---------------------------------------------------------------
Государственное изд-во художественной литературы, Москва, 1963.
Сочинения в 2-х томах, том 1
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Повесть
Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее.
То, что не удалось ни немецким танкам, ни немецкой авиации, ни
свирепствующим здесь бандитским шайкам, сумели сделать эти обширные лесные
пространства с дорогами, разбитыми войной и размытыми весенней распутицей.
На дальних лесных опушках застряли грузовики с боеприпасами и
продовольствием. В затерянных среди лесов хуторах завязли санитарные
автобусы. На берегах безымянных рек, оставшись без горючего, разбросал свои
пушки артиллерийский полк. Все это с каждым часом катастрофически отдалялось
от пехоты. А пехота, одна-одинешенька, все-таки продолжала двигаться вперед,
урезав рацион и дрожа над каждым патроном. Потом и она начала сдавать. Напор
ее становился все слабее, все неуверенней, и, воспользовавшись этим, немцы
вышли из-под удара и поспешно убрались на запад.
Противник исчез.
Пехотинцы, даже оставшись без противника, продолжают делать то дело,
ради которого существуют: они занимают территорию, отвоеванную у врага. Но
нет ничего безотраднее зрелища оторванных от противника разведчиков. Словно
потеряв смысл существования, они шагают по обочинам дороги, как тела,
лишенные души.
Одну такую группу догнал на своем "виллисе" командир дивизии полковник
Сербиченко. Он медленно вылез из машины и остановился посреди грязной,
разбитой дороги, уперев руки в бока и насмешливо улыбаясь.
Разведчики, увидев комдива, остановились.
- Ну что,- спросил он,- потеряли противника, орлы? Где противник, что
он делает?
Он узнал в идущем впереди разведчике лейтенанта Травкина (комдив помнил
в лицо всех своих офицеров) и укоризненно замотал головой:
- И ты, Травкин? - И едко продолжал: - Веселая война, нечего сказать,-
по деревням молоко пить да по бабам шататься... Так до Германии дойдешь и
противника не увидишь с вами. А хорошо бы, а? - спросил он неожиданно
весело.
Сидевший в машине начальник штаба дивизии подполковник Галиев устало
улыбался, удивляясь неожиданной перемене в настроении полковника. За минуту
до этого полковник беспощадно распекал его за нераспорядительность, и Галиев
молчал с убитым видом.
Настроение комдива изменилось при виде разведчиков. Полковник
Сербиченко начал свою службу в 1915 году пешим разведчиком. В разведчиках
получил он боевое крещение и заслужил георгиевский крест. Разведчики
остались его слабостью навсегда. Его сердце играло при виде их зеленых
маскхалатов, загорелых лиц и бесшумного шага. Неотступно друг за дружкой
идут они по обочине дороги, готовые в любое мгновение исчезнуть,
раствориться в безмолвии лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях
сумерек.
Впрочем, упреки комдива были серьезными упреками. Дать противнику уйти,
или - как это говорится на торжественном языке воинских уставов - дать ему
оторваться,- это для разведчиков крупная неприятность, почти позор.
В словах полковника чувствовалась гнетущая его тревога за судьбу
дивизии. Он боялся встречи с противником потому, что дивизия была
обескровлена, а тылы отстали. И в то же время он хотел встретиться наконец с
этим исчезнувшим противником, сцепиться с ним, узнать, чего он хочет, на что
способен. Да и кроме того, просто пора было остановиться, привести людей и
хозяйство в порядок. Конечно, не хотелось даже себе самому сознаваться, что
его желание противоречит страстному порыву всей страны, но он мечтал, чтобы
наступление приостановилось. Таковы тайны ремесла.
А разведчики стояли молча, переминаясь с ноги на ногу. Вид у них был
довольно жалкий.
- Вот они, твои глаза и уши,- пренебрежительно сказал комдив начальнику
штаба и сел в машину. "Виллис" тронулся.
Разведчики постояли еще минуту, затем Травкин медленно пошел дальше, а
за ним двинулись и остальные.
По привычке прислушиваясь к каждому шороху, Травкин думал о своем
взводе.
Как и комдив, лейтенант и желал и боялся встречи с противником. Желал
потому, что так ему повелевал долг, и потому еще, что дни вынужденного
бездействия пагубно отражаются на разведчиках, опутывая их опасной паутиной
лени и беспечности. Боялся же потому, что из восемнадцати человек, имевшихся
у него в начале наступления, осталось всего двенадцать. Правда, среди них -
известный всей дивизии Аниканов, бесстрашный Марченко, лихой Мамочкин и
испытанные старые разведчики - Бражников и Быков. Однако остальные были в
большинстве вчерашние стрелки, набранные из частей в ходе наступления. Этим
людям пока очень нравится ходить в разведчиках, шагать друг за дружкой
маленькими группами, пользуясь свободой, немыслимой в пехотной части. Их
окружают почет и уважение. Это, разумеется, не может не льстить им, и они
глядят орлами, но каковы они будут в деле - неизвестно.
Теперь Травкин понял, что именно эти причины и заставляли его не
торопиться. Его огорчили упреки комдива, тем более что он знал слабость
Сербиченко к разведчикам. Зеленые глаза полковника глядели на него
хитроватым взглядом старого, опытного разведчика прошлой войны,
унтер-офицера Сербиченко, который из разделяющей их дали лет и судеб как бы
говорил испытующе: "Ну, посмотрим, каков ты, молодой, против меня, старого".
Между тем взвод вступил в селение. Это была обычная западноукраинская
деревня, разбросанная по-хуторскому. С огромного, в три человеческих роста,
креста смотрел на солдат распятый Иисус. Улицы были пустынны, и только лай
собак по дворам и едва приметное движение домотканых холщовых занавесок на
окнах показывали, что люди, запуганные бандитскими шайками, внимательно
присматриваются к проходящим по деревне солдатам.
Травкин повел свой отряд к одинокому дому на пригорке. Дверь открыла
старая бабка. Она отогнала большого пса и неторопливо оглядела солдат
глубоко сидящими глазами из-под густых седоватых бровей.
- Здравствуйте,- сказал Травкин,- мы к вам отдохнуть на часок.
Разведчики вошли вслед за ней в чистую комнату с крашеным полом и
множеством икон. Иконы, как солдаты замечали уже не раз в этих краях, были
не такие, как в России,- без риз, с конфетно-красивыми личиками святых. Что
касается бабки, то она в точности походила на украинских старух из-под Киева
или Чернигова, в бесчисленных холщовых юбках, с сухонькими, жилистыми
ручками, и отличалась от них только недобрым светом колючих глаз.
Однако, несмотря на ее угрюмую, почти враждебную молчаливость, она
подала захожим солдатам свежего хлеба, молока, густого как сливки, соленых
огурцов и полный чугун картошки. Но все это - с таким недружелюбием, что
кусок не лез в горло.
- Вот бандитская мамка! - проворчал один из разведчиков.
Он угадал наполовину. Младший сын старухи действительно пошел по
бандитской лесной тропе. Старший же подался в красные партизаны. И в то
время как мать бандита враждебно молчала, мать партизана гостеприимно
открыла бойцам дверь своей хаты. Подав разведчикам на закуску жареного
свиного сала и квасу в глиняном кувшине, мать партизана уступила место
матери бандита, которая с мрачным видом засела за ткацкий станок, занимавший
полкомнаты.
Сержант Иван Аниканов, спокойный человек с широким простоватым лицом и
маленькими, великой проницательности глазками, сказал ей:
- Что же ты молчишь, как немая, бабуся? Села бы с нами, что ли, да
рассказала чего-нибудь.
Сержант Мамочкин, сутулый, худой, нервный, насмешливо пробормотал:
- Ну и кавалер же этот Аниканов! Охота ему поболтать со старушкой!..
Травкин, занятый своими мыслями, вышел из дому и остановился возле
крыльца. Деревня дремала. По косогору ходили стреноженные крестьянские кони.
Было совершенно тихо, как может быть тихо только в деревне после
стремительного прохода двух враждующих армий.
- Задумался наш лейтенант,- заговорил Аниканов, когда Травкин вышел.-
Как сказывал комдив? Веселая война? Молоко пить да по бабам шататься...
Мамочкин вскипел:
- Что там комдив говорил, это его дело. А ты чего лезешь? Не хочешь
молока - не пей, вон вода в кадке. Это не твое дело, а лейтенанта. Он
отвечает перед высшим начальством. Ты нянькой хочешь быть при лейтенанте. А
кто ты такой? Деревенщина. Попался бы ты мне в Керчи, я бы тебя за пять
минут раздел, разул и рыбкам на обед продал.
Аниканов беззлобно рассмеялся:
- Это верно. Раздеть, разуть - это по твоей части. Ну и насчет обедов
ты мастер. Про это и говорил комдив.
- Ну и что? - наскакивал Мамочкин, как всегда уязвленный спокойствием
Аниканова.- И пообедать можно. Разведчик с головой обедает получше генерала.
Обед смелости и смекалки прибавляет. Понятно?
Розовощекий, с льняными волосами Бражников, круглолицый, веснушчатый
Быков, семнадцатилетний мальчик Юра Голубовский, которого все звали
"Голубь", высокий красавец Феоктистов и остальные, улыбаясь, слушали горячий
южный говорок Мамочкина и спокойную, плавную речь Аниканова. Только Марченко
- широкоплечий, белозубый, смуглый - все время стоял возле старухи у
ткацкого станка и с наивным удивлением городского человека повторял, глядя
на ее маленькие сухонькие ручки:
- Это же целая фабрика!
В спорах Мамочкина с Аникановым - то веселых, то яростных спорах по
любому поводу: о преимуществах керченской селедки перед иркутским омулем, о
сравнительных качествах немецкого и советского автоматов, о том, сумасшедший
ли Гитлер или просто сволочь, и о сроках открытия второго фронта - Мамочкин
был нападающей стороной, а Аниканов, хитро щуря умнейшие маленькие глазки,
добродушно, но едко оборонялся, повергая Мамочкина в ярость своим
спокойствием.
Мамочкина, с его несдержанностью бузотера и неврастеника, раздражали
аникановская деревенская солидность и добродушие. К раздражению
примешивалось чувство тайной зависти. У Аниканова был орден, а у него только
медаль; к Аниканову командир относился почти как к равному, а к нему почти
как ко всем остальным. Все это уязвляло Мамочкина. Он утешал себя тем, что
Аниканов - партиец и поэтому, дескать, пользуется особым доверием, но в душе
он сам восхищался хладнокровным мужеством Аниканова. Смелость же Мамочкина
была зачастую позерством, нуждалась в беспрестанном подстегивании самолюбия,
и он понимал это. Самолюбия у Мамочкина было хоть отбавляй, за ним
утвердилась слава хорошего разведчика, и он действительно участвовал во
многих славных делах, где первую роль играл все-таки Аниканов.
Зато в перерывах между боевыми заданиями Мамочкин умел показать товар
лицом. Молодые разведчики, еще не бывшие в деле, восхищались им. Он щеголял
в широченных шароварах и хромовых желтых сапожках, ворот его гимнастерки был
всегда расстегнут, а черный чуб своевольно выбивался из-под кубанки с
ярко-зеленым верхом. Куда было до него массивному, широколицему и
простоватому Аниканову!
Происхождение и довоенное бытие каждого из них - колхозная хватка
сибиряка Аниканова, сметливость и точный расчет металлиста Марченко,
портовая бесшабашность Мамочкина - все это наложило свой отпечаток на их
поведение и нрав, но прошлое уже казалось чрезвычайно далеким. Не зная,
сколько еще продлится война, они ушли в нее с головой. Война стала для них
бытом и этот взвод - единственной семьей.
Семья! Это была странная семья, члены которой не слишком долго
наслаждались совместной жизнью. Одни отправлялись в госпиталь, другие - еще
дальше, туда, откуда никто не возвращается. Была у нее своя небольшая, но
яркая история, передаваемая из "поколения" в "поколение". Кое-кто помнил,
как во взводе впервые появился Аниканов. Долгое время он не участвовал в
деле - никто из старших не решался брать его с собой. Правда, огромная
физическая сила сибиряка была большим достоинством,- он свободно мог сгрести
в охапку и придушить, если понадобится, даже двоих. Однако Аниканов был так
огромен и тяжел, что разведчики боялись: а что если его убьют или ранят?
Попробуй вытащи такого из огня. Напрасно он упрашивал и клялся, что, если
его ранят, он сам доползет, а убьют: "Черт с вами, бросайте меня, что мне
немец, мертвому-то, сделает!" И только сравнительно недавно, когда пришел к
ним новый командир, лейтенант Травкин, сменивший раненого лейтенанта
Скворцова, положение изменилось.
Травкин в первый же поиск взял с собой Аниканова. И "эта громадина"
сгреб здоровенного немца так ловко, что остальные разведчики и охнуть не
успели. Он действовал быстро и бесшумно, как огромная кошка. Даже Травкин с
трудом поверил, что в плащ-палатке Аниканова бьется полузадушенный немец,
"язык",- мечта дивизии на протяжении целого месяца.
В другой раз Аниканов вместе с сержантом Марченко захватил немецкого
капитана, при этом Марченко был ранен в ногу, и Аниканову пришлось тащить
немца и Марченко вместе, нежно прижимая товарища и врага друг к другу и
боясь повредить обоих в равной степени.
Рассказы о подвигах многоопытных разведчиков были главной темой долгих
ночных разговоров, они будоражили воображение новичков, питали в них
горделивое чувство исключительности их ремесла. Теперь, в период долгого
бездействия, вдали от противника, люди пообленились.
Плотно поев и сладко затянувшись махоркой, Мамочкин выразил желание
остановиться в деревне на ночь и раздобыть самогону. Марченко неопределенно
сказал:
- Да, спешить тут нечего... Все равно не догоним. Здорово утекает
немец.
В это время дверь отворилась, вошел Травкин и, показывая пальцем в окно
на стреноженных лошадей, спросил хозяйку:
- Бабушка, чьи это кони?
Одна из лошадей, большая гнедая кобыла с белым пятном на лбу,
принадлежала старухе, остальные - соседям. Минут через двадцать эти соседи
были созваны в старухину избу, и Травкин, торопливо нацарапав расписку,
сказал:
- Если хотите, пошлите с нами кого-нибудь из ваших ребят, он приведет
лошадей обратно.
Это предложение понравилось крестьянам. Каждый из них отлично знал, что
только благодаря быстрому продвижению советских войск немец не успел угнать
всю скотину и сжечь деревню. Они не стали чинить препятствий Травкину и тут
же выделили подпаска, который должен был отправиться с отрядом.
Шестнадцатилетний паренек в овчинном тулупчике был и горд и напуган
возложенным на него ответственным поручением. Распутав лошадей и взнуздав
их, а затем напоив из колодца, он вскоре сообщил, что можно трогаться.
Через несколько минут отряд конников пустился крупной рысью на запад.
Аниканов подъехал к Травкину и, косясь на скачущего рядом паренька, тихо
спросил:
- А не нагорит вам, товарищ лейтенант, за такую реквизицию?
- Да,- ответил Травкин, подумав,- может и нагореть. А немца мы все-таки
догоним.
Они понимающе улыбнулись друг другу.
Погоняя лошадь, всматривался Травкин в безмолвную даль древних лесов.
Ветер свирепо дул ему в лицо, а кони казались птицами. Запад озарился
кровавым закатом, и, как бы догоняя этот закат, неслись на запад всадники.
Штаб дивизии расположился на ночлег в обширном лесу, в центре
забывшихся неспокойным сном полков. Костры не зажигались: над лесами на
большой высоте назойливо гудели немецкие самолеты, нащупывая проходящие
войска. Высланные вперед саперы поработали здесь полдня и построили красивый
зеленый шалашный городок с прямыми аллейками, четкими стрелками указок и
опрятными, покрытыми хвоей шалашами. Сколько таких недолговечных "потешных"
городков построено было за годы войны саперами дивизии!
Командир саперной роты лейтенант Бугорков дожидался приема у начальника
штаба. Подполковник не отрывал глаз от карты. Зеленые пространства ее с
нанесенным на них положением частей дивизии выглядели очень странно. Обычных
линий, проведенных синим карандашом и обозначающих противника, не было
вовсе. Тылы находились черт знает где. Полки казались угрожающе одинокими в
нескончаемой зелени лесов.
Лес, в котором дивизия остановилась на ночлег, имел форму
вопросительного знака. Этот зеленый вопросительный знак словно дразнил
подполковника Галиева издевательским голосом командарма: "Ну как? Это вам не
Северо-Западный фронт, где вы полвойны сиднем просидели и немецкая
артиллерия стреляла по часам! Маневренная война-с!"
Галиев, не спавший уже которую ночь, кутался в бурку. Подняв наконец
глаза от карты, он заметил Бугоркова.
- Тебе чего?
Лейтенант Бугорков не без удовольствия оглядывал построенный им
превосходный шалаш.
- Я пришел узнать, где разместится завтра штаб, товарищ подполковник,-
ответил он.- На рассвете я вышлю туда взвод.
Ему очень хотелось, чтобы дивизия задержалась в этом лесу хотя бы еще
на сутки. Веселый шалашный городок был бы хоть немного обжит и хоть
кто-нибудь да похвалил бы Бугоркова за это чудо шалашного строительства. А
то и оглянуться не успеешь, как новенькие шалаши будут покинуты и в них
начнет хозяйничать весенний ветер. Бугорков был сыном и внуком прославленных
плотников и каменщиков, неудовлетворенная гордость строителя говорила в нем.
Подполковник кратко сказал:
- Дай свою карту.
И начертил на карте Бугоркова флажок - на опушке какого-то другого
леса, километрах в сорока от нынешней стоянки. Бугорков подавил вздох и
направился к выходу, но в эту минуту плащ-палатка, занавешивающая вход,
раздвинулась, и в шалаш вошел начальник разведки капитан Барашкин.
Подполковник Галиев встретил его очень неприветливо:
- Командир дивизии недоволен разведкой. Сегодня мы встретили лейтенанта
Травкина с его людьми. Что за вид! Незаправленные, обросшие. О чем вы
думаете?
Подполковник помолчал и вдруг выкрикнул отчаянным голосом:
- И будьте любезны, капитан, скажите мне наконец, где противник?
Лейтенант Бугорков выскользнул из шалаша и пошел готовить взвод саперов
к предстоящему выступлению. Он решил по дороге отыскать Травкина, чтобы
предупредить его о слышанном. "Пусть срочно пострижет и побреет
разведчиков,- благожелательно думал Бугорков,- не то ему будет здоровая
нахлобучка".
Бугорков любил Травкина, своего земляка-волжанина. Прославленный
разведчик, Травкин оставался тем же тихим и скромным юношей, каким был при
их первой встрече. Встречались они, правда, довольно редко - у каждого
хватало собственных служебных забот,- но приятно было иногда вспомнить, что
здесь, где-то недалеко, ходит приятель и земляк Володя Травкин - скромный,
серьезный, верный человек. Ходит вечно на виду у смерти, ближе всех к ней...
Травкина Бугоркову найти не удалось. Сунулся он в шалаш Барашкина, но
тот был еще не в себе после полученного нагоняя и на вопрос Бугоркова
ответил градом ругательств:
- Черт его знает, где он! Охота мне получать за него замечания...
Капитан Барашкин славился в дивизии как сквернослов и лентяй. Зная, что
начальство относится к нему плохо, и каждый день ожидая, что его отстранят
от работы, он и вовсе перестал что-либо делать. Где его разведчики и чем они
занимаются, он так толком и не знал в течение всего наступления. Сам он ехал
в штабном грузовике и "крутил роман" с только что прибывшей новой радисткой
Катей, светловолосой задумчивой девицей-солдатиком с красивыми глазами.
Бугорков вышел от Барашкина и очутился в самом центре построенного им
недолговечного человеческого гнезда. Слоняясь по прямым аллейкам, он думал о
том, что хорошо бы покончить наконец с этой войной, поехать в свой родной
город и там снова делать свое дело: строить новые дома, вдыхать сладкий
запах строганых досок и, взбираясь по лесам, обсуждать с бородатыми
мастеровыми замысловатые чертежи на помятой синьке.
С рассветом Бугорков, уложив на повозку лопаты, кирки и прочий
инструмент, отправился в путь во главе своих саперов.
Болтовня первых птиц разносилась по лесу, смыкавшему над узкой дорогой
кроны старых деревьев. По обочинам дороги ходили в накинутых поверх шинелей
плащ-палатках продрогшие за ночь часовые. У дороги и вокруг стоянки были
вырыты окопы, и в них дежурили у своих пулеметов сонные пулеметчики. Солдаты
спали на земле на елочном лапнике, тесно прижавшись друг к другу. Утренний
холод будил людей, и они бросались собирать шишки и ветки для костров.
"Вот она, война,- думал Бугорков, поеживаясь,- великая бездомность
сотен и тысяч людей".
Пройдя километров десять, саперы увидели быстро приближающиеся с запада
фигуры трех всадников. Бугорков встревожился: он знал, что впереди нет ни
одного красноармейца. Всадники неслись галопом, и вскоре Бугорков с
облегчением узнал в одном из них Травкина.
Не сходя с лошади, Травкин сказал:
- Немцы недалеко, с артиллерией и самоходками.
Он на карте Бугоркова показал расположение немецкой обороны,
проходившей как раз по опушке того леса, где Бугорков собирался строить
очередной шалашный городок.
- А два немецких броневика и самоходка стоят вот здесь, наверное, в
засаде...- Напоследок Травкин сказал: - Вот видишь... Аниканов... ранен в
стычке с немцами.
Аниканов неловко сидел на лошади, виновато улыбаясь, словно он по
неосторожности причинил всем большую неприятность.
Бугорков спросил растерянно:
- А мне что делать?
Условились, что саперы подождут здесь, Травкин доложит начальнику
штаба, а потом передаст Бугоркову распоряжение Галиева. Травкин стегнул
большую гнедую лошадь с белым пятном на лбу и снова пустился вскачь.
Посреди шалашного городка, возле своего "виллиса", стоял полковник
Сербиченко, вокруг собрались командиры полков, подполковники и майоры, а
немного поодаль - адъютанты и ординарцы. Травкин круто остановил лошадь,
слез с нее и, прихрамывая после непривычно долгой верховой езды, доложил:
- Товарищ комдив, немцы недалеко.
Его обступили, и он кратко рассказал, что на ближней речке расположены
немецкие позиции в виде сплошной траншеи. Он видел там же артиллерийские
позиции и шесть самоходок. Траншеи заняты немецкой пехотой. Километрах в
двадцати отсюда два броневика и самоходка стоят в засаде.
Комдив отметил на карте данные Травкина; началась легкая суматоха;
командиры полков и штабные тоже вынули карты, подполковник Галиев скинул с
плеч на землю свою бурку, вдруг перестав зябнуть, а начальник политотдела
пошел собирать политработников.
- Значит, ты думаешь, что оборона серьезная? - спросил наконец комдив,
проведя последнюю черту синим карандашом на карте, развернутой по капоту
"виллиса".
- Так точно.
- И самоходки ты сам видел?
- Так точно.
- А ты не сочиняешь трошки? - неожиданно заключил свои вопросы
полковник, вскидывая на Травкина зеленовато-серые прищуренные глаза.
- Нет, не сочиняю,- ответил Травкин.
- Ты не обижайся,- примирительным тоном сказал комдив,- это я для
верности спрашиваю, ибо знаю, козаче, что разведчики приврать любят.
- Я не вру,- повторил Травкин.
Где-то уже давали команду "в ружье", лес глухо зашумел. Это подымались
подразделения.
Комдив, глядя на карту, приказывал:
- Полки идут походным порядком, как раньше. Авангардный полк высылает
вперед усиленный батальон в качестве передового отряда. Полковая артиллерия
следует с пехотой. На фланги выбрасываются разведчики и автоматчики.
Достигнув высоты 108,1, передовой полк развертывается в боевой порядок. Его
командный пункт - высота 108,1. Я - на западной опушке этого леса, возле
дома лесника. Галиев, готовь боевое распоряжение. Доложи в корпус.- И вдруг
сказал негромко: - Смотрите, товарищи начальники! Артполк отстал. Снарядов и
патронов мало. Мы в невыгодном положении. Будем честно выполнять свой долг.
Офицеры быстро разошлись по своим делам, и у машины остались только
комдив, Галиев и Травкин. Полковник Сербиченко оглядел Травкина и его
взмыленную лошадь и, усмехнувшись, произнес:
- Добрый козак.
- У меня Аниканов ранен,- смутившись, поведал ни с того ни с сего
полковнику Травкин.
Комдив ничего не ответил, отдал последние распоряжения Галиеву и уехал
к полкам.
Вокруг Галиева забегали штабные офицеры. Он был неузнаваем.
Повеселевший, шумливый, он вдруг стал похож на проказливого бакинского
мальчишку, каким был лет тридцать назад. "Галиев немца чует",- говорили про
него в такие минуты.
- Поезжай к своим людям! Следи за немцем и присылай нарочных! - крикнул
он Травкину.
- Есть! - крикнул в ответ Травкин и снова вскочил на лошадь.
Сопровождавший его разведчик между тем сдал Аниканова санинструктору и,
ведя в поводу лошадь без седока, присоединился к лейтенанту.
Травкин застал Бугоркова на прежнем месте в тревожном ожидании. Он
спешился, рассеянно выпил предложенную Бугорковым водку и показал ему на
карте месторасположение штаба дивизии.
- Значит, снова война начинается,- сказал Бугорков и посмотрел в
серьезные глаза Травкина.
Разведчики пришпорили лошадей и пустились вскачь навстречу
неизвестному.
А саперы тронулись в путь, тихо рассуждая о том, что вот снова начнутся
бои и конца этим боям не видать. Не видать конца этим боям. Бугорков сказал:
- Ну, ребята, теперь вместо шалашстроя будет нам блиндажстрой.
Травкин вскоре присоединился к своим людям, ожидавшим его на лесистом
холме, неподалеку от безымянной речки, за которой окопались немцы.
Марченко, наблюдавший немцев с верхушки дерева, слез и доложил
лейтенанту:
- Эти немцы в броневиках и самоходка покрутились здесь полчаса, потом
повернули и переехали речку,- к своим, значит, убрались. Речка мелкая, я
видел. Вода доходила броневикам до середины.
Разведчики поползли к речке и залегли в кустах. Паренька с лошадьми
Травкин отправил домой.
- Езжай все прямо по этой дороге. Лошадей возьмешь не всех, две
останутся у меня еще на день, пришлю их завтра, а то донесения не на чем
посылать.
Затем Травкин подполз к своим людям и стал наблюдать немецкую оборону.
Траншея была вырыта недавно и еще не закончена. Перебегающим по ней немцам
она едва доходила до плеч. Впереди траншеи - проволочное заграждение в два
кола. Разведчиков отделяла от немцев неширокая речка, поросшая камышом. На
бруствере траншеи во весь рост стоял человек и смотрел на восточный берег в
бинокль.
- Сейчас отправлю его к гитлеровой маме,- шепнул Мамочкин.
- Не дури,- сказал Травкин.
Он смотрел на немецкую оборону, оценивая ее. Да, вот та неявственно
различимая серая полоска земли - вторая траншея. Место для обороны немцы
выбрали хорошее - западный берег гораздо выше восточного и густо порос
лесом. Высота возле разбросанных домиков хутора - командная, на карте она
обозначена цифрой 161,3. Немцев в траншее много. На восточной окраине хутора
стоит самоходная пушка.
Травкин вдруг вспомнил об Аниканове, но вспомнил как-то вскользь,
неопределенно. Так вспоминают сошедшего ночью с поезда пассажира, недолго
побывшего среди остальных и сгинувшего неизвестно куда.
Мамочкин прошептал:
- Глядите, товарищ лейтенант. Фрицы выходят на экскурсию.
Человек тридцать немцев вышли из леса и двинулись к реке. Здесь они
рассредоточились и, с опаской вглядываясь в противоположный берег, вошли в
мутную воду.
Травкин сказал лучшему стрелку взвода - Марченко:
- Пугни-ка их.
Последовала длинная очередь из автомата, фонтанчики подскакивали от
пулевых ударов. Немцы выскочили из реки обратно на свой берег и, суетливо
оглядываясь и гогоча, как гуси, залегли. В траншее заволновались, забегали,
раздалась гортанная команда, засвистели пули. Самоходная пушка, стоявшая на
окраине хутора, вдруг затряслась, заверещала и выпустила один за другим три
снаряда. Через секунду ударили немецкие орудия. Их было не меньше десятка, и
они в течение трех-четырех минут били по бугру. Снаряды яростно взрывали
землю, оглушая странным воплем молчаливые леса.
Гул артиллерийского налета услышал передовой отряд дивизии - усиленный
батальон. Люди остановились. Командир батальона капитан Муштаков и командир
батареи капитан Гуревич замерли на своих лошадях. Муштаков сказал:
- Вот что значит отвык... Больше месяца не слышал этой музыки.
Взрывы следовали равномерно, один за другим.
Постояв с минуту, усиленный батальон двинулся дальше. На повороте
солдаты увидели паренька в овчинном тулупчике, с лошадьми. Он сидел,
сгорбившись, верхом на лошади и, вытянув шею, прислушивался к мощному гулу
орудий.
Командир батальона, поравнявшись с ним, спросил:
- Ты что тут делаешь?
-- Поспишайте,- испуганным шепотом сказал паренек.- Там на ричци немцив
багато-багато, а разведчикив двенадцать чоловик...
То, что на военном языке называется переходом к обороне, происходит
так.
Части развертываются и пытаются с ходу прорвать фронт противника. Но
люди измотаны непрерывным наступлением, артиллерии и боеприпасов мало.
Попытка атаковать не имеет успеха. Пехота остается лежать на мокрой земле
под неприятельским огнем и весенним дождем вперемежку со снегом. Телефонисты
слушают яростные приказания и ругань старших командиров: "Прорвать! Поднять
пехоту и опрокинуть фрицев!" После второй неудачной атаки поступает приказ:
"Окопаться".
Война превращается в огромную землеройку. Земляные работы ведутся по
ночам, освещаемые разноцветными немецкими ракетами и пожаром зажженных
немецкой артиллерией ближних деревень. В земле растет запутанный лабиринт
звериных нор и норок. Вскоре вся местность преображается. Это уже не
лесистый берег небольшой реки, заросшей камышом и водорослями, а
изъязвленный осколками и разрывами "передний край", разделенный на пояса,
как Дантов ад, лысый, перекопанный, обезличенный и обвеваемый нездешним
ветром.
Разведчики, сидя по ночам на бывшем берегу реки (теперь это зовется
нейтральной полосой), слушают стук немецких топоров и голоса немецких
саперов, тоже укрепляющих свой передний край.
Между тем нет худа без добра. Понемногу подтягиваются тылы, на
скрипучих повозках подвозятся снаряды, патроны, хлеб, сено, консервы.
Подъехали наконец и остановились где-то поблизости, маскируясь в ближних
лесах, медсанбат, полевая почта, обменный пункт, ветеринарный лазарет.
Прибывает и артполк, встречаемый всеми с великой радостью. Орудия
вкапываются в землю и ведут правильную пристрелку по целям, производя, к
полному удовольствию наших солдат, буйные налеты на немецкие траншеи и
блиндажи.
Начинается сравнительно тихая жизнь, мокрая жизнь, жизнь липкая,
дрянная, земляная, но все-таки жизнь. А когда подходит ближе полевая почта и
накопившиеся за месяц наступления письма целыми пачками доходят до
продрогших солдатских рук,- это уже почти счастливая жизнь.
Сидя в окопчике на самом берегу реки, среди камыша и гниловатых
водорослей, прочитал свои письма и Травкин. Писала мать, учительница из
небольшого волжского городка, и сестра из Москвы. Все письма матери, в
сущности, были невысказанной горячей и жалкой просьбой: не погибнуть.
Сестра Лена, студентка Московской консерватории по классу скрипки,
писала о своих успехах. Она писала о Бахе и Чайковском с юношеской
фамильярностью: дескать, старик Чайковский оказался не так уж труден, как я
думала раньше... этот старый немец Бах... и так дальше. Лепет юности, ровный
свет электрических плафонов, тусклый блеск скрипок - как все было далеко!
Травкин даже, по правде сказать, обиделся, что люди ходят в театр, слушают
музыку, влюбляются, учатся, в то время как он, Травкин, и другие сидят здесь
под страхом смерти и - что еще хуже - под проливным дождем.
- Что вам пишут, товарищ лейтенант? - спросил сидящий рядом с биноклем
в руках Марченко.
Травкин ответил:
- Живут помаленьку и на нас посматривают - скоро ли мы кончим.
Марченко, улыбнувшись, кивнул головой; при этом он, не отрываясь,
глядел в бинокль на вражеские позиции и заметил:
- Немцы что-то шевелятся.
Травкин взял бинокль. Немцы выкатывали из лесу орудие. И он засмеялся,
вспомнив слова сестры, которые звучали так: этот старый немец Б-бах! Ба-бах!
Травкин сообщил по телефону Гуревичу:
- Смотрите, Гуревич, они орудие выкатили на прямую наводку - два пальца
правей разрушенного дома. Видите?
- Спасибо, Травкин,- глухо прозвучал в телефонную трубку голос вечно
бодрствующего артиллериста,- сейчас накрою.
Просунув голову сквозь влажный камыш, появился Мамочкин.
- Кушать будете, товарищ лейтенант?
Он принес Травкину полгуся на завернутой в газету фарфоровой тарелке.
Травкин, поделив гуся с Марченко, вдруг подумал о том, что Мамочкин
последнее время частенько приносит различные лакомства "невоенного образца",
вроде яиц, гусей, кур и сметаны. Он хотел спросить Мамочкина, откуда вся эта
снедь, но тут же забыл, отвлеченный новым замечанием Марченко насчет
поведения немцев.
Мамочкин действительно разбогател. Никто не знал, откуда он добывает
всю эту пропасть яиц, масла, птицы, соленых огурцов и квашеной капусты. На
вопросы разведчиков Мамочкин, ухмыляясь, отвечал:
- Что ж, сумей.
А дело было простое и очень даже некрасивое. Получив приказание
Травкина отвести оставшихся двух лошадей в деревню, Мамочкин не доставил их
по назначению, а отдал "на время" старику вдовцу в ближайший хутор, не взяв
платы, но выговорив право получать у старика различные продукты. Время было
горячее, надо пахать и сеять, и старик не скупился.
Молодые разведчики смотрели на Мамочкина с восторгом, удивляясь его
хитроумию и удачливости. В лице красавца Феоктистова он имел верного
адъютанта, старавшегося походить на Мамочкина во всем и даже отпустившего
усики по примеру своего кумира. По вечерам Мамочкин рассказывал новичкам
устную летопись взвода, особо выделяя, конечно, свои собственные заслуги.
Правда, и Аниканова он снисходительно похваливал: Аниканов уже стал историей
и не мог повредить славе Мамочкина.
Разведчики, слушая Мамочкина, часто ловили его на несуразностях и
противоречиях. Он мало смущался этим. Только в присутствии Травкина
красноречие Мамочкина сразу же тускнело: Травкин ненавидел неправду. Иногда
в свободные вечера он сам начинал рассказывать эпизоды боевой жизни, и такие
вечера были для новичков настоящим праздником.
При этом их поражала его скромность. Он рассказывал об Аниканове, о
погибшем старшине Белове, о Марченко и о Мамочкине, а себя как-то обходил,
выставляя неким очевидцем.
- Надо учиться действовать так, как Аниканов,- нередко заканчивал он
свой рассказ, и Мамочкин ревниво ерзал в своем углу.
Молоденький Юра Голубь в эти вечера усаживался у ног лейтенанта и
глядел на него влюбленными глазами. Он мог сколько угодно восторгаться
преувеличенной лихостью Мамочкина, но образцом для него был только этот
замкнутый, юный и немножко непонятный лейтенант.
Впрочем, Мамочкин тоже любил эти вечера. Лейтенант, обычно молчаливый,
в эти редкие минуты как-то раскрывался, он знал много разных историй и
иногда рассказывал о жизни ученых и полководцев, а Мамочкин был
любознателен.
Травкину он носил яства из своего никому не ведомого источника не
потому, что хотел задобрить командира. Разбираясь в людях, Мамочкин понимал,
что добиться таким путем от лейтенанта каких-то там льгот или поблажек
невозможно: Травкин ел гусей, даже не замечая толком, что он ест. Мамочкин
"покровительствовал" Травкину потому, что любил его. Любил именно за те
качества, каких не хватало ему самому: за самозабвенное отношение к делу и
за абсолютное бескорыстие. Он с удивлением наблюдал, с какой точностью
Травкин делит получаемую водку, себе наливая меньше, чем всем остальным.
Отдыхал он тоже меньше всех. Мамочкин не мог этого понять. Он чувствовал,
что лейтенант правильно и хорошо поступает, но прекрасно знал, что на месте
командира действовал бы далеко не так.
Отнеся лейтенанту очередную порцию "конины", как он про себя называл
гусей, кур и прочую снедь, получаемую за "прокат" коней, Мамочкин отправился
к овину, где обосновались на жительство разведчики. И тут он чуть не
наткнулся на командира дивизии, полковника Сербиченко, встречи с которым
всячески избегал из-за своей зеленой кубанки и желтых сапожек: комдив не
терпел отклонений от установленной формы одежды.
Рядом с полковником стояла беленькая девушка со стриженными по-мужски
волосами, одетая в обычный солдатский костюм с нашивками младшего сержанта
на погонах. Мамочкин не знал ее, а он знал здесь всех женщин наперечет.
Комдив разговаривал с девушкой, ласково улыбаясь.
Полковник Сербиченко относился к женщинам с покровительственной
нежностью. В глубине души он считал, что женщинам не место на войне, но он
не испытывал к ним поэтому пренебрежения, как многие другие, а жалел их
жалостью старого солдата, хорошо знающего тяготы войны.
-- Ну как? Нравится тебе у нас? - спрашивал полковник.
Девушка застенчиво отвечала:
- Ничего... как всюду.
- Разве как всюду? У меня не так, как всюду. У меня, милая моя, дивизия
прославленная, краснознаменная! Никто тебя не обижает?
- Нет, товарищ полковник.
- Гляди. Будут обижать, приставать - приходи и жалуйся смело. Девушек у
нас мало, и я их в обиду не даю. А ты не крутишь с парнями?
- Зачем они мне? - засмеялась девушка.
- Эге, не обманывай... все знаю. Тебя с капитаном Барашкиным не раз
видели. Смотри, держись хорошо,- сказал он вдруг серьезно,- мужчины - народ
хитрый и не говорят того, что думают.
Он попрощался с ней и пошел по направлению к своей избе, а девушка
осталась стоять под деревом.
Тут перед ней и предстал Мамочкин:
- Мое почтение, барышня!
Она удивленно оглядела его с ног до головы.
- Разведчик сержант Мамочкин! - лихо пристукнул он каблуками.
Девушка улыбнулась.
- Я вас раньше, так сказать, не встречал,- увязался он за ней.- Вы из
другой части или с неба упали?
Она рассмеялась и пояснила, что ее перевели сюда из другой дивизии.
- А с разведкой вы там дружили?
- Я в штабе тыла работала.
Они шли рядом. Она беззаботно похохатывала, а он, блистая портовым
остроумием, прикидывал, куда бы ее повести.
- Советую вам, Катюша,- он уже узнал ее имя,- в дальнейшей жизни
дружить с разведкой. Кто лучший кавалер? Ясно, разведчик. У кого всегда
выпивка плюс закуска и часы? Обратно у разведчика. Кто самый самостоятельный
и отчаянный? Безусловно, разведчик! Понятно? И неужели вы никого из
разведчиков не знаете? - продолжал он, игриво ухмыляясь.- А небезызвестный
нам капитан Барашкин как? А?
- Вы откуда знаете? - удивилась она.
- Разведчики все знают!
Идти гулять с ним в лес она отказалась, но обещала зайти как-нибудь в
гости. Мамочкин обиделся было, но потом снова развеселился, и они расстались
друзьями.
Придя в овин, Мамочкин застал там негромкую, но напряженную возню, как
всегда перед выходом на задание, и вспомнил, что Марченко сегодня
отправляется на поиск во глава группы в четыре человека.
Марченко только что пришел с переднего края и, сидя в углу, у старой
ржавой молотилки, писал письмо. Люди, отправлявшиеся с ним, надевали
маскхалаты, привешивали гранаты, как-то сосредоточенно суетились и
ежеминутно взглядывали на Марченко: не пора ли идти?
Марченко писал жене и своим старикам в город Харьков. Он сообщал им,
что жив и здоров, что напрасно жена заподозрила его в том, что у него тут
"завелась краля", ничего подобного, он писал часто, но почта отстала из-за
наступления. Хотя все это были обычные вещи, но писал он на этот раз
по-особому, за каждой строкой подразумевая другую, более проникновенную.
Когда он кончил писать, он был взволнован. Письмо отдал дневальному, а сам
негромко сказал:
- Ну, ребята, пошли, значит. Все готово? Он выстроил свою четверку,
испытующе осмотрел ее, затем спросил:
- А саперов-то нет?
Из дальнего угла, из глубин наваленной соломы, послышался спокойный,
веселый голос:
- Как так нет? Саперы на месте.
Облепленные соломинками, поднялись два сапера, присланные Бугорковым
для сопровождения группы Марченко.
- Я старший,- произнес ранее говоривший голос, принадлежавший
невысокому, коренастому солдату лет двадцати.
- Тебя как звать? - осведомился Марченко, одобрительно оглядев сапера.
- Максименком звать, земляк твий,- ответствовал "старший" под общий
смех.
- Откуда? - засмеялся, блеснув жемчужными зубами, Марченко.
- З Кременчуга.
- Да, почти земляк... Задачу свою знаешь?
- Знаю,- так же бойко отвечал Максименко,- розминирувать нимецьки мины,
розризать нимецьку проволоку, пропустыть вас у цей розриз и идты до дому на
Комсомольске собрание, бо у нас завтра вранку собрание, а я комсорг. Такая
наша задача.
- Молодец, хлопец,- еще раз засмеялся Марченко.- Мы, значит, дважды
земляки, я тоже у нас тут комсоргом. Пошли.
И группа гуськом по обочине дороги двинулась к переднему краю, где ее
ожидал Травкин.
На пятый день после ухода Марченко Мамочкин снова встретил Катю и
пригласил ее к разведчикам в овин. Там у него была припрятана бутыль
самогону.
Он расстелил в углу сарая белую скатерть, разложил аппетитную закуску
и, пригласив Феоктистова и еще нескольких друзей, уселся рядом с Катей на
солому.
В разгар пира в овин зашел Травкин, которого никто не ждал.
Приход лейтенанта вызвал некоторое замешательство, во время которого
Мамочкину удалось спрятать бутыль и кружку. По правде сказать, Мамочкину не
очень-то приятно было обнаруживать при девушке свою робость перед
командиром, но было еще менее приятно получить от лейтенанта суровое
замечание.
Травкин покосился на сидящих в углу разведчиков и незнакомую девушку.
Разведчики встали, но он тихо сказал "вольно" и лег на свою постель, в
дальнем углу. Он не спал третьи сутки. Позапрошлой ночью должен был
вернуться Марченко, но Травкин напрасно ждал его в траншее, борясь с тяжелой
полудремотой. Странно и тревожно было, что не вернулись и два сапера,
которым надлежало вернуться немедленно после прохода разведчиками минного
поля. Вся группа, бесшумно скрывшаяся в непроглядной темени, пропала,
исчезла, и следы ее замыл дождь.
Травкин улегся на байковое одеяло и заснул беспокойным сном.
Притихшие разведчики снова выпили по чарке, а Катя негромко спросила:
-- Это ваш командир? Тихий такой и молодой.
Травкин метался во сне и вдруг заговорил:
- Ты чего не приходил так долго? Странный ты человек. И саперы не
приходили. А мы Чайковского слушали. Чудак. А ты все не приходил. Ч-чудак.
Речь его не была похожа на речь говорящего во сне. Он произносил слова
обыденным, нормальным голосом бодрствующего человека. Разведчикам стало не
по себе. Они поодиночке разбрелись по овину, оставив Мамочкина одного перед
белой скатертью.
Катя неслышными шагами подошла к Травкину и остановилась над ним. Его
глаза были полуоткрыты, как у спящего ребенка, выцветшая гимнастерка
расстегнута, а на лице застыло выражение горькой обиды. Она тихо сказала:
- Какой он у вас хорошенький.
- Не буди его! - грубо отозвался Мамочкин, но она не обиделась, почуяв
в его словах такую же нежность к спящему, какая охватила и ее.- Беспокоится
наш лейтенант, - пояснил Мамочкин угрюмо.
Да, вечеринка была вконец испорчена,- это почувствовали все.
И только Катя вышла из овина в каком-то приподнятом,
печально-торжественном настроении. Идя по зеленеющему лесу, она с
беспокойством и даже с некоторым удивлением ощущала это свое настроение. Что
могло ее так задеть, разнежить, наполнить такой радостной грустью? Перед
глазами ее стояло почти детское лицо лейтенанта. Может быть, она увидела в
нем свое собственное отражение, что-то похожее на боль, глубоко затаившуюся
в ее душе, еще не утихшую боль девушки из маленького города, встретившейся
на войне с тяжестью жизни в самом ее жестоком проявлении.
Катя все чаще и чаще стала забегать в овин разведчиков. Мамочкин, да и
все остальные прекрасно разобрались в душевном состоянии девушки. Мамочкин
даже обрадовался. Считая себя покровителем лейтенанта в житейских делах, он
решил, что небольшой роман с Катей отвлечет лейтенанта от тяжких дум. А
Травкин заметно затосковал после очевидной гибели Марченко и его группы.
Разведчики наперебой приглашали Катю в гости, рассказывали ей все
новости о лейтенанте, бегали в роту связи сообщить: "Наш-то с передовой
пришел",- одним словом, всячески старались сблизить Катю с Травкиным.
Единственный, кто не замечал всей этой кутерьмы, был сам Травкин.
Однажды он, придя в овин, увидел, что угол его отгорожен плащ-палатками
и вместо одеяла, разостланного на сене, там стоит настоящая кровать и
столик, а на столике - вазочка со свежими подснежниками. Он спросил:
- Это что такое?
- А что? - с невинным видом ответил Бражников.- Это Катя, связистка,
для вас старается, товарищ лейтенант. Травкин густо покраснел и спросил:
- Почему вы впускаете в расположение взвода посторонних людей?
Бражников виновато промолчал, а Мамочкин, узнав об этом разговоре,
развел руками.
- Что за человек! Все о немцах думает - и больше ни о чем! Все схемы
немецкой обороны рисует, над картой сидит и по переднему краю целыми днями
рыщет...
Что касается Кати, то она вначале была обескуражена замкнутостью и
юношеской застенчивостью Травкина. Нет, к такому отношению к себе она не
привыкла. Она привыкла быть всегда желанной, хотя и знала, что причиной
этого легкого успеха были вовсе не ее достоинства, а скорее то, что мужчин
здесь много, а женщины считанные.
Потом она вдруг почувствовала себя вдвойне счастливой: ее любимый был
не обычный человек, нет, он суровый, гордый и чистый. Таким он и должен
быть. Она непривычно робела в его присутствии, сама удивляясь своей робости.
Она ли это, считавшая себя опытной маленькой грешницей? Поцелуй и объятие,
полученные и возвращенные вскользь, в суматохе походного быта, из-за
мимолетной симпатии или просто от скуки - и это она называла жизнью!
Она вспоминала об этом как о чем-то некрасивом, но уже давно прошедшем.
Каждый день приходила она в овин с цветами и веточками пушистой вербы.
Но не в цветах было дело: она приносила с собой благоухание милой
женственности, по которой тосковали одинокие сердца бойцов. Разведчики даже
порицали своего командира за равнодушие к девушке, хотя одновременно и
гордились его неприступностью.
Приехавший в дивизию начальник разведотдела армии полковник Семеркин
застал Катю в момент, когда она ставила свежие цветы в синюю вазочку.
Полковник зашел в овин посмотреть, как живут разведчики, но там никого не
оказалось, кроме повара, дневального и этой девушки.
- Вы кто такая? - спросил полковник.
- Радист младший сержант Симакова,- отрапортовала она.
- А я думал, что вы тут цветами торгуете,- пробормотал желчный
полковник и вышел.
Затем он долго беседовал с командиром дивизии. Они вежливо, но
основательно поспорили.
- Вы ничего не знаете о противостоящем противнике, упрекал командира
дивизии полковник Семеркин.- Разве у вас есть ясное представление о его
группировке и замыслах?
Полковник Сербиченко, стараясь сдерживать себя, отшучивался:
- А откуда я могу знать? Командир дивизии иногда не знает, что у него
самого в войсках творится. Откуда же ему знать, что делает противник? Вот
послал я разведчиков в поиск, а они не вернулись. Для вас семь человек - это
так, мелочь. Вы - армия. А я человек маленький, для меня гибель семи -
большая, очень большая потеря. Разведчиков у меня повыбило в боях.
- Это верно,- возражал полковник Семеркин.- А вы посмотрите, что у вас
в разведке делается. Прихожу к ним в овин - никого нет. Дневальный и не
знает, где они. Правда, девица там с цветами ходит. Какая идиллия! А
следователь вашей прокуратуры только что мне сказал, что к нему поступила
серьезная жалоба на ваших разведчиков. Да, товарищ полковник, вы не знаете,
а я узнал. Жалоба какого-то села. Вот вам и причина плохой работы разведки.
Полковник Сербиченко велел вызвать следователя.
Незаметный, спокойный, чуть рябой, с большим выпуклым лысым черепом,
вскоре явился следователь прокуратуры капитан Еськин.
Следователь подробно рассказал о жалобе жителей недальнего села на то,
что разведчики забрали у них - самовольно! - тринадцать лошадей, из которых
вернули только одиннадцать. К заявлению приложена расписка с неразборчивой
подписью.
- А почему вы думаете, что это сделали именно наши разведчики?
Следователь, не робея под грозным взглядом комдива, ответил:
- Это еще точно не установлено.
-- Так установите точно, потом доложите. Можете идти.
Следователь вышел, а комдив устало сказал полковнику Семеркину:
- Что ж, группу в тыл мы пошлем. А вы постарайтесь пополнить нас
разведчиками.
Когда все разошлись, полковник Сербиченко тоже вышел из избы, на ходу
бросив вскочившему в прихожей ординарцу:
- Скоро приду.
Полковник пошел по направлению к лениво вертящейся мельнице и, подойдя
к одному из разбросанных здесь овинов, спросил у дневального возле входа:
- Разведчики?
- Так точно, товарищ полковник,- ответил дневальный и громко крикнул в
полутемный овин: - Встать! Смирно!
Овин зашевелился и замер. Комдив пытливо осмотрелся. В сумерках овина
стояло человек восемь разведчиков руки по швам. Один из углов был отгорожен
плащ-палатками. Комдив молча подошел к этому углу, приподнял плащ-палатку и
увидел там Катю, тоже стоявшую "смирно". На столике лежали книжки и
тетрадки, в синей вазочке стояли цветы.
Сердитый взгляд комдива чуть смягчился. Он внимательно посмотрел на
Катю и спросил:
- Ты что тут делаешь? - Затем, обращаясь к подбежавшему с рапортом
дежурному сержанту, осведомился: - Где ваш командир?
- Лейтенант на передовой.
- Когда придет, пришли его ко мне.
Он направился к выходу, потом оглянулся:
- Побудешь здесь, Катя, или со мной пойдешь?
-- Я пойду,- сказала Катя.
Они вышли вдвоем.
-- Ты чего застеснялась? - спросил комдив.- Ничего плохого тут нет.
Травкин - парень хороший, разведчик смелый.
Она промолчала.
- Что? Влюбилась? Хорошо! А капитан Барашкин как? В отставку?
- То - ничего,- сказала она,- то было просто так, глупость...
Полковник заворчал, потом, внимательно поглядев на опущенные ресницы
девушки, вдруг спросил:
- А он, Травкин, что? Рад? Девка хоть куда, да еще цветы приносит!
Она ничего не ответила, и он понял.
- Что? Не любит?
Его умилила старинная трагедия неразделенной любви в образе этой
пичужки с погонами младшего сержанта. Здесь, в самом пекле войны,
затрепетала молодая любовь, как птичка над крокодильей пастью. Полковник
усмехнулся.
Они встретили военфельдшера Улыбышеву, и комдив пригласил ее с Катей к
себе пить чай.
Придя в избу полковника, Улыбышева с Катей принялись хозяйничать при
помощи ординарца - вскипятили самовар и сели за стол, весело болтая о всякой
всячине.
Через некоторое время пришел Травкин.
- Садись,- сказал комдив.
Катя заволновалась, боясь, что полковник станет подшучивать над ее
чувствами к Травкину, но он не проронил об этом ни слова. Разговор шел о
каких-то лошадях, а Катя робко смотрела на лейтенанта, на его молодое
серьезное лицо, слушала его ясные, четкие ответы комдиву, хотя и не вникала
в их смысл. И ей стало нестерпимо горько.
"Ну какая я ему пара? - думала она.- Он такой умный, серьезный, сестра
у него скрипачка, и сам он будет ученым. А я? Девчонка, такая же, как тысячи
других".
Травкин ни в малейшей степени не догадывался об истинных чувствах этой
девушки. Она вызывала в нем досаду и недоумение. Ее неожиданные появления в
овине, непрошеные заботы о его удобствах - все это казалось ему чем-то
неприличным, навязчивым и глупым. Он стыдился своих разведчиков, которые при
ее появлении многозначительно переглядывались, неуклюже стараясь оставлять
его с ней наедине.
Теперь он крайне удивился, увидя ее в комнате командира дивизии, да еще
за самоваром. И когда комдив заговорил об истории с лошадьми, Травкин
сначала подумал, что это Катя, узнав о лошадях из разговоров разведчиков,
насплетничала комдиву.
Он вкратце объяснил полковнику, как было дело, и перед комдивом вдруг
воскресли дни наступления, беспрестанные марши, короткие схватки и тот
мартовский полдень, когда он, полковник, стоя посреди разбитой дороги, так
насмешливо упрекал разведчиков. Из зеленовато-серых глаз комдива на Травкина
глянул одобряющий прищуренный взгляд разведчика прошлой войны унтер-офицера
Сербиченко.
-- Молодец, Травкин.
Полковник спросил:
-- А точно ты вернул всех лошадей крестьянам?
Травкин утвердительно ответил:
- Точно.
В дверь постучали, и на пороге показался капитан Барашкин.
- Тебе чего? - недовольно спросил Сербиченко.
- Вы меня не вызывали, товарищ полковник?
- Вызывал часа три назад. Говорил с тобой Семеркин?
- Говорил, товарищ полковник.
- Ну и что?
- Пошлем группу в тыл противника.
- Кто пойдет старшим?
- Да вот он, Травкин,- со скрытым злорадством ответил Барашкин.
Но он ошибся в расчете. Травкин и глазом не моргнул, Улыбышева спокойно
разливала чай, не зная, в чем дело, а Катя совершенно не поняла, что
произнесенные слова находились в прямой связи с судьбой ее любви.
Единственный, кто понял выражение глаз Барашкина, был командир дивизии,
но он не имел оснований не соглашаться с Барашкиным. Действительно, лучшей
кандидатурой для руководства этой необычайно трудной операцией был Травкин.
-- Хорошо,- сказал комдив и отпустил Барашкина.
Поднялся вскоре и Травкин.
- Ну что ж, иди,- напутствовал его полковник.- Готовься смотри, дело
серьезное.
-- Есть,- сказал Травкин и вышел из избы.
Прислушиваясь к удаляющимся шагам разведчика, полковник невесело
сказал:
- Хорош парень.
После ухода Травкина Кате не сиделось. Вскоре она попрощалась и вышла.
Была теплая лунная ночь, и тишина, глубокая, полная, лесная, лишь изредка
прерывалась дальними разрывами или тарахтаньем одинокого грузовика.
Она была счастлива. Ей казалось, что Травкин смотрел на нее сегодня
ласковей, чем всегда. И ей думалось, что всесильный командир дивизии,
который относится к ней так доброжелательно, конечно, сможет убедить
Травкина в том, что она, Катя, не такая уж плохая девушка и что у нее есть
достоинства, которые можно ценить. И она в этой лунной ночи всюду искала
своего любимого и шептала старые слова, почти такие же, как в Песни Песней,
хотя она никогда не читала и не слышала их.
"Здравствуйте, товарищ лейтенант, пишу вам я, Иван Васильевич Аниканов,
ваш разведчик, сержант и командир первого отделения. Могу вам сообщить, что
живу хорошо, чего и вам желаю от всей души. В госпитале мне вырезали пулю,
каковая находилась в мягких тканях ноги. И из госпиталя попал я в запасный
полк. Тут сперва плоховато было, потому что кормят похуже, чем на фронте, а
я покушать люблю и к фронтовому пайку слишком привык. И приходилось целый
день изучать военное дело и устав, все сначала, а также бегать, кричать
"ура", немцев же, конечно, нет, а стрелять - патронов не дают. И вот еще
беда. Отобрали у меня мой пистолет "вальтер", что я отобрал, если помните, у
того немецкого капитана с черной повязкой на глазу. Ходил я жаловаться к
здешнему комбату, но тот сказал, что сержанту пистолет не положен. А что я
не просто сержант, а разведчик, и таких пистолетов у меня перебывало, может,
две сотни,- он об этом и знать не хочет. Потом перевели меня в подсобное
хозяйство, и вот тут мне живется, как зажиточному колхознику. У меня все
есть - и сметана, и масло, и овощи всякие. Тем более я тут заместо главного,
как бывший председатель колхоза. Значит, мы все пашем и сеем. И по вечерам,
покушав и запивши молочком, лежу я на перине, а хозяйкин муж, между прочим,
пропал еще по первому году, она так и ходит вокруг. И думаю я про вас,
товарищ лейтенант Травкин, и про товарищей моих в моем взводе, вспоминаю
наши боевые дела, а главное - мучения ваши и как вы бьетесь за нашу великую
родину, и сердце обливается кровью. И прошу вас, товарищ лейтенант,
поговорить с тов. Сербиченко, может, он пошлет на меня требование, чтоб
отпустили меня к вам. Не могу я здесь без вас, потому, товарищ Травкин,
совестно, что не довел до конца эту войну вместе с вами, а живу, как
зажиточный колхозник, и вроде вы меня защищаете от немца. С приветом к вам и
ко всему нашему славному взводу.
Иван Васильевич Аниканов".
В который раз перечитав это письмо, Травкин растроганно улыбнулся и
снова вспомнил, каков был Аниканов и как хорошо было бы иметь его сейчас
здесь, у себя. Чуть ли не с пренебрежением всматривался он в лица спящих
разведчиков, сравнивая их с отсутствующим Аникановым.
"Нет,- думал Травкин,- эти все не такие, как он. Нет в них той
спокойной отваги, неторопливости и ясного ума. В Аниканове я был всегда
уверен. Он не знал, что такое паника. Мамочкин смел, но безрассуден и
корыстен. Быков рассудителен, но слишком. Бывают острые моменты, когда
рассудительность не лучше трусости. Бражников недостаточно самостоятелен,
хотя есть в нем и хорошие задатки. Голубь, Семенов и другие - еще не
разведчики пока. Марченко - тот был человек, золотой человек, но он,
очевидно, погиб и не вернется больше".
Одолеваемый этими горькими мыслями, не совсем, впрочем, справедливыми и
навеянными взволновавшим его письмом Аниканова, Травкин вышел из овина в
холодный рассвет. Он побрел к тому яру, который был им облюбован для
тактических занятий с разведчиками.
Это место довольно точно воспроизводило подлинный передний край. Яр
пересекался широким ручьем, над которым свесились уже зеленевшие плакучие
ивы. Неглубокая траншея, вырытая разведчиками специально для занятий, и два
ряда колючей проволоки обозначали передний край "противника".
На этом "театре" Травкин теперь еженощно проводил занятия. Со
свойственным ему упорством он гонял разведчиков через студеный ручей вброд,
заставлял их резать проволоку, щупать длинными саперными щупами
невсамделишные минные поля и прыгать через траншею. Вчера он придумал новую
игру. Посадив нескольких разведчиков в траншею, он заставлял остальных
подползать к ним как можно тише, чтобы приучить людей к бесшумному движению.
Сам он тоже сел в траншею и прислушивался к ночным звукам, но мысли его были
не здесь, а на подлинном переднем крае, где немцы успели возвести мощную
систему инженерных заграждений, которые ему придется вскоре преодолевать.
К тому же взвод получил пополнение - десять новых разведчиков,- так что
Травкину приходилось, кроме специальных занятий с отобранными им для
операции людьми, заниматься и с остальными, да еще ежедневно наблюдать за
противником на переднем крае, изучая его режим и поведение.
В результате этого беспрерывного тяжелого труда он стал очень
раздражителен. Ранее склонный прощать разведчикам мелкие грешки, он теперь
наказывал их за малейшую провинность. В первую голову досталось Мамочкину.
Травкин строго спросил его, где он добывает всякую снедь. Мамочкин что-то
пробормотал про добровольные даяния крестьян, и Травкин посадил его под
арест на трое суток, сказав:
- Пусть местное крестьянство отдохнет от тебя хоть три дня.
Катю он вежливо, но твердо попросил пока,- он так и сказал: пока,-
посещения овина прекратить. Правда, он испытал некоторую неловкость, когда
встретил ее испуганный взгляд, хотел было вернуть ее, но сдержался.
Но больней всего другого его уязвил небывалый случай с новичком
Феоктистовым, высоким красивым парнем откуда-то из-под Казани.
В то утро шел дождь, и Травкин решил дать отдых развeдчикам. Он вышел
из овина и направился к блиндажу Барашкина, где переводчик Левин давал ему
уроки немецкого языка. В кустарнике возле мельницы он увидел Феоктистова.
Высокий, ладно скроенный Феоктистов лежал на траве, голый по пояс, под
проливньм дождем. Травкин удивленно спросил, что это значит. Феоктистов,
вскочив, смущенно ответил:
- Принимаю, товарищ лейтенант, холодные ванны... Так я и дома делал.
Но этой же ночью, во время занятий по бесшумному ползанью, Феоктистов
сильно закашлялся. Сначала Травкин не обратил внимания на это, но затем,
когда Феоктистов раскашлялся снова, лейтенант все понял. Феоктистов нарочно
старался простудиться. Из рассказов старых разведчиков он, конечно, знал,
что человека, страдающего кашлем, на задание не возьмут, так как кашель
может выдать всю группу немцам.
Травкин никогда в своей короткой жизни не испытывал такого страшного
приступа ярости. Ему стоило большого усилия воли не пристрелить этого
высокого, красивого, испуганного мерзавца тут же при лунном свете, на глазах
у недоумевающих разведчиков.
- Так вот что за холодные ванны, подлый трус! На следующий день
Феоктистова отчислили. Вспомнив этот случай, Травкин и теперь не мог
избавиться от чувства гадливости.
Всходило солнце, и надо было идти на передний край. Взяв двух
разведчиков, он отправился в обычный путь, к реке.
Чем ближе к переднему краю, тем напряженнее и сдавленнее воздух, словно
это атмосфера не Земли, а какой-то неизмеримо большей неведомой планеты.
Мощные всплески пулеметного огня, оглушительное кряхтенье минометных
разрывов, а затем недобрая тишина, чреватая новыми возможностями внезапной
смерти. Гуськом, в зеленых халатах, мимо разбитых снарядами деревьев, мимо
позиций артиллерии, разведчики подходили все ближе и ближе к войне.
В траншеях второго батальона Травкина встретил Мамочкин. После
гауптвахты Травкин прислал его сюда для постоянного пребывания старшим на
наблюдательном пункте - "поближе к немцам, подальше от кур". Лихо пристукнув
каблуками, Мамочкин передал ему схему наблюдения и записи о поведении
противника за прошедшие сутки.
Из пулеметного дзота Травкин наблюдал в стереотрубу немецкий передний
край. В его дзот обычно заходили командир батальона капитан Муштаков и
артиллерист капитан Гуревич. Они знали о предстоящей задаче Травкина, и он
не без досады читал в их глазах какое-то извиняющееся выражение: тебе, мол,
идти туда, а мы вот спокойно сидим в защищенных накатами блиндажах.
Даже их предупредительность, постоянная готовность помочь ему
раздражали его. Он внутренне протестовал против их мыслей, похожих на
смертный приговор ему. Он усмехался, глядя в стереотрубу, и думал:
"Подождите, друзья, еще вас переживу".
Не то чтобы он желал им зла, наоборот, оба они были ему глубоко
симпатичны. Муштаков был лучшим комбатом в дивизии - молодой, красивый.
Особенно нравился Травкину всегда вежливый и опрятный при всех
обстоятельствах артиллерист с его выдающимися математическими способностями.
Его батарея стреляла исключительно метко и наводила страх на немцев. Гуревич
целыми днями слонялся по траншее, неотступно, с постоянством ненависти,
наблюдая за немцами, и всегда снабжал Травкина ценнейшими данными. В
Гуревиче он угадывал свойственный и ему, Травкину, фанатизм при исполнении
долга. Не думать о своей выгоде, а только о своем деле,- так был воспитан
Травкин, и так же был воспитан Гуревич. Они и называли друг друга
"земляками", ибо они были из одной страны,- страны верящих в свое дело и
готовых отдать за него жизнь.
Травкин пристально смотрел на немецкие траншеи и проволочные
заграждения, мысленно фиксируя малейшие неровности почвы, направление огня
немецких пулеметов, редкое движение немцев по ходам сообщения.
С чувством, похожим на подлинную зависть, смотрел он на черных грачей,
безнаказанно перелетавших с нашего переднего края на немецкий и обратно. Для
них эти грозные препятствия не существовали. Вот кто мог рассказать обо
всем, что творится на немецкой стороне! Он мечтал о говорящем граче,
граче-разведчике, и, если бы сам мог превратиться в такого, с радостью
простился бы со своим человеческим обличьем.
Насмотревшись до одури и сделав необходимые заметки, Травкин оставил
для наблюдения разведчиков, а сам ушел в блиндаж Муштакова.
Здесь собрались молодые командиры взводов, только что окончившие где-то
в тылу военные училища и прибывшие на фронт. Это были младшие лейтенанты,
одетые во все новое, обутые в кирзовые сапоги с широченными голенищами.
Они встретили его уважительным молчанием, прервав шумный разговор. Сев
за столик, Травкин чувствовал на себе любопытные взгляды молодых офицеров и
думал о них.
Жизненная задача этих молодых людей часто оказывается необычайно
краткой. Они растут, учатся, надеются, испытывают обычные горести и радости,
порой для того, чтобы в одно туманное утро, успев только поднять своих людей
в атаку, пасть на влажную землю и не встать более. Иногда бойцы даже не
могут помянуть их добрым словом: знакомство было слишком кратковременным и
черты характера остались неизвестными. Какое под этой гимнастеркой билось
сердце? Что творилось за этим юным лбом?
Травкин, будучи примерно одних лет с ними, чувствовал себя гораздо
старше. Ему приятно было сознавать, что он немало уже сделал. Погибни он,
бойцы будут горевать, его помянет даже командир дивизии. "И эта девушка,-
подумал он вдруг,- эта Катя".
Так он,- сам, быть может, накануне собственной гибели,- с чувством
превосходства и снисходительной жалости наблюдал за молодыми лейтенантами.
Один из них, юноша с большими голубыми глазами, восторженно глядевшими
на Травкина, особенно понравился ему. Встретив взгляд Травкина, он робко
сказал:
- Возьмите меня с собой. Я с удовольствием пойду в разведку.
Так он и сказал: "с удовольствием". Травкин улыбнулся.
- Ладно, я попрошу начальника штаба дивизии, чтобы вас пустили со мной.
У меня людей маловато.
Придя в штаб дивизии, он действительно обратился к подполковнику
Галиеву с этой просьбой. Галиев согласился и велел позвонить об этом в полк.
Так в овине поселился младший лейтенант Мещерский - стройный
голубоглазый двадцатилетний мальчик в широченных кирзовых сапогах. В его
чемоданчике лежало несколько книг, и в свободное от занятий время он
нараспев читал разведчикам стихи, а они, сидя в полумраке овина, с
серьезными лицами вслушивались в складные, округлые слова, удивляясь
искусству поэта и вдохновенному румянцу Мещерского.
Когда не было Травкина, в овин приходила Катя. Мещерский встречал ее
приветливо, здороваясь за руку и вежливо приглашая садиться. Это нравилось
разведчикам и немного смешило их, отвыкших от такого вежливого обращения.
Как-то раз Мещерский сказал Травкину:
- Замечательная девушка эта связистка.
- Какая?
-- Катя Симакова. Она часто приходит сюда.
Травкин промолчал.
- Вы разве не знаете ее? - спросил Мещерский.
- Знаю. А чем она замечательна, по-вашему?
- Добрая она. Разведчикам стирает, они ей письма из дому читают,
делятся с ней своими новостями. Когда она приходит, все очень довольны. Поет
красиво.
В другой раз Мещерский с обычной своей восторженностью сказал:
- Да она же вас любит! Честное слово, любит! Неужели вы не замечали?
Это же так ясно... Как это хорошо! Я очень рад за вас.
Травкин натянуто улыбнулся.
- Вы почему это знаете? Она вам сказала, что ли?
- Нет, зачем... Я и сам заметил. Замечательная девушка, я вам говорю.
- Да она любого полюбит,- сказал Травкин грубо. Мещерский болезненно
сморщился и даже руками замахал:
- Что вы, что вы... Как вы можете так думать? Неправда.
- Пора на ночные занятия,- прервал Травкин этот разговор.
Мещерский занимался ревностно, находя во всем, что делал, почти детское
удовольствие. Он ползал до изнеможения, храбро лез в студеный ручей и целыми
ночами готов был слушать бесконечные рассказы о боевых делах взвода.
Мещерский все больше нравился Травкину, и он, одобрительно глядя на
голубоглазого юношу, думал:
"Это будет орел..."
- Значит, завтра ночью выступаем. Дай бог, чтобы ночь была темная,- это
для разведчиков главней всего,- разглагольствовал Мамочкин, рисуясь перед
молодыми разведчиками.
Он порядочно выпил. Ввиду предстоящей операции он был отпущен Травкиным
с переднего края отдыхать и сразу пошел к "своему" старику вдовцу. Он принес
в овин крынку с медом, бутыль самогона, консервную банку с маслом, яйца и
килограмма три вареной свиной колбасы. На робкие возражения старика по
поводу размеров требуемой дани Мамочкин с некоторой грустью отвечал:
- Ничего, старик. Не исключена возможность, что я никогда больше не
приду к тебе. Попаду же я, конечно, в рай. А там твою бабку встречу,
расскажу, какой ты добрый человек. Ты лучше не спорь, я с тебя, может,
последний взнос получаю...
В связи с особыми обстоятельствами Мамочкин решился даже рассекретить
свою "базу". Он взял с собою Быкова и Семенова и, нагрузив их продуктами,
самодовольно улыбался, ежеминутно спрашивая:
- Ну, как?
Семенов восхищался непостижимой, почти колдовской удачливостью
Мамочкина:
- Вот здорово! Как ты это так?..
Быков же, догадываясь о том, что тут дело нечисто, говорил:
- Гляди, Мамочкин, лейтенант узнает.
Проходя мимо старикова поля, Мамочкин покосился на "своих" лошадей,
запряженных в плуг и борону. За лошадьми шли сын старика, сутулый молчаливый
идиот, и сноха, красивая высокая баба.
Мамочкин обратил внимание на большую гнедую кобылу с белым пятном на
лбу; Он вспомнил, что эта лошадь принадлежала той странной старухе, у
которой взвод останавливался на отдых.
"Ну и ругается та божья старушка!" - промелькнуло в голове у Мамочкина,
и он испытал даже нечто похожее на угрызения совести. Но теперь все это было
уже не важно. Впереди - задание, и кто его знает, чем оно кончится.
Придя в овин, Мамочкин увидел Травкина, который сидел у старой
молотилки с карандашом в руке, собираясь писать письма матери и сестре.
Мамочкин вдруг побледнел и тихо подошел к лейтенанту. В глазах Мамочкина
появилась необычная робость. Травкин с удивлением посмотрел на него.
- Товарищ лейтенант,- сказал Мамочкин,- а как рация? Будет с нами
рация?
- Будет. Бражников пошел за ней.
- А радист?
- Я сам буду передавать радиограммы. Радиста брать не стоит. Еще трус
попадется или вообще неумелый солдат. Нет, мы сами обойдемся, я в радио
понимаю немного.
- Ага...
Мамочкину явно не о чем было больше говорить, но он не уходил.
- Товарищ лейтенант,- промямлил он,- хотите свиной колбаски?
Он рассчитывал, что Травкин накинется на него: снова, мол, крестьян
грабишь... Но Травкин коротко поблагодарил, отказался и снова принялся за
письмо. Тогда Мамочкин решился. Внезапно дрогнувшим голосом он сказал:
-- Товарищ лейтенант, не пишите письмо.
Травкин удивленно спросил:
- Что с тобой?
Мамочкин ответил скороговоркой:
- Вот так же, на молотилке, писал Марченко перед уходом. Это плохая
примета. У нас на море рыбаки приметам верят... и, честное слово, правильно
делают.
Травкин насмешливо, но мягко сказал:
- Брось, Мамочкин, эти бабьи сказки.
Когда Мамочкин отошел, Травкин снова взялся за карандаш, но тут его
взгляд вдруг упал на темную кучу соломы неподалеку от выхода. У изголовья
этой военной постели лежал небольшой, потемневший от времени, пота и
непогоды вещевой мешок. То была постель Марченко.
Травкин так и не дописал письмо. Пришел Бражников, неся маленькую
рацию. Вслед за ним явились начальник связи дивизии майор Лихачев, Катя и
два других радиста. Лихачев еще раз объяснил Травкину правила пользования
кодированной картой и таблицей:
- Гляди, Травкин. Танки противника обозначаются цифрой 49, пехота -
цифрой 21, а карта расчерчена на квадраты. Вот, например, нужно сообщить,
что танки вот в этом районе. Ты передаешь: 49 квадрат Бык четыре. Если
пехота, значит: 21 Бык четыре и так далее.
Они устроили последнее тренировочное занятие. Позывная разведгруппы
была окончательно установлена: "Звезда"; позывная дивизии - "Земля".
В тишине овина раздались странные слова, полные таинственного значения.
Разведчики, стоявшие молча вокруг Лихачева и Травкина, с невольным трепетом
прислушивались к этому разговору.
- Земля, Земля. Слушай Звезду. Говорит Звезда. 21 Буйвол три. 21 Буйвол
три. Прием.
И Лихачев, тоже взволнованный, замогильным голосом отвечал:
- Звезда, Звезда. Земля у аппарата. Правильно ли я понял? Повторяю: 21
Буйвол три. Прием.
- Земля, у аппарата Звезда. Понял правильно. Дальше. 49 Тигр два.
Под темными сводами овина раздавался таинственный межпланетный
разговор, и люди чувствовали себя словно затерянными в мировом пространстве.
А ласточки, вьющие гнезда под крышей овина, весело шелестели крыльями, ведя
свой семейный беззаботный разговор.
Напоследок Лихачев крепко пожал руку Травкина и спросил:
- Может, возьмешь все-таки с собой радиста? Ребята у меня хорошие и
просятся в разведку. Сегодня я даже получил,- он улыбнулся немного
сконфуженно,- докладную от младшего сержанта Симаковой,- она с тобой хочет
идти.
Травкин нахмурился и сказал:
- Да что вы, товарищ майор, не нужно мне радиста. Не на прогулку идем.
Катя, услышав такой оскорбительный отказ в ответ на свою горячую
просьбу, выбежала из овина. Она была глубоко уязвлена презрительными словами
Травкина.
"Какой грубый, нехороший человек! - думала она о Травкине, и
раздражение накипало в ней.- Только дура может полюбить такого..."
Проходя мимо блиндажа капитана Барашкина, она замедлила шаги. "Вот
возьму назло и зайду". Она с внезапной приязнью вспомнила неотступные
слащавые ухаживания Барашкина, его предупредительность, дрожащий тенорок и
страшно обычные, но всегда приятные для одинокого сердца любовные
объяснения. Даже его толстую тетрадь с выписанными в ней стишками и песнями
она вспомнила теперь с теплым чувством. В Барашкине все было обычно, просто
и ясно, и это казалось ей теперь именно тем самым, что нужно человеку для
счастья.
Она зашла. Барашкин встретил ее немного удивленной, но довольной
улыбкой. Он смутно подумал о том, что вот Травкин уходит и она, хитрая
бабенка, решила пока хоть его, Барашкина, не упустить. Появилась и
барашкинская заветная тетрадка - тут были и песенки из кинофильмов, и разные
чувствительные романсы. Впрочем, Кате не пелось сегодня.
Барашкин всячески старался выжить из блиндажа переводчика Левина. Но
когда Левин ушел и Барашкин, сладко улыбаясь, дрожащими руками обнял Катю,
ей вдруг стало невыносимо противно, и, оттолкнув его, она выбежала из
блиндажа в шумящий лес. Нет, это "обычное" уже было ей чуждо и
отвратительно. Глаза ее были полны слез.
Травкин между тем имел весьма неприятный разговор.
Спокойный, незаметный, чуть рябой, зашел в овин следователь прокуратуры
капитан Еськин. Это уже был не межпланетный разговор. Следователь уселся с
Травкиным за плащ-палатками и стал подробно расспрашивать его: как и когда
лошади были взяты, на каком основании взяты, когда и при каких
обстоятельствах отосланы обратно и почему не получена назад расписка...
Травкин угрюмо, но обстоятельно рассказал, как было дело.
Когда речь зашла о расписке, он на минуту задумался, вспоминая. Ах да,
двух лошадей, задержанных еще на сутки, отводил Мамочкин!
Он вызвал Мамочкина, но того в овине не оказалось. Следователь сказал,
что придет позднее. Перед уходом он как бы невзначай оглядел овин, увидел
белую скатерть, покрывающую постель Мамочкина в отличие от других постелей,
покрытых плащ-палатками, ничего не сказал, ушел.
Когда Мамочкин появился в овине, Травкин вызвал его к себе, но в
последний момент, пораздумав, ничего не спросил о лошадях: ведь Мамочкин
должен был идти с ним выполнять задачу. Лейтенант спросил только, где
пропадал Мамочкин последние два часа. Тот ответил, что у саперов. На этом
разговор кончился.
Травкин вместе с Мещерским пошел в гости к Бугоркову. По дороге
Мещерский, чем-то обеспокоенный, вдруг сказал:
- Травкин, как хотите, я пойду позову Катю. Вы не видели, а я видел.
Мне очень ее жалко. Она ушла в ужасном состоянии. Ах, Травкин, вы напрасно
обидели ее!
Он пришел в блиндаж к Бугоркову, ведя за руку совсем оробевшую Катю.
Она заметила виноватый взгляд Травкина, и это переполнило ее самыми
радужными надеждами. Для Травкина вечер окончился неожиданным счастливым
событием.
Оживленную беседу прервал запыхавшийся Бражников, вбежавший в блиндаж.
Его глаза блестели, он забыл надеть пилотку, и прямые льняные волосы падали
ему на лоб.
- Товарищ лейтенант, вас зовут! Идемте скорее, там увидите.
Возле овина была радостная суета. Разведчики бросились к Травкину,
крича:
- Смотрите, кто приехал!
Травкин остановился. Широко улыбаясь, поблескивая мудрыми глазками, к
нему шел Аниканов. Не решаясь обнять лейтенанта, он затоптался на месте:
- Вот, значит, товарищ лейтенант, приехал.
Ошеломленный, смотрел Травкин на Аниканова. Сказать он ничего не мог.
Он вдруг ощутил огромное чувство облегчения. И в это мгновение он
по-настоящему понял, в какой бездне сомнений и неуверенности находился
последние недели.
- Как же ты? Совсем или проездом в другую часть? - спросил он, когда
они наконец уселись за столик.
Аниканов ответил:
- Направление у меня в другую часть, да я от поезда отстал: дай, думаю,
погляжу на свой взвод и на своего лейтенанта. Мне солдат один проезжий из
нашей дивизии сказал, что вы здесь по-прежнему.- Он помолчал, потом
закончил, улыбнувшись: - А там видно будет.
Аниканову поднесли водки и закусить. Травкин с наслаждением смотрел,
как он медленно ест - с чувством, но без жадности, с милой сердцу
деревенской учтивостью. Так же медленно рассказал он, как, закончив посевную
в подсобном хозяйстве запасного полка, попросился на фронт, и вот его и
послали с маршевой ротой.
- Значит, идете к немцу в тыл? - переспросил он лейтенанта.- А кто с
вами?
- Вот младший лейтенант Мещерский, Мамочкин, Бражников, Быков, Семенов
и Голубь.
- А Марченко, Марченко-то где?
Он осекся, увидя потемневшие лица окружающих. Узнав, в чем дело, он
осторожно отодвинул тарелку, закрутил цигарку и сказал:
- Что ж... вечная ему память.
Замолчали. И тогда Травкин, исподлобья оглядев Аниканова, спросил:
- А ты как? Пойдешь со мной или по своему направлению в часть?
Аниканов ответил не сразу. Ни на кого не глядя, но чувствуя, что
окружающие его люди с напряжением ожидают ответа, он сказал:
- Думаю с вами пойти, товарищ лейтенант. Придется тогда в мою часть
написать, что не дезертир, дескать, сержант Аниканов. В общем, написать все,
что нужно.
Мамочкин, стоя в дверях овина, слушал разговор со смешанным чувством
восхищения и зависти. Так мог только Аниканов, это было ясно. Стоило отдать
жизнь за то, чтобы оказаться в этот момент Аникановым.
Аниканов огляделся, увидел плащ-палатки на соломе, зеленые маскхалаты,
кучу гранат в углу, висящие на гвоздях автоматы, ножи на поясах бойцов и
подумал со вздохом философа и жизнезнавца: вот мы и дома.
Травкин, успокоенный и подобревший, развернул карту, чтобы объяснить
Аниканову суть их задачи и план действий, но посыльный из штаба, внезапно
появившись в дверях овина, передал ему приказание идти к командиру дивизии.
Поручив Мещерскому ввести Аниканова в курс дела, Травкин пошел к полковнику.
В избе комдива было темновато. Полковник Сербиченко хворал и, лежа на
койке у окна, слушал доклад начальника штаба.
- Да ты в лаптях! - обратил он прежде всего внимание на необычную обувь
Травкина.
- Привыкаю, товарищ полковник. У меня Семенов, рязанец, сплел лапти для
моей группы. Бесшумно ходишь, и ногам легко.
Полковник одобрительно заворчал и торжествующе посмотрел на
подполковника Галиева: гляди, мол, что за умные ребята эти разведчики!
Полковник Сербиченко уже много раз отправлял людей на рискованные дела,
но сегодня ему стало почти жалко этого Травкина. Он подумал о том, что вот
полковник Семеркин был прав, но для армейских разведка - просто вид штабной
службы со сводками, донесениями, картами обстановки и решением задач
крупного масштаба. Для него же кое-что значил и этот человек в лаптях, в
зеленом маскхалате, молодой, небритый, похожий на красавца лешего.
Его так и подмывало сказать Травкину то, что обычно говорят отец или
мать, отправляя сына на опасное дело.
"Берегите себя,- сказал бы он Травкину,- дело делом, а не при на рожон.
Будь осторожен, скоро войне конец".
Но он сам был когда-то разведчиком и прекрасно знал, что такого рода
напутствия к добру не приводят,- они расхолаживают даже самых верных своему
долгу людей. При выполнении задачи люди многое могут забыть, но этих слов:
"береги себя", сказанных старшим начальником, человек никогда не забудет,- а
это почти наверняка провал всего дела. И полковник, пожав руку Травкину,
сказал только:
-- Смотри...
Надев маскировочный халат, крепко завязав все шнурки - у щиколоток, на
животе, под подбородком и на затылке, разведчик отрешается от житейской
суеты, от великого и от малого. Разведчик уже не принадлежит ни самому себе,
ни своим начальникам, ни своим воспоминаниям. Он подвязывает к поясу гранаты
и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих
установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя. Он
отдает старшине все свои документы, письма, фотографии, ордена и медали,
парторгу - свой партийный или комсомольский билет. Так он отказывается от
своего прошлого и будущего, храня все это только в сердце своем.
Он не имеет имени, как лесная птица. Он вполне мог бы отказаться и от
членораздельной речи, ограничившись птичьим свистом для подачи сигналов
товарищам. Он срастается с полями, лесами, оврагами, становится духом этих
пространств - духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга
вынашивающим одну мысль: свою задачу.
Так начинается древняя игра, в которой действующих лиц только двое:
человек и смерть.
Выслав вперед своих людей, Травкин в сопровождении Мещерского и
Бугоркова пошел к переднему краю. Мещерский имел несчастный вид. Дело в том,
что подполковник Галиев, узнав о приезде Аниканова, после короткого
размышления решил оставить Мещерского здесь - заместителем Травкина.
- Мало ли что может случиться, а разведчики без офицера остаются,-
сказал он комдиву, и тот согласился с ним.
Шагая по лесным просекам, трое офицеров вполголоса разговаривали.
Собственно, говорил Бугорков, опечаленный Мещерский слушал, а Травкин глядел
вперед отсутствующим взглядом.
- Скорее бы войне конец,- ни с того ни с сего вдруг закончил Бугорков,
сбоку глядя на серьезный профиль Травкина.
Травкин молчал. Выходя на задание, он становился особенно молчаливым.
Это напускное спокойствие, почти сонливость, стоило ему немалых усилий воли.
Отдаваясь судьбе, он как бы выражал всем своим видом: все, что можно было
сделать, сделано, а там пусть идет, как идет.
На широком гребне, поросшем молодым ельником, располагались огневые
позиции одной из батарей артиллерийского полка. Артиллеристы возились подле
вкопанных в землю орудий. Завидев Травкина, они замахали руками и закричали:
- Опять на работу?
- Опять,- скупо ответил Травкин.
В траншее его уже ожидали. Там были капитан Муштаков, капитан Гуревич и
командиры двух минометных рот. Аниканов и другие разведчики сидели на
корточках в траншее и тихо разговаривали.
Капитан Гуревич уточнил взаимодействие:
- Значит, я делаю артналет по цели номер шесть для отвлечения внимания
немцев. Смотрите, Травкин, не уклоняйтесь влево, а то попадете под мои
разрывы. Вслед за тем я ударю вместе с минометчиками по цели номер четыре. В
случае вашей красной ракеты бью по целям два, три, четыре, пять, семь и
прикрываю ваш отход.
- Минометчики пристрелялись? - спросил Травкин.
- Да, все готово,- заверили минометчики.
- Готовы и мои пулеметы на всякий случай,- сказал Муштаков.
Все были заметно взволнованы.
Травкин высунулся за бруствер и прислушался к немецкому переднему краю.
Где-то там, далеко, патефон играл фокстрот. Левее то и дело вздымались к
небу белые осветительные ракеты.
Он спрыгнул обратно в траншею, повернулся к своим разведчикам и саперам
и сказал:
-- Слушайте боевой приказ.
Разведчики медленно встали.
- Противник обороняет этот участок силами Сто тридцать первой пехотной
дивизии. По имеющимся данным, в глубине его обороны происходит
перегруппировка. Командир дивизии приказал произвести разведку в тылу
противника, выяснить характер этой перегруппировки, наличие резервов и
танков противника и сообщить все данные командованию по радио.
Объяснив разведчикам порядок движения и сообщив им, что заместителем
своим он назначает Аниканова, Травкин молча кивнул остающимся в траншее
офицерам, перелез через бруствер и бесшумно двинулся к берегу реки. Затем то
же самое один за другим проделали Бражников, Мамочкин, Голубь, Семенов,
Быков и три сапера, выделенных для сопровождения группы. Последним исчез
Аниканов.
Оставшиеся в траншее постояли несколько минут неподвижно. Затем
Гуревич, вдруг длинно и замысловато выругавшись, попросил Муштакова дать ему
водки и действительно выпил, гадливо морщась, полный стакан. Гуревич никогда
не ругался и никогда не пил водки. Муштаков удивился, но промолчал.
А Травкин между тем остановился в низком кустарнике у самого берега.
Разведчики ждали, но Травкин почему-то медлил. Так они стояли минуты три.
Внезапно немецкая белая ракета врезалась в темноту, с шипением распалась на
ослепительные кусочки, осыпала молочным светом речушку, а затем погасла так
же внезапно. Этого, видимо, и ждал Травкин. Он вошел в темную холодную воду
реки. Следом за ним остальные. Быстро пройдя речку, они в тени ее западного
берега снова остановились и переждали вспышку очередной ракеты. Затем
Травкин пустил вперед саперов, а сам с разведчиками пошел следом.
Миновав ложбинку, оказавшуюся гораздо более обширной, нежели
представлялось Травкину при наблюдении, саперы остановились. Тут начинались
минные поля.
Щупая землю длинными шестами и прислушиваясь к миноискателю, висевшему
на груди у одного из них, саперы медленно пошли вперед.
Снова вспыхнула ракета. Инстинктивный страх прижал разведчиков к земле.
Они лежали на высоком ровном месте, и им казалось, что их видит весь мир в
этом страшном безжизненном свете ракеты. Но ракета погасла, и всюду была
тишина.
Саперы, осторожно действуя руками в темноте, отвинтили взрыватели с
нескольких мин. Мощная пулеметная очередь трассирующих пуль пронеслась над
головами и умчалась вдаль. Разведчики замерли. Такая же очередь пронеслась
левей, сопровождаемая сухим треском. С наших позиций тоже одиноко затарахтел
"максимка", и пули его, последний привет от своих, прошелестели где-то
справа.
Передний сапер увидел в темноте проволоку и обернулся к Травкину,
ползущему за ним.
- Давай,- шепнул Травкин. Саперы начали резать проволоку большими
ножницами, и тут опять зажглась ракета, а следом за ней снова пронеслась
волна быстро мелькающих в кромешной темноте трассирующих пуль.
В свете ракеты Травкин разглядел немецкий бруствер, какие-то бревна,
наваленные поблизости, опушку леса за второй траншеей и три ободранных
снарядами дерева: его обычный ориентир во время наблюдения. Он несколько
уклонился вправо.
Компас в наступившей темноте зеленым фосфором показывал азимут.
Вокруг стояла ночная тишина. Однако он знал, как она обманчива и
сколько глаз, может быть, следят за тобой в этом мраке. Он даже легонько
вздрогнул от прикосновения руки сапера к его плечу. Ага, проволока
разрезана. Саперы останутся здесь, чтобы охранять проход на случай, если
Травкину и его людям придется отходить. Если же все будет тихо, они могут
через полчаса ползти "домой".
Один из них на прощание крепко пожал руку Травкина. Глазами, уже
привыкшими к темноте, Травкин внимательно взглянул на него, увидел большие
усы и темные добрые впадины глаз. "Меджидов,- узнал его Травкин,- лучший
сапер дивизии. Бугорков не поскупился".
Разведчики поползли сквозь прорезанную проволоку и уже почти у самого
немецкого бруствера замерли: слева раздались взрывы. Земля тяжело задрожала.
Через секунду взрывы раздались справа.
"Гуревич дает",- подумал Травкин.
Он услышал слева немецкий говор. Аниканов и Бражников уже были в
траншее. Говор приближался. Травкин затаил дыхание. Два немца шли по ходу
сообщения совсем близко. Один из них что-то ел. Слышалось громкое чавканье.
Они повернули в другую сторону. Над бруствером показался Аниканов. Он помог
Травкину соскочить вниз.
Все семеро рядышком стояли в немецкой траншее.
Травкин прислушался, затем пошел по ходу сообщения, из которого только
что вышли эти два немца. Ход сообщения разветвлялся. На повороте Травкин
вдруг почувствовал предупреждающую руку идущего впереди Аниканова. Вдоль
бруствера шел немец. Разведчики прижались к стенке траншеи. Немец исчез в
темноте. Пока все шло хорошо. Только бы им выбраться в лес.
Травкин вылез из хода сообщения и осмотрелся. Он узнал темные очертания
домика лесника, виденного им часто в стереотрубу. Возле дома находился
немецкий пулеметный дзот. Оттуда доносятся голоса о чем-то горячо спорящих
немцев. Прямо должна быть дорога в лес. Левее же дороги - бугор с двумя
соснами, а слева от бугра - болотистая низина. По этой низине и нужно
пройти.
Через чаc разведчики углубились в лес.
Мещерский с Бугорковым, стоя в траншее, неотрывно вглядывались в тьму.
То и дело к ним подходили Муштаков или Гуревич, негромко спрашивая:
- Ну, как?
Нет, красная ракета - сигнал "обнаружены, отходим" - не появлялась.
Раза три начинали работать немецкие пулеметы, но это была, по-видимому,
обычная стрельба "на бога". Мещерский, Бугорков, оба капитана и дежурящие в
траншее молчаливые солдаты пристально вглядывались в реку, в ее западный
высокий берег, в камыши, в кустарник, в немецкую проволоку, в немецкий
бруствер. Но ничего не было видно особенного, ровным счетом ничего.
- Черт возьми! - восхищенно сказал Муштаков. - Как лешие.
- Прошли, кажется,- облегченно вздохнул Мещерский и вдруг почувствовал,
что он весь в поту.
Капитана Муштакова вызвал по телефону штаб полка. Телефонист нe бeз
волнения сказал:
- С вами будет говорить шестьсот.
Из ночной дали раздался знакомый всей дивизии глубокий голос полковника
Сербиченко:
- Ну, как Травкин?
- Кажется, все в порядке, товарищ шестьсот.
- Значит, у тебя тихо?
- Тихо, товарищ шестьсот.
- Люди Бугоркова еще не вернулись?
-- Нет еще, товарищ шестьсот.
Комдив секунду помедлил, потом сказал:
- Что ж, хорошо. Иди спать, Муштаков.
- Есть идти спать.
Потом снова, после некоторого молчания:
- Значит, немец спокоен?
- Тишина.
- Ракеты?
- Да, но не очень часто.
- Постреливает?
- Временами.
- Но не так, чтобы?..
-- Нет, нет, товарищ шестьсот. Нормально, как всегда.
Положив трубку, Муштаков сказал:
-- Тревожится старик.
Это был холодный и туманный рассвет, полный зябкого птичьего щебетанья.
Вопреки сведениям, имевшимся в дивизии, леса кишели немцами: куда ни
глянь - огромные грузовики, еще более огромные автобусы, тяжелые пароконные
повозки с высоченными бортами. И повсюду спали немцы. По лесным просекам
ходили парные патрули, гортанно разговаривая. Единственной защитой
разведчиков была непроглядная тьма, но и она могла предать в любое
мгновение. Ночь вспыхивала на миг то спичкой, то карманным фонарем, и
Травкин, а вслед за ним и остальные прижимались к земле, горевшей под их
ногами. Часа полтора пришлось провести среди груды сваленных деревьев, в
колючей елочной хвое. Какой-то немец, шлепая босыми ногами и светя карманным
фонарем, вплотную подошел к Травкину. Свет фонаря был направлен чуть ли не в
самое лицо Травкина, но заспанный немец ничего не заметил. Он сел
оправляться, кряхтя и вздыхая.
Мамочкин взялся за нож. Травкин не увидел, но почувствовал это
молниеносное движение Мамочкина и перехватил его руку.
Немец ушел. Уходя, он осветил фонариком кусок леса, и Травкин,
приподнявшись, успел выбрать путь среди деревьев, где немцев, кажется, было
меньше.
Нужно поскорей выбраться из этого леса.
Километра полтора ползли они чуть ли не по спящим немцам. На ходу
выработалась определенная тактика. Как только поблизости показывался патруль
или просто бредущие по своим делам солдаты, разведчики ложились на землю. Их
даже два раза освещали фонарем, но принимали, как Травкин и предполагал, за
своих. Так они, ползая, притворяясь спящими немцами и снова ползая,
выбрались из леса, и на опушке их застал этот туманный рассвет.
Тут случилось нечто страшное. Они буквально напоролись на трех немцев,
на трех неспавших немцев. Эти трое полулежали на грузовой автомашине и,
кутаясь в одеяла, разговаривали между собой. Один из них, случайно бросив
взгляд на ближнюю опушку, остолбенел. По тропе, совершенно бесшумно и не
глядя по сторонам, какой-то странной печальной чередой шли семь необычно
одетых людей,- не людей, а семь теней в зеленых балахонах, со смертельно
серьезными, до жути бледными, почти зелеными лицами.
Нездешний вид этих зеленых теней, а может быть, неясные очертания их
фигур в утреннем тумане произвели на немца впечатление чего-то нереального,
колдовского. Он сразу даже не подумал о русских, не связал это видение с
мыслью о противнике.
- Grune Gespenster,- испуганно пробормотал он,- зеленые призраки...
Если бы Травкин или кто-нибудь из его людей сделали хоть малейшее
движение удивления или испуга, хоть малейшую попытку к нападению или защите,
немцы, вероятно, подняли бы тревогу, и эта туманная лесная опушка
превратилась бы в арену короткой и кровавой схватки, где все преимущества
были на стороне многочисленных врагов. Спасло Травкина его хладнокровие. Он
моментально рассудил, что, пока его видят только три немца, ему нет никакого
расчета первому лезть в драку, а достигнув ближайшей рощи, где немцев, быть
может, нет, он имеет шанс спастись даже в том случае, если эти трое поднимут
запоздалую тревогу. Бежать он тоже не решился. Он скорее инстинктом, чем
разумом, понял, что бежать нельзя, как нельзя бежать от собаки: она сразу
поймет твой страх и подымет оглушительный лай.
Разведчики прошли ровным, неспешным шагом мимо оторопевших немцев.
Скрывшись в роще, Травкин лихорадочно осмотрелся, оглянулся и побежал. Они
быстро перебежали рощу, очутились на лугу и, вспугнув болотных птиц,
углубились в следующую рощу. Здесь они отдышались. Аниканов, пошныряв
кругом, установил, что немцев не видно. Обессиленные, они уселись на траву,
закурили, и Травкин впервые со вчерашнего вечера открыл рот:
- Чуть не попались.
И улыбнулся. Ему трудно было говорить, язык не поворачивался,- так
отвык он разговаривать за эту ночь.
Они имели удовольствие видеть, как человек десять немцев цепочкой
осторожно прочесали оставленную разведчиками рощу и, вышедши на западную ее
опушку, довольно долго приглядывались к болотистому лугу, по которому только
что пробежали разведчики. Затем немцы собрались в кучку, поговорили,
посмеялись,- очевидно, над теми тремя, которым померещились эти зеленые
призраки,- покурили и ушли.
Новички - Семенов и Голубь - смотрели на немцев с пренебрежительным
удивлением. Они впервые видели врага так близко. Травкин же, в свою очередь,
пристально следил за новичками. Они вели себя хорошо, делая то, что делали
другие. Семенов, хоть и молодой разведчик, был опытным солдатом, имел два
ранения и приобрел за войну обычное солдатское хладнокровие. Маленький юркий
Голубь, семнадцатилетний паренек из Курска, сын повешенного немцами
советского работника, находился непрерывно в приподнятом настроении. Его
юная душа странно совмещала в себе реальную ненависть к убийцам отца с
романтическими историями о следопытах, индейцах и дерзких путешественниках
и, попав в эти необычайные условия, вся трепетала от восторга.
Мамочкин не мог не оценить железной выдержки Травкина и вдруг впервые
за последние дни преисполнился уверенности в успехе опасного предприятия. Он
вспомнил свое вчерашнее прощание с Катей. Она просила его беречь лейтенанта,
а он, самодовольно улыбаясь, успокоительно хлопал ее по спине и говорил:
- Не сомневайся, Катюша. С Мамочкиным твой лейтенант - как в
Государственном банке.
"Пожалуй, наоборот, с этим лейтенантом Мамочкину не пропасть",-
сознался теперь перед своей совестью Мамочкин и смотрел на Травкина
повеселевшими, снова слегка нахальными глазами. Он роздал всем по куску
колбасы, причем Травкину дал самый большой кусок и налил ему из фляги целую
кружку самогону.
Окончательно убедившись, что в роще немцев нет, и выставив на всякий
случай охрану, Травкин снял со спины Бражникова рацию и передал первую
радиограмму.
Он долго не мог добиться ответа, в эфире раздавался треск и смутный
гул, доносились обрывки разговоров и музыки, а по соседству со своей волной
он уловил твердую и властную немецкую речь. Услышав ее, Травкин невольно
вздрогнул - такое близкое соседство волн, казалось, может открыть немцу
тайну Звезды.
Наконец он услышал неявственный отклик, голос, твердивший одно и то же
слово:
- Звезда. Звезда. Звезда. Звезда.
И Травкин и далекий радист Земли - оба радостно вскрикнули.
- Передаю,- сказал Травкин.- 21 Филин два. 21 Филин два.
Далекая Земля, помолчав, сообщила, что она поняла. Хорошо поняла.
- Много, очень много двадцать один,- твердил Травкин,- только что
прибывшая двадцать один.
Земля и это поняла и повторила, как эхо:
- Много, очень много двадцать один.
Все повеселели. Пройти такой передний край, а затем начиненные немцами
леса и потом связаться по радио и передать своим об этих немцах,- нет, так
стоит жить!
Травкин еще и еще раз всматривался в лица товарищей. Это были уже не
подчиненные, а товарищи, от каждого из них зависела жизнь всех остальных, и
он, командир, ощущал их уже не чужими, отличными от него людьми, а частями
своего собственного тела. Если на Земле он мог предоставить им право жить
своей отдельной жизнью, иметь свои слабости, то здесь, на этой одинокой
Звезде, они и он составляли одно целое.
Травкин был доволен собой,- собой, увеличенным в семь раз.
Посоветовавшись с Аникановым, он решил тут же двинуться дальше, к тому
предуказанному планом населенному пункту, где скрещиваются железная и
шоссейная дороги. Правда, двигаться днем опасно, но можно было держаться
болот и лесов, подальше от проезжих дорог и деревень. Обычно немцы таких
мест избегают.
Однако, очутившись на западной опушке рощи, разведчики сразу же увидели
немецкий отряд, идущий по болотистому проселку. На немцах были не
темно-зеленые, а черные мундиры, грозно поблескивало пенсне шагавшего
впереди офицера.
За эсэсовским отрядом проследовал обоз из двадцати огромных повозок,
доверху нагруженных кладью.
Углубившись в ближайший лес, разведчики заметили свежие следы гусениц
и, осторожно двигаясь по следам, подошли к лесной поляне, по краям которой,
замаскированные, стояли гусеничные бронетранспортеры, двенадцать штук.
Свежая пыль на гусеницах показывала, что они прибыли недавно. Это заметно
было и по поведению немцев, которые шумно бегали по лесу, пилили деревья,
рубили ветки на топливо, раскидывали палатки - одним словом, делали все то,
что люди делают на новом месте.
Разведчики отползли от этой опасной поляны и обошли ее далеко справа,
но тут снова набрели на немецкий лагерь, полный грузовых автомашин со
снарядами.
В лесу на молодой траве валялись пустые сигаретные коробки, консервные
банки, грязные обрывки напечатанных готическим шрифтом газет, порожние
бутылки - следы чужой, ненавистной жизни. Лес был полон указок, причем чаще
всего на них были написаны цифра 5 и буква W. Повсюду был запах немца,
фрица, ганса, германца, фашиста,- запах постылый и презираемый. Следовало
дожидаться темноты, днем двигаться было невозможно: кругом полно немцев,
горланящих, спящих, идущих и едущих, полно сосредоточивающихся немецких
войск.
Травкин, да и все разведчики понимали, что противник что-то готовит,
укрывая свежие войска во мраке огромных здешних лесов. Они, может быть
впервые, поняли всю важность своей задачи и всю меру своей ответственности.
Передремав в небольшом яру остаток дня, разведчики к ночи двинулись дальше.
Вскоре они вышли в красивую озерную местность. Здесь простирались
озера, большие и маленькие, прохладные, окруженные березовым лесом,
оглашаемые кваканьем лягушек.
В ложбине, поросшей густым орешником, невдалеке от озера, Травкин
сделал привал. На противоположном берегу стоял большой двухэтажный каменный
дом. Из дома доносилась немецкая речь. Правее проходил неширокий проселок, а
на горизонте, между телеграфных столбов,- шлях.
Близ этого шляха Травкин установил дежурство. Машины шли здесь почти
непрерывным потоком. Стоило понаблюдать за ними. Иногда движение на час
прекращалось, чтобы затем возобновиться с прежней интенсивностью. Автомашины
были полны немцев и каких-то упрятанных под брезент таинственных грузов. Два
раза на мощных тягачах проследовали орудия, общей численностью двадцать
четыре ствола.
Травкин беспрерывно наблюдал за этим потоком, остальные разведчики
дежурили по очереди: одни спали, другие вместе с Травкиным вели счет
проходящей мимо немецкой силе.
- Товарищ лейтенант,- вдруг вынырнул из мрака Мамочкин,- там на
проселке немецкая подвода и всего два немца. А в подводе жратва. Разрешите,
мы их без выстрела кончим.
Травкин осторожно пошел за ним и действительно увидел на проселочной
дороге медленно двигавшуюся повозку. Два немца курили и лениво
переговаривались. В подводе похрюкивала свинья. Да, заманчиво было уложить
этих фрицев. Они сами так и лезли в руки. Не без сожаления махнул Травкин
рукой:
- Пускай едут.
Мамочкин даже слегка обиделся. Ввиду столь удачно складывавшихся
обстоятельств он был настроен очень воинственно и хотел показать
разведчикам, а особенно Аниканову, свою прыть.
"И зачем мы ходим да смотрим, когда вокруг так и шныряют "языки"!"
Медленно наступал рассвет, и движение по шляху прекратилось.
- Движутся только ночью,- заметил Аниканов,- хоронятся от нашей
авиации. Готовят что-то, сволочи.
Травкин снова повел своих людей в густой орешник, и разведчики, ежась
на утреннем холоде, задремали. Вдруг со стороны дома на озере раздался
протяжный не то стон, не то крик.
Сам не зная почему, Травкин вдруг вспомнил о Марченко. Крик раздался
снова, потом все утихло.
- Пойду посмотрю, что там такое,- предложил Бражников.
- Не надо,- сказал Травкин,- светает.
Действительно, уже светало. По озеру пошли красноватые блики. Пожевав
сухари с колбасой, которую Мамочкин извлек из своих бездонных карманов,
разведчики снова впали в дремоту.
Травкину не спалось. Он пополз ближе к озеру и застыл в кустах почти на
самом берегу. Дом на озере просыпался. По двору сновали люди.
Вскоре из ворот вышли трое. Один из них, самый высокий, приложил руку к
козырьку фуражки и стал медленно удаляться от дома. Поднявшись на пригорок,
он повернулся к оставшимся у калитки, махнул им рукой и быстро пошел по
проселочной дороге. В этот момент Травкин заметил ранец на спине немца и
белую повязку на его левой руке.
Мысль о том, что этого немца следует захватить, пришла Травкину сразу.
Эта была даже не мысль, а импульс воли, который появляется у любого
разведчика при одном лишь взгляде па всякого немца. А затем Травкин
неожиданно понял, какая связъ между забинтованной рукой этого немца и
ночными воплями, испугавшими разведчиков. Дом на озере служил госпиталем.
Длинный немец, шагающий по проселку, выписан из госпиталя и направляется в
свою часть. Этого немца искать никто не будет.
Аниканов и Мамочкин не спали. Подойдя к ним и указывая рукой на
мелькнувшую среди редких деревьев долговязую фигуру, Травкин сказал:
- Этого фрица нужно взять.
Оба были удивлены. Лейтенант, обычно такой осторожный, приказывает
взять немца среди бела дня. Тогда Травкин, показывая на дом, пояснил:
- Там госпиталь.
Они заметили мелькнувшую на солнце белую повязку на руке немца и тогда
поняли.
Разбудили спящих разведчиков и пошли в лес наперерез немцу. Он шагал,
насвистывая песенку и, видимо, наслаждаясь весенним утром. Все оказалось
чрезвычайно просто. Маленький Голубь, берущий "языка" впервые, был даже
разочарован. Он сам не успел и пальцем коснуться фрица. Того скрутили,
заткнули ему рот пилоткой и потащили, прежде чем страшно взволнованный
Голубь успел опомниться.
В поросшей орешником ложбине немец лежал острым, как будто чуть
вытянутым носом кверху. Вынули пилотку из его рта. Немец застонал. Травкин
спросил, твердо, по-русски выговаривая слова:
- Zu welchem Truppenteil gehoren Siе?*
- 131 Infanterie-Division, Pionier-Companiе**,- ответил немец.
Это была известная разведчикам пехотная дивизия, стоящая на переднем
крае.
Травкин присмотрелся к пленнику. То был молодой человек лет двадцати
пяти, белесый, с водянистыми голубоватыми глазами, типичными для немецких
лиц.
Пристально глядя в эти водянистые глаза, Травкин задал следующий
вопрос:
- Наben Sie hier SS-Leute gesehen?***
-- О, jа,- ответил немец, как будто даже обрадованный своей
осведомленностью и уже смелей глядя на окружающих его русских.- Еinе gаnzе
Меngе, uberall****.
* Ваша воинская часть? (Перевод иностранного текста и примечания
принадлежат автору.)
** 131-я пехотная дивизия, саперная рота.
*** Эсэсовцев вы тут видели?
**** О да, их здесь очень много, везде.
-Wаs sind dаs fur Тruрреnteilе?* - спросил Травкин.
- Diе Раnzerdivision "Wiking". Еinе sehr beruhmtе, starke Division
Нimmlers Еlitе**.
- А...- произнес Травкин.
Разведчики поняли, что лейтенанту удалось узнать что-то весьма важное.
Хотя состава дивизии "Викинг" и цели ее сосредоточения немец не знал,
Травкин оценил все значение добытых им данных. Он почти с симпатией смотрел
теперь на этого долговязого немца и просматривал его бумаги. А немец, глядя
на молодого человека, русского, с чуть печальными глазами, вдруг
почувствовал надежду: неужели этот славный юноша прикажет его убить?
Травкин оторвал глаза от солдатской книжки немца и вспомнил, что немца
надо кончать. Пленный, как бы поняв его мысль, вдруг задрожал и сказал,
вкладывая в свои слова боль шую силу:
- Неrr Коmmunist, Каmerad, iсh bin Аrbeiter. Schauen Siе meine Наndе
аn. Glаubеn Sie mir, ich schworе bin kein Nazi. Вin selbst Аrbeiter und
Аrbeitersohn ***.
Аниканов примерно понял сказанное немцем. Он знал слово "арбайтер".
- Вот он показывает свои мозолистые руки и говорит: я, дeскать,
рабочий,- задумчиво сказал Аниканов.- Значит, знает, что у нас уважают
рабочего человека, знает, с кем воюет, и воюет же все-таки...
Травкин с младенческих лет был воспитан в любви и уважении к рабочим
людям, но этого наборщика из Лейпцига надо было убить.
Немец почувствовал и эту жалость и эту непреклонность в глазах
Травкина. То был неглупый немец: будучи наборщиком, он прочитал немало умных
книг и понимал, что за люди стоят перед ним. И он зарыдал, увидев смерть в
образе этого юного красавца лешего, с большими жалостливыми и непреклонными
глазами.
* А что это за части?
** Эсэсовская танковая дивизии "Викинг". Знаменитая, сильная дивизия.
Отборные части Гиммлера.
*** Господин коммунист, товарищ, я рабочий. Посмотрите на мои руки.
Поверьте мне, я не национал-социалист. Я рабочий и сын рабочего.
Что творилось у них в душе? Вряд ли они сами могли бы ответить на этот
вопрос. Все постороннее, все прошлое исчезло из памяти, а если и появлялось
в ней временами, то в виде бесформенных обрывков. Они жили задачей и думали
только о ней.
Впереди двигались Аниканов с Голубем, метрах в сорока позади - Травкин
и Семенов с радиостанцией, слева, почти по обочине проходящей параллельно
движению разведчиков шоссейной дороги,- Мамочкии и Быков, а справа, охраняя
группу со стороны леса,- Бражников. Это был равнобедренный треугольник, в
котором Травкин являлся центром основания, а Аниканов - вершиной. Иногда,
почуяв присутствие немцев, треугольник смыкался и двигался медленней, люди
останавливались и прислушивались к ночным шорохам. Аниканов издавал птичий
крик, и все они замирали.
По шоссе слева проходили машины и гусеничные тягачи. Слышались немецкие
песни, немецкая ругань, слова немецкой команды. Иногда проходила пехота, и
разговоры солдат слышны были так близко, что казалось - стоит протянуть
руку, и ты поймаешь немца, уткнешься в немецкое лицо, обожжешься об огонек
немецкой сигареты.
Травкин твердо решил больше "языков" не брать. Он чувствовал, что
забрался в самый центр расположения вражеских частей. Одно неосторожное
движение, полузадушенный вскрик - и нагрянет вся эта эсэсовская орава. Он
знал, что здесь сосредоточивается танковая дивизия "Викинг". Однако он не
знал ее состава и ее намерений. Состав можно приблизительно установить, если
вести учет частям, танкам и артиллерии, но намерения командования могут быть
известны только хорошо осведомленному немцу. Такого немца необходимо будет
достать после разведки железнодорожной станции.
Однако этот осторожный план Травкина был неожиданно нарушен. Травкин
вдруг услышал слева шум, затем из темноты появился Мамочкин и вполголоса
сообщил:
- Тут немец один лежит возле дороги. Пьяный как сапожник...
При одном взгляде на "пьяного" немца Травкин понял, в чем дело. Немец
неосторожно углубился в чащу, был оглушен, сбит с ног и обезоружен
Мамочкиным.
Мамочкин сконфуженно оправдывался:
- Он так и пер на меня. Что мне было делать?
Долго рассуждать не приходилось. Они схватили пленного на руки и
нырнули в лес. Уже слышны были странные для русского уха крики немцев,
зовущих пропавшего товарища:
- У-ух!.. У-ху!..
- Виллибальд! Виллибальд!
- Герр Беннеке!..
Пленного уложили на траву возле озерца, Мамочкин побрызгал на него
водой и даже не пожалел влить ему в рот немножко самогону из фляги. Мамочкин
сиял и суетился вокруг "своего" немца, расхваливая его на все лады:
- Ну, это настоящий эсэсовец, этот все знает... Глядите, товарищ
лейтенант,- офицер, ей-богу, офицер!
Юра Голубь с любопытством оглядывал немца, досадливо морщил маленький
нос и сокрушенно вздыхал:
- Все берут "языка", а мне все не попадается.
- Ничего, Голубок,- тревожно прислушиваясь к замирающим вдали крикам,
говорил Аниканов.- Этого добра здесь много. Успеешь.
На Травкина с ужасом смотрели глаза эсэсовского гауптшарфюрера*. Дрожа
и заикаясь, эсэсовец сказал, что он служит в девятом мотополку "Вестланд"
пятой танковой дивизии СС "Викинг",- то есть сообщил то, что было написано в
солдатской книжке, вынутой из его кармана Мамочкиным. Он рассказал далее,
что полк "Вестланд" состоит из трех батальонов, по четыре роты в каждом, в
"ротах тяжелого оружия" имеются шести- и десятиствольные минометы. Танков в
полку нет, а есть ли в других полках, он не знает. Дивизия прибыла из
Югославии. Штаб стоит в деревне недалеко отсюда, но названия деревни он не
помнит, потому что не в состоянии запоминать русские и польские названия. Он
помнит только "Москау" и "Варшау",- заявил он со странным вызовом.
* Обер-фельдфебель войск СС
Получив удар по лицу от своего "покровителя" Мамочкина, он сразу же
потерял за минуту до этого обретенное хладнокровие и по-звериному завыл.
Вообще он боялся Мамочкина пуще смерти: как только тот наклонялся к нему,
немец начинал мелко дрожать и умоляюще глядел на Травкина.
Когда гауптшарфюрера сбросили в озеро, Травкин связался с Землей.
Слышимость на этот раз была прекрасная, и Травкин передал все установленное
им.
По голосам с Земли Травкин понял, что там его сообщение принято как
нечто неожиданное и очень важное. В заключение с ним заговорил женский
голос, и Травкин узнал Катю. Она пожелала ему успеха и скорого возвращения.
- Мы горячо обнимаем вас,- закончила она дрожащим от волнения и
гордости за его успех голосом и, как будто сказав нечто имеющее прямое
отношение к служебным делам, спросила: - Поняли вы меня? Как вы меня поняли?
- Я понял вас,- ответил он.
К рассвету разведчики очутились возле полустанка, в семи километрах от
нужной им станции. Полустанок этот - одноэтажная кирпичная будка, окрашенная
в желтый цвет,- был обнесен двойным валом из толстых сосновых бревен. Такое
же укрепление с двух сторон ограждало и деревянный железнодорожный мостик
невдалеке от полустанка. Это немцы охраняли свои коммуникации от набегов
партизан.
На дороге к полустанку стояла длинная шеренга автомашин, хвостом
достигая леса, из которого в этот ранний час выползли разведчики. В глубокой
тишине слышались звонки телефонного аппарата в помещении станции и грубый
немецкий голос.
Приятно было поcлe двухдневных скитаний по лесам увидеть уходящий в
туманную даль рельсовый путь, семафор, черное колено железнодорожной
стрелки.
Аниканов, остановив разведчиков условным птичьим криком, подполз к
заднему грузовику и заглянул в шоферскую кабину. Она была пуста. Пустыми
оказались и второй и третий грузовики. Они почти доверху были завалены
порожними мешками из-под муки.
Вернувшись к своим, Аниканов сообщил об этом Травкину.
- Грузиться пришли,- сказал Аниканов,- ждут поезда.
Решил дождаться поезда и Травкин, но поезд все не показывался. Через
некоторое время из станционной будки высыпали заспанные шоферы и стали
расходиться по машинам, лениво галдя.
Из обрывков разговоров, хорошо слышных в тишине утра, Травкин уловил,
что машины будут грузиться не здесь, а на станции, и сейчас тронутся в путь.
Подумав мгновение, он решил послать на станцию только двух разведчиков,
остальные же будут дожидаться здесь. Немцев на станции полным-полно, и
незачем рисковать всеми людьми.
Он выделил для этой цели Аниканова и Быкова, а после многократных
просьб Юры Голубя назначил его третьим.
- На попутных поедем, что ли? - спросил Аниканов деловито.
Они с Быковым и Голубем поползли к задней машине и быстро влезли в нее.
Заботливо укрыв Быкова и Голубя мешками, Аниканов и сам зарылся в мешки,
оставив отверстие для глаз и взяв автомат на изготовку.
Вскоре к грузовику неторопливо подошел немец-шофер. Он сел в машину и,
дождавшись, пока тронутся передние, включил зажигание и нажал на стартер.
Мотор затарахтел.
Колонна двигалась по лесной дороге. Машины подскакивали на выбоинах.
Так они ехали минут пятнадцать. Вдруг шофер затормозил.
Аниканов услышал немецкий говор и увидел фигуры двух уцепившихся за
борт, а затем прыгнувших в кузов немцев. На счастье разведчиков, немцы,
видимо, были не склонны пачкать черные эсэсовские мундиры в мучной пыли и
так и остались сидеть на заднем борту, держась подальше от мешков. Все же
это было неприятное соседство. Машину подкидывало, и под мeшками то и дело
обозначались очертания человеческих тел. Аниканов уже начал беспокоиться.
Непрошеные попутчики, возможно, собрались ехать до самой станции, а это
грозило серьезными осложнениями.
Но вот раздался страшный шум, грузовик остановился, вокруг него
поднялась суета, и немцы, сидевшие на борту, быстро спрыгнули на землю.
Тотчас же Аниканов услышал ровное гудение моторов. Он тоже инстинктивно
пригнул голову, но вдруг, улыбнувшись, понял: это же наши!
И он весело, как будто советская бомба не в силах причинить вред своим,
сказал выглянувшим из-под мешков товарищам:
- Ребята, наши летят.
Самолетов было шесть, они делали низкие круги над лесом, угрожающе
рокоча.
Аниканов осмотрелся. Немцы все попрятались в лесной чаще. Явственно
доносились тревожные гудки паровозов. Станция была близко.
- За мной! - скомандовал Аниканов, и они спрыгнули.
Юркнув между машинами, разведчики очутились в кювете и, вынырнув
оттуда, быстрым шагом стали углубляться в лес. Но в то мгновение, что они
находились в кювете, их заметил лежащий там немец. Испугавшись, он замер, но
затем поднял голову и отчаянным голосом закричал:
-- Fallschirmjager!*
Поднялась беспорядочная стрельба. Разведчики ответили несколькими
автоматными очередями.
Перескочив широкую прогалину, Аниканов увидел посеревшее лицо Голубя.
Голубок падал на землю, сморщив маленький нос.
- Того немца можно было схватить... - сказал он, лежа на широкой спине
Аниканова.
Это были первые после ранения и последние в его короткой жизни слова.
Разрывная пуля попала ему в грудь, ниже сердца. Бедное сердце еще билось, но
все слабей и слабей. Позже он очнулся еще раз, увидел над собой
сосредоточенное лицо лейтенанта и большие глаза Мамочкина, из которых
лились, не переставая, слезы.
В лесу начиналась гроза. Дубы, покрытые молодой листвой, гудели под
порывами ветра, и тысячи ручьев забегали под ногами, подобно стайкам мышей.
Неподвижно сидя перед умирающим Голубем, Травкин ждал возвращения
Аниканова, вторично ушедшего - на этот раз с Мамочкиным - к станции. Нет,
Травкин после этого печального случая не хотел делить группу на две части,
но Голубя, еще живого, нельзя было здесь оставить одного, а дело надо
делать.
Он попытался связаться с Землей, но безуспешно. Может быть, мешали
электрические разряды. Эфир истошно кричал в трубку, время от времени сухо
потрескивая.
Под ногами струились ручейки, на плечи падали тяжелые капли. Ливень
смыл с окостеневшего лица мальчика следы пыли и тревог, и оно светилось в
темноте.
Аниканов и Мамочкин подползли совсем близко к станционным постройкам.
При свете часто вспыхивающих молний они увидели два груженых состава. На
платформах одного из них чернели мощные громады танков.
* Парашютисты!
Паровозы пыхтели, испуская клубы пара и осыпая искрами рельсовый путь.
Возле пакгаузов, огороженных колючей проволокой, сновали люди, разговаривая
на осточертевшем немецком языке. Потом раздались крики часовых, отгонявших
от полотна железной дороги группу крестьянок с мешками за спиной. Доносились
возгласы и причитания этих крестьянок:
- Ось, бисови души, никуды не пускають...
Аниканов был недоволен собой. И зачем он полез в этот проклятый
грузовик? Может быть, не лезь он туда, Голубь был бы жив. Он, сибиряк,
привычный к тайге, чего он полез в ту машину?..
Немцы разгружают танки. Видно, готовят большое наступление. А где -
неизвестно. Если бы захватить еще одного, можно было бы узнать задачу
эсэсовской дивизии.
"Ну вот они, немцы, ходят,- думал Аниканов.- А кто из них знает задачу
своей дивизии? Возьмешь какого-нибудь замухрышку и опять ничего не выведаешь
толком".
Внимание Аниканова привлекли два тощих немца в широких черных блестящих
плащах. При свете молний он видел их то вместе, то по отдельности,- они
громко, отрывистыми голосами распоряжались здесь. Эти офицеры, видимо, сошли
с той легковом машины, что остановилась возле задней стены ближайшего
пакгауза. Ежась под потоками дождя, Аниканов подумал про Голубя: жив ли он
еще? Лежит, бедняга, под дождем. Хорошо бы раздобыть для него вот такой
плащ, как на этих фрицах.
-- Возьмем офицера? - спросил Аниканов Мамочкина.
Тот сказал:
-- А лейтенант? Он не говорил, чтобы "языка" брать.
Аниканов внимательно поглядел в лицо товарища.
- Мы это мигом обтяпаем,- ласково сказал он,- а потом домой сразу.
Мамочкин вздрогнул. Они были вдвоем против сотен деловито снующих
немцев. И среди этих сотен захватить - вдвоем - офицера?.. Его затрясло. А
Аниканов все так же внимательно смотрел на него, повторяя:
- Да мы это мигом...
Мамочкин отчаянно махнул рукой и вдруг, набрав в легкие воздуха,
приподнялся. В восторге от себя самого, подняв лицо под хлещущие струи
дождя, он начал твердить скороговоркой, как в лихорадке:
- Давай, Ваня... Давай! Ладно, Ваня. Сделаем. Неужели не сделаем?
Они поползли к машине, пролезли под проволокой и затаились. Дождь
беспрерывно лил, стекая по полированному кузову машины.
- Один из этих фрицев - генерал, по-моему,- взвинчивая себя, шептал
Мамочкин.
- Ясно, генерал,- успокаивающе бормотал Аниканов. Прошло не меньше
часа, прежде чем послышались шаги и один из офицеров сказал:
- Wir fahren sofort*.
Он упал, получив от Аниканова удар ножом в грудь. А второй, оглушенный
и прижатый лицом к бурно вздымающейся груди Мамочкина, потерял сознание.
Немцы вокруг все так же сновали от пакгаузов к составам и обратно и
ежились под потоками дождя.
* Едем сейчас же.
Пятая танковая дивизия СС "Викинг" была одной из отборнейших дивизий
эсэсовского отборного войска.
Под командованием группенфюрера (генерал-лейтенанта войск СС) Герберта
Гилле дивизия в составе 9-го мотополка "Вестланд", 10-го мотополка
"Германия", 5-го танкового полка, 5-го дивизиона самоходной артиллерии и
5-го полевого артиллерийского полка, во всем блеске своей первокласснейшей
техники, тайно сосредоточилась в этих огромных лесах, с тем чтобы
неожиданным ударом деблокировать окруженный русскими город Ковель,
расчленить русских на изолированные группы и, уничтожая их, отбросить на
рубеж двух знаменитых рек - Стоход и Стырь.
Последнее время дивизия с обычной своей свирепостью усмиряла непокорную
Югославию.
Получив сильное пополнение в людях и шестьдесят танков нового типа
"тигр", о котором господин рeйхсминистр Шпеер отозвался как о "короле
танков", дивизия насчитывала пятнадцать тысяч человек. Полками командовали
неоднократно отмеченный фюрером штандартенфюрер Мюлленкамп, бывший личный
адъютант Гитлера штандартенфюрер Гаргайс и другие гиммлеровские волки,
высоко стоящие на лестнице национал-социалистской и военной иерархии,
удачливые и безжалостные интриганы.
Вслед за дивизией "Викинг" готовилась к прибытию из Франции на этот
участок фронта отборная, хотя и не столь блестящая 342-я гренадерская
дивизия под командованием генерал-лейтенанта Никкеля. Ей предстояло развить
успех эсэсовцев.
Вся эта операция проводилась в глубокой тайне.
- Русские слишком близко прорвались к генерал-губернаторству,- сказал
группенфюреру Гилле его покровитель фон дeм Бах, командир корпуса СС, приняв
его в своем особняке на острове Пфауен-инзель близ Берлина.- Последствия,
партайгеноссе Гилле, вам понятны. Это будет означать активизацию всех
антигерманских сил в Европе и, пожалуй, может заставить действовать англичан
и американцев... Фюрер придает вашей операции первостепенное значение.
Главная квартира заинтересована в глубокой тайне данной перегруппировки.
Соблюдайте все меры предосторожности.
Теперь, сосредоточив свою дивизию в сумрачных лесах западнeй города
Ковель, Гилле ожидал дальнейших распоряжений, полный уверенности в успехе
порученной ему операции. Конечно, он знал, что его дивизия - совсем уже не
та, какой она была в 1940 или даже в 1943 году. Пришлось отказаться от
принципа расовой чистоты. Как это ни прискорбно, но в дивизии служили и
голландцы, и венгры, и даже поляки и хорваты. Правда, эти иностранцы были
проверенными сторонниками нового порядка, но все же людьми чужой крови,
равнодушными к интересам империи. Кроме того, пришлось отказаться от
принципа строгого физического отбора. Солдаты дивизии, воины Черного
корпуса, были уже не те чуть не двухметровые великаны, которые отбирались по
всей Германии. Теперь попадались такие замухрышки, что смотреть тошно.
Группепфюрер с ужасом заметил во время смотра мотопoлка "Германия"
несколько одноглазых, хромых и даже одного горбуна, а маленьких, щуплых
солдат - больше половины полка. Да, это уже не те разъяренные кровью и
легкой наживой гитлеровские ландскнехты, которые прошли с огнем и мечом
Голландию, Францию и дорвались до Кавказского хребта.
Герберт Гилле с удовольствием вспоминал те времена, кажущиеся теперь
уже такими далекими. Больше всего понравился ему Кавказ - эта прекрасная
южная местность была красивее и величественнее Швейцарии. Господин
группенфюрер одно время даже мечтал о спокойном месте губернатора или
штатгальтера этих плодородных горных областей и нащупывал почву для такого
выгодного назначения через своих покровителей в личном штабе фюрера. К
сожалению, в силу известных всему миру обстоятельств, мечты эти пришлось
вскоре оставить.
Странно, но беспокойство завладело им в этот весенний день с самого
утра. Прежде всего появилась авиация противника. Нет, она не бомбила, но она
вела разведку. Русские самолоты просматривали леса, много раз летали вдоль
железной дороги, подолгу кружась над главной станцией выгрузки. Правда,
войска были хорошо замаскированы, но беспокойство вызывал сам факт усиленной
разведки русскими этих мест.
Беспокойство стало еще более ощутимым, когда сделалось известным, что
ночью в районе озер был похищен с дороги во время марша гауптшарфюрер
Беннеке, уроженец Мекленбурга, ветеран и один из храбрейших воинов мотополка
"Вестланд". После долгих поисков труп его обнаружили в маленьком озере, в
восьми километрах от местопребывания штаба дивизии. Господин гауптшарфюрер
был заколот ножом в сердце, а голова его повреждена тяжелым предметом.
Не приходится удивляться, что последовавший за этой находкой налет
советских бомбардировщиков на деревню, где разместился штаб, был поставлен
группенфюрером в связь с убийством Беннеке. Он срочно перевел свой штаб в
лес и велел окружить его тремя рядами колючей проволоки.
К вечеру, в то время когда штабс-арцт Линдеманн докладывал
группенфюреру результаты вскрытия трупа гауптшарфюрера, из мотополка
"Вестланд" доложили, что недалеко от имевшего место прискорбного случая с
гауптшарфюрером Виллибальдом-Эрнстом Беннеке солдаты, прочесывавшие лес,
нашли в густом орешнике, под кучей веток, тело, оказавшееся трупом ефрейтора
из 131-й пехотной дивизии Карла Гилле (однофамильца командира дивизии
"Викинг", что неприятно поразило господина группенфюрера).
Несколько позднее позвонил по телефону командир мотополка "Германия"
штандартенфюрер Мюлленкамп, доложивший, что в имевшей место перестрелке его
солдат с неизвестными, таинственными, одетыми в зеленое людьми ранены двое
рядовых - Гесснер и Мейсснер, причем первый, видимо, смертельно. В качестве
курьеза штандартенфюрер сообщил, что солдаты в один голос говорят о том, что
незнакомцы были обсыпаны... снегом.
Группенфюрер приказал тщательно расследовать эти случаи и решительно
заняться поисками неизвестных, для чего выделить из каждого батальона -
роту, а также пустить в ход весь разведывательный отряд дивизии.
Среди солдат, как узнал с неудовольствием группенфюрер, поползли
панические слухи о неких "зеленых призраках" (grunе Gespenster) или "зеленых
дьяволах" (grunе Теufel), появившихся в здешних местах.
Группенфюрер Гилле не верил в трансцендентальность этих признаков. Он
втолковал вызванному им начальнику разведки и контрразведки капитану
Вернеру, что на войне призраков не бывает, а бывают враги, и предложил
Вернеру лично возглавить операции по поимке "призраков".
Ночью на самой станции, где сгружался в то время танковый полк, часа
через два после посещения станции самим группенфюрером, был убит
штурмбаннфюрер* Дилле (эта созвучность с его собственной фамилией снова
покоробила господина Гилле) и похищен оберштурмфюрер** Артур Вендель, один
из руководителей квартирмейстерского отдела дивизии. Бедный господин Дилле
убит ударом ножа, причем удар нанесен с такой огромной силой, что пропорол
тело штурмбаннфюрера насквозь. Это случилось почти на виду у большого
количества находившихся на станции офицеров и солдат.
* Майор войск СС.
** Обер-лойтенант поиск СС.
Группенфюрер приказал посадить начальника караула и часовых на
пятнадцать суток в карцер, а капитана Вернера вызвал к себе и отчитал за
недостаточное рвение по розыску злоумышленников.
Крушение поезда с боеприпасами, происшедшее скорее всего из-за ветхости
железнодорожного полотна, отравление трех солдат полка "Германия"
недоброкачественной пищей, исчезновение двух солдат того же полка,
дезертировавших из армии,- все эти случаи молва тоже отнесла за счет
деятельности "зеленых призраков", и трудно уже было отличить правду от
вымысла, досужую выдумку от реальных фактов.
Встревоженный возможными последствиями, группенфюрер приказал
информировать штаб корпуса и командующего центральной группой армии
генерал-фельдмаршала Буша в том смысле, что русские заслали в тыл германских
войск соединение ("Еinheit") разведчиков-диверсантов, которым из-за
халатного несения службы 131-й пехотной дивизией удалось. проникнуть в центр
расположения дивизии "Викинг" и, что вполне вероятно, выведать кое-что о
целях и задачах перегруппировки.
Подумав, господин группенфюрер написал также частное письмо
обергруппенфюреру фон дем Баху в Берлин, дабы позабавить своего покровителя
и одновременно обеспечить себе поддержку на случай провала операции. В
берлинском резерве околачивалось немало генералов, которые охотно заняли бы
место господина Гилле.
В конце следующего дня, когда группенфюрер лег отдыхать после обеда,
его разбудил сильный телефонный звонок.
Капитан Вернер сообщал о только что разыгравшемся бое взвода солдат с
"зелеными призраками". Взвод этот под командой унтерштурмфюрера*
Альтепберга, прочесывая согласно приказу командира дивизии окружающую
местность, набрел на одинокий сарай на опушке леса. Несколько человек вошли
в сарай, но там никого не оказалось. Однако благодаря бдительности
унтерштурмфюрера "зеленые призраки" были обнаружены на чердаке сарая. Да,
они находились там. К сожалению, им удалось, забросав взвод Альтепберга
ручными гранатами и уничтожив самого унтерштурмфюрера и семерых солдат,
убежать. Но, во-первых, все находящиеся в том районе части подняты по
тревоге и началась настоящая травля "зеленых призраков", которая, надо
надеяться, окончится их поимкой или уничтожением; во-вторых, один из этих
бандитов попал в руки солдат. Нет, не живой, а убитый, к сожалению.
* Лейтенант войск СС.
Гилле, подумав, приказал подать машину и в сопровождении конвоирующего
танка отправился к месту происшествия.
На опушке леса, возле догорающего сарая, группенфюрера встретили
капитан Вернер и эсэсовцы из разведывательного отряда.
Не ответив на приветствия, Гилле молча подошел к убитому врагу. Это был
молодой русский, не старше двадцати трех лет, с прямыми льняными волосами и
большими, широко открытыми мертвыми глазами, спокойно глядящими на господина
группенфюрера. Под зеленой одеждой ("боевая летняя форма советских
разведчиков",- определил группенфюрер) была надета выцветшая красноармейская
гимнастерка с погонами советского младшего сержанта.
Неподалеку, положенные рядом, как в строю, со сложенными крест-накрест
руками, лежали восемь эсэсовцев. Поморщившись, господин группенфюрер
подумал, что пятеро из этих восьми - низкорослые, щуплые... И это солдаты
Черного корпуса - СС!..
Травкин не знал, что он причинил столько хлопот такому множеству
высокопоставленных лиц германской армии. Правда, шагая треугольником в
обратный путь, разведчики иногда видели шныряющие группы эсэсовцев и слышали
их перекличку, но не относили это на свой счет, предполагая, что эсэсовцы
занимаются тактическими учениями.
К вечеру четвертого дня пребывания в немецком тылу разведчики набрели
на одинокий сарай. Травкин решил дать людям часок отдохнуть, а кстати
связаться по радио с Землей. Из-за предосторожности и для лучшего наблюдения
за окрестностями они забрались по прогнившей лесенке, едва не обломившейся
под тяжестью Аниканова, на чердак сарая.
Приладив рацию и даже успев обменяться с Землей позывными, Травкин
услышал восклицание Бражникова, стоявшего на часах возле выломанного в крыше
сарая отверстия. Подойдя к нему, Травкин увидел идущих к сараю развернутым
строем человек двадцать эсэсовских солдат.
Травкин разбудил только что заснувших тяжелым сном людей, но прыгать
вниз и бежать в лес, пожалуй, было уже слишком поздно. Эсэсовцы
приближались. Четверо вошли в сарай, поковыряли в навозе и вышли, но тут же
вернулись, и один из них стал взбираться по гнилой лестнице, негромко ворча
и ругаясь.
Травкин, сжимая в каждой руке по пистолету, перевел дыхание. На чердаке
было совсем светло от многочисленных отверстий и щелей в крыше. Он посмотрел
на своих людей внимательней, чем когда-либо прежде. Они были страшны.
Обросшие, худые, с ввалившимися глазами, стояли они, готовые к смертному
бою. Гнилая лестница поскрипывала, немец тихо ругался.
Раздался страшный грохот. Это Аниканов швырнул в отверстие крыши
противотанковую гранату на стоящих кружком возле сарая эсэсовцев.
Одновременно Бражников, раскроив автоматом показавшуюся в отверстии чердака
голову эсэсовца, прыгнул вниз, а вслед за ним прыгнули остальные, вздымая
пыль и щебень.
С мимолетным одобрением Травкин подумал о гениальном, с точки зрения
разведчика, замысле Аниканова, разметавшего гранатой врагов, стоящих
снаружи, и тем открывшего путь к отступлению. С тремя эсэсовцами,
находившимися в сарае, справиться было легко,- напуганные взрывом, они
вообще в темноте не разобрали, в чем дело.
Через минуту разведчики, сопровождаемые пулями и воплями немцев и
взрывами запоздалых немецких гранат, бежали во густому ельнику. Травкин
вначале нe заметил отсутствия Бражникова, как не заметил и того, что
Аниканов и Семенов ранены. О Бражникове ему, задыхаясь в быстром беге,
сообщил Аниканов. Он видел, как Бражников упал, выбегая из сарая.
Погоня не затихала. Казалось, гонятся со всех сторон. Выстрелы и крики
громким эхом отдавались по всему лесу. Затем раздался лай собак. Затем
рычание мотоциклов где-то справа. Аниканов, раненный в спину, задыхался.
Семенов начинал хромать все сильнее и сильнее.
Лес, промытый ливнями, сладко благоухал. Напоенные влагой листья и
травы наконец сбросили с себя отдающую зимой апрельскую прохладу. Так
наступала настоящая весна. Мягкий ветер, как бы тоже очищенный прошедшими
ливнями, колыхал всю эту по-весеннему шуршащую массу зелени.
Шум погони приутих, раненым наскоро сделали перевязки. Мамочкин вынул
из-за пазухи свою последнюю флягу и поболтал ею во все стороны. Самогону
оставалось самая малость. Он отдал флягу Аниканову.
Тут же выяснилось, что радиостанция, висевшая на спине у Быкова,
расплющена десятком пуль. Она спасла Быкову жизнь, но для работы уже не
годилась. Быков добил свою спасительницу прикладом автомата и обломки
раскидал по кустам.
Они медленно шли, шатаясь, как пьяные.
Шедший позади с Травкиным Мамочкин внезапно сказал:
- Прошу у вас прощения, товарищ лейтенант.
Покаянно бия себя в грудь, а может быть, и плача - в темноте не
разобрать,- он хрипло, вполголоса заговорил:
- Из-за меня, все из-за меня. Недаром рыбаки у нас приметам верят.
Почти всегда бывает правильно. Я тех двух лошадей не довел в деревню, а
внаем сдал, за продукты...
Травкин молчал.
- Простите, товарищ лейтенант. Если приду здоровым...
- Придешь здоровым - пойдешь в штрафную роту,- сказал Травкин.
- И пойду! С удовольствием пойду! И я знал, что вы так скажете! Знал,
что все равно вы так скажете! - восторженно вскричал Мамочкин. И он сжал
руку Травкина в почти истерическом припадке непонятной благодарности и
самозабвенной любви.
Звуки погони раздались совсем рядом. Разведчики притаились. С грохотом
пронеслись мимо два броневика. Потом стало тихо, и люди пошли дальше.
Впереди темнела массивная фигура Аниканова. Раздвигая могучими плечами ветки
деревьев, он медленно шел вперед, огромным усилием воли отгоняя от себя
туман полузабытья, одолевавший его.
И может быть, только он, во всеоружии своего жизненного опыта,
догадывался, что наступившая тишина обманчива. Правда, он не знал, что весь
разведывательный отряд эсэсовской дивизии "Викинг", передовые роты
подходящей ускоренным маршем 342-й гренадерской дивизии и тыловые части
131-й пехотной дивизии подняты на ноги в погоне за ними; он не знал, что
телефоны неустанно звонят, что рации непрерывно разговаривают жестким
шифрованным языком, но он чувствовал, что вокруг них все уже и уже
стягивается петля огромной облавы.
Они шли, обессиленные, и не знали, дойдут ли. Но не это уже было важно.
Важно было то, что сосредоточившаяся в этих лесах, чтобы нанести удар
исподтишка по советским войскам, отборная дивизия с грозным именем "Викинг"
обречена на гибель. И машины, и танки, и бронетранспортеры, и тот эсэсовец с
грозно поблескивающим пенсне, и те немцы в подводе с живой свиньей, и все
эти немцы вообще - жрущие, горланящие, загадившие окружающие леса, все эти
Гилле, Мюлленкампы, Гаргайсы, все эти карьеристы и каратели, вешатели и
убийцы - идут по лесным дорогам прямо к своей гибели, и смерть опускает уже
на все эти пятнадцать тысяч голов свою карающую руку.
Рация, работающая со Звездой, стояла в уединенном блиндаже. Младший
лейтенант Мещерский проводил здесь круглые сутки. Он почти не спал, изредка
склоняя голову в тяжкой полудремоте, но и тогда ему мерещилось характерное
хлюпанье эфира в ушах, и он вдруг просыпался, моргая длинными ресницами, и
ошалело спрашивал дежурного радиста:
- Говорит, кажется?
Радистов работало трое. Но Катя, кончив свою смену, не уходила. Она
сидела рядом с Мещерским на узких нарах, склонив светлую голову на смуглые
руки, и ждала. Иногда она вдруг начинала сварливо спорить с дежурным, что
тот якобы потерял волну Звезды, выхватывала из его рук трубку, и под низким
потолком блиндажа раздавался ее тихий, умоляющий голос:
- Звезда. Звезда. Звезда. Звезда.
По соседству с волной Звезды кто-то без умолку бубнил по-немецки, а
чуть подальше говорила, пела и играла на скрипке Москва - вечно
бодрствующая, могучая и неуязвимая.
По нескольку раз в день в блиндаж заходил командир дивизии. От овина к
блиндажу и обратно сновали разведчики. Ежедневно приходил, иногда в
сопровождении старшины Меджидова, лейтенант Бугорков. Он простаивал часок у
стены, молчаливо наблюдал работу дежурного радиста и снова уходил.
Часто, отобрав трубку у дежурного, сидел в блиндаже майор Лихачев.
Иногда на несколько минут забегал и капитан Барашкин. Он cтановился возле
маленького оконца, барабанил пальцами по стеклу и напевал что-то из своей
знаменитой тетрадки. Как-то наведались пришедшие с переднего края
неразлучные капитаны Муштаков и Гуревич.
Спокойный, незаметный, чуть рябой, с выпуклым лбом над внимательными
глазами, в блиндаж вошел следователь прокуратуры капитан Еськин. Он спросил
Мещерского:
- Вы командир разведчиков?
- Временно замещаю его.
Следователь сказал, что он должен допросить несколько лиц по делу о
незаконно взятых у крестьян лошадях. Он кратко изложил суть дела и спросил,
понимает ли Мещерский все значение этого проступка, роняющего авторитет
Красной Армии в глазах местного населения.
- Так вот,- продолжал следователь, не дожидаясь ответа Мещерского,- мне
нужно допросить разведчиков, присутствовавших при совершении этих незаконных
действий, в особенности лейтенанта Травкина и сержанта Мамочкина.
- Их сейчас здесь нет,- уже нетерпеливо возразил Мещерский.
- Никого из них?
- Никого.
Следователь с минуту подумал.
- А я должен с ними поговорить,- сказал он.- Скоро ли они вернутся?
-- Нe знаю,- ответил Мещерский медленно.
Катя, внезапно встав с места, сказала:
- А вы, товарищ капитан, лучше сходите туда, где они находятся, и
допросите их.
- А где они находятся? - спросил следователь.
- В тылу у немцев.
Следователь внимательно посмотрел на Катю спокойными, лишенными юмора
глазами.
Она со алой, торжествующей улыбкой выдержала этот взгляд..
Мещерский тоже улыбнулся, но вдруг подумал, что прикажи этому человеку
начальство идти к немцам в тыл для допроса - и он пойдет.
На третьи сутки Звезда заговорила,- вторично после того, как Травкин
перешел фронт. Не прибегая к шифру, Травкин настойчиво повторял:
- Здесь сосредоточивается пятая танковая дивизия СС "Викинг". Пленный
девятого мотополка "Вестланд" показал, что здесь сосредоточивается пятая
танковая дивизия СС "Викинг".
Затем он сообщил состав полка "Вестланд", местопребывание штаба дивизии
и подчеркнул, что части разгружаются и движутся только по ночам. И снова
повторял, повторял бесчисленное количество раз:
- Здесь сосредоточивается, тайно сосредоточивается пятая танковая
дивизия СС "Викинг".
Сообщение Травкина наделало шума в дивизии. А когда полковник
Сербиченко лично позвонил командарму и полковнику Семеркину об этих данных,
заволновались и в штабе армии.
Подполковник Галиев позабыл, что такое сон, отвечая на телефонные
звонки из корпуса, армии и соседних дивизий. Он сразу же перестал зябнуть и
куда-то закинул свою бурку, стал криклив, требователен, весел. "Галиев
почуял немца",- говорили про него.
На тысячи карт между тем синим карандашом наносился район
сосредоточения дивизии "Викинг". Из штаба армии данные эти внеочередным
донесением пошли в штаб фронта, а оттуда - в ставку Верховного
Главнокомандования, в Москву.
Если в дивизии и корпусе данные Травкина были восприняты как событие
особой важности, то для штаба армии они имели уже хотя и важное, но вовсе не
решающее значение. Командарм приказал прибывающее пополнение дать именно тем
дивизиям, которые могут оказаться под ударом эсэсовцев. Он также перебросил
свой резерв на опасный участок.
Штаб фронта взял эти сведения на заметку, как показательное явление,
доказывающее лишний раз интерес немцев к Ковельскому узлу. И штаб фронта
предложил авиации разведывать и бомбить указанные районы и придал энской
армии несколько танковых и артиллерийских частей.
Верховное Главнокомандование, для которого мошкой были и дивизия
"Викинг", и в конечном счете весь этот большой лесистый район, сразу поняло,
что за этим кроется нечто более серьезное: немцы попытаются контрударом
отвратить прорыв наших войск на Польшу. И было отдано распоряжение усилить
левый фланг фронта и перебросить именно туда танковую армию, конный корпус и
несколько артдивизий РГК*.
* Резерв Главного Командования.
Так ширились круги вокруг Травкина, расходясь волнами по земле: до
самого Берлина и до самой Москвы.
Ближайшим следствием этих событий для дивизии было: прибытие танкового
полка, полка гвардейских минометов и большого пополнения людьми и техникой.
Получили пополнение и разведчики.
Мещерский начал проводить усиленные занятия и полдня пропадал на
переднем крае, ведя наблюдение за противником. Бугорков со своими саперами
минировал местность перед передним краем. Майор Лихачев целыми днями
суетился, получая новые рации, телефонные аппараты и провод. Полковник
Сербиченко уехал на свой наблюдательный пункт и оттуда руководил действиями
частей. Он как-то помолодел и посуровел, как всегда перед большими боями.
Серьезно и подолгу изучал он
только что прибывшие новые карты, обнимающие почти всю Польшу, вплоть
до Вислы. В этих далеких краях он побывал однажды в 1920 году в составе
Первой конной армии Буденного.
В уединенном блиндаже оставалась только Катя.
Что означал ответ Травкина на ее заключительные слова по радио? Сказал
ли он "я вас понял" вообще, как принято подтверждать по радио услышанное,
или он вкладывал в свои слова определенный тайный смысл? Эта мысль больше
всех других волновала ее. Ей казалось, что, окруженный смертельными
опасностями, он стал мягче и доступней простым, человеческим чувствам, что
его последние слова по радио - результат этой перемены. Она улыбалась своим
мыслям. Выпросив у военфельдшера Улыбышевой зеркальце, она смотрелась в
него, стараясь придать своему лицу выражение торжественной серьезности, как
подобает - это слово она даже произносила вслух - невесте героя.
А потом, отбросив прочь зеркальце, принималась снова твердить в ревущий
эфир нежно, весело и печально, смотря по настроению:
- Звезда. Звезда. Звезда. Звезда.
Через два дня после того разговора Звезда вдруг снова отозвалась:
- Земля. Земля. Я Звезда. Слышишь ли ты меня? Я Звезда.
- Звезда, Звезда! - громко закричала Катя.- Я Земля. Я слушаю тебя,
слушаю, слушаю тебя.
Она протянула руку и настежь отворила дверь блиндажа, чтобы кого-нибудь
позвать, поделиться своей радостью. Но кругом никого не было. Она схватила
карандаш и приготовилась записывать. Однако Звезда на полуслове замолчала и
уже больше не говорила. Всю ночь Катя не смыкала глаз, но Звезда молчала.
Молчала Звезда и на следующий день и позднее. Изредка в блиндаж
заходили то Мещерский, то Бугорков, то майор Лихачев, то капитан Яркевич -
новый начальник разведки, заменивший снятого Барашкина. Но Звезда молчала.
Катя в полудремоте целый день прижимала к уху трубку рации. Ей
мерещились какие-то странные сны, видения, Травкин с очень бледным лицом в
зеленом маскхалате, Мамочкин, двоящийся, с застывшей улыбкой на лице, ее
брат Леня - тоже пoчему-то в зеленом маскхалате. Она опоминалась, дрожа от
ужаса, что могла пропустить мимо ушей вызовы Травкина, и принималась снова
говорить в трубку:
- Звезда. Звезда. Звезда.
До нее издали доносились артиллерийские залпы, гул начинающегося
сражения.
В эти напряженные дни майор Лихачев очень нуждался в радистах, но снять
Катю с дежурства у рации не решался. Так она сидела, почти забытая, в
уединенном блиндаже.
Как-то поздно вечером в блиндаж зашел Бугорков. Он принес письмо
Травкину от матери, только что полученное с почты. Мать писала о том, что
она нашла красную общую тетрадь по физике, его любимому предмету. Она
сохранит эту тетрадь. Когда он будет поступать в вуз, тетрадь ему очень
пригодится. Действительно, это образцовая тетрадь. Собственно говоря, ее
можно было бы издать как учебник,- с такой точностью и чувством меры
записано все по разделам электричества и теплоты. У него явная склонность к
научной работе, что ей очень приятно. Кстати, помнит ли он о том остроумном
водяном двигателе, который он придумал двенадцатилетним мальчиком? Она нашла
эти чертежи и много смеялась с тетей Клавой над ними.
Прочитав письмо, Бугорков склонился над рацией, заплакал и сказал:
- Скорей бы войне конец... Нет, не устал. Я не говорю, что устал. Но
просто пора, чтобы людей перестали убивать.
И с ужасом Катя вдруг подумала, что, может быть, бесполезно ее сидение
здесь, у аппарата, и ее бесконечные вызовы Звезды. Звезда закатилась и
погасла. Но как она может уйти отсюда? А что, если он заговорит? А что, если
он прячется где-нибудь в глубине лесов?
И, полная надежды и железного упорства, она ждала. Никто уже не ждал, а
она ждала. И никто не смел снять рацию с приема, пока не началось
наступление.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Летом 1944 года войска, сметая сопротивление слабеющей немецкой армии,
проходили по польской земле.
Генерал-майор Сербиченко догнал на своем "виллисе" группу разведчиков.
В зеленых маскхалатах, друг за дружкой, шли они по обочине дороги, ловкие,
настороженные, готовые в любую минуту исчезнуть, раствориться в безмолвии
полей и лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек.
В идущем впереди разведчике генерал узнал лейтенанта Мещерского.
Остановив машину и просветлев, как всегда при виде разведчиков, генерал
спросил:
- Ну что, орлы? Варшава на горизонте. А видали, до Берлина пятьсот
километров осталось! Чепуха. Скоро там будем.
Он внимательно разглядывал разведчиков, потом, охваченный каким-то
печальным воспоминанием, хотел еще что-то сказать, но осекся и махнул рукой:
- Ну, счастливо, разведчики!
Машина тронулась, а разведчики, постояв немного, снова двинулись в
путь.
1946
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:16:46 GmT