голду он знал еще с детства: вместе
ходили на лыжах, вместе списывали уроки, вместе мечтали о будущем...
     Вдруг лицо Кошмарикова исказилось. Он прыгнул к Косицкому и схватил его
за горло. "А ты не врешь, падла..." - дохнул он ему в лицо.
     - Что ты, Вася, что ты, - прошипел Косицкий.
     - Самого святого касаешься. - Кошмариков сделал страшные глаза.
     - Убей Бог, Вася, - захныкал Косицкий. - Чтоб меня громом убило... Поди
сам проверь... Разве я способен на такое...
     Кошмариков резко бросил его горло и, заложив руки в карманы, заходил по
комнате.  Он весь превратился в огромную  знающую  себе цену радость. И хотя
сам Голда никогда ничего плохого ему не  сделал, Вася чувствовал, что вместе
со смертью друга ушел  в небытие и весь мир со всеми его обидами, что ушли в
небытие и  отомщены все прошлые издевательства над ним самим, над Васенькой,
хохотушки, насмешки, щелчки и занозы. И что он уже  не  просто Василий Нилыч
Кошмариков, служащий  конторы "Рыбсбыт",  а  личность  и  в  некотором  роде
Наполеон.
     Мир стал чист и приятен, как утренний воздух Крыма.
     "Теперь  можно  и  в Бога поверить", -  тихо  и потайно  сказал Василий
Нилыч, поцеловав свое изображение в зеркале.
     Он походил  по комнате еще полчаса,  поглаживая себя по  брюху и смакуя
разлитое по всему телу духовное удовлетворение.
     Косицкий  сидел в  углу  и тихо поедал  завтрак. Наконец  Василий Нилыч
круто обернулся к нему и  сказал:  "Рассказывай".  И решительно  сел на стул
против него.  Начиналась следующая фаза.  Косицкий икнул  и, ощутив в животе
теплоту сыра, глядя на Кошмарикова похабно-преданными глазами, начал:
     - Ты ведь знаешь, что Коля  давно хворал... Что он валокордин в кармане
держит,  я уже  тебе  полгода  назад  докладывал.  -  Косицкий облизнулся  и
погладил кусок  сыра, прежде  чем проглотить  его. - Справку у  врача я тоже
навел... Так что все к концу шло. Но насчет срока, - причмокнул  Косицкий, -
сказать трудно было.  Марья  Кирилловна  -  врачиха эта, -  бывало,  лежа  в
постельке со мной, целый час, жирняга, прикидывала, когда срок. Но ошиблась,
дура. Как напивалась, всегда  говорила,  что  завтра помрет, и  в  ухо  меня
целовала; а как по трезвости - то всегда через три года, говорила.
     - К делу, к делу переходи, - буркнул Кошмариков. - Как помирал.
     - Значит, так... Может, сначала телявизор посмотрим,  Вася, -  тоскливо
расхрабрился Косицкий.
     - Телевизор на  том свете будешь смотреть, курва, - оборвал Кошмариков.
- Говори, не томи.
     - Значит, так... Вот что я пронюхал... Колину смерть девки  ускорили...
Без них  он  небось  еще, может,  жил...  Знаешь ты, что с юга  он  вернулся
ошпаренный  и сердечко,  как  листик, трепыхалось. Но природа  свое брала  -
после  курорта  жиреть  стал.  Ну,  дели  ясное,  тем  более  комната  есть,
магнитофон,  пластинки. Девок  видимо-невидимо.  На  работу  ему  в редакцию
звонят...
     - К делу, Володя, к делу, - тихо заскулил Кошмариков, сжимая пальцы.
     - Сахарку,  сахарку подложи,  Вася, - прослезил  Косицкий.  - Я ведь от
тебя сластеной стал... Ну так вот... Зинка эта была с норовом...  Ну, а Коля
парень  стильный,  фотокорреспондент,  в  Минске бывал. Стройной такой,  как
лошадка. Бабий  угодник, -  вдруг взвизгнул Косицкий, пролив чай.  -  Ну так
вот.  Отказаться Коля  не мог.  Я  скорее,  говорит, фотокорреспонденцию дам
похуже, но  как  пред  бабой  не  осрамлюсь,  так  и в рубашке неглаженой не
выйду... Ну,  известно,  кобель,  -  хихикнул  Косицкий.  -  А Зинка-то баба
рыхлая, пузатая,  не  французская...  Сначала  было  ничего...  Скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается... Николай покурил, Зинка-то грехи  в
детском корытце смыла и ушла к себе телявизор смотреть... Он ей звонит через
час и говорит:  "Плохо  мне что-то, Зин, приезжай..." Зинка ему отвечает: "А
ты телявизор посмотри, радио  послушай. Потом в кино сходи". Николай подумал
и  проговорил:  "У  меня завтра работа", - и повесил  трубку...  Вечером она
приезжает, а он уже холодный... На диванчике лежит, точно газету читает.
     - А о чем думал перед смертью, а?! - бросился на него Кошмариков.
     - О чем думал... Это выяснить надо. Опять же через  Зинку, - озаботился
Косицкий.
     -  Володь, и на работе надо разнюхать реакцию. К мамаше  я  сам съезжу.
Похороны только  б  не пропустить, - потирая руки,  урчал  Кошмариков. -  За
дело, за дело берись. Вареный, - пожурил он Косицкого.
     - Порки надо б починить, Вася,  - засуетился Володя. - Чай  не в  театр
идем, а на кладбище.
     - Ну, брось, надоел. Агитатор, - фыркнул Василий Нилыч.
     Косицкий скрылся. Кошмариков  погладил брюхо и задумался. "Прежде всего
я поеду к бабе", - решил он, почувствовав прилив сил. Вообще последнее время
эти силы вспыхивали в нем только когда умирали его близкие.
     "От бабы поеду  в  парикмахерскую, - продолжал он. - Начиститься  надо,
нахохолиться - и к мамаше..."
     Часа через два, ошалевший от  сытости, он выползал из грязной конуры на
улицу - от бабы. И все время вспоминал образ умершего Голды.
     Мокренький и слегка слабоумный, Кошмариков влез в парикмахерскую. Он не
отрываясь смотрел на  себя в  зеркало,  корчил мысленные  рожи, сублимировал
движения горла, а в мозгу все время вертелась мысль: о чем же думал Голда за
секунду до смерти?
     Неузнаваемый,   Кошмариков  проскочил  в  переулок.  В  своем  парадном
костюме,  теперь  побритый  и  постриженный,   он  выглядел   как  наглый  и
молодящийся франт.  В  довершение всего он купил в комиссионном тросточку и,
помахивая ею, холеный и надушенный, бойко вилял по тротуару. От удовольствия
он даже слизывал с губ капли дождя.
     Мамаша Голды - Варвара Никитишна - ахнула, открыв ему дверь.
     - Василий Нилыч, никак, вы женились, - пробормотала она.
     - Ничуть  нет. Варвара  Никитишна;  я соболезновать  пришел,  -  сказал
Кошмариков и, не спрашивая разрешения, как хозяин, прошел в комнату.
     Варвара Никитишна, заплаканная, прошла за ним.
     -  Чайку  бы  с  вареньем  попить,  мамаша!  -  высказался  Кошмариков,
развалясь на диване...
     Вскоре  Василий  Нилыч  стал  необычайно  говорлив,  чай  пил  помногу,
торопясь,  обжигаясь;  поминутно  вскакивал,  подбегал  к  различным  вещам,
книгам, безделушкам и  блудливо  спрашивал: "Это покойного?!" Вещи покойного
обнюхивал и чуть к свету не подносил, рассматривая. Мамаша Варвара Никитишна
по  простоте  душевной думала, что он не  в  себе от горя. Но Василий  Нилыч
именно был  в  себе; он даже  похлопывал себя по  ляжкам. Ему вдруг вошла  в
голову шальная мысль лечь в постельку, где  нередко ночевал покойный, заходя
к   мамаше   на   ужин.  Лечь   так,   свернуться   калачиком   и  подремать
сладенько-сладенько под томную музыку  -  Шопена,  скажем. Но он боялся, что
Варвара Никитишна вызовет психиатра.
     -  Когда  будут  похороны,  мать?!  -  весело закричал  он  на  Варвару
Никитишну.
     - Завтра с  утра,  Вася, - беспокойно  ответила  Варвара Никитишна, - в
Кузьминках.
     Под конец Варвара Никитишна  совсем обомлела и,  не зная, что подумать,
разрыдалась. А на Кошмарикова напал нелепо-трансцендентный, но  вместе с тем
животный  страх, что  он может в этой комнате умереть. Одновременно давешнее
веселье било через край.  Поэтому  Кошмариков пел  песни, плевался, легонько
матерился и убежал, захватив с собой рваный носок покойного...
     А на  следующий день были похороны.  Василий Нилыч  встал рано  утром и
почему-то пошел  пешком.  Косицкий  приехал  в  Кузьминки  еще  с  вечера  и
заночевал в сарае.  Кошмариков прискакал вовремя,  но усталый, злой и с ходу
голодно спросил: "Где гроб?"
     - Запаздывають, Вася, - засуетился Косицкий.
     - А  может,  ты  проглядел, губошлеп,  - уже  похоронили...  Надо  было
задержать... Убью, курва, - надвинулся Кошмариков.
     - Что ты, Вася, что ты! Я все кладбище обегал. Запыхался. Никого нет, -
юлил Косицкий.
     Гроб и правда запаздывал. Наконец он появился. Все  пошло как по маслу.
Кошмариков  вертелся, расталкивал  всех и норовил быть  поближе  к гробу. Он
начисто забыл  все то  доброе  и  хорошее,  что  делал  для  него  Голда,  и
сосредоточился  на двух-трех мелких  пакостных обидках. Сердце  его ныло  от
сладострастного отмщения; "вот тебе, вот тебе",  - приговаривал он про себя,
тихо  взвизгивая. Он даже не  ел,  а весь ушел в мысли и созерцание мертвого
лица.
     В это  время  опять почему-то  произошла задержка; гроб поставили около
кустов.
     Тут-то из-за дальних  деревьев,  на  почтительном расстоянии, раздались
истошный  крик  и  звон  гитары.  Это Володя Косицкий пропивал  заработанные
четыре рубля.
     Кошмариков кинулся к нему. Володя плакал.
     - Грустно, Вася, - ныл он. - И денег мало.
     И вдруг Косицкий вовсю запел, обнажив крысиные зубки.
     - Уймись, Володя,  - увещевал его Кошмариков. - На нас смотрят. Сорвешь
мне весь транс...
     Гроб  между  тем  двинулся  с места,  Кошмариков  пугливо обернулся  и,
дружелюбно-многозначительно  хлобыстнув  Косицкого  по  животу,  побежал  за
гробом. Через несколько минут он опять включился в торжество и умиление.
     Но вскоре Кошмариков осознал, что в последний раз видит  лицо друга. Да
и момент перед  засыпанием в могилу был какой-то тревожно-сумасшедший, точно
всех    хоронили   Поэтому   Вася   иногда   впадал   в   какое-то    дикое,
инфантильно-олигофренное   состояние:   то   ему  хотелось  захохотать,   то
всплакнуть от жалости к себе, то  брыкаться. Но когда гроб засыпали и вместо
лица  Николая  оказалась   земля,   Кошмариков   опять   вошел   в   прежнее
горделиво-возвышенное  состояние.  Он  даже стал важно  приподнимать с земли
упавшую   Варвару   Никитишну.   Помахивая   тросточкой,   франтовитый,   он
прохаживался между оцепеневшими провожающими.
     - Строг, строг,  строг Василий Нилыч к людям, строг, -  перешептывались
они.
     Но они были живые, и Василий Нилыч был к ним равнодушен. Отделившись от
них, он засеменил вперед, по дорожке,  веселый и удовлетворенный,  как после
удачного любовного  свидания. Какая-то сила несла  его на своих  крыльях.  У
входа к нему выбежал немного отрезвевший Косицкий.
     Кошмариков схватил его за ворот.
     - Володя, учти, - сказал он. - Нужна цепная реакция. Одного Голды мало.
Я не насыщусь. Ищи мертвецов, хоть дальних... Понял?
     -  Все  ясно,  Вася,  -  просиял  Косицкий,  сузив  глаза. - Я  хоть  и
пьяненький,  хоть сейчас поеду... Ты ее  видел...  Есть у  меня  на  примете
одна... Девка молодая...
     - Ну, бегом, - весело гаркнул Кошмариков.
     Косицкий, как  дитя,  виляя  задом,  вприпрыжку  побежал  к  автобусной
остановке.
     - Я чичас! - кричал он Василию Нилычу, размахивая рукой.
     А Кошмариков твердой походкой один  пошел по шоссе. По мере того как он
шел, веселье с него сходило, уступив место важности. Голову он задрал вверх,
шагал не глядя под ноги и смотрел все время на небо.
     Из проехавшего мимо автобуса Косицкий увидел его. "Мечтает", - умиленно
хихикнул Володя.



















     Почему  эта странная история произошла  со мной и  почему она во многом
предопределила мою судьбу? Ведь человечек я тихий, неказистый и даже мухи не
обижу.  Но  в этот день у меня уже  с утра  сердце по-особому билось. И  все
время  была какая-то сонная  сосредоточенность на самом  себе, точно мира не
существовало.  Я  все свои мысли,  каждое  их  вздрагиванье, как  мировое  и
единственное событие ощущал. И тело было легкое, родное, словно слипшееся  с
мыслями.
     Все  это  хорошо,  но вместе  с тем  было  беспокойство.  И тревожность
какая-то.
     Напившись кофеечку,  я  вышел  на улицу. И  пальтишко  свое  ощущал как
теплое одеяльце. Стоял рваный, осенний  день. Катились листья, тучи  неслись
по небу, как мысли эпилептика. Мелкий дождь растворял весь мир в  мокром. Да
и он - мир-то - был какой-то отодвинутый, точно ему надоело существовать.

     "Хорошо бы стук сердечка своего послушать да в зеркала насмотреться", -
подумал  я. И вышел  на аллею.  У деревьев, укрывшись  от дождика,  рисовали
что-то сюрреалистическое два художника.
     Вдруг я оказался у кинотеатра. Может быть, картина шла такая необычная,
но  у входа, на улице,  толпилось немного людишек. И сновали взад  и вперед.
Спрашивали билеты, которые были уже проданы.
     Я решил  тоже  постоять. И тут сразу - почему именно  сразу,  точно я к
этому  был  предназначен,  -  сразу  ко мне  обратился толстый,  потрепанный
гражданин средних лет, с дамой.
     - Здравствуйте, - сказал он мне.

     Я больше  уставился на даму,  чем на него.  На  первый взгляд она  была
вполне  терпима;  старая, видавшая  виды лиса облегала ее  шею;  взгляд  был
немного туповатый, я бы даже сказал, субстанциональный.
     Толстый гражданин перехватил мое внимание.
     - А  вы знаете, кстати, меня зовут Толя, - улыбнулся  он, -  вы знаете,
моя жена была лисой.
     - Я и так вижу, что на ней лиса, - буркнул я.
     - Нет, вы меня не  поняли,  -  спохватился толстячок. -  Моя жена - вот
она, перед вами - была лисой в прямом смысле этого слова. О, это невероятная
история, поверьте  мне.  Ее поймал под  Рязанью один мой приятель, егерь.  И
подарил мне, я люблю животных.
     Толстячок на минуту замолчал. Я посмотрел на него. Вы уже знаете, что у
меня было странное состояние. Одна его особенность  состояла в том, что все,
что происходило  в  мире,  имело реальный смысл,  как будто  обычный  покров
видимости был сдернут. Даже самые заурядные слова отражали  только истину, а
не являлись  всего-навсего словесной шелухой. Поэтому  для меня стало  ясно,
что этот человек говорит правду.
     Толстяк продолжал:
     - А дальше - и представьте, все это происходило в коммунальной квартире
- эта лиса стала сбрасывать шерсть, расти, заговорила  человеческим голосом,
появилось лицо и, как видите, все остальное.
     Я глянул на его жену. Только  теперь я увидел  в ее  лице что-то лисье.
Впрочем,  лисьи были просто  общие  черты лица,  а это  не редкость у людей,
особенно у женщин. Правда, на висках волосы у нее немного напоминали шерсть.
     Вглядевшись  поглубже, я почувствовал,  что главная странность ее  лица
заключалась не  в  сходстве  с  лисьей  мордой, а  в  каком-то  туповатом  и
загадочном выражении.
     - Как это с вами случилось? - обратился я к ней, выйдя из оцепенения.
     - О, это было очень  страшно, - благодарно  взглянув на меня,  ответила
бывшая  лиса. -  Не думайте, я  прекрасно помню,  когда я  была  животным. А
потом, потом...  точно  все  стало рушиться внутри  меня... И  взамен  этого
появилось  новое...  Какой-то поток... Нечто жуткое, как  будто внутри  меня
что-то  расширялось и расширялось... Когда появились первые мысли, от страха
я стала лаять  на них... Но потом ничего, привыкла,  -  грустно улыбнувшись,
добавила она.
     - Невероятно, - ужаснулся я. - А скажите, кем-нибудь посторонним, кроме
вашего мужа, зафиксирован этот чудовищный переход?
     - А как же, - ответила  женщина. - Это  происходило у всех на глазах. В
коммунальной квартире. И наш сосед как раз врач.
     - И какая  же  реакция в  научных кругах? - спросил я. - Вас, наверное,
затаскали по конференциям и лабораториям, и, наверное, засекретили.
     - Ничего подобного, - ответила дама.  - Представьте, никто и не обратил
внимания. Это, признаюсь, очень  задело мое самолюбие. А один профессор даже
сказал о моем случае: "Пустяки!"
     - Ничего себе  пустяки, - возмутился я и чуть не  заорал. -  Да ведь вы
мигом  проскочили,  можно  даже  сказать пролетели несколько  миллионов  лет
сложнейшей эволюции... Черт побери... Ничего себе пустяки...
     Дама  как-то  странно  на меня  посмотрела, точно я  сказал  нелепость.
Потрепанный толстячок стоял рядом: он  весь лоснился и сиял от удовольствия,
что имеет такую жену.
     - Ну, а что сказал ваш сосед-врач, это же происходило на его глазах. Он
вас обследовал? - спросил я.
     - Обследовал, - сказала дама. - И нашел, что я психопатка.
     - Только и всего! - вскричал я.
     Мне  показалось  в  высшей  степени  странным,  что  существо,  которое
обладает способностью к  такого  рода превращениям, оказалось в глазах людей
всего-навсего психопаткой. "Ну и ну", - подумал я.
     Дама  стояла как ни в чем  не бывало. "Говорит логически, - рассуждал я
про себя,  пристально всматриваясь в нее, - а все равно как-то чувствуется в
ней  что-то загадочное, капризное  и  точно спрятанное по  ту  сторону.  Эх,
станцевать бы с такой вальс!"
     Между  тем кругом сновали люди. И спрашивали: "Нет  ли билетика, нет ли
билетика?"
     -  Представьте, - выпучил  глаза Толя, - у нас  есть  лишний билет, все
ищут его, но мы никак не можем его продать!
     - Не берут? - ужаснулся я.
     - Не в этом дело. Берут. Просто мы не можем продать, - ответил Толя.
     Мы  действительно походили как в  тумане вокруг людей и никак  не могли
продать  билета. Около нас  покупали лишние билеты,  но мы ничего  не  могли
поделать.
     - Ну, я пойду. К себе, - плаксиво проскулил я.
     Дама стояла где-то совсем в стороне, как все равно за пространствами, и
как-то нехорошо дернулась туловищем.
     Наконец я отделался от своих новых приятелей и побрел по улице. Слякоть
хлюпала у меня под ногами. И мир пошатывался, точно его смывал дождь.
     Не помню, сколько времени  я пробродил по городу, погрузив свою душу  в
какой-то туман и слепое, вялое искание.
     Единственно реальной была одна мысль, привязавшаяся ко мне: "А ведь все
это говорит в пользу христианства... Если животное может разом  превратиться
в человека, то почему человек не может преобразиться?"
     Наконец  я  очутился у пивной. При входе почему-то продавали мороженое.
Сев  за стол, я  ничего не заказал себе, так и просидев  за пустым столиком.
Вдруг около моего уха оказался Толя. Я огляделся: дамы вокруг не было.
     -  А вы знаете, -  хихикнул Толя  в мою плоть, - та старая лисья шкура,
которую вы видели вокруг шеи моей жены, это ее бывшее тело - хи-хи, - вернее
сказать, шкура...
     Я изумленно уставился на него.
     -  А  вы знаете, что  я вам скажу, - вскричал я, точно пораженный своей
мыслью. - Давайте устроим брак втроем!.. А, милый, - я схватил его за руку и
приблизил свое горящее лицо. - Не отнимайте у меня счастья!.. Я всегда любил
очень непонятных женщин... Одна моя жена была шизофреничка,  которая  любила
все черное;  другая  была мракобеска  и кокетничала с  чертом; у третьей был
параноидный  синдром:  она  считала  меня  оборотнем  и  только поэтому  мне
отдавалась...  А  потом,  заметьте,  брак втроем...  Сколько  в  нем  скрыто
мистицизма, затаенной  боли,  изломанности, утонченных  нюансов...  Хе-хе...
Соглашайтесь.
     Толстяк  на мгновенье  замер,  точно  что-то обдумывая; потом  его лицо
вдруг заулыбалось, и он подмигнул мне.
     - Шут с вами, - сказал он. - Соглашаюсь...
     - Откровенно говоря, - добавил он,  дыша  мне в  лицо, - хоть я и очень
люблю Ирину, но знаете...  иногда с  ней бывает тяжело.  - Он  вытер платком
потное лицо.  - Еще  ничего, если она вдруг завоет посреди ночи или  посреди
обеда... На такой атавизм я и  не обращаю внимания.  Но другие-странности...
Например,  тоска...  Особенно  я  не люблю,  когда она бредит... Вы  знаете,
последний шизофренический бредок -  букет девичьих  цветочков по сравнению с
этим... Только животное, перейдя  в человека, может так  закошмариться...  А
речь,  речь...  Подлежащее  она  употребляет  как  сказуемое,   а  сказуемое
становится подлежащим. Но  это с формальной стороны... А по  существу. -  Он
махнул рукой. - Вы знаете, она солнце принимает за ягоду... Но я так и знал,
что вы все это любите... Пошли.
     Мы встали. Я  вспомнил тупые, но очень  милые, как спелая слива, внутри
которой находится остановившееся безумие, глаза Ирины.
     В голову навязчиво лезли аналогии с великими религиями.
     "Учителя-то,  -  думал  я,  - небось также  неласково  себя чувствовали
tete-a-tete с Абсолютом, как и Ирэн среди нас... Эх, герои, герои..."
     Раздобрев друг к другу, чуть не обнявшись, мы с Толей вышли из пивной и
пошли туда... к жене. Ира встретила нас в  халате, с папироской  в зубах, от
нее слегка пахло вином. Комната была одна,  метров шестнадцать, поэтому Толя
сразу увел жену в клозет на переговоры.
     Через  полчаса  они вышли оттуда,  и  Ирина,  пожав  мне  руку,  крепко
поцеловала меня в зубы.
     И началась наша новая семейная жизнь.
     Я на первое  время  очень  стеснялся.  Да  и  неудивительно: комнатушка
маленькая,  никуда не денешься. Но  Толя  оказался  на  редкость добродушный
малый.
     Кроме  того,  он  наряду со  всем  хотел обратить  Ирину в какую-нибудь
нормальную религию и  приучить молиться; и  Ирэн  действительно иногда, чуть
подвывая, молилась;  но Толя уверял, что она делает это для вида, а на самом
деле исповедует что-то свое, невероятное...
     Потом, когда  мы сжились, Ирина логически объясняла мне, что верит не в
Господа,  а в Абсолютно Постороннее;  и это  Постороннее она ощущает даже  в
природе;  ей достаточно увидеть, например, лес, поле, реки,  и она чувствует
это Постороннее, которое  - по ее словам - присутствует во  всем и везде. Но
люди, однако, не могут его замечать...
     Этот культ Постороннего всему Бытию (и даже Небытию) таил в себе что-то
немыслимое, тайное, нечеловечески страшное. Это было Постороннее  и  Добру и
Злу, всем видам Бытия, и я думаю, что и  Сатана и Светлый Ангел содрогнулись
бы,  приближаясь  к этой  двери. Да и сам Абсолют,  по-моему, по-абсурдному,
такое не вмещал...
     Впрочем,  вероятно, только  в том  диком положении, в  каком  очутилась
лиса-Ирэн, мог бы открыться Глаз на присутствие чего-то извечно постороннего
всему существующему...
     Да, да, Ирэн была очень странна... Но кто знал, чем все это кончится...
Я любил с ней прогуливаться в парках, на  улице Горького; ходили  в кино; на
людях  она  редко  лаяла, часто уходила в себя, бедняжка; признаюсь, ей было
трудно выносить тяжесть человеческого сознания;  нам, существам к этому делу
привычным, и то иной раз дурно делается; а каково-то было ей, непривычной...
Да  она  малейших  пустяков  вроде  спонтанных мыслей о  самоубийстве и  тех
боялась;  я  знал  -  тогда  она  лаять  начинала...  В  темноте...  Хрипло,
наполовину по-лисьи, наполовину по-человечески.
     И   глазенки,  бывало,  зальются  такой  беспредельной  тоской,  словно
выброшена она на остров - остров страшный, духовный, навсегда замкнутый...
     Однако,  возможно,  я  ошибаюсь.  Может быть, причина. ее  тоски была в
чем-то другом... Не этого я  в  ней боялся. Трусил я перед ней обычно, когда
чувствовал,  что она  Ему, Постороннему, Отцу своему, молилась. И вся  такая
загадочная становилась,  зубки Дрожат, глаза как  во  сне смотрят и далекие,
далекие.  Мне тогда  казалось, что  передо  мной  находится что-то абсолютно
невозможное, что не может существовать, а существует.
     Однажды мы с Толей,  прикорнув, грустные, сидели  в креслах.  Пили чай,
телевизор смотрели. Толя по добродушию иногда в Божественную Комедию глядел.
В общем, время коротали.  Ирэн же, напротив,  была нервна  и  издерганна: то
вдруг в печаль бесконечную впадет, то залает.
     Перед  зеркалом немного помодничала; потом рассердилась  и книжку стала
читать.  Но  вообще  была  неадекватная;  уж  на  что  мы  свыкшиеся,  и  то
удивлялись:  почему Ирэн занялась читать учебник  по сопромату;  почему  она
вдруг прыгать стала.
     Я  даже чувствовал,  что  мой  добряк Толя  совсем  раскис и  не  прочь
продолжать этот брак только со мной.
     Откуда-то из своей сумки Ирина достала вина.
     - Выпьем, мальчики, - сказала она.
     Последнее  время мы  частенько с  ней  стали  попивать. Выпили. В стену
почему-то стучал старый сосед-врач, считавший, что Ирэн -  психопатка. Но на
этот раз мы быстро опьянели и уснули тяжелым, беспробудным сном.
     И тут-то начинается  самое неприятное, почти слабоумное.  Проснулись мы
одни-одинешеньки. И, короче говоря, без яичек. Кастрированные, но только  не
по-медицински. На  наших мошонках были следы вострых лисьих  зубов.  А  Ирэн
нигде не  было.  Мы  туда,  мы  сюда. Расплакались. Спрашивали  соседей, где
Ирина. Они говорят, что  рано  утром ушла. Звонили, бегали, кричали - ничего
не  помогло. Исчез,  исчез наш Учитель - раз и навсегда.  И я  тогда понял -
недаром  Ирочка   молилась  последнее   время  так  долго,   неистово   Ему,
Постороннему. Ушла, ушла  она к Отцу своему,  вознеслась. И род человеческий
оставила. И нас оставила. Но почему, почему она откусила нам яички?!
     А с нами потом совсем необыкновенные вещи стали происходить.
     Лишившись яичек, мы  вдруг как-то  разом поумнели.  Но только  в  самом
гнусном, карьеристском, направлении.
     Мы сейчас с Толей -  научные работники. Квартиру нам дали  на двоих. Он
исследует одно взрывчатое вещество,  а я - другое. Так что в один прекрасный
день мы  всю эту вашу  канитель можем взорвать. И Москву, и Киев, и Париж, и
Нью-Йорк - все!
     А  пока мы на квартире чаи  гоняем. Сидим на кровати голые, без яичек и
хохочем... И хохочем... академики... Только где ты, где ты, Учитель наш, сам
себя спасший?



















     Этот  человек жил  в  затемненной,  сумасшедшей комнатушке, разделенной
висячими, полурваными одеялами на четыре равные части.
     В  каждой части жила своя  отъевшаяся  салом и заглядывающая  в пустоту
семья. Только в одной, задней части, куда  солнце проглядывало  только через
рваное  одеяло,  -  жил он, Комаров Петр  Семенович,  хозяин  своего  горла.
Формально это место  называлось  общежитием, а на самом деле было скоплением
мертвых, без всякого потустороннего выхода,  точно застывших душ. Но Комаров
не входил в их число. Раньше он любил на гитаре играть, малых деток ведром с
помоями  пугать.  Но  сейчас  -  все это позади.  Свое  новое,  импульсивное
существование Комаров начал с того, что неожиданно, столбом, упал на  колени
и так долго-долго простоял в своей конуре за колыхающимся одеялом.
     Уже тогда эти тени мелькали у него на стене. Но сумеречно,  вернее, это
были тени теней. Главное - находилось в нутре.
     С этого момента Петр Семенович почувствовал, что он становится хозяином
своего горла.  Точнее, он  теперь  понял,  что его  сознание предназначено и
появилось на свет для того - и только для того  -  чтобы ощущать это горло и
жить его внутренней, в некотором смысле необозримой жизнью.
     Поднявшись  наконец,  Петр  Семенович  засуетился  и,  подхватив сумку,
поскакал на работу, в учреждение, где учитывались свиньи и прочий скот.
     И сразу же он почувствовал неудовольствие, чего раньше с ним никогда не
случалось. Именно: ему стало неприятно, что он настраивает свой интеллект на
все эти учеты и прочие  размышления, в  то время как он - интеллект - теперь
должен быть предназначен только для горла.
     Просидев часика два,  Комаров не  выдержал и,  схватив со  стола  часы,
убежал.
     Пришел  домой   в  несколько   взбудораженном  состоянии.   За  одеялом
раздавался угрюмый  вой; кто-то большой и голый ползал по полу, заглядывая в
соседние, отделенные одеялом "комнаты".
     Закутавшись  в другое, спальное одеяло, Комаров лег под кровать, что он
делал  всегда, когда  хотел создать видимость своего отсутствия. Конечно, не
только для людей.
     Взял  в руки Библию и стал читать. Но опять  поймал  себя на  огромном,
неизвестно откуда взявшемся сопротивлении. Его вдруг снова стало раздражать,
что  приходится  использовать  сознание для  ненужного,  несвойственного ему
дела. Точно он испытывает свой дух не по назначению.
     В конце  концов Комаров скрутился калачиком и  задремал,  погрузив свое
"я" в горло. Чудесные картины открывались  ему! Порой ему казалось,  что его
горло  распухает, приобретая дикие размеры,  уходящие в загробные миры. И он
сквозь  красные  прожилки  своей  гортани  видел  немыслимые,  беспорядочные
реалии:  Божество,  бегущее  с ведром за курицей,  некие  линии, и  мышонка,
запутавшегося в сплетениях Гегелевского духа.
     Но внешнее мало интересовало его: иногда этот,  виденный  им, загробный
мир казался ему просто загробным сном, более соответствующим,  правда, своей
действительности, чем обычно земной сон - своей.
     В целом  он  весь жил этим  горлом. Нырял своим "я" в его  кровь, и его
сознание  как бы  плыло по крови,  как человек в лодке по  реке. Шептался  с
шевелениями своих жилок; заглядывался на их бесконечную красоту.
     - Что, кашлять изволите, Петр Семенович, -  вернул его к так называемой
реальности человеческий голос.
     Толстый  голый мужчина в тапочках - сосед -  сидел у него  на кровати и
играл сам с собой в карты.
     Петр Семенович показал с пола свое бледное, изможденное течениями лицо.
     -  Тсс!  Никому не говорите,  что  я у  вас, -  приложив  лапу к губам,
проговорил сосед. - Меня ищут. Но ребенок запутался в одеялах.
     Комаров смрадно  выругался, чего  раньше  с  ним никогда  не  бывало, и
неожиданно ущипнул толстяка в  задницу. Тот, перепуганный, что-то прошипел и
на четвереньках пополз в соседне-одеяльную комнату.
     Вообще, действительность рушилась.
     Комаров  теперь  ясно видел, что мир не имеет никакого  отношения к его
сознанию, особенно как некая цель. Цель состояла в горле.
     Идя  по  этому  пути, Комаров бросил свою карьеру в учреждении по учету
свиней.  Он  вообще  перестал  работать. Неизбежную  же пищу  он добывал  на
огромных, величиной, наверное, с Германию, помойках, раскинувшихся за чертой
города.
     Существовать так не представляло  труда, но Петра  Семеновича все время
смущала   малейшая   направленность   его    сознания   на   "пустяки"   или
"бесполезность", то есть, иными словами, на мир.
     Рано  утречком  -  еще соседи колыхали  своим храпом  одеяла  - Комаров
бодренько, обглодав  косточку, выскакивал на улицу и  замирал  в  изумлении.
Божие  солнышко,   травка,  небо  -  казались  ему   противоестественными  и
ненужными.
     "Надо жить только в горле", - думал Комаров.
     Даже от его  былого  увлечения  молоденькими  женщинами  не осталось  и
следа.
     Он   пытался  также   сократить  прогулки   до   помоек,  набирая  свою
относительную  пищу  на  целые  дни.  Впрочем,  и  во время  этих  встреч  с
творением,  он наловчился  так  погружать  свое "я" в горло,  что фактически
вместо мира ощущал темное пятно. Он брел как слепой.
     И все-таки все реже и реже он выходил на улицу.
     Только высокие, пестрые, уходящие в потолок одеяла окружали его. Иногда
он видел на них смещения цвета.
     Рев, доносившийся из соседних "комнат", уже не  донимал  его.  А  голый
мужчина больше никогда не заглядывал к нему.
     Скрючившись, Комаров жил в горле.
     Он уже явственно ощущал в своей глотке пустоту, потому что его сознание
ушло в  сторону. Иногда, закрывши глазки,  он издавал какие-то  беспрерывные
урчания, звуковые липучки, просто нездешние звуки.
     Но, в основном, была тишина.
     Комаров  видел перед собой внутреннее существование своего горла, - эту
радостную непрерывную настойчивость! Его "я" барахталось  в горле и было как
бы смрадным  осознанием  каждого его  движения, глотка. Внутренними очами он
видел  весь безбрежный  океан  этих  точек,  кровеносных  сосудов,  мигающих
неподвижностей.  Плавал  по  их  длинному,  уходящему  ввысь  бытию.  И  его
потрясало это настойчивое, уничтожившее весь мир существование.
     Редко, протянув руку за кружкой, он отпивал глоток холодной воды, чтобы
смешать ее  с этим новым откровением. Тени  теней на  стене  становились все
более грязными и  видимыми. Они  сплетались, расходились и  уходили в другой
мир.
     Иногда нависали над комнатой.
     Его больше всего удивляло, что же сделалось с сознанием?
     Оно превратилось  в узкую точку, больную своим непосредственным великим
существованием. Это противоречие смешило и раздражало его.
     Но наконец он смирился с ним.
     Он видел даже цвет своего  сознания, погруженного в горло... Оторванное
от своего прежнего существования, оно жило новым миром.
     И  вдруг - все это неожиданно разрешилось. (За  его комнатой,  кажется,
колыхались ватные одеяла).  Сначала он умер. А потом, а потом - вот  он  был
выход, который он так ждал, который он так предчувствовал!
     Его  душа, оторвавшись от жалкой, земной  оболочки, ушла. Но  так,  что
обрела невиданную, страшную устойчивость, почти  бессмертие  -  потому что в
ней, в душе, не было ничего, кроме отражений жизни Комарова в горле.
     А  тело  Комарова  выбросили на помойку;  кто-то  заглянул ему в рот  и
увидел там, в глубине, изъеденные, черные впадины.



















     Было лето. Солнце на пустом небе светило, как раскаленная  печка в аду.
Нью-Йорк  - низкий,  приземистый, особенно по сравнению с  бесконечным небом
над ним, - задыхался, но каменные громады - непомерно большие, если смотреть
на  них  вблизи, -  были  ко  всему  безразличны. Они  застыли на жаре,  как
истуканы, лишенные тайного смысла.
     Огромное каменное кладбище загромоздило  пространство на берегу пролива
Гудзона  против  небоскребов  Манхэттена, надгробия  походили  на  маленькие
небоскребы;   такие   же   монотонно   тупые,   с   улочками   между   ними,
непробиваемые... они теснили друг друга, словно им не было места.
     Место действительно стоило очень дорого.
     Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди, ни мертвые
почти не слышали  этот грохот,  оглушенные своей жизнью  и небытием... По ту
сторону шоссе и города мертвых громоздился город живых, уже не Манхэттен - а
другой: скопище кирпичных двух-трехэтажных безобразных домиков, напоминающих
в целом прочный муравейник.
     ...Почти над всеми каменными надгробиями  возвышались такие  же тяжелые
кресты,  похожие почему-то на молотки. Редкие изваяния  ангелов у могил были
на редкость стандартны и безличны.
     Крэк  вылез  из ямы около одной такой  могилы. Нет,  он был живой  и не
похоронен  еще. Просто  Крэк,  ничего  не понимая, любил жить  около камней.
Кладбище  напоминало  ему  Манхэттен, но  в Манхэттене  могли  убить,  а  на
кладбище - реже. Поэтому Крэк очень любил его.
     Был  он толстоватый  мужчина  средних лет, в  потертом  грязном  черном
костюме и с  редкими волосами на  голове. Юрковато  оглянувшись, он направил
свой  путь  туда  - в  бездну домишек за  кладбищем.  Скоро он  очутился  на
улице...
     Озираясь на  подозрительных людей, он  пошел в местный бар, неотличимый
от домов-коробочек на улице.
     - How are you? - спросил он.
     - How are you? - ответили ему.
     Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива. Молчали и
все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки  бармена. Только
орал телевизор в углу: кого-то резали.
     Через полтора  часа первая  более  или  менее спокойная  мысль  вошла в
голову Крэка: "А ведь скоро я буду хохотать".
     С хохотом у Крэка было связано самопознание.
     Он знал, что все у него  началось с хохота и  без хохота  он бы  вообще
ничего не значил.
     Что бы  он делал после  своего краха и  безработицы,  а потом больницы,
если  бы не мог хохотать? Хохот  пришел  как избавление во тьме,  но главное
было то, что, хохоча, он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом
был весь секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел собственную смерть.
Когда приступ  хохота  только  начинался, он обычно сразу видел  собственные
похороны,  со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько
собак шло за  гробом. Тогда  он  начинал еще сильнее хохотать,  как будто  в
хохоте было освобождение.
     - Что ты хохочешь, дерьмо? - спрашивали его порой окружающие.
     И он частенько отвечал:
     - Я хохочу, потому что я - не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу.
     И инфантильные любопытные разбегались от него.
     Но  он останавливал некоторых из них, рассказывая о своем пророчестве и
о пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.
     Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был странным, но
деловым  человеком,  по Манхэттену, плюясь  и  стараясь найти  того,  кто бы
выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали - не потому,
что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он
хохотал.
     Что же, в конце концов,  видел  Крэк во время  хохота? Нередко в первой
половине  приступа точно сияние  образовывалось  в  его мозгу,  и  тогда  он
начинал  бормотать сквозь  хохот,  издавая  бессмысленные  звуки  (он  давно
подозревал, что владеет ангельским языком, - заметим, что Крэк отнюдь не был
чужд теологии). Потом  в этом  сиянии  он  прозревал собственные похороны. И
картина была всегда одна и та же, правда не совсем ординарная.
     ...Крэк, призадумавшись в  этом  вонючем  баре около кладбища,  еще раз
вспомнил, заглянув в  телевизор, обстоятельства своих  будущих похорон.  Он,
как и  все  его современники, обожал статистику. Факты, факты прежде  всего!
Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а  затем  уж  Бог. Вот и
вся великая триада.
     Но и в этом случае, как всегда, самая главная  сложность, и это  мучило
его, заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен?
В  видении  на это не  было и намека. Напрасно он потом перечитывал  Библию,
копаясь  в  ее  деталях,  чтоб   разрешить  мучивший   его  вопрос.  Никакие
интерпретации,  включая  фундаменталистские,  ему  не  помогли. Деньги  были
непроницаемы, недоступны  даже путем  таких  толкований.  Главная тайна  его
похорон и, следовательно,  тайна смерти оставалась  неразгаданной:  на какие
средства его похоронят?
     Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя черт знает как
и на что, а тем  не  менее в пророчестве похоронили его довольно шикарно.  В
общем,  картина  была такова. Он лежал  аккуратный,  где  положено,  готовый
исчезнуть под землей,  а  рядом стоял человек и  три  собаки. Потом подъехал
огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл ее молниеносно,
по-научному,  и  гроб моментально уложили в яму и  закопали. Все это  отняло
минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.
     Впрочем, это были нормальные похороны -  он нередко видел полуподобное.
Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же
исчезали  - все были занятые, дорожили временем, а процедура почти полностью
автоматизирована. Зато гроб у него - в прозрении - оказался очень дорогим. В
таких богатых гробах могли хоронить только  сильных мира сего. Не исключено,
что в нем налажен был  кондиционированный  воздух, -  но ему, видимо, только
так казалось, и Крэк не считал это фактом.
     При  его  теперешнем  финансовом  состоянии  нечего  было  и  думать  о
кондиционере в гробу.
     Тайна оставалась тайной,  и Крэк  обычно продолжал хохотать, даже после
полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.
     И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать,
- а уж с видением или нет, заранее об этом ему не дано было знать.
     "Самое главное на свете - это свобода", - подумал он.
     Какой-то приличный человек подошел к нему.
     - How are you? - сказал он.
     - How are you? - ответил Крэк.
     Человек  отошел, а Крэк начал  хохотать. Сначала он упал  своим большим
лицом  (с тыла голову уже покрывала седина) на мокрую  стойку,  разбив рюмку
водки  ("За  это  придется заплатить", -  сквозь бред  мелькнуло в мозгу). А
потом  из  его большого  красного  рта  (такого контрастного по сравнению  с
невинно-бездонными   голубыми  глазами)   полились   звуки,   называемые   в
просторечии смехом. Но в баре все равно молчали и тянули виски. Крэк хохотал
уже почти полчаса, а в баре все  молчали и молчали.  Просто у людей  не было
мыслей. Зато в телевизоре творилось Бог знает что: сначала  появилось сухое,
как   испеченное   яблоко,    морщинистое   лицо   какого-то   проповедника,
предсказывающего победу добра над  злом. Потом это сухонькое  паралитическое
личико исчезло, и образовался человек, переменивший свой пол:  с мужского на
женский.  Он  так орал (а  потом  впал в  интеллектуализм),  что комментатор
отказался от комментариев. Затем в телевизоре последовал взрыв...
     Хуже всего - видение похорон  не появилось.  Крэка  взяли  за  шиворот;
потом он почувствовал, как кто-то обшарил его карманы,  толкнул, дал пинка -
и  он  оказался на  улице в  грязи.  Освобождение не приходило. Крэк плакал,
потому  что  кончился хохот и хохот прошел без  прозрений  и  даже не принес
чувства  "света",  как  бывало  почти  всегда.  И  он  уже  не  бормотал  на
"ангельском" языке.
     Нехотя  он встал. Перед его взором была улица  - все  те же бесконечные
ряды уродливых кирпичных домов. Люди мелькали, как тени, спеша куда-то.
     И  тогда  Крэк  решил:  если приступ  смеха  не  принес  ему  желанного
облегчения, надо придумать  что-нибудь  еще. Где же его  пророчество, почему
оно исчезло, почему он не видит свои собственные пышные  и богатые похороны?
Видно, Бог оставил его.
     К счастью, в  баре вынули не все деньги: самая большая сумма  пряталась
где-то в брюках, в укромном месте...
     Но  эти  деньги  еще  надо  было  вынуть из  тайника.  А Крэка потянуло
напиться.  Да, лучше не  ходить в эти бары, где все молчат, лучше купить  на
последние  гроши дешевую бутылку  вина  и выпить  где-нибудь  у  помойки,  в
стороне...
     Чтобы  вынуть  деньги,  лучше  всего  зайти  помочиться, но  бесплатных
уборных не существует на земле, а в бар нельзя заглянуть просто так... Целый
час Крэк шатался по улицам без успеха: двери клозетов были закрыты для него.
     Наконец  он решил  помочиться  на улице  и под этим  предлогом вытащить
деньги. Крэк нашел где-то в  стороне  кирпичную  стену, уперся  в  нее лбом,
помочился и  не  без труда вынул зелененькие. Потом стукнул два раза лбом по
кирпичной стене, чтобы подтвердить свое существование.
     Более веселый,  чем  прежде,  он пошел дальше  в поисках дешевого вина.
Красный огонек  и что-то гомосексуальное на витрине заманило его в маленький
винный магазинчик. Владелец, оловянно оглядев его, сказал:
     - How are you?
     Крэк  ничего не  ответил: это  была  его  высшая  форма  протеста.  Ему
пришлось нагнуться  и унизиться,  чтобы достать  в  углу дешевую бутылку: он
даже чуть не  обнюхал ее. Заплатив и обернув бутылку  в носовой платок, Крэк
двинулся к  пустырю. Там,  на отшибе, вдали  от больших машин  с манекенными
людьми внутри, он расположился посвободней: расстегнул рубаху, отряхнулся. И
прильнул к горлышку.
     Когда очнулся, рядом  с ним,  метрах в десяти, сидела на земле огромная
старуха, прислонившись к бетонной стене (за стеной было частное владение), и
мочилась под себя. Желтая, грязная моча  необъятным  потоком (точно мочилась
лошадь) текла мимо Крэка, не достигая его. Старуха ничего не пела. Напротив,
она тоже молчала.
     И тогда Крэк закрыл глаза: эта старуха  не  пугала  его.  Хорошо,  если
рядом с тобой есть хоть одно живое существо.
     Он  стал вспоминать свою  жизнь. Время, когда он обладал  богатством  и
силой.  Да, к  слову  сказать,  Крэк в  свое  время  считался  преуспевающим
священником и  имел  широкую паству, и звали  его тогда не Крэк,  а  Грегори
Дутт.
     Это было не так уж  давно,  всего несколько лет назад.  Но началась его
карьера, по существу, гораздо раньше, почти  в детстве. Грегори с родителями
жил  в маленьком, но довольно  знаменитом провинциальном  городке, известном
своим  университетом.  Мелкий  бизнес  тоже  процветал  в  нем  и,  конечно,
американский футбол. Но молодой шестнадцатилетний  Грегори избегал играть  в
футбол - такова была его странность.
     И вот тогда,  узнав  об этом, друг  их  семьи, худой длинный  профессор
истории Дик  Робертсон  неожиданно  захохотал  - он,  вообще  говоря,  редко
хохотал и почти не улыбался.
     - Грегори, ты,  наверное,  имеешь  склонность к спиритуальному, раз  не
любишь футбол, - сказал он, смеясь.
     Молодой  Грегори  почему-то хорошо запомнил его  слова (правда, обидело
то,  что Дик явно издевался над самой  идеей "спиритуального"). Отец Грегори
хотел, чтобы сын пошел по  бизнесу, но судьба  распорядилась иначе.  Грегори
встретил  протестантского священника (после  службы, за чаем,  в  приходской
церкви),  которому очень понравился  этот  немного  толстоватый  добродушный
парень с голубыми глазами.
     - Грегори, - сказал священник, -  советую тебе пойти по моему пути. Кто
был  наш  Учитель?  Прежде  всего  он  был  бизнесмен.  Твой  отец   торгует
автомобильными шинами, а  он торговал  бессмертием.  И скажу тебе,  это была
самая  успешная торговля  за всю  историю  человечества. Твой  отец, я знаю,
всегда  молится Христу, чтоб  успешней  шло  его дело и  текли  денежки. Так
поступает каждый истинный  американец.  И когда  твой отец  хорошо молится -
бизнес идет отлично,  отец признавался  мне  в этом. Он торгует шинами, а ты
торгуй бессмертием. Это доходное и чистое дело. Тебя научат.
     Грегори решил не откладывать бизнес в долгий ящик. Просматривая газеты,
он наткнулся на объявление:
     "Становись священником. За небольшую плату ты сможешь заочно  обучиться
у нас этому ремеслу. Выдаем диплом. Не теряйся. Пиши по адресу: ..."
     Далее следовал адрес.
     И Грегори написал. Так или иначе, окончив потом что-то "очное", он стал
священником. И начал быстро  продвигаться.  Он был,  как  все  преуспевающие
священники, энергичный, бодрый,  в меру начитанный и с  необъятной белозубой
улыбкой на лице.  Его смех  был  нормальным смехом  американца  из  среднего
класса.  Никакими озарениями  этот  смех  не сопровождался, но, правда,  был
чересчур монотонным,  впрочем,  как и у других. Но тогда Грегори  не понимал
характер такого смеха.
     Зато  теперь,  около этой обмочившейся  бабы, Крэк с  тревогой  отметил
прошлую монотонность  своего  смеха.  Он вспомнил,  как он удивил  им одного
иностранца,  когда подарил ему брошюру с проповедями  и  засмеялся... Да-да,
тогда он смеялся, как все, и не было в этом смехе ничего.
     Грегори  быстро распознал некоторые секреты  пасторской "спиритуальной"
кухни.
     Довольно сложно,  однако, было с психологией масс. Массы  плохо верили,
все более заражаясь индифферентностью. В церковь ходили, как в клуб - попить
чай, кофе и поболтать. Приход у  Грегори был в одном провинциальном городке,
недалеко от его родного  К.,  - и тоже  университетский, благополучный,  для
среднего класса. Машины у "благополучных" были  длинные  и широкие, и  после
службы  некоторые уезжали за покупками -  в магазины, которые были красивее,
чем храмы. Храмы же здесь больше походили на магазины средней руки.
     Но Грегори подобрал некоторые ключики  к сердцам прихожан. Самый верный
ключик - это упор на  то, что с молитвой бизнес идет успешней. Грегори и сам
верил в  это и  порой убеждал  других.  Гораздо реже он  прибегал  к другому
средству  -  к страху  перед смертью.  Средний  класс  о  смерти  вообще  не
догадывался, но Грегори упирал  на то, что, мол, "вы на своих автомобилях  в
рай не въедете". Эта  фраза, правда, немного озадачила и  его  самого и даже
настораживала - свой автомобиль он очень любил.
     Он не прочь был поставить эту идею под сомнение, но вера не  позволяла.
Зато Грегори твердо знал: чтоб хорошо и уверенно жилось  на этом свете, чтоб
процветали  дела  и всегда  было хорошее настроение, чтоб все было  прочно -
надо все-таки иметь уверенность,  что на том  свете  что-то  есть,  даже  не
"что-то",  а жизнь, причем как бы продолжение этой,  если не совсем в  форме
автомобилей, то хотя бы в похожей.
     И он чувствовал, что его прихожане  тоже хотят - хотя бы в подсознании,
- чтобы их холодильники, телевизоры и пылесосы были приобщены к вечности.
     Поэтому сакральная  фраза "вы на своем  автомобиле в  рай  не  въедете"
смущала сокровенный пласт подсознания Грегори. Ведь его люди именно  этого и
хотели.  Но  что делать: бизнес Грегори был особенный - "спиритуальный", как
похохатывал профессор истории Дик Робертсон.
     Семейная жизнь его удалась. С женой  он имел контакт, разговаривал - не
в  пример  некоторым  другим.  К  несчастью,  их единственный ребенок умер -
Грегори  сам отпевал его в церкви. В  могилу  положили его любимые игрушки -
заводной автомобиль и автоматическое ружье.
     Зато процветал  дом,  машина,  сад. Была ли тайная кровоточина, скрытый
порок,  мордобой  при  закрытых  дверях,  сверходиночество  -  все  то,  что
подтачивает порой семейную жизнь среднего класса?  Ничего подобного не было,
но было другое - жена Грегори, Пэт, ревновала мужчин к долларам. Это была ее
личная, вполне интимная  странность, черта, пожалуй, действительно необычная
- умилялся Крэк даже теперь.
     "Моя  жена  - экстраординарное  существо",  - твердо  решил он  в конце
концов.
     Началось все  с телевизора, за которым просиживали многие вечера и годы
- после работы. Пэт еще в юности  обратила  внимание  на некоторые не в меру
толстые,  лоснящиеся,   довольные,  почти  свиные   физиономии,  заполнявшие
телевизионный  экран.  Это могли  быть  проповедники, бизнесмены, финансовые
магнаты,  преуспевающие писатели, актеры, сенаторы, журналисты - кто угодно.
Но общим в них было  то, что, когда они произносили заветное  слово Америки,
то в их  голосе звучала похоть, бесконечная и бездонная (некоторые даже чуть
повизгивали,  произнося  его).  Это священное  слово было, конечно,  "money"
(деньги).
     Пэт  даже  казалось,  что  все  эти  люди испытывают микрооргазм, когда
выговаривают  "money",  несмотря на  то  что  они "выговаривали"  эти  звуки
довольно часто.  О чем бы ни шла  речь  -  о Боге, о Вселенной,  о  науке, о
политике, о стариках, - это слово всегда произносилось, оно было вездесущим,
и им все заканчивалось, и к  нему все сводилось. И оргазм, оргазм, оргазм  -
Пэт   чувствовала  его  в  каждом   взвизге,  оттенке,   нюансе,  с  которым
произносилось  это  слово.  Кошмары  мучили  ее по  ночам.  Ей  снились  эти
бесконечные рожи -  лидеров, мнимых оппозиционеров, проповедников, артистов,
лауреатов премий для гениев - с маленькими холодно-бессмысленными глазками и
сочными губами,  с которых вместо  слюны, казалось, текла сперма, когда  они
произносили имя своего божества.
     Надо сказать, что Пэт наполовину была европейка, да еще ирландка, может
быть, поэтому - так думал  впоследствии Грегори - она оказалась подверженной
сексуальным негоциям по отношению к долларам...
     ...На третий год их  совместной жизни Пэт стала подозревать, что ее муж
с  таким  же  сладострастием,  как  и коронованные  долларовые  знаменитости
(впрочем, как и незнаменитости тоже), произносит это слово. Тогда  она стала
прислушиваться. Грегори никогда не забывал произносить "money"  в разговорах
с  женой и  на проповедях  (но считалось неприличным говорить об этом  среди
знакомых, на вечерах  и т. д.). В  действительности  он просто упивался этим
словом. И на  Пэт повеяло ужасом - нет, она тоже преклонялась пред деньгами,
но  она  строго  различала  деньги  и   любовь.  Это  был  ее  романтический
европейский предрассудок. Кроме того, главное заключалось в ревности...
     Пэт   начала  следить  за   Грегори  и  сравнивать  его   интонации   с
телевизионными.  По  телевизору  - когда гремел  поток  обычного  промывания
мозгов - все слова произносились все-таки нормально, одинаково, но "money" -
о, как Пэт  чувствовала это  - произносилось  с придыханием, с молниеносным,
почти неуловимым  стоном,  абсолютно  идентичным  стону при оргазме,  только
потише и незаметнее. И Пэт выла от  злости: ее Грегори - ее лучезарный муж -
был тоже во власти этого всемогущего микрооргазма.
     И  чем дальше, тем больше  - его интонации стали совершенно совпадать с
телевизионными.
     Однажды они сидели вместе за утренним кофе.
     И тут  Грегори превзошел  сам себя. Произнеся  "money", он даже закатил
глазки. Да-да, закатил глазки, почти молитвенно. Этого Пэт не выдержала, она
вскочила,  разрыдалась  и  разбила чашку  об пол. Тогда  и произошло  первое
объяснение. Грегори был потрясен и счел, что его жена чуть-чуть тронулась.
     "Но все-таки это романтическое сумасшествие", - решил он, а потом вдруг
поймал   себя  на  мысли,  что  он   действительно  испытывает  нечто  вроде
микрооргазма,   когда  говорит   "money"   (причем   наибольшее,  подленькое
содрогание он чувствовал на последнем звуке: "и", "и", "и"!). Как он  раньше
этого не замечал? И несомненно, многие другие испытывали то же.
     Но  Грегори любил Пэт и тут  же  дал ей торжественную клятву никогда не
испытывать  больше  этот  "микрооргазм", как  она деликатно  выражалась.  Он
посмотрел в глаза любимой: они были в слезах.
     Целая  неделя  прошла  благополучно.  Но  потом  мнительная  Пэт  стала
жаловаться:
     -  Ты насилуешь себя, ты сдерживаешься ради меня, но на  самом  деле ты
хочешь этого, хочешь! И твое подсознание подчинено этому желанию!
     Против  таких  доводов  Грегори был  бессилен:  как  доказать, что  его
подсознание чисто как  стеклышко?!  Да оно  никогда не  было чистым,  даже в
детстве, такого  не  бывает на свете. И тогда он наорал на  Пэт и первый раз
серьезно побил ее.
     Потом они заключили перемирие  (компромисс - это путь  к счастью, учили
их в детстве).
     В  конце  концов  у   Грегори  -   из-за  этой   истории  -  постепенно
действительно развился  настоящий эротический вкус к деньгам. Это  стало его
тайной. Оргазм  без мысли  о  деньгах стал  для него  не оргазм. Сексуальная
жизнь  сопровождалась теперь этой мыслью. Но жена, конечно, не знала ничего,
и,  по видимости, компромисс  продолжался. Грегори избегал произносить "это"
слово.
     Под большим секретом он  обратился к знаменитому психиатру в Нью-Йорке.
Но  психиатр,  выслушав  его, взвыл  от  радости  и  заявил,  что это вполне
нормально и что  он  сам это  испытывает. И, содрав с него порядочную сумму,
тут же отправил восвояси.
     -  У меня  много  клиентов,  и  я  не лечу здоровых людей, в отличие от
некоторых врачей и хирургов, - крикнул ему психиатр.
     Грегори   решил  прикрыть  "тайну"   навсегда:  по   крайней  мере  для
посторонних. "В  конце  концов,  почти  в  каждой  семье,  особенно среднего
класса,  были  свои  секреты, подчас  жутковатые, но  многие продолжают жить
вместе", - думал он. И решил жить.
     Катастрофа  пришла совсем из другой сферы. Он потерял работу.  Все было
кончено.
     Грегори совершил ужасную, непоправимую ошибку, повлекшую за  собой цепь
других. И виной всему была его эмоциональность, провалы в наивность, которые
никогда себе не позволяли его коллеги...
     -  Ты ребенок,  Грегори,  большой ребенок. Кое-что  очень важное  ты не
уловил  в своей профессии  и  потому  наказан, -  сказал  ему Дик Робертсон,
историк.
     Крэка трепал ужас при одном воспоминании  о Катастрофе... И теперь,  на
этом  пустыре,  он тяжело вздохнул, пытаясь отогнать  мысли...  Женщина, что
мочилась, кажется, ушла.
     Дальше все  пошло, как  полагается, когда  американцы  теряют работу (с
вариациями, конечно) и не могут найти другую. Ступенька за ступенькой - вниз
(к тому же он попал в черный список).
     Он стал пить, от него ушла жена, его любимая (если не считать долларов)
Пэт.  Она  сказала, что ей не  нужны такие небожители, умеющие только любить
деньги, а не  делать их.  Но  не менее ужасной была вторая  катастрофа,  как
последствие первой.  Выпивши, он сел  за руль (раньше  он  никогда этого  не
делал) и попал в автомобильную аварию.  Она не была  очень тяжелой, но потом
он заболел: стресс, отчаяние. Лечиться  пришлось по-настоящему, врачи  драли
три  шкуры, с  каким-то  даже неистовством  и озлоблением. Каждое их  слово,
каждый чих, не говоря уже о прикосновении, стоили потоки долларов.
     Вскоре с молотка  пошло все  приобретенное за  годы блестящей  карьеры:
автомобиль, дом (тем более он еще был должен банку), мебель...
     После болезни он перешел на жалкое, полунищенское  социальное пособие и
скрылся от стыда  и презрения  в бездне и  хаосе  нью-йоркского  мегаполиса.
Больше  того, именно там (а  может  быть, во  время странной  болезни) с ним
произошла трансформация: он почувствовал,  что его  личность как бы заменена
другой. Он стал  не Грегори Дутт, а  Крэк. В окончательном  смысле это  было
связано с хохотом как с неким символом. Его прежний монотонно-торжествующий,
но ничего не выражающий среднеамериканский белозубый смех, конечно, исчез. И
вместо  него появился  другой  хохот, с большими  озарениями. В  центре этих
пророческих озарений стоял его гроб.
     ...Крэк очнулся. Да, да, эта паршивая баба ушла. Теперь он свободен, он
один,  он стоит,  как вопрос,  посреди пустыря, рядом  с  бетонной кирпичной
стеной  и желтой  лужей. Он - Бог, ибо  человек создан  по образу  и подобию
Божию. Так чего же горевать? Надо сегодня взять свое.
     Дело в том, что у  Крэка оказались кое-какие деньги (долларов двадцать)
и жетоны  в метро. Около десяти странно приобретенных жетонов в метро. А это
было существенно:  проезд  в сабвее стоит  серьезных  денег.  На  это  можно
истратить все свое пособие, если разъезжать слишком много.
     Но сейчас он хотел себе это позволить: раз оказались под рукой  жетоны.
Крэк хотел вовсю погулять по Манхэттену.
     День еще только начинался.  И  солнце пекло неиссякаемо-яростно, словно
прогнав все тени, - но Крэк любил жару:  у него у самого внутри был сплошной
жар. Особенно в мозгу.
     И  он  неопределенно поплелся к сабвею - направление на  Манхэттен. Вот
они маячат издалека, его небоскребы.
     Откровенно  говоря,  Крэк  -  при  всем  своем  знакомстве  с трущобами
Нью-Йорка - немного побаивался входить в метро или в подобные мрачные места.
Взять  с него  было нечего, а убить могли.  Такие мысли лезли ему в  голову,
возможно,  от  его природной нервности, но  он никак не мог  - в  отличие от
других - привыкнуть к постоянной опасности в жизни.
     Однако на  этот раз  сабвей встретил его тихо. Несколько вооруженных  с
головы  до  ног  полицейских оказались  в  вагоне.  Крэк  смотрел  на  рожи,
разрисованные по  стенкам. Ему повезло. Как ошпаренный, он выскочил на Сорок
второй улице  - туда, туда,  скорей в клоаку  ощущений. Это был его мир, его
добыча, с кровью по щекам.
     Сорок  вторая  встретила  его  шумом,  криком, калейдоскопом  реклам  и
потоком истерических людей. Двое черных вслух читали на углу Библию. Направо
были  порнографические  кинотеатры,  где  шли секс-фильмы на любой  вкус.  С
рекламы прямо в  лицо  Крэку дышали две  огромные лесбиянки.  Налево  фильмы
ужасов, и дым стоял на этой половине. В центре,  на шоссе, непрерывный поток
машин, свистки и ругань водителей.
     На сей раз Крэк  завернул  налево, где фильмы ужасов. Он любил попугать
себя: клетки тела от этого становились здоровей. Он юркнул в открытую черную
пасть  кинотеатра  и  оказался  в  узко-длинной  грязной  комнате  в  клубах
наркотического дыма. У  входа стояли два  вооруженных полицейских. Кинофильм
уже шел (только что начался), и показывали в нем, как черви пожирают изнутри
молодое жирное тело женщины, вываливаясь из-под лопнувшей в некоторых местах
кожи.
     Весь фильм был про одержимых червей и про их пожирание - человеков.
     Но то, что творилось в зале,  было еще страшней,  чем  на экране.  Крэк
даже  вздрогнул: он давно не  посещал Сорок  вторую, не  было денег. В  зале
сидели  одуревшие от  наркотиков молодые  люди, многие ходили между рядами в
полутрансе,  раздавались какие-то стоны, взвизги, сумасшедший хохот. У Крэка
было  такое  ощущение,  что вот-вот начнется резня. Но  полицейские по углам
были невозмутимы.
     Крэк  осторожно  присел с краю.  И вздрогнул. Рядом  расположился такой
свирепый тип, что Крэка чуть  не стошнило от страха. Крэк знал, что, если он
покажет свой страх - попытается, например, сразу улизнуть на другое место, -
могут  быть  последствия. Могут  даже прирезать  - несмотря на  полицейских;
гарантий не было. И Крэк усилием воли заставил себя сидеть. Свирепый излучал
такую  звериность,  что  затмил  все, что происходило  на экране.  Во всяком
случае, так показалось Крэку. Он сидел, стараясь не шевелиться,  хотя сердце
билось в предчувствии острия.
     Но его пытка, к счастью,  продолжалась недолго. Свирепый вдруг  встал и
ушел в глубь зала - туда, где раздавались стоны. Крэк  немного успокоился  и
незаметной жирной  тенью  пересел  поближе  к полицейским. Тут  он  вздохнул
спокойно. Громообразные, с автоматическим оружием по бокам, были рядом.
     Крэк,  вспотевший,  стал  приходить  в  себя  и  наслаждаться ужасом  и
садизмом на экране.  Там между тем угрюмо ели - человеческие тела переходили
в  небытие одно  за другим. Весь огромный экран - перед этой курящей, орущей
толпой - представлял  собой клубок бесконечных червей, пожирающих и людей, и
самих себя. Крэк ликовал:  каждая клетка  его тела отдыхала  и вздрагивала в
упоении. Освеженный, точно из турецкой баньки, он выскочил на улицу, готовый
жить...
     Поток  жары  встретил его  на  Бродвее. Небоскребы  кричали  рекламами,
пускало  дым изо рта огромное размалеванное бумажное лицо на тридцать втором
этаже, выли  машины, и бежали люди. На ходу что-то всовывалось в потные руки
(рекламы  "массажистских" кабинетов, дешевых "салонов" и  т.  д.).  От самой
краски несло смрадом.
     Крэк юркнул в закусочную  - пиццерию. Пот заливал его, а в уме еще были
черви. "Что будет  с  моим задом  на том  свете?"  - подумал он,  садясь  за
трясущийся стол.
     И черви исчезли из головы.
     В пиццерии все наслаждались  жарой,  кока-колой со льдом  и  едой. Крэк
жадно ел, впитывая в себя куски, каждый глоток давал наслаждение внутреннему
телу и уму, освеженному червями. Руки его дрожали, а голубые бездонные глаза
неподвижно глядели на  улицу, где неистовствовал поток ног -  белых, черных,
синих, красных, разноцветных.  Пот проникал в глотку, не  мешая наслаждению.
Это была  его доля добычи - простая,  наиболее доступная (хотя пять долларов
для него - большая сумма), но вместе с тем реальная.
     Кругом - с реклам, с листов, с  газетных обрывков, из пасти телевизоров
- кричало, выло, вопило: "Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся! Пока еще не
пришел  твой  час!"  И  в наемном  голосе, льющемся  по радио, тоже  звучала
доверительность и сладо-страстие...
     А кругом - в пиццерии - ели и жрали толпы людей  -  стоя, сидя, посреди
узкого прохода.  Все  пило, жевало, плевало. И солнце  равнодушно светило  в
окно - как будто сквозь тела небоскребов.
     Наконец Крэк, ошалевший от этих простых  ощущений, забылся  в  грезе  о
"массажистском"  клубе.  Ему  это тоже  было недоступно.  Он  бросил на  пол
назойливые рекламы  - вместе с рекламой пророчицы, которая могла подсказать,
сколько вы будете зарабатывать через десять  лет. Только в  желудке  его еще
вилось змеей последнее наслаждение.
     Он   приподнялся,  схватил   рекламный  обрывок  (он  тоже  призывал  к
наслаждениям -  но уже другого, более закрытого рода),  положил его  в рот и
начал  грызть.  Это  было  уже  неадекватно:  никто  так  не  ведет  себя  в
пиццерийной толпе.  Полусъев газету, Крэк выплюнул остатки  на пол и пошел -
вперед.
     Теперь он знал, куда идти.  Некая  трансцендентность  овладела им. Надо
было  -  по  этому  зову  - бежать,  бежать: по  прямым, но  змеиным  улицам
Нью-Йорка - в  сабвей - вокруг Нью-Йорка  - кольцом  - как змея.  И  искать,
искать. Что искать? Удачи, счастья, лотерейного билета? Крэк не знал: что-то
иное  вело его теперь. Не до золота ему было -  не  до счастья - но он знал:
надо искать. Или просто бегать.
     Он побежал  по  улицам, где из каждой  витрины  протягивались щупальца.
Блеск  золота переходил в трепет дерьма.  Он  дважды  наступил на него  - на
теплое,  человеческое -  рядом с  дымом,  идущим из-под земли. И тут же  его
оглушил  завывшими рекламами небоскреб. Слоновьи бивни поднимались  вверх из
окон  фешенебельных магазинов. Унылый  старикан целовал  свой  искусственный
член,  распластавшись  в пыли  на тротуаре. И  тысячи ног равнодушно  шагали
около него.
     Крэк исчез в  подземном люке метро -  на этот раз его понесло в далекую
сторону.  В  вагоне,  съежившись,  он  смотрел  в  глаза  окружающим:  вагон
пошатывало,  но вид  людей пугал его женственную душу. Поезд  приближался  к
самым плохим  районам. С каждым новым пассажиром Крэк все больше съеживался:
убьет этот или нет?!  Каждым  ударом своего сердца он  считал  потенциальных
убийц. Какой он все-таки неприспособленный! Ведь лица других пассажиров - он
удивлялся им - были  каменны и  внешне  равнодушны:  даже  если  входили  их
будущие  убийцы. Но  на  него, видимо,  нападали приступы  желания  жизни  -
особенно после  вкусной  еды или  фильмов  ужасов. И наконец, он  жалел свой
потерянный  ум,  который - после смерти - уже  не  сможет ни о  чем  думать.
Вскоре он выскочил из метро.
     На этот раз Крэк заплутался. Мелькали  ярко-синие  и  красные  рекламы,
выли полицейские сирены, что-то неясное  упало ему под ноги  - но он метался
из  одного  тупика  в другой, входил, выходил,  прыгал  -  и  наконец  после
многозначительных бессмысленных метаний оказался около трущоб. Он огляделся:
это  были  необычные  трущобы,  Крэк  еще  не  видел таких  -  ведь Нью-Йорк
бездонен.  Но  по  ряду  признаков он понял,  что попал  в  Южный Бронкс - в
трущобы  среди  трущоб,   в  огромный  район,  протянувшийся  к  северу   от
Манхэттена.  Действительно,  целый город  окружал его, но он  был  как после
атомной  бомбардировки.  Рядами, потоками  стояли  остовы  четырех-,  пяти-,
шестиэтажных  зданий. На четверть  разрушенные,  они  выглядели  как  вполне
нормальное жилье. Лишь где-то по углам виднелись скопления людей, а в  целом
длинные, уходящие вдаль проспекты, со скелетами домов по бокам, были зловеще
пустынны.
     Крэк посмотрел  направо - ни одного человека и тишина. Посмотрел вперед
- там, на углу, стояли  люди, но такие, что  Крэк не  решался  туда идти. Он
робко взглянул налево - и увидел, что по  этой улице бредет вдалеке человек.
И Крэк решил пойти по этой улице.
     Но до  человека  было далеко. Кроме того,  неясно, шел этот человек или
стоял. Стаи призрачных  собак то  и дело возникали в  провалах между домами.
Порой собаки пересекали улицу: были они худые и, казалось, грызли камни.
     Иногда  у  дверей на  ступеньках неподвижно  лежали люди; их черты лица
застыли в мертвой грезе без мысли.
     Были ли это пьяные, или эти  люди закоченели от дешевых наркотиков, или
они лежали просто так, перестав надеяться, - Крэк не знал.
     Он шел вперед,  оглядываясь, думая о том, что будет с его глазами после
похорон.  На  перекрестке  показалась  машина  -  похожая  на  те,  которые,
заржавленные, дырявые, стоят на огромных машинных свалках.
     Крэк глянул в лицо водителя, и его  отнесло. О да,  он привык почти  ко
всему. Он  видел и не  такие лица - по выражению. Единственное,  от чего его
пошатывало, - это от деформации.
     Он не был готов к таким лицам.
     Потому и напугал его тот, далекий, к которому он шел.  Крэк  интуитивно
понял,  что  у него,  у дальнего,  вообще нет лица. Видимо, он  шел покрытый
покрывалом. Что же было скрыто за ним?
     Крэк боялся таких ликов. Взять хотя бы водителя - в нем  Крэка особенно
напугал нос, похожий на ногу здорового младенца.
     - Ты бы, парень, лучше шел  отсюда,  - послышался ему голос  из здания,
где всего лишь были выбиты стекла.
     Но  куда ему идти, раз он  сюда попал? Надо было притвориться,  что  он
хочет покончить самоубийством, - как он слышал, к таким не приставали.
     В разбитом  окне появилась голова, и горб на лбу был, казалось, больше,
чем само лицо. А глаз не видно.
     Но Крэк уже подходил к далекой дикой фигуре человека, идущего на него.
     Еле  сдерживая дрожь,  он  пытался не глядеть на него. И вдруг существо
сдернуло покрывало.
     Крэк сразу же упал - задом на твердый грязный тротуар, покрытый костями
разложившихся животных.
     В  действительности  он не раз видел деформированных  людей,  но  любил
забывать об этом. Еще вчера ему попалась,  например,  женщина с почти утиным
носом. Три дня назад он  встретил  -  на Тридцать  второй улице  - толстяка,
фантастического не по  величине (таких  было много), а  по  очертаниям тела,
принявшего форму птицы.
     Но  то,  что  он   увидел  сейчас,  уже  нельзя  было  назвать  никакой
деформацией.  Это  было "иное". Глаз мутанта,  марсианина тускло  глядел  на
него. Рта вообще не было, точнее, он был сдвинут почти к уху... Остальное не
выразить.  Страшен был череп своей абсолютной  беспощадностью по отношению к
жизни. Рук как будто три.
     Крэк чувствовал, сидя на тротуаре:  еще один миг - и он сойдет с ума, а
он и так уже был сдвинут после всех больших событий своей  жизни.  Но сейчас
назревал последний, окончательный полет. Сознание уходило  от него. И в этот
момент   краем  глаза  Крэк  увидел:  его  идут  убивать.  Быстро,  уверенно
размахивая руками, шел к нему тот самый человек с горбом на лбу. В руках его
был   нож.  И  молния  самосохранения  пронзила  бедного  Крэка.  "Спастись,
спастись!" - выло все внутри. Сознание вернулось на место.
     Собственный  крик   поднял  его  на   ноги.  И  в  ту  же  минуту   он,
величественный и  потаенный, сделал единственный ход, который мог спасти. Он
бросился  в объятия  мутанта. Три  руки  обвили его.  Как  сумасшедший, Крэк
рвался поцеловать губы,  но губ не было, может быть, находились где-то сзади
или просто приняли иную форму. Язык лизнул что-то странное: не то ухо, не то
нос, не то просто отверстие. А из нутра Крэка рвался один только крик:
     - Мой друг!.. Мой друг!.. Наконец-то я тебя встретил!
     Потенциальный  убийца с  горбом  на  лбу оторопел. Держа  в руках  нож,
острие  которого  было направлено в нежную  тушу Крэка,  он застыл  метрах в
семи. Горб прикрыл глаза, так что их выражение трудно было разгадать.
     Но потом из его рта полилась речь на чистейшем английском языке:
     - Ты знаешь Чарли?.. Ты друг самого Чарли?!. Ты друг Чарли?!
     Кроме этого, из его рта ничего  не вырывалось. Человек  с горбом на лбу
повернулся, спрятал нож и пошел в обратную сторону.
     Крэк остался наедине  с Чарли:  только  спина  человека,  хотевшего его
убить, еще маячила некоторое время на длинной улице.
     Он отпрянул,  чтобы взглянуть получше на своего спасителя.  Тот еще  не
произнес и слова.
     Кто  это  перед  ним?  Невозможно было понять,  какой  он  расы,  пола,
происхождения  или просто  цвета кожи. Цвет был  почти скрыт  полушерстью и,
видимо, неопределен.  Светился только один глаз - большой и безумный. Был ли
это  потомок рабов, вывезенных когда-то из  солнечной Африки? Или, наоборот,
потомок  дворян, князей,  уехавших  из  древней Европы,  чтобы  спастись  от
бесконечных  революций?  Или  красных индейцев,  их  остатков, сохранившихся
после  истребления? Или  просто  это был  потомок белых  искателей свободы и
счастья?
     "Но не исключено, что Чарли - японец, переживший Хиросиму",  -  подумал
Крэк.
     Но внутри екнуло: нет, это  мутант, пришедший из будущего - точнее,  из
светлого будущего. После своей трансформации Крэк ловил себя на склонности к
мистицизму.
     Чарли между тем как будто не произносил ни слова. Крэк все еще пребывал
в некотором оцепенении. И вдруг холод прошел по его спине - он почувствовал,
что Чарли уже давно разговаривает с ним.
     Правда, это  был  полушепот,  и  так как челюсть была сдвинута, то  еле
слышные  звуки  выходили откуда-то сбоку. Крэк,  как  корова,  обежал Чарли,
сделав полукруг,  и  зашел к  нему со  звучащего боку.  Тогда ему  явственно
послышалась речь, но было непонятно, на каком языке говорит Чарли.
     И вдруг Крэк ощутил всем телом: он спасен! Да, да, это было спасение не
только от горболобого чудовища, но спасение  вообще. Теперь с Чарли ему  уже
ничего не страшно! Он может спокойно пройтись по всему  Южному Бронксу  -  а
это  огромный  город,  - по всяким его проспектам, и никто  не  тронет  его.
Конечно,  пройтись  вместе  с  Чарли. Возможно,  что  в  Южном  Бронксе есть
существа и почище Чарли, а  может быть, таких  и нет, - но все равно с Чарли
ему открыты все двери. Он понял это по  реакции горболобого. И может быть, в
конечном  итоге  с Чарли ему открыты двери во все вселенные, ибо после того,
как он увидел Чарли, никакого страха ни перед кем уже не может существовать.
     Однако Чарли опять  повернулся к нему лицом... шепот стал раздаваться в
стороне... и  мутант медленно пошел  к  Крэку,  растопырив  три  морщинистые
ладони. И тогда Крэк захохотал: это был уже не прежний приступ хохота, когда
он  видел свою будущую смерть,  комфортабельный  гроб и богатые  похороны  с
собаками.  В этом  новом хохоте  было другое: чистое ликование, напоминающее
последнюю грезу о  лучшем из  миров  -  о  нашем мире. Правда,  на  какое-то
мгновение в его сознании проснулось обыкновенное, человеческое, и тогда Крэк
закричал, схватившись за голову:
     - Помогите!.. Помогите!.. Помогите!
     Но  крик  его,   последовавший   после  хохота,  тут  же  оборвался,  а
обыкновенное,  человеческое угасло: ибо оно было  бессмысленным -  помощи не
существовало.
     И снова в глазах  его, обращенных к пустынному небу, засияло ликование,
то первоначальное  ликование,  которое возникло  с этим  новым  хохотом.  Он
поднял  руки, словно устремленные в  безбрежность, и вдруг почувствовал, что
Чарли  обнимает  его...  Странный запах гнили проник в  него.  И Крэк  опять
захохотал -  но  уже полностью позитивно (без воя о помощи), пророчески: как
хохотал  всегда.  Иными  словами, Крэк  был в объятиях Чарли. Дикая голодная
призрачная собака подбежала  и  обнюхала  их. Так  и  стояли  они  вдвоем  в
объятиях:  мутант   и  толстый  добродушный  человек,  когда-то  торговавший
бессмертием...
     Вечерело.  Их  объятия  были  неподвижны,  словно  они  превратились  в
окаменевших  слонов.  Крэк  уже  давно  кончил  хохотать:  ничто  не  бывает
бесконечным. Пророчества были неопределенны.
     Надо  было  что-то   предпринять,  чтобы  наладить  контакты  с  Чарли.
Утомленный,  Крэк  слегка  пихнул  его в  бок и наткнулся  на  острую, почти
нечеловеческую кость.  Чарли  вдруг  вздохнул.  А  потом начал пришептывать,
словно никакой иной речи не существовало...
     И вдруг Чарли побежал. Одной рукой он сделал жест,  чтобы Крэк следовал
за ним. И Крэк знал, что ему некуда деваться: все равно его прибьют, если он
останется на месте. Только Чарли, внушающий трепет, спасет его.
     "Возможно, Чарли - идол какого-то культа", - подумал на мгновение Крэк.
И чуть истерично побежал за ним.  Мутант тут  же свернул с проспекта, и  они
оказались  в темноте зловонных просторов, окруженных  домами-призраками  (но
"призраки" были наполнены людьми и крысами).
     Крэк завопил: он считал, что нога человека из других регионов Нью-Йорка
еще не  вступала в  эти глубины.  Теперь уже, несомненно, спасти  его  могла
только близость Чарли. Если кто и входил сюда, то не выходил в прежнем виде.
     А  Чарли между  тем  очень быстро  бежал:  было  удивительно,  что  это
существо может так нестись. Крэк задыхался. Но он боялся передохнуть даже на
минуту. В пустоте  черных окон мелькали огни, шевелились у непонятных  углов
какие-то  тени,  стаи  перебегали  ему  дорогу.  Холодную  тишину  прерывали
внезапные крики.
     - Помогите!..  Помогите!..  Помогите! - это был  первый членораздельный
крик, услышанный здесь Крэком.
     Опять  мелькали  тени  - у  деревьев,  в  окнах,  -  валялись на  земле
скорченные люди - через них надо было перепрыгивать или обходить их. Но этот
крик - "Помогите!.. Помогите!.. Помогите!" - не оставлял Крэка, звенел в его
ушах, не отпускал его.
     Крэк упорно держался за Чарли, порой они бежали бок о бок. Оскал  света
сменялся улыбкой тьмы. И стоны возникали то там, то здесь.
     И вдруг они выскочили на проспект. Крэк  понял, что Чарли куда-то ведет
его. Но куда?!
     О,  Чарли,  Чарли,  он  вел  его  в  свой  дом,  в  свою  конуру.  Крэк
почувствовал это.
     Неживели  здания,  безответно  рычали собаки,  бежали  люди,  мертвецам
сквозь тяжесть век и  гробов  виделось будущее - и  свое, и этого города,  а
Крэк неутомимо трусил за Чарли - и вот они около огромной трущобы.
     Окна  напоминали выбитые  глаза  апокалиптического  зверя. Лестницы  не
было, но лифт был. Друзья поднялись на пятый этаж.
     Пискнула тварь, напоминающая птеродактиля.
     И вот  они - дома. В комнату вел туннель с  окнами по бокам, где бились
птицы. Кучи  кала стыли по сторонам, как волны цветов. Крэку почудилось, что
внутри одной кучи - человеческая голова.
     Он  усмехнулся и  помочился опять,  рискуя  потерять  Чарли  в  темноте
туннеля.
     Но по шепоту он находил друга. Внезапно шепот остановился. Крэк заметил
дверь - могучую и  какую-то неподвижную.  Чарли ударом  трех рук открыл  ее.
Крэк почему-то ожидал увидеть внутри женщину - супругу Чарли или его сестру.
     Но внутри не было почти ничего. Одно огромное зеркало висело на  черной
стене,  треснутое  и  забытое  даже своими отражениями. Может,  оно  и  было
сестрой Чарли. Две  кровати. Стулья. Стола - нет.  Не  виделось и крыс. Одна
тишина. И птицы не бились в окно.
     Чарли  подошел  к  своему  непомерному  зеркалу:  посередине  проходила
трещина, и в зеркале вместо облика Чарли отражалась  одна тьма. Правда, тьма
шевелилась и  имела форму.  Крэк различил даже  две  руки, но третью  не мог
уловить, точно она исчезла в зеркале.
     Потом  Чарли  опять зашептал. Крэк  понял  это как  приглашение лечь на
кровать. Кивнув, он присел на одну. И погладил свою тень.
     - Покушать есть ли? - спросил он вдруг.
     Чарли  моментально понял  и нырнул куда-то почти в стену, там  оказался
шкаф, а  из  шкафа он вынул кастрюлю,  и  она - с помощью его руки - описала
круг в воздухе и оказалась перед Крэком на табуретке.
     Крэк снял крышку и увидел внутри что-то ярко-красное...
     И тут  же  голубой  свет озарил его лицо. Оказывается,  в третьем  углу
стоял многолетний,  наверное, подобранный на помойке, с маленьким экранчиком
телевизор - и Чарли включил его.
     Сияли  последние  новости.  Мелькнула  чья-то   вампирическая   харя  с
невинно-стальными глазками.
     - Выключи, - сказал Крэк.
     Чарли  выключил и отошел в темный  угол,  где  ничего не  отражалось. А
потом вдруг стал раздеваться.
     Крэк лег на кровать и закрыл глаза.
     "Какая благодать", - подумал он, мертвея и погружаясь в сон.
     И вдруг темный вихрь внутри поглотил  его. У него не хватало даже слез,
чтобы  заплакать  о себе. Вихрь уходил  вовнутрь, в провал, из которого  нет
выхода. Последним  усилием  жизни Крэк  решил  приподнять  веки.  Веки  были
тяжелые,  словно  мертвый  сон о  своем будущем  охватил  его.  Все-таки  он
приподнял одно веко. И увидел Чарли.
     Чарли  сидел  рядом с ним  на табуретке,  и  был он, по видимости,  уже
раздет...
     Вот это и  добило Крэка. Тела как тела у Чарли не было, но существовало
такое, отчего сам Чарли вдруг запел, глядя на себя  голого.  Крэк слушал это
пение  как  собственный  приговор.  То,  что  он  видел  своим  единственным
холодеющим глазом, выходило за пределы ужаса, и чудилось пастору, что он сам
теперь, как  свидетель, становится  нежильцом,  не  входящим в  рамки  любых
миров.
     И  постепенно  кровь  Крэка  превращалась  в  ее  антипод.  Он  уже  не
чувствовал  ее  всеохватывающей космичности,  голоса  богов  и звезд уже  не
звучали в его крови, она - по своему духу - становилась все чернее и чернее,
по мере того как Чарли пел...  Крэк  видел  само живое тело Чарли - но, увы,
все смешалось в его мозгу, и глаз не мог дать окончательного сигнала в душу.
     Один  образ, один  вопрос стоял  на дне  страха:  что  это  -  тело или
проекция души Чарли?
     Грегори Дутт закрыл свой единственный глаз, опять уходя в сон.
     Темный  вихрь  внутри, точно получив энергию от присутствия обнаженного
Чарли,  уводил сознание в пропасть.  Крэк (Грегори Дутт) на мгновение постиг
наконец,  что  умирает,   но  умирает   какой-то   особенной,   может   быть
нечеловеческой, смертью, недоступной даже крысам...
     Впереди - туннель мрака.
     И вдруг  в конце  туннеля  он  различил  свет! Да,  да!  Вот  они - его
собственные напророченные  похороны  (он видит их),  - только почему  он  не
хохочет, почему нет последнего предсмертного хохота?!
     Вот и странные голодные собаки, которые  всегда плелись  за его гробом,
вот и одинокий неизвестный человек рядом, вот и крепкий гроб, в  котором  он
лежит.
     Все было как раньше, как будет всегда...
     Но  некоторый сдвиг  все-таки есть.  Ведь теперь он  не  хохочет, когда
видит эту процессию, а умирает... И наконец появились другие черты: из гроба
высунулась  его голова,  так любимая им  раньше.  Но один глаз был закрыт  -
словно уже смотрел в мир мертвых. Зато другой  был,  напротив, живой  и даже
подмигивал.  Как-то  нагло  подмигивал,  с  непонятным  для  ума  значением.
Впрочем, Крэк чувствовал,  что человеческий ум его исчезает навеки и у  него
уже никогда потом не будет человеческого ума...
     Голова  спряталась  в  гроб, и  на  минуту  обозначилась  рука,  белая,
бесцеремонная, детская (словно Крэк превратился в  ребенка), и махнула собой
в  никуда примиренно и загадочно. Но кто же он, Крэк,  на  самом деле - тот,
который лежит в гробу и машет рукой  в неизвестность, или тот, кому это  все
снится и который тоже умирает? Он сам не знал этого. Однако  пророческий сон
с  крепким  гробом, голодными  собаками  и неизвестным  господином  внезапно
кончился,  погас и свет в конце туннеля. Крэк - уже не человеческим  умом, а
каким-то другим, вдруг на мгновения появившимся, - понял, что  возврата нет,
что он уже не умирает, он умер...
     Чарли  продолжал  сидеть  на табурете  около  трупа  Крэка,  равнодушно
помахивая тремя голыми руками.



















     Герой этих записок был существо огромное, тридцатилетнее, непохожее  на
своих  сверстников  и вместе с тем крикливое, настойчивое. Одним  словом, он
был  удачником.  По крайней  мере, такое он производил  впечатление на всех,
видевших  его.  И еще бы:  зычный  голос,  быстрый  лошадиный  бег,  большие
увесистые руки, красное, отпугивающее наглостью лицо.
     Только одна девочка,  хорошо  знавшая.его,  говорила,  что он  - ужас и
только извне таким кажется.
     Итак,
     Записки человека с лошадиным бегом
     Вчера  все утро  просидел  в уборной  и  задумывался...  Господи,  куда
идтить... В полдня сорвался и побежал...  На улице  сыро, слякотно, и  точно
мозги с неба падают. Я людей не люблю: кругом одни хари  - женские, людские,
нет  чтобы хоть  один  со свиным рылом был... У-у...  Так и хочется по морде
треснуть... Старушонку все-таки я плечом  толканул: шлепнулась, но завизжать
побоялась: больно  я грозен  на вид,  хоть  и трусоват... Извинившись  перед
следующим гражданином, пошел дальше...  Когда я хожу, то очень сурово шевелю
ногами и  руками...  Потому  что,  если  не будет  этого  шевеления,  совсем
противно, как бы  незачем жить... Кругом люди и люди...  А тут все-таки свое
шевеление.
     Люблю я также  на людей смотреть,  особенно на верхушки... С часок могу
так простоять: народец на меня, бывало, натыкается.
     Но сейчас  деревья  не попались, одни троллейбусы... Увидев  первый  же
темный переулец, я  всего  избежал...  Завернул  в него...  За  луком народу
видимо-невидимо... Но в очередях я людей люблю: больно они на монахов похожи
и  рассуждают... Один мужичонка хотел меня побить, думал шпик... А  мне что:
шпик не шпик, король не король... От лавки  до  угла  я  совсем  пустой был:
шевеление прекратилось, и не знал  я, чего делать... В таком случае я всегда
подпрыгиваю... Тогда мозги растрясет и пустоты -  нет... С того  угла я стал
подпрыгивать.  Пионеры  на меня  коситься  стали... И  откуда  около  пивных
столько пионеров?
     ...Пустота прошла, мне к Богу полететь захотелось. Я Бога люблю, только
редко его замечаю.
     Инда  около одного двора много грузовиков  скопилось... Мужики кряхтят,
водой  плещутся...  Я  дурак  дураком,  а  подсобил...  Я  иной  раз   люблю
подсоблять, на душе так  светло-светло становится и  в морду бить никому  не
хочется... Ушел... Больно тяжелы мои ноги стали; точно кровью наполнились...
Удивительное  дело: ноги -  тяжелые,  а  дома  - легкие...  Вон он  стоит  -
громадина в десять этажей, - а мне-то что,  мне - ноги тяжелы, а  ты есть не
есть  - все равно легкай... Я  иной раз  плясать  люблю. Но  перед  людьми -
никогда. Перед  домом или грузовиком. И обязательно с  гармоникой... Это мне
часто выпивку заменяет... Только в милицию можно  попасть, а затылок  бывает
теплай от крику...
     Я  пошел дальше. Прошел  рынок,  молочную, сквер,  двух баб. Потом  - в
пивную. Денег сегодня - на кружку пива... Хорошо, хоть  мозга растряслась...
Я когда в пивнушку вхожу, сам  не свой делаюсь... Народ здесь как ангелы - в
душу  смотрят...  Одежонки  у всех  распахнуты,  отовсюду  нутром  несет,  а
главноить, - глаза, глаза,  глаза... Со всех сторон дырявят... Но это первый
момент... А потом - все сами по себе, как оглашенные...
     Я пивка взял, кулак соли в него всыпал  и стою у окна прохлаждаюсь... В
это время - мне чесаться нравится... Я пивка отопью,  сниму носок или рубаху
выверну и почешусь вдоволь...  Народ ржет, а на самом деле это - не народ, а
киноактеры... Кино есть кино...  Чесание такое  мне  по душе - я  себя в это
время  личностью  чувствую, молодым,  дубком,  Бонапарте... Хорошо,  как  на
пляже... Выпил, в башку мысль глянула... К  Моськину идти... Вот как бывает,
давеча в уборной сидел - мучился, не знал, куда идти, а теперь все знаю...
     Моськин рядом живет... Парень  он аккуратливый, без оглядки, только сам
на себя смотрит.
     Жена у него - под брюками... Иду... Холодновато солнышко для меня... Не
на той планете я  родился... Ване Данилычу бы в других местах жить, подальше
от шума-гама да поближе к  звездному небосклону...  Интересно, мозги  у меня
серые, а как можно серостью думать?!
     Моськин  на  втором  этаже  живет...  Обрадовался,  рассобачил   пасть,
заулыбался... Понятливый... Сели,  посидели. Прошло с часок,  а может, и все
три. Потом я песни запел. Мне какая песня понравится, так она у меня в мозгу
гвоздем сидит. А  от гвоздя того как бы сияние исходит во все концы: в.глаза
мои бьет, и в  волосы, и в рот... Мне что, мне  хорошо... Пустоты нет,  одна
тупость... Я сам себя песней-гвоздем чувствую... Только  кто  меня в  стенку
забивать будет? А я, когда пою, сам в небеса гвоздем забиваюсь.
     Моськин, разиня рот, слушал.
     - Больно надрывно поешь, - говорит...
     Потом дитя, тоненькое, как глиста, проснулось. Моськин  говорит: кончай
орать. Я попел с часок,  потом  скрепя сердце  кончил. Моськин за  картошкой
ушел...
     Мне  опять тяжело  стало... Куда деваться?.. И к дитю подошел... Рука у
меня огромная, пивная, а кулак  больше евойной головы... Я со страху чуть не
обмочился, но в душе приятно защекотало... "Вот для чего я живу",  - подумал
я.  Пальчищами своими  я  его за горло взял... Дите  неразумное,  на потолок
смотрит, на мух... А меня - так и тянет, так и  тянет... Но страшно стало...
Первое  дело  -  засудят,  а я  себя  люблю...  Второе  - сам  себе  страшен
стал....Одного придушишь, второго, третьего... А  там пошла... Так, глядишь,
и на себя руку подымешь, самого себя  перед зеркалом задушишь...  Трусоват я
стал... Аж вспотел от страха, на дверь оглянулся... Дитенку - ручищей пивной
- животик щекотнул, соску вправил...
     Наконец Моськин пришел. Я  его по-обезьяньему в морду  поцеловал.  А он
распетушился - почему дите орет.
     Я говорю: "Я на него дохнул".
     Он кричт: "Я тебе дохну, ухажер!"
     Скучно мне стало. Гвоздей  нету. Шевеленья тоже. И главное - конца-краю
нет.  Глянул  в окно:  далеко, Господи, ты землю  раздвинул.  А  нам-то, где
конец, где начало?..
     Хотел было в уборную пойтить, да Моськин не пустил.
     От Моськина я брел, как волна, - то падаю, то поднимаюсь. А что толку -
все течет...  Но каждый кончик свой вопрос  имеет. Нога спрашивает - зачем?!
Не в смысле хождения, а в смысле ощущения ноги - зачем? И куда? Во что?
     Так же  и  все остальное. В  целом. А то,  что мыслит,  мозга, особенно
кричит: зачем, зачем?!
     Точно хочет куда-то подпрыгнуть и из тюрьмы своей вырваться.
     Я  побежал. Я от мыслей часто бегу. Но теперь  не помогло. Словно  не я
бегу, а все кругом бежит... А мне скучно.
     Пришел  домой.  Вечерело.  Починил  стул.  Посидел. Починил стул. Опять
посидел. Папаня приплелся, старичок. Он у меня - один.
     Я говорю - папань, чегой-то я сегодня веселый.
     Он молчит.
     Мне молчи не молчи, я и сам могу кулаком махнуть.
     Жалко мне папаню.  Грязный он  у меня, нищий и оборванный. Старичок,  а
сопливый, как дитя. И глаза - ясные.
     В черном теле я его держу.
     Если б мне было  куда деваться, я б его  по-настоящему  пожалел. А то я
его жалею больше для себя, для забавы. А деваться  мне в самом деле некуда -
сколько  ни работай, сколько  песен ни  пой.  Вопросительный  я  весь, точно
закорючка.
     А  старика люблю  пожалеть: бью  его,  деньги отбираю, черствым  хлебом
кормлю, а жалеть - жалею.
     - Папань, пригреть? - заложив руки в бок, подошел к нему. Он конфузится
и лезет в угол.
     Я старика мыть люблю, в корыте. Он голодный, долго не выдерживает. Но я
промою, кулачком по бокам пройдусь.
     Этот  раз  он еле  дышал. Завернул  его в  простыню, на  постель кинул,
одеялом прикрыл... Очухливайся, родимый.
     ...Свет  погасил.  Картошку поел.  Я  во тьме люблю  есть.  Походил  по
комнате, заложив руки в штаны...
     Вопросительность во мне растет, а жизнь - это вялое бормотание...
     Постучал стулом...
     Господи, когда же я к тебе улечу?!


















     Семeн  Ильич,  или  попросту   Сeма,  как  звали   его  в  узкой  среде
нью-йоркских русских эмигрантов, почти умирал. Впрочем, он уже несколько раз
почти  умирал; три раза  от безработицы, четыре раза потому, что ушла  жена,
раз  пять  потому, что  не было  денег. А деньги в  Нью-Йорке,  и на  Западе
вообще, - это, как известно, эквивалент божества.
     Следовательно, он умирал из-за отсутствия божества. Он отлично понимал,
что такая цивилизация - рано или поздно - обречена.
     Но   ему  было  в  высшей  степени  наплевать  на  судьбу   современной
цивилизации.  Единственное, что  его  интересовало,  -  это  его собственная
судьба. Какое дело ему, в конце концов,  до этого проклятого мира, проклятие
которому давно произнесено ясно и свыше.
     Он ко всему этому не имел отношения.
     ...Семeн Ильич жил в какой-то трущобной комнатушке в  районе для бедных
в Нью-Йорке.
     Как и  почему он продолжал существовать? Это для него  было  совершенно
неясно, более того, абсолютно  не  интересовало. Он  существует и продолжает
существовать - а почему, одному Богу известно.
     В его трущобной комнатке  почти не было мебели, если не считать мебелью
два-три  ободранных  сумасшедшими  котами  стула.  На самом  деле  вовсе  не
сумасшедшие  коты  драли  их: в  его  странную  квартиру  заходили  и правда
сумасшедшие, но люди обездоленные, так называемые проигравшие.
     Согласно  официальной  точке зрения  этого  общества,  все  люди  в нем
разделялись на "выигравших" и "проигравших".
     Действительно, его стол и стулья уносили так называемые проигравшие. На
то  они и проигравшие,  нищие,  презираемые.  Но, как ни  странно, сам Семeн
Ильич не считал себя проигравшим.
     Посредине комнаты висело огромное черное зеркало.
     В  этом черном зеркале, в котором  ничего не отражалось, он видел  свою
судьбу. Ту судьбу, что интересовала его больше всего.
     Ему было страшно. Неужели его судьба сконцентрировалась в одной точке и
суть  той  черной  точки заключается  в  абсолютной неразгаданности? Ибо  он
ничего не видел в черном зеркале своей судьбы.
     Он чувствовал только свою связь с Эдгаром По и с мейстером Экхартом.
     "Кто  я?!  Кто  я?!  Кто  я?!"  -  вопил  Семeн Ильич  посреди  черного
нью-йоркского   неба   с   сатанинскими   знаками   вместо  звезд.  Кровавое
нью-йоркское зарево на горизонте погружало все в  низше-человеческий  закон.
"Я  хочу  познать только одно: кто есть  я?" - кричал  Семeн Ильич в  черное
зеркало,  а  черное  зеркало  не отвечало  ему.  В  нем он  не видел  своего
отражения  -  скорее, последней тайны,  которую он надеялся  увидеть  на дне
своей высшей тени.
     "Да,  именно  когда я  увижу  в  нем  - в черном зеркале  -  что-нибудь
разгадочное,   и  только  тогда  я  пойму,  почему   я   воплотился  в  этом
дегенеративном мире, в котором лучше  вообще  не воплощаться, -  думал Семeн
Ильич. -  Вот когда  появится в черном зеркале  мое отражение,  точнее,  моя
тайная суть, -  тогда я  пойму,  почему  я проклят - иными словами, почему я
воплощен".
     Потом мой герой переходил на шепот - но шептал он самому себе.
     "А вы знаете, - шептал он, - как  умирают старушки - смех  смехом. А я,
будучи  в провинции, видел, как одну раздавили, собственно,  она раздавилась
сама,  просто легла  под местную  электричку, в центре западного  мира. И вы
думаете,  от  трагедии,   мол,  дети  покинули  или  там  восьмидесятилетняя
лесбиянка отказала? Как бы не так! Просто от скуки положила она седую голову
под  колесо  -  именно от скуки, чтоб получить  хоть  какое-нибудь  реальное
развлечение: чем не развлечение, действительно, быть без головы?
     Ибо скука - это суть современной цивилизации, ибо если нет Бога внутри,
то что остается? Одна скука и ничтожество. Вроде как у той старушки.
     Но я-то, я-то,  Семeн Ильич, я  вам не старушка какая-нибудь  западная.
Как бы не так. Ну, положил  семидесятилетний  цивилизованный человек  голову
под колесо, ну, очутилась она в аду на неопределенно вечные  времена.  Ну  и
что? Таких мух - видимо невидимо.
     И  стоит ли проклинать этот  мир,  который и так проклят (как известно)
самим Творцом. А что значит человеческое проклятие по сравнению с Божьим?
     Увы, никаких  даже сравнений на этот  счет  не  может  быть.  Но мне, я
повторяю, плевать на все. В том числе и на  проклятие по отношению  к  себе.
Меня интересует только моя собственная суть. Кто я? Кем я буду после смерти?
Кто встретит меня там Кто придет  и поцелует мой труп?  Мне кажется,  что  в
черном зеркале, которое пока хранит вечное молчание, заключен ответ!"
     И  Семeн Ильич прекращал  шептать самому себе. Кругом были  только одни
крысы - их было много, уютных, в его нью-йоркской каморке.
     Не получив  ответа в черном зеркале,  Семeн Ильич запивал на  несколько
дней.
     Он жил в  кошмарных нью-йоркских пивных, где  не было даже пьяных,  ибо
все не замечали собственного небытия.
     Семен Ильич и сам не мог уловить их существования.
     Он просто пил  несколько  дней, ни  на  кого  не обращая внимания. Пил,
отражаясь в кружке своего  пива. Он пил собственное отражение. И  где-то был
счастлив этим.
     И наконец, свершилось.
     Пять дней он пил, десять дней отдыхал. Однажды после десяти дней отдыха
пришел  в свою комнату, один -  он всегда  был  один, хотя вокруг были люди.
Зажег свет,  подошел к зеркалу... И вдруг отпрянул. Тьма отошла, исчезла. Он
явственно  увидел бесконечную  чистоту своего  зеркала и  какую-то  странную
картину в  ней, а  не  чье-либо  отражение.  Это  был  убийственно-бездонный
странный  пейзаж,  такого  в  окружающей реальности  вовсе не  существовало.
Неужели зеркало может  отражать то,  чего  не существует? Немыслимая картина
привиделась ему!
     Зиял жуткий провал, словно в иное  пространство, средневековый пейзаж с
мистическими   деревьями  и   замками,  а  посреди   существа,   все   время
изменяющиеся,  точно  у  них не было определенной формы. Может, и люди  - но
какие! Неужели люди могут  походить на  не людей?!  Они казались  существами
многоглавыми, многорукими, и формы их были подвижные. Все это "человечество"
и текло мутным вихрем посреди божественно-средневековых замков и гор...
     Семен Ильич присел на стул. "Все кончено, - подумал он. - Кончена и моя
жизнь  на Родине,  и  эта эмигрантская  жизнь -  все кончено.  Теперь  можно
спокойно  запить,  лечь в гроб или  в  сумасшедший дом  - все  равно  -  или
устроиться на работу учителем".
     Между тем картина в  зеркале  изменилась:  на  передний план выдвинулся
огромный человек с двумя  головами.  Одно ухо -  из четырех - висело  совсем
по-собачьи.  Но  выражение  всех глаз  было  добродушным,  хотя и  чуть-чуть
беспокойным.
     Казалось,  человек  не понимал, почему Семeн  Ильич  смотрит на  него с
недоумением.
     Семeн   Ильич  оглянулся:  может   быть,  где-нибудь  позади  него,   в
каком-нибудь скрытом углу притаилось это четырехухое  существо, отраженное в
зеркале. Но в комнате никого не было.
     Когда Семен Ильич, оглядевшись, вернулся в прежнее положение и взглянул
в зеркало, то никого там не увидел, а четырехглавый  сидел уже около него на
стуле  в  полном  ошеломлении  и  задумчивости.  Точно  он вышел из зеркала,
оставив там тем не  менее  свой след.  Семeн Ильич завыл. Он и раньше  любил
выть:  от тоски,  от одиночества, от  всемирной  обреченности. Но теперь  он
завыл, чтобы заглушить в себе любовь к потустороннему.
     Двухносый  высморкался и  стал осторожно  поглядывать на воющего Семeна
Ильича. В глазах его появились четыре разных выражения. Одна рука потянулась
к чаю.
     Говорил он, наверное, телепатически или на ангельском  языке, во всяком
случае,  в  уме  Семeна  Ильича просто  возникал вопрос,  как бы  задаваемый
постороннею силою, и он на него отвечал или силился отвечать. Первый вопрос:
"Что вы воете?" В ответ  Семeн Ильич замолчал, и  рука его тоже потянулась к
чаю.
     - Кто вы? - был следующий вопрос, заданный Семeну Ильичу.
     Этот вопрос  вдруг взбесил  его. Ему захотелось  швырнуть  в незнакомца
чайник.
     -  А кто вы? А  кто  вы?  Черт возьми!!!  Кто? Кто? Кто? - закричал он,
брызжа слюной и устремив взгляд на четырехщекого.
     -  Кто я? - прозвучал ответ в  уме Семeна Ильича. - Такой  же,  как вы.
Сами-то вы лучше ответьте, почему у вас одна голова?
     -  Почему,  почему!!!  -  заорал  Семeн  Ильич.  -  Такой  уж  родился,
извините...
     - Извинять  не буду. Тогда не надо было  рождаться, милейший, раз у вас
одна голова. Вот  у меня, например, одну голову можно отрезать, а другая все
равно останется. Потом и  третья вырастет...  На мне,  дорогой, головы могут
расти. И уши.
     И двухголовый обмакнул одно ухо в блюдце с чаем.
     - А все другое расти не может, - гавкая, пробормотал он.
     Семeн Ильич  уже не  понимал,  где раздается  чуждый  голос:  вовне или
внутри.
     - Обделенный вы, милейший,  обделенный.  Скажу  вам прямо: совсем вы  с
вашей  одной головой захиреете... На черта вам все это  нужно. Рождайтесь во
многих формах. Крикун!
     И "отражение" потянулось схватить Семена Ильича за ушко. Один его  глаз
смотрел в небо, два других устремились на Семена Ильича, а третий, казалось,
глядел в ад.
     Семeн Ильич упал. И спасительно потерял сознание.
     Когда пришел  в  себя, лицо  болело, ему показалось, что  где-то у него
сбоку,  на  плече,  невидимо  пытается  вырасти вторая  голова,  шумливая  и
беспредметная.
     Дня  три он  был  в  полуобмороке.  Все-таки сходил  в  библиотеку,  по
привычке просил милостыню (хотя  никто не подавал), пугался небоскребов. Две
ночи читал "Божественную комедию".
     А потом  стал  хохотать.  Собственная  форма  тела  показалась  ему  на
редкость смешной и нелепой. Особенно смешило наличие только одной головы.
     Тьмы в зеркале уже не было, но не существовало и путающего многообразия
форм.
     Зеркало стало как зеркало.
     Теперь  Семeн  Ильич ясно  видел собственное отражение.  Но  отсутствие
второй головы доводило его до отчаянного хохота. Только один язык, всего два
глаза, один нос. Было над чем хохотать!
     "К тому же, - думал он в  черном, как подвал забытого ада, нью-йоркском
метро,  -  одну голову действительно отрубят - и все. А если две головы: как
приятно! Две не сразу отрубишь, - пугливо бормотал он в себя, всматриваясь в
дикие  фигуры  полувооруженных  пассажиров.  -  А  там,  глядишь,  и  третья
вырастет".
     Прошло  еще  два дня, и  он  вернулся  как-то к  себе домой  совершенно
обескураженный  отсутствием второй головы. Призадумался.  Попил  чайку. Пока
его не  было,  в квартирку к нему, видимо, заходили  уголовнички - и вынесли
шкаф.
     Но зеркало осталось неизменным.
     И вдруг Семeн Ильич опять  увидел там  нечто. Сердце  его забилось.  Не
было свечей, не  было  заклинаний  -  все было так просто.  Только сгущались
черно-синие тени в зеркале.
     И потом оттуда выскочил слабоумный.
     Да, да, но двух голов не было, и форму  он имел, с точки  зрения Семeна
Ильича, необычную, то есть одну голову.
     Но  дело было  отнюдь не  в форме, а в  душе.  Это сразу чувствовалось:
существо явно слабоумное. У Семена Ильича сначала даже полегчало на душе.
     Ох, и парень это  был! То  верещал, то трепался о выборах,  о политике,
без  остановки,  без  умолку, вынимал пачки  долларов, смеялся,  целовал их,
плакал,  разглядывая каждую  пачку,  а потом опустился перед ними на колени.
Звали его Джон. Пиджак был куплен на Бродвее. Вид у него был крайне обычный,
как у всех. Единственное, чему он поклонялся, -  это доллары. Больше во всем
мире он ничего не признавал, даже не верил в существование чего-то  иного на
Земле. Эдакий был монотеист.
     Проговорил он с Семeном Ильичом  целых четыре часа,  не умолкая, хлопал
его по плечу, скалил белые зубы и все время спрашивал:
     - How are you? [Как поживаете? (англ.)]
     Семен  Ильич  только собирался ему ответить, как  он себя чувствует, но
Джон опять заверещал о выборах, о делах, о времени - его, как всегда, нет, -
и не в последнюю очередь о деньгах, о том, что деньги походят на мед.
     А потом снова спрашивал:
     - How are you?
     И,  не  ожидая ответа,  осматривал пространство пустыми  глазами. Потом
вдруг взглядывал на "Нью-Йорк таймс", лежащую на столе.
     Впрочем,  иногда на Джона  нападали  приступы странного оцепенения,  он
неожиданно замолкал,  сидел не двигаясь,  и  взгляд  его устремлялся  в одну
точку.
     Сначала Семeн Ильич не понимал, в чем дело, но  потом, когда Джон опять
оцепенел как-то  по-вечному, надолго, Семeна  Ильича  осенило: Джон-то  ведь
умер. То есть не  то чтобы умер безвозвратно,  а просто  на некоторое время,
уходя своею простою душою в ад.
     Таким и созерцал его Семeн Ильич.
     Но на этот  раз действительно было нехорошо: Джон так оцепенел, что  не
стал походить сам на  себя,  элементарные  черты его  изменились,  приобрели
инфернальный вид, даже доинфернальный, если можно так выразиться.
     Потом  вдруг стал шептать. Обычное бессмысленное выражение  на его лице
исчезло, и появилось нечто тревожное и почти сознательное. А в глазах застыл
непонятный ужас - какой бывает у повешенных, наверное.
     Семeн Ильич попытался его разговорить, принес чайку, но Джон не подавал
признаков оживления.
     Наконец он  вышел из  этой  зоны  смерти и опять  стал прежним  Джоном:
улыбающимся,   с   пачками  долларов,  хлопающим   по  плечу   и   неизменно
спрашивающим:
     - How are you?
     Семeна Ильича стошнило от  его  существования. И, позабыв все приличия,
настолько банален был  Джон, он вытолкнул  его за  дверь. Странно,  что Джон
вполне спокойно спустился с лестницы, а не возвратился в зеркало, откуда  он
якобы вышел. Зеркало, напротив, было на  этот раз вполне нормально; отражало
все, что положено,  а Джона Семeн Ильич увидел в окно: он быстро смешался на
улице с толпой ему подобных.
     Виденье Джона как-то успокоило Семeна Ильича.
     Последующие  дни прошли  довольно  обыкновенно.  Семeн Ильич как  будто
вошел в строй этой призрачной жизни.
     Но шок  приближался. Он почувствовал его  дня за два.  Но все произошло
внезапно и уже  по-иному... Тени  в  зеркале  сгущались, мелькали, исчезали,
опять  возникали с какой-то зловещей настойчивостью. Истомленный  ожиданием,
Семeн Ильич уснул.
     А когда  проснулся, в комнате творилось черт  знает  что.  Из  зеркала,
которое стало получерным, как будто  высовывались потусторонние щупальца, из
его великой глубины  раздавался хохот, оттуда все время  кто-то вываливался,
темный  и  бесформенный,  тут же растворяясь в воздухе,  и... хохот,  хохот,
хохот.
     Точно  невидимый мир теперь  отражался  в этом зеркальном пространстве,
выходя из него в наш мир.
     Семeн Ильич  сам стал  хохотать от ужаса,  приподнявшись  на подушке. В
постель к нему сыпались какие-то твари, полуосязаемые, норовили лизнуть...
     Жажда сумасшедших ласк объяла его...
     Потом  на стул сел такой темный и огромный, что  Семeн Ильич присмирел.
Глаза его  смотрели  в  упор на Семeна Ильича, выражая абсолютно-непонятное.
Кот, каким-то чудом оказавшийся в  комнате, дико визжал, будто превратился в
свинью,  и метался  из одного угла в  другой, нигде не  отражаясь. Голова  у
огромного кота  вдруг отвалилась, и на ее  месте появилось сияние:  жуткое и
безличное.  Кот  почти  заплясал, завертелся в  поле этого  сияния. Качалась
лампа, два беса целовали друг друга на стене.
     Поток  времен выливался  из  зеркала, словно  океан  крови,  в  которой
купались  планеты, города,  страны  и люди. И вокруг этой погибели и оазисов
рая в  ней кружились  и безумно  хохотали  какие-то  юркие  существа и бурно
аплодировали всему мирозданию.
     Мухи  то  и  дело  залетали  в рот Семeну  Ильичу. В углу  выл труп его
сестры, погибшей под поездом, протягивая Семeну Ильичу свои желтые руки.
     На столе оказался козел с плакатом.
     - Кто я?! Кто я?! Кто я?! - кричал Семeн Ильич на своей постели.
     И  вечный луч  абсолютно-непонятного был направлен на  него,  задающего
такой роковой вопрос.
     Прихлопывал ладошками черт - но черт из других метасистем.
     И вдруг Семeн Ильич понял.
     И как только это случилось, все таинственно исчезло.
     Объективный бред, навязываемый Вселенной,  приутих, как будто Вселенная
зависела  от  его  сознания. Но комната  казалась обычной, и зеркало  стояло
неизменно:  но оно уже было,  как  вначале,  абсолютно  черно,  и  эта тьма,
ведущая в бездну, была непроницаема, как смерть всего существующего.
     Семeн  Ильич тихо встал и опустился на колени перед черным зеркалом. Он
познал, что напрасны его искания, направленные вовне.
     Что сущность  его глубинного  "Я" так же непознаваема, как  это  черное
зеркало,  и  бездонная,  уводящая в за-абсолютное, невидимая  глубина  этого
зеркала - лишь проекция его собственного "Я".
     Познав все это до конца, Семeн Ильич заплакал - один, перед зеркалом.
     Потом  встал   уже  совершенно  иным   существом,  может  быть   навеки
успокоенным, только  промелькнула улыбка, которая была выше всего  земного и
всего небесного.
     И поскольку Нью-Йорк и тому подобное потеряло для него всякое значение,
больше его там никто не видел.



















     Виталий  имел лицо  (если  считать  "это"  лицом) до  того полупьяное и
трезвое,  до того сморщенное и обезьяновидное и вместе с  тем холодное,  что
мало кто его замечал. Даже когда он бежал мимо всех по улицам, точно нагоняя
то, что было  позади  него. Да  и глаза  Виталия никого не пугали:  были они
остановившиеся, маленькие, черные-пречерные  и не  по-нашему ледяные, хотя и
загадочные. Густые  темные волосы обрамляли это исчезающее лицо. Никто также
не  думал о том, чем он занимается. Не  до занятий ему  было на  этом свете.
Сексуальная  жизнь его была тихая, примиренная и так удовлетворяла  его, что
он  ее  не  замечал.  Общался  он в  этом смысле, если не  считать, конечно,
женщин, только с деревьями. Особенно обожал листы,  которые как  бы скрывали
его от  мира.  Рисовал на заводе плакаты, делал  кораблики  для дураков.  По
ночам целовал папулино пальто.
     Папуля  был единственный  член его  семьи,  с  кем он и  жил в средней,
замороченной комнате с маленькими окнами в  деревянном домишке.  Еще  жила у
них в комнате  курица.  Правда, она  была невидима,  и  Виталий часто  пугал
коридорных соседей, громко подпрыгивая и окликая ее: "Ко-ко-ко, ко-ко-ко!"
     Даже папуля в эти минуты смущался и лез под кровать.
     Сам  Виталий  был не очень большого росту, а  папуля его и того меньше.
Кроме этого,  он был так  похож  на  Витальку, особенно  ликом,  что  многие
считали их братьями-близнецами и не раз за это били.
     Папуля  страшно   боялся  Виталия,  хотя  по-своему  его  очень  любил,
прислуживая ему, спящему,  по  ночам в смысле  питья и еды. Но,  может быть,
клевала невидимая  курица.  Сам Виталька любил спать на шкафу, у потолка,  в
яме между пыльными и грязными книгами по  истории человечества. Еще он любил
щекотать папашу. Странно, он делал  это с таким радостным и визгливым видом,
что  папуле самому было смешно, и он  чуть не падал со  смеху, когда сынишка
его  атаковал.  Многие  годы  это  скрашивало  их   жизнь,   развлекая,  как
аргонавтов. Виталька (такая привычка появилась у него лет с двадцати), перед
тем как щекотать, скакал на одном месте на одной ноге и дул в ладонь. Палаша
тогда уже сразу понимающе улыбался и, оскалясь, лез помолиться  - неведомому
Богу. Проскулив, радостный, как  недотрога,  Виталька, корчась,  подбегал и,
строя нечеловеческие  гримасы, щекотал где  попало,  отплевываясь от  стыда.
Папаня  извивался  и  бегал  из  угла  в  угол,  урча.  Виталька -  за  ним.
Присутствовала  ли  невидимая  курица, когда они  носились  так по  комнате,
словно  уверенные?!  Но  были ли  они  действительно уверены  или  просто не
знали?! Однако соседи не замечали это  щекотанье, хотя  оно и смешило их  по
ночам, в постелях.
     Так, в твердости, проходила их жизнь. Виталия все разносило и разносило
от полупьяной радости. Казалось, щекотанье заменяло ему  религию. Папаша  не
хирел  и  даже прятался  от него,  прикрывая  голову платком,  причем только
тогда, когда Виталии его не щекотал.
     Отсутствие мамы вообще как-то благообразило Виталия, и от сознания, что
у него  никогда не было матери,  он тихо светлел лицом. Матери действительно
не было; рождение  Виталия до того  мутно, запутанно и  архаично, что трудно
сказать,  от кого и  от  чего он родился.  Как известно, есть много способов
родиться  без помощи человеков,  но  тут дело было даже не в этом... Папуля,
правда, присутствовал,  но  как-то пугливо и до того мимоходом, что и сам не
понимал  происхождения  Виталия. Единственно  известно,  что после появления
Витальки на свет папаша одел на член елочную игрушку и никогда не снимал ее,
отказавшись  от женщин. Когда папаша прыгал по углам от щекотания, казалось,
что это бренчит погремушка - по-новогоднему звонко.
     Но с течением  времени все  нарастала и  нарастала серьезность. Виталий
уже не мог выносить вид луны и нередко, обернувшись собакой, выл по утрам на
солнце. Папаша не  раз тогда хотел припугнуть его поленом,  хотя  обычно был
молчалив. Но с привнесением серьезности и света их отношения стали меняться.
Виталий  все  холодел и  холодел, словно  его  душа проносилась во  сне мимо
чудовищного ангела.  А  глаза  становились  все  отвлеченней  и отвлеченней.
Прежде всего это сказалось  на главном, то есть на щекотании. Теперь Виталий
стал  выполнять его как-то более надменно и с оговорками, что-де  это еще не
все. Папулю  такое высокомерие  страшно раздражало,  и  он,  брызжа  слюной,
извиваясь под цепкими пальцами Виталия, верещал сквозь хохот:
     - Ты дери, дери... Но по-сыновнему!
     Особенно  бесило  его  небо,  временами  мелькавшее  в  ледяных  глазах
Виталия, когда он щекотал.
     - Что я тебе - мейстер Экхарт?! - визжал тогда  старикан, снимая штаны,
чтоб голым задом  отпугнуть Виталия. Но тот  и зад щекотал так же неистово и
отчужденно.
     Именно   неистовость  особенно  нарастала   после  перелома.   Росло  и
отчуждение,  которое  стало  до  того  ненормальным, что  исчезла  невидимая
курица.  Напрасно  старикан  обмазывал  по ночам  лицо  сына  манной  кашей,
напрасно  рвал зубами  переписанные  мистические  тексты  и  вообще принимал
контрмеры. Но дальше так продолжаться не  могло.  Виталий и сам не прочь был
погрызть эти тексты, носясь по комнате.
     -  Чур меня, чур меня!  -  верещал  тогда  папуля. Но между тем  упорно
никуда не уходил. Его отцовские глаза наливались кровью, и сам он был весь в
синяках   от  безудержных  щипков  Виталия.  Еле  мог   спать  по  ночам  от
воспоминаний, ворочаясь в рваной и теплой постели.
     И наконец свершилось. Щетка встала вверх, когда пробил  этот  час. (Как
будто щетки имеют сознание.) Виталий проснулся совсем оледенелый. Словно был
в  объятиях Непостижимого.  Однако  странно хлопал себя  по заду. И  вдруг с
каким-то  бешеным  ожесточением  бросился к папуле,  сидящему  в  комнате на
горшке (он любил эту позу). Лицо сына  было до того холодно  и  бесстрастно,
словно улетевшее Бог знает куда, что старикан завизжал.
     - Да будешь ты, наконец,  водить меня в угол,  сынок?!  -  закричал он,
вскочив на ноги. - Прошу тебя!
     И протянул ему руку.
     Проплясав и  впившись щекотаньем  в ладонь,  Виталий глянул в  окно. Ни
солнца, ни луны не было.
     "Когда же исчезнут светила!" - с первой тоскою в жизни подумал он.
     Щекотал  бешено,  а в душе было небо,  пустое, бездонное, как будто все
светила действительно растворились там и от них остались только слабые белые
облачка.  Эта  пустота,  этот  свет были  настолько  огромными,  что Виталий
завыл...  Свет  без источника  опрокинул его  разум,  который  просто исчез,
обернувшись  невыразимой  стороной.   Всетождественный,   неподвижный   свет
оказался  таким странным, не от звезд и не от мира сего, что ничего не было,
кроме него, да и он был не тем,  чем провидится только  божественный свет...
"Содержит ли он в  себе навеки недоступное живому основание, скрывает ли  он
что-то за собой, несмотря на свою безграничность?!" - мелькнуло в исчезающем
уме Виталия.  Далее он уже ничего  не  ощутил...  Это был свет,  равноценный
абсолютному мраку, оставаясь в то же время бездонным и равным себе светом...
Может быть, этот свет был просто иной, но буквальной  стороной  тьмы. Однако
присутствие такой открывающейся, но закрытой реальности настолько грозно и в
то же время вне всего, что душа должна невыразимо и бесповоротно измениться.
Хотя как будто свет не находил в душе ничего, кроме ее непроявленности.
     ...Между тем в миру происходило следующее: Виталий так  щекотал папулю,
словно стал заводным и окончательно потерял всякое земное управление. Папаша
прикрывался от него вшивым  хламом, кастрюлями  и  в  изнеможении скакал  по
углам,  срывая  обои.  Наконец  подхватил  припрятанный  где-то  собственный
портрет и стал прикрываться  им  (огромным и  надежным),  как полущитом.  Но
Виталий,  казалось, готов  был защекотать само  Непостижимое, как бы  оно ни
скрывалось...  С ледяным лицом он неотступно следовал за  папулей... Наконец
тот,  как-то  не  по-нашему дернувшись  у стены,  издал  последний  вздох...
Неожиданный  его труп  свалился  прямо  к ногам Виталия...  Но тот продолжал
надменно и яростно его щекотать...  Труп долго дергался,  точно сворачивался
комком, как будто Виталий возился с невоспитанной кошкой...
     Когда  к  Виталию возвратилось  сознание  и его светоносное  откровение
внезапно  и жутко  закончилось,  он обнаружил  себя  сидящим на  табурете, у
окна... Труп, уже  холодный,  валялся у противоположной стены, как пьяный...
Виталий   глянул  в  окно:  небо   было  пустынно   и  безразлично,   только
одна-единственная  звезда  бледно пылала в нем,  точно  знак его  бездонного
путешествия... Может быть, эта звезда был он сам...
     ...Медицинско-научная сторона обошлась.  Решили, что папуля умер сам по
себе, от разрыва сердца. Синяки же якобы не имели отношения к смерти.
     Похороны были трогательными, но походили на хохот. Виталька до того был
занят собой, что плакал над гробом. Папуля  между  тем  стал  до  неприличия
изменяться  в  лице,  особенно  перед  самым  опусканием. То  ли  он  просто
удивлялся, то ли на самом деле был уже не тот. Его сестра, тонкое, улетающее
от  своего тела  существо,  особенно разволновалась,  когда  вместо  серого,
мышиного лица папули, так схожего с Виталькиным, вдруг появилось загадочное,
надменно-ожиревшее лицо древнеримского патриция, до хулиганства тем не менее
похожее  на  гробовую   маску,   которую-де  папуля  обрел  вместо  прежней,
жизненной. Одним словом, много кругом было суматохи, возни, слез,  тухлятины
и всякой полусимволики.
     Ветер рвал  в небо  гробовые  одежды. Как он еще не  сдул  вверх самого
мертвеца!
     Положение осложнилось и тем, что Виталий, вообще ничего не понимающий в
происходящем, вдруг  почувствовал сильный  позыв  по-большому.  Когда грянул
шопеновский похоронный марш и весело мелькнули лица музыкантов, все  странно
и  юрко   похожие  выражением  на  папулин  жизненный  лик,  Виталия  просто
прослабило.  У  него  начался  утробный  понос,  причем  тут  же, на  месте.
Произошел  дикий скандал.  Уже  мелькали  зонты  и платочки.  Однако кто-то,
ловкий и круглый, подпрыгнув, успел так  толкнуть Виталия  в  бок,  что  тот
отчаянно  упал,  серьезно  повредив себе  бедро. Впопыхах Виталий  сразу  не
почувствовал боли  и  принялся яростно щекотать  куст, под которым оказался,
приняв  его за несексуальный объект.  Его  еле  оторвали  от  куста. Тот же,
ловкий и круглый, успел еще плюнуть в гроб, совсем перед заколачиванием.
     Срочно пришлось вызывать "скорую помощь",  которая смешалась с гробом и
провожающими...
     С похорон  Виталий - с  тем же дальним и  надменным  выражением лица  -
попал в хирургическую больницу.
     Там было мрачно и неуютно. Большинство поврежденных лежало в  коридоре.
Бог знает как. Простыни вздымались  по сторонам. Виталий огляделся: так  вот
он  куда попал после своего откровения! Впрочем, теперь ему  было все равно.
Свет исчез, но Виталий уже не был таким, как прежде. Некая реальность вошла.
     Кругом урчали от боли и гоготали. То и дело сновали  нелепо равнодушные
сестры и нянечки. С тупым упорством они не подавали воды человеку, кричащему
на полу рядом с Виталием. Впрочем, от человека остался, как говорится, почти
клок волос, настолько он был не мясист.
     По  другую сторону Виталия лежал огромный мужчина, который по делу упал
с пятого  этажа и долго пролежал так на мостовой, пока  не  приехала "скорая
помощь". У него  были разрушены кости, но, умирая, он непрерывно рассказывал
похабные анекдоты, так и умер к вечеру с анекдотом во рту.
     - Умру или не умру? - спрашивал он перед смертью.
     Многие слушали его анекдоты.
     Вообще, к вечеру Виталий телесно почему-то окреп, и ему показалось, что
от его присутствия люди стали умирать  еще резвее. Вряд ли это было так, но,
помимо анекдотчика, поздно вечером умер еще  голопузый мужик,  лежащий  вниз
животом.  Oн  любил  громко   и  шумно,  подряд,  испускать  ветры,  за  что
пользовался каким-то уважением у больных. С этими звуками  он и  ушел на тот
свет.
     - До баб ли ему! - хохотала нянечка, снимая с него штаны.
     Как тени, мелькали врачи.
     "Где луна, где светила?  - думал Виталий, глядя в окно. -  Где облака?!
Где моя бездна?!"
     К  нему  подходили с вопросами  о штанах  полуумирающие и,  не  получив
ответа,  отходили.  Потому  что леденело-невиданная  ясность светилась в его
глазах. Но они отходили не от  ясности, а оттого,  что принимали  ее за удар
топора, произошедший где-то  рядом,  в другой  палате.  И то это были  самые
чувствительные.
     Всюду, куда он приходил, получались истории.
     На   его  глазах  на  следующее  утро   привезли   мужика,   наполовину
раздавленного,  и  положили в ванну  так,  что  была  видна  одна голова. Да
туловища,  по существу,  и  не  было.  Старик  больной,  непохожий  на  всех
остальных, вздрогнул и перекрестился, увидев раздавленного.
     - Что? Боишься, старик?! - проговорила голова.  - А вот я не боюсь! - И
сверкнули угрожающе черные глаза.
     Немного спустя "он" - с головою, без туловища, - как полагается, умер.
     Но Виталия уже не умиляли эти картины. Стал ли он видеть затылком или у
него появился высший, верхний лик?! Или  просто  он  был в пути, застревая в
черном?! Как  мумия, скрестив руки, точно открывая  умерших богов, бродил он
среди   больных,  пронзая  самого  себя  своим  отсутствием.  Иногда   щупал
появляющиеся в сознании - как облака, как предтечи - миры.
     ...После  многих смертей еще спокойней стало в коридорах. Впрочем, всем
было до деревяшки.  По-своему  не замечал  Виталий  и юркого,  единственного
крикливого больного, рассказывающего всем, как он  пять раз за последний год
попадал под поезд.
     - Как только сяду в  электричку, так обязательно попадусь. Места на мне
живого нет!! - покрикивал он перед сонной и одуревшей от полусекса  сестрой,
которая любила пить касторку.
     Последний раз его так перемололо,  что уж было забросили  в морозильную
машину для мертвых, но кто-то пронюхал, что он полужив.
     Носильщик    тогда   обратился   к   остолбенелому   на   своем   месте
медвежье-огромному милиционеру:
     - Вызови "скорую".
     - Гу-гу, - ответил милиционер.
     - А если тебя так? - скорчился носильщик.
     Мяукнув, милиционер скрылся... А  поломанный, как  только открыл глаза,
очнувшись, тут же схватился кровавой рукой за член: жив ли?!
     - Вам  подарочек,  сестренка!  -  лихо выкрикивал  теперь этот больной,
распахивая  перед  няней  халат. -  Мотоцикл  купить  не  могу,  а  вот  это
пожалуйста!!
     Няни  прогоняли его тряпками.  Впрочем, все  было чисто. Кто-то играл в
домино, постукивая костылями по  стулу. Кто-то входил, кто-то уходил, кто-то
сталкивался лбом с соседом. Мяукала под кроватью кем-то принесенная кошка.
     "О мое море, мое великое море!" - думал Виталий, проходя мимо них.
     Ему не хотелось даже  щекотать  врачей  или  стулья. Все  исчезло,  все
уходило в туман.  "Как отразился во мне тот неподвижный  свет без источника,
что я видел? - останавливал он мысль. - Неужели и во мне он, уже другой, все
равно незрим для моего глаза?!"
     Он  слышал колокол  в своем  уме.  Этот звук  гасил все  прежнее,  и он
чувствовал, как в поле души его появляется и  дышит под тьмой что-то живое и
невиданное, до ужаса ощутимое, которое может проявиться для его сознания.
     Но и непроявленное,  оно  было  выше, чудовищней и безмернее, чем  весь
свет мира сего.
     - Я завидую себе! Я завидую себе! - прокричал Виталий в открытое ночное
окно московской больницы. - Я завидую себе!
     И он почувствовал, что в его душе появилась звезда, вернее, призрак той
звезды, которую он  видел  -  единственную  -  в  утреннем небе, сразу после
своего откровения. И была она, может быть, он сам.
     Да, он достоин зависти к самому себе.



















     Утро  упало  в  тихую пустоту улиц. Но что изменится  от  этого в  моей
душе...  Всю  жизнь  меня   жгло  одно  стремление:  к  смерти...  Только  в
исчезнувшем раннем детстве я  любил жизнь. Стук моего  сердца наполнял тогда
мое сознание, и я не знал ничего, кроме этого стука. Мое сердце казалось мне
мячиком, с которым  можно затевать вечную  игру...  А  потом:  смерть повела
меня,  как слепого  ребенка...  Это началось с того, как стали  тяжелеть мои
мысли. Раньше  они были  светлые  и  служили  определенной цели. А теперь  я
понял,  что они сами по  себе и не имеют  предназначения. Поэтому я очень не
люблю  думать.  А  когда нет мыслей,  и в сознании чисто, чисто,  как в душе
птицы,  особенно  ясно  видишь поток внутренней силы,  влекущей тебя  помимо
твоей воли к своему берегу - к смерти. Так вот то, что находится внутри нас,
наше сокровенное!
     С этих  пор я особенно полюбил -  не столько  саму  смерть, иначе  я бы
давно ушел, сколько сознание смерти.
     Именно сознание смерти, потому что сама смерть - что это такое?! "Когда
нас нет - есть  смерть,  когда есть мы - нет смерти" - а мысль о  смерти, о,
это совсем другое, это  жизнь, это визг, это слезы, и я  настаиваю, что надо
жить  во смерти, каждую минуту сознавая ее, копошась  в ней,  как  в любимой
женщине. Человек, бить может, и есть всего-навсего мысль о смерти.
     Итак, сознание смерти заменило мне жизнь.
     Вот и сейчас,  в  этот  весенний день, в этом раскачивающемся мире, как
ветер,  я вышел на улицу, чтобы  смерть  опять  повела меня в  свою утреннюю
прогулку. И все  вокруг опять стало таким хрупким и потусторонним, как будто
стеклянная кровь  пролилась по  ветвистым жилам мира... О, Господи,  заверну
лучше на  мост, к реке...  Я ловлю встречных людей в  уютное гнездышко  моих
мыслей  о  гибели.  И  они  становятся не такими, какими  кажутся  на первый
взгляд: женщина, покупающая в ларьке капусту, - стоя мочится тихими спазмами
страха.  Я  люблю  ее тело,  потому  что  оно  вздрагивает  от прикосновений
смерти.. А девочка, оборванная, замусоленная девочка, разве она бежит играть
в классики - нет, она просто скачет навстречу своему уничтожению.
     И ее тело, напоенное жизнью, еще больше напоено Великим отсутствием.
     Это Отсутствие сказывается в каждом  ее движении, в ее застывании, в ее
мольбе...
     Бедная скелетная крошка! Поцелуй свою будущую могилку.  Да, да!.. Я еще
в  детстве  - а жизнь уступила в моей душе смерти, когда мне было семь лет -
очень любил играть вокруг своей будущей могилки.
     Я строил ее из песка или глины, ставил жалкий детский крестик  из палок
и играл около нее в прятки. Мама порола меня за это... Но хватит о прошлом.
     Особенно  я  люблю  есть,  думая  о смерти.  Я прохожу  мост, захожу  в
разукрашенную хохотом столовую... Хорошо  в уголку пить  сок и знать, что ты
скоро растворишься в неведомом, как темный сок растворяется в тебе.
     Господи, посмотреть бы на мух у стены...
     Мелькание, мелькание и мелькание...  Сознание смерти делает меня лeгким
и  нетронутым,  и  я прохожу  сквозь мир,  как  сквозь  воздух. Хорошо  жить
умершему. И мысли становятся как звон колокольчиков.
     Представьте себе, потому что я мертв, я сделал карьеру. Хотя  мне всего
тридцать четыре  года,  но  я заведую  отделом. И это  потому, что  мне  все
безразлично. Сознание смерти  легко  проводит меня сквозь жизненные сгустки,
дальше, дальше, туда, к концу. Бедненькие живые  поросята,  мои  сослуживцы,
как они извиваются, стараясь добиться лучшего положения. Но у них не выйдет.
Хе-хе... Они вертятся вокруг себя и кусают  зубами воздух. Потому  что у них
нет той холодной вечной силы - сознания смерти. И мне безгранично все равно,
кем я буду, а им - нет...
     Вспоминаю, что  даже  утром, в постели, тронутый пробуждающейся  влагой
жизни - с первым же рассветом сознания! - мысль о смерти обжигала мой зад.
     Наконец  я допиваю  свой  сок.  Я  всегда  очень  аккуратно  одет,  как
покойник,  в наглаженном, выхоленном костюме, в  безупречном  накрахмаленном
воротничке и при галстуке.
     Смерть в отличие от жизни должна быть прилична.
     И  все  же жизнь хороша! Не надо  думать, что я  не люблю жизнь. Просто
смерть я люблю еще больше.
     А жизнь-то я люблю скорее не саму по себе, а в ее связи со смертью.
     Вот   и  сейчас,  как  приятно  слушать   болезненно-родной,  до  ужаса
всепоглощающе-реальный стук своего сердца  и знать, что оно остановится. Да,
да, не будет всепоглощающей реальности!
     Тсс-тсс! Вот я толкаю ботинком ленивую кошку. Солнце бьет  мне в глаза.
Здравствуй, мама! Где ты сейчас, после своей гибели?! Пока.
     Я иду дальше. Все сторонятся моего безупречного костюма.
     Должен  сказать,  что  за  мою  духовную   карьеру  я  очень  многое  и
разнородное перепробовал. Ницшеанство, богостроительство, экзистенциализм...
и так далее, и так далее, не перечесть. Сознание смерти  пряталось где-то  в
глубине,  пока я пробовал... Но... Какое-то странное недоверие ко всему, что
существует, отталкивало меня от "спасения"... "А не послать ли все к черту!"
- думал я.
     И темная, иррациональная сила выбрасывала меня подальше от всего, туда,
вглубь, где ничего нет.
     Почему  мне все, в  том  числе  религиозные  пути,  хотелось послать  к
черту?.. Я овладевал любимым видом "спасения",  но после того, как овладевал
им, сразу юркал куда-то в сторону, в черный ход!
     И  почему мне был так приятен самый  безысходный пессимизм?? Откровенно
говоря,  самое  скверное, что  я испытывал в жизни,  - это чувство  счастья.
Испытывал я его очень редко, и всегда у меня бывал тяжелый осадок на душе.
     Мне становилось не по  себе, явственно  хотелось сбросить эту тяжесть с
сердца.
     Наоборот,  когда  я  знал, что все кончено, когда ни  в  личном,  ни  в
мировоззренческом  плане  нет  никакого  спасения,  когда  я  сознавал,  что
человечество -  обречено,  а  жизнь  - абсурд,  галлюцинация Дьявола, именно
тогда  во  мне  все  было  так  приглажено,  крепко   склеено,  что  я  даже
физкультурой на радостях начинал заниматься.
     Может быть, я так ненавидел жизнь, так хотел гибели всеобщему, что ради
этого готов был идти на личную гибель?!
     Или мне  не  хотелось торжества какого-либо "спасения", потому что  это
было бы торжество  идеи извне надо мной; а я никак  не мог  этого допустить;
лучше уж тотальная, всепожирающая яма, где все равны перед смертью.
     Наконец,  может  быть,  моя  любовь  к  себе  настолько  безгранична  и
абсолютна,  что  в  жутких   рамках  земной  жизни  она  никогда  не  сможет
реализоваться  полностью,  отсюда  и раздражение, и  болезненное  стремление
найти выход  там, по ту сторону  существующего. С другой стороны, сама жизнь
так  третирует  эту любовь к себе и загоняет в угол, что неизбежно нарастает
протест.
     Поэтому, возможно, что  самоубийство - высшая форма любви к себе. Между
прочим, меня всегда интересовало самоубийство из-за пустяка: вот,  допустим,
вам наступили на ногу в троллейбусе, а  вы - из абсолютной любви к себе - не
стерпели, пошли и повесились  где-нибудь в подворотне напротив троллейбусной
остановки. Ведь отомстить самому  наступившему - это  далеко не абсолютно, а
скорее даже наивно, ведь факт вашего "ранения" не исчезнет, и мировой закон,
по  которому  вам могут  причинять  боль, тоже  не исчезнет,  если  даже  вы
застрелите  "обидчика". Поэтому  когда  вам  наступят  на  ногу - рекомендую
повеситься, и как можно скорее, с порывом, чтоб опротестовать все мировые  и
даже физические законы! Из исступленной любви к себе! А недурно-с.
     Ну, хватит об этом. Причины стремления к смерти неисповедимы. Не берусь
определить  точно:  темна вода.  Но  последнее время  я все  "спасения"  уже
окончательно отбросил, и меня все неудержимей стало тянуть в яму.
     Часто я  сидел перед  зеркалом  и рассматривал собственное лицо... Тсс!
Тсс!.. Я сейчас переживаю это как  настоящее. Вот линии бровей, вот лоб, вот
глаза, это ведь не брови, не глаза, не рот, а я, я, я, я... Но мое "я" хочет
убить  себя... Убить...  убить...  Опять  влечет та  самая,  скрытая сила...
Унести... Унести себя... Куда-нибудь подальше... туда, в  яму...  Неси меня,
мое "я"... Ay... Ay...
     Не знаю, чем бы кончились эти сцены... Один раз меня прервал телефонный
звонок из министерства.
     А потом, потом... Потом появился новый, чудовищный по своей остроте вид
самоубийства: я  влюбился... Эта смерть длится и сейчас... Зовут эту девочку
Наташа... Почему именно она? Потому, что  она наиболее соответствовала  моим
представлениям о смерти.
     У нее был очень изломанный, болезненный вид - собственный мир,  тайный,
жестокий, немного мне близкий...
     И  этого  было  достаточно,  чтобы  возбудить  абстрактное,   нездешнее
чувство; относительная духовная близость  дала  первый толчок, а там чувство
уже  существовало  само по  себе,  и  именно в  нем я  нашел  то, что искал:
смерть... Я совсем потерял связь  с  видимой реальностью...  Чувство уводило
меня  далеко  от жизни; оно  напоминало пирамиду,  уводящую в черную  бездну
неба; какое-то заигрывание с непостижимым.
     Часто во время  странных вечеринок, забившись  в угол,  не понимая, что
происходит, я следил за Наташей... И тайная недостижимость  любви - любви  в
высшем смысле этого  слова - мучила меня... Я чувствовал, что мое "я" выпито
каким-то  странным,  трансцендентным  чудовищем или  отторгнуто  от  меня  и
поднято над миром; поднято в какую-то стихию Недостижимого.
     И  именно  за это чувство  Недостижимого,  вдруг  возникшее  на простом
земном  пути  в будущем, может  быть, самой банальной  любовной  истории,  я
сладостно-мертво уцепился.
     Это  легкое, мимолетное прикосновение мистической  тайны, этот поданный
знак  об ирреальном  говорил  мне о том,  что вот теперь наконец надо свести
счеты с  жизнью. Мое чувство,  до дна  обнажившее тщетность всего лучшего на
земле, ясно говорило мне: пора.
     Надо было крепко, со здравым рассудком, рационально  держаться на  этот
момент.
     Ведь могло перепутаться: девчонка была нежна, одинока, мог бы завестись
романчик, и тогда  знак исчез бы, как видения монахов. (Ведь  я,  что совсем
странно,  и по-человечески, то есть не только как  вид смерти, любил и люблю
Наташу.)
     Я  тогда  так  и положил:  чтобы растянуть  самоубийство надолго, чтобы
вдоволь наумираться, нам надо встречаться пореже. А потом взрыв и - конец.
     Да и  началась-то моя  любовь недавно:  всего  месяца  три  назад... Но
Наташенька почувствовала кое-что, хоть я и пытался  скрыть... Ах, как играет
моим сердцем черная,  сумасшедшая сила... Бейся колокол... Она потянулась ко
мне... Робко, одиноко и нервно... Точно метнулась  в  танце с самой собой...
Но ей-то,  наверное,  хотелось  любви пусть и духовной, но  и  человеческой,
полнокровной, а мне - только смерти.
     Психологически я  заглушал  ее первый,  безгранично  одинокий,  женский
писк;  кажется, раньше ее сильно обижали как  женщину, относясь к ней только
грубо-физически... И  вот теперь ей  казалось: появилось  что-то  настоящее,
полноценное, радостное,  но  я  заглушал в  ней это в  самом зародыше  уже с
другой стороны, со стороны  смерти. Я холодно  останавливал ее своим пустым,
безжалостным  взглядом... В самом начале... Еще не  было  никаких  движений,
могущих  разрушить  ирреальное...  Еще  можно  было  умереть... О,  ее  тело
казалось  мне сплетением  заколдованных символов, замыкающих  ходы...  Руки,
белые пальчики, волосы - о, разве это просто руки и волосы?!
     Сейчас я подхожу к своему жилищу... Какая-то девочка бросила мяч  и  не
может отвести глаз от моего безупречного костюма... Вот и моя комната... Мои
детские портреты... Букварь, который вечно лежит у меня на столе... Я сажусь
около  будничной  кошки... Проходит  час,  может быть, два...  Вдруг звонок:
резкий, телефонный... Подхожу... Ее голос...  Первый раз я слышу ее голос по
телефону. О чем она говорит?..  Я  ничего не понимаю...  Но  я  слышу только
оторванный от  ее  плоти  голос,  существующий  сам  по себе,  неиссякаемый,
мистический,  полный  внутренних  бездн  и  страхов... Почему он  так уводит
меня?..  И куда?..  Куда?!  Опять,  опять  она  говорит...  Как  чувствуется
пропасть пространства... Между кем: ею и мною? Или мною и знаком?! Куда этот
голос  уводит  меня?.. Все дальше  и  дальше,  с  каждым  звуком,  с  каждым
дрожанием  -  туда,  туда...  Как  будто он  удаляется...  Я бросил  трубку,
прерывая. Итак, теперь все ясно: пора.
     - Наташа спасла! - крикнул я в одинокие окна комнаты.
     Вышел на улицу...  Разумеется  -  как я ждал этого! - она умерла.  А со
мной говорил ее голос, блуждающий по миру после ее смерти.
     Странное,  но  определенное  состояние  родилось  в  моей  душе...  Все
пропало...  Мир  выкинут  из моего существования...  Я  совсем  не  думаю  о
Наташе... Я думаю только о себе и иду по состоянию, родившемуся от голоса...
Наконец-то,   наконец-то...   Но  что   наконец-то?..  Я  просто  иду...  По
мостовой... По троллейбусу... Дома  и люди не мешают мне... О, моя жизнь, о,
мой мир, почему вы  раньше  не были такими одинокими? Почему раньше я думал,
что вокруг меня существуют?..
     Я вхожу в метро. Как хорошо  в колыбели смерти - в колыбели моих мыслей
-  идти  вперед...   Мое   состояние  ведет  меня  сквозь  хитроумную  сетку
реальности... Вот я у края  пропасти, на  платформе... Ясно и  чисто  в душе
моей и ничего нет... Я шагаю... туда, в пустоту...

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     А вот теперь  я могу продолжить мой рассказ. Если не считать промежутка
пустоты,  это было  как переход  в другую  комнату, находящуюся внутри меня.
Правда,  немного  подавленно  и  странно, точно первый  свет  бьет  в  глаза
родившемуся  ребенку... И все-таки  до  болезненности другое, по сравнение с
тем, в  земном мире... Единственно хорошо, что пока бьется и существует  мое
родное истерическое "я"... Чужие мысли светятся,  преломляются, играют своим
бытием; уходящим друг в друга... Как оживленные лучи света... Их много, этих
мыслей умерших  людей... Я  "вижу"  их  не  чувственно, а  своим  сознанием;
представьте себе, что чьи-то мысли  светятся, но  не  для глаз, а  для ваших
мыслей или для вашего "я"...
     Видны   какие-то   мрачные   сгустки  тревожащей  однозначности...  Это
бессмысленный хаос человеческой  памяти, темный, как грозовая тяжелая  туча,
плывет  мимо  моей  души... Теперь-то  я могу сказать вам все.  Здесь нечего
искать разгадки мира или общения с Богом. Здесь все так же глухо заколочено,
как и в земном мире. И та же странная иррациональная воля,  только еще более
оголенная, ведет вас к концу... Нет милых частностей, запаха цветов,  плеска
воды...  Все обнажено  и  подчинено  всеобщему. Я  еще могу  продолжать  мой
рассказ, но  скоро наступит  и  мой черед... Так же как  на земле постепенно
распадается на  части и  растворяется  в окружающем наш труп, так же и здесь
распадается  душа. Разваливается, как гниющий череп...  Память, воображение,
мышление, воля... Взятые по отдельности, они не представляют духовной жизни,
так  же  как  оторванные  куски  тела  только  напоминают о  некогда  жившем
человеке... А нас уже  нет... Хе-хе... Сейчас  со стороны мне даже интересно
наблюдать, как распадается человеческая душа...  Как будто присутствуешь при
конце света... А скоро  наступит  и моя гибель, ибо,  разделенный, я потеряю
себя...
     Мне тут жутко... Когда же наконец это произойдет со мной?.. Как странна
мне теперь  наша бьющая  мимо цели земная жизнь...  С ее заботами, вызовом и
пригвождением к ненужному.
     ...Но одна  все-таки  тоска, как  дальний  отзвук  земного  мира, опять
гложет мою душу... Моя любовь, ирреальная, таинственная...  Ведь  что-нибудь
она  значила?  Я уже говорил, что и по-человечески, с верой  в победу добра,
любил  Наташу...  Но  там, на земле, любовь как  вид смерти заглушала все...
Теперь же, когда факт гибели налицо и все окончательно ясно, здесь - на краю
этой  бушующей  бездны - я взываю к Богу,  к добру и к моей любви... Наташа,
Наташенька, там я никогда не верил в благое, потому что где-то в глубине все
смеялось у меня  над этой верой, но я  верил  в тебя, потому  что ты... была
предо  мною и  ты  мне заменила  Бога и добро...  Приди,  приди  сюда, чтобы
свершилось чудо и я, озаренный тобою, понял, что все хорошо, все нужно, даже
этот  крутящийся  вихрь уничтожения... Ведь  на земле  ты никогда не обижала
меня, даже в мыслях... Приди, спаси...
     Ха-ха-ха!.. Даже здесь, в загробном  мире,  есть экстаз, момент веры. А
сейчас  мне все  тяжело  и противно. Я  не знаю,  сколько времени прошло  на
земле, тут другие единицы существования... Но вот блеснул маленький огонек -
это пришла сюда Наташа. И как быстро, как чудовищно быстро  она распадается.
Я еще жив и даже записки вам диктую, копошусь, а она уже распадается. И даже
меня не нашла... Мечется... В сутолоке  сознаний-то разве найдешь... Я  было
вначале пискнул: Наташа...  И дрожь по душонке слегка пробежала...  Но очень
быстро она  распадается... Я  даже не успею узнать,  отчего  она умерла:  от
рака, гипертонии или непроходимости кишок. И как, с кем прожила жизнь...
     Скоро  и мне конец. Вот когда  эти записки оборвутся, так  мне  конец и
будет.
     Что  же, что еще при жизни так влекло  меня  к смерти? Почему здесь, за
чертой,  так все  обнажено  и  реально-метафизично; почему здесь нет теорий,
систем, диссертаций, которые порывались бы всe объяснить?!
     Ах как страстно верили некоторые из нас, юные, что за  гробом  нас ждет
разгадка жизни... А мне теперь не то  что эта, но и земная жизнь еще глуше и
непонятней... Ухожу... Гибну... Не узнав ничего из всего, что жгло на земле,
ничего о мучившем меня стремлении к смерти. Я не отказался  бы от него  даже
сейчас, начав вторую земную  жизнь,  ибо в этом стремлении, особенно в форме
любви, была заложена возможность выхода за пределы. Но что запредельно этому
миру?
     Наша земная жизнь? Наши клозеты?
     Или,  может быть, здесь  нет потустороннего? Здесь  все  реально, как в
яме?.. За что  же тогда  меня мучила на земле эта мистическая любовь-смерть?
Где то, к чему она стремилась?
     Теперь я, кажется, понимаю, что искать истинно потустороннее надо не по
ту сторону  жизни, а  по ту  сторону человеческого сознания... И то,  что  я
принимал  за  стремление  к  смерти,  может быть,  было  стремление к новой,
наверное, навеки недоступной сфере, существующей  или не существующей где-то
в стороне от обычного течения человеческой судьбы.
     Какая же сила создала  меня?.. Почему  во мне она  казалась  моей, а по
результатам - не моя, а чужая?
     Что же в нас вечно? Не ум - ум ограничен; не душа, не  индивидуальность
- они слишком ничтожны для этого. Но что? Что? Неужели?! Нет, не может быть.
Весь ужас  в  том, что в течение  жизни  я не  открыл  в себе  то, что в нас
действительно вечно; не увидел  его,  не  познал, не соединился с ним! Пусть
оно - скрыто в нас, почти непознаваемо, зачеловечно, но оно должно быть...
     Прощайте... Мне  - конец... Ненавижу... Сумма углов треугольника  равна
ста восьмидесяти градусам... Производная от sin x равна cos x...



     КОНЕЦ

Last-modified: Sun, 11 Aug 2002 15:18:40 GmT