-----------------------------------------------------------------------
   М., "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 29 October 2002
   -----------------------------------------------------------------------


                   Я  не   стану   воздавать   хвалу   боязливо   таящейся
                добродетели, ничем  себя  не  проявляющей  и  не  подающей
                признаков жизни, добродетели, которая  никогда  не  делает
                вылазок, чтобы встретиться лицом к лицу с  противником,  и
                которая постыдно бежит от состязания, когда лавровый венок
                завоевывается среди зноя и пыли.
                                                              Джон Мильтон

                   Кто болеет за дело, тот должен уметь за него  бороться,
                иначе ему вообще незачем браться за какое-либо дело.
                                                     Иоганн Вольфганг Гете





   ПОЕЗД ИДЕТ НА ЗАПАД

   Международный экспресс тронулся медленно, как и полагается поездам этой
наивысшей категории, и оба иностранных дипломата сразу же, каждый в свою
сторону, раздернули шелковые бризбизы на зеркальном окне вагон-ресторана.
Устименко прищурился и всмотрелся еще внимательнее в этих спортивных
маленьких, жилистых, надменных людей - в черных вечерних костюмах, в
очках, с сигарками, с перстнями на пальцах. Они его не замечали, с
жадностью глядели на безмолвный, необозримый простор и покой там, в
степях, над которыми в черном осеннем небе плыла полная луна. Что они
надеялись увидеть, переехав границу? Пожары? Войну? Немецкие танки?
   На кухне за Володиной спиной повара тяпками отбивали мясо, вкусно пахло
жареным луком, буфетчица на подносе понесла запотевшие бутылки русского
"Жигулевского" пива. Был час ужина, за соседним столиком брюхатый
американский журналист толстыми пальцами чистил апельсин, его военные
"прогнозы" почтительно слушали очкастые, с зализанными волосами, похожие,
словно близнецы, дипломаты.
   - Сволочь! - сказал Володя.
   - Что он говорит? - спросил Тод-Жин.
   - Сволочь! - повторил Устименко. - Фашист!
   Дипломаты закивали головами, заулыбались. Знаменитый американский
обозреватель-журналист пошутил. "Эта шутка уже летит по радиотелефону в
мою газету", - пояснил он своим собеседникам и бросил в рот - щелчком -
дольку апельсина. Рот у него был огромный, как у лягушки, - от уха до уха.
И им всем троим было очень весело, но еще веселее им стало за коньяком.
   - Надо иметь спокойствие! - сказал Тод-Жин, с состраданием глядя на
Устименку. - Надо забирать себя в руки, так, да.
   Наконец подошел официант, порекомендовал Володе и Тод-Жину "осетринку
по-монастырски" или "бараньи отбивные". Устименко перелистывал меню,
официант, сияя пробором, ждал - строгий Тод-Жин с его неподвижным лицом
представлялся официанту важным и богатым восточным иностранцем.
   - Бутылку пива и беф-строганов, - сказал Володя.
   - Для меня каша и чай, - добавил Тод-Жин. - Так, да.
   - Идите к черту, Тод-Жин, - рассердился Устименко. - У меня же уйма
денег.
   Тод-Жин повторил сухо:
   - Каша и чай.
   Официант вздернул брови, сделал скорбное лицо и ушел. Американский
обозреватель налил коньяку в нарзан, пополоскал этой смесью рот и набил
трубку черным табаком. К ним к троим подошел еще джентльмен - словно вылез
не из соседнего вагона, а из собрания сочинений Чарлза Диккенса -
лопоухий, подслеповатый, с утиным носом и ротиком куриной гузкой. Вот
ему-то - этому клетчато-полосатому - и сказал журналист ту фразу, от
которой Володя даже похолодел.
   - Не надо! - попросил Тод-Жин и стиснул своей холодной рукой Володино
запястье. - Это не помогает, так, да...
   Но Володя не слышал Тод-Жина, вернее, слышал, но ему было не до
благоразумия. И, поднявшись за своим столиком - высокий, гибкий, в старом
черном свитере, - он гаркнул на весь вагон, сверля журналиста бешеными
глазами, гаркнул на своем ужасающем, леденящем душу, самодеятельно
изученном английском языке:
   - Эй вы, обозреватель! Да, вы, именно вы, я вам говорю...
   На плоском жирном лице журналиста мелькнуло недоумение, дипломаты
мгновенно сделались корректно-надменными, диккенсовский джентльмен немного
попятился.
   - Вы пользуетесь гостеприимством моей страны! - крикнул Володя. -
Страны, которой я имею высокую честь быть гражданином. И я не разрешаю вам
так отвратительно, и так цинично, и так подло острить по поводу той
великой битвы, которую ведет наш народ! Иначе я выброшу вас из этого
вагона к чертовой матери...
   Приблизительно так Володя представлял себе то, что он произнес. На
самом деле он сказал фразу куда более бессмысленную, но тем не менее
обозреватель понял Володю отлично, это было видно по тому, как на
мгновение отвисла его челюсть и обнажились мелкие, рыбьи зубки в
лягушачьем рту. Но тотчас же он нашелся - не такой он был малый, чтобы не
отыскать выход из любого положения.
   - Браво! - воскликнул он и даже изобразил нечто вроде аплодисментов. -
Браво, мой друг энтузиаст! Я рад, что пробудил ваши чувства своей
маленькой провокацией. Мы не проехали еще и ста километров от границы, а я
уже получил благодарный материал... "Вашего старого Пита едва не выкинули
на полном ходу из экспресса только за маленькую шутку насчет
боеспособности русского народа" - так будет начинаться моя телеграмма; вас
это устраивает, мой вспыльчивый друг?
   Что он, бедолага, мог ответить?
   Изобразить сухую мину и приняться за беф-строганов?
   Так Володя и сделал. Но обозреватель не отставал от него: пересев за
его столик, он пожелал узнать, кто такой Устименко, чем он занимается,
куда едет, зачем возвращается в Россию. И, записывая, говорил:
   - О, отлично. Врач-миссионер, возвращается сражаться под знаменем...
   - Послушайте! - воскликнул Устименко. - Миссионеры - это попы, а я...
   - Старого Пита не проведешь, - пыхтя трубкой, сказал журналист. -
Старый Пит знает своего читателя. А покажите-ка ваши мускулы, вы в самом
деле могли бы меня выкинуть из вагона?
   Пришлось показать. Потом старый Пит показал свои и пожелал выпить с
Володей и его "другом - восточным Байроном" коньяку. Тод-Жин доел кашу,
вылил в себя жидкий чай и ушел, а Володя, чувствуя насмешливые взгляды
дипломатов и диккенсовского полосатого, еще долго мучился со старым Питом,
всячески проклиная себя за дурацкую сцену.
   - Что там было? - строго спросил Тод-Жин, когда Володя вернулся в их
купе. А выслушав, закурил папиросу и сказал грустно:
   - Они всегда хитрее нас, так, да, доктор. Я был еще маленький - вот
такой...
   Он показал ладонью, каким был:
   - Вот такой, и они, как этот старый Пит, такие, да, давали мне
конфетки. Нет, они нас не били, они давали нам конфетки. А моя мама, она
меня била, так, да, потому что она не могла жить от своей усталости и
болезни. И я думал - я уйду к этому старому Питу, и он всегда будет давать
мне конфетки. И Пит взрослым тоже давал конфетки - спирт. И мы несли ему
шкуры зверей и золото, так, да, а потом наступал смерть... Старый Пит
очень, очень хитрый...
   Володя вздохнул:
   - Здорово глупо получилось. А теперь он еще напишет, что я не то поп,
не то монах...
   Вспрыгнув на верхнюю полку, он разделся до трусов, лег в хрустящие,
прохладные, крахмальные простыни и включил радио. Скоро должны были
передавать сводку Совинформбюро. Заложив руки за голову, неподвижно лежал
Володя - ждал. Тод-Жин стоя смотрел в окно - на бесконечную под сиянием
луны степь. Наконец Москва заговорила: в этот день, по словам диктора, пал
Киев. Володя отвернулся к стене, натянул поверх простыни одеяло. Ему
представилась почему-то рожа того, кто называл себя старым Питом, и от
отвращения он даже зажмурился.
   - Ничего, - сказал Тод-Жин глухо, - СССР победит. Еще будет очень
плохо, но потом настанет прекрасно. После ночи наступает утро. Я слышал
радио - Адольф Гитлер будет окружать Москву, чтобы ни один русский не ушел
из города. А потом он затопит Москву водой, у него все решено, так, да, он
хочет, чтобы, где раньше была Москва, сделается море и навсегда не будет
столицы страны коммунизма. Я слышал, и я подумал: я учился в Москве, я
должен быть там, где они хотят увидеть море. Из ружья я попадаю в глаз
коршуна, это нужно на войне. Я попадаю в глаз соболя тоже. В ЦК я так
сказал, как тебе, товарищ доктор, сейчас. Я сказал, они - это день, если
их нет, наступит вечная ночь. Для нашего народа совсем - так, да. И я еду
опять в Москву, второй раз я еду. Мне совсем ничего не страшно, никакой
мороз, и все я могу на войне...
   Помолчав, он спросил:
   - Мне нельзя отказать, так, да?
   - Вам не откажут, Тод-Жин, - тихо ответил Володя.
   Потом Устименко закрыл глаза.
   И вдруг увидел, что караван тронулся. И дед Абатай побежал рядом с
Володиным конем. Восточный экспресс гремел на стыках, порою протяжно и
мощно завывал паровоз, а вокруг Володи кони подымали пыль, и все больше и
больше толпилось народу вокруг. Сбоку, на маленьком гривастом коньке,
похлопывая его холку своей широкой ладошкой, ехала почему-то Варя, пыльный
ветер Кхары трепал ее спутанные, мягкие волосы, и плакала, тянулась
тонкими руками к Володе девушка Туш. А знакомые и полузнакомые люди шли
возле Устименки и протягивали ему кислый сыр, который он любил.
   - Возьми курут, - кричали ему. - Возьми, ты будешь кушать курут на
войне, и твоя супруга будет разделять наш курут с тобой...
   - Буду разделять! - кивала Варя. - Буду разделять курут.
   - Возьми арчи! - кричали ему, протягивая сушеный творог. - Арчи не
испортится. И супруга твоя разделит арчи с тобой...
   - Бери, не кривляйся, - уговаривала Володю Варя. - Знаешь, какая
хорошая штука арчи?
   - Возьми быштак, - кричали ему, протягивая шарики оленьего сыра. -
Возьми, доктор Володя! Разве ты не узнаешь меня, доктор? Ты сохранил мне
возраст еще тогда, когда мы боялись твоей больницы...
   - Узнай же его, Володька, - говорила Варя. - Неловко, правда же! Вова
же! Эта твоя рассеянность сведет меня с ума.
   Их кони шли рядом, Варварины глаза были распахнуты ему настежь. Пыль
делалась все плотнее, все гуще, и в этой пыли Варя слушала, как спас он
Кхару от черной смерти, какой он храбрый, добрый, хоть бывает и сердитым,
как одиноко ему было и страшно, как недоставало ему всегда только ее
любви, только ее присутствия, только ее широких, теплых, верных ладошек,
ее глаз, ее самой, всего того, с чем он расстался, не понимая еще
ужасного, непоправимого значения этой потери. Но теперь она была здесь, с
ним рядом, и они вместе на выезде из Кхары увидели отца Ламзы, который
стоял над дорогой со своими охотниками. Их было много, с полсотни, и все
они держали стволы ружей на холках коней. Володю и Варю они встретили
залпом вверх - один раз и другой, а потом их великолепные маленькие,
мускулистые, гривастые кони пошли вперед - наметом, чтобы дальние кочевья
готовились к проводам советского доктора Володи.
   - Ух, какой ты у меня, оказывается, - говорила Варвара протяжно, - ух
ты какой, Вовик!
   А в кочевьях, которые они проезжали с Варварой, Володя всматривался в
лица, тщательно и большею частью тщетно вспоминая - кто был у него на
амбулаторном приеме, кого он смотрел в юрте, кого оперировал, кого лечил в
больнице. Но ни о ком ничего рассказать Варе не мог - теперь они все
улыбались, а тогда, когда он имел с ними дело, они испытывали страдания.
Теперь они вновь загорели и окрепли, а когда их привозили к нему, они были
бледными и худыми. Теперь они сдерживали своих коней, а тогда они лежали,
или их водили под руки, или вносили на носилках...
   - И ты не помнишь теперь, кому ты сохранил возраст? - вглядываясь в его
глаза, спрашивала Варя. - Я бы ни за что никого не забыла...
   Их кони все еще шли рядом.
   А потом Володя потерял ее. Потерял сразу, совсем, навсегда. Не было ни
рук, ни распахнутых глаз, ни волос, которые трепал ветер. Не было ничего,
кроме невозможного, нестерпимого горя.
   - Успокойся, - сказал ему Тод-Жин, кладя руку на его голое плечо. - Не
надо кричать, товарищ, тише! После ночи бывает утро, так, да!
   Синий ночник мерцал над Володиной головой, и в его свете лицо Тод-Жина,
изрезанное ранними морщинами, казалось лицом старика. Мудрого и строгого.
   - Так, да! - совсем тихо повторил Тод-Жин.
   - А я что? Кричал? - осторожно спросил Володя.
   - Да, - укладываясь внизу, ответил Тод-Жин.
   - Что же я кричал?
   - Ты кричал русское имя. Ты звал русское имя.
   - Какое? - свесившись со своей полки и стыдясь того, что спрашивает,
сказал Володя. - Какое имя, Тод-Жин?
   Непонятно, зачем он добивался ответа. Может быть, просто хотел услышать
это имя?
   - Варюха! - произнес Тод-Жин. - И еще ты кричал: "Варька", товарищ
доктор. Ты ее звал, так, да...
   "Так, да! - скрипнув зубами, подумал Володя. - Тебе-то что, а я? Как я
теперь стану жить?"



   МЕЛКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ, ВСТРЕЧИ И ВОСПОМИНАНИЯ

   Полуторку сильно тряхнуло на ухабе, водитель скосил на Устименку злые
глаза и посоветовал:
   - Сиди плотнее, пассажир. Дорога нынче военная, раньше времени можешь
получить неприятности.
   Какие неприятности? Он все время говорил загадками - этот плотно
сбитый, плечистый парень в потертой кожанке.
   Борисово осталось позади. Навстречу медленной и невеселой вереницей
тянулись грузовые машины - в них везли станки, усталых, суровых людей в
ватниках и плащах, в перепоясанных ремнями штатских пальто, дремлющих
ребятишек, испуганных старух и стариков. А Глинищи уже пылали от самого
моста вверх до знаменитого по всему краю совхоза "Красногвардеец". И никто
не тушил пламя, даже народу не было видно в этом большом, всегда шумном
селе. Только за переездом бабы и девки рыли окопы, да бойцы в пропотевших
гимнастерках сваливали с грузовиков какие-то серые пирамидки и,
подрычаживая их ломами, сдвигали к обочинам дороги.
   - Это что же такое? - спросил Устименко.
   - А он не знает! - не скрывая злобы, огрызнулся шофер. - Он впервой
видит. Не придуривайся, пассажир, убедительно попрошу. Надолбы он не
знает, ежи - не знает. Может, ты и окопы не знаешь? А что война - ты
знаешь? Или не слышал? Так называемая коричневая чума на нас высыпалась.
Но только мы этих всех бандитов передавим, так там и передайте!
   - Где там? - недоуменно спросил Володя.
   - А в вашей загранице, откуда прибыли.
   Устименко растерянно усмехнулся: черт его дернул рассказать этому
бдительному чудаку о том, как он извелся за последние двое суток со своим
заграничным паспортом. И свитер оказался у него подозрительным, и покрой
плаща не тот, и подстрижен он не по-нашему, и сигареты у него заграничные.
   - Конечно, ввиду пакта о ненападении мы не отмобилизовались с ходу, -
назидательно сказал шофер, - но будьте покойнички - здесь фашисту-фрицу
все едино конец придет. Дальше Унчи не проскочите!
   - Я вам в морду дам! - внезапно, ужасно оскорбившись, крикнул
Устименко. - Ты у меня узнаешь...
   Левой рукой шофер показал Володе тяжелый гаечный ключ - оказывается, он
давно уже вооружился, этот парень.
   - Готовность один, - сказал он, без нужды вертя баранку. - Сиди,
пассажир, аккуратно, пока черепушку не проломал...
   - Глупо! - пожал плечами Володя.
   Действительно, получилось глупо. Вроде истории со "старым Питом" - там,
в экспрессе.
   - Где надо разберутся - глупо или не глупо, - подумав, произнес шофер.
- Так что сиди, пассажир, и не вякай, не играй на нервах...
   Над городом, низко и плотно, висел дым. Так плотно, что не было даже
видно заводских труб - ни "Красного пролетария", ни кирпичного, ни
цементного, ни "Марксиста". И купола собора тоже закрывал дым.
   На въезде, где был КПП, шофер предъявил свой пропуск, а про Володю
выразился уже совершенно категорически:
   - Шпион-диверсант. Освободите меня от него, дружки, у него небось любое
оружие, а у меня гаечный ключ. И показания с меня снимите быстренько, мне
в военкомат в четырнадцать ноль-ноль.
   Молоденький, крайне озабоченный свалившимся на него чрезвычайным
происшествием военный с двумя кубиками долго читал Володин заграничный
паспорт, просматривал штампы - въездные и всякие прочие визы, - ничего не
понял и осведомился:
   - С какой же целью вы сюда направляетесь?
   - А с такой, что я здесь родился, кончил школу, медицинский институт и
был приписан к Унчанскому районному военкомату. Я - врач, понятно вам? И
военнообязанный...
   Из-за фанерной перегородки доносился возбужденный голос шофера:
   - С десантом сброшенный, картина ясная. Вы только обратите пристальное
внимание на его подстрижку. Шея нисколько не подбритая. Опять же запах -
если принюхаться. Какой это одеколон?
   - Послушайте, - уже улыбаясь, сказал Устименко. - Ну, если допустить,
что я диверсант, то зачем же мне заграничный паспорт? Неужели фашисты
такие дураки...
   - А вы здесь за фашистов агитацию не разводите, что они - умные! -
рассердился военный. - Тоже нашелся...
   Он все листал и листал Володин паспорт. Потом спросил быстро, сверля
при этом Володю мальчишескими глазами:
   - Фамилия?
   - Устименко! - так же быстро ответил Володя.
   - Где проживали? Какие улицы знаете в городе? Какие знакомства имели?
Какой институт кончили?
   Милый мальчик, каким изумительным и вездесущим следователем он себе
казался в эти минуты, и как похож он вдруг сделался на доктора Васю - этот
курносый юноша с кубиками, с вспотевшими от волнения красными щеками,
возбужденный поимкой настоящего, матерого, хитрого и коварного шпиона...
   - И еще имеет нахальство спрашивать, почему Глинищи горят, - доносилось
из-за стенки. - Он, куколка, не знает...
   Неизвестно, сколько бы это могло еще продолжаться, не войди в комнату,
где опрашивали Володю, школьный его учитель, сердитый физик Адам Егорович.
Только теперь это был не пожилой человек в пиджачке, а настоящий,
форменный, кадровый военный в хорошо пригнанной гимнастерке, с портупеей
через плечо, с пистолетом в кобуре на боку.
   - Здравствуйте, Устименко! - как будто и не промчались все эти длинные
годы, совершенно тем же школьным суховатым и спокойным голосом сказал он.
- Это вы - матерый шпион?
   - Я, - поднявшись по школьной привычке и чувствуя себя опять
школьником, ответил Володя. - У меня, видите ли, заграничный паспорт...
   Совершенно тем же жестом, которым когда-то брал письменную по физике,
Адам взял паспорт, полистал его и протянул Володе.
   - Черт знает как время скачет. А я, между прочим, не думал, что из вас
получится доктор.
   - Я не доктор, я - врач, - почему-то радуясь, что у Адама такой бравый
вид, ответил Володя. - А я не думал, что вы - военный...
   Адам улыбнулся и вздохнул:
   - Ничего мы никогда толком друг о друге не знаем, - сказал он тем самым
голосом, которым объяснял большие и малые калории. - Бегаешь-бегаешь, а
потом вдруг мальчишка из-за границы возвращается - бывалым человеком...
   Обняв Володю за плечи, он вышел с ним из низкого барака, в котором
Устименку только что принимали за матерого шпиона, велел вызвать
бдительного шофера и, покуда тот с недовольным видом прятал под сиденье
свой гаечный ключ и заводил машину ручкой, с несвойственной мягкостью в
голосе сказал:
   - Теперь прощайте, Устименко. Война будет не короткая - вряд ли мы
увидимся. Мне жаль, что вы плохо занимались по физике, я недурной учитель,
и те начатки, которые мы даем в школе, впоследствии очень бы вам
пригодились. Вообще, зря вы так свысока относились к школе.
   - Я знаю! - с твердой радостью в голосе ответил Володя. - Я теперь все
отлично понял, только поздновато. И с языками. Вы не можете себе
представить, как я мучился там с английским. Ночами, без преподавателя...
   - Ну, хорошо, хорошо, - перебил Адам, - прекрасно. Все мы в юности
гении, а потом просто работники. И не так уж это плохо. Прощайте!
   Володя опять сел рядом с шофером и захлопнул металлическую дверцу
кабины. Красноармеец в пилотке поднял шлагбаум. Шофер спросил миролюбиво:
   - Курить есть?
   - Шпионские, - ответил Володя.
   - А ты не лезь в бутылку, браток, - примирительно попросил шофер. - Ты
войди в мое положение. Подстрижка у тебя...
   - Ну, завел...
   - Ты перестригись, - посоветовал шофер, - у нас мальчишки за этим делом
здорово следят. И плащик свой закинь - хотя и фасонный, а не жалей...
   Устименко не слушал: навстречу шли танки. Их было немного, они тащились
медленно, и по их виду Володя понял, из какого ада они вырвались. Один все
время закидывало вправо, он был покрыт странной коркой - словно обожжен.
На другом была разодрана броня, третий не мог двигаться, его тащил тягач.
   - Хлебнули дружки горя, - сказал шофер. - Вот и моя такая
специальность.
   - Танкист?
   - Ага. Сейчас полуторочку свою сдам, ложку-кружку - и "прощайте,
девочки-подружки!".
   - Вы меня к памятнику Радищева подкиньте, - попросил Володя. - По
дороге?
   - Порядок!
   Когда шофер тормознул, Володю вдруг пробрала дрожь: жива ли в этих
бомбежках тетка Аглая, существует ли дом, который казался ему когда-то
таким большим?
   Дом существовал, и рябина росла под окошком, под тем самым, возле
которого он в тот ветреный день поцеловал Варвару. Неужели это правда
было?
   - Ты должен объясниться мне в любви! - строго велела ему Варвара. - И
ты не плох, ты даже хорош - в свободное время.
   И вот нет Варвары.
   Заперты двери, обвалилась штукатурка лестничной клетки, треснула стена,
наверное от бомбежки, качается на ветру за оконной рамой без стекол
рябина. Здравствуй, рябина! Было что-нибудь, или не было ничего, кроме воя
сирен и пальбы зениток?
   Он постучал в соседнюю - седьмую - квартиру. Здесь про тетку Аглаю
ничего не знали. Кто-то ее видел как-то, а когда - никто толком не мог
сказать. И даже в переднюю Володю не впустили: они вообще тут недавно, ни
с кем не знакомы...
   Со щемящей тоской в сердце он еще раз обошел дом, потрогал ладонью
гладкий и живой ствол рябины, вздохнул и пошел прочь. На Базарной площади
застала его жестокая бомбежка, "юнкерсы" пикировали с воем, вероятно по
ошибке приняв старый приречный рынок за какой-то военный объект. Или собор
был у них ориентиром? Потный, в пыли и в известке, Володя наконец добрался
до военкомата на Приреченской, но тут почему-то все было заперто.
Бомбардировщики ушли, над городом опять навис дым, летела сажа. Зенитки
тоже затихли. Ремни рюкзака резали плечи, Володя немного посидел на
каких-то ступеньках, потом сообразил, что именно здесь, в этом дворе, во
флигеле жил когда-то Пров Яковлевич Полунин. И нестерпимо вдруг захотелось
ему увидеть этот флигель, войти в полунинский кабинет, может быть
посмотреть на старый желтый эриксоновский телефон, по которому он в ту
ночь вызвал Варин номер: шесть тридцать семь...
   Волоча рюкзак, тяжело ступая, он остановился возле флигеля и спросил
вежливо под открытым окном:
   - Скажите, пожалуйста, семья Прова Яковлевича здесь проживает?
   В окне тотчас же появилась женщина - еще не старая, крупная,
прищурившись оглядела Володю и осведомилась:
   - А вам, собственно, что нужно?
   - Да ничего особенного, - несколько смешавшись от звука этого
знакомого, насмешливого и властного голоса, произнес Володя. - Я, видите
ли, был учеником Прова Яковлевича - вернее, я теперь его выученик, и мне
захотелось...
   - Так войдите! - велела женщина.
   Он вошел несмело, обтер ноги о половичок и сказал, сам удивляясь своей
памяти:
   - Я никогда вас не видел, но хорошо помню, как вы когда-то из другой
комнаты объясняли, где чай и мармелад, и как вы пожаловались Прову
Яковлевичу, что двадцать два года женаты, а он вам спать не дает...
   Вдова Полунина на мгновение закрыла глаза, лицо ее словно застыло, но
вдруг, тряхнув головой и словно бы отогнав от себя то, о чем напомнил ей
Володя, она живо и приветливо улыбнулась и, пожав руку, втянула его через
порог в ту самую комнату, где по-прежнему на стеллажах видны были корешки
огромной полунинской библиотеки и где возле полунинского письменного стола
тогда Володя слушал о знаменитой картотеке. Ничего здесь не изменилось, и
даже запах сохранился тот же - пахло книгами, больницей и тем крепчайшим
табаком, которым Пров Яковлевич набивал себе папиросные гильзы.
   - Садитесь! - сказала вдова Полунина. - Вид у вас измученный. Хотите, я
кофе сварю? И давайте познакомимся - меня зовут Елена Николаевна. А вас?
   - Я - Устименко.
   - Без имени и отчества?
   - Владимир Афанасьевич, - краснея, произнес Володя. - Только Пров
Яковлевич меня никогда так не называл.
   Она, улыбаясь, смотрела на него. Глаза у нее были большие, светлые и
словно бы даже мерцающие, и свет этот, когда Елена Николаевна улыбалась,
так красил ее бледное, большеротое лицо, что она казалась сказочной
красавицей. Но стоило ей задуматься или сдвинуть к переносью тонкие брови,
как делалась она не только некрасивой, но чем-то даже неприятной, жесткой
и сурово-насмешливой.
   "Она не одна - их две, - быстро подумал Устименко. - И влюбился он в
Елену Николаевну, когда она улыбнулась, а потом уже некуда было деваться".
   От этой мысли ему стало жутковато, как будто он узнал тщательно
оберегаемую тайну мертвого Полунина, и Володя, обругав себя, отогнал все
это прочь.
   Кофе Елена Николаевна принесла тотчас же, словно он был к Володиному
приходу сварен, и Устименко с наслаждением, залпом, обжигаясь, выпил
большую чашку и тотчас же попросил еще.
   - А ведь я знаю, зачем вы пришли нынче, - вглядываясь в Володю, сказала
Елена Николаевна. - Да еще, что называется, на ходу, с рюкзаком.
   - Зачем? - удивился Устименко.
   - А вы признаться не хотите?
   - Я, по-честному, не понимаю, - искренне и немножко даже громче, чем
следовало, произнес Володя. - Я случайно, после бомбежки...
   - И вы не знаете, что Пров Яковлевич про всех своих студентов кое-что
записывал? Не известно вам это? И не потому вы пришли?
   - Не потому! - уже воскликнул Володя. - Честное вам даю слово, ничего я
этого не знаю...
   - Не знаете и знать не хотите? - с быстрой и неприязненной улыбкой,
ставя свою чашку на поднос, осведомилась Елена Николаевна. - Так, что ли?
   - Нет, я бы знать хотел, конечно, - заставив себя держаться "в
рамочках", сказал Устименко, - но это все, разумеется, пустяки. У меня
только к вам вот какой вопрос: неужели вся картотека Прова Яковлевича так
и осталась здесь, безработной, если так можно выразиться? Неужели никто ею
не интересовался? Я немножко знаю систему подбора материала Полуниным и не
могу понять, как случилось, что все так на прежних местах и сохранено.
Может быть, вы не пожелали это отдать в другие руки?
   - В какие? - холодно спросила Елена Николаевна. - Здесь у нас одни
только руки есть - профессора Жовтяка. Он интересовался, смотрел, и
внимательно. Долго смотрел, "изучал" даже, как он сам выразился. И отнесся
к архиву и к картотеке отрицательно. Настолько отрицательно, что, по
дошедшим до меня слухам, где-то в ответственной инстанции сделал заявление
в том смысле, что, знай он раньше, как проводил свои "досуги" профессор
Полунин, показал бы он этому "так называемому профессору", где раки
зимуют...
   - Это как же?
   - А так, что весь полунинский архив был профессором Жовтяком
охарактеризован как собрание безобразных, безнравственных и абсолютно
негативных анекдотов об истории науки, способных лишь отвратить советское
студенчество от служения человечеству...
   - Ну, так ведь Жовтяк известная сволочь, - нисколько не возмутившись,
сказал Володя. - Но не он же все решает. Ганичев например...
   - Ганичев не например, - перебила Володю Елена Николаевна. - Какой он
"например"! Он за Прова цеплялся, а потом сильно сдавать стал. Пров это
предугадывал и даже в записках своих отметил. Да и болен он, слаб...
   За распахнутыми окнами завыла сирена воздушной тревоги, потом на правом
берегу Унчи со звоном ударили зенитки.
   - Вы уезжать не собираетесь? - спросил Володя.
   - Собираюсь, но только трудно это очень нынче. Почти невозможно...
   И, перехватив взгляд Володи, направленный на стеллажи и ящички
картотеки, те самые, которые Полунин называл "гробиками", Елена Николаевна
сурово сказала:
   - Это - сожгу. Здесь все кипение мыслей его, все - тупики, в которые он
заходил, все муки совести...
   Выражалась вдова Полунина немножко книжно, но за искренностью ее
глубокого голоса Володя почти не замечал лишней красивости фраз. Потом, с
тоской, она добавила:
   - Лучше бы учебники составлял. Сколько предложений к нему было
адресовано, сколько просьб. Все, бывало, смеялся Пров Яковлевич: "Они
думают, что с нашим делом, Леля, можно управиться, как с составлением
поваренной книги". Однако же учебники пишутся людьми куда менее
даровитыми, нежели Пров, учебники нужны, и если бы была я вдовой автора
учебников, то...
   Она не договорила, смущенная неподвижным и суровым взглядом Володи. Но
он почти не слышал ее слов, он думал только о том, что полунинский архив
не должен погибнуть. И внезапно, со свойственной ему грубой
решительностью, сказал:
   - С книгами ничего не поделаешь! А картотеку мы зароем. Спрячем. Нельзя
ее жечь. Что война? Ну, год, ну, два, самое большее. У вас за флигелем
что-то вроде садика есть - туда и зароем.
   - Я не могу копать, - резко сказала Полунина. - У меня сердце никуда не
годится.
   - Сам закопаю, только во что сложим?
   Хозяином походив по квартире, где увязаны были уже чемоданы в
эвакуацию, Устименко обнаружил цинковый бак, предназначенный для кипячения
белья. Бак был огромный, многоведерный, с плотной крышкой. И два корыта
цинковых он тоже отыскал - одно к одному. В палисаднике, уже в сумерках,
он выбрал удобное место, поплевал на ладони и принялся рыть нечто вроде
окопа. В Заречье тяжело ухали пушки, из города вниз к Унче несло горячий
пепел пожарищ, в темнеющем небе с прерывистым, пугающим зудением моторов
шли и шли фашистские бомбардировщики, на железнодорожном узле взорвались
баки нефтехранилища - Володя все копал, ругая свое неумение, свою
косорукость, свою девичью невыносливость. Наконец к ночи, к наступив-шей
нежданно тишине, могила для полунинской картотеки была отрыта, и две
цинковые домовины - бак для стирки и гроб из двух корыт - опущены. Тихо
плача, словно и в самом деле это были похороны, стояла возле Устименки
Елена Николаевна до тех пор, пока не заровнял он землю и не завалил тайник
битым кирпичом, истлевшими железными листами от старой крыши и стеклом,
вывалившимся из окон во время бомбежек. Теперь могила выглядела
помойкой...
   - Ну, все, - распрямившись, сказал Володя. - Теперь до свидания!
   - Вы бы хоть поели! - не слишком настойчиво предложила Полунина.
   Есть ему ужасно хотелось, да и идти в эту пору с заграничным паспортом
было нелепо, но все-таки он пошел. До самой Красивой улицы, до Варвариного
дома он знал проходные дворы и такие переулочки, где никакой патруль его
не отыщет. И, закинув ремни рюкзака на плечо, он пошел, печально думая о
том, что бы сказал Полунин, знай он, что картотека его предназначалась к
сожжению, а Елена Николаевна хотела бы быть вдовой автора учебников.
   Потом он вдруг вспомнил о полунинских записках и о том, что так и не
узнал, что Пров Яковлевич думал о нем - об Устименко. Но это вдруг
показалось сейчас неважным, несущественным, мелким и себялюбивым...



   ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ДОКТОР ЦВЕТКОВ

   - Кидает и кидает! - сказал дед Мефодий. - Не жалеет бомбов.
   Маленькие глазки его глядели остро и неприязненно, Володя только ежился
под этим взглядом - будто он был виноват, что немцы вышли на правый берег
Унчи. И будто он виноват, что в Черный Яр ворвались фашистские танки.
   - Ты кушай, ничего, - вздохнул дед. - У меня этого леща в томате -
завались, а в Каменку все едино не упереть. Пущай наше с тобой брюхо
лопнет, чем немцу достанется.
   Дом опять вздрогнул дважды, дед покачал головой:
   - Богато воюет. Ни в чем, слышно, не нуждается. Будто даже, я
извиняюсь, мочу на бензин через самогонные аппараты перегоняет - вот до
чего со своей наукой дошел. Сидят эти самые фашисты по избам по своим и
самосильно стараются, а потом, конечно, в бидоны и сдают государству.
Верно, Владимир?
   - Глупости! - сердито сказал Володя.
   - Еще выпьем? - осведомился дед. - Мне это самое шампанское один
военный товарищ подарил. Выкинул из "эмки" из своей и мне сказал:
"Пользуйся, дедушка, оно питательное". Попользуемся?
   Пробка ударила в потолок. Мефодий вздохнул:
   - Баловство. Квасок. А написано почему-то - по-лу-су-хо-е! Ты разъясни!
- Дед заметно хмелел, Володе становилось скучно. Уйти до утра он не мог,
надо было терпеть, слушать, кивать. Впрочем, деда было жалко. Что он
станет делать в своей Каменке? И как они могли оставить его тут? Забыли,
что ли?
   - Завтрева и уйду! - хвалился дед. - Я под немцем жить не стану. Я ему,
суке, не покорюсь! И Аглаюшка меня учила: вы, дедуня, идите в Каменку...
   - Не пойму я никак - где она-то сама? - спросил Володя.
   - А мне, брат, никто не докладывает, - не без горечи огрызнулся дед. -
Мое дело стариковское: чего скажут - спасибо, а сам, старый пень, не суйся
спрашивать: когда и не услышат, а когда и обругают, чтобы не вмешивался.
Как в денщиках служил - Иван, болван, подай стакан, положь на диван,
убирайся вон, - так, Вова, и поныне.
   - Ну уж!
   - То-то, что уж...
   Прислушался и заметил:
   - Стишало. Фашисты спать полегли. У них, говорят, строго, согласно
уставу - когда война, когда передышка.
   Керосиновая лампочка замигала, Мефодий испугался:
   - Шабаш, давай бегом спать повалимся. Керосину больше не имеется.
   В темноте разговаривать было ловчее. Лежа на Варварином диване, Володя
или как бы невзначай спрашивал про нее, или говорил так, что дед должен
был поминать ее, - от этого было и радостно и мучительно. Но знал Мефодий
про Варю мало, путал и конфузился:
   - Ну, Губин ходить бросил. Она шалая, Варвара-то, бывает - приманет, а
бывает - погонит. Пошла вроде обратно в артисты, да потом и отдумала. Я,
говорит, деда, не того! Не поднять мне это занятие! А какое - бог знает -
то ли инженер, то ли артистка. Ну, плачет, конечно, а почему - понять
нельзя. Обшитая, одетая, собой пригожая, беленькая...
   Это все были не те слова, и дед понимал, что говорит не то и не так, но
разобраться в том, что происходило с Устименкой, Мефодий не мог и только
кряхтел да почесывался в душной тьме, а потом вдруг рассердился и сказал:
   - Сам небось по заграницам времени не терял, известно!
   - Это как? - не понял Володя.
   - Женька-то наш про тебя наслышан, он парень дошлый, разбирается, в
курсе дела...
   - Ладно, - с тоской в голосе сказал Володя, - давайте спать лучше...
   Но уснуть он не мог: то казалось ему, что слышит он на этом давно
покинутом ею диване теплый и чистый запах ее волос, то виделись
распахнутые настежь, раскрытые ему навстречу ее глаза с выражением
сердитой радости, что все-таки он "явился" - вечно опаздывающий Устименко;
то чудилось ему, что она сейчас придет сюда - не сможет не прийти, - в
свой дом на Красивую улицу, про которую он столько думал все эти длинные
годы...
   Дед Мефодий спал, тоненько посвистывая носом и бормоча во сне. Володя
курил, раздумывая. В этой тьме и странной тишине степановского дома
казалось, что война, и немцы на той стороне Унчи, и их пушки, и самолеты,
которые жгут и бомбят Заречье, Ямскую слободу, Вокзальную, пристани, и
фашистские танки, которые, по слухам, еще вчера прорвались в Черный Яр, -
все это, вместе взятое, так же как и захоронение полунинского архива и то,
что Володю приняли за диверсанта, - глупый сон, наваждение. Казалось, что
только надо по-настоящему проснуться - и тогда все минует, все рассеется,
как туман под теплыми, мощными лучами поутру, рассеется и, конечно, тотчас
же забудется...
   Но утро наступило, и ничего не рассеялось и не забылось.
   Не знающий, что такое война, Устименко плохо разбирался в окружающих
его событиях, но даже ему в это утро было понятно, что город, в котором он
вырос, в котором он учился и мужал, - этот его город скоро не сможет более
обороняться и, измученный, сожженный, обессиленный, попадет в сводку после
слов о том, что после длительных и тяжелых боев, причинивших большие
потери живой силе и технике противника, наши войска оставили город...
   Когда Володя вышел на рассвете из степановской квартиры, город горел
уже везде - горел так густо и страшно, что даже небо, с утра голубое и
чистое, сплошь заволокло дымом, копотью и гарью. И в этом дыму, в этой
копоти и гари, по разбитым и развороченным бомбами улицам с повисшими
проводами и искореженными трамвайными рельсами и столбами уходили на
восток истерзанные боями соединения Красной Армии. И Красивая, и Косая
улицы были запружены машинами, повозками, пешими и конными
красноармейцами, тягачами, броневиками; военные люди шли городом, ни на
кого не глядя, словно чувствуя себя виноватыми в том, что и отсюда они
уходят, и только некоторые из них, совсем выбившиеся из сил, иногда
просили у окошек тихих домиков напиться, а на вопрос - что же будет? -
отвечали горько:
   - Сила ихняя! Прут и прут!
   В военкомате Володе сказали, что сейчас с ним некогда разбираться, что
пусть подождет военкома. Он вышел и сел на ступеньки. Здесь было потише,
на Приречной, только низкий, черный, вонючий дым пожарищ стелился по
булыжникам, да в прокопченном воздухе чудился Устименке все время какой-то
однообразный, воющий, надрывный звук - может быть, это слились вместе
далекие причитания старух, плач детей и ругань мужчин, покидающих родные
места...
   Потом и совсем вдруг стихло: воздушный налет кончился, радио объявило
отбой. Мятого и измученного военкома Володя остановил на ходу у ступенек.
Тот повертел в руках заграничный паспорт, потом велел:
   - В Москву вам надо направляться. Вас же там оформляли?
   - Да я же к вашему унчанскому райвоенкомату приписан, - с раздражением
сказал Володя. - Я здоровый человек и воевать могу, а вы...
   - Навоеваться успеете! - ответил военком и, как бы что-то вспомнив, еще
раз заглянул в Володин паспорт: - Устименко?
   - Устименко.
   - Вы не Аглаи Петровны, часом, родственник?
   - Ну, ее. А что это меняет?
   - А то, что вы здесь меня на холодочке подождите, покуда я управлюсь,
потом вместе к ней и направимся...
   Не слушая больше Володю, военком ушел, а к зданию тотчас же подъехали
два грузовика, и красноармейцы в кирзовых сапогах и новеньком
обмундировании - не слишком молодые и основательные - стали таскать в
машины какие-то зашитые кули, наверное с документами, ящики, забитые и
перетянутые веревками, зеленые сундуки и военкоматовскую мебель.
   Испытывая чувство легкости и счастья от того, что тетка Аглая жива и
что он ее увидит, Володя даже глаза закрыл, чтобы сосредоточиться на том,
как именно это произойдет, а когда точно представил себе Аглаю с ее
румянцем на скулах, с притушенным блеском черных, чуть раскосых глаз,
когда почти послышался ему ее голос и он вновь взглянул перед собой на
улицу, то вдруг узнал Постникова: очень выбритый, подтянутый, в старых
бриджах и начищенных до блеска хромовых сапогах, в кителе военного покроя,
Иван Дмитриевич своими льдистыми, холодно-проницательными глазами
рассматривал здание военкомата, грузовики, мешки с документами. И,
несмотря на внешне как бы совершенно спокойную позу Постникова, Володя
сердцем почуял состояние невыносимой, безысходной тоски, в котором
находился старый врач.
   Ни о чем не думая, повинуясь только доброму и острому желанию -
поскорее пожать руку Постникову, Володя рванулся к нему и сразу же услышал
крик военкома:
   - Я ничего сейчас не могу оформить. Да, да, знаю вас, вы мне грыжу
оперировали, все помню, но поздно, понимаете? Поздно! Туда идите, вон
туда, вы знаете, в какую сторону...
   - Иван Дмитриевич! - сказал Устименко.
   Постников обернулся. Чисто выбритое морщинистое лицо его было в саже,
левая щека чуть дергалась.
   - Не берут! - произнес он, и Володе показалось, что Постников его не
узнал. - Не берут. Поздно...
   - Так мы пойдем! - воскликнул Володя. - Мы пойдем, Иван Дмитриевич! Вы
же нужны войне, вы очень нужны, мы пойдем и оформимся, и мы...
   - Вы предполагаете? - с неожиданной и злой усмешкой осведомился Иван
Дмитриевич. - Вы так про меня думаете или только про себя, Устименко, а
меня уж из сердечной доброты приплели?
   Щека его дернулась сильнее - и Володя только сейчас заметил, какой у
Постникова замученный вид, несмотря на всю щеголеватость и подтянутость,
как постарел он и усох.
   - Нет уж, благодарим покорно! - сказал он со злобным отчаянием в
голосе. - Насильно мил не будешь! Да и возраст мой вышел - пешком шагать.
Пусть кто помоложе, те пешком и бегают.
   Эти его злые и громкие слова услышал военком и, резко повернувшись,
вдруг спросил:
   - Если вы уж так возмущены, Иван Дмитриевич, то почему не изыскали
времени раньше явиться и не отказались от брони, которая на вас имеется за
подписью профессора Жовтяка? Такие прецеденты у нас имелись, и мы многие
ходатайства удовлетворяли...
   Какое-то жалкое, даже испуганное выражение мелькнуло в глазах
Постникова - таких всегда невозмутимых, таких холодных и
спокойно-насмешливых. Передернув плечами и ничего не ответив, не взглянув
даже на прощание на Володю, Постников ушел, а Устименко через несколько
месяцев вдруг вспомнил этот взгляд, и многое ему открылось, и многое он
понял, и во многом себя упрекнул, хоть в те минуты возле здания военкомата
мало чем он мог помочь доведенному до крайности человеку. А может быть, и
мог бы?
   Но так или иначе, а случай этот впоследствии не раз заставлял Устименку
вмешиваться и возражать только для того, чтобы не повторилась беда,
подобная той, которая стряслась с Иваном Дмитриевичем Постниковым. Ведь
имел же он возможность доставить Постникова к тетке Аглае на грузовике
военкома, а уж при тетке Иван Дмитриевич, конечно, не пропал бы!
   Только к сумеркам, в пыли и грохоте артиллерийского обстрела,
военкоматовские грузовики наконец вырвались на Старую дорогу. Здесь,
болтаясь в кузове и подпрыгивая вместе с какими-то стульями и тумбочками,
получил Володя горбушку черствого хлеба и большую банку малинового
варенья, которое по какому-то странному стечению снабженческих причуд ели
все, кто выезжал из города через Ягодное - слободу, где эвакуированные
получали продовольствие...
   Весь липкий от варенья, грязный и засыпающий на ходу, Володя увидел
себя на станции Васильково - большом железнодорожном узле, среди длинных
товарных составов, возле бревенчатой избушки. Потом он сделал еще шаг в
сенцы и понял, что стоит перед теткой Аглаей.
   - Узнаете, Аглая Петровна? - спросил ее военком, когда она вскинула на
Володю строгие, измученные и все-таки прекрасные глаза. - Родственничка
зарубежного доставил. Подходит?
   - Ох, - сказала Аглая. - Ох, Володечка!
   Она не шелохнулась на своей табуретке, она даже руку ему не протянула -
так чуждо было все ее существо всяким красивым сценам. Она только головой
потрясла, чтобы поверить, поверила и спросила:
   - Здоров?
   - Здоров.
   - А в чем это ты, в красном каком-то...
   - Да в варенье, - сказал он. - Измазался...
   Десятилинейная керосиновая лампешка снизу освещала ее серое от
усталости лицо. Несмотря на жару и духоту, на Аглае был ватник, она часто
вздрагивала - наверное, ее знобило, - но на Володин вопрос она ответила,
что просто давно не спала.
   - Бюро подкинуло мне работенку, - смеясь глазами, сказала Аглая. - Весь
этот узел эвакуации - мой, бабье ли это дело? Попробуй одной водой напоить
народ...
   Рядом телеграфист в накинутой на плечи военной шинели выстукивал
ключом, горящая махорка сыпалась из его самокрутки. В черном проеме двери
рыдала женщина, потерявшая ребенка, ее уговаривали, она грозилась:
   - Убьюсь, не могу больше! Убьюсь, люди!
   - Голова болит, - пожаловалась тетка. - У тебя пирамидону не найдется?
   Он порылся в карманах, хоть знал, что никаких лекарств нету.
   - Деда Мефодия видел?
   - Шампанское пьет, - сказал Володя. - Уходить нынче собрался.
   - Седьмой бис - отправлять, Аглая Петровна? - осведомился из темноты
суровый голос. - Или подождем?
   - Выгоняйте! - велела Аглая Петровна. - Все выгоняйте, что только
можно. Тучи бы нам, дождик бы нам, непогоду бы нам, - вдруг голосом
колдуньи произнесла тетка, - чтобы дорогу не бомбили, сволочи!
   Ночью действительно разразилась гроза, словно бы наколдованная теткой.
Сначала в иссушенном воздухе только трепетали молнии, затем заурчал гром,
потом полилось надолго, и станция Васильково ожила под этим проливным
дождем, люди заговорили, забегали, где-то в укрытии, под "старым мостом",
как объяснили Володе, даже сварен был энергией тетки Аглаи суп - в
огромном котле, за пакгаузом умельцы свежевали быка, забредшего на людские
голоса и убитого двумя винтовочными выстрелами, а в маленьком зале
ожидания, оборудованном под операционную, глубокой ночью Устименко
ассистировал красавцу и несносному балагуру хирургу Цветкову,
оперировавшему пострадавших при бомбежках. Еще никогда Володе не случалось
видеть раненых на войне ребятишек, зрелище этих страданий и этого
непонимания случившегося, эти не руки, но еще ручонки, эти не ноги, но
только ножки, исковерканные осколками, - все это вместе внушало ему ужас и
злобу, и тем более были ему невыносимы шуточки Цветкова.
   Негромко, так, чтобы не слышали сестры и санитарки, он сказал ему об
этом и тотчас же удивился неожиданному ответу:
   - Трепаться, коллега, лучше, нежели принимать валерьянку, а у вас,
между прочим, такой видок, что с вами непременно и вскорости случится
дамский обморок. Дело-то я свое делаю не слишком плохо?
   Володя только пожал плечами: действительно, Цветков работал превосходно
- точно, быстро, спокойно и удивительно расчетливо.
   - Священнодействовать никому и нигде не рекомендую! - сказал Цветков,
размываясь, когда раненых больше не было. - Меня от этого тошнит: "артист
играет на нервах, художник пишет кровью, ваять, творить, опоэтизировать,
умные руки хирурга, гениальные пальцы скрипача!" А вам, наверное,
нравится?
   Сбросив маску и шапочку, закинув энергическим и красивым движением
русые волосы, чтобы не падали на лоб, он щелкнул портсигаром и, заметив,
что Володя глядит на его руки, сказал:
   - Трофейный! Я этого фашистюгу сам убил. Между прочим - золото. Когда
будет куда - сдам на нужды войны.
   - Как же вы его убили? - спросил Володя. Он внезапно почувствовал себя
так, как будто Цветков уже кончил ту школу, куда его только что
определили. - В бою?
   Вишневые, "лук Амура", сильно вырезанные губы Цветкова дрогнули, но,
словно раздумав улыбаться, он нахмурился и не торопясь рассказал:
   - Детский крик произошел у нас в медсанбате. Едва развернулись и я
спать залег в землянке - десант. А сплю я крепко, должен вам доложить.
Проснулся - слышу большой джентльменский набор: ножами, сволочи, наших
докторш режут, - потом выяснилось. У меня тогда коровинский пистолет был.
А возле топчана - окошечко. Вижу фасонные офицерские сапожки. Стоит
обер-лейтенант, любуется. Долго я целился, тут промахнуться нельзя.
Согласно всем своим знаниям анатомии, так, знаете, атлас перед глазами и
перелистал. Хорошо выстрелил, элегантно!
   Только теперь разрешив себе улыбнуться, он раскрыл портсигар и
предложил Володе:
   - Возьмите! Турецкий табак.
   - И сигареты сохранились?
   - А я ведь их зря не курю. Только в исключительных случаях.
   - В каких таких исключительных?
   - А в таких, например, - словно отвечая на недавние Володины мысли,
сказал Цветков, - в таких, коллега, когда не ногу приходится ампутировать,
а ножку существа, еще даже не умеющего говорить, но уже пострадавшего от
фашистских варваров. Вот в каких случаях... Понятно?
   - Вполне. Но как же вы все-таки тогда выжили?
   - А нас танкисты выручили. Тут же рядом в лесу оказались. Но только от
медсанбата мало кто остался.
   - Неужели и докторов...
   - И докторов! - охотно подтвердил Цветков. - И Надежду Михайловну,
старенькую нашу докторшу-терапевта, - ножом. Это ведь война особая,
небывалая, тут удивляться нельзя, тут только задача в одном: всем уметь
убивать, потому что убивать палачей докторам не противопоказано, а даже
рекомендуется. Хотите выпить?
   - Давайте! - охотно и весело сказал Володя.
   Цветков вытащил из заднего кармана брюк фляжку и протянул Володе.
   - На имена! - предложил он. - Меня зовут Костя. А вас?
   - Володя.
   - И сразу на ты! - предупредил Цветков. - Понятно? Короче, ты за меня,
Владимир, держись, не пропадем. У тебя оружие имеется?
   - Да я же штатский, - краснея, сказал Устименко.
   - Я дам, у меня еще один такой "вальтер" в запасе. В Греции все есть.
   И Цветков совершенно мальчишеским жестом - хвастливым и широким -
протянул Володе пистолет.
   - Танкисты подарили, я им понравился, хотели у себя оставить, не вышло
почему-то. На и помни доктора Цветкова - какого ты парня повстречал...
   - А какого? - веселясь и радуясь неожиданной дружбе, спросил Устименко.
- Чем ты такой особенный, Костя?
   Медленно улыбаясь и показывая ровный ряд ослепительно белых и крупных
зубов, красавец доктор прищурился и спокойным голосом произнес:
   - Во-первых, я великолепный хирург.
   - Великолепный? - немножко даже неприлично удивился Володя.
   - Великолепнейший! - нисколько не обидевшись на Володино удивление,
подтвердил Цветков. - Во-вторых, я хороший товарищ, честный человек, я -
храбрый, красивый, сильный, ловкий...
   "Может быть, он сумасшедший?" - робея от своей догадки, подумал Володя.
   - Скромность как положительное качество я отметаю, - спокойным и ровным
голосом, глядя в Володины глаза, продолжал Цветков. - Оно мне не подходит.
И оно мешает работать - это непременное свойство положительной личности.
Так что я нескромен, скорее нахален и, вероятно, даже нагл...
   "Сумасшедший! - уже спокойно констатировал Володя. - Обыкновенный
сумасшедший".
   - И опасаться меня не надо, - ласково въедаясь в Володю своим хватающим
за душу взглядом, продолжал Цветков, - я нормальнейший из смертных. Я
только предельно откровенен, вот в чем дело, понятно тебе, Владимир?
   - Ладно, - торопливо сказал Устименко, - мы еще потолкуем. Я, пока
делать нечего, к тетке своей сбегаю, у меня тут тетка...
   И, стремительно захлопнув за собой дверь зала ожидания, он под
проливным дождем побежал искать Аглаю. Уже светало, новый день войны
занимался над узловой станцией Васильково. С запада, из-за Унчи, глухо
доносился рокот артиллерии - город еще, видимо, держался. А отсюда - из
хляби, из мглы и сплошных потоков дождя старые, гремящие всеми своими
частями, отслужившие жизнь и вновь воскресшие для войны паровозы угоняли
эшелон за эшелоном - увозили всех тех, кто не мог и не хотел примириться с
возможностью "жить под немцами"...
   С суровым и нежным лицом, очень усталая, в накинутом поверх ватника
мокром брезентовом плаще, в наброшенной на черные еще волосы косынке,
стояла возле своей избы, где расположился ее "штаб", тетка Аглая. Володю
она долго не замечала, смотрела вдаль - туда, где за плотной стеной
осеннего дождя еще отбивался, умирая, ее город, город ее юности, город,
где она полюбила и где любили ее, город, где знала она каждую улицу, где
так много людей знали ее, город, который не нынче, так завтра станет
"территорией, временно оккупированной врагом"...
   - Ох, да не могу я, не могу! - вдруг со стоном вырвалось у нее, она
прижала косынку к губам и повернулась, чтобы уйти, но тут увидела Володю и
сквозь слезы, которые она уже не пыталась сдержать, попросила: - Побудь со
мной, длинношеее, маленечко...
   Он обнял ее за плечи, почувствовал, как содрогается ее тело в тяжелых
рыданиях, и, понимая, что никто не должен видеть этой слабости в ней,
уверенно повел ее за избу, в чахлый маленький палисадничек, посадил на
мокрую скамью и сел тоже - взрослый мужчина, сильный и молчаливый, рядом с
измученной, растерявшейся, оробевшей девочкой.
   - Сейчас, - шептала она ему, - сейчас, миленький мой, родненький.
Сейчас пройдет. Этого ничего не было со мной, устала я просто очень,
обессилела. И Родион не пишет, и улыбаться нужно, и всех ободрять нужно, а
как я ободрять могу, когда они... они... подходят... И пришли! - с ужасом
выговорила она, как бы только теперь осознавая происшедшее. - Пришли
фашисты!
   Ее окликнули в шуме дождя, она сказала: "Сейчас" - и вновь припала к
Володиному плечу. Но больше она не плакала - она там, возле его плеча,
косынкой вытирала лицо, готовя себя к работе.
   - Ну, а ты как же? - тихо спросил ее Володя. - Куда ты?
   - А в подполье, - спокойно и быстро ответила она. - Я же член бюро
обкома, Володечка. Мы все тут остаемся, только об этом, сам понимаешь,
никому ни полслова. Одному Родиону, ежели встретитесь. Только лично, а не
в письме.
   Она встала, обдернула косынку. На щеках ее горели красные пятна, но,
выплакавшись, вся она словно освежилась. Быстрая улыбка мелькнула на ее
лице, осветила черные глаза, промчалась по губам, и едва слышно она
спросила:
   - Помнишь, Вовка?

   За околицей селенья
   Небывалое явленье -
   Из-за лесу-лесу вдруг
   Раздается трубный звук...

   - Услышим мы еще трубный звук, Вова, доживем?
   Что-то молодецкое, даже разбойничье, что-то прелестно лукавое и
бесшабашно веселое мелькнуло в ее темных зрачках. Двумя руками она взялась
за концы косынки, быстро завязала узел и велела:
   - Прости, длинношеее, за истерику. Никогда этого со мной больше не
будет. Ручаюсь.
   И как отца своего запомнил Володя на всю жизнь тем, давно минувшим
рассветом, когда стоял он, летчик, и смотрел в небо, где пролегала его
летчицкая дорога, так и тетку Аглаю запомнил он именно в это дождливое
утро, здесь, в палисадничке, навсегда: туго затянут узел черной,
глянцевитой от дождя косынки, невеселое веселье дрожит в глубоких зрачках,
и слышен милый голос ее:
   - Доживем мы еще до трубного звука, а? Дождемся? Ах, дожить бы, мальчик
мой дорогой, доктор дурацкий!



   ПЛОХО ПОЖИВАЕТ МОЙ СКОТ

   "Здравствуйте! Как Вы поживаете? И как поживает Ваш скот? Это папа мне
процитировал из Вашего письма. Здравствуйте, дрянной, самовлюбленный и
совершенно мне посторонний Владимир Афанасьевич Устименко! Знаете, почему
я Вам пишу так свободно, будущая знаменитость? Потому что никогда не
отправлю это письмо, так же как и все другие, написанные Вам, много-много
всякого, что было у меня на душе. И не только тут лежат письма,
адресованные Вам, и даже с марками, но и дома, на улице Красивой, я и
оттуда Вам писала, мое солнышко, мой дурачок, обидчивое мое, трудное,
несостоявшееся счастье. Или счастье не может быть обидчивым? Ах, да какое
кому дело до того, что я кропаю на бумаге в квартире 90, дом 7, Москва,
Сретенка, Просвирин переулок, Степановой Варваре Родионовне? Ну и
заплакала я, и наплакала на письмо, до этого тоже никому нет никакого
дела, ни тебе, ни моему коллективу, ни единой живой душе во всем этом
огромном воюющем мире.
   Слушайте, Устименко В.А.!
   Наш первый настоящий спектакль мы показывали уже в дни войны. Были папы
и мамы и еще неопределенные дядечки с хлопотливыми выражениями лиц. И был
известный критик Л.Ф.Л. - сосредоточенный, суровый, в ремнях и со шпалой.
Все другие чувствовали себя перед ним немножко виноватыми, это я не раз
замечала - штатские перед военными как-то даже робеют в такие времена, и
наш Виктор В. робел и, наклоняясь к критику, спрашивал - что он думает о
спектакле, а тот качал ногой в новом красивом сапоге и, чувствуя, как мы
все - и папы, и мамы, и артисты - прислушиваемся к его молчанию, все
молчал и молчал, качал и качал ногой и ничего не говорил, пока не
кончилась тревога и не сыграли отбой. Только тогда он потянулся с зевком и
хрустом и произнес всем нам - медленно и, знаете, со значением:
   - Боюсь, дорогие друзья, не оказаться бы вам в смешном положении перед
историей. Классика в такие дни!
   Наша толстая Настя - она ужасно толстая, Вовка, ходит вперевалочку,
туфли номер сорок, и то "с трудом", добрая-предобрая и плаксивая -
разгримировывалась и плакала от обиды, Виктор Викторович ходил за нашими
спинами и, стискивая кулаки, словно в мелодраме, декламировал:
   - Так не понять душу наших исканий! И разве наши мальчики не копали
окопы? Разве четверо наших ребят не в ополчении? Разве мы не гасим
зажигалки? Увиливаем?
   - Не увиливаем! - плача, сказала Настя.
   (Плачет она, между прочим, басом.) И я тоже подтвердила, что мы не
увиливаем. И что бы ты там ни воображал, Устименко, в твоей Кхаре, как бы
ты ни презирал всех, кроме себя, мы тут тоже люди - в чем ты сейчас и
убедишься, самодовольный и ограниченный доктор.
   Теперь я буду писать в третьем лице, иначе получится хвастовство.
   Вскоре ее (то есть меня. - В.С.) пригласили в небольшой желтого цвета
двухэтажный дом на Гоголевском бульваре. Там было очень чинно, вежливые
моряки с золотыми нашивками разговаривали в коридоре, внизу у парадной
стоял матрос, тоже очень вежливый, со странной дудочкой на груди и с
ружьем в руке. В кабинете ее пригласили присесть. Военный моряк того
склада, какими бывают командиры кораблей, с обветренным лицом и острым,
как ей показалось, взглядом сидел за большим письменным столом и,
перелистывая пальцем журнал, говорил по телефону про софиты, про клеевые
краски, про искусственный шелк и про вазелин с полным знанием театральных
дел. Это было немного странным, что вместо пушек, или пароходов, или
выстрелов он говорил про искусственный шелк перванш и электрик, но это
было именно так, и она скоро поняла, что он просто начальник всех морских
и океанских театров, что у него такая работа и что ему даже не полагается
говорить: "Залп! Огонь! Полный поворот!" Этим, видимо, занимались другие
военные моряки, а он этим, быть может, занимался, когда был совсем
молодым.
   - Разрешаю подать на меня рапорт, - наконец произнес начальник всех
театров и, повесив трубку, еще секунду сердился на своего собеседника,
двигал бровями и стучал папиросой по крышке портсигара. Потом круто
повернулся к Варе и рассказал ей, что видел ее в спектакле и что
предлагает ей работать в театре одного из флотов. Говоря все это, он еще
немного сердился и поглядывал враждебно на телефон, но скоро забыл о своем
неприятном собеседнике. Они говорили не очень долго. И начальник всех
морских и океанских военных театров ничем особенным не соблазнял Варю. Он
сказал так:
   - Ничего выдающегося, товарищ Степанова, мы вам предложить не можем. Ни
оклад содержания, ни условия жизни нашей прельстить вас не смогут. Но
нынче война, на флоте вы нужны. Работать вам придется много. Театр там у
нас неплохой. Решайте сами.
   Варя молчала. Ей никто никогда не говорил таких слов. Ей сказали: на
флоте вы нужны. Она нужна на флоте. Она, Варя Степанова, нужна на военном
флоте. Она, актриса. Ее дарование нужно на флоте во время войны.
   Сердце ее билось часто, щеки стали гореть. Она бы, в сущности, сразу
ответила, но как? Сказать: "Благодарю вас за ваше предложение, я
согласна!" Глупо! Сказать: "С удовольствием"? А может быть, он думает, что
у нее уже есть репертуар, что она много наиграла; может быть, он просто не
знает, что она играла этюды, куски и Ларису в "Бесприданнице". Ну и,
разумеется, у нее есть концертные готовые вещи.
   Начальник всех театров курил папиросу и смотрел на нее острым,
проницательным взглядом. Такому не солжешь, не приукрасишь самое себя.
   - Одну мы тут пригласили, - вдруг с тоской в голосе сказал начальник. -
Она Нору может ибсеновскую играть. А насчет сольных концертных номеров -
даже обиделась. "Кукольный дом", конечно, произведение большой силы, но на
эсминце или перед летчиками на аэродроме в бомбею не развернешься с
психологией...
   - Я понимаю! - крикнула Варвара и вдруг представила себе отца. Он бы
так же, наверное, говорил сейчас, как этот начальник всех театров морей и
океанов: "...в бомбею не развернешься с психологией..."
   Потом ее водили из комнаты в комнату, и она заполняла бланки. Пальцы
она измазала чернилами, нос стал блестеть, потерялся паспорт и номер
журнала "Смена", в котором была напечатана ее фотография. Военные моряки с
нашивками на рукавах и с обветренными лицами нашли ей и паспорт и "Смену",
но тогда потерялась сумочка. Это все было как во сне. Несколько раз в
бланках она писала: актриса. Она писала также, что в старой и белой армии
не служила, и разные другие сведения, необходимые для того будущего,
которое раскрывалось перед нею. Потом ее повели вниз, потом наверх. Вместе
с ней ходил какой-то молоденький мальчик, с револьвером, с повязкой на
рукаве и в фуражке, которую он не снимал. Этот мальчик, несмотря на свою
повязку, и фуражку, и револьвер, вовсе не важничал, как тот критик, и
ничего не говорил про историю, был очень вежлив, и Варя слышала, как он
шепнул своему знакомому моряку:
   - Артистке помогаю оформиться, на наш флот едет.
   А у нее осведомился:
   - Скажите, пожалуйста, товарищ Степанова, а как учатся на артистов?
   Они сидели на желтом полированном диване - ждали еще одну бумагу,
ушедшую на подпись.
   Варвара напудрила нос и принялась объяснять.
   - Степанова, распишитесь! - крикнул седой и важный полковник из-за
перегородки. - Вот там, где птичка.
   Она расписалась, где птичка, и отправилась получать "сухой паек". Здесь
ей вспомнилось детство, Кронштадт, папин корабль и то, как ее любили тогда
и баловали. Такой же краснофлотец, как те, папины, добродушный и
немолодой, назвал ее "дочкой", отрезал ей шпик с походом, белый хлеб,
масло, сахар и даже соли насыпал в бумажку. Потом отсчитал банки консервов
и чаю насыпал столько, сколько весила пятикопеечная монета. И табаку ей
дали, и папирос, и спичек, и мыла.
   - А я не курю! - сказала Варя.
   - Другие курят! - со вздохом ответил краснофлотец. - Угостишь! Да и ты
закуришь, не зарекайся, на войне некурящие до первого горя...
   И она закурила - на всякий случай, чтобы не дожидаться этого горя.
   А она, дорогой друг Владимир Афанасьевич, это я - Варвара Родионовна
Степанова.
   Закурила, уехала, приехала и, не поспав за двое суток ни минуты,
оказалась с концертной бригадой нашего театра в летной части, которая
стояла у кладбища. Самолеты здесь замаскировали между могильными
памятниками и деревьями, изображали мы свой репертуар в огромной палатке у
летчиков при свете карманных фонарей. И вспомнился мне "Кукольный дом"...
   А впрочем, какое тебе, Володечка, до всего этого дело?
   Представляю, с каким бы лицом читал ты это письмо, попади оно к тебе.
   Или, может быть, ты сделался немножко другим за эти годы? Может быть,
хоть самую малость, хоть чуть-чуть замечаешь других людей, не делишь все
на свете только на белое и черное, задумываешься, приглядываешься?
   Одна наша артистка еще там, на флоте, пела песенку с такими словами:
"Жить, тоскуя без тебя". И у меня всегда щемило сердце, когда я слышала
эту строчку. Но помню до сих пор! Я была занята круглые сутки, дело мое
казалось и кажется мне полезным, да, да, товарищ Устименко, они смеялись -
эти летчики, и моряки, и катерники, и подводники, и зенитчики, и
артиллеристы, - когда я пела им свои частушки, им от моей _работы_ веселее
было, и я сама видела, как летчик смеясь, _еще_ смеясь, влезал в свой
истребитель, это я _ему_ пела, изображала, танцевала, чтобы ему было
полегче там - в небе - потом...
   И, несмотря на все это, несмотря даже на то, что за эти годы и в меня
влюблялись и я влюблялась, я не могу без тебя.
   А сейчас я еще и без дела.
   И совершенно не знаю, куда мне приткнуться. Я совсем ничего не знаю о
маме, отец тоже молчит, петь я больше не могу: после того как нас потопили
на пароходе в заливе, пропал голос. Уже поздно, я забыла выкупить хлеб и
не сварила кашу, ужасно хочется есть и поплакать тоже хочется, но _некому_
поплакаться в жилетку.
   Многоуважаемый товарищ Устименко!
   Напишите мне письмо с таким началом: "Варюха, рыжая, понимаешь..."
   И я приеду к тебе, мой Володечка, мое солнышко, мой мучитель, на любой
край света. Мы _никогда_ не будем ссориться и _недопонимать_ друг друга.
Мы проживем _отлично_ нашу жизнь. Но не будет от тебя, Володечка, письма.
   Слишком ты у меня принципиальный, как говорят тут в нашей коммунальной
кухне по поводу мелких квартирных склок.
   Плохо поживает мой скот, Владимир Афанасьевич, так плохо, что хуже и
быть не может".



   МАЛЕНЬКИЕ И БОЛЬШИЕ ЧУДЕСА

   - Хороши! - оглядывая свое "войско" неприязненным взглядом, сказал
Цветков. - Орлы ребята!
   "Окруженцы" смущенно покашливали и переминались с ноги на ногу. Их было
всего тридцать девять человек - и штатских, зажатых немецкими клещами в
Василькове, и военных, отбившихся от своих частей.
   - Кто здешний? - осведомился Цветков.
   - Я, - ответил интеллигентный, баритонального звучания голос. -
Холодилин Борис Викторович, доцент.
   И, слегка выдвинувшись вперед, мужчина в штатском сером пальто,
перепоясанном ремешком, попытался принять некую позу, которая, по его
представлениям, видимо, соответствовала нынешним военным обстоятельствам.
   - Охотник? - кивнув на двустволку в руке доцента, спросил Цветков.
   - Ни в малой мере. Это просто, видите ли, оружие - "зауэр",
шестнадцатый калибр. И имеется дюжина патронов. Следовательно, дюжина
фашистов.
   Окруженцы сдержанно захихикали. Цветков сурово повел на них глазами.
   - Через Низкие болота сможете нас провести?
   - Приложу все усилия! - изысканно-вежливо сказал Холодилин.
   - Но вы это болото знаете?
   - Довольно основательно, товарищ командир. Дело в том, что в течение
нескольких недель, в общей сложности более месяца, я со своей группой
пытался найти там чрезвычайно редкий вид...
   - Ясно! - перебил доцента Цветков, не дав досказать ему, какой именно
редкий вид он искал. - Ясненько!
   Помолчав несколько мгновений и еще раз долгим взглядом оглядев свое
воинство, Цветков наконец начал речь, которую Володя почему-то запомнил
надолго, и потом, в трудных обстоятельствах, не раз пытался подражать этой
манере Цветкова, но у него, естественно, это никак не получалось.
   - Вот что, - сказал нынешний Володин кумир. - Попрошу выслушать меня
внимательно, потому что повторять раз сказанное не в моих привычках. По
стечению обстоятельств я - ваш командир и полный единоначальник. У меня
есть заместитель - вот он: Михаил Павлович Романюк, ефрейтор царской армии
и георгиевский кавалер, впоследствии старый коммунист, конник в
гражданскую войну, потерявший в боях с мировой контрой правую руку. Но
голова старого, не раз обстрелянного солдата - при нем, опыт его с нами.
Есть у нас и санчасть в лице замечательного доктора Владимира Афанасьевича
Устименки, который недавно представлял славную советскую медицину за
рубежами нашей родины. Выйдите сюда, товарищи Романюк и Устименко.
Покажитесь отряду.
   Сердито пофыркивая, Михаил Павлович пробился вперед, снял почему-то
кепочку с пуговкой, огладил седые, ежиком, волосы и сурово потупился.
Володя тоже вышел к Цветкову, обдернул свой заграничный плащ, под
солдатским ремнем сдвинул чуть кзади "вальтер" и, смутившись картинности
своей позы, нырнул за спину Цветкова, который в это время продолжал
говорить:
   - Слово "окруженцы" с этого мгновения у нас запрещено. Суровая и
неминуемая кара постигнет того негодяя, который посмеет так отозваться о
замечательном отряде, состоящем из преданнейших нашей великой родине
людей, о нашем отряде, несомненно преодолеющем все препятствия, о нашем
отряде, который отныне и до дня его почетного расформирования будет
называться "Смерть фашизму"...
   Смутный и радостный гул коротко прошумел на опушке васильковского
березового леса. Люди, которых Володя только что видел понурыми, усталыми,
замученными, подняли головы, подтянулись, и хоть несколько
недоверчиво-осторожных улыбок и пробежало по лицам, они тотчас же исчезли,
словно испуганные железным голосом доктора Цветкова:
   - Великое доверие нашему, советскому человеку, его несгибаемой воле,
его ненависти к угнетателям, его священному гневу против оккупантов - вот
то, что нас сплотило в этот отряд. Мы _абсолютно_ доверяем друг другу.
Среди нас нет и не может быть ни трусов, ни предателей, ни дезертиров. Мы
никогда не посмеем заподозрить друг друга ни в чем дурном. Никто из нас не
знает, что такое низменные побуждения, шкурничество, подлость. Если же
случится такая беда - во что я не верю, но вдруг, - тогда именем нашего
отряда, именем нашей матери родины, именем партии большевиков я из этого
пистолета, снятого с убитого лично мною фашистского выродка, на месте
покончу с подлецом.
   И, держа "вальтер" в руке, как бы позабыв о нем, Цветков торжественно,
словно читая текст присяги, продолжал:
   - Я - сильный, храбрый, выносливый и неглупый мужик. На фронте
буквально с первого дня. Вы должны верить мне целиком и полностью, потому
что как солдат я опытнее вас и знаю, что фашистов можно бить и что мы,
наша Красная Армия, разобьем их так страшно, что все наши будущие враги
долго будут думать, прежде чем решиться когда-либо снова напасть на нас. Я
заканчиваю, товарищи! Нынче мы выходим. С этой минуты мой приказ - закон.
Следовательно, кто приказ не выполнил, объявляется вне закона. Под моим
командованием мы с честью преодолеем все трудности и без _всяких потерь в
живой силе_ прорвемся к нашим друзьям по оружию. Ура!
   Странно и даже немножечко комично прозвучало это "ура" здесь, после не
менее странной речи Цветкова. Но все-таки это было "ура", и прокричали его
троекратно, а вглядевшись внимательнее в лица бойцов, Володя вдруг подумал
о том, что люди и растроганы и взволнованы речью своего
"скромняги-командира". А сам командир ночью, когда отряд подходил к
Чиркову займищу, откуда начинались Низкие болота, сказал Устименко
негромко и невесело:
   - Я, голубушка, не хвастун, а гипнотизер-самоучка. Когда у трети людей
нет оружия, а другая треть состоит из больных и раненых, когда только
_одна_ треть боеспособна, выручить может лишь вдохновение...
   Володя промолчал.
   - Думаешь, не выведу? - горячим шепотом осведомился Цветков. - Выведу,
мне все бабки всего мира ворожат. Я - бессмертный и, если за что берусь,
делаю. Понятно вам, Устименко?
   В последней фразе Володе послышалась угроза, и он улыбнулся. Но
проклятый Цветков даже во мраке этой осенней ночи угадал улыбку и с
неожиданным глухим смешком сказал:
   - А скептика и пессимиста, если он будет сомневаться в благополучном
исходе нашей затеи, - застрелю и не обернусь. Даже если этим сомневающимся
окажется мой коллега Устименко. На том и прощения просим, как говорили в
старину. Не нравится?
   Они шли рядом, и Володя чувствовал на своей щеке теплое дыхание
Цветкова. Все это могло, разумеется быть и шуткой, но Устименко отлично
понимал, что командир отряда сейчас вовсе не шутил. Он и улыбался и,
казалось, доверчиво дышал в щеку, но ради тридцати восьми жизней он не
пожалел бы тридцать девятой.
   Не тот человек!
   И именно здесь, после вдохновенных слов Цветкова, впервые за все эти
дни с того самого мгновения, когда они, два хирурга, оперируя в зале
ожидания станции Васильково, услышали от дежурного, что немецкие клещи
сомкнулись за сто семь километров на востоке, возле Кургановки, Володя
почувствовал себя совершенно спокойно. Спокойно, уверенно и даже весело.
   Возле Чиркова займища начались маленькие чудеса. Рассеянный и учтивый
доцент Холодилин, который по всем законам божеским и человеческим
непременно должен был что-то спутать, как положено всем интеллигентным
чудакам, решительно ничего не спутал, а повел отряд сносным путем через
Низкие болота. И даже обещанный им "по расчету времени" - к трем часам
пополуночи - сухой ночлег запоздал не более как минут на сорок. Здесь было
уже совершенно безопасно, на этом болотном острове, здесь и костры
развели, и обсушились, и Володя занялся перевязками, грубо ругая себя за
то, что не выучился за "всю свою жизнь" выстругать ножиком шину - полегче
и поудобнее стандартной шины Томаса. Ведь и этой шины с собой не было. Не
было и ваты, но выручил старый конник Михаил Павлович - обратил Володино
внимание на мох.
   - Его надрать, подсушить, и хорошо! - уютно зевая, сказал Романюк. - Мы
в свое время на Волыни очень даже им пользовались. Давай, доктор,
изобретай ножик хлеб резать...
   И удивился:
   - Неужели вас этому в университетах не учили? Уж чему-чему...
   - Как же, учили! - со злым смешком вмешался Цветков. - Нас учили всему
готовому, черт бы их задрал. Всему готовому на всем на готовом...
   Уже рассвело, люди сытно поели пшенного кулеша, сваренного так, как
приказал Цветков, - он во все вникал и за всем следил, даже за
изготовлением кулеша, - потом была дана команда - валиться спать. Для
порядка командир выставил охранение, а потом, когда все уснули, долго
совещался с интеллигентным проводником и со своим заместителем дядей Мишей
Романюком, который все что-то бубнил, видимо высказывая свою точку зрения.
   - В общем, будет по-моему! - услышал Володя, засыпая. - Ясно?
   "Да уж еще бы не ясно!" - подумал Устименко и тотчас же крепко уснул.
   Второй день пути был неизмеримо тяжелее первого.
   Из низкого, желто-серого, набухшего водой неба непрестанно лил дождь,
болотная ржавая жижа хлюпала под ногами, гать, которой вел Холодилин, во
многих местах прогнила, и тогда перед Володей горизонт точно бы
сокращался, сам он казался себе человечком-коротышкой, - шагая по колени в
грязи, люди делались маленькими, почти лилипутами...
   Здесь, в этих заповедных местах, была своя жизнь: иногда вдруг с
треском удирал дикий кабан, глухари и тетерева с устрашающим шумом
вырывались из-под самых ног, неподалеку однажды неожиданно взбрыкнул и
исчез огромный старый лось. И деревья тут тоже жили своей собственной
жизнью до конца дней - их никто не сваливал; дожив до старости, умирали
они естественной смертью, если не сжигало их молнией, не сваливало
бурей...
   Но и на этом тяжком болотном пути постепенно пообвыкли, многие разулись
- так было ловчее. Следом за ловцом змей и иной нечисти Холодилиным шли
два белоруса из Полесья, хорошо знающие нравы болота: большеголовый с
васильковыми детскими глазами Минька Цедунько и его тихий дружок -
раненный в плечо и очень себя жалеющий, совсем еще юный Фома, которого
именно из-за его юности называли почтительно - Фома Наркисович. Дальше шел
командир. На нем был коричневый, великолепной кожи реглан, за плечами -
рюкзак, на боку - "вальтер". Шагал Цветков размашистым, упругим и легким
шагом, на загорелом лице его красиво дрожали капли дождя, и Володя,
изредка поглядывая на этот тонкий, со злой горбинкой нос, на разлет темных
бровей, на резко вырезанные губы и широкие плечи, думал не без зависти:
"Дала же природа человеку все, ничем его не обделила, а главное - не
обделила уверенностью в себе, в своих силах, в своих возможностях, а разве
это не самое главное в трудные времена?"
   На гнилом бревне - у самого края источенной временем и сыростью гати -
Цветков внезапно и круто поскользнулся, и все вокруг замерли в веселом и
напряженном ожидании: неужели этот бесов сын грохнется, как и все прочие
смертные, в пакостное болото? Но он и не собирался, он словно бы какой-то
танец отбил щегольскими своими хромовыми сапожками, извернулся, сверкнул в
дожде коричневой кожей реглана и снова пошел, не оглянувшись на отряд,
небрежно и легко прикурив от зажигалки, и только один Володя, пожалуй,
заметил некоторую мгновенную бледность на лице командира, творящего собою
легенду.
   "Ох и молодец! - радостно позавидовал Устименко. - Не должен был он
упасть, и не упал. Так и доживет - как захочет, до самого дня своей
смерти. А может, он и бессмертен - веселый этот хулиган?" - спросил себя
Володя и, не найдя ответа, осведомился у Цветкова:
   - Товарищ командир, разрешите вопрос?
   Цветков весело покосился на него:
   - Ну, спрашивайте.
   - Вы о смерти когда-нибудь думали?
   - Это дураки только про нее не думают, - ответил Цветков, как
показалось Володе, намеренно громко. - Конечно, думал.
   - И что же, например, вы думали? - немножко хитря и прибедняясь
голосом, осведомился Володя. - Что она за штука - эта самая смерть?
   - Смерть, прежде всего, не страшна!
   - Как это - не страшна?
   - А так. Объяснить, что я лично про нее думаю?
   По осклизлым и расползающимся бревнам идти было трудно, все приустали.
Володин вопрос и намеренно громкие слова командира слышали многие, и всем,
естественно, захотелось узнать, что же ответит Цветков своему штатскому
доктору. И потому и Володе и Цветкову идти вдруг стало очень тесно и даже
душно. Навалился отряд.
   - Я ее не боюсь вот почему, - громко и наставительно объяснил Цветков.
- Покуда я есть...
   Глаза их на мгновение встретились, и Володе показалось, что он прочитал
в этих глазах: "Это я не тебе говорю, это я всем говорю, а что это не моя
мысль - никого не касается. Я сейчас для всех вас самоумнейший человек, и
не смей мне мешать!"
   - Ну-ну, - сказал Володя. - Покуда вы есть...
   - Покуда я есть, никакой смерти нет и быть не может. А когда будет
смерть, меня не станет - мы с ней таким путем и разминемся. Ясно?
   - Ясно! - лживо потрясенным голосом сказал Володя. - Это замечательная
мысль! Великолепная!
   - Только мысль это не моя! - так же громко и наставительно произнес
Цветков. - Я ее вычитал, и она мне понравилась. Подошла...
   Сзади одобрительно шумели, эта мысль всем нынче подошла, а Володя
почувствовал себя в глупом положении: не то он прочитал в этих глазах,
куда сложнее и интереснее Цветков, чем он про него думал. Он не обманщик,
он верит в свое дело. И делает его всеми своими силами.
   Однорукому рубаке Романюку размышления о жизни и смерти пришлись не по
душе, но он лишь засопел сердито, возражать Цветкову впрямую даже он не
решался. А Цветков шагал по гати, посвистывая, покуривая махорочку, остро
поглядывая по сторонам, думая свои командирские думы, как и надлежит тому,
кто единоначально отвечает за судьбу отряда, за жизни людей, за успех
грядущих боев.
   И никто ему, разумеется, не мешал: командир размышляет -
перемигивались, глядя на него, бойцы отряда "Смерть фашизму", военный
порядок есть, если командир думает. Он - ответственный, не трепач, не
балаболка, одно слово - командир...
   Маленькие чудеса на четвертый день похода сменились подлинным чудом,
тут уже даже Володя несколько обеспокоился.
   В это утро спозаранку вынырнуло из осточертевших, мокрых туч неожиданно
горячее для осенней поры солнце, подул ровный, теплый, чистый ветерок.
Небо заголубело, очистилось, бойцы, отмучившись болотными переходами, с
радостным гоготом сушились на благодатной погоде, кто послабее -
отсыпался, кто повыносливее - постирушку устроил. А старый солдат Бабийчук
Семен Ильич позволил себе даже в речушку залезть - покупаться и "промыть
закупоренные поры", как он научно объяснил отрядному врачу Устименке...
   Здесь - в этой глухомани - все можно было себе позволить, недаром места
здешние прозывались Островное: вокруг - болота, переходящие в озера, и
озера, слитые с болотами. Все и позволяли: разутые, босые, некоторые даже
в исподнем жгли костры, варили горячее, из холодилинского "зауэра" охотник
Митя Голубев, несмотря на все протесты ученого, настрелял уток, их пекли в
золе, обмазанных глиной. Митя же утешал доцента:
   - Вы, Борис Викторович, зря панихиду разводите. Этим бекасинником
фашиста убить невозможно. Фашиста берет пуля, а не что иное. Со временем
достанем вам подходящую винтовочку, вы уж моему комсомольскому слову
поверьте...
   Володя, перевязав раненых и оглядев потертости на ногах у тех, кто за
эти месяцы еще не научился толком наматывать портянки, улегся на взгорье и
совсем было уже уснул, когда и произошло то подлинное чудо, которое его
даже испугало.
   - Вставайте, Устименко, - сказал над ним Цветков. С того мгновения, как
стал он командиром, они вновь перешли на "вы" и даже как будто забыли, что
есть у них имена. - Вставайте же, доктор, срочное имеется дело! Подъем!
   Поднявшись, мотая тяжелой спросонья головой, Володя кинулся по косогору
вниз за быстро шагающим Цветковым. Недавно выбритый, пахнущий "шипром",
который тоже имелся в его полевой сумке ("в Греции все есть"), командир,
не оборачиваясь, нырнул в заросли густого, еще не просохшего после дождей
ивняка, свистнул оттуда Володе, словно охотничьему псу, и еще долго
посвистывал, так что Устименко уже совсем собрался обидеться, но вдруг
ойкнул по-старушечьи и даже рот открыл. Здесь в болотце, вспоров брюхом,
словно лемехом огромного плуга, и пни, и самое болото, и старые кривые
сосны, и болотную горушку, лежал колоссальных размеров, как показалось
Володе, лопнувший вдоль всего фюзеляжа, лягушачьего цвета немецкий
транспортный самолет...
   - Это что же такое? - тихо спросил Устименко.
   - Это? Аэроплан! - упершись носком сапога в пенек и поколачивая
прутиком по голенищу, сообщил Цветков. - Летательный аппарат тяжелее
воздуха. Сейчас мы туда залезем, но предупреждаю, зрелище не из
приятных...
   - А там что внутри?
   - Трупы, автоматы, патроны, гранаты, пистолеты, продовольствие и
множество мух. Предполагаю, что эта махина навернулась не менее чем два
месяца тому назад. Не сгорела она потому, что в баках полностью
отсутствует горючее. Что-то с ними случилось, а что именно - без
специалиста не разгадать...
   - Все они сразу и убились? - кивнув на распластанную машину, спросил
Володя.
   - Вероятно. Впрочем, дверь сильно заклинило, я от нее четыре трупа
отвалил, наверное пытались выбраться, но обессилели...
   Свернув махорочную самокрутку из куска газеты и сильно затянувшись,
Цветков пригнулся и первым нырнул в темный провал двери. За ним, стараясь
не дышать и не очень вглядываться во все эти раздутые, лопнувшие, уже
совершенно нечеловеческие лица, издававшие к тому же жужжание - казалось,
что именно эти бывшие немцы жужжат, поскольку миллионы мух завладели
разложившимися в жаркое время трупами, - пошел по искореженному,
вздыбленному полу Устименко.
   - Давайте! - сдавленным голосом крикнул ему Цветков.
   Володя недоуменно оглянулся: командир выбрасывал в иллюминатор автоматы
и какие-то металлические коробки.
   - Забирайте! - вновь велел командир.
   И только тогда Устименко понял, что и у _кого_ надо забирать. Короткие
десантные пистолеты-пулеметы надо было брать у мертвецов, выдергивать из
того, что когда-то было у них руками, вынимать из подмышек, подбирать
из-под сапог.
   Крепко сцепив губы и отдуваясь от мух, которые уже не жужжали, а
рассерженно гудели, потревоженные в своей обители, стараясь ничего не
видеть, кроме оружия и коробок с патронами, Володя работал и все-таки
видел и какие-то ремни, и потускневшие бляхи, и специальные
кинофотокамеры, и тонкую замшевую перчатку, и пачку сигарет на краю
проржавевшего сундука, и фуражку с высокой тульей, и мышиного цвета
сукно...
   - Перекур! - крикнул за его спиной Цветков.
   Вновь они оказались на солнце, на ветерке, вновь собрались закурить
махорку, но прежде вымыли руки немецкой дезинфицирующей очень маслянистой
жидкостью, которую Цветков отыскал в маленькой канистрочке среди
медикаментов.
   - Еще бы людей позвать в помощь! - предложил Устименко.
   - А вы переутомились? Нет, дорогой товарищ, нам это больше подходит, мы
все-таки с трупами по роду профессии имели дело. Потом, знаете ли...
   В глазах Цветкова мелькнуло характерное, хвастливо-мальчишеское
выражение, и, усмехнувшись, одними только губами, он почти торжественно
произнес:
   - Люблю дарить! Эффекты люблю. Представляете? А ну, товарищи бойцы
отряда "Смерть фашизму", кто желает получить оружие, непосредственно
прибывшее в наш адрес от Адольфа Гитлера? Конечно, оживление, вопросы -
как, где, в чем дело? Неужели не оцениваете?
   - Оцениваю, - улыбаясь, сказал Володя.
   - То-то! А ведь действительно фюрер взял да и вооружил нас. Шуточки
войны.
   Ловко и удобно пристроившись на поваленном дереве, затягиваясь
самокруткой, Цветков ненадолго задумался и сказал сам себе:
   - Интересно.
   - Что интересно?
   - Вскрыть бы хоть одного-двух. Они все как бы укороченные. Сплющило. Не
заметили? Все умерли в очень короткое время - от удара об землю, наверное.
Поближе к вечеру займемся.
   Володя моргал и вздыхал. Его все-таки тошнило. Впрочем, и сам командир
был достаточно бледен, даже слегка зеленоват.
   - Теперь нам предстоит самое противное, - предупредил он. - У этих
мертвецов есть еще пистолеты - нам они тоже нужны. Нам все нужно, - с
ненатуральным и невеселым смешком сказал Цветков, - ясно, доктор? Мы же
очень бедные, этот наш безумно храбрый отряд "Смерть фашизму"...
   Только к двум часам дня они кончили свою нелегкую работу и, завернув
оружие в офицерские резиновые плащи-пелерины, пошли на речку отмываться.
   - Только вы никому ни слова! - строго приказал Цветков. - Всю подачу
мне испортите. Эту работу нужно на высшем классе сделать, чтобы народ всю
жизнь помнил нынешний день...
   Раздевшись, Цветков брезгливо посмотрел на тинистую воду речушки, потом
сильно оттолкнулся и поплыл рывками - брассом, словно пловец-профессионал.
   - Холодная, черт! - крикнул он с середины речки. - Прямо кусается. Да
вы не робейте, доктор, вы - сразу!
   - Тут уже народишко маленько обеспокоился, - сообщил им Бабийчук, когда
они возвратились. - Искать вас хотели.
   - Десять бойцов со мной! - велел Цветков.
   Люди тревожно переглянулись - чего это, дескать, сейчас будет?
   Минут через сорок они вернулись. Первым шел Митя Голубев -
присмиревший, какой-то даже томный. Дальше тащился Минька Цедунько -
васильковые глаза его выражали нечто вроде счастливого ужаса. С отвисшей
челюстью, в запотевших очках шагал интеллигентный Холодилин - нес автоматы
в охапке, как носят дрова. Замыкал шествие Цветков, лицо у него опять было
невозмутимое, весь он как-то пообчистился, даже щегольские свои сапоги он
успел наваксить немецкой ваксой, поколачивал прутиком по голенищу; на
обалделые, как выражаются, "чумовые" лица своих бойцов будто бы даже не
глядел. В наступившей тишине все вдруг услышали, как мечтательным
тенорком, с перехватом в горле, с соловьиным бульканьем матюгнулся вдруг
старый рубака Романюк.
   Священнодействуя, осторожненько, словно все это было хрустальное,
оружие сложили на плащ-палатку. Цветков встал над ним, помолчал, потрогал
носком сапога пистолет-пулемет и, полоснув зрачками по лицам бойцов,
произнес:
   - Вот, значит, товарищи, таким путем. С этим оружием добрый солдат
может до самого Берлина дойти, не то что к своим выбраться...
   - Это мистика! - крикнул внезапно Холодилин. - Это спиритизм,
столоверчение, это индийские йоги и те не умеют...
   - Индийские не умеют, а мы - умеем, - спокойно возразил ему Цветков. -
Тут, товарищи бойцы, дело в том, что правда за нас, - продолжал он,
внимательно и строго вглядываясь в лица своих людей. - Мы все хороший
народ тут собрались, и мы _должны_ не только вырваться, но и нанести
проклятым оккупантам большие потери в ихней живой силе. Для этой нашей
правды нам и подкинуто оружие, ясно?
   Все загудели, что им ясно, и тогда Цветков сказочно-королевским жестом
вручил Миньке Цедуньке пистолет-пулемет, нож, какими немцы снабжали своих
десантников, и велел подходить "следующему". Мгновенно сама собою
выстроилась очередь, и каждому получающему оружие Цветков говорил что-либо
патетическое, нравоучительное и внушительное; оружие он не выдавал и не
давал, а именно вручал, и всем в отряде было теперь ясно, что с этого часа
все у них будет _совсем_ благополучно, потому что если у них такой
"чудо-юдный" командир, как выразился про Цветкова Митя Голубев, то лиха
больше ждать не приходится...
   Однако после акта вручения оружия командир сказал еще короткую речь
всем насчет того, _как_ он намерен теперь действовать. Врученное нынче
оружие, по его словам, обязывало отряд к задачам несравненно более
трудным, чем они все предполагали раньше. И отряд он теперь вдруг назвал
не просто отрядом, а _летучим_ отрядом "Смерть фашизму". Так как даже
настоящие мужчины зачастую бывают всего только взрослыми мальчиками, то
название _летучий_ большинству пришлось очень по душе, и Володя потом не
раз слышал, как бойцы Цветкова с веселой гордостью именовали себя именно
так: мы "_летучие_", они у нас хлебнут горя...
   Всю вторую половину дня отряд чистил, протирал, смазывал и изучал новое
оружие. Цветков с рассеянным видом прислушивался к Бабийчуку, который
быстро освоил все премудрости этих автоматов. Володя разбирался в аптеке
десантников. Все стеклянное, разумеется, разбилось, но порошки, мази и
таблетки могли пригодиться. Хорош был и наборчик хирургических
инструментов. Митя Голубев изучал концентраты, техник-мелиоратор
Терентьев, насадив на губчатый нос пенсне, глубокомысленно читал этикетки
на консервных банках:
   - Французские сардины! А это... это консервы - паштет из дичи.
Бургундия. Это сделано в Голландии. Но как понять? Мясное или, может быть,
молочное? Нарисована корова...
   К ночи похолодало, вызвездило. Володя и Цветков лежали в ложбинке,
глядели в небо, медленно переговаривались.
   - Надо было еще хоть одного вскрыть, - устало и неторопливо говорил
командир. - Все-таки картина неясная...
   - Чего же неясная, очень ясная. У обоих сломан позвоночник, и сразу в
нескольких местах. Голень, шейные позвонки. Они упали внезапно, машина
нисколько не спланировала. Вход на уровне почвы, а все остальное зарылось
или сломалось. Представляете силу удара? А как в рубку дверь заклинило? И
весь фюзеляж в трещинах - сплошь. Пол выдавило внутрь, эти самые обручи,
или как они, тоже потеряли свою форму. Да, кстати, а как вы увидели этот
самолет?
   - Довольно просто. У меня ведь бинокль есть. Осмотрелся и заметил -
что-то блестит. Потом оказалось - единственный не разбившийся иллюминатор,
стекло. Поспим?
   Но спать не хотелось. Погодя, услышав, что Цветков закуривает, Володя
спросил:
   - Константин Георгиевич, как вы стали врачом?
   - Случайно! - со смешком ответил командир. - Я понимаю, чего вам
хочется. Рассказа о призвании, верно? Что-нибудь жалостливенькое - увидел,
как собачке переехало лапку колесом, наложил лубки, она ко мне привязалась
и впоследствии спасла меня от разбойников, а я посвятил свою жизнь
страждущему человечеству. Так?
   Устименко неприязненно промолчал.
   - Сопите, - сказал Цветков, - недовольны! Нет, мой молодой друг, все
было не так. Жизнь куда сложнее жалостливых хрестоматийных историек. Хотел
я попасть в одно учебное заведение, да не повезло, провалился с треском по
основной дисциплине. Мозговал-мозговал, крутился-крутился и увидел вдруг
невзначай слушателя Военно-медицинской академии. Прошел как зайчик,
образцово-показательно, потом один старенький профессорчик со мной даже
задушевно говорил о моих потенциальных резервах как лечащего врача. Очень
расстроился, узнав, что хотел-то я быть не военным доктором, а военным
командиром. Ну разумеется, впоследствии пробудился у меня к медицине
интерес - если уж что делаешь, то делай не иначе, как великолепно...
   Говорил он не торопясь, и Володе казалось, что рассказывает Цветков не
о себе, а о другом человеке - знакомом ему, но не слишком близко.
Рассказывает без всякого чувства симпатии, но с уважением, спокойно, думая
и оценивая этого своего знакомого.
   - Если бы еще наша хирургия стала наукой, - заметил он походя, - а то
ведь, знаете ли...
   - Что - знаете ли?
   - Нет, с вами нельзя об этом, - опять усмехнулся Цветков, - вы еще в
восторженном состоянии пребываете, вы из тех, которые после нормальной
аппендэктомии способны произнести речь о потерянной было и вновь
обретенной жизни...
   - Ну, раз нельзя, то и не надо! - обиделся Володя.
   - Ну вот, в бутылку полез, - зевая, сказал Цветков, - я ведь шучу.
Впрочем, давайте спать, добрый доктор Гааз, завтра нелегкий день...
   Утром у командира было такое лицо, как будто они ни о чем существенном
с Володей ночью не говорили - командир и подчиненный, да еще и не слишком
разворотливый подчиненный, который так толком и не управился с укладкой
своих трофейных медикаментов.
   - Здесь вам не заграница! - прямо глядя в Володины злые глаза, сухо и
коротко отчеканил Цветков. - Здесь война, и пора это запомнить!
   - Заработали, доктор? - уже на марше осведомился Холодилин. - Маленький
наполеончик, вот кто этот человек, не согласны?
   - По-моему, он отличный командир, - поправляя на спине тяжелый рюкзак
со своей аптекой и инструментами, сказал Устименко. - И заработал я
правильно!
   На исходе дня отряд вышел к железной дороге Солянище - Унчанск. В серой
мути дождя из лесу было видно, как мимо будки путевого обходчика на полном
ходу проскочила автодрезина с застывшими в ней немцами - в касках, в
плащах, со станковым пулеметом на передней скамейке. Из будки выскочил
обходчик, сделал "под козырек", долго еще смотрел вслед дрезине.
   - Уже служит! - угрюмо произнес Цветков.
   Когда совсем стемнело и красным засветилось окошко обходчика, командир
с Голубевым рывком открыли дверь в будку, вытащили оттуда за шиворот
благообразного, пахнущего селедкой старичка и велели ему вести их к
"фашистюгам". Старичок, заламывая руки, подвывая, повалился на
железнодорожный балласт, стоя на коленях попросил "милости" - пощадить его
старую старость. Но Цветков сунул ему в лицо ствол своего "вальтера", и
старичку пришлось вести отряд к переезду, где, по его словам, было никак
не меньше шести фрицев.
   Теперь рядом с командиром шел старый конник Романюк, за ними, держа
гранаты и пистолеты наготове, двигалась "ударная группа" - пересмешник
Ванька Телегин, мелиоратор Терентьев и всегдашний подручный командира Митя
Голубев. "Резервом" было поручено командовать Бабийчуку.
   Из открытой настежь двери избы на переезде доносились унылые звуки
губной гармоники. Даже издалека было видно, что там топится печь, отблески
огня играли на мокрых рельсах, возле которых медленно прохаживался
немец-часовой с карабином под мышкой, тень его с методической точностью
появлялась на фоне освещенной двери то справа, то слева.
   - Пошли! - резко вдруг приказал Цветков.
   И тотчас же "ударная группа" оторвалась от "резерва" и, поднявшись на
невысокую насыпь, быстрым шагом пошла к избе.
   - Хальт! - взвизгнул часовой, но его визг был мгновенно задавлен
бешеной, сиплой и крутой немецкой бранью, таким ее потоком, что Володя не
сразу узнал голос Цветкова и далеко не сразу понял нехитрую затею
командира.
   А когда понял, гранаты уже рвались внутри избы, где только что
раздавались тихие звуки губной гармошки, и короткие очереди автоматов
гремели в осиновом лесу, за переездом - туда убежал, отстреливаясь, только
один оставшийся в живых немец.
   - Разрешите, я его достигну, - блестя в темноте глазами, попросил Митя
Голубев Цветкова. - Я ночью вижу, товарищ командир, я лес знаю, а он -
немец-перец-колбаса...
   - Отставить! - усталым голосом приказал Цветков.
   Из осинника опять донеслась торопливая очередь автомата.
   - В бога-свет от страху бьет, - с тоской сказал Голубев.
   И, не выдержав, оскальзываясь по глинистому косогору сапогами, побежал
за избу.
   - Назад, дурак! - закричал Цветков. - Назад...
   Но было уже поздно: немцу из его лесной засады решительно ничего не
стоило срезать Голубева, мелькнувшего на светлом квадрате окна, из
автомата. И он его срезал.
   - Все! - негромко констатировал командир. - Вот вам, пожалуйста!
   И предупреждение, и горькая угроза, и странная, угрюмая торжественность
послышались Володе в этом "пожалуйста".
   Похоронили Голубева неподалеку от проселка, километрах в двух от
переезда. По-прежнему из желто-серого неба сыпался мозглый дождь, но теперь
еще и ветер стал подвывать в старых осинах.
   - Жил бы и жил, - негромко, осипшим после немецкой ругани голосом
сказал Цветков над открытой могилой. - Жил бы и жил, со славой бы вернулся
домой после победы...
   Из кармана почерневшего от дождя реглана он вынул пять жетонов, снятых
с убитых немцев, бросил их в ноги покойнику и добавил, отворачиваясь:
   - Так, может, повеселее тебе лежать будет...
   Голубева быстро забросали землей, Цветков закурил и пошел впереди
отряда. А однорукий конник Романюк говорил Холодилину:
   - Бывает, голос дан человеку - считается от бога. А бывает и командир
от него, не иначе. Я честно могу сказать - поначалу предполагал: хвастун и
трепло. И даже, извиняюсь, авантюрист. А теперь, други-товарищи, нет. У
него этот дар есть, он понимает...
   Володя шел сзади, слушал. И, как ни горька была потеря Голубева, вдруг
показалось ему, что в ночном, предупреждающем окрике командира и в том,
что случилось впоследствии, заложена основа будущего благополучия их
_летучего_ отряда "Смерть фашизму".






   ОСЕННЕЙ ТЕМНОЙ НОЧЬЮ...

   Шестого ноября 1941 года, в десятом часу мглистого, вьюжного вечера,
летучий отряд "Смерть фашизму", никем не замеченный, подходил к околице
уснувшего села Белополье.
   Встреченный отрядом еще в сумерки длинный и тощий, сильно выпивший
мужик, которого за пристрастие его к немецкому слову "папир" сразу же
прозвали "Папиром", сказал, что в селе никаких немцев совершенно нет, а
приехали из района полицаи - шесть голов, собрались у здешнего
председателя колхоза "Новая жизнь" Мальчикова Степана Савельевича, там с
утра пекли пироги, варили студень и печенку жарили, наверное будут гулять.
   - Какой такой может быть под немцами колхоз? - не поверил мелиоратор
Терентьев. - Чего, дядя Папир, мелешь?
   Дядька забожился, что колхоз немцы не разогнали, а выкинули лозунг:
"Община без Советов", взяли с Мальчикова расписку о том, что община "Новая
жизнь" будет работать исключительно на нужды великой Германии, и Степан
Савельевич, естественно, подчинился.
   - Значит, работаете на фашистов? - угрюмо осведомился Цветков. -
Стараетесь для врагов родины?
   Папир стал что-то объяснять - бестолковое и малопонятное, дыша на
Цветкова сладким перегаром самогона, но Цветков отстранился, не выслушав,
дядька же заробел и смолк.
   Когда миновали околицу села, Цветков приказал Папиру вести отряд к
председателеву дому. Дядечка, остановившись, стал вдруг хвалить
Мальчикова, но тут место было не для бесед, дядечка почувствовал на
небритом своем подбородке холодный ствол автомата и зашагал задами к дому,
где гуляли полицаи. Дом был кирпичный, "Новая жизнь" до войны слыла
крепким колхозом, Степан Савельевич был награжден даже орденом. И странно
и горько было видеть, что за тюлевыми занавесками председателева дома
мелькают головы полицейских, назначенных представителями германского
рейха, что там пьют водку и закусывают подручные фашистских оккупантов,
выродки, предавшие и свою Советскую власть, и родину, и отчие могилы.
   - Разговорчики прекратить! - велел Цветков. - Приказания слушать по
цепочке. Бабийчука, Телегина и Цедуньку ко мне. Терентьев, вы этого Папира
придержите. Устименко, вы где?
   - Здесь я! - откликнулся Володя.
   Папир опять попытался заговорить и даже схватил мелиоратора за рукав,
но тот отпихнул его. Мокрая вьюга засвистала пронзительнее, сквозь густую,
плотную белую пелену теперь светились только окна председателева дома.
   На высокое, занесенное снегом крыльцо Цветков шагнул первым.
   Незапертую дверь он распахнул ударом сапога, так же распахнул и вторую,
прищурился от яркого света керосиновой "молнии" и, увидев полицаев, на
которых были нарукавные повязки, сказал раздельно, не торопясь, спокойно:
   - С праздничком вас, с наступающим...
   - И тебя с праздничком, - оборачиваясь к нему всем своим большим,
начинающим жиреть телом, ответил пожилой полицай с усами. - Если, конечно,
не шутишь.
   Тут они и повстречались глазами, и именно в это кратчайшее мгновение
пожилой догадался, что сейчас произойдет. Рванув правой рукой из кармана
пистолет, он все же успел крикнуть: "Не стреляй, слушай, погоди!"
   Он еще что-то хотел сказать, но Цветков был не из тех, которые станут
"ждать и слушать", и в эту секунду он и саданул длинной очередью из
трофейного "шмайсера" от бедра, как делали это фрицы.
   В соседней комнате вскрикнула женщина, пронзительно зашелся ребенок.
   Полицаи стадом метнулись к комоду, на котором свалено было их оружие,
но тотчас же на полпути застыли: сквозь выбитые стекла во всех трех
окошках торчали матово-черные стволы автоматов Цедуньки, Бабийчука и
Телегина.
   - Значит, празднуем? - ближе подходя к накрытому столу, осведомился
Цветков. - Отмечаем?
   - Ты что же, гад, исделал? - крикнул ему рыдающим голосом немолодой
мужчина в толстовке и полосатом галстуке. - Ты кого, бандюга, убил?
   Сердце у Володи вдруг сжалось. Именно в это мгновение он внезапно
подумал, что случилось непоправимое несчастье, но какое именно - он еще не
знал. И, повинуясь только этому ощущению - ощущению непоправимой беды, он
оттолкнул плечом Цветкова и, не думая о том, что его тут могут
подстрелить, склонился над усатым полицаем. Тот умирал. Он завалился боком
на праздничный стол, и из простреленной головы его хлестала кровь в
непочатое блюдо со студнем.
   А женщина где-то совсем близко все кричала, и ребенок плакал.
   - Руки вверх! - приказал Цветков.
   Пятеро полицаев подняли руки. А тот, что был в толстовке, - наверное,
председатель Мальчиков, подумал Володя, - рванулся к умирающему, схватил
его за плечи и попытался положить на стол, но однорукий дядя Миша Романюк
ударом сапога сшиб его в сторону и, уперев ему в живот автомат, пригрозил:
   - Убью, не пикнешь...
   Крутая, последняя судорога свела умирающего, со звоном упало и
разбилось блюдо со студнем, и сразу же замолчали и женщина и ребенок.
   - Вывести всех отсюда! - срывающимся голосом велел Цветков. - Кончать
этот базар!
   - Ой, каты, что же вы сделали! - услышал Володя справа от себя. - Кого
вы убили, каты проклятущие!
   Он обернулся: женщина в зеленом блескучем платье, держа кудрявого
ребенка на руках, стояла у дверной притолоки. Она что-то говорила, из глаз
ее текли слезы, но в это время Бабийчук пихнул самого молодого полицая
автоматом и велел:
   - Битте!
   Полицай с изумлением ответил:
   - Мы же русские, обалдели вы все?
   И тут случилось новое ужасное несчастье: пересмешник и весельчак Ванька
Телегин, побелев, выстрелил в лицо этому полицаю. Странно сипя, словно
прохудившийся резиновый баллон, полицай постоял немного, потом стал
валиться на своего соседа - молоденького, с хохолком на затылке, рыжего, в
очках.
   - Это что же такое? - взбешенно осведомился Устименко. - Ты что
делаешь, Телегин?
   - А за русского! - ответил Телегин. - Не смеет он, товарищ военврач...
   - Послушайте, товарищи! - крикнул тот, кто был в очках. - Вы должны
меня немедленно выслушать, товарищи!
   - Тоже пуля занадобилась? - оскалясь, спросил Телегин. - Товарищи мы
тебе, изменник родины? Выходи!
   Их повели мимо Володи. И Мальчикова в его праздничной толстовке тоже
повели, а за ним бежала женщина в ярко-зеленом шуршащем платье, бежала и
отталкивала от него пепельно-серого Цедуньку, который, как и все другие,
как и они сами, понимал, _куда_ ведут изменников и что с ними сделают в
ближайшие минуты. И Володя тоже понимал неотвратимость того, что должно
свершиться, и в то же время чувствовал всем своим сердцем, что _это_ не
может, не должно свершиться, во всяком случае не совершится, пока жив он -
Устименко.
   Наконец их вывели всех из комнаты, где лежали двое мертвых, и
замешкались, _не зная_, как выполнить _дальнейшее_. Валил мокрый, косой
снег, и, жалко трясясь всем телом, стоял дядька Папир. К нему кинулась
женщина, держа ребенка на руках, и ей Володя сказал, не зная сам, что
говорит:
   - Вам тут нельзя! Слышите? Вы ребенка простудите! Тут же холодно...
   Свет из окна освещал ее исступленные глаза, и Володя, словно во сне,
услышал, как кричит она Папиру:
   - Да скажи же им, объясни, они не знают! Скажи про Степана Савельича,
скажи, дядя Роман!
   - Так они ж не слушают! - ломким голосом произнес дядя Роман. - Разве ж
они слушают? Они же вовсе и не красные, разве красные могут так сделать?
   - Минуту! - негромко сказал Володя Цветкову и, сведя его с крыльца,
быстро спросил: - Вы слышали?
   - А вы крови испугались? - так же быстро осведомился Цветков. - Ужасов
войны? Изменников пожалели?
   - Я никого не жалею, - приходя в бешенство и совершенно теряя власть
над собой, прошипел Устименко. - Я и вас не пожалею, если вы посмеете
дискредитировать самую идею партизанской войны. Не пожалею, потому что это
бонапартистские штуки - даже не опросив, ничего толком не узнав,
вслепую...
   И, понимая, что Цветкова в его нынешней слепой ярости ему не убедить
такими словами, он схитрил:
   - А если они располагают полезными нам сведениями? Тогда как? Ведь в
курсе же они дел всей округи, района? Нам как-никак дальше идти.
   Цветков подумал, помолчал, потом распорядился всех вести в сельсовет. И
Папира повели туда же, и женщину в зеленом.
   - Теперь никакого сельсовета не существует, - со спокойной горечью в
голосе произнес молоденький полицай в очках. - Теперь там помещение для
приезжающих уполномоченных крайсландвирта, начальника
сельскохозяйственного округа.
   - Вот туда и отправимся, - мирно ответил Цветков.
   Опрашивали полицаев порознь - командир, мелиоратор Терентьев, Холодилин
и Володя. Устименке достался молоденький, в очках.
   - Закурите! - тоном бывалого следователя произнес Володя, протягивая
юноше сигареты.
   - Я лучше своего, - неприязненно ответил полицай.
   От непривычного за эти дни и ночи на походе комнатного тепла Володе
стало нестерпимо душно, он оттянул на горле ворот пропотевшего свитера и,
не зная, с чего начать, спросил:
   - Как вы до этого докатились?
   - А почему я должен отвечать на ваши вопросы? - вдруг осведомился
юноша. - Кто вы такой, чтобы меня спрашивать?
   - То есть как это?
   - А очень просто. По лесам нынче бродит немало всякой сволочи - есть и
такие, которые, извините, дезертиры...
   - Ну, знаете!
   - Есть и разных мастей националисты, - продолжал юноша, слепо
вглядываясь в Володю блестящими стеклами очков. - Их германское
командование довольно умело использует...
   - Вы что же, не верите, что мы партизаны?
   - А сейчас любая дюжина дезертиров при надобности выдает себя за
партизан, так же как немцам они скажут, что искали, "где плен".
   - Но мы же... - теряясь, начал было Володя, но юноша перебил его.
   - Вы же, - зло и горько передразнил он, - вы же воспользовались вечной
добротой нашего Андрея Филипповича, доверчивостью его. Увидев, как ему
показалось, "своих", он _опоздал_, понимаете, и вы его убили! Убили! -
крикнул юноша. - Взяли и убили, потому что Андрей Филиппович всегда
сначала _верил_, и он поверил, что ваш начальник - свой, а свой, ничего не
зная, не станет убивать _своего_!
   - Вы поверьте, - вдруг тихо попросил Володя, - вы только поверьте,
потому что иначе нам никуда не сдвинуться. Послушайте, ведь любые бумаги
могут обмануть, но вот так, как мы с вами сейчас, обмануть же невозможно!
У меня нет бумаг, или там явки, или пароля, или еще чего, чтобы доказать
вам, так же как и у вас ничего нет. Есть только мы - два советских
человека, так я предполагаю. Я так надеюсь, - поправился он. - Я верю в
это! И у нас случилось несчастье, беда, горе. Так давайте же разберемся.
   - Давайте, - так же негромко согласился юноша, - но теперь поздно.
   - Почему поздно?
   - Потому что Андрей Филиппович убит и Толька Кривцов. Их никакими
выяснениями не вернешь...
   - Послушайте, - сказал Устименко, - но как-никак на вас нарукавная
повязка полицая. Согласитесь, что все это не так просто...
   - Да, не просто, - устало произнес юноша. - Все не просто в нашей
жизни. Это только в пионерском возрасте все кажется удивительно простым и
ясным, да и то не всем мальчикам и девочкам... Короче, нас послало на эту
работу подполье. Вы, может быть, слышали, что в районах, временно
оккупированных фашистскими захватчиками, деятельно работает наша партия и
даже продолжает существовать Советская власть?
   - Я... слышал, - ясно вспоминая минуты расставания с теткой Аглаей,
кивнул Володя. - Конечно, слышал...
   - Хорошо, что хоть слышали! - передразнил полицай. - Ну, так вот...
   Он все еще пытался свернуть самокрутку, но пальцы плохо слушались его.
   - Так вот... Как и что - я вам докладывать не намерен и не считаю
нужным, но мы - кое-кто из комсомола - были приданы нашему старому
учителю, еще школьному, Андрею Филипповичу, который в начале войны
пострадал от нашего начальства. _Фиктивно_, конечно, а все-таки пострадал.
И фашисты с удовольствием _привлекли_ его к себе, они ему _доверили_
полностью, а он подобрал себе нас. И убитый вами Анатолий Кривцов был его
связным с подпольем. Догадываетесь, хотя бы сейчас, что вы наделали?
   На лбу у Володи выступила испарина.
   - Догадались? Герои-партизаны! Понимаете, что происходит, когда
непрошеные мстители лезут не в свое дело, когда, ничего толком не узнав,
не разобравшись ни в чем, всякие _ферты_ шуруют по-своему...
   - Ну, мы не ферты, - вспыхнул Володя, - нам тоже не сладко!
   - А кому нынче сладко? Кому? Им не сладко, они нервные! От нервности
Андрея Филипповича так, за здорово живешь, застрелили, из-за нервности,
из-за того, что не может слышать слово "русский" от полицейского, - Толя
наш убит. Ах, им не сладко! Ах, они переутомились!
   Губы полицая задрожали, лицо вдруг стало совсем мальчишеским, и,
всхлипнув, он сказал с такой силой отчаяния, что у Володи сжалось сердце:
   - Идиоты со "шмайсерами"! Герои из мелодрамы! Дураки вонючие! Мы только
развернулись, только начали, мы бы...
   Громыхнула дверь, вошел Цветков - белый как мел, с присохшей к лицу
гримасой отчаяния - и, увидев плачущего "полицая", заговорил быстро и
невнятно:
   - Я все понимаю, Сорокин, я принимаю всю вину на себя, я отвечу за свои
поступки, готов ответить по всей строгости законов военного времени, но
сейчас нам нужно уходить, фашисты могут нагрянуть, а мои люди не виноваты
в моей дурости, я не имею права ими рисковать. Вы, конечно, отправитесь с
нами, у вас нет иного выхода...
   - Нет, есть! - с ненавистью глядя в белое лицо Цветкова мокрыми от слез
близорукими глазами, ответил Сорокин. - Мы обязаны оставаться тут. Теперь,
после вашего идиотского рейда, нам еще больше доверят оккупанты, и мы
обязаны это доверие использовать полностью. И не вам нас снимать, не вы
нас сюда поставили, не вы нам дали эту каторжную работу...
   Он долго сморкался, задыхаясь от слез, потом протер платком очки,
отвернулся и спросил:
   - Ну как мы теперь будем без Андрея Филипповича? Как? У нас и
коммуниста теперь ни одного нет, понимаете вы это? И связь нарушена,
теперь ищи ее - эту связь...
   - Связь отыщется, - тихо вмешался Володя. - Если у вас действительно
такая организация, то как может быть, что вас не отыщет подполье, не
свяжется с вами? Да и сами вы сказали, Сорокин, что теперь вам оккупанты
должны еще больше доверять...
   - Они Андрея Филипповича будут хоронить! - вдруг с ужасом воскликнул
Сорокин. - Вы представляете? Они будут его хоронить как своего героя, они
из этого спектакль устроят, а наши люди будут плеваться и говорить:
"Иуда!"
   Ссутулившись, не зная, что ответить, вобрав гордую голову в плечи,
Цветков вышел из комнаты, а Сорокин деловито велел Володе:
   - Прострелите мне руку, что ли! Не мог же я в перепалке остаться
совершенно невредимым. Хоть это-то вы можете? И с другими с нашими нужно
что-то придумать, а то донесет какая-нибудь сволочь о нашей тут беседе...
Только не насмерть...
   - Я - врач, я анатомию знаю, - угрюмо ответил Володя.
   На рассвете летучий отряд "Смерть фашизму" был уже далеко от Белополья
- километрах в пятнадцати. Люди шли насупившись, молча, подавленные. Уже
все знали трагические подробности налета на "полицаев". Цветков шагал,
опустив голову, сунув руки глубоко в карманы реглана. До дневки он не
сказал ни единого слова, а когда рассвело, Володя с тревогой увидел, как
за эту ночь завалились его щеки и обсохли губы - знаменитый "лук Амура".
   - Я заврался, Устименко, - сказал он наконец, садясь на бревна в
заброшенной лесопилке и устало вытягивая ноги. - Я вконец заврался и не
понимаю, имею ли право жить теперь, после совершенного мною убийства. Надо
смотреть правде в глаза - я убил коммуниста, подпольщика, убил, полагаясь
на свою интуицию, на понимание по виду - что такое предатель и изменник...
   - Вот вы интуицию поносите, - негромко перебил Володя. - И ругаете
себя, что по виду! Но ведь я тоже только по виду, или благодаря интуиции,
за них заступился. Тут, по-моему, дело другое...
   - Какое такое другое? - раздраженно осведомился Цветков.
   - А такое, Константин Георгиевич, что мне - вы, конечно, можете
ругаться - совершенно невозможно тут поверить в измену и предательство.
Наверное, это глупо, но когда я вижу мальчишку очкарика с эдаким хохолком,
я не могу! Понимаете? Мне неопровержимые улики нужны, и ни на какой ваш
_интеллект_ я не поддамся. _Я слишком в мою Советскую власть_ верю, для
того чтобы так, с ходу, на предателя клюнуть...
   - Что-то вы курсивом заговорили, - усмехнулся Цветков. - В общем это,
разумеется, очень красиво: чистый грязью не запачкается - оно так, но
жизнь есть жизнь...
   Володю даже передернуло.
   - Ненавижу эту формулировочку! - сказал он. - И всегда ее в объяснение
низкого и подлого пускают.
   - Значит, Володечка, вы вообще в измену не верите? В возможность
таковой?
   - Не знаю, - помолчав, произнес Устименко. - Во всяком случае, в
измену, как вы ее себе представляете, не верю. И когда я только увидел
этих полицаев, сразу подумалось: не так что-то!
   - По физиономиям?
   - Вы бы все-таки не острили! - попросил Устименко. - Правда в данном
случае далеко не на вашей стороне, это следует учитывать.
   - Насчет наполеончика?
   - И насчет наполеончика тоже, - угрюмо подтвердил Володя. - Вам бы за
собой в этом смысле последить.
   - Ничего, вы одернете!
   - Иногда вас не одернешь! Когда вы, например, зайдетесь в вашем
командирском величии. Ведь это нынче с вами можно разговаривать, и то
только по случаю беды, несчастья, а то извини-подвинься...
   - Так ведь я все-таки командир?
   - Советский! - сурово и прямо глядя в глаза Цветкову, произнес Володя.
- Это существенно! И именно поэтому я на вашем месте поговорил бы с
народом насчет всего того, что произошло...
   Цветков зябко поежился, потом сказал:
   - Кое в чем вы и правы! Мне, к сожалению, представлялось в бою все
очень простым и предельно ясным.
   - В бою так оно и есть, по всей вероятности. А ошибка совершена нами в
разведке и в доразведке. Вернее, в том, что ничего этого просто не было.
   - Ладно! - кивнул Цветков.
   И велел дяде Мише собрать народ.
   Неожиданно для Володи говорил Константин Георгиевич сильно, круто и
талантливо. Не то чтобы он себя ругал или уничижал, он точно и ясно
сказал, что, "упустив из виду многое, не надеясь и даже не мечтая увидеть
здесь _своих_, я - ваш командир - повинен в большом несчастье. Попытаюсь
всеми силами, а ежели понадобится, то и кровью, искупить невольную свою (а
это еще хуже для меня в таком случае, как пережитый) вину и, во всяком
случае, ручаюсь вам, что ничего подобного не повторится..."
   Сбор, или собрание, или заседание отряда "Смерть фашизму", прошел, что
называется, на высоком уровне. Досталось неожиданно и доценту Холодилину,
которому, как выяснилось, дядя Роман, Папир, тоже пытался что-то
растолковать, но доцент от Папира стругался. Попало и Романюку, как
опытному вояке. В заключение Иван Телегин сказал:
   - Товарищи дорогие, помогите! Ну, вернусь до жинки, Маша, моя дочечка,
подрастет, спросит дитячьим голосом: папуля, а как ты воевал с погаными
фрицами? Что ж я отвечу, товарищи дорогие? Нашего комсомольца Толю
Кривцова убил? А?
   - А ты не журыся, Ивочка, - сказал Бабийчук. - Ты навряд ли, голубочек,
до того дня и сам доживешь. Война, она, брат, дли-инная...
   Люди невесело засмеялись, разошлись. Цветков, жалуясь на то, что
здорово холодно, притулился в своем углу и, закрыв глаза, сказал:
   - В общем, шуточки войны.
   И добавил:
   - А насчет дочки Маши - это он ничего! В основном же, если вдуматься,
то такие истории оглашать не следует. Ничего в них воспитательного нет. И
лучше пусть их все Маши всего мира не знают!
   - Нет, пусть знают! - насупившись, ответил Устименко. - Пусть даже
очень знают.
   - Для чего это?
   - Для того, чтобы таким, как вы, _неповадно_ было людей убивать.
   - Ну, а если бы это действительно изменники были?
   - Значит, вы от своей точки зрения не отступили?
   - Я повторяю вопрос, Устименко: если бы они действительно были
изменниками?
   - Тогда бы их следовало _судить и стрелять_.
   - Но сейчас ведь война!
   - Существуют военно-полевые суды, насколько я слышал.
   Усмехнувшись, Цветков закрыл глаза и как будто задремал, а Володя
отошел от него к мелиоратору Терентьеву, который, уютно устроившись в
опилках, объяснял бойцам, почему у него лично, несмотря на все
"переживания", хорошее настроение.
   - Оно так, оно, разумеется, нехорошо вышло, - сыпал Терентьев, -
нехорошо, даже ужасно. Ванька Телегин вон как переживает, - он кивнул на
притулившегося у гнилой стенки Ивана, - но уроки извлекли. Правильно
командир себя критиковал, правильно доложил нам всем, что пьяненький этот
дядька, дядя Роман, Папир, хотел с нами поделиться своими соображениями,
но мы не допустили...
   - Я не допустил! - крикнул зло Цветков. - Я!
   - Не допустили, - потише повторил Терентьев. - Это, конечно, тяжелый
урок. И помню я, еще по молодости читал где-то, что партизанская война -
это великое дело, а "партизанщина" - плохо! Вот тут мы и проявили
партизанщину. А теперь доложу я вам, товарищи, почему у меня лично
все-таки настроение хорошее: потому что лично я убедился - здесь, в
глубоком тылу, на Унчанке, живы наши дружки, действуют, живет подполье,
трудно, а все ж оно есть. И под оккупантами, а все ж - наша земля. В
дальнейшем же, конечно, надо согласовывать...
   - Правильно, Александр Васильевич, - издали, довольно спокойно, но не
без иронии в голосе, заметил Цветков, - верно все говоришь, только
согласовывать нам на марше бывает все ж довольно затруднительно. В
условиях болот, да еще нашей в этом деле неучености...
   - Болота подмерзнут, - ответил Терентьев, - уже подмерзли, а неученость
- дело прошлое. Сейчас хороший урок получили, надолго запомним. И даже
имею я предложение: направить меня на связь - поищу, авось чего и нанюхаю
толкового, на след нападу.
   - Ладно, обдумаем, - велел Цветков. - А теперь и поспать невредно.
   Праздник, седьмое, отлеживались, а восьмого ноября с утра Александр
Васильевич Терентьев, мелиоратор, пошел на Щетинино, чтобы там начать
поиски связи с подпольем, "нанюхать", по его выражению, хоть единого
стоящего мужичка и вернуться в дом отдыха "Высокое", о котором у Цветкова
были кое-какие благоприятные сведения. Председатель колхоза "Новая жизнь"
Мальчиков и "полицай" Сорокин не могли не помочь - в этом Терентьев был
совершенно уверен. "Ну, а если провал, то на войне бывает, что и убивают,
- с невеселой усмешкой сказал мелиоратор, прощаясь с Цветковым. - Война -
такое дело..."
   Вид у него был штатский, очень пожилой дядечка, измученный, документов
никаких. На рассвете они с Цветковым выдумали подходящую биографию с
максимальным приближением к правде - фамилия та же, профессия -
мелиоратор, был репрессирован советскими карательными органами за
спекуляцию, бежал из места заключения во время бомбежки, слонялся по
лесам, боясь попасть вновь в тюрьму...
   - Ну, а если все-таки прижмут? - сощурившись на мелиоратора,
осведомился Цветков.
   - У меня сердце хреновое, - тонко улыбаясь, ответил Терентьев, - долго
им не покуражиться.
   - Хитренький! - усмехнулся командир.
   - Да уж не без этого...
   И, деловито попрощавшись со всеми за руку, мелиоратор ушел.
   А Володя долго смотрел ему вслед, почему-то совершенно уверенный в том,
что больше никогда не увидит выцветшие эти, светлые глаза, загорелое, в
мелких морщинках лицо, не услышит глуховатый, окающий говор.



   Я ХОЧУ БЫТЬ КОНТРАБАСОМ!

   "В.А.!
   Проездом появился Евгений - мой удачливый и учтивый братец! От него мне
стало известно, что он видел некоего профессора Баринова, а от профессора
стало известно про переплет, в который ты попал там, у себя. Известны,
имей в виду, все решительно подробности, вплоть до твоего поведения в
изоляторе, когда, по существу, ты понимал: приговор, не подлежащий
обжалованию, вынесен. Это не мои слова, это слова Баринова. Боже мой, и
чего я кривляюсь, все равно это письмо не попадет не только к тебе, но
даже и на почту, так почему же не писать всю правду? Ты ведь знал, что
болен чумой? И только потом выяснилось, что это всего только скарлатина.
   Знаешь, даже Женька рассказывал мне все твои обстоятельства с
восторгом. И совершенно искренне. Он умеет, между прочим, восхищаться и
умиляться _чужими_ подвигами, а в театре умеет "переживать". Знаешь, я
заметила, что люди с трусливой и мелкой душонкой, так же как очень
жестокие человечки, склонны к проявлению именно вот такой чувствительности
- в театре, в кино, вообще там, где это себе _недорого_ стоит. Люди же
по-настоящему добрые, как правило, сопереживают не изображению страданий
или подвигов, а помогают в страданиях делом и, совершая сами подвиг, не
относятся к своему поступку почтительно. Здорово? Я ведь не такая уж дура,
Володечка, как тебе казалось на прошедшем этапе наших взаимоотношений.
   Ой, как страшно мне было слушать Женьку!
   Знаешь, как он рассказывал?
   Как кинокартину, где ты - безупречный молодой герой.
   А подтекст, как выражаются наши театральные товарищи, был такой: "Вот
какого ты, Варя, бобра упустила. С прошествием времени станет В.А.
знаменитым, всемирно известным, ну а ты что?" Ну, я, естественно, слушала
и хлюпала носом. И не потому, что бобра упустила, наплевать мне на всех
бобров всего земного шара, а только потому, что ужасно мне было за тебя
страшно, хоть и с опозданием. И потом, что это за легенды, что в тебя там
кто-то стрелял, а ты его простил, и он на тебя впоследствии молился? Может
быть, ты у меня стал, Вовик, еще, к довершению всех наших несчастий,
толстовцем и не кушаешь убоинку, ибо все живое славит господа? С тобой все
может случиться, лет двести назад из таких, как ты, получались
самосожженцы, я "Хованщину" видела, я - образованная.
   Милый, любимый, дорогой мой человек!
   Если бы ты знал, как я тоскую без тебя.
   Если бы ты мог понять, одержимая моя головушка, как никогда никого не
смогу я полюбить, потому что я однолюб. Если бы знал ты, дурачок, что
из-за пустяковой ерунды, из-за нетерпимости своей ты лишил меня _навсегда_
счастья быть любимой, любить не за глаза, а в глаза, ссориться с тобой по
пустякам, обижаться на тебя и радоваться тому, что мы _помирились_,
причипурившись пойти с тобой в театр, на люди, и сказать тебе: "Ах, какой
ты, Вова, опять галстук штопором закрутил", пришить тебе пуговицу,
нажарить тебе картошку, ждать тебя, просто быть совершенно счастливой
оттого, что сижу и жду тебя, а ты должен прийти, и если не придешь, то,
значит, ты умер, потому что никаких иных объяснений быть не может...
   Но ничего этого, разумеется, никогда не будет.
   У тебя уже есть там Туш - мне разъяснил это Женька со значением в
голосе. Она красавица, экзотическая, конечно, - так сказал Евгений. На что
я сказала Женьке с глупым смешком:
   - Все равно я лучше всех его Тушей. И никуда он в конце концов не
денется, этот ваш знаменитый Устименко. Придет как миленький, но я его
выгоню в толчки.
   "В толчки" - это из какой-то пьесы. И говорила я это хоть и со смешком,
но как у Чехова, знаешь, "сквозь слезы". У него часто такая ремарка -
"сквозь слезы", хоть другим и не видно. Разумеется, Женька ничего не
разглядел. И стал хвастаться своим "положением". Его "старик" в нем души
не чает, а состоять при генерал-полковнике в дни войны не каждому дано.
"Старик", конечно, капризничает, но Евгений к капризам привык и уже по
одному тому, как генерал постукивает папиросой по крышке своего
портсигара, знает, каков нынче шеф и с какой ноги встал. Ну да что о
Женьке, хочешь лучше про меня, как я мечтала сделаться контрабасом?
   Вот сели мы с мальчиками в наш автобус. А мальчики - это струнный
квинтет, очень, кстати, хороший. Сели - в это время налет авиационный. Наш
худрук, который нас провожал, - бывает так - вдруг забыл слово, которое
нужно было сказать. А сказать нужно было просто: рассредоточьтесь! Ну, а
он по-карточному:
   - Растасовывайтесь!
   Никто ничего не мог понять. Толстая Настя отвечает из окошка автобуса:
   - Мы уже хорошо растасовались, удобно сидим...
   Вот приехали к зенитчикам. Надели белые халаты - показывать отрывок из
"Доктора Мамлока".
   Начали, а потом сразу дождь.
   Мы играем "Мамлока", а дождь хлещет.
   Играем и думаем: "Нам что, а вот квинтет наш! Инструменты дождя не
любят, а чехлы далеко - в автобусе, километра за три-четыре. Пропадут
инструменты".
   И вдруг я вижу, Володечка: снимает один матрос-зенитчик с себя свой
синий воротник - и на контрабас, который был к дереву прислонен. Другой за
ним, третий так же, четвертый, пятый...
   И тогда я подумала, Вовик: хочу быть контрабасом! Хочу, чтобы ты
догадался закрыть меня от дождя синим воротником! И пусть будет что
угодно, что предсказано судьбой!
   Пожалуйста, В.А., укройте меня когда-нибудь от дождя синим воротником!
   А про один веселый островок - хотите знать?
   Вы же думаете, что мы совсем никому не нужны, что мы все вас _предали_,
так вы написали мне, отвратительно убежав от меня, ничтожество!
   Так вот тебе, Вовка, про островок.
   Но это будет в третьем лице, для разнообразия.
   Они (читай - мы, артисты) вовсе не были беззаветными храбрецами. Они,
как и все люди, боялись, но боялись больше других, потому что совсем еще
не привыкли к войне и не понимали того в ней, что хорошо изучили и к чему
привыкли многие моряки, воюющие с первого дня этой войны.
   Вот обстреляли высокоталантливую бригаду еще в море. Обстреляли и
загнали катер на мель. И слышала артистка Степанова, как один матрос,
раздеваясь, чтоб лезть в воду, сказал благостным тоном:
   - Оцеж для фрицев дуже гарно нас развернуло. Тильки полные портачи с
нашим катером не кончат через годину.
   Фрицы оказались портачами и не кончили с нами.
   На островке нас встречал весь командный состав, но едва мы высадились,
нам было объявлено:
   - Бегом в укрытие!
   И зачитали артистам расписание: в четыре часа противник дает острову
"концерт". В шесть часов остров дает "концерт" противнику. В восемь
артисты дают концерт без кавычек острову.
   Дочитав, капитан-лейтенант расправил на своем юном лице черные усы и
осведомился:
   - Все ясно?
   - Ясно! - ответили артисты.
   - Вопросов дополнительных нет?
   Вопросов не было. Через несколько минут на лысом и выгоревшем от огня
противника острове с грохотом стали рваться снаряды. Казалось, со всем
навсегда будет покончено. И море зальет это место навечно.
   Но никакое море не залило остров.
   Бригада пила пиво и ела хлеб с маслом. Худрук страдальчески улыбался,
но не от страха - он уже привык к войне, - он просто горячо надеялся, что
хоть тут окажется зубной врач, который покончит с его какой-то там
"надкостницей". Но зубного врача убило накануне осколком.
   В шесть часов заговорил остров.
   Это и были их "концерты".
   А в восемь, минута в минуту, в укрытии артисты начали свою работу.
   Никогда, ни один самый прекрасный театр мира не имел такого успеха. А
потом усатый капитан-лейтенант учил Варвару Степанову и других артистов,
но все-таки в основном Степанову, передвигаться под артобстрелом:
   - Проходит сорок пять секунд с того момента, как ты услышишь _первый_
звук, до _собственно_ разрыва снаряда. Это _колоссально_ много времени.
Это _бесконечность_. За этот _период_ времени ты, товарищ Степанова,
можешь не только укрыться под любой камень, но и _выбрать_ наиболее
подходящий и соответствующий твоему представлению о безопасности. Идешь и
привыкай глядеть - отыскивать место, куда кинешься. Миновала это место,
тогда ищи другое. Другое миновала - третье!
   - Если все так просто, то почему же все-таки убивают? - осведомилась
Варвара. - Объясните, Борис Сергеевич!
   - Считается, что не повезло! - угрюмо ответил капитан-лейтенант.
   Первое время артистов специально "выгуливали" за руку и в нужное
мгновение просто толкали под валун. Огромная Настя - ее у нас
"сентиментальный танк" звали - каждый раз почему-то сопротивлялась, а
погодя жаловалась:
   - Это нечаянно! Я просто очень сильная и не могу подчиняться первому же
толчку. Мне даже неловко, такая я сильная...
   На четвертые сутки худрук, маясь зубами, нечаянно подслушал невеселую
беседу двух старших начальников острова. Две трети разговора он вообще не
понял, заключительная же фраза была примерно такая:
   - Ну зачем еще эти артисты тут очутились? Как с ними быть? Хоть плачь,
честное слово!
   Худрук, которого принимали за груду плащ-палаток, ватников и шинелей,
спросил шепеляво:
   - А как, в самом деле, с нами быть?
   - Стрелять умеете?
   - Некоторым образом.
   - Значит, не умеете. А гранаты бросать?
   - В спектакле "Вот идут матросы" - бросали. Деревянные, бутафорские...
   Начальники переглянулись. С утра военно-морской шеф бригады, усатый
капитан-лейтенант, повел артистов и артисток в лесок.
   - Степанова!
   - Здесь!
   - С холостыми гранатами упражняться некогда, это вот боевая, ясно?
   - Ясно.
   - Держи. Усик откинешь, пальцы больше не разжимай, а то долбанет -
тогда не уговоришь подождать. Бросай подальше и ложись спехом.
   Помертвев, Степанова Варвара швырнула гранату с проклятым усиком, но
швырнула "по-бабски", недалеко. Все кинулись за камни, осколки легли
совсем близко. Упражнение успешно не прошло ни у кого из бригады.
Капитан-лейтенант, насупившись, сказал короткое "напутственное" слово:
   - Гранаты у вас, товарищи артистки и артисты, будут чисто
оборонительным оружием, но и то с учетом того обстоятельства, что,
прибегая к ним, вы должны помнить, что при вашей технике граната в равной
мере опасна и для противника и для вас...
   Помолчал и добавил:
   - Все ж таки прибегайте! Оно и противника поразит, и живыми вы в руки
фашистам не попадетесь!
   Но "прибегнуть" к гранатометанию не пришлось. Вечером командование
нашло способ переправить артистов на Большую землю. Прощались молча, без
единого слова. Совсем тихо было, только шуршала вода, набегая на песчаную
отмель. Все, кто провожал бригаду, выстроились на берегу и, когда катер
стал отваливать, отдали честь уходившим от них навсегда.
   Артистки плакали потихоньку, "сентиментальный танк" Настасья рыдала во
всю свою мощь. А мальчики-квинтет вынули свои инструменты из чехлов, и
вдруг над серым морем, над выжженным, измолотым снарядами островом, над
касками провожающих нас моряков пронеслись добрые, человечные,
мужественные и могучие звуки такой прекрасной музыки, какой, наверное,
никто тут в этой глуши никогда за всю историю человечества не слышал... А
вы слышали, Владимир Афанасьевич, что такое фуга Баха?
   Не слышали? Я так и думала.
   Ну, так с фронтовым приветом - Варвара Степанова. Как бы я хотела так
кончить тебе письмо, чтобы в нем было только про войну и только про то,
какие мы с тобой добрые приятели. Но я не могу. Укрой меня матросским
воротником, Володечка, я ужасно хочу быть контрабасом под дождем.
   Ждите писем, Вова.
   И не воображайте, что только вы один делаете на земле дело.
   И имейте в виду, что тот усатый капитан-лейтенант, который учил меня
швырять эти проклятые гранаты, успел объясниться мне в любви. Он, кстати,
хорош собой, умен и храбр.
   А писем от него нет.
   Зачем такие умирают? Ты все знаешь, Володька, объясни".



   НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ!

   И все-таки, несмотря на страшные события в Белополье, Цветков не дал
себе раскиснуть: по-прежнему ежедневно он брился ступившимся старым
лезвием; по-прежнему пахло от него немецким, трофейным одеколоном;
по-прежнему утверждал он, что "в Греции все есть"; и по-прежнему требовал
от "начхоза" отряда, смиреннейшего Павла Кондратьевича, чтобы бойцы пили
не пустой кипяток, а непременно заваренный цикорием, чтобы варили не
просто мясо без соли, а хотя бы с кислицей и какой-либо "химией" из
Володиной аптеки.
   Лицо его пообсохло, глаза под бровями вразлет завалились, было похоже,
что он болен. Но держался он до тех пор, пока не случилось так, как бывает
с породистым, хороших кровей конем: упал внезапно, как бы случаем,
ненароком, а подняться не может - скребут еще копыта по булыге, высекают
искры подковы, вздымается тонкая шея, раздувает ноздри жеребец, но конец
уже подобрался к нему, более не встать на тонкие, сильные ноги коню,
теперь все...
   Так и Цветков - не смог вдруг подняться: сидя побрился - правда, куда
медленнее, чем обычно; даже навару цикорного выпил полкружки. Но когда
начал подниматься, начищенные сапоги его оскользнулись, и он неловко,
боком упал в грязную солому, где была его командирская постель. С глухой,
задавленной руганью попытался он повернуться поудобнее и почти уже встал
во весь рост, как вдруг рухнул окончательно - лицом вниз, раскинув руки,
словно убитый в сердце на бегу. Случившийся рядом Холодилин бросился к
Цветкову, не нашел пульса и крикнул:
   - Товарищи! Командир умер!
   Прибежал Устименко, расстегнул тугой крючок реглана, отыскал
сумасшедшей частоты пульс, измерил температуру: серебряный ртутный столбик
перескочил 40. Задыхаясь, Цветков сказал:
   - Я распорядился: отстающих - стрелять. Меня - застрелить!
   - Глупости! - огрызнулся Володя.
   - Пистолет! - потребовал командир. - Говнюки все! Я - сам! Всем идти
дальше! Командиром - Романюка...
   До пистолета ему, разумеется, дотянуться не дали. В сожженной
крупорушке, где был следующий привал, Романюк распорядился разжечь кольцом
костры - в центре огненного, жарко дышащего круга Володя и Цедунько
раздели командира, и Устименко приник ухом к его широкой груди. В
ограждении костров - в дыму и летящих искрах - тугим кольцом стояли бойцы
летучего отряда "Смерть фашизму", ждали Володиного диагноза. Но он не смог
разобраться толком. По всей вероятности, это было крупозное воспаление
обоих легких, протекающее к тому же в очень бурной форме.
   - Помрет? - спросил Телегин.
   Володя пожал плечами.
   - Здесь задерживаться нельзя, - угрюмо заявил Романюк, - место
нехорошее, могут ни за грош все пропасть. Надо нести командира дальше...
   И понесли его - тяжеленного, мечущегося в жару на самодельных носилках,
буйного - трудными тропами, лесной чащобой, ночною, ноябрьской тьмой. Выл
в лесу, не замолкая, мозглый, пронизывающий ветер, сек лица мокрым снегом,
чавкали прохудившиеся сапоги, кровоточили стертые ноги бойцов, лопались
все новые и новые пузыри на пятках, многие тащились нечеловечьим шагом -
раскоряками, охая, почти плача, но все-таки тащились, будто он мог
обернуться и пристрелить, как грозил в свое время, отставшего. Почти
мертвый, он оставался командиром. К хрипению его прислушивались, ожидая
разумной и точной команды. И говорили между собой:
   - Перемогнется!
   - С переживаний заболел. Шутки - своего убить!
   - Все сам с собой. Внутри держал.
   - Его бы в постелю!
   - Ежели б соображал, а не в бессознании - нашел бы себе постелю. Ему
такая судьба - чтобы все удавалось.
   - А зубами скрыпит, а скрыпит!
   - Хотя б на минуту прочкнулся - он бы определил...
   На ночь в балке, где меньше задувал ветер, бойцы вырыли яму - величиной
и глубиной с две могилы - туда спустили носилки с Цветковым, и туда же был
определен Устименко с трофейным фонарем и медикаментами. Снаружи над
"могилой" быстро и споро выгородили низкий шалашик - от снега и холода.
Укрыв поудобней и поплотнее Цветкова, Володя разулся, закинул руки за
голову, задремал и тотчас же услышал голос командира - слабый и сердитый:
   - Сколько дней прошло, Владимир Афанасьевич?
   - Это в смысле вашей болезни?
   - Ага!
   - Шесть вроде бы...
   - И все меня на руках несут?
   Устименко промолчал.
   - А мне этот Мальчиков представлялся, все шесть дней, - сказал Цветков.
- Предколхоза этот. Как он мне...
   Цветков не договорил, задохнулся. Прошло много времени, Володя уже
думал, что командир заснул, но тот внезапно заговорил опять:
   - Мужик ясный, а знаете, что он мне сказал, Володя? Он мне сказал из
"Интернационала". Слова.
   - Какие же?
   - Никто... не даст нам избавленья... ни бог, ни царь и не герой...
добьемся мы освобожденья... своею собственной рукой...
   - Ну? - не понял Устименко.
   - А ты, говорит, лезешь... в избавители... убил нам...
   - Перестаньте, Костя, - попросил Устименко. - Очень вас прошу,
перестаньте. Вам нельзя нынче об этом.
   В сырой и мозглой тьме их братской могилы он нашел запястье Цветкова и
посчитал пульс. Ничего особо утешительного не было. К утру Цветков опять
впал в забытье, и когда его понесли дальше, он вновь рвался с носилок,
невнятно бредил и пытался командовать боем.
   К сумеркам отряд вышел на железнодорожную ветку Смородинцы - Шустове.
Романюк нервничал, никак не мог принять окончательное решение, советовался
сначала с теми, кто постарше, потом с молодежью. Володя слышал, как
Бабийчук выразился про дядю Мишу:
   - Засбоила наша конница!
   Сначала послали разведку, погодя доразведывал сам Романюк, но ни к
какому окончательному выводу "штаб" отряда так и не пришел. Телегин
считал, что надо форсировать линию, простуженный и сердитый боец Симашкин
вдруг встрял в разговор и заявил, что без Цветкова фрицы всех перебьют,
"как курей". Так, ничего не решив, отошли назад в бурелом на сырую,
холодную, мучительную дневку.
   Тут, на протяжении этих длинных часов безделья, задним ходом сработала
речь Цветкова на опушке васильевского леса, тогда, перед выходом в поход.
Теперь командира скрутила болезнь, он не мог решать, думать, командовать,
и многим стало безнадежно страшно, - за недели похода Цветков внушил
бесконечную веру в себя, а нынче, оставшись без его крутого и властного
голоса, люди почувствовали себя беспомощными, разобщенными, не согласными
друг с другом.
   В таком-то состоянии отряд выслушал не слишком решительный, но сердитый
приказ Романюка - насчет перехода линии железной дороги с боем в
девятнадцать часов сорок минут. Вновь произвели разведку - все, казалось,
благополучно. Но как раз в назначенное время прошел коротенький поезд из
трех классных вагонов и нескольких площадок, это сорвало готовность, люди
застряли, не зная, как себя вести. Романюк передал новое приказание, его
не расслышали толком. И когда наконец двинулись, то попали под такой
пулеметный обстрел, что пришлось сначала залечь, а потом идти обходным,
трудным и неразведанным путем возле станции Тимаши, где немцы охраняли
водокачку и где, естественно, опять пришлось вступить в неравный и
кровопролитный бой.
   Утром отряд в скорбном молчании хоронил Романюка. Над открытой могилой
Бабийчук, который больше других дружил с одноруким дядей Мишей, говорил
речь и утирал слезы, а Володя в это время, сжав зубы, накладывал опять
повязку громко стонавшему Немировскому, у которого были раздроблены левая
лопатка и плечевой сустав. Разрывной пулей в бедро ранило и молчаливого,
сурового Мирошникова, и пожилого, всегда спокойного Кислицына.
   - Давай шанцевый инструмент! - распорядился Бабийчук. - Куда лопатки
подевали?..
   Покончив с похоронами, Бабийчук подошел к раненым, спросил угрюмо:
   - Ну как? Оживете, или тоже закопаем?
   - Иди, проходи, похоронная процессия, - сказал Кислицын. - Управимся
без тебя...
   Цветков дремал на своих носилках поблизости, в дремоте вздрагивал,
иногда настойчиво спрашивал, который час, словно от этого зависело что-то
важное, главное, насущное...
   По-прежнему, как тогда в Белополье, в ночь несчастья, падал снег
крупными мокрыми хлопьями, ныл в стволах ветер, было холодно, и казалось,
что никогда больше не покажется солнце, не согреет лес, не просохнут
измученные, голодные, простывшие люди.
   - Кого у нас побило? - вдруг отрывисто осведомился Цветков.
   - Дядю Мишу похоронили, - ответил Устименко.
   - Романюка?
   - Его. Еще вот трое раненых.
   - Убили, значит, дядю Мишу. Ну, а ранен кто - поименно?
   Володя назвал. Цветков подумал, попросил попить, потом велел военврачу
Устименке принять командование отрядом "Смерть фашизму". Случившиеся
поблизости Ванька Телегин и начхоз Павел Кондратьевич удивленно
переглянулись. Цветков перехватил их взгляд, выругался длинно и грубо и
сказал, что "днями" сам встанет и наведет порядочек, а пока что
"собеседование", "анархию" и "семейную обстановку" в отряде надо кончать.
   - Давеча весь день совещались и переругивались, - устало произнес он, -
вот и доболтались, задери вас волки! Я уже маленько соображаю, Устименко
будет замещать меня временно...
   И приказал безотлагательно двигаться дальше.
   - Ясно! - кивнул Володя.
   - Отдохнуть людям пора! - со вздохом, закрывая ввалившиеся глаза,
добавил Цветков. - И раненых теперь много...
   Но отдохнуть по-настоящему удалось только на четвертые сутки после
этого боя: вернувшийся из разведки Телегин радостно сообщил, что за
холмами южнее "открылся" наконец долгожданный дом отдыха "Высокое". Немцев
там не видели, персонал весь в сборе, харчей - "завались", "одеялки,
простынки, подушки, все культурненько, хоть в шашки играй - такая
обстановка".
   - А почему немцев не видели? - неприязненно осведомился со своих
носилок Цветков.
   Чтобы его не жалели и не видели его слабость, он со всеми разговаривал
подчеркнуто сухо и даже враждебно.
   - А потому, товарищ командир, - подойдя ближе к носилкам и вытягиваясь
по стойке "смирно", ответил Ванька Телегин, - потому, наверное, что с
осенними дождями совсем ихний проселок развезло, никакая техника
проскочить не может, а фриц без техники - что козел без рогов... И завал
еще сделался на проселке, мне нянечки тамошние докладывали. Километра на
два оползло с холмов.
   - Начальство там - кто?
   - За начальство не скажу - сам лично не видел. Директор - фамилия
товарищ Вересов. С племянницей, конечно, познакомился. Вера Николаевна -
очень интересная, сама она врач. Застрявши из-за войны...
   Сделали еще доразведку - послали пообвыкшего к войне Холодилина. При
нем, чтобы "не увлекался", был начхоз - человек осторожный в обхождении с
людьми, что называется, тертый калач. Доцент и начхоз побеседовали с
персоналом "Высокого", собрали всех, кто остался, велели приготовиться к
"приемке крупной боевой части", топить баню, готовить харчи, "чтобы было
по-нашему, по-советскому, как в нашей стране положено". Нянечки и сестры
сразу засуетились, пошли получать халаты, стелить постели... Обо всем этом
Холодилин доложил на опушке, на морозном ветерке.
   - Чтобы не продали нас немцам! - жестко произнес Цветков.
   - Не продадут, - пообещал доцент. - Наши же люди...
   Володя щурился на озаренную лучами холодного солнца холмистую даль, на
текущую тоненькой свинцовой ниточкой Янчу - ту самую, в которой он
когда-то купался на практике у Богословского, и думал о том, что всюду
здесь фашисты, и что еще долго будет эта война, и что тетка тоже где-то в
этих краях, может быть, так же как он, глядит на попранную вражескими
сапогами землю и думает те же думы, что и он...
   - И подпись, - услышал Володя голос Холодилина, - подпись ихнего
фашистского главного начальника: майор цу Штакельберг унд Вальдек...
   - Подумайте! - вдруг со смешком вмешался в разговор Володя.
   Цветков хмуро на него взглянул, Телегин удивился:
   - Знакомый?
   - Я слышал эту фамилию очень давно, - не торопясь, вспоминая тогдашние
подробности, сказал Устименко. - Один наш профессор институтский смешно
принимал ребенка в давние годы у мадам цу Штакельберг унд Вальдек. И
теперь вдруг эта же фамилия здесь - начальником. Странно!
   - Странно еще и то, что дом отдыха "Высокое" - личная собственность
эмигранта Войцеховского, - сказал Холодилин. - И Войцеховский скоро
приедет - наводить порядок, так передали директору дома отдыха. И
передали, что с него взыщут - именно с директора - за все непорядки. Если
мне память не изменяет - в Черноярске "аэроплан" знаменитый - больница -
тоже когда-то Войцеховскому принадлежал?
   - Точно, - сказал Володя, - я там на практике был, у Николая
Евгеньевича Богословского...
   - Ладно, с вашими воспоминаниями! - раздраженно сказал Цветков. - Что
вспоминать, решать надо, как теперь делать...
   Его вновь скрутило, глаза смотрели растерянно, наверное надвигался
кризис. Те несколько часов, в которые он пытался командовать, не прошли
для него даром.
   - Давайте, Устименко, смотрите сами...
   Слабыми руками он потянул себе на лицо старый ватник и затих.
   - Значит, будет так, - внезапно почувствовав на себе взгляды бойцов
отряда, сказал Володя. - Значит, таким путем...
   И, подгибая пальцы, он размеренно и коротко распорядился, как надо
действовать "во-первых", "во-вторых", "в-третьих" и так далее, чтобы
обеспечить в "Высоком" отдых отряда и лечение раненых. Говорил он
неторопливо, порою задумываясь и поглядывая на вновь задремавшего
Цветкова, а бойцам, которые слушали его, казалось, что говорит он не сам
от себя, а от имени командира, и что поэтому все сейчас опять наладится и
пойдет нормально, "своим ходом", как любил выражаться Ванька Телегин.
   - Становись! - скомандовал почему-то Володя.
   И попросил:
   - В доме отдыха наши, советские люди. Будьте, товарищи, вежливы, эти
лесные наши ухватки забудем...
   - А в отношении любви к нашим советским нянечкам? - спросил одессит
Колечка Пинчук. - Разрешается, товарищ Устименко? В отношении пламенной
любви?
   К морозным сумеркам отряд входил в недавно покрашенные ворота дома
отдыха "Высокое". Хрипя, надрываясь, разбрасывая на примороженный желтый
песок белую пену, рвались с цепей два здоровенных сторожевых кобеля -
кавказские овчарки. Нянечки, плача счастливыми слезами, причитая и
сморкаясь в полы халатов, стояли в палисаднике у высокого столба, на
котором сверкал в закатных солнечных лучах большой стеклянный шар.
Сухонькая, тонкогубая, плоскостопая сестра-хозяйка глядела недоверчиво, в
глазах ее почудилось Володе выражение примерно такое: "А это мы еще
посмотрим!" Директор вообще не показался. "Мое дело сторона", - заявил он
днем Холодилину. Зато на террасу выслал он свою племянницу - Володя успел
лишь заметить, что она высокая, стройная, гибкая, что на плечах у нее
пуховая шаль, а темные волосы разделены прямым пробором.
   - У вас раненые, - низким, грудным голосом сказала она Володе, когда
мимо нее через террасу пронесли носилки, - я врач, позвольте мне помочь
вам...
   Он не ответил, посторонился, так она была чиста по сравнению с ними,
так несхожа была здешняя жизнь с тем, что досталось им, лесовикам, так
враждебно пахло от нее сладкими духами.
   Цветкова уложили на пружинный матрац в тихой, белой, большой, очень
тепло натопленной комнате. Раненых Володя расположил рядом, чтобы все были
"под рукой". Но ведь теперь он состоял в отряде не только врачом, его
назначили командиром! И, наскоро вымывшись в бане, переодевшись в
положенную здесь для отдыхающих дурацкую полосатую пижаму из фланели и
накинув на плечи халат (его собственную одежду нянечки забрали "на
обработку"), Володя обошел посты, проверил, действительно ли перерезана
телефонная линия с райцентром, побеседовал с Минькой Цедунькой, на
которого очень полагался, и только тогда вновь поднялся на террасу и пошел
коридором дома отдыха, для того чтобы приступить к своим обязанностям
врача.
   Здесь увидел он себя в зеркале и даже попятился - таков он теперь стал:
дурацкая, словно в любительском спектакле, неопределенного цвета бороденка
обросла его скулы и клинышком сошлась на подбородке. И усы отросли -
бесформенные, не усы, а "элементарная шерсть", как выразился одессит
Колечка Пинчук, тоже остановившийся возле того самого зеркала, перед
которым обозревал себя Володя. Глаза же смотрели испуганно и брезгливо
из-под лохматых, длинных ресниц - оглядывали ободранные на лесных тропах
щеки, лоб, иссеченную дождями и снегом кожу, - оглядывали Владимира
Афанасьевича Устименко, такого, какому впору и даже очень подошло бы,
подпираясь хвостом, лазать по стволам таинственных баобабов, - так он про
себя подумал и, разжившись у Пинчука бритвой, принялся за бритье.
   "Нашего Цветкова, имея такую внешность, как моя, - не заменить, -
раздумывал он, кряхтя под взмахами пинчуковской, черт бы ее драл, бритвы.
- С такой рожей действительно на хвосте раскачиваться в далеких и
таинственных обезьяньих тропиках!"
   Эти его размышления подтвердил и Колечка Пинчук, принимая бритву.
   - Теперь маненько получше на витрину стали, - сказал он. - Хотя и не
вполне, потому что шевелюра еще нечеловеческая. Может, подстричь вас,
товарищ доктор, хотя за успех поручиться не могу...
   - Давайте стригите! - согласился Володя.
   Пинчук сначала подстриг его лесенкой, потом эту лесенку "улучшил",
потом, ввиду "безвыходности ситуации", предложил обрить голову "начисто".
   - Брейте! - вздохнул Устименко.
   - Вот теперь - ничего как будто? - с сомнением спросил Колечка. - Вы
только на меня не обижайтесь, товарищ доктор, я же токарь, а не
парикмахер...
   И, напевая "С одесского кичмана сорвались два уркана", Колечка
отправился за дебелой и статной няней, а Володя, завернувшись в одеяло,
наподобие тоги, пошел осматривать усадьбу дома отдыха "Высокое", чтобы
знать, как тут в случае чего можно будет обороняться.
   Вместе с ним, опираясь на самодельный костыль, ходил опытный солдат
Кислицын и сообразительный Ваня Телегин.
   Покуда занимался он своими командирскими обязанностями и самим собою,
Вересова, так и не дождавшись разрешения Володи, протерла Цветкова тройным
одеколоном, разведенным с водою, вместе с плоскостопой, подозрительно
настроенной сестрой-хозяйкой переодела его во все чистое и занялась другими
ранеными - ловко, споро и ласково, так ласково, как может это делать врач,
стосковавшийся по работе, да еще в тех условиях, когда можно оказать
действенную помощь.
   - У вашего Константина Георгиевича, конечно, пневмония, - сказала она,
мельком взглянув на Володю. - Нынче, по-моему, кризис...
   Мирошников, которого она перевязывала, тяжело матюгнулся, Кислицын за
него извинился, ласково и мягко сказал:
   - Вы уж, доктор дорогой, не обижайтесь, поотвыкли от дамских ручек...
   И приказал:
   - Поаккуратнее бы, ребята, нетактично матюгаться-то...
   Беленькая, хорошенькая нянечка, видимо уже атакованная Бабийчуком и
даже им очарованная, принесла в командирскую палату лампу посветлее - с
молочным абажуром, потом - вместе со своим успевшим и побриться и
отутюжиться кавалером - доставила она ужин, а Бабийчук - кагор, кофейный
ликер и портвейн. Володя оглядел Бабийчука спокойно из-под полуопущенных
мохнатых ресниц, спросил негромко:
   - Откуда?
   Бабийчук замямлил невнятное.
   - Откуда бутылки? - повторил Устименко.
   Вера Николаевна спокойно объяснила, что здесь имелся киоск, этот киоск
ее дядюшка вскрыл и содержимое спрятал в подвал. Естественно сегодня...
   - Весь алкоголь доставить сюда, в эту палату, - велел Устименко и
вспомнил, что именно таким голосом он разговаривал в Кхаре, когда бывало
безнадежно трудно. - Вам понятно, Бабийчук?
   - Понятно! - сразу погрустнев, ответил Бабийчук.
   - Любого пьяного - расстреляю, - так же негромко пообещал Володя. -
Именем командира, ясно?
   Ящики с алкоголем Бабийчук и Ваня Телегин, сделав приличные случаю
похоронные лица, составили в стенной шкаф, который Володя запер, а
подумав, переставил к нему вплотную еще и свою кровать.
   - Однако... и вправду бы расстреляли? - усомнилась Вересова.
   - Нынче война, - ответил Володя. - А мы в тылу.
   - Но ведь... среди своих...
   Устименко не ответил.
   Ночь они вдвоем - Вера Николаевна и Володя - просидели возле Цветкова.
Иногда он бредил, иногда вглядывался в Устименку странно-светлым,
прозрачным взглядом и спрашивал:
   - Не вернулся?
   Володя понимал, что спрашивает командир про Терентьева, и отвечал
виновато:
   - Нет. Пока нет.
   В доме было непривычно тихо и удивительно тепло, и каждый раз,
стряхивая с себя тяжелую, давящую дремоту, Устименко дивился, как тут и
сухо и светло, как не скрипят в сырой и ветреной тьме деревья, как совсем
не затекли ноги и как ему _удобно и ловко_.
   - Не вернулся? - вновь спрашивал Цветков. - Точно, не вернулся?
   - О ком это он? - тихо осведомилась Вера Николаевна.
   - Так, один товарищ наш... отстал...
   - Вы бы по-настоящему, толком поспали, - посоветовала Вересова, - я же
не из лесу, я отоспалась...
   Глаза ее ласково блестели, затененная керосиновая лампа освещала теплым
светом обнаженные руки, поблескивала на ампулах, когда Вересова готовила
шприц, чтобы ввести Цветкову камфару или кофеин, а Володя, вновь
задремывая, вспоминал Варины руки, ее широкие ладошки и _слушающие_ глаза
- такой он ее всегда помнил и видел все эти годы.
   - Ну и мотор! - сказала под утро Вера Николаевна. - Железный!
   Откинувшись в кресле, она все всматривалась в лицо Цветкова, глаза ее
при этом становились жестче, теряли свой ласковый блеск, а когда рассвело,
она неожиданно строго спросила:
   - Должно быть, замечательный человек - ваш командир?
   - Замечательный! - ответил Володя. - Таких - поискать!
   И почему-то рассказал ей - этой малознакомой докторше - всю историю их
похода, все их мучения, рассказал про великолепную силу воли Цветкова,
вспомнил, как оперировали они детей в зале ожидания еще там, в той жизни,
вспомнил немецкий транспортный самолет и все маленькие и большие чудеса,
которые довелось им пережить под командованием Цветкова.
   - Он примерно в звании полковника? - задумчиво спросила Вересова.
   - Не знаю, - сказал Володя. - Он ведь хирург, вы разве не поняли? Это
он там оперировал, а я ему ассистировал...
   Позавтракав сухой пшенной кашей, Володя отыскал сестру-хозяйку и
спросил ее, по чьему приказанию отряд так мерзопакостно кормят.
   Выбритый, с лицом, лишенным всяких признаков той свежей юности, которой
от Устименки раньше просто веяло, в черном своем проношенном, но
выстиранном свитере, в бриджах, снятых с убитого немецкого лейтенанта, и в
немецких же начищенных сапогах, с "вальтером" у пояса, он ждал ответа.
   Сестра-хозяйка привстала, затем вновь села, показала, собравшись
говорить, свои остренькие щучьи зубки, потом воскликнула:
   - Я не могу! Я не несу ответственности! Согласно тому, как распорядится
Анатолий Анатольевич...
   - А кто здесь Анатолий Анатольевич? - осведомился Устименко.
   - У них, у гадов, всего невпроворот, - из-за Володиной спины сказал
Бабийчук. - Мы с начхозом смотрели ночью - вскрыли ихние кулачества. И
масло, и окорока, и консервы - всего накоплено. Сгущенки одной - завались,
черт бы их задавил, куркулей... Прикажите - раскулачим!
   Не ответив, Устименко отправился к директору, с которым и повстречался
в дверях террасы.
   - Вересов, - представился он, уступая Володе дорогу. - Директор...
всего этого благолепия. Директор, конечно, в прошлом, а сейчас здесь
проживающий...
   Володя молчал. Анатолий Анатольевич представлял собою мужчину
приземистого, с висячими малиновыми щечками, в аккуратной курточке,
немного чем-то напоминающего старую фотографию гимназиста, только
неправдоподобно пожилого.
   - Прогуливаетесь?
   - Прогуливаюсь.
   Они присели в гостиной, за круглый, с инкрустациями столик. Директор
платком потер какое-то пятнышко на лакированной столешнице, дохнул и еще
потер. Щекастое лицо его выразило огорчение.
   - Незадача, - пожаловался он. - Краснодеревец наш в армии, мебель
привести в порядок некому...
   - Да-а, война! - неопределенно произнес Володя.
   Директор быстро на него взглянул.
   - Нас тут кормят очень плохо, - сухо сказал Устименко. - Люди мои
оголодали, намучены походом, а у вас запасы. Надо распорядиться, чтобы
кухню не ограничивали. Вы директор...
   - И не просите, боюсь! - поспешно сказал он. - Боюсь, боюсь, вам
хорошо, вы уйдете, а меня немцы повесят. Нет, не просите, донесут, и
пропал я...
   - Кто же донесет?
   - Это всегда отыщется, - с коротким смешком сказал Вересов. - Человеки,
они разные! Очень, очень разные, и в душу к ним не влезешь. А быть
повешенным, товарищ дорогой, мне не хочется. Было бы еще, знаете, за что,
а ведь бессмысленно. Так что я никаких распоряжений давать не стану, а вы
сами все отберите. Ваша сила. Мы же люди посторонние. Вот так-то! И
хорошо! С этим самым нынешним нашим властителем цу Штакельберг шутки
плохи, я наслышан...
   Устименко поднялся.
   - И не совестно вам так трусить? - спросил он. - Вот племянница ваша не
боится ничего, помогает нам...
   - У меня, дорогой друг, здоровье не то, что у нее, - вдруг искренне и
печально ответил Вересов. - У меня вены чудовищные, я уйти не смогу. А у
нее ножки молодые, ей и горя мало. Так что вы лучше, действительно, силой
у меня ключи-то отберите, я их сейчас вам вынесу...
   Ключи он тотчас же вынес и, отдавая связку Володе, посоветовал:
   - Консервы сейчас тратить не рекомендую. Вы их с собой прихватите.
Лошадей-то моих тоже небось возьмете, вот и запас калорийный у вас
образуется. Оно - эффективнее, чем хлеб печеный, да крупа, да макароны...
   Обед в этот день, как и во все последующие, которые отряду довелось
провести в "Высоком", был изготовлен "согласно кондиции", как выразился
быстро поправляющийся Цветков. Ел он за десятерых, ежедневно парился с
понимающим в этой работе толк Бабийчуком в бане, делал какую-то, никогда
Володей не слыханную, "индийскую дыхательную гимнастику", а на
недоверчивые Володины хмыканья возражал:
   - Вся ваша наука, милостивый государь, сплошной эклектизм, знахарство и
надувательство. И индийская гимнастика ничем не хуже, допустим,
пресловутого психоанализа. Но мне с ней веселее, я, как мне _кажется_, от
нее лучше себя чувствую. Вам-то что, жалко?
   И приказывал, и командовал уже он - Цветков, а не Устименко. Бойцы - от
любящего порассуждать доцента Холодилина до кротчайшего начхоза Симакова -
повеселели; то, что Цветков "выкрутился и выжил", было хорошим
предзнаменованием, а имевшие место трудные дни и неудачные бои сейчас
были, разумеется, отнесены за счет болезни Цветкова, чего он, кстати,
нисколько не отрицал, спрашивая со значением в голосе:
   - Ну как? Хорошо, деточки, повоевали без меня? Толково? Зато небось
отдохнули: я - командир тяжелый, требовательный, каторга со мной, а не
война... Так?
   По нескольку раз в день спрашивал:
   - Мелиоратор наш что, Устименко? Как вы думаете? Накрыли его фашисты?
   И задумывался.
   По ночам много курил, бодрое состояние духа покидало его, и
нетерпеливым, отрывистым голосом он говорил:
   - Ну, хорошо, встретимся, ну, отвечу по всей строгости, разумеется в
кусты не удеру, все так...
   - О чем вы? - сонно удивлялся Володя.
   - О белопольской истории, черт бы ее побрал. Вам хорошо, вы не убивали,
а я ведь убил стоящего человека. Нет, это не нервы, это - норма. Давайте
порассуждаем...
   И рассуждал, то оправдывая себя, то обвиняя, но обвиняя так жестоко и
грубо, что Володе было трудно слушать.
   - Напиться бы! - однажды с тоской сказал Цветков.
   - Алкоголя вагон и маленькая тележка, - брезгливо ответил Устименко. -
Вот, за моей кроватью. Можете, вы же командир...
   - А вы хитрое насекомое, - с усмешкой ответил Цветков. - С
удовольствием посмотрели бы на меня на пьяненького. Не выйдет!
   Вересова подолгу сидела в их комнате, он говорил ей нестерпимые
дерзости о женщинах вообще и о ней в частности, рассказывал не смешные и
грубые анекдоты, но порою интересничал, напоминая Володе чем-то
лермонтовского Грушницкого.
   - Ах, все, сударыня, позади, - услышал однажды Володя, подходя к
открытой двери. - Знаете, как в стихотворении:

   Разве мама любила такого,
   Желто-серого, полуседого
   И всезнающего как змея...

   Устименко вошел. Цветков немножечко, как говорится, смешался, выпустил
из своих ладоней пальцы Веры Николаевны и сказал с вызовом в голосе:
   - Я по стишкам не специалист! Это вот, наверное, Володечка наш понимает
насчет лирики...
   В открытую дверь заглянул Холодилин, сделал заговорщицкое лицо и исчез,
Вера Николаевна ушла, а Володе почему-то стало грустно.
   - Что это вы, Устименко, словно муху проглотили? - спросил его Цветков.
   И, не дожидаясь ответа, изложил свой взгляд на женщин, на "Евиных
дочек", как он выразился. Говорил он длинно, очень уверенно и
необыкновенно грубо. Володя слушал молча, лицо у него было печальное.
   - Знаете, Константин Георгиевич, а ведь это в общем исповедь пошляка, -
произнес он, помолчав. - Самого настоящего, закостенелого и унылого в
своей убежденности...
   Легкая краска проступила на еще бледном после болезни лице Цветкова, он
как бы даже смутился.
   - И поза эта! Неужели вы серьезно? Противно же так жить!
   - Зато я свободен! - не совсем искренне усмехнулся Цветков. - И всегда
буду свободен, даже женившись, чего я, конечно, не сделаю...
   - Ну вас к черту! - сказал Володя. - Не умею я эти темы обсуждать...
   - Влюблены небось в какую-либо принцессу Недотрогу? - закуривая и
пуская дым колечками, осведомился Цветков. - А она сейчас...
   - Между прочим, схлопочете по морде! - негромко пообещал Устименко. -
Понятно вам, Константин Георгиевич? И схлопочете не как командир, а как
болтун и мышиный жеребчик...
   Незадолго до ужина Холодилин принес Цветкову "согласно его приказанию"
несколько томиков старого издания Чехова и попросил разрешения задать
вопрос. Иногда доцент любил щегольнуть хорошим военным воспитанием.
   - Ну, задавайте! - генеральским голосом позволил Цветков.
   - Зачем вам, извините только, понадобился вдруг Чехов?
   - То есть как это?
   - А так. Разве вы читаете _такого рода_ произведения?
   - Какого же рода произведения я, по-вашему, читаю?
   - Боюсь утверждать что-либо. Но ведь Чехов... Или это для прочтения
вслух? Совместного?
   - Убрались бы вы, Холодилин, лучше вон! - попросил командир. - Что-то в
вас мне нынче не нравится!
   - Слушаюсь! - сухо ответил доцент и ушел, а Цветков долго и
неприязненно смотрел на закрывшуюся за ним дверь.
   Весь вечер, и далеко за полночь, и с утра он читал не отрываясь, и
красивое сухое лицо его выражало то гнев, то радость, то презрение, то
умиленный восторг. А Володя, занимаясь делами отряда - бельем, одеялами,
которые он решил забрать с собой, медикаментами в больничке дома отдыха,
консервами, - думал о том, сколько разного сосредоточено в Цветкове и как,
по всей вероятности, не проста его внутренняя, нравственная жизнь.
   - Послушайте, - окликнул его вдруг Цветков, когда он забежал в их
палату за спичками. - Послушайте.
   И голосом, _буквально_ срывающимся от волнения, прочитал:
   - "Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда
пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь
в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я,
влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в
минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и
мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают,
меня ждут, и что мы встретимся... Мисюсь, где ты?"
   Захлопнув книжку с треском, Цветков несколько мгновений молчал, потом,
чтобы Володя не заподозрил его в излишней чувствительности, произнес:
   - А Чехова не вылечили от чахотки. Тоже - медицина ваша!
   - Не кривляйтесь, - тихо сказал Володя. - Вы ведь не поэтому мне
прочитали про Мисюсь.
   - Я прочитал про Мисюсь, - сухо и назидательно ответил Цветков, -
потому, товарищ Устименко, что тут очень хорошо сказано, как он "потирал
руки от холода". Я это тоже помню по юности, в Курске. И это я всегда
вспоминаю при слове "Родина". Оно для меня - это слово - не географическое
понятие и даже не моральное, а вот такое - я влюблен, поют знаменитые
курские соловьи, мне девятнадцать лет, и я ее проводил первый раз в жизни.
   - Вы ее любите до сих пор?
   - Кого? - прищурившись на Володю, осведомился Цветков. - О ком вы?
   "Черт бы тебя подрал!" - уходя, в сердцах подумал Володя.
   А когда вернулся, Цветков ему сказал:
   - Знаете, он и про меня написал, вернее про мою мать.
   - Это как? - не понял Володя.
   - Очень просто. Мы сами - деревенские, из Сырни, у нас только Сахаровы
там да Цветковы, других нет. И мама у меня неграмотная, не малограмотная,
а просто совсем неграмотная. В Сырне сейчас немцы, а мама никак не могла
понять, что я у нее доктор, врач форменный. И когда она расхворалась и ее
дядья (отца у меня очень давно нет) привезли ко мне в Курск - я там на
практике был, - она думала, мама, что я санитар, понимаете? Вот,
послушайте, тут написано...
   Отрывая слова, жестко, делая странные паузы, он прочитал:
   - "И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у
зятя-дьякона в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы
встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то
начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын
архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят...
   И ей в самом деле не все верили..."
   Он опять с треском, как давеча, захлопнул книгу, отбросил ее подальше,
на постель, и сказал:
   - Это не выйдет, господа немцы! К этому вы нас не вернете! Вот чего,
разумеется, никакие ваши тактики и стратеги не учитывают...
   И, заметив на себе пристальный Володин взгляд, спросил:
   - Согласны, добрый доктор Гааз? Или капля "крови невинной" способна вас
напугать до того, что вы больше оружие не подымете?
   Вечером Устименко, сидя возле лампы, читал немецкую газету,
обнаруженную Симаковым в конторе "Высокого". Читал он ее уже несколько
дней, чтобы хоть немножко привыкнуть к языку, и нынче добрался до статьи
Розенберга. "Вселить ужас во всех, кто останется в живых, - шевеля губами,
шептал Володя. - Стук подкованных немецких сапог непременно должен
вызывать смертельный страх в сердце каждого русского - от младенческих лет
до возраста Мафусаилова. Нужно всем помнить разумное изречение: каждая
страна в покоренном нами мире со слезами благодарности оставит себе то,
что не нужно нашей великой Германии..."
   - Послушайте, товарищи! - сказал Устименко и прочитал Цветкову и
Вересовой то, что перевел.
   - Ну и что? - спросил Цветков. - Тоже нашел, чем нас занимать. Мы с
Верой Николаевной о значительно более интересных предметах рассуждаем...
   - Об интересных? - удивилась она.
   - Впрочем, меня никакие разговоры больше не устраивают, - глядя на
Вересову своим наступающим, давящим, откровенно жадным взглядом, сказал
Цветков. - Я, Верунчик, человек здоровый, мужчина, как вам известно, а мы
с вами все только болтаем да болтаем...
   - Ужасно вы грубы, - улыбаясь Цветкову, ответила Вера Николаевна. -
Невозможно грубы. Неужели вы думаете, что эта грубость нравится женщинам?
   - Проверено, - усмехнулся он. - Абсолютно точный метод...
   Володя сунул немецкую газету в топящуюся печку, потянулся и ушел. Уже
стемнело, за угол дома, за террасу нырнул Бабийчук в обнимку со своей
беленькой нянечкой, тишайший начхоз Павел Кондратьевич, покашливая,
солидно прохаживался по широкой аллее с тетей Сашей - поварихой.
   - Мы в довоенный период для борща свеклу непременно в чугуне томили с
салом, - донеслось до Володи, - мы с нормами и раскладками, конечно,
считались...
   На крыльце столовой два бойца - Азбелев и Цедунько - жалостно пели про
рябину, что головой склонилась до самого тына. Млечный Путь широко и мягко
высвечивал холодное, морозное небо. Не торопясь Володя обошел посты вокруг
"Высокого", закурил и на пути домой повстречал Веру Николаевну - она почти
бежала, стуча каблучками по мерзлой земле аллеи.
   - Случилось что? - спросил Устименко, вдруг испугавшись за Цветкова.
   Она отпрянула, потом улыбнулась накрашенными губами. Пахло от нее
сладкими духами - крепкими и жесткими.
   Остановившись, сбросив шаль на плечи, глядя на Володю темными, без
блеска, наверное смеющимися глазами, спросила:
   - А что может с ним случиться? Он практически здоров. Но, вообще,
настроение у него почему-то испортилось, и он довольно грубо заявил мне,
что пора спать...
   И, близко вглядываясь в Володю, дыша теплом в его лицо, попросила:
   - Давайте, доктор, побродим здесь. Мне с вами поболтать нужно.
Непременно нужно.
   - Ну что ж, - не слишком вежливо согласился он.
   Она взяла его под руку, быстро и зябко прижалась к нему и сказала:
   - Сумасшедшая какая-то жизнь. И командир у вас... странный...
   - Чем же?
   - Послушайте, попросите его, чтобы он взял меня с собой, - торопливо и
горячо взмолилась она. - Я же тут пропаду. И вообще! Не хочу я оставаться
с клеймом человека, сохранившего свою жизнь в оккупации. Вы понимаете
меня?
   Вновь засмеявшись, она быстро и легко повернулась к Володиному лицу и,
вновь обдавая его теплом своего дыхания, запахом сладких духов и почти
касаясь разметавшимися прядями волос, пожаловалась:
   - Одичали вы, что ли, в ваших боях и странствиях? Или думаете, что я
шпионка? У меня все документы здесь, я честный советский специалист, вы
обязаны захватить меня с собой. Я крепкая, выносливая...
   Голос ее зазвенел, она готова была заплакать.
   - Что же вы не отвечаете?
   - Боюсь, вам трудно будет! - смущенно произнес Устименко. - Это, знаете
ли, не прогулочка...
   Близость Вересовой тревожила его, губы ее были слишком близко от его
лица. "Так не говорят о деле", - вдруг сердито подумал он, но отстраняться
было глупо, да и не хотелось ему напускать на себя служебно-официальную
строгость. И тоном, не свойственным ему, развязным и нагловатым, он
спросил:
   - На походе не заплачете? Мамочку не позовете? На ручки не попроситесь?
   - Нет, - сухо ответила она. - Во всяком случае, к вам не попрошусь!
   - И все-таки я не понимаю, - помолчав, заговорил Володя, - не понимаю.
Вера Николаевна, почему именно я должен докладывать командиру ваше желание
идти с нами. Разве вы сами не можете с ним побеседовать?
   - Сейчас мне это трудно, - напряженно ответила она. - Понимаете,
трудно! Произошел глупейший инцидент, и ваш Цветков, по всей вероятности,
просто возненавидел меня...
   Володя пожал плечами: какой еще инцидент? Но спрашивать ни о чем не
стал. И у Цветкова ничего, разумеется, не спросил, не такой тот был
человек, чтобы залезать ему в душу...
   - Как там ваши раненые? - осведомился командир, когда Володя разулся и
лег на пружинный матрац, к которому до сих пор не мог привыкнуть. -
Способны к передвижению?
   - Мы же повезем их на подводах...
   - Это не ответ. Я спрашиваю - способны они к дальнейшему маршу?
   - Вполне! - раздражившись, ответил Устименко. - Впрочем, вы сами можете
как врач...
   - Врач здесь - вы! - холодно перебил его Цветков. - И вам, врачу, я,
командир, приказываю - готовьте их завтра к транспортировке... Ясно?
   - Ясно! - ответил Володя.
   И, взбесившись, сбросив ноги с кровати, сдавленным от обиды голосом
спросил:
   - А почему, скажите пожалуйста, вы разговариваете со мной таким тоном?
Я что - мародер, или трус, или изменник? Что это за капризы гения? Что это
за смены настроений? Что за хамство, в конце концов?
   От удивления Цветков сначала приподнялся, потом сел среди своих
подушек. Лицо его выразило оторопь, потом он улыбнулся, потом попросил:
   - Простите меня, пожалуйста. Обещаю вам, что это не повторится. Я
возьму себя в руки, Владимир Афанасьевич, поверьте мне...
   И сам рассказал тот "инцидент", о котором давеча упомянула Вересова: с
час тому назад, при ней, ни с того ни с сего ввалился сюда Холодилин и
заявил, что желает поговорить откровенно. Он не был пьян, но находился в
том состоянии, какое в старину определяли словом "аффектация". Плотно
затворив за собой дверь, доцент сначала испугался собственной смелости, но
Цветков его подбодрил, и тогда Холодилин заявил, что в отряде имеются
"нездоровые настроения", связанные с задержкой в "Высоком"...
   - Какие же это такие "нездоровые настроения"? - спокойно и даже
насмешливо спросил Цветков.
   - Говорить ли? - усомнился доцент.
   - Да уж раз начали - кончайте.
   - Не обидитесь? Поверьте, я из самых лучших чувств.
   И процитировал:

   Позади их слышен ропот:
   "Нас на бабу променял,
   Одну ночь с ней провожжался -
   Сам наутро бабой стал..."

   Цветков побелел, Вересова засмеялась.
   - Как порядочный человек, - заявил Холодилин, - имена моих боевых
товарищей, носителей этих настроений, я не назову.
   - А я и не спрашиваю! - ответил Цветков. - Мне все ясно. Можете быть
свободным.
   Рассказ командира Володя выслушал внимательно, потом закурил и
посоветовал:
   - Плюньте! Тут только одна сложность - Вересова требует, чтобы мы ее
взяли с собой. И отказать ей мы, в общем, не имеем никакого права...
   Цветков подумал, тоже покурил и, жестко вглядываясь в Устименку, вынес
свое решение:
   - Значит, будет так: Вересова отправится с нами, как ваша... что ли,
подружка, или невеста, или... или, короче говоря, вы с ней старые друзья.
С этого часа я к ней никакого отношения не имею, причем это не маскировка,
а правда. Вы меня понимаете? Притворяться я не умею. Идти самой по себе ей
будет трудновато. Она не то, что, знаете, сестрица Даша там или Маша, своя
девчушка. Она - Вересова Вера Николаевна. Вот таким путем... Вам ясно?
   - Ясно, - не очень понимая, как все это получится, ответил Устименко.
   - Ну, а ежели ясно, значит, можно и почитать немножко - теперь когда
придется! - аппетитно сказал Цветков и подвинул к себе поближе лампу.
   - Что вы будете читать?
   - А вы догадайтесь по первой фразе...
   И Цветков, наслаждаясь и радуясь, прочитал вслух:
   - "Было восемь часов утра - время, когда офицеры, чиновники и приезжие
обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в
павильон - пить кофе или чай..."
   - Не знаю! - пожал плечами Володя.
   - "Иван Андреич Лаевский..." - осторожно прочитал еще три слова
Цветков.
   Володя досадливо поморщился.
   - А ведь вы интеллигентный человек, - спокойно вглядываясь в Володю,
сказал Цветков. - Думающий врач, "толстый кишечник", как выразился один
мой друг, "для вас открытая книга". Как же это с Чеховым, а?
   И вдруг с тоской в голосе воскликнул:
   - Думаете, это я вас поношу? Себя, Устименко. Плохо, глупо я жил. Все,
видите ли, некогда.
   Он погладил корешок книги своей большой рукой и распорядился:
   - Ладно, спите. После победы поумнеем!



   ВОЗЬМИ МЕНЯ К СЕБЕ!

   "Здравствуйте, многоуважаемый Владимир Афанасьевич! Это пишет Вам одна
Ваша знакомая - некто Степанова Варвара Родионовна. Мы с вами когда-то
"дружили", как любят нынче выражаться молодые люди, и даже, если я не
путаю Вас с кем-нибудь другим, целовались, причем я лично попросила Вас,
неуча, поцеловать меня "страстно". Вспоминаете? Над нами ревел тогда
пароходный гудок, Вы отправлялись на практику в Черный Яр, и было это все
в дни нашей юности.
   А потом Вы меня бросили по мотивам высокопринципиальным. Такие
характеры, как Вы, все ведь делают _принципиально_, и даже хребет людям
ломают по причинам своей собственной проклятой принципиальности.
   Почему ты тогда не обернулся, дурак?
   Как ты смеешь не оборачиваться?
   И как мне теперь жить с перебитым хребтом?
   Знаете, о чем я часто думаю, Владимир Афанасьевич? О вреде гордости в
любви, если, конечно, таковая наличествует. Все горести от гордости, от
почтительного отношения к собственному "я". А ведь если есть любовь, то
"я" превращается в "мы" и обижаться можно только за это "мы", а нисколько
нельзя за "я". Например, если обидят тебя на работе, в твоем, как ты
любишь выражаться, "деле", то я за нас обижусь. Если меня обидят, то ты
обидишься за нас. Но _я_ не могу обижаться на _тебя_, потому что _ты_ -
это _я_, ведь левая моя рука не может обижаться на правую. Непонятно?
   Так и вижу, как ты морщишься и говоришь: "Метафизика и дребедень".
   Помнишь, как ты рассердился тогда на пристани, когда я сказала тебе,
что поцелуи бывают терпкими? Не помнишь, дурачок? А я помню. Женщины все
помнят, если хотят помнить, а если нет, тут уж ничего не поделаешь.
   Но я не довела мысль до конца: ужасные недоразумения в любви, как
правило, происходят из этой идиотической, ложной гордости. Разумеется,
чувство собственного достоинства, личности обязано существовать, но в той
бездне _доверия_, которое непременно подразумевает настоящая любовь, это
пустяки и суета сует. _Доверяя_ мне _любовь_, ты не имеешь права, идиот
паршивый, сомневаться в том, поеду я с тобой к черту на рога или не поеду.
Если не поеду, тогда, значит, ничего нет, не было и быть не может, и не
потому, что поехать с тобой - это значит _пожертвовать собою_, согласно
терминологии нашего Женюрочки, а потому, что _любовь_, если только она
есть, непременно и с радостью идет на все, что способствует ее расцвету, и
решительно отказывается от того, что мешает ей развиваться нормально. А
так как разлука, какая бы она ни была, все-таки мешает естественной жизни
любви, то, следовательно, сама любовь воспротивилась бы нашему с тобой
расставанию, и сейчас я бы уже родила тебе девочку с косичками, или
мальчика, или и девочку и мальчика, как скажешь!
   Оборачиваться надо, вот что!
   Все равно лучше меня никого не найдешь!
   Красивую найдешь - с длинными ногами! С тонкой талией найдешь (осиная -
читал про таких, только что в них особенного), с греческим носиком, с
римским носиком, а меня - фиги!
   Или ты там женился на своей индианке Туш?
   Пожалуйста, не обижайся на меня, Вовик, но когда я думаю, что ты взял
да и женился, то желаю тебе смерти. Это Пушкин мог написать: "Будь же
счастлива, Мэри!" А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими
отсюда последствиями. Да и Пушкин, наверное, тоже поднаврал, настроил себя
на такой сахаринный лад, слышали, начитаны про его семейную жизнь.
   Так что лучше помри.
   Будешь лежать в гробике, так славненько, так уютненько - мой
покойничек. А женишься - ототрут, даже близко не подпустят, да я и не
пойду, пускай тебя твоя теща оплакивает и все те, с которыми ты ходишь в
оперетту или на футбольный матч.
   Господи, что я пишу!
   Но ведь это все правда. Я иначе не могу думать. И серной кислотой я
могла бы тебя облить, и бритвой отрезать твою голову, и что угодно я могла
бы сделать, понимаешь, какая я, Вовик, страшная!
   Наверное, это ветхий Адам во мне бушует или атавизм, с которым надо
бороться.
   Сказать легко, а вот попробуй - поборись! Это же от тебя не зависит,
когда представляешь в живых картинах твои терпкие поцелуи с другими
женщинами.
   Мерзкая, отвратительная личность!
   Не желаю больше про тебя думать!
   Лечишь там? Ставишь припарочки в культурненьких условиях? Температуру
измеряешь? Небось и за кандидатскую засел - пописываешь задумчиво?
   А у нас война. Вы, наверное, радио слушаете, Владимир Афанасьевич?
   И она не совсем такая, как Вам представляется.
   Очень только, Вова, как это ни странно, я толстею. Я и наш
"сентиментальный танк" - Настасья. Ты же знаешь, как я отлично усваиваю
пищу. Все впрок. И Настя так же. А бывало у нас по десяти, по двенадцати
концертов в сутки. И везде кормят. Ты же это военно-морское гостеприимство
не знаешь, не довелось, бедняге, посмотреть. Называется "чем богаты, тем и
рады", и сам кок, т.е. повар, кормит, так что отказаться - это значит
хорошего человека и осрамить и обидеть. Отказываться категорически нельзя.
И ковырять нельзя, сейчас же вопрос: невкусно, я извиняюсь?
   Впрочем, теперь я уже не толстая. Это все было. Ты не удивляйся, я пишу
тебе кусочками, понимаешь - останавливаю один кусочек времени и говорю:
   - Погоди, кусочек, пусть Владимир Афанасьевич посмотрит из своего
прекрасного далека, ему не вредно.
   И мне кажется, что ты видишь, потому что без тебя все не так.
   Знаешь - у нас были как-то журналисты. Он длинный-длинный, худой-худой,
одни кости, про него наш худрук выразился так: "У этого интенданта не
телосложение, а теловычитание". И с ним его жена - они вместе в одной
газете служат. Она ему все время говорила: "Ах, Борька, ты ничего не
понимаешь". А он кивал, что не понимает, кивал и улыбался ей. Вместе они
пошли на войну, понимаешь?
   Вместе.
   А потом мы выпили, и эта женщина - ее Анютой зовут - буквально со
слезами на глазах спросила у меня:
   - Правда, Варя, мой Борька удивительно красивый?
   Я даже испугалась, думала - вдруг девочка с ума сошла. А она,
представляешь, настаивает:
   - Красивее всех на земле.
   Интересно, ты красивее всех на земле?
   Теперь почитайте, товарищ Устименко, что со мной было дальше.
   Мы попали в некий Энск, где решено было держаться. Для этого на мыс
Энск нужно было вывезти из города все продукты. Я ездила с шофером, возили
мы консервы и сахар. Я же здоровая, ты знаешь, шофер даже удивлялся, все
меня предупреждал: "Не надорвитесь, Варечка, для девушки это нехорошо".
Вот гоним мы вовсю, останавливает нас офицер с пистолетом и говорит:
   - Давайте в лес спехом, фрицы на мотоциклах оседлали дорогу.
   Лесом добрались к своим. И наступил такой "этап", как выразился наш
худрук, когда "музам пришлось смолкнуть". Стали мы с Настасьей работать у
летчиков официантками.
   И знаешь, Вовик, это были лучшие дни моей жизни.
   Не знаю почему, но вот тебе еще кусочек. Смотри.
   Я сижу одна в нашей подземной столовой и дремлю: устала. Холодно и
сыро, полутемно и кисло на душе.
   И вот приходит летчик Боровиков Сергей Сергеевич. Он уже пожилой,
многие его называют дядя Сережа. Грузный немножко и чем-то смахивает на
отца. У него было много вылетов, я даже не знаю сколько, но очень много.
   Идет он медленно, с трудом, шаркая унтами. Шлем он снял, волосы
приглаживает ручищами. И о чем-то думает, так что даже не сразу замечает
меня. Я спрашиваю:
   - Кушать будете, дядя Сережа? (Все военные люди не едят, а _кушают_,
это ты запомни.)
   - Кушать? Обязательно, дочка.
   Я приношу ему жирную свиную котлету. Он долго с отвращением смотрит на
нее. Он вымотан, понимаешь! Он не может это есть! И она еще к тому же
холодная - эта чертова котлета. Я все знаю заранее, но у меня напряженные,
тяжелые, невыносимые отношения с зажравшимся негодяем коком. Кок хочет
только одного: чтобы его "эвакуировали". Он даже немножко притворялся
сумасшедшим, но не прошло. Это негодяй и подонок. Поэтому мне нужно, чтобы
дядя Сережа отказался от котлеты.
   - Кисленького бы, дочка, - тихо просит дядя Сережа и стесняется. Он
стесняется того, что не может есть _свинину_. Ему самому кажется, что он
капризничает. Война же!
   Возвратившись на камбуз, я готовлю сама, а кок смотрит на меня из угла
кошачьими глазами. Я мелко рублю соленый огурец, шинкую луковицу,
вытаскиваю из кастрюли почку. А перед тем как подать ему рассольник, я
делаю еще салат из квашеной капусты с клюквой. И полетные сто граммов у
меня такие холодные, что стопка запотевает. Что же касается клюквы, то мы
с Анастасией ее собираем на кочках возле аэродрома.
   Дядя Сережа _кушает_ и рассказывает, как воевал. Я плохо понимаю его
военные летчицкие слова, но я понимаю, что нужна ему сейчас, ему
необходимо, чтобы кто-то говорил: "Да что вы?", "Не может быть!",
"Ай-ай-ай!" Ведь другие летчики так не скажут. Они сами дрались сегодня,
они тоже вымотались, их ничем не удивишь...
   А потом Настю эвакуировали на самолете, и я осталась одна - одна
женщина. Я стала и санитаркой тоже, Вова, потому что все специальности уже
перепутались. Немцы выбрасывали на нас комбинированные десанты, лезли к
аэродрому, но мы отбивались. И я тоже, Владимир Афанасьевич, отбивалась -
я стреляла из автомата, но плохо, и Мошковец - наш начальник - сказал мне
сурово:
   - Ты, Степанова, прежде чем нажать спусковой крючок, закрываешь глаза.
Некрасиво, Степанова. В белый свет это стрельба, а не в противника. Иди
отсюда, Степанова, иди, не расстраивай меня...
   Но автомат не отобрал, потому что этот автомат мне подарил один боец.
Автомат трофейный, называется "шмайсер", ты про такое небось и не слыхал.
И еще мне каску подарили, две гранаты, маленький пистолетик...
   Вот однажды вечером зашел ко мне Мошковец.
   Он мужчина суровый, лишнего слова от него не услышишь.
   А тут плотно притворил за собой дверь, сел со мной рядом и сказал:
   - Я иду на серьезную работенку, давай, Варвара, мне что-нибудь с собой
на счастье. У тебя рука легкая.
   Я подумала и отдала твою фотографическую карточку - она у меня одна, ты
там довольно лопоухий, я ее когда-то оторвала от твоего старого
студенческого билета, уже после твоего отъезда за границу, мне Аглая
Петровна позволила.
   Мошковец посмотрел, спросил:
   - Кто такой?
   Я ему ответила:
   - Самый дорогой мой человек! Не забудьте принести обратно.
   - Принесу!
   И - принес. Весь пришел какой-то словно обугленный, ребята с ним живые
и здоровые до единого, но сильно измученные. Вернул Мошковец твою
фотокарточку и к ней в придачу четыре жетона.
   - Это что? - я спросила.
   А он:
   - Навар!
   Только потом я поняла, что это убитые фашисты.
   На следующую ночь будит меня Мошковец и говорит:
   - Выйди к ребятам, попрощайся, они сейчас в бой уходят, прорываться
будем.
   И Мошковец сам по-походному - в каске, в плащ-палатке. У меня папиросы
были, я их все раздала, "шмайсер" свой отдала, одну гранату, каску тоже.
Некурящие и те у меня брали папиросы. Это трудно объяснить - почему, но я
очень им была нужна в эти минуты. И, помню, говорила одну и ту же фразу:
   - Все хорошо, все отлично, пробьетесь!
   Выскочила, обежала вокруг пакгауза и затаилась - пусть пройдут мимо.
Они и прошли...
   Утром пришел приказ - уходить. Но только на самолетах и катерах. А
самолетов мало, и катеров мало. Вот прибегает ко мне один летчик знакомый
- Петя такой, фамилию не помню - и говорит:
   - Давай, девушка, собирайся, у меня самолет учебный, одно место есть.
Вещей никаких, иначе не дотянем...
   Я ватник напялила на себя, вышла, а навстречу Сережа Корнилов - милый у
нас морячок был - с раздробленной кистью, и плечо ранено. Я его к
самолету. Винт крутится, и Петя орет:
   - Одно место! Одно же! Одно!
   Тут сзади меня за ватник тянут - катерники прислали, им приказано
Степанову забрать. Уже стемнело, когда мы отвалили и немцы на
мотоциклетках к самому берегу выскочили. Я плохо помню, как и что было
потом. Рассказывали, что наш катер шел двадцать три часа. Невыносимо было
холодно - это я помню. И помню, как мы очутились в воде. Я так устала, что
мне хотелось, чтобы все кончилось поскорее, но рядом со мной держался за
доску какой-то необыкновенно настырный морячок, я даже крикнула ему:
   - Не учи меня, ты мне надоел, иди к черту!
   Он потом это всем рассказывал.
   А попозже я услышала очень ясно:
   - Она от этого умрет!
   Но я не умерла - "это" была огромная кружка спирта. Я выпила ее всю и
заснула, а когда проснулась, то мне почудилось, что я в аду. Но это я была
просто на печке, которую морячки натопили, чтобы согнать с меня семь
потов. Осмотрелась - на мне мужские подштанники с завязками, тельняшка,
покрыта я цигейкой, а сверху одеяла. Внизу толпятся моряки и что-то
обсуждают.
   Я попыталась подняться и чувствую, что не могу - вся слиплась.
   - Ребята, - говорю, - я в каком-то тесте. Как мне быть...
   А они отвечают:
   - Не волнуйся, подруга, это там стояла бутыль с медом, она от тепла
лопнула, и под тебя мед подтек. Ничего, мы воды наносим, отмоешься. Меду,
конечно, жалко...
   Покуда воду носили, покуда грели - я слипалась сильнее и сильнее. Уже я
пошевелиться не могла. Потом они меня сволокли вниз и ушли.
   А голос у меня после этого купанья пропал.
   Ты был прав, Вовик, не получилась из меня артистка.
   И вот сейчас я в Москве. Отец написал, что постарается мне помочь в
смысле дела на войне. Я ведь теперь все могу. Но он что-то вертит, батя
мой, наверное, ему не хочется, чтобы меня убили, кто-то из моряков успел
насплетничать, как я тонула. Теперь я написала ему угрожающее письмо с
ультимативными сроками. И написала, что во мне степановская кровь, пусть
не надеется, что я отбуду в Алма-Ату.
   У нас холодно, идет снег.
   А ты, наверное, пьешь сода-виски и пишешь письма, чтобы тебя отпустили
на войну?
   Приезжай!
   Я не могу без тебя.
   Это нельзя объяснить, но ты обязан понять.
   И хочешь узнать самое страшное про меня, то, чего никто не знает и,
конечно, никогда не узнает, потому что это только для тебя, а тебе,
дурачку, я не нужна. Я - жена, Вовочка!
   Испугался?
   Всего скрючило от ужаса, от несовременности, от мещанской сути этого
понятия?
   Только жена не такая, как многие иные прочие.
   Вот передо мной лежит то твое ужасное, грубое и бешеное письмо насчет
фрака, насчет Женьки, Светланы, Нюси и меня. Все у тебя стрижены под одну
гребенку. Ну, это ты в запальчивости, я же тебя знаю. А дальше, Вовочка,
правда. Дальше - ты угадал: "Ты могла бы приехать сюда и быть мне верным
помощником в том, пусть невидном, но необходимом, деле, которое я делаю.
Ты была бы наркотизатором и ассистентом, ты была бы мне женой и товарищем,
а теперь..." Дальше неинтересно, дальше твоя обычная скандальная
дребедень.
   Но ведь ты меня не позвал, Вовик!
   Ты не обернулся, чтобы сказать мне именно эти, главные слова: поедем,
ты будешь мне _женой и товарищем_!
   И я стала бы тебе всем - санитаркой для твоих больных, сестрой,
фельдшером, профессором-самоучкой, аптекарем, судомойкой. Я - жена, Вова,
_тебе_ жена! И не удивляйся, пожалуйста, не делай раздраженное выражение
лица - "твои штуки" оно означает, - это, разумеется, не слишком современно
звучит, это, пожалуй, многие осудят, но я никогда не была, если помнишь,
модницей. А делать я могу по-настоящему только ту работу, в которой ты -
главный. Я могу _великолепно_ помогать тебе, и тогда это _твое_ дело,
дело, которому ты служишь, станет делом моей жизни.
   Вот какая я жена.
   Я знаю, миленький-хорошенький, знаю, что брак не существует там, где
люди не связаны ничем, кроме детей, хозяйства, извини, постели. Мало! Не
хватает на протяженность жизни человеческой. Молчат! В шашки друг с другом
играют и еще хвастаются этим занятием. Она спрашивает его для соблюдения
норм чуткости и всего прочего, что положено в браке, встречая у двери
поцелуйчиком:
   - Ну, что нового?
   А он, естественно, отвечает:
   - Михаила Павловича надо уволить по собственному желанию. Невозможно!
   - Да ну? - удивляется она. - Вот не думала!
   Так беседует наш Евгений с Ираидой. И она при этом еще морщит свой
лобик, изображая работу мысли.
   Конечно, есть еще вариант, когда супруги заняты разным делом. У него
свое, у нее - свое. Дай им бог здоровьичка к праздничку, как говорят. Но я
не про них. Я про себя. Я про свое _ничтожество_, как ты однажды меня
обозвал. Так вот: я жена абсолютная. Я не могу, чтобы ты делал дело,
отдельное от меня. Для меня это невозможно. Я бы ума решилась, если бы в
том будущем, которого у нас никогда не будет, но _если бы_ оно было, ты
делал одно дело, а я - другое. Я должна быть всегда с тобой. И в дурном и
в хорошем, и в счастье и в несчастье, и в стужу и в ведро, и на фронте и в
мирное время, и в операционной и в перевязочной, и в гостях и дома.
   Нет, пусть ты уходишь, и я тебя жду.
   И пусть ты придешь, понимаешь? Пусть ты ушел в гости к своему старому
фронтовому товарищу и там ужасно напился. И пришел на четвереньках. И я
тебе говорю:
   - Владимир, что это?
   А ты мне:
   - Прости, но это так!
   А я тебе:
   - Надеюсь, это никогда не повторится?
   А ты мне (в страшном, пьяном бешенстве):
   - Прочь! Кто здесь главный? С дороги! Тварь! Я самый главный...
   А я:
   - Ты, ты, Вовочка, ты самый главный...
   И чтобы утром ты извинился. Но как, знаешь?
   - Что это со мной давеча было, Варюха?
   Но я молчу. Я молчу и молчу. И молча рыдаю. А ты ползаешь на коленях -
уже пожилой, уже с одышечкой, плешивенький мой! Ну, потом, конечно, я тебя
прощаю, и все хорошо.
   Господи, куда это меня заносит, когда я разговариваю с тобой.
   Простите, Владимир Афанасьевич, отвлеклась.
   Так ты предполагаешь, Володечка, что я слушала твои медицинские рацеи и
разный биологический бредок в дни нашей юности, потому что мне это было
интересно?
   Нисколько!
   Мне было интересно только, _как_ ты об этом думаешь, и _тебе_ я бы,
конечно, стала первоклассным помощником. Это - дурно? Это ущемляет женщину
в ее равноправии с вашим братом мужчиной? Но ведь это не рецепт, это то,
что подходит лично мне. И ничего со мной тут не поделаешь, и ты со мной
ничего не поделаешь, если я _тебе_ такая уродилась.
   Ну, будь здоров!
   А может быть, приедешь и возьмешь меня к себе на войну?
   Возьми меня к себе, Володя.
   Москва, 8-го ноября 1941 г.
   Северный вокзал.
   А куда я уезжаю - это совершенно Вас не касается, Владимир
Афанасьевич!"






   О ФРАНЦУЗСКОМ ФИЗИКЕ ЛАНЖЕВЕНЕ И ДРЕВНЕРИМСКОМ ВРАЧЕ ГАЛЕНЕ

   В начале декабря отряд Цветкова попал в тяжелую и длительную передрягу.
Не имея, в сущности, никакого серьезного опыта войны, да еще к тому же
такой сложной, как партизанская, утомившись постоянными преследованиями,
дождями, сыростью и, наконец, морозами, сковавшими Унчанский лесной
массив, плохо одетые люди, что называется, "сдали" и возле владений
совхоза "Старый большевик" просто-напросто проспали группу карателей,
которая едва не уничтожила весь отряд.
   К счастью, спавший всегда вполглаза Цветков успел учуять неладное -
услышал сиплый лай розыскных немецких овчарок и поднял отряд. Завязался
бой - длинный, трудный, путаный, а главное - такой, без которого вполне
можно было обойтись, потому что почти никаких потерь живой силе фашистов
партизаны не нанесли.
   В этот бой ввязался и Устименко, хоть ему не положено было стрелять.
Функции врача велел он выполнять Вересовой, определил ей даже место и
снабдил всем необходимым.
   Когда все кончилось, Цветков поставил Устименку перед собой по стойке
"смирно" и сорванным во время боя голосом осведомился:
   - Кто это вас назначил автоматчиком? Почему вы с Цедунькой пошли немцам
во фланг, когда ваше дело - раненые? Кто вам разрешил лезть в бой?
   - Поскольку в отряде имеется врач Вересова, - начал было Володя, -
постольку...
   - Молчать! - совершенно уже зашелся командир. - Вересова сегодня первые
выстрелы в жизни слышала. "Имеется"! - передразнил он Устименку, - Где она
имеется? До сих пор на человека не похожа, а раненые ищут доктора.
Отвечайте - мое дело в бою шину накладывать бойцу? Мое?
   Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы еще тяжело дышащий после
перебежек и азарта боя Колечка Пинчук не доложил, что "поймался язык".
   - Это как "поймался"? - ощерился Цветков.
   - А именно, что сам взял и поймался, - нисколько не пугаясь яростного
взгляда Цветкова, пояснил Пинчук. - Сам к нам поймался. Подранетый
немного, но нахальный...
   "Нахального подранетого" Устименко перевязал, дал ему глотнуть из
мензурки медицинского спирту. Оказался немец человеком высокого роста,
спортивной внешности, в фуражке с лихо заломленной тульей - типичнейшая
"белокурая бестия". Обнаружили его в яме, вырытой, наверное, когда-то
охотниками, на дне ее были заостренные колья - на крупного зверя. Туда и
свалился фашист, а когда каратели уходили - его не заметили.
   Вел себя "белокурая бестия" поначалу твердо, как его учили: свою часть
назвать отказался и на другие, формального порядка вопросы тоже не
ответил. Голубые его глаза смотрели смело и твердо.
   - Зачем вы к нам полезли? - спросил его не удержавшийся от психологии
Цветков. - Что вам нужно в нашей России?
   - России никогда больше не будет, - пожав плечами, ответил пленный. -
Будет протекторат с вечным и разумным порядком. Весь земной шар в конце
концов подчинится великой Германии. Нам не нужны государства
недочеловеков. Недочеловеки самой природой предназначены быть рабами, это
предназначение осуществит третий райх.
   Володя скверно понимал по-немецки и только по выражению лица Цветкова,
по его раздувающимся ноздрям и кривой улыбке догадался о том, как
рассуждает немец.
   - Ну, так, - помолчав, сказал Цветков. - Теперь расскажите, каким
образом вы напали на наш след.
   - Это я расскажу только командиру! - ответил немец.
   - Я - командир.
   Немец вежливо улыбнулся:
   - О нет! Командир красных партизан, которого мы ловим, - с бородой. Вот
такая борода - небольшая. Но - борода!
   И тут Цветаева осенило. Он понял, что где-то рядом, поблизости, живет и
воюет настоящий партизанский отряд, имеющий, наверное, связь с Большой
землей, рацию, опытного, не раз воевавшего командира настоящего
комиссара...
   А немец, пококетничав, понял, что если он расскажет о красных
партизанах, то не выдаст этим свои, фашистские военные тайны, - и
подробно, не таясь, пересказал Цветкову все решительно, что ему было
известно об очень сильной, крупной, подрывающей минами железные дороги
группе партизан какого-то знаменитого красного полковника, именуемого
немцами Лбов.
   И на карте показал острием карандаша те места, где Лбов со своими
"разбойниками" взрывал железные дороги и сваливал под откос поезда.
   - Ладно, убрать! - сказал Цветков, поднимаясь с пня, на котором сидел.
- Обыщите только как следует!
   Колечка Пинчук, к которому адресовался командир, немножко побелев,
ткнул немца в бок стволом своего "шмайсера". Немец понял, лицо у него
задрожало, Володя отвернулся. Через несколько минут за соснами прогремела
короткая очередь автомата. В это время Цветков сказал Вересовой:
   - Если еще один раз вы позволите себе _дезертировать_ во время боя, я
прикажу вас расстрелять. Нам в нашем рейде _пассажиры_ не нужны, а трусы -
тем более...
   - Константин Георгиевич, - начала было Вересова, но он не дал ей
договорить.
   - Я вам не Константин Георгиевич! - сквозь зубы негромко произнес
Цветков. - Я вам командир! Ясно? Идите выполнять свои обязанности, и
больше ко мне не обращаться. Ваш начальник - военврач Устименко. Все!
   Случившийся поблизости доцент Холодилин только головой покачал:
   - Вот это да, вот это из песни: одним взмахом поднимает он красавицу
княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну. Вот это характерец!
   - Не говорите глупости! - попросил Володя.
   Когда колонна двинулась, Вера Николаевна пошла рядом с Володей. До сих
пор она вздрагивала, глаза ее выражали ужас, а на щеках то вспыхивали, то
погасали красные пятна.
   - А я думала - вот начало моей военной биографии: партизанский отряд
"Смерть фашизму", - сказала она негромко, и в ее голосе послышались Володе
слезы. - Страх какой - расстреляем.
   - Война! - стариковским голосом обстрелянного служаки ответил Володя. -
Да вы не огорчайтесь, привыкнете. Всем поначалу страшно. Вот посмотрите,
Холодилин наш - уж какой интеллигентненький, а сейчас молодец молодцом. Да
мало ли... Держать только себя в руках нужно...
   Вересова близко заглянула Володе в глаза и попросила:
   - Помогите мне, если я испугаюсь! Крикните на меня! Я не хочу, чтобы
это чудовище меня расстреливало.
   - Да уж, конечно! - согласился Устименко.
   - Вам смешно?
   - Нет, нисколько.
   Ему и в самом деле было нисколько не смешно. Улыбнулся он, думая о
глупейшем своем положении: теперь он, чего ради неизвестно, должен делать
при всех и для всех такой вид, что эта совершенно посторонняя ему и даже
неприятная красивая женщина чем-то связана с ним. А чем? Какое ему до нее
дело? Струсила, спряталась от раненых - он-то полез в бой, потому что
рассчитывал на нее и даже распорядился, как и в каком случае ей поступать,
- теперь на него косо поглядывает измученный болями Трубицын, во взгляде
его без всякого труда можно прочитать осуждение: "Тоже нашел себе наш
доктор заместителя. Мучайся из-за нее".
   На привале оба раненых - и Азбелев и Трубицын - потребовали Устименку,
правда под довольно деликатным предлогом, что они к нему привыкли.
Вересова вспыхнула, Володя, который перевязывал раненного раньше
Кислицына, затягивая бинты потуже, рассердился.
   - Это, ребята, свинство, - сказал он, подходя к той подводе, на которой
лежали Азбелев с Трубицыным. - Тоже, между прочим, герои! Я-то помню, как
ты, товарищ Азбелев, поначалу, еще на первом переходе, жаловался, что наше
дело пропащее и никуда нам не выйти. А она женщина не обстрелянная, не
привычная.
   Азбелев угрюмо промолчал, а Трубицын, нарочно громко охая, сказал, что
он "не обезьян" и "не позволит над собой всяким девчонкам обучаться, как в
лаборатории".
   К вечеру всех пятерых раненых и остатки продовольствия перегрузили на
одну подводу, а Голубка - пегого и медлительного мерина - Бабийчук
застрелил "на харчи". Вера Николаевна конину есть не стала, ела мерзлый
хлеб и плакала тихими слезами. Скованный с ней, словно цепью, приказом
Цветкова, Володя хлебал из котелка лошадиный супешник, потел от горячего и
думал про то, как было бы ему сейчас легко с Варварой.
   - Дайте попробую, - вдруг сказала Вересова. - Уж больно аппетитно вы
чавкаете.
   Попробовала, сделала гримаску - удивительно нелепую в этом застывшем,
зимнем лесу, в отблеске пламени костра, над котелком с варевом из конины -
и сказала кокетливо:
   - Хоть расстреляйте, не могу!
   Володя промолчал. Впрочем, ему было ее жалко. Осматривая в этот вечер
ноги бойцов и круто разговаривая с теми, кто опять толком не смог
управиться с портянками, он вдруг заметил, что не находит в себе больше
сил пошучивать и что, кажется, этот марш окончательно вымотал и его.
   - Ну что, доктор, - окликнул его Цветков, когда он возвращался к своему
костру: - Притомились? Посидите! - почти попросил он. А заметив
нерешительность Устименки, приказал: - Сядьте!
   Как всегда, гладко выбритый, пахнущий странной смесью запахов -
одеколоном и дымом бивачных костров, он сидел прямо возле ствола старой
сосны, разминал в пальцах папиросу и проглядывал немецкую газету,
отобранную у расстрелянного намедни фашиста.
   - Интереснейшая штука - _быт науки_, - с холодной усмешкой произнес он.
- Вот сами немцы пишут о знаменитом нашем современнике - физике
французском Ланжевене. Они его посадили в Париже в тюрьму Санте, и
французская Академия наук за самого знаменитого своего академика не
заступилась. Представляете себе? Причем тут ясно намекается, что арестован
был Ланжевен по указке ученых-фашистов из Виши. Сами немцы в своей газете
об этом пишут, конечно превознося Академию за ее "лояльность"...
   - А почему быт? - спросил Устименко.
   - Потому что для бездарной сволочи крупнейшие научные проблемы есть,
фигурально выражаясь, проблемы "меню", харчей, а если выше, то особняков,
а еще выше - миллионов, яхт, собственного острова, бриллиантов, мало ли
чего, я ведь этому не обучен. Передряги же исторические, подобные
нынешней, очень этот быт высвобождают, ученое зверье предстает перед нами
таким, каково оно есть, - _зверьем_. Тут, вообще, есть о чем подумать - и
о нынешнем, и о давнем...
   Недобрая усмешка скользнула по его губам, он холодно взглянул на Володю
и спросил:
   - Вы никогда не размышляли о том, как все старое, заслуженное и даже
знаменитое, как правило, не помогает новому, а душит его, прилагает все
свои дряхлые, но мощно дипломированные и официально утвержденные ученые
степени и просто силы не на помощь передовому, подлинному, новаторскому, а
только на то, чтобы "тащить и не пущать"?
   - Например? - спросил Володя, вдруг с радостью вспоминая разговоры с
Провом Яковлевичем Полуниным. - Какие у вас есть примеры?
   - Примеры? Пожалуйста, найдем! Да позовите сюда, кстати, вашу даму, она
же все-таки, кажется, по ее словам, врач...
   Устименко про себя улыбнулся. Цветков принадлежал к представителям той
категории мужчин, которые чувствуют себя без женщин, особенно красивых и
умеющих слушать (а уметь слушать - великое искусство), куда как хуже, чем
в присутствии тех самых "Евиных дочерей", о которых они склонны отзываться
преимущественно презрительно...
   - Зачем я ему? - испугалась Вересова. - Опять кричать на меня будет...
   - Нет, он в благорастворении, - сказал Володя. - Желает разговаривать.
   В полушубке, в валенках-чесанках, кротко поглядывая темными глазами,
Вера Николаевна осторожно подошла и сказала с тихой покорностью в голосе:
   - Явилась по вашему приказанию.
   - Боитесь меня? - осведомился Цветков.
   - Разумеется. Меня еще никто не пугал расстрелом. И не кричал на меня
так, как вы...
   Цветков без улыбки ответил:
   - Я, кстати, не шутил. Присаживайтесь! Наш Устименко пожелал, чтобы вы
присутствовали при нашей беседе...
   У Володи от изумления даже брови поползли вверх, но Цветков совершенно
не обратил на него внимания, словно и вправду именно Володя по
собственному почину привел сюда Вересову.
   - У меня в чайнике чай заварен, - радушно предложил командир. -
Крепкий. Правда, сахар кончился...
   Налив Вересовой кружку, Цветков рассказал ей "преамбулу", как он
выразился, беседы и стал приводить по памяти факты:
   - Пожалуйста - для начала: Гален. Кто его не знает, во всяком случае
слышал о нем каждый фельдшер. Основоположник, отец и так далее.
Разумеется, если бы он был на две трети менее даровит, то жизнь его
сложилась бы куда благополучнее для него самого. Но именно его гений
объединил против него всех бездарных сукиных сынов той эпохи. Ничто так не
объединяет сволочь, как появление истинного таланта, грозящего своим
существованием их благополучию, - этого каждый человек, занимавшийся
честно историей науки, не мог не замечать. Здесь опять уместно будет
вспомнить современника нашего - француза Ланжевена. Только мировое
признание заслуг этого ученого _вынудило_ даже бездарных ученых впустить
Ланжевена в свое _заведение_, каковое, по их вечным декларациям,
существует _вне_ политики. Но политические махинации освободили это
сборище от _морального обязательства_ защищать своего же академика от
коричневой чумы, и они отступились от него с радостью, ибо он талантлив,
следовательно опасен как конкурент всем им, вместе взятым... Вы, кстати,
Вера Николаевна, занимались историей хотя бы медицины?
   Спросил Цветков изысканно-вежливо, но Вересова даже вздрогнула и
ответила неопределенно.
   - И да и нет, - улыбнулся Цветков, - в общем, "проходили". Тоже термин,
черт бы его побрал! Проходили! Впрочем, пожалуй, и хорошо, что только
"проходили", потому что если самому не задумываться, то может показаться,
что в науке нашей всегда была тишь, да гладь, да божья благодать, согласно
той трогательнейшей ситуации, которая имела место в жизни юного Пушкина и
дряхлого Державина - в смысле благословения Александра Сергеевича на
поэтический подвиг. И очень хочется историкам медицины, которая, на мой
взгляд, в жизни народов играет никак не _меньшую_ роль, нежели искусства,
если не _большую_, очень им хочется, этим пай-мальчикам, все изобразить в
эдаком розовом или голубом, уютном, пасхальном свете. Вы не согласны,
Устименко?
   Устименко, выученик Полунина, разумеется, был согласен и даже хотел
вставить свое "меткое", как ему казалось, замечание, но Константину
Георгиевичу не было никакого дела до мнения Володи, он продолжал говорить,
поглядывая уже на доцента Холодилина, который подошел поближе в своей
кацавейке, из которой лез пух, и треухе, совершенно напоминая видом
француза возле Березины.
   - Да не только в истории медицины, в истории любой науки наблюдается,
несомненно, та же картина, - продолжал Цветков, и его обожженное
непогодами лицо - твердое и жесткое - вдруг перекосило бешенство. - Та же!
- почти крикнул он. - Абсолютно та же, только никто не дает себе труда над
этим задуматься в целях хотя бы защиты нашего будущего от уже имевших
место чудовищных прецедентов. Чудовищных! Вот Гален, с которого мы начали!
Ведь завистники и клеветники, подхалимы и бездарности добились-таки
изгнания Галена из Рима. А наши современные историки медицины, пользуясь
источниками "научными", оставленными современниками бедняги Галена,
талдычат на основании показаний его же хулителей, завистников и
клеветников, что у него был "строптивый и тяжелый характер". Тут очень
интересная мыслишка есть, основанная на наблюдениях. Ведь Пирогова нашего,
Николая Ивановича, тоже обвиняли его хулители и завистники в том, что у
него характер тяжелый, и даже не только строптивый, но и сварливый. А
пошло это знаете откуда? От интендантов эпохи Крымской войны, от тех самых
"нестерпимых воров", которым наш Николай Иванович никак воровать не
давал...
   Когда Цветков назвал Пирогова, глаза его вдруг потеплели и в лице
проступило так не свойственное ему выражение мягкой нежности; он тотчас же
словно бы сконфузился, отвернулся от костра и полез в сумку за папиросой.
Володя в это мгновение перехватил взгляд Вересовой: она смотрела на
Цветкова осторожно, исподлобья, и даже Володе, при всей его удивительной
ненаблюдательности по этой части, стало вдруг ясно, что Вера Николаевна
влюблена, что слушает она Цветкова с радостью, мало того - с восторгом, и
что если бы он говорил нечто совершенно противоположное, она слушала бы
совершенно так же.
   - Галену даже приписали, что он чумы испугался. Заметьте опять же, что
и у Пирогова были "доброжелатели" в Медико-хирургической академии, которые
слушок пустили, что Николай Иванович _удрал_ из Крыма, из Севастополя,
испугавшись бомбардировок. Ну, да что об этом! - Цветков махнул рукой,
выбрал себе уголек и, картинно-красиво прикурив, задумался на мгновение. -
Аналогий этих хоть отбавляй! Что касается до трактата Гарвея "о движении
сердца и крови", то, несмотря на то, что это было в эпоху Шекспира, в
эпоху "Опытов" Бэкона, все-таки те же самые объединенные бездарности
добились того, что Гарвея объявили сумасшедшим. Интересно, кстати, что не
дают двигаться науке вперед не только сонмы бездарностей - это еще не было
бы так страшно, - не дают двигаться даже люди талантливые, крупные.
Например - вы, Устименко, все желаете примеров побольше - вот, пожалуйста,
Джемс Симпсон, открывший благодетельные свойства хлороформа одновременно с
Пироговым и нахлебавшийся всякого лиха в жесточайшей борьбе за свое
открытие, - этот ученый встал на пути Листера впоследствии, и как уперся!
Если ему в свое время кричали, что человеку от бога велено рожать в муках
и что попытка смягчения родовых мук хлороформом есть посягательство на
промысел божий, то он, Симпсон, добился-таки того, что родной Листеру
Лондон _последним_ в мире сдался на антисептику. И все это - деятельность
_прославленного_ в это время Симпсона, его энергия, его _авторитет_! А
Пастер? Банда карикатуристов и журналистов долгое время _кормилась_,
глумясь над микробами Пастера. А он ведь _читал_ газеты каждый день. И
конечно, Пастер сделал бы куда больше, сохрани он ту энергию, которая
требовалась на борьбу с современными ему мракобесами, для дела...
   Внезапно лицо Цветкова напряглось, он спросил резко:
   - Чему вы улыбаетесь, Холодилин?
   - Так, одна, мысль в голову вскочила, - ответил доцент. - Но
субординации не соответствует...
   - Ничего, валяйте!
   - Подумал, товарищ командир, - вот кончится эта война, станете вы,
естественно, профессором, доктором, разумеется, а то еще и повыше занесет
вас судьба и несомненный талант, - как тогда? Вот в рассуждении нынешней
приятной беседы? Сейчас, не сердитесь только, сейчас этот лесной разговор
ни к чему нас не обязывает, все мы кипим и негодуем, а вот в кабинете?
Когда секретарь будет при вас и прием, или адъютант и тоже прием, и когда
от вас будет зависеть? Как вы думаете? Поощрять будете и благословлять,
или тоже...
   - Что - тоже?
   - Да вы понимаете, товарищ командир, зачем уж так уточнять словами...
   Красные отсветы потухающего пламени костра бродили по небритому,
поросшему кустистой бородой лицу доцента, на холоде он смешно постукивал
перевязанными веревкой футбольными бутсами, успевшими прохудиться после
дома отдыха. Холодилин был, в общем, смешон, но светлые его глаза смотрели
весело и бесстрашно, и весь вид его, казалось, говорил: "Вот я каков,
накось, выкуси!"
   Цветков выиграл и эту игру.
   - А бог его знает, - со злым и искренним недоумением сказал он. - Не
знаю. Не задумывался о себе. Ничего не могу про себя предположить.
   - Если вы не можете, то я и подавно, - воскликнул Холодилин. - Где уж
мне, если вы "не можете про себя предположить". Впрочем, товарищи, мне
хуже, я могу. И не в свою пользу, хоть, не хвастая, утверждаю, что в боях
веду себя совершенно прилично. А в последнее время даже и уверился в своих
солдатских способностях. Ей-ей, не трушу. То есть внутри пугаюсь, но кого
это касается? А если в так называемой науке навалятся...
   - То что? - спросил Володя.
   Холодилин оглянулся, подумал. От вида его - "накось, выкуси" - вдруг
как-то очень быстро ничего не осталось...
   - Если вдруг навалится, знаете, всеми соединенными усилиями эта
организованная сила, это я видел, знаю, так вот - не поручусь, ни за что
не поручусь. Не Джордано Бруно, как говорится, не тот человек. Тут,
увольте, не совладаю. Да если еще с проработочкой моей выйдет волевой
профессор, доктор наук, увенчанный различными лаврами, допустим, по
характеру наш командир, товарищ Цветков Константин Георгиевич, но только с
намечающимся, по заслугам, брюшком, а? С эдакой тут округлостью, нажитой в
автомобильном передвижении, за банкетными столами с икорочкой, да
севрюжинкой, да жюльенчиками из дичи, с округлостью, никто не спорит,
заслуженной, _правильной_, от сидячей жизни, не разряжаемой даже теннисом,
потому что сердечко не позволяет...
   - Здорово это он! - кивнул Цветков Устименке на доцента.
   - Здорово? - услышал тот. - Нет, не здорово, а печально это, и я _нас
всех_ только пугаю, чтобы не увидеть такое, в порядке предостережения. Так
вот, выйдет такой оппонент, как выше сказано, и сгорел я. Сгорел, потому
что у некоторых представителей заслуженной профессуры, да еще при
соответствующих званиях, печатаемых курсивом, да еще при опыте
руководства, такая ужасная проявляется в самом голосе авторитетность,
такая раздраженная нетерпимость, такая с самого, что ли, начала готовая
усталость и оскорбительная снисходительность, что и в мечтах
противодействовать всему этому комплексу трудно. И знаете, товарищи
дорогие, даже сейчас, в лесу, после боев и перед другими боями, как
представишь себе президиум да зеленое сукно, да люстры, да кафедру, да
этих умело-неторопливо выходящих с бородочками, с бородами, с брыльями,
седых, интеллигентных, отмеченных и уверенных, что еще не раз и не два,
будут отмечены, уверенных в том, что не отмечать их деятельность даже
_неприлично_, прошедших всю науку, - э-э-э, нет, это мне не выдержать, не
выдюжить вернее. А вы бы, Устименко, выдюжили?
   Не торопясь, Володя взглянул на Холодилина, увидел испуганные его
глаза, швырнул окурок в костер, подумал и сказал:
   - Страшно вы рассказали.
   - Напугались?
   - Не настолько, чтобы не выдюжить.
   - Смелый-то какой, - сбоку врастяжечку, со смешком сказал Цветков. -
Или не представляете себе по младости лет некоторые пейзажики?
   - Отчего же, представляю, - так же не торопясь и не поддаваясь
шутливому тону командира, все еще задумавшись, произнес Володя. - Вполне
представляю...
   Он хотел выразиться поосторожнее, но тотчас же решил говорить так, как
думает, не стирая острые углы.
   - Вполне представляю, - повторил он, - но только... я никогда в жизни
не пойду ни на какой компромисс по отношению к работе. Мне понятно, очень
даже понятно, что вы мне сейчас не верите, но я-то в себе совершенно
уверен. И страшная эта картина, пейзажик, Холодилин, с этим зеленым сукном
меня не пугает. Это, наверное, тогда так уж непомерно страшно, когда свое
благополучие защищаешь, а не свое дело, - у нас ведь, случается, одно с
другим путают, не так ли? Защита должности, степени, утверждение в звании
- это еще не защита _дела_...
   - Что-то больно хитро, - зевнув, отозвался Цветков. - Без доброго ужина
не разобраться...
   Мохнатые ресницы Володи взметнулись, горячий свет зажегся в глазах, и,
ничего более не говоря, он поднялся.
   - Обиделись? - спросил Цветков.
   - Нет.
   - А что же?
   - Так, просто скучно стало.
   - Там вам покажут скуку! - уходя, пригрезился Холодилин.
   Ушла и Вересова. Володя все стоял над чадящим, вновь разгорающимся
костром. Цветков поглядывал на него снизу вверх.
   - Интересно, какими мы станем годков через десяток, - задумчиво
произнес он. - И вы, и я...
   И неожиданно опять заговорил о Чехове. По его словам выходило, что в
лице зоолога фон Корена Чехов описал фашизм в его зачаточном состоянии.
   - Ну уж! - усомнился Володя.
   - Не ну уж, а точно! И вообще, Устименко, многое бы выиграли политики,
относись они посерьезнее к настоящей литературе. Фашизм и все с ним
связанное не раз описывалось много лет тому назад. "Война с саламандрами",
например, - чех написал книгу, не помню фамилию. Все точно, но они -
президенты разные, премьер-министры, фельдмаршалы и советники - разве
читают? Им ихние секретные досье кажутся гораздо более серьезными
документами, чем художественное произведение. "Выдумки", - думают они,
читая для развлечения, на досуге. А предупреждения не видят, тревоги не
слышат. Они умнее всех, опять же потому, что имеют чины, звания и посты,
то, о чем Холодилин давеча толковал, а какой-нибудь там писака - _никто_.
Конечно, теперь сидит эдакий в бомбоубежище с паровым отоплением, ковыряет
в носу, ждет, когда его народ фрицы бомбить перестанут, и от скуки
почитывает: "Ах, ах, похоже!" А оно написано десять лет тому назад было и
из-за намеков на _дружественную державу_, на фашистов, _запрещено_.
   - Вы думаете? - не зная, что сказать, произнес Володя.
   - Уверен. Впрочем, вы мало читали, с вами говорить неинтересно. Давайте
поспим...
   - Ну и человечище - ваш командир, - сказала Вера Николаевна,
устраиваясь на ночь в низком шалаше из хвои, заваленном сверху снегом. -
Грандиозный характер. И как правдив!
   - Да, правдив! - вяло отозвался Володя.
   Ему было грустно и хотелось поскорее перестать думать о нынешнем
разговоре. А Вера Николаевна, завернувшись в два одеяла поверх своего
тулупчика (теперь у всех имелись одеяла, конфискованные в "Высоком") и
угревшись, вдруг оживилась и стала доверительно, словно близкой подружке,
рассказывать Володе свою жизнь. Устименке хотелось спать, и жизнь Веры
Николаевны никак не интересовала его, но она была настойчивой
рассказчицей, а он - вежливым человеком. И, поддакивая, встряхиваясь, как
собака после купания, для того чтобы вдруг не всхрапнуть, он слушал о
детстве ее и юности, о красавце отце и красавице матери, о их любви -
страстной и мучительной, какой не бывает в жизни, но такой, о которой
любят рассказывать, слушал, как "обожал и боготворил" Николай Анатольевич
свою единственную дочь, какой он был талантливый инженер и как мама будет
рада видеть в Москве Владимира Афанасьевича. И о первой своей "детской
влюбленности" рассказала Вера Николаевна: о том, как он, Кирилл, перенес
ее "на руках через кипящий ручей" (так она и сказала - "кипящий"), и о
том, как писал письма в ту войну из-под Выборга, в перерывах между боевыми
вылетами.
   - Он чудесный человек, - сказала Вера Николаевна, - сейчас, наверное,
уже командует многими летчиками. Чудесный и очень волевой! Знаете, такое
мужественное лицо, немножко гамсуновское.
   - Похож на Кнута Гамсуна? - для того чтобы что-нибудь сказать, спросил
Володя. - С усами?
   - Почему с усами?
   - А Гамсун же - усатый.
   - Нет, я говорю про его героев. Знаете, лейтенант Глан.
   - Ага! - засыпая, произнес Володя. - Конечно...
   - Вы спите?
   - Нет, пожалуйста! - совершенно уже проваливаясь в небытие, пробормотал
он. - Пожалуйста...
   В два его растолкал Телегин - подменить часового. Пошатываясь
спросонья, подрагивая на крепнущем морозе, Устименко проверил "шмайсер", а
в седьмом часу отряд, позавтракав супом из конины с пшеном, вновь
потянулся цепочкой лесной, засыпанной снегом дорогой на Вспольщину - туда,
где Цветков надеялся встретить кого-либо из людей Лбова.
   Шагая рядом с Устименкой, Цветков сказал ему в этот день негромко и
угрюмо:
   - Боезапас на исходе. Курево кончилось. Хлеба тоже больше нет. Вот
какие у нас хреновые дела, доктор!
   Вздернул голову, сплюнул, сильно растер ладонями стынущие уши и добавил
неожиданно:
   - Сегодня на них свалимся. Хотите пари?
   Может быть, благодаря именно этому предупреждению Устименко даже не
удивился, когда в студеные сумерки услышал сиплый и властный окрик:
   - Кто идет? Приставить ногу! Скласть оружие! Командира по прямой на
завал вперед!
   Никакого завала никто не видел. Голосом четким и веселым Цветков
крикнул:
   - Идет отряд "Смерть фашизму" под командованием военврача Цветкова. Мы
свои! Вышлите к нам человека, увидите! А нам ничего в вашем хозяйстве не
разобрать! И поскорее, товарищи, у нас раненые, мы сами едва держимся...
   За темным ельником, не сразу, а погодя, вспыхнул свет фонаря, и тот же
властный голос деловито сообщил:
   - Чтобы вы знали - на вас наставлен пулемет "максим". Так что
соблюдайте осторожность, ежели вы гады!
   Подтянутый, в короткой шинельке, в меховой шапке с красной ленточкой, с
гранатой в руке, пожилых лет, солидный боец подошел к Цветкову и вежливо
попросил:
   - О туточки все ваше вооружение положьте. О туточки, где утоптано...
   И, обведя лучом фонаря лица Володи, Холодилина, Бабийчука, оглядев
раненых, вздохнул, покачал головой и пожалел:
   - Досталось вам, ребятки, ой, видать, досталось.
   В это самое время двое молодых парней - на лыжах, с карабинами за
плечами, в ватниках и теплых шапках - вышли из-за деревьев, чуть сзади
цветковского отряда.
   - Они? - спросил тот боец, который велел складывать оружие.
   - Они, дядя Вася, - сказал молодой голос. - Они самые. Мы от
Шепелевских хуторов за ними идэмо.
   Цветков зло нахмурился: выходило, что даже за ночевкой следили эти
лыжники.
   - Свои, - сказал другой. - Они за Шепелевским у такую кутерьму попали -
хуже нельзя. Но оторвались ничего, хорошо.
   - Чтоб хвоста на нас не навели! - ворчливо произнес дядя Вася, отбирая
от Цветкова "вальтер". - Понятно?
   А не более чем через час Цветков и Володя сидели в теплой и чистой
землянке самого Виктора Борисовича Лбова и отвечали на короткие и жесткие
вопросы командира и комиссара отряда Луценки. Чай, налитый в немецкие,
толстого фаянса кружки, остывал, никто до него не дотрагивался. И
картошка, политая желтым жиром, тоже простыла. Только хозяйский
табак-самосад сворачивал себе Цветков, проходя ту проверку, без которой ни
он, ни его люди не могли влиться в соединение Лбова.
   - А ну-ка еще: Как вам будет фамилия? - спросил у Володи Луценко,
холодно щуря на него свои узкие глаза. - Не разобрал я.
   Володя повторил по слогам.
   - Не Аглаи Петровны, часом, сынок?
   - Нет. У нее нет детей. Я ее племянник.
   - Тот самый, что за границей были?
   - Тот самый. Да других у нее и нет.
   - А ее, вернувшись, не повидали?
   Лбов перестал расспрашивать Цветкова и обернулся к Луценке.
   - Повидал, - сказал Володя. - Мы вот с доктором Цветковым там даже
оперировали, в Василькове, она эвакуацией командовала...
   - Так-так, - весело подтвердил Луценко, - так-так. А какие у нее
перспективы были - вам неизвестно?
   - Мне известно, но тетка просила меня никому об этом не говорить...
   - Так-так, - еще более повеселел Луценко. - И нам велела не говорить?
   Устименко промолчал.
   - Живая ваша тетечка и здоровая на сегодняшний день, - вдруг радостно
улыбнулся комиссар. - С приятностью для себя это вам сообщаю. Можете ей
написать. Со временем, или несколько позже, получит" Теперь еще один
вопрос - заключительный. После нехорошего этого дела в Белополье, - вы
кого послали искать связи в район? Как ему фамилия?
   - Терентьев Александр Васильевич... - растерянно ответил Цветков. -
Мелиоратор он по специальности...
   - Совпадает? - спросил Лбов.
   Его гладко выбритая голова блестела, узкий крупный рот был крепко сжат,
крупный подбородок с ямочкой выдавался вперед.
   - Совпадает! - кивнул комиссар. - Тоже с приятностью для себя могу вам
сообщить, что товарищ ваш живой, хотя и раненый. Имеется такое мнение, что
выживет. Не смог выполнить задание, потому что непредвиденно под
фрицевский огонь угадал.
   - Так, я думаю, картина ясная? - осведомился Лбов.
   - И я так определяю, товарищ командир.
   - А что это вы меня все разглядываете? - спросил вдруг Лбов Цветкова.
   - Да я про бороду слышал от пленного немца, - немножко растерявшись,
ответил Константин Георгиевич. - Вот и гляжу...
   Лбов усмехнулся, потер ладонью подбородок:
   - Сбрил! Была да сплыла борода. Немцы портрет мой развесили и приличное
вознаграждение предлагают. Портрет, разумеется, чужой, все дело в бороде.
Вот мы тут и подвели фрицев...
   Предполагая, что им следует уходить, Володя и Цветков поднялись, но
командир велел им остаться. За эти несколько секунд его непроницаемое лицо
резко изменилось - теперь это был просто пожилой, умный, усталый и
добродушный человек. И узкие глазки комиссара смотрели сейчас лукаво и
даже насмешливо.
   - Вот какая картина, - сказал он, ставя на стол бутылку водки. - Ясная
картина. И вам, товарищи, ясно, как фрицам несладко пастись на нашей
земле?
   Лицо его опять стало серьезным, и, словно прислушиваясь, он произнес:
   - Это ж надо представить себе, Виктор Борисович, как они будто бы
завоевали, завоеватели, а хозяевуем - мы! От расстояния! Сотни километров,
а у нас связь. Аглаи Петровны племянничек лесами пришел, а мы ему -
привет. Своего мелиоратора они потеряли, а он у нас - температуру ему
меряют, уколы делают. Интересно, например, вот знаменитый отряд,
героический "Смерть фашизму" под управлением, так сказать, товарища
Цветкова, если его рейд проследить. Сколько он наших людей прошел, а? Все
лесами, лесами, болотами, все от людей уклонялся, а людей-то наших немало.
Но ничего! На ошибках учимся...
   Лбов налил в кружки водку, сказал с усмешкой:
   - Ваше здоровье, доктора-командиры. Можно сказать, со свиданьицем! А
ошибок у кого не бывает!
   Цветков сидел красный, мрачный. Разве так виделась ему эта встреча?
Впрочем, он был из тех людей, которые быстро разбираются в собственных
ошибках. И когда, вымывшись в подземной бане лбовского отряда, они с
Устименкой укладывались спать, командир Цветков, который вновь стал
Константином Георгиевичем, успел сделать для себя все соответствующие
выводы.
   - Это вы насчет наполеончика тогда правильно по мне врезали, -
неприязненно, но искренне сказал Цветков. - Сидит во мне эта пакость.
Трудно от нее избавиться. Казалось, один наш отряд во всем этом
оккупированном крае. Мы одни смельчаки и герои. Ан вот...
   Вздохнул и добавил:
   - Все-таки вывел! Привел! И именно я!
   - Мы тоже, между прочим, старались выйти! - ввернул Володя.
   Цветков усмехнулся:
   - Стараться выйти - одно, вывести - другое. Разве вы не согласны,
добрый доктор Гааз?
   Володя не ответил. Спорить с Цветковым было бессмысленно. И все-таки он
не мог не любоваться им, не мог не ценить его волю, ум, силу.
   Но и в этот раз им не дали выспаться.
   Устименко спал так крепко и таким тяжелым сном, что проснулся, когда
Цветков был уже на ногах.
   - Вставайте, черт вас заешь! - сказал он ничего еще не соображающему
Володе. - Раненого привезли, нас срочно требуют в ихний госпиталь. Лбов
велел.
   Володя с трудом поднялся, но голова у него закружилась, и он опять
прилег.
   - Да вы что? - спросил Цветков. - В уме?
   Мальчишка связной нетерпеливо топтался у двери землянки. Оказывается,
было вовсе не рано, зимний погожий день уже давно наступил, когда быстрым
шагом они пошли к землянке-госпиталю, возле входа в который в белом
полушубке, в валенках и теплой шапке прохаживался явно чем-то расстроенный
и насупленный Виктор Борисович Лбов.
   - Давайте быстрее! - сказал он отрывисто и сердито. - Хорошего человека
фашисты подстрелили, надо чего-то делать, разворачиваться...
   - Командира из партизан? - быстро спросил Цветков.
   - Почему из партизан? - удивился Лбов. - Нет, наши все целы. Даже не
царапнуло никого. Подстрелили немца, наши его выручать ходили. Его свои,
фашисты, подстерегли...
   - Позвольте, - начал было Цветков, но Виктор Борисович объяснять ничего
не стал. Открыв тяжелую, из толстых, свежевыструганных досок дверь в
землянку, он сказал, что поговорить обо всем успеется, и пропустил
докторов вперед.
   Партизанский госпиталь, видимо, расположился глубоко и далеко под
землею. Темные, теплые, тихие коридоры, обшитые березовыми жердями,
уходили вправо и влево из большого тамбура, освещенного одной лишь
коптилкой, стоящей на полочке. Операционный же блок был освещен
керосиновой лампой - оттуда доносились частые короткие стоны, и на
простыне, которой был завешен дверной пролом, четко чернела тучная фигура
врача в халате и шапочке.
   - Он у нас совсем старичок, - предупредил Лбов, показывая головой на
фигуру толстого доктора. - Вы уж его не обижайте!
   Здесь, у двери, Володя сразу же увидел немецкую офицерскую шинель с
серебряной окантовкой погона, откатившуюся фуражку с высокой тульей и тоже
с окантовкой серого серебра и кровавые, вывернутые и, видимо, разрезанные
куски мундира и белья.
   Лбов остался в тамбуре и присел на березовый чурбак, а Цветков и
Володя, вытянув из ящика скомканные халаты - "символ асептики", -
облачились в них и вымыли руки, еще не глядя туда, где лежал раненый, а
только слушая быструю скороговорку старого партизанского доктора.
   - Ума не приложу, что с ним делать, - говорил он. - Не могу вывести из
шока, хоть плачь. Нехорошее ранение, очень нехорошее, и не знаю, что нам с
ним тут делать. И не молод он, очень не молод, в больших годах. Вы уж,
пожалуйста, сами, товарищи, подразберитесь, я, правду скажу, не имел дела
с такого рода ранениями, не приходилось...
   - Его непременно вылечить надо! - из тамбура громко приказал Лбов. -
Потом я вам объясню...
   Цветков подошел к раненому первым, за ним Володя. Немец лежал на
клеенке, на топчане боком, белое, пухлое лицо его, почти без бровей, со
вздернутым носом и совершенно седым, коротко стриженным клинышком волос
над невысоким лбом ничего не выражало, только порою подергивалось в
мучительной и нелепой гримасе страдания.
   - Лампу! - велел Цветков.
   Санитарка в кирзовых сапогах с керосиновой лампой в руке присела на
корточки рядом с Цветковым. Старый врач посапывал где-то за Володиной
спиной, говорил, но его теперь никто не слушал.
   - Как это произошло? - громко, так, чтобы услышал Лбов, осведомился
Константин Георгиевич.
   - Просто произошло, - ответил из тамбура ровным голосом командир. - Он
к моим людям на свидание шел, уходил, в общем, от Гитлера к нам. Ну и свой
в него выстрелил, фашистюга, из винтовки с оптическим прицелом...
   - Давно?
   - Часа, надо быть, два-три. Он упал, его подняли и в санках сразу же
сюда доставили. Если нужно, я все в точности узнаю...
   - Выше лампу! - велел Цветков санитарке. - Теперь левее! Быстрее
соображайте, быстрее! Не знаете, где лево, где право?
   - По-моему, пулевое и слепое ранение, - неуверенно произнес Устименко.
- Позвоночник поврежден, а вот где пуля?
   Цветков сердито молчал.
   - Сдавлен спинной мозг? - спросил он погодя.
   - Конечно. И спинной мозг поврежден во всю ширину.
   - Черта тут сделаешь, - сказал Цветков. - Будем ковыряться, как в
каменном веке. Ладно, давайте готовьте к операции.
   - Ламинэктомию? - спросил Володя.
   Цветков кивнул. Высунувшись в тамбур, Володя сказал, что нужны еще
лампы, при одной этой не управиться.
   - Вытянете? - спросил Лбов.
   - Я, товарищ Лбов, не умею говорить - он будет жить или еще в этом
роде. Известно, что предсказания при огнестрельных повреждениях спинного
мозга всегда очень тяжелые, а еще в таких условиях, как здешние...
   Лбов сильно сжал челюсти, его крепкий, костистый подбородок выдался
вперед, под кожей перекатились желваки.
   - Ладно! - сказал он. - Лампы будут!
   И вышел из землянки, осторожно и плотно прикрыв за собой дверь.
   К семи часам утра таинственного раненого удалось вывести из шока.
Володя начал анестезию.
   - Мое дело плохо? - спросил немец довольно спокойно и четко. -
Позвоночник?
   - Не совсем! - уклончиво по-немецки же ответил Цветков. - Близко, не не
позвоночник...
   В операционной было невыносимо жарко. По всей вероятности, еще и с
непривычки. Да и лампы грели - просто обжигали.
   - Что вы собираетесь делать? - опять спросил немец.
   - Немножко вас вычистим, - сказал Цветков. - Туда набилась всякая дрянь
- обрывки белья, кителя...
   - Послушайте, - ответил немец, - я - врач, моя фамилия Хуммель. Можете
со мной говорить всерьез.
   И по-латыни он назвал свое ранение. Он не спрашивал - он просто
констатировал факт. И оценки этому факту он не дал никакой.
   - Ну что ж, мы начнем, с вашего разрешения? - произнес Цветков.
   - Да, пожалуйста!
   Но тотчас же Хуммель попросил:
   - Еще минуту. В карманах моей шинели - во всех, и во внутреннем тоже, и
в кителе, везде - есть некоторые препараты. Стрептоцид в частности. Не
думаю, чтобы это помогло мне, но кое-что может пригодиться _другим_. Во
всех коробках имеется описание способов употребления, вам понятно,
господин доктор, да? Теперь, пожалуйста, начинайте. Как это у вас говорят?
   И по-русски, довольно чисто он добавил:
   - В добрый час!
   Володя ассистировал, Цветков работал размеренно и спокойно, здешний
старый толстый доктор был поставлен операционной сестрой. Пыхтя, он путал
инструменты и часто по-старушечьи вздыхал: "Ах, батюшки!" Цветков дважды
выругался, потом только с ненавистью поглядывал на старика.
   - Это смешно, - вдруг сказал Хуммель. - В меня выстрелил мой фельдшер -
немец, ариец, мой помощник, а русские доктора - славяне, мои враги, меня
пытаются спасти. Это смешно, - повторил он. - Очень, очень смешно!
   Теперь Володе было холодно, ему даже показалось, что из двери дует.
Лампы обжигали его, а спина и ноги мерзли. Да и вообще, только сейчас он
понял, что едва стоит на ногах...
   - Больно! - сипло крикнул немец.
   Теперь была видна пуля - ее толстая нижняя часть. Цветков тампонадой
быстро и ловко остановил кровотечение.
   - Шпатель! - велел он.
   Наконец пуля тяжело шлепнулась на пол.
   - Все? - спросил Хуммель.
   - Все! - разогнувшись и вздохнув полной грудью, ответил Цветков. -
Сейчас вы получите на память вашу пулю.
   Немец поблагодарил своих хирургов в несколько торжественных, даже
выспренних выражениях. Его маленькие глаза склеились, толстое лицо
лоснилось от пота. Дышал он часто и коротко: видимо, ему было все-таки
здорово больно.
   - Я останусь тут, - распорядился Цветков, - а вы, Владимир Афанасьевич,
пойдите - доложите командованию. Советую вам прилечь - вид у вас аховый! И
пришлите сюда Вересову, хоть сестра у меня будет квалифицированная...
   Володя кивнул и вышел; время было обеденное, солнце стояло высоко в
холодном, морозном небе. Из землянок, из коротких труб прямо к легким
облачкам валил уютный дым, у коновязи хрупали сечкой партизанские кони,
бойцы бегом носили из кухни ведра с супом, кипяток, буханки.
   На морозе он постоял, пытаясь отдышаться, сообразить поточнее. Но, так
и не отдышавшись, неровным шагом, забыв сбросить халат, шапочку и маску,
Устименко спустился в штабную землянку и постарался все рассказать про
Хуммеля подробно, но это никак не давалось ему, и он понимал, что говорит
вздор, какую-то ненужную и несущественную подробность о кетгуте и не может
с нее сдвинуться, с этой подробности.
   - Хорошо, - терпеливо сказал Лбов. - Понятно. А вы как себя чувствуете?
   - В каком смысле?
   - Вы в порядке?
   - Мне - этот вопрос?
   - Да. Я думаю, что вы больны.
   - Это глупости и совершеннейший вздор, - стараясь четко выговаривать
слова, произнес Володя. - Это ни в какие ворота не лезет. И доктор Цветков
совершенно прав: делать операции такого рода без рентгена в наш век - это
не лезет ни в какие ворота. Вам понятно, товарищи: ни в какие!
   И сел.
   Ему дали воды в кружке, он попытался попить через неснятую повязку.
Попить естественно не удалось. Это показалось Устименке невообразимо
смешным. Все еще толкуя про свое "ни в какие ворота не лезет", он прилег
тут же на скамье, и нечто теплое, валкое, смутное тотчас же навалилось на
него многопудовой, удушающей, невыносимой тяжестью...



   Я УСТАЛА ТЕБЯ ЛЮБИТЬ!

   "Здравствуйте!
   Вы еще меня помните?
   Я пишу Вам ночью в пустой предоперационной. Я все тут выскребла - в
этом нашем подземелье, все вымыла и немножко подремала.
   А потом проснулась, вспомнила, как Вы когда-то, согласно моему
приказанию, поцеловали мне руку, и этой самой рукой пишу Вам письмо,
которое никогда не отправлю, так как нельзя переписываться с личностью,
которая тебя бросила и, находясь за далекой границей, уклоняется от
выполнения своего воинского долга.
   Ой нет, Володька, я никогда про тебя так не подумаю.
   Я скорее помру, чем подумаю, что ты от чего-то можешь уклониться, мое
далекое длинношеее. Я ведь знаю, как, сбычившись, всю жизнь ты лезешь
напролом. Как трудно тебе от этого, а насколько труднее еще будет! Нет, уж
чего-чего, а обтекаемости житейской в тебе нет ни на копейку, даже батя
мой как-то, уже после того как узнали мы про чуму, написал, что наш
_Владимир_ (он и по сей день пишет про тебя - _наш_)... так вот, что, в
общем, ты человек нелегкой жизни и не слишком легкой судьбы.
   А теперь хочешь знать, как я стала медработником?
   Если хочешь, тогда сиди и слушай, что тебе, кстати, совершенно не
свойственно. Ты ведь меня никогда не слушал, слушала тебя я. А если я
пыталась поговорить, то ты так морщился, словно у тебя головная боль. Но
даже это я в тебе любила, потому что знала - он _имеет право_ морщиться,
он значительно крупнее, своеобразнее тебя. Он тебе _начальник_!
   Так вот слушай, начальник!
   Я написала папе двадцать девять писем и оставила их в Москве
(Пречистенка, Просвирин переулок) с тем, чтобы одна очень аккуратная
тетечка посылала отцу на флот еженедельно по письму. Вся эта пачка имеет
нумерацию, так что 29 недель Родион Мефодиевич будет спокоен за свою
милую, любимую, единственную дочку.
   И пошла в военкомат, где меня без всяких с моей стороны уговоров
оформили в некую войсковую часть, которая и отбыла на Север.
   Из вагона нас переселили в сарай.
   Мы образовали собою банно-прачечный отряд. Знаете, что это такое?
   Это значит, что мы стирали.
   На санях и на подводах нам повезли белье - в наш сарай, невдалеке от
маленькой станции Лоухи. Белье повезли на грузовиках, на подводах и на
санях. Его было множество - этого ужасного, серого, дурно пахнущего белья
воюющих людей. У нас был один хромой парень - Шура Кравчук. С величайшими
трудностями он добился того, чтобы его взяли на войну, и работал он у нас
на приемке, то есть в сарае, где всегда стоял тяжелый запах застарелого
пота, гнили, нечистот. И когда я вначале видела эти огромные груды, эти
тюки и узлы всего того, что нам предстояло обработать, - меня просто
охватывало отчаяние, как пишут в книжках. А белье везли и везли, и наш
Шурик Кравчук уже просто утопал в нем, его иногда даже не видно было в
сарае, и когда я входила туда, то кричала, как в глухом лесу:
   - Шурик, ау! Шурик, где ты?
   И Шурик, заикаясь, отвечал:
   - От тебя слева! Сейчас я начну вылезать! Подожди, Варенька!
   Очень давно, еще когда я была артисткой, мы с "сентиментальным танком"
делали себе маникюр. Тут это кажется смешным. Руки мои распухли, кожа
стала лосниться, загрубели ладони, опухли суставы.
   Бучильники, в которых вываривалось белье до того, как мы начинали его
стирать, стояли в нашем сарае. Здесь у нас всегда сыро, льется грязная
вода, в воздухе постоянно висит желтый липкий туман, и запах еще плотнее,
чем на приемке у Шурика.
   Стирали мы в корытах. Технику по ошибке завезли куда-то на другой узел,
а нам сказали речь - что мы не должны быть рабами техники и обязаны
проявить и показать себя.
   Шурик буркнул, что хорошо бы, чтобы стирал в корыте тот самый
головотяп, по вине которого угнали технику так далеко, что она пропадала
три недели. К сожалению, в жизни этого не бывает - стирали мы, а
головотяп, как выяснилось впоследствии, нами руководил.
   Ах, как трудно было, Вовочка!
   Ночи напролет ныли наши поясницы, болели плечи, руки, болело просто
все. По ночам наши девочки охали и стонали не просыпаясь, и было их жалко,
и хотелось надавать по роже тому, из-за которого угнали нашу стиральную
технику.
   Впрочем, он нас морально очень поддерживал.
   Он нам объяснял, что война - это не танцы и не веселая прогулка, а
именно война, которая имеет свои трудности...
   Впрочем, ну его!
   Уже порядочно накопилось у меня таких вот "объясняющих", но никогда не
хочется на них задерживаться, так же как не хочется думать о тех мужчинах,
из-за которых нашей сестре женщине так трудно и тяжко на войне.
   Но ничего не поделаешь - ты должен знать это.
   Они говорят речи - эти люди, они нас приветствуют и называют подругами,
они и храбры, и воюют по-настоящему, они выполняют свой долг как надо, но
мимо них невозможно пройти без того, чтобы такой орел не ущипнул тебя, не
прижал, не притиснул, не сказал нечто ласково-оскорбительное, унижающее
тебя, подлое по существу. И это в порядке вещей, за это не наказывают, на
это даже нельзя пожаловаться никому, потому что тебя же и засмеют, про
тебя охотно налгут, что вовсе ты не такая, какой прикидываешься, что
подумаешь - пошутить нельзя, что дело молодое, что товарищ просто
"поигрался". Я не ворчунья и не ханжа, я многое уже видела, но были
случаи, когда я подолгу ревела, не понимая, почему за это не судят самым
строгим судом. Вовка, мы же пошли на войну по зову сердца, прости за
выспренность. Мы все делали и все будем делать, но это допускать или этого
не замечать нашему начальству нельзя.
   Самое же возмутительное знаешь что?
   Однажды я заговорила об этом громко. Меня всю трясло, я говорила только
одну правду. И меня же, что называется, "проработали". Наш прачечный
начальник, которого прозвали мы Козодоем, в большой и пламенной речи
назвал меня клеветницей, заявил, что я недостойна находиться в коллективе,
что _никогда ни один боец не позволит себе_, и так далее, и прочее в этом
духе. А подружки мои молчали, и Шурик Кравчук, единственный наш заступник,
тоже молчал, стараясь не встретиться со мной глазами. А потом мне
посоветовал:
   - Слишком ты круто, Варенька, взяла! Мы же на военной службе. Надо быть
помягче!
   Ох, Вовик, как ты бывал прав иногда: нельзя быть помягче! Я этого не
понимала, а теперь поняла...
   И знаешь, что я думаю: когда кончится война и появятся о ней книги -
непременно какая-нибудь бывшая связистка, или регулировщица, или прачка,
или официантка об этом напишет. Сестры, нянечки и докторши, пожалуй, об
этой стороне жизни мало что знают. У них пациенты, а вы, мужики, когда
плохо вам, такие зайчики, так умеете трогательно позвать: "сестричка" или
такими жалкими словами поблагодарить за "спасение жизни", что и в голову
не придет - каков этот кроткий выздоравливающий, когда он в полной
форме...
   Ненавижу вас, проклятые двуликие животные!
   И ты, наверное, не лучше других.
   Представляю себе, каков ты там, среди местных красавиц.
   "Разрешите пригласить вас, миледи, на один фокстрот!"
   Впрочем, ты, кажется, не умеешь танцевать. Не умел - это я знаю, но,
наверное, научился в каком-нибудь дансинге. И, сделав пробор, напялив
"лакирки", блеешь:
   "О, май дир!"
   Гадость!
   Впрочем, не так уж плохо у нас было, в нашем отряде.
   Правда, война проходила мимо нас, если не считать бомбежек станции
Лоухи. Эту несчастную станцию бомбили ежедневно по многу раз. Но большею
частью неудачно для фрицев, потому что рельсы очень быстро вновь
восстанавливались и мимо нас опять, грохоча, проходили эшелоны, мчались
санитарные поезда, тяжелые пульмановские вагоны.
   Прибыла наконец наша техника, нам стало легче. Мы научились ловко и
хорошо гладить. Кроме того, мы зашивали, штопали и, работая, пели в нашем
сарае.
   Знаешь, это даже довольно мило, вспоминается: докрасна раскалилась
чугунная печурка, пахнет глаженым бельем, Шурик, полузакрыв глаза, упоенно
дирижирует поленом, а девочки поют:

   Выхожу один я на дорогу;
   Сквозь туман кремнистый путь блестит,
   Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
   И звезда с звездою говорит.

   Так шла, Владимир Афанасьевич, наша военная жизнь на этом этапе.
   Вернее, на прошлом, потому что сейчас у меня совсем новый этап.
   В меня влюбился один недурной человек.
   Пусть Вам будет хуже, Владимир Афанасьевич, но в меня часто влюбляются.
Не знаю почему, я ровно ничего для этого не делаю. Влюбляются разные и
по-разному. Влюбляются и ходят с бараньими глазами, сначала разговаривают
намеками, потом следуют неизменные признания в любви, потом, когда я
отвечаю, что думаю, - они бранятся. Да, да, большею частью не понимают,
почему я не отвечаю взаимностью. А мне смешно и стыдно. Я же выбрала раз
навсегда.
   Ну как это им скажешь?
   Ведь это же несерьезно: я люблю товарища Устименку, а он меня много лет
тому назад бросил, и потому оставьте ваши попеченья до завтрашнего
воскресенья, или как мы говорили в детстве?
   Впрочем, это я и сказала майору Козыреву. Это он - недурной человек. И
старше меня лет на пятнадцать.
   Он выслушал и ответил, как в романах:
   - Я буду ждать, сколько вы пожелаете, Варвара Родионовна.
   Я ответила:
   - Не желаю, чтобы вы ждали.
   А он мне:
   - Положим, ждать вы мне запретить не можете. Кроме того, даю вам слово
- докучать своими чувствами не буду. Мы просто добрые друзья, и только.
Это, я надеюсь, мне не возбраняется?
   Ну что на это можно ответить?
   Он, Вовик, хорош собой, статен, виски седые, плечи широкие. Девочки
наши все по нем сходят с ума. Если начистоту - он красивее тебя. И нет в
нем этого твоего дурацкого упрямства, обидчивости, умения, уходя, не
оглянуться. Уж он оглянется - будь покоен, и не раз, и не два. И как
внимателен мой майор Козырев, Володечка, если бы ты мог себе
представить...
   Хорошо бы тебе у него поучиться месяц-два.
   Только вряд ли бы ты у него чему-нибудь выучился: ты такой, и тебя уже
не обломаешь. Ты ведь не то что невнимательный, ты занятой. А Козырев во
внеслужебное время совершенно свободный человек. Он любит слово и понятие
- отдыхать. А ты, проклятое длинношеее, по-моему, даже не понимаешь, что
это значит - отдых. Люди твоего склада _чем свободнее_ в смысле
служебно-организационной деятельности, _тем занятее_ внутренне, или так
нельзя выразиться? Я хочу сказать, что ты ни в какой мере не гармонический
человек при всех твоих несомненных достоинствах. Гармонический человек
любит и поэзию, и все искусства, и природу, и, конечно, спорт, он играет в
шахматы, или, как ты имел наглость выражаться, "в пешки", он, быть может,
охотник, рыболов, он не прочь стать спортсменом-планеристом. А ты
однобокий, да, Володечка? Я до сих пор помню, как ты не умел, бедняга,
ничего не делать и наслаждаться этим ничегонеделанием, и помню также, как
ты однажды пожаловался, что мозги у тебя устают физически, как должны
уставать руки у кузнеца или ноги у спринтера-бегуна. Помнишь, Вовочка? А
Козырев как раз и хорош тем, что никогда не устанут у него мозги, хоть он
и не глуп. Он гармоничен. Он не перегружает свою интеллектуальную сторону
существования и потому всегда ровен, спокоен, в меру самоуверен, в меру
самокритичен.
   - Я человек, - с аппетитом говорит он, - и ничто человеческое мне не
чуждо.
   Тебе интересно про него?
   У него великолепное обличье боевого, все испытавшего, все повидавшего
командира.
   - Мы, Варвара Родионовна, всего нахлебались! - любит он говорить, и это
правда.
   И Халхин-Гол за его плечами, и Хасан, и линия Маннергейма, и полгода
нынешней, ох, какой нелегкой войны. Ордена свои он носит умело, со вкусом,
они всегда на нем видны, даже когда он в плащ-палатке. Это особое
искусство, которым мой батя никак не овладеет, если ты помнишь. Ну что ж
еще? Китель на нем отличного покроя, шофер, с которым он приезжает к нам,
смотрит на своего майора обожающими глазами, но при этом никаких
панибратских отношений, у шофера рука к пилотке: "Есть, товарищ майор",
"Будет выполнено, товарищ майор", "Явился по вашему приказанию, товарищ
майор".
   Так вот, Вовик, от майора Козырева я убежала.
   Никогда я ни о чем не просила никого за эти длинные месяцы войны, а тут
поехала в санитарное управление фронта, отыскала папиного товарища по
прошлому, тоже "испанца", дивврача Ивана Александровича Шатилова, нашего
самого наибольшего начальника, - он и твоего папу хорошо знал, - пробилась
к Шатилову на прием и попросила перевести меня куда угодно, но, если
можно, - подальше.
   - От фронта подальше? - сурово спросил он меня.
   - Нет, от нашего отряда.
   - Почему так?
   Глупо объяснять. Я промолчала. Он написал записочку, сунул ее в
портсигар - это у него такая привычка, чтобы не забыть, потом спросил:
   - Степанова Варвара?
   - Так точно! - говорю.
   - А отчество?
   И сверлит меня глазами. То ли узнал, то ли догадался.
   - Отчество!
   - Родионовна! - отвечаю.
   Долго молча меня разглядывал, потом сказал в высшей степени
неприязненно:
   - Маленькое, глупое, злое насекомое! И вредное притом! Как тебе не
стыдно было отца обманывать? Ты знаешь, что он приехал в Москву через два
дня после того, как ты удрала, и прочитал чохом все твои письма,
заготовленные впрок? Он тут давеча мимоездом проследовал, я выходил к
поезду, помахал он мне этими письмами.
   Подумал мой дивврач и добавил:
   - Нахалка несчастная! Был бы я штатский - надрал бы тебе твои паршивые
уши. Да не реви, смотреть противно, ты же военнослужащая. Пиши отцу
покаянное письмо.
   Посадил меня за свой письменный стол, дал перо, бумагу, а погодя
сказал:
   - Моя Нинка тоже убежала.
   - Какая Нинка?
   - Дочка. Из Свердловска. По слухам, на парашютистку-диверсантку
обучается. А может быть, уже и в тылу у фрицев. Остались мы двое стариков
- Елена моя да я. Допиши, и пойдем к нам обедать.
   Я дописала, он сделал свою приписку, потом поправил мне запятые и
привел в избу, где квартировал с женой.
   - Вот, - сказал жене, - рекомендую: Нинка номер два. Дочка Родиона
Мефодиевича - помнишь моряка? Надери ей уши, Олена, мне неудобно, я ее
военный начальник, а у нас, к сожалению, телесные наказания запрещены
очень строго.
   Обедали мы молча. Шатилов пытался шутить, а Елена Порфирьевна смотрела
на меня мокрыми глазами, наверное, думала про свою Нину. Дивврач потом
тоже скис. А я думала про маму, и, знаешь, Володька, мне ее было ужасно
жалко. Как она там - под немцами, одна, ни к чему не приспособленная,
избалованная, вздорная? Жива ли? И как она ужасно одинока - это даже
представить себе немыслимо.
   В общем, я уехала.
   Уехала далеко - санитаркой в автохирургический отряд.
   Я убежала от Козырева, Володя, от вежливого, внимательного, красивого,
легкого майора Козырева.
   Понимаешь, какая я верная, Вовик?
   А ты не ценишь! И никогда не оценишь! Не поймешь!
   И все-таки понять бы следовало: иногда нашей сестре бывает так одиноко,
такие мы порой делаемся беспомощные, так нужно нам немножко участия
сильного и спокойного человека, чуть-чуть внимания, вот как Козырев: "Вы
давеча, Варвара Родионовна, сердились, что Шурик вывернул ваш зубной
порошок. Пожалуйста, вот у меня запас..."
   Чтобы кто-то думал!
   Чтобы кто-то знал, что номер твоей обуви тридцать три и таких сапог не
бывает, а без сапог невозможно. И чтобы этот кто-то, краснея и извиняясь,
с глупым даже подхихикиваньем, вручил тебе сапоги, переделанные из его
сорок четвертого номера при помощи саперного сапожника, и чтобы ты,
военнослужащая, знала, как ему _не просто_ было договариваться со своим
сапожником. Понимаешь? Чтобы он на тебя тратил душевные силы, на заботу о
тебе, на размышления о том, каково тебе, чтобы в твое отсутствие он
размышлял о тебе.
   Думаю, что много несчастных браков начинается именно с этого - с
душевной заботливости, которую часто принимают за любовь и которая, может
быть, и есть любовь, но за которую _заплатить_ любовью нельзя.
   Плохо мне, Володя.
   Не могу похвастаться ясностью и четкостью своего поведения с Козыревым.
   Мне было одиноко и тоскливо, он... впрочем, какое тебе до этого дело.
   Будь здоров.
   Козыреву я даже ничего не написала.
   И не напишу.
   И тебе, мой дорогой человек, долго не стану писать. Это я плохо
выдумала - эти неотправленные письма. От них не легче на душе, а только
труднее. Буду теперь тебя забывать. Это, разумеется, нелегкая работа, но я
постараюсь. Мне будет, конечно, очень мешать то, что я волею судьбы
оказалась немножко медиком, но и это минует.
   Кстати, Козырев, узнав, что я геолог, сманивал меня в саперы.
   Теперь он далеко от меня, и, наверное, мы больше никогда не увидимся.
   И с тобой мы никогда не увидимся.
   Прощай!
   Я устала тебя любить!
   Декабрь. Заполярье".



   ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ МЕДИЦИНСКОГО СОВЕТНИКА ДОКТОРА ГУГО ХУММЕЛЯ

   - Ничего я не понимаю! - раздражаясь, как ему показалось, очень громко
сказал Устименко. - Есть тут кто-нибудь?
   В густых потемках жарко натопленной землянки колыхнулся желтый коптящий
язычок каганца.
   - Сейчас вы будете спрашивать "где я?", - ответил Цветков. - "Где я",
"что это", а потом, как в одной пьесе: "Мама, дай мне солнце!"
   Володя промолчал. Цветков выглядел огромным, невозможно плечистым,
сказочной громадиной в своем полушубке, в ремнях, весь обвешанный оружием.
   - Подождите, старик, я сейчас разденусь, понимаете, только что
ввалился...
   - Откуда?
   - С войны. Воюем помаленьку. Вы еще не забыли в вашем небытии, что
нынче война?
   - Не забыл. А что, собственно, со мной случилось?
   - Шут его знает! - с грохотом сбрасывая с себя оружие, ответил Цветков.
- Во всяком случае, ранены вы не были, что же касается до некой острой
инфекционной болезни, то разве тут разберешь? Во всяком случае, вы едва не
отдали концы...
   - Ну да? - удивился Володя.
   - Вот вам и ну да! Так что это очень хорошо, что вы наконец очнулись...
   Положив свою тяжелую ладонь на Володино запястье, он посчитал пульс,
вздохнул и рассказал Устименке, что выходила его Вересова - дневала и
ночевала тут.
   - Разочаровавшись во мне, переключилась на вас, - с тихим смешком
добавил он. - Вы, с ее точки зрения, человек с большой буквы...
   Было слышно, как Цветков ел, потом долго, гулкими глотками пил воду.
Желтый огонек каганца медленно кружился перед Устименкой. Со вздохом он
закрыл глаза и опять задремал надолго. Потом вдруг в полусне вспомнил про
своих раненых, испугался и беспокойно, с сердитой настойчивостью стал
выспрашивать Цветкова подробно про каждого. Тот так же подробно рассказал:
все выздоровели, вернулись в строй, только у Кислицына какие-то нелады с
ключицей, вот поправится Устименко, будет видно - здесь оперировать или
отправить на Большую землю.
   - А есть связь? - спросил Володя.
   - Всенепременно. Тут, Владимир Афанасьевич, все всерьез, это не наш,
светлой памяти, летучий отряд...
   Володя с трудом соображал: сколько же времени прошло, если раненые, да
нелегкие, вернулись в строй?
   - Времени прошло порядочно, - неопределенно ответил Цветков.
   Они помолчали.
   - А наш доктор-немец? Помните, которого мы оперировали?
   - Умер, - раскуривая самокрутку, не сразу сказал Цветков. - Похоронили
мы нашего немца.
   Володя закрыл глаза: до сих пор он не мог еще привыкнуть к тому, что
люди вот так умирают...
   - Что он был за человек? - погодя спросил Устименко. - Вам удалось
выяснить?
   - Очухаетесь - расскажу! - коротко пообещал Цветков и, растянувшись на
своем полушубке, сладко заснул.
   Поправлялся Устименко вяло. Силы не прибавлялись, есть не хотелось, но
голова была ясная, мысли - стройные. Лежа подолгу один, он подбивал итоги
- так сам он на досуге называл свои размышления. А подумать было о чем -
жизнь, такая простая, как она представлялась ему еще совсем недавно, вдруг
усложнилась, наполнилась новыми, не укладывающимися ни в какие схемы
фактами; люди, которых делил он с ходу на положительных и отрицательных,
теперь представлялись ему совсем иначе, чем даже в Кхаре, и больше всего
занимал его мысли Константин Георгиевич Цветков: все было перемешано в
этом человеке - высокое и низкое, дурное и хорошее, настоящее и
поддельное. И так невыносимо трудно было Володе разложить на
соответствующие полочки это "разное" в Цветкове, что с "итогами" тут
решительно ничего не вышло, одно только было предельно ясно: та мерка, с
которой раньше Володя подходил к людям, сломалась, а новую он еще не
завел.
   Думал он и о Холодилине, и о Вере Николаевне, новыми глазами
присматривался ко всем навещавшим его товарищам по летучему отряду "Смерть
фашизму". И каждый раз убеждался, что те ярлычки, которые он приклеивал к
людям, - если, конечно, копнуть поглубже - не соответствовали первым его
впечатлениям: Кислицын, например, вовсе не был "старым солдатом, добрым
человеком и надежным товарищем". То есть все это в нем содержалось, но не
эти внешние, всем видные, на самой поверхности находящиеся черты характера
определяли нравственное содержание Кислицына. И одессит Колечка Пинчук не
был "беззаветным храбрецом", "душой отряда", "первым заводилой". Он выучил
себя не показывать, что ему страшно, приучил себя к совершенно
механическим шуткам, а одесские его шутки были взяты им не из жизни, а у
эстрадников и из кинокартин. Но все это, вместе взятое, не делало Колечку
хуже, наоборот, он был даже лучше, _вынудив_ себя быть необходимым отряду
этими выработанными в себе качествами, однако же ярлычок Устименки и здесь
оказался ошибочным. Простенький с виду Ваня Телегин был вовсе не прост по
существу, с независимым и даже нагловатым видом он умел услужить
начальству, умел угадать настроение Цветкова и исправить это настроение,
что шло, разумеется, на пользу дела, но и на пользу самому Телегину.
Бабийчук, при всех своих положительных качествах, был прижимист, всегда
имел запас курева, знал, как о себе лично позаботиться, и, заботясь о
других, тем самым, в _первую_ очередь, заботился о себе. Самый же
простоватый по виду из всего отряда, Цедунько, был самым хитрым, "хитрее
самого себя", - это для Володи было неожиданным открытием, но главным
открытием во всех этих размышлениях с подбиванием итогов для Устименки
оказалось то, что в отряде все друг друга знали, отлично разбирались друг
в друге, подтрунивали, посмеивались и поругивались, но при всем этом
относились один к другому серьезно, уважительно и спокойно. Впрочем, все
это выразил коротко и довольно точно, попивая как-то в Володиной землянке
крепко заваренный немецкий эрзац-кофе, бывший начхоз бывшего отряда
"Смерть фашизму" Павел Кондратьевич Копытов.
   - Та мы ж не ангельчики, - сказал он, улыбаясь в сивые, неподстриженные
усы. - Ангельчики на небе токуют, в облачках. А мы - нормальные советские
бойцы, вообще-то гражданские трудяги. Вы, Владимир Афанасьевич, как я
вижу, сильно много от человека хотите получить, как от того ангельчика.
Так я вам так отвечу: с другой стороны, даже ангельчик не способен то
сделать, что наш боец делал на марше. Прокис бы ангельчик, хотя и насквозь
от чистоты светится. А мы - ничего! Достигли, задачу на сегодняшний день
выполнили...
   Как-то вечером, когда у Володи сидела Вересова, пришел Лбов. Строгий,
подтянутый, холодно-вежливый, он посидел немного, сообщил, что "принял
решение переправить Устименку на Большую землю, так как с его непонятной
болезнью в условиях партизанской жизни не управишься", осведомился, нет ли
у больного каких желаний, и положил на одеяло две пачки московских папирос
"Люкс".
   - Ему же вредно! - укоризненно сказала Вера Николаевна.
   - Война вреднее! - усмехнулся Лбов. - Я, кстати, товарищи доктора, до
войны болел - и язва у меня, и с сердцем неладно. А вот нынче как рукой
сняло. Наука это объяснить может? И кстати, больше всего болел, когда
книгу свою писал...
   - Вы писатель? - удивился Володя.
   Лбов, вдруг сконфузившись, ответил:
   - Ну уж, сказали! Я директор совхоза был и очень увлекся куроводством.
Накопил некоторый опыт и хотел им поделиться с народом...
   - Про куриц? - совсем уж неприлично удивился Устименко.
   Лбов немножко обиделся:
   - Да, про куриц! А что удивительного?
   - Нет, я просто думал, что вы кадровый военный.
   - Был и в кадрах, - поднимаясь, ответил Лбов.
   "Курицы - и этот крупный, волевой подбородок с ямочкой, великолепный
отряд, о котором фашисты говорят с ужасом, а Лбов - директор совхоза.
Разве не странно?" - думал Володя, когда дверь землянки захлопнулась.
   - О чем вы все размышляете? - спросила Вересова.
   - О том, куда наш Константин Георгиевич девался, - соврал Володя. -
Вторую ночь не ночует...
   - А он с подрывниками ушел, с минерами. Он же не воевать не может, ну и
врач им всегда понадобится. Очень тут его нахваливают, прямо души в нем не
чают...
   Глаза ее потеплели, как всегда, когда она вспоминала Цветкова, но
заговорила она о нем каким-то странным, официальным языком, словно это
была справка из энциклопедии или некролог:
   - Удивительно энергичный, волевой человек. С огромными перспективами,
вы не находите, Владимир Афанасьевич? Разносторонне одаренный, и способный
хирург - я ему не раз за это время ассистировала, - и организатор
блестящий, и масштабы поразительные. Жалко будет, если застрянет он
партизанским врачом на всю войну. Я вижу его на очень, очень крупной
работе...
   Володя тихонько зевнул: никогда он толком не понимал Веру Николаевну.
Что означает это - застрянет партизанским врачом?
   Но она уже говорила о другом - о влюбленном в нее летчике с красивым и
книжным именем Кирилл: какой он умный, добрый, какое у него "щедрое
сердце" - она так и выразилась и даже повторила эти два слова, ей
нравилось говорить именно так. Потом она сказала, что Кирилл такой же
"большой ребенок", как и Устименко.
   - Почему это я большой ребенок? - вдруг рассердился Володя.
   - Ах, да не спорьте! - прижимая пальцы к вискам, как при головной боли,
сказала Вера. - Вечно вы спорите. Мы, женщины, гораздо лучше все про вас
знаем, чем вы про себя. Вот вы, например, будете крупным ученым, понятно
вам? И никакой вы не организатор, никакой не начальник. Вы типичнейший
первооткрыватель, ученый, немножко рассеянный, немножко бука, немножко
слишком настороженный к человеческому теплу, к участию...
   "Да она, оказывается, пошлячка!" - тоскливо подумал Володя.
   И, воспользовавшись своим правом больного, сказал:
   - Вы не обижайтесь, Вера Николаевна, но я спать хочу.
   Она ушла, все-таки немножко обидевшись. А среди ночи ввалился Цветков -
голодный, веселый, шумный, вытащил из кармана немецкую флягу, из другого -
немецкие консервы, из третьего - немецкие галеты. Глаза его блестели;
громко чавкая, глотая из горлышка фляги ром, даже не сбросив полушубок, он
стал рассказывать, как "рванули составчик", как взрывом подняло и свалило
оба паровоза, как еще долго потом горели цистерны с бензином и как били
партизаны из автоматов по гитлеровцам.
   - А раненые? - спросил Устименко.
   - Раненые? Двое! - рассеянно ответил Цветков. - Пустячные ранения. Вот
фрицам досталось - это да! Четыре классных вагона, один перевернулся
совсем, а другие с откоса ссыпались. Немцы - в окна, но, по-моему, никто
не ушел.
   - Послушайте, - сказал Володя, - вы же обещали мне рассказать про этого
немца-доктора.
   - А, да! - нахмурился Цветков. - Но понимаете, какая идиотская штука. В
войну трудно думать о таких вещах: мешают размышления. Мне-то еще ничего,
а вот таким натурам, как вы, оно просто, я предполагаю, вредно...
   - Вы только за мое политико-моральное состояние не беспокойтесь!
   - Решили зубки показать? - вглядываясь в Володю, спросил Цветков. - Они
у вас имеются, я знаю...
   Задумавшись, он выкурил подряд две Володины папиросы, хлебнул еще рому
и попросил:
   - Только, добрый доктор Гааз, не треплитесь сейчас об этом факте. Ни к
чему. Понятно?
   Он скинул полушубок, потянулся всем своим сильным телом и пожаловался:
   - Это не гуманно, Устименко. Я с работы пришел, мне спать надо, а тут -
рассказывай...
   Но Володя видел, что Цветаеву уже самому хочется рассказать, что
сегодня он непременно расскажет, не сможет не рассказать.
   И Цветков рассказал.
   Еще в самом начале сентября у одной бабки, лесниковой вдовы,
проживающей на так называемой Развилке, захворал внучонок. Мать мальчика
была застрелена каким-то пьяным гитлеровцем, отец - в армии. Полубезумная,
плохо соображающая старуха с умирающим ребенком на руках пришла в село
Заснижье, где расположилась немецкая воинская часть, и, увидев во дворе
избы своего кума Левонтия, толстого человека в белом медицинском халате,
прорвалась в ворота, рухнула перед толстым немцем на колени и, голося,
протянула ему ребенка. Толстяк этот и был наш с вами доктор Хуммель, по
специальности педиатр, специализировавшийся на детской хирургии. Осмотрев
здесь же, во дворе, ребенка, Хуммель ввел ему противодифтерийную сыворотку
и велел старухе проваливать. Ни единого человеческого слова он ей не
сказал и смотрел, по ее словам, "зверюгой".
   Ребенок выздоровел.
   Впоследствии, якобы прогуливаясь на охоту, Хуммель раза два навещал
старуху и с тем же "звероподобным" выражением лица швырял ей какую-то
смесь в пакетах, чтобы варить ребенку кашу.
   Никакой медицинской помощи населению в ту пору в Заснижье, как и во
всей округе, не существовало. Местный врач, молодой коммунист, был
гитлеровцами, разумеется, повешен. Акушерка и фельдшер сбежали. Застрявшую
дачницу-докторшу, по национальности еврейку, немцы сожгли живьем в сарае с
сеном.
   Слух о том, как толстый Хуммель спас внука кумы Левонтия, быстро
пронесся по всем окрестным населенным пунктам. И естественно, многие
матери понесли к Хуммелю своих детей - дифтерия тогда сильно тут
разбушевалась. Толстый и всегда чем-то недовольный доктор никому не
отказывал в помощи. Был хмур, смотрел угрюмо, но лечил и ни "курку, ни
шпик" не брал в качестве обычного мужицкого приношения - "шпиком и
курками" швырялся в тех, кто приносил этот незатейливый гонорар.
   В поведении Хуммеля еще в ту пору была замечена одна странность: он
_любил_, чтобы его "перехватывали", когда отправлялся он на охоту, и
раздражался, когда детей приносили к нему в санчасть. Бабы, разумеется,
сделали из этого соответствующие выводы и только в самых катастрофических
случаях шли к Хуммелю в деревню, а, как правило, вроде бы случайно, а на
самом деле, конечно, не случайно, перехватывали его за крутым поворотом
Старого тракта и задами вели обратно в Заснижье...
   Все это было странно, хоть мужики побашковитее и разъясняли про
Хуммеля, будто он имеет такой _секретный_ приказ от своей _пропаганды_ -
облегчать детские муки и тем самым удерживать крестьянство от связи с
партизанами и от разных других неприятных немцам действий. Но если это
было так, то почему Хуммель предпочитал лечить тайно, а не явно? Ведь все,
что делали немцы в пропагандистских целях, делалось не только явно, но и с
большой помпой!
   И еще была одна странность в поведении Хуммеля-охотника: он почти
никогда ничего не убивал - видимо, стрелок он был препаршивый, - однако же
стрелял часто, а когда одна мамаша поднесла ему тетерку, он обрадовался и
привесил птицу себе на пояс, будто сам ее свалил удачным выстрелом. После
этого случая толстого доктора непременно одаривали дичью, и он всегда ее
брал и хвастался своим немцам, какой он первоклассный охотник. Мужики,
конечно, знали, но помалкивали. Многие к тому времени догадывались, что
Хуммель побаивается своего фельдшера и предпочитает скрывать обилие своих
пациентов.
   Небезынтересно также и то, что, отправляясь на охоту, Хуммель всегда
имел при себе и хирургический набор, и шприц с иглами, и порядочно самых
разнообразных медикаментов...
   Впрочем, Хуммелю все-таки доверяли не до конца. Были даже слухи, что
дети, которым он вводил сыворотку, не более как через год все равно помрут
в корчах, будто придумали фашисты такую неотвратимую смерть. Кто пустил
этот слух - неизвестно, но только об этом поговаривали, и одна мамаша даже
не позволила Хуммелю "колоть" ребенка, а попросила лучше дать "порошки".
Хуммель мамашу грубо отпихнул, накричал на нее и сыворотку все же ввел.
   Но однажды произошел случай, о котором, правда, знали всего лишь два
или три человека в Заснижье, но который тем не менее очистил имя странного
немца от каких-либо подозрений в том, что он такой же негодяй, как все
другие фашисты.
   Вот как это произошло.
   В ночь на девятое ноября в Крутом логу, что на окраине Заснижья,
партизаны Лбова попытались взять "языка". Ночь была темная, холодная, с
дождем и снегом, но дело у лбовцев не выгорело: немцы подняли батальон по
тревоге, и партизанам пришлось уйти. Уходили они спехом и не подобрали
своего Гришку Панфутьева, лихого парня, который с искореженной разрывными
пулями ногой завалился без памяти в густой ельник на самой крутизне лога.
   В самую темень, незадолго до рассвета, Панфутьев очухался и, сдавив
зубы, чтобы не стонать и не выть от ужасной боли, на одной только "злости"
добрался до задов села со стороны старой крупорушки. Тут в крайней избе
проживала одна вдова, с которой у Панфутьева, как он выражался, были
"некоторые взаимоотношения". И вдова спрятала своего милого в погреб,
оказав ему неумелую, но посильную медицинскую помощь.
   Связаться с партизанами она не могла. Да и вряд ли лбовцы ей бы помогли
в те самые дни, когда батальон, испуганный внезапным появлением сильной
группы партизан, тщательно и по-немецки педантично прочесывал все подходы
к Заснижью. Дело же с ногой у Панфутьева шло не на поправку, а наоборот, к
большой беде. Чубатый, бесстрашный и лихой Гришка помирал.
   Тут вдова и приняла рискованное решение. Зная, что у Панфутьева есть
граната и пистолет, и поделившись с ним своим планом, она перехватила
Хуммеля, когда тот отправлялся на охоту, соврала ему, что у нее помирает
"ребеночек", что у него "ножка загнила", и привела толстого, пыхтящего и
хмурого доктора к себе в усадьбу. Немножко удивившись, что ребеночек в
погребе, и сказав, что это "ошень некорошо, глюпо!", доктор тем не менее
спустился по осклизлым ступенькам. По-русски, кстати, Хуммель понимал и
даже немножко говорил с тех самых далеких времен, когда совсем молодым
врачом был выгнан с Украины богунцами и таращанцами батьки Боженки и
Щорса.
   - Очень некорошо, глюпо! - повторил он, спустившись и, конечно, сразу
догадавшись, в чем именно дело.
   Гришка пьяными от высокой температуры глазами смотрел на немца. В руке
у него был пистолет. Вдова взяла гранату.
   - Вот так! - сказала она, не в силах более ничего объяснить.
   Надо только себе представить лицо любящей женщины в такое мгновение.
   Хуммель утер вспотевшее лицо, сел и, качая головой, вгляделся в своего
необычайного пациента.
   - Гросс малшик! - сказал не без юмора немец. - Колоссаль!
   И ушел за инструментами, которые не мог просто взять, а должен был
украсть - по причинам, о которых будет сказано ниже. И уйти к вдове ему
тоже было не просто. А Панфутьев и вдова ждали - это тоже следует себе
представить - эти несколько часов: он почти без сознания, и она с гранатой
в руке.
   Наконец немец явился. Гнойники он вскрыл успешно, во всяком случае
Панфутьева переправили впоследствии на Большую землю в хорошем состоянии.
После операции толстый немец несколько раз навещал своего больного,
который теперь сам держал гранату и пистолет.
   С этим своим пациентом Хуммель был куда ласковее, чем с прочими. Ему он
говорил не раз: "Какой короши, рослий малшик! Шулунчик! Колоссаль!" А
однажды посоветовал не играть с этими игрушками, они могут сделать "бух!"
   - Ежели наведете на меня ваших сукиных детей, господин доктор, - без
всякого юмора ответил Гришка, - таки сделаю "бух". И большой "бух". И себя
не пожалею, имейте в виду.
   - Глюпи болшой малшик! - сказал Хуммель. - Ошень!
   Сукиных сынов толстый доктор не навел. И от двух великолепных курок,
поднесенных ему вдовой, отказался, дав понять, и в грубой притом форме,
что если он захочет, то сам заберет себе все село и вдову тоже.
   Очень удивилась вдова, услышав это, так не похожее на толстого немца
заявление, но потом вспомнила, "то при разговоре присутствовал фельдшер
Хуммеля - стройненький, ясноглазый блондинчик, которого в селе боялись и
ненавидели больше, чем всех других оккупантов: про него ходили слухи, что
он ради забавы перестрелял немало народу.
   Как впоследствии выяснилось, этого самого фельдшера и боялся доктор
Хуммель - не без оснований при этом. Фельдшер Эрих Герц не раз доносил на
своего шефа куда следовало и имел приказ откуда следовало - внимательно
следить за доктором Хуммелем, так как у того был далеко не безупречный
послужной список.
   И Герц старательно следил.
   История с Гришкой Панфутьевым проскочила мимо него, он ее прозевал, но
нюхом почуял, что не только к детям ходил толстый доктор, а имело место
нечто гораздо более существенное, такое, что донеси он об этом где
следовало бы, его и заметили бы и _отметили_.
   Ясноглазый фельдшер стал "копать". Полностью он ни до чего не
докопался, но о слухах донес.
   Хуммеля увезли в гестапо.
   Он отверг все обвинения в помощи русским партизанам, что же касается
детей, то он не отказывался: Да, виноват! Да, давал вакцину! Конечно, это
скверно, но он с удовольствием оплатит вакцину из своих средств, пусть
деньги пойдут в "зимнюю помощь". Он виноват, но достоин снисхождения -
страдания детей для него невыносимы.
   Обер-штурмфюрер СС, молодой человек с превосходными манерами, внезапно
спросил:
   - А для чего, герр доктор, восемнадцатого ноября нынешнего года вы
брали с собой на визитацию полевой хирургический набор? Кого вы
оперировали? Поверьте, мне самому крайне неприятно это дело, я хочу его
прекратить. Напишите мне объяснительную записку, мы проверим и не будем
вас больше тревожить...
   - Я не брал хирургический набор! - желтея под спокойным взглядом
обер-штурмфюрера, ответил толстый Хуммель. - Это недоразумение!
   Вот, в сущности, и все.
   Предыстория на этом заканчивается.
   Толстого доктора отпустили с таким напутствием?
   - Мы не имеем формального права сейчас вас арестовать, герр доктор. Мы
должны довести следствие до конца, и мы его доведем. Мы подвергнем
_особому_ допросу всех лиц, в самой отдаленной степени причастных к тем
лицам, к которым вы были причастны. Понимаете мою мысль? Это будет как
круги по воде, нас так учил рейхсфюрер СС Гиммлер. Очень хотелось бы,
чтобы мы ошиблись, ибо случай этот беспрецедентный в имперской армии. Я
сам не слишком верю в него - в этот предполагаемый факт. Но инструменты вы
брали и оперировали ими - они до восемнадцатого еще ни разу не
употреблялись. Может быть, вы сами сейчас скажете правду?
   Хуммель ничего не сказал и уехал.
   На следующий день солдаты СС увезли старого Левонтия. Обер-штурмфюрер
не зря грозился кругами по воде. А что такое _особый_ допрос, Хуммель
знал. Десятки совершенно невинных людей могли погибнуть под чудовищными
пытками. Беспрецедентный случай с военным врачом Хуммелем, изменником и
большевиком, следовало довести до самой верхушки гестапо, дабы там
заметили и, естественно, отметили скромного обер-штурмфюрера, раскрывшего
преступление, позорящее имперскую армию...
   Машина заработала, и Хуммель понимал, что остановится эта гестаповская
мясорубка только в том случае, если он, Гуго Хуммель, исчезнет.
   Покончить с собой у него не хватало сил.
   Сознаться?
   Нет, не этого ему хотелось. Ему хотелось рассказать! Непременно
рассказать! И именно потому, что ему хотелось рассказать, он не мог
покончить с собой.
   Ночью, через два дня после того как увезли Левонтия, Хуммель постучался
к вдове и попросил ее связать его с другими "гросс малшик", которые делают
"бах" и "бум". Потом он показал, что иначе его повесят.
   - Некорошо! - сказал он.
   - Нехорошо! - зябко кутаясь в шаль, сказала вдова.
   Перед рассветом о просьбе Хуммеля доложили Лбову.
   Предысторию Лбов знал и назначил толстому немцу день и час встречи. На
эту встречу должна была выйти охраняемая своими ребятами отрядная
разведчица Маня Шерстнюк - девушка боевая и толковая.
   Закинув за плечо двустволку и захватив патронташ, Хуммель в назначенное
время появился на опушке, возле Карачаевского старого тракта. Все шло
хорошо до той минуты, пока ясноглазый Эрих Герц, провожающий своего шефа
ельником, не понял толком, куда пошел неповоротливый, по его
представлению, глупый и старый толстяк Хуммель. А когда понял, то
выстрелил из снайперской винтовки с оптическим прицелом, стрельбой из
которой в совершенстве овладел, убивая с дальнего расстояния рыбачащих
мальчишек и мужиков села Заснижье.
   Маня Шерстнюк с ребятами тоже всадила пару пуль фашисту Эриху Герцу, но
толстому Хуммелю, как известно, это ни в какой мере не помогло: он умер.
   - Что же он все-таки хотел рассказать? - спросил Устименко, когда
Цветков закурил. - Ведь он что-то непременно хотел рассказать. Что же?
   - Многое.
   - Что многое?
   - Погодите, передохну...
   Улыбнувшись чему-то, Цветков вдруг сказал:
   - У каждого свои маленькие радости. Уже умирая и зная, что умирает -
Хуммель понимал это, - он, представляете, чему радовался? Тому, что этот
гестаповец с хорошими манерами, обер-штурмфюрер, который сделал ставку на
дело изменника Хуммеля, теперь ужасно перепуган, что завел это дело и,
заведя, упустил Хуммеля. Очень это старика радовало. И радовало, что Герц
убит. Он интересно про Германию рассказывал - про систему доносов, как все
на всех доносят. "Каждый третий - это уши богемского ефрейтора, - так он
говорил, - а каждый второй - Гиммлера..."
   - Ладно, - нетерпеливо перебил Цветкова Устименко, - это все интересно,
но не это же главное. Главное - почему он себя так вел, ваш Хуммель.
Должны же быть какие-то причины. Ведь не в доброте тут дело, не в добром
докторе Гаазе, как вы любите выражаться. Тут, конечно, что-то гораздо
более значительное, так вот _что_?
   - Сложно тут все! - неохотно заговорил Цветков. - Очень даже сложно. Он
рассказал мне, что был в германской армии на Сомме, когда эти сволочи
осуществили газовую атаку. Оказывается, фосген пахнет свежестью. Сеном!
Вот он и запомнил эту атаку - один знаменитый залп, за которым не
последовало второго; ну и разорался, психанул, что называется. Тут ему и
дали...
   - Сидел он?
   - Сидел, потом погоны сорвали, потом помиловали - и на Украину. Здесь
опять немецкий террор, то да се. Знаменитая песенка, с восемьсот
двенадцатого года они ее поют: "Твое отечество должно стать _еще более
великим_". Это Хуммель мне сказал _еще более_. И тут-то вот начинается
самое странное.
   - Что? - спросил Володя.
   - Он сказал мне, что делал свои эти все дела с ребятишками не только
потому, что жалел их. "Нас отучили от человеческих чувств", - так он мне
объяснял, а главное - потому, что любит свою отчизну. "Ради Германии стоит
рисковать" - так он выразился.
   - Это как?
   - А довольно просто, - наклонившись к Володе, сказал Цветков. - Хуммель
объяснил мне все так: когда кончится это безумие жестокостей, когда вы
узнаете про фашизм все то, что вам еще неизвестно, а вам известно очень
мало, "почти ничего", тогда весь мир, все человечество возненавидит его
великий народ. Во всем ужасе фашизма будет повинна нация. Никому не придет
в голову, что в течение нескольких десятков лет богемский ефрейтор со
своими дружками перебил нации позвоночник совершенно так же, как его,
Хуммеля, фельдшер покончил со своим шефом. Никто не решится сказать, никто
не заступится за народ, никто не скажет ни об одном немце доброго слова. И
толстый Хуммель рассуждал: я, конечно, рискую жизнью, поступая так, как
подсказывает мне моя совесть или тот эрзац, который заменяет мне теперь
подлинную совесть. Но ведь моя жизнь - пустяки по сравнению с тем, что
вдруг, через много лет, в самый разгар этой ненависти ко всей нации, одна
русская баба скажет:
   - А вот и был доктор-немец, вот он что делал! Тоже человек был!
   - Хорошо! - вздохнув, негромко сказал Володя. - Ах, как хорошо: тоже
человек был...
   - Тоже человек! - повторил за Володей Цветков.
   В глазах его появилось настороженное, недоверчивое выражение, он снял
валенки, налил рому, потом, словно отмахиваясь от назойливых мыслей,
сказал:
   - Ну его к черту - это все!
   - Как вы думаете, Константин Георгиевич, есть у них еще такие? - тихо
спросил Володя.
   И тут Цветкова словно прорвало.
   - Я так и знал! - бешеным голосом почти крикнул он. - Я был уверен, что
вы про это спросите, чертов доктор Гааз! Вы добренький, вы желаете в этих
мыслях кувыркаться и слюни распускать! К свиньям собачьим! Не желаю про
это рассуждать, не желаю думать о том, что это нация Гете и Гейне! И идите
к черту, Владимир Афанасьевич, с вашими идеями...
   - Ладно, не орите, ну вас, - светло и прямо глядя в глаза Цветкову,
сказал Володя. - Ведь вы так же думаете, как я, только опасаетесь этих
мыслей. А зачем же нам бояться? Разве мы не знаем, что фашист - это одно,
а немец - другое? Разве это новость для нас? И разве точка зрения
советской власти другая?
   - Устал я, - вдруг пожаловался не умеющий жаловаться Цветков и
неожиданно погасил каганец. - Спать буду!
   Но заснул он очень не скоро - Володя слышал, думая свои думы. А
подумать ему опять было о чем, и, странное дело, печальная история доктора
Хуммеля чем-то успокоила его, ему стало легче на душе и словно бы проще
жить.
   ...А через два дня - ночью - его, совсем еще слабого, на розвальнях
привезли к лугу, на котором были выложены конвертом костры, обозначающие
место посадки самолета. Покуда ждали машину, Пинчук развлекал Устименку
сводками Информбюро, которые Володя знал уже наизусть, и сладкими
легендами о каких-то глубоко засекреченных ударах танковых сил Красной
Армии "внутри фашистского логова". Володя знал, что это вздор, но солидный
Павел Кондратьевич, тоже провожавший Володю, так кивал головой и так
таинственно при этом предупреждал, что "трепаться не надо", что у Володи
не было сил возражать.
   - Они сюда рванули, временно довольно удачно, - говорил Колечка, - но
мы им там наковыряли - в районе Мюнхена - Кельна, это тоже дай бог на
пасху. Новую технику пустили, верно, Владимир Афанасьевич, это точно.
Маневренная война, новая техника и стратегия: ты меня за ноги, а я тебе
голову в это время отвинчу...
   Самолет приземлился на рассвете, когда его уже перестали ждать. Хмурый
Цветков и Ваня Телегин помогли Володе взобраться в "кузов", как выразился
Бабийчук, винты самолета вновь завыли, завихрился на морозной заре снег,
самолет сделал круг и лег курсом на Москву.
   В машине были только раненые, сопровождающая их Вересова и Устименко с
отеками под глазами. Сидел он поодаль, чтобы не заразить своей неизвестной
болезнью других...






   НЕКТО ФЕДОРОВА ВАЛЕНТИНА

   Аглаю Петровну вел гауптфельдфебель пехоты: зеленые погоны и на шлеме
нашлепка в форме щита - черно-бело-красная. "Даже пехоту бросили меня
ловить, - устало подумала Аглая, - СД не хватило!" Лицо у гауптфельдфебеля
было длинное, белое, глаза скрывались за круглыми стеклами очков без
оправы. Такие лица Аглая Петровна видела в заграничных кинофильмах -
добрый пастор, или идейный учитель, или доктор бессребреник,
противопоставленный доктору-хапуге...
   Кроме этого очкастого ее сопровождали еще четыре автоматчика со
"шмайсерами" и псы - эльзасские овчарки, специально натренированные ловить
людей. У овчарок усы были в инее, и одна, которую она так глупо попыталась
задушить там, на повороте поселка, все еще кашляла, и каждый раз, когда
собака кашляла, ее хозяин из автоматчиков СД качал головой и ласкал
собаку, как бы подбадривая ее стойко перенести испытания и не падать
духом. А гауптфельдфебель морщился.
   Немцы шли быстро, и Аглая Петровна, чтобы ее не истязали, пыталась не
отставать от размеренного и крупного шага гауптфельдфебеля. Но все-таки
отставала, и тогда замыкающий, молоденький рядовой с желтыми петлицами,
бил ее сапогом по икрам - очень больно, умело и равнодушно.
   На пути к ним присоединились еще несколько солдат из так называемых
"групп уничтожения" СА - здоровенные ребята, мордастые, веселые,
светлоглазые арийцы. Они тоже все нынешнее утро и весь день ловили в
Бугаевских лесах "этих чертовых партизан", ловили и не поймали, а
гауптфельдфебель поймал, и Аглая Петровна слышала, как автоматчики СД
рассказывали солдатам из группы уничтожения, какая она "дьявольски наглая
русская потаскуха", как она "шипела и царапалась", как с ней "трудно
пришлось" и как "она делает вид, что у нее все в порядке, но мы увидим,
какой из нее сделают порядок!"
   "Да уж они постараются!" - с тоской подумала Аглая Петровна.
   В контрольно-пропускном пункте, на развилке дороги, ее словно бы
забыли. Гауптфельдфебель сидел на корточках перед овчаркой и внимательно
следил, как собака, покряхтывая от боли, глотает маленькие кусочки мяса, а
другие солдаты курили, и по их лицам было видно, что они и сердиты и
взволнованы из-за собаки. "Господи, да что же это я! - подумала Аглая
Петровна. - Вовсе он не пехота, а горные части - этот фельдфебель. Пехота
же белый цвет!" Ей все еще казалось, что те сведения, которые она здесь
раздобудет, потом пригодятся.
   Фенрих в коротеньком кителе - начальник этого домика - смотрел на возню
с собакой иронически, но когда узнал, сколько стоит рейху одна такая
овчарка, покуда ее научат и воспитают, - принес из другой комнаты аптечку
с множеством разных тюбиков, коробочек и флакончиков.
   Минут через сорок пришла машина - маленький грузовик с окнами в
решетках и отделением для собак. В машине приехал офицер, должно быть
ветеринар, с тугим круглым животом и тугими щечками. Натянув на руку
резиновую перчатку, он залез рыжей овчарке в пасть, прислушался, как
прислушиваются музыканты к своим инструментам, и заявил, что ничего
особенного не случилось и что можно ехать. И опять, как весь нынешний
день, они заговорили о морозах, о том, сколько сегодня градусов, и сколько
их будет завтра, и какая это Непереносимая вещь - русский холод.
   В машине ветеринар сел рядом с Аглаей Петровной и посмотрел на нее
сбоку. Она думала свои думы и дышала в ладони. Слева, в закутке, возились
и рычали овчарки. Было холодно и ветрено.
   - Откуда она взялась - эта чертовка? - спросил ветеринар.
   - Спрыгнула с самолета, - ответил гауптфельдфебель. - Фигурально
выражаясь, она взялась с неба, хотя и не сознается в этом.
   - Не девочка, но еще ничего!
   - Слишком худая! - произнес гауптфельдфебель. - Не мой тип. Впрочем,
для рядовых сойдет!
   - А парашют? - спросил ветеринар.
   - Мы не нашли! - вздохнул гауптфельдфебель. - Да и черт с ним. Бабенка
расскажет все сама с подробностями. Вещественные доказательства
оберштурмбанфюреру не нужны. Если они не хотят говорить, то вещественные
доказательства все равно не помогут, не так ли?
   Он поправил шлем на своей длинной, вытянутой голове и похвалил вязаный
шерстяной подшлемник.
   - Если бы не это великое изобретение, мы бы здесь пропали, - сказал
гауптфельдфебель. - Я в этом совершенно убежден.
   - А я нет, - ответил ветеринар. - Я вообще ни в чем не убежден.
Абсолютно ни в чем!
   - И в том, что вы есть вы, - тоже не убеждены?
   - Конечно, не убежден! - воскликнул ветеринар. - Единственно, в чем я
убежден, - это в ирреальности мироздания. Постучите, пожалуйста, водителю,
мне пора выходить, это Черный Яр.
   "Черный Яр, - подумала Аглая Петровна. - Сколько времени я здесь не
была. И Ксения Николаевна была бы рада, наверняка не испугалась бы. Сюда я
должна была прийти. И теперь я сюда не попаду. Никогда".
   Ветеринар вылез, автомобиль выскочил из лесу и теперь мчался полями.
Ледяной ветер нес бесконечные белые волны поземки, свистал в щелях
дощатого кузова грузовика, пронизывал насквозь людей. Немцы втянули головы
в воротники. Даже овчарки заскулили в своей загородке.
   "Как же это все произошло? - спросила себя Аглая Петровна. - Надо пока
обдумать, проверить, приготовиться!"
   И она опять стала, в который уже раз нынче, выверять все свое поведение
и вспоминать все, что случилось с ней с того самого мгновения, когда
Николай Ильич и двое ребят из его соединения вывели ее на тракт и в
который раз толково и подробно объяснили, как и куда идти, где сворачивать
и как обойти немецкий КПП, чтобы свернуть на Черный Яр. Нет, нет, все было
правильно, она ни в чем не оплошала, а то, что ее приняли за парашютистку,
- это глупая случайность, совпадение. Кроме всего прочего, нынче не могло
быть никаких парашютистов и парашютисток, она бы знала, если бы их ждали.
Да и незачем сбрасывать людей в лесу, когда есть удобная и давно известная
Москве площадка...
   Дурацкая случайность войны!
   А собака? Может быть, ей не следовало душить этого пса? Но ведь любой
человек станет сопротивляться, если на лесной дороге на тебя кинется вот
такое страшилище. Она, кстати, наверное, кричала от страха, не могла не
закричать!
   Впрочем, об этом не следовало думать.
   Нынче нужно было думать о том, что ее ждет.
   Короткая улыбка мелькнула на мгновение на ее обветренных, молодых еще
губах, мелькнула, осветив глаза, высокие скулы, шелушащиеся от морозного
ветра, мелькнула, чтобы на секунду вернулась прежняя Аглая Петровна
Устименко, мелькнула и исчезла, может быть теперь навсегда.
   Разве не глупо размышлять о том, что ее ждет?
   Это раньше ее всегда что-то ждало: ждал бой на заседании бюро обкома,
когда она затеяла строительство лесной школы для туберкулезных ребят и
когда Криничный вдруг закричал, смешно тараща глаза:
   - А где я тебе эти сотни тысяч возьму? Уведите ее, товарищи, у меня
припадок стенокардии начинается, уведите Устименко!
   И открытие школы ее ждало. Она лежала в те летние ветреные дни после
"аппендэктомии", как написал ей ученый Володя, ей еще нельзя было
вставать, но позвонил Криничный и сказал:
   - Не умрешь! Тебя там ждут!
   Она поехала, и они правда ее там ждали, потому что всем было известно,
как боролась она и мучилась с этим трудным строительством, как тяжело было
с кредитами, какой попался никчемный прораб и как председатель специальной
комиссии горздрава профессор Жовтяк, запоздало узнав о точке зрения
Криничного, вдруг приостановил строительство.
   Это была ее лесная школа, и все в области знали это, и сам Криничный
сказал ей на открытии:
   - Знаешь, Аглая Петровна, мы ведь, душа моя, многого от тебя ждем.
Ругаемся, но есть такое мнение - сильный ты потенциально работник.
   Разумеется, это он на всякий случай сказал - потенциально. Чтобы не
загордилась.
   А там, далеко на Севере, в тихой своей квартирке на черных скалах,
высоко над заливом, который поминутно менялся в цвете, ждал Родион
Мефодиевич, прислушивался к телефону, накрывая на стол, - ждал
запаздывающий рейсовый самолет, ждал жену. И она ждала мгновения, когда
катер глухо стукнется о просмоленные бревна пирса и Родион, смущаясь своих
краснофлотцев, скажет почему-то на "вы":
   - Здравствуйте, Аглая Петровна.
   Ждала она писем Володи - сердито-бодрых и стеснительно душевных, Ждала
его возвращения. Ждала отпуска, когда уезжали они с Родионом на Черное
море - "погреть кости", как говорил он, а в санатории ждала того дня,
когда войдет в свой кабинетик, повесит плащ и скажет секретарше Марии
Дмитриевне:
   - Ну, пропала теперь я. Как в этом хозяйстве разобраться?
   Дома ворчал прижившийся у нее дед Мефодий:
   - Аглаюшка, ванна тебя ждет!
   - Ужин тебя заждался!
   - У телефона тебя ждут!
   На своем корабле, уютно похаживая по маленькому командирскому салону,
вкусно затягиваясь папиросой, Родион утверждал:
   - Убежден я, Аглая, что человек должен до последнего дня своей жизни
ждать чего-то еще не бывшего в его биографии, самого удивительного,
единственного, того, ради чего он вообще рожден. Ты не согласна?
   И сулил:
   - Непременно такой день наступит. Обязательно! Тут и выйдет человеку
проверочка, наистрожайшая притом.
   "Что ж, наступил этот день?"
   Само мгновение перехода из света в тьму, конечно, не страшно. Тут
многое накручено поэзией, музыкой, естественным страхом смерти. Трудно,
разумеется, выдержать все то, что предстоит перед последней точкой, - вот
та "наистрожайшая проверочка", о которой толковал Родион Мефодиевич. Не
легко выдержать, не согнуться, не подчиниться той силе, которая нынче,
очень скоро, сейчас обрушится на нее всем своим грузом, всей расчетливо и
продуманно организованной хитростью, лаской, пытками, душевным
расположением, теплом, издевательствами, едой, голодом, жарой,
провокациями - всем, что она уже хорошо знала по рассказам людей,
испытавших это, но по рассказам, а теперь ей предстоит самой узнать то, о
чем она только слышала...
   - Она все время шепчет! - сказал гауптфельдфебель своему соседу -
автоматчику с черными усиками. - Шепчет и шепчет.
   - Наверное, молится! - усмехнулся солдат.
   - Большевики не молятся! - серьезно ответил гауптфельдфебель. - У них
нет никакого бога. К сожалению, и мы редко молимся!
   Солдат равнодушно кивнул. Фельдфебель принялся набивать табаком
короткую трубочку, и лицо его стало печальным. На безымянном пальце у него
был перстень, и на мизинце тоже. И Аглая Петровна вдруг удивилась, что
этот человек с красивыми руками и серьезным, значительным лицом несколько
часов назад спокойно и деловито бил ее сапогами, выкручивал руки и этими
самыми перстнями сломал ей зуб. А потом она услышала, как он напевает и
как наслаждается мелодией, и ей стало страшно. "Ведь он же не СА и не СС,
- думала она, - и его никто не мог заставить и не заставлял бить меня;
значит, он уж сам такой, и, значит, ему так нравится?"
   Были уже сумерки, когда они въехали в город, вернее, это был труп
города или даже скелет давно умершего города. Командуя эвакуацией, Аглая
Петровна не знала толком, как разбит ее город, тот город, где прошла почти
вся ее сознательная жизнь, и сейчас ей было горько и страшно смотреть на
темнеющие остовы разбомбленных зданий, на выгоревшую дотла Приречную, на
гордость города - шестиэтажную гостиницу, от которой просто ничего не
осталось, на изуродованный мост в Заречье...
   Перед машиной открылись ворота, автоматчики, разминаясь, топая ногами,
выскочили на мерзлый двор, Аглаю Петровну тоже высадили. Дворник в фартуке
разметал снег, трехэтажный дом гестапо ярко сверкал большими окнами -
здесь считалось дурным тоном прибегать к затемнению. Откуда-то потянуло
запахом добротной, сытной пищи, послышалась музыка, два офицера,
простоволосые, спортивного вида, в свитерах и в рукавицах, смазывали лыжи
на освещенной террасе.
   - Встать здесь! - сказал Аглае Петровне писарь.
   Она встала. Писарь говорил по-русски с трудом. Он записал ее в большую,
хорошо переплетенную книгу, потом отдельно на карточку, потом на карточку
поменьше. Другой человек - в синем переднике и таких же манжетах поверх
рукавов кителя - сделал отпечатки ее пальцев. А фотограф-солдат уже ждал
ее в углу большой пустой комнаты. Он тоже говорил по-русски те слова,
которые ему были нужны для его работы.
   - Сесть! - сказал он.
   И ногой подвинул Аглае Петровне табурет.
   Она села. Тогда он повесил ей на шею доску с номером "Р. - 709-3" и еще
раз велел:
   - Снимаю фас! Спокойно!
   Аппарат щелкнул.
   - Снимаю профиль! Спокойно!
   Потом приказал:
   - Встать!
   Она ушла в угол этой длинной, низкой, сводчатой комнаты. Здесь стояла
скамейка. Наверное, был час вечерней приборки, потому что солдаты убирали
и переговаривались. Они все были солдатами СС, отборными нацистами, и
говорили между собою, как и полагается истинным сынам тысячелетней
империи. Они поминали победоносные армии "Юг", "Центр", потом хвалили
какого-то Цейтплера, но больше всего африканского Роммеля и за ним Риттера
фон Грейма...
   - И еще женщины, - вдруг прервал их фотограф, складывая свою треногу и
запирая на замок шкаф. - Это непременно! Женщины, знаете ли, хорошо
выкормленные, хорошо вымытые, то, что можно было бы назвать гейшами для
наших войск. Понимаете, ребята? Без всякого свинства. Скромно, уютно, со
словами любви, с милым взором, чтобы поиграть на концертино, чтобы была
имитация любви, но чисто сделанная. Какой-нибудь умный полковник во главе
всей этой армии обслуживания, ну, знаете, талантливый, как Гагенбек в
Гамбурге с его мировым зверинцем. Животные на свободе...
   - Я с вами согласен! - ответил фотографу солдат с маленьким носом
пуговкой. - Я совершенно с вами согласен...
   Его круглое личико вспотело от волнения, и он тоже стал говорить о
женщинах в покоренных странах. Он не хотел насилия, ему было это все
противно. Он так же, как и фотограф, хотел германской организации.
Четкости, ясности замысла, размаха.
   - В конце концов, мы имеем на это право! - воскликнул высокий
лупоглазый солдат с мясистой шеей и бритым жирным лицом. - И мы, и наши
братья на фронтах. Женщина решает многое в нашей жизни.
   - Женщина ничего не решает, все решает подруга жизни, то есть жена, -
возразил солдат постарше. - Женщина развлекает, женщина, несомненно, есть
часть действующей армии, но решает супруга...
   Его подняли на смех. И его супругу тоже подняли на смех. О ней кое-что
знали, о том, как она "решает" там - в Данциге. Решала она, во всяком
случае, не в пользу своего мужа.
   - Семья! - гоготали солдаты. Уж молчал бы Рупл со своим семейным
счастьем. И если на то пошло, то эти летучие отряды милых дам именно для
того и нужны, чтобы солдат рейха никогда не думал о семье, чтобы он был
счастлив сегодняшним днем, а не надеждой на отпуск. Женщина! Знаем мы этих
подруг до гробовой доски...
   И, совершенно не замечая Аглаю Петровну, они заговорили о женщинах,
перебивая друг друга и хвастаясь своими победами во многих странах света.
Непристойные жесты и подлинный смысл слов не задевали ее внимания, но все
большее и большее отвращение охватывало Аглаю Петровну, когда она думала о
том, что это говорят не просто грязные люди, хулиганы, пьяная шпана, а
говорит система, государственный строй, будущее с их точки зрения, говорит
их "нравственность".
   Их начальник тоже сидел тут и курил сигарку, по беленой стене перед
Аглаей Петровной мелькали тени солдат - она отвернулась от них, радио
неподалеку играло один за другим жесткие, рваные марши, и было невыносимо
думать, что все это происходит в России, под русским небом, что вокруг
раскинулись русские поля и леса, раскинулись маленькие, милые ее сердцу
районные города, совхозы, села, деревни, колхозы, где она часто бывала и
подолгу работала, а вот теперь - сегодня, или завтра, или послезавтра ее
убьют только потому, что никогда не сможет она покориться этим тупым
громилам в серо-зеленых куцых мундирчиках, как не сможет им покориться та
великая страна, частичкой которой была она - Аглая Петровна Устименко...
   - Ах, да что тут! - вздохнула она и прислонилась к стенке, чтобы
подремать, пока есть возможность.
   Возможность была, про Аглаю, видимо, на какое-то время забыли, и она
мгновенно крепко уснула, до изнеможения измученная сегодняшним страшным
днем. А пока она спала, события развивались положенным в этом учреждении
чередом: фрау Мизель из вспомогательной службы, прозванная самими
гестаповцами неизвестно почему "Собачья Смерть", надев две пары очков,
"занималась" документами Аглаи Петровны. Специальный аппарат, очень
портативный, чрезвычайно удобный к использованию даже в полевых условиях,
подтвердил подлинность аусвайса - паспорта, изъятого у задержанной.
Паспорт был, и верно, подлинный, только фотография на нем была другая, но
на это аппарат не был "выучен", и потому Собачья Смерть, развернувшись на
своем вертящемся стуле, быстро напечатала на портативной полевой машинке
соответствующую положительную справку. Затем, мягко ступая плоскими, в
войлочных туфлях, огромными ногами, фрау Мизель пошла вдоль полок, где
была расположена соответствующим образом классифицированная картотека
гестапо группы "Ц", в которой имела честь преданнейше работать Собачья
Смерть. Пожевывая большими мягкими губами, Собачья Смерть сдернула со
второй полки коричневую папку с наклейкой: "Актив ВКП(б) область - город
(женщины)", - вынула оттуда полотняные серо-зеленые конверты с наклейками
- "брюнетки", "блондинки", "шатенки" - и, подумав, раскрыла тот конверт,
на котором была наклейка "брюнетки". Здесь были сосредоточены фотографии
главным образом из газеты "Унчанский рабочий", - конечно, обработанные и
увеличенные.
   Еще сырые здешние фотографии Аглаи Петровны лежали на специальном
пюпитре, сильно и мягко освещенном матовыми лампочками. Все еще пожевывая
губами - такая уж у нее была привычка, когда занималась она делом, - фрау
Мизель довольно легко нашла в конверте "брюнетки" фотографию женщины с
широко открытыми, чуть косо посаженными глазами, с высокими скулами, с
косой, уложенной короной, и с длинной подписью: "Устименко Аглая Петровна,
г.р. 1902, март, м.р. деревня Каменка Унчанск. уезда, член ВКП(б) с апреля
1918 г., посл. должность завоблнаробразом, член бюро обкома ВКП(б), вдова
чекиста, замужем за каперангом Степановым Р.М., популярна, известна,
опасна как организатор, расхождений с т.н. "генеральной линией" не имела,
взысканиям не подвергалась. Обр. высшее, спец. партийное также.
Предположительное местонахождение - подполье".
   Над фотографией имелся шифр: "Гр. - I".
   Это означало - по опознании и получении сведений подлежит негласному
уничтожению.
   Швырнув в бездонный рот круглую зеленую мятную конфетку, Собачья Смерть
еще раз взобралась на свой крутящийся стул, специальным, тоже портативным
полевым дыркоделом со шнурком, автоматически сброшюровывающим папку,
обработала документы, завязала шнур бантиком, запечатала узел сургучной
печатью со свастикой и литерой "Ц", привела в порядок свою прическу цвета
прошлогодней соломы и, заперев криминалистический архив на два ключа,
пошла по коридору к комнате шесть, где "занимался" штурмбанфюрер Венцлов,
недавно переведенный сюда за какую-то мальчишескую шалость с аллеи Шуха,
из Варшавы, из знаменитого тамошнего гестапо. Фольксдейч - немец из
Прибалтики - он был настоящим полиглотом: знал польский, русский,
украинский, по-чешски болтал как чех, парижане считали его уроженцем
Прованса, англичане принимали за йоркширца. В двадцать шесть лет он был
принят Гиммлером, в двадцать восемь имел удостоверение "ПК", что означало
"Гестапо внутри гестапо, или личный уполномоченный Гиммлера". По слухам,
бриллианты в Варшаве испортили ему карьеру, атласная карточка "ПК" была у
Венцлова изъята без объяснения причин. Теперь ему было нужно вновь набрать
недостающие очки в этой большой игре. Здесь он мог, разумеется, полностью
развернуться.
   И уже успевшая влюбиться в штурмбанфюрера Венцлова Собачья Смерть
понесла именно ему это "красивое и благодарное дело", как ей казалось.
   - Да! - крикнул из-за двери Венцлов.
   Но в кабинете Венцлова разглагольствовал сам штандартенфюрер фон Цанке,
и Собачья Смерть застыла со своей папкой у дверного косяка. Разговор,
видимо, начался давно, выражение тухлой скуки застыло в недобрых зрачках
Венцлова, но белое лицо его выражало вежливое и даже сердечное внимание.
   - И провидение поможет силе нашей германской мысли, - патетически
продолжал фон Цанке, кивнув на приветствие фрау Мизель, - поможет нашему
трезвому уму, поможет нашему национальному характеру в его величайшей
миссии. Но это только в одном случае. Если...
   - Если? - с готовностью повторил Венцлов.
   - Если мы будем иметь беспрекословные нам, абсолютно надежные, навеки
затихшие тылы. Потому что тылы - это всегда коммуникации - к чему?
   - К чему? - раздражаясь на эту манеру школьного учителя, но милым
голосом переспросил Венцлов.
   - К свершениям, мой мальчик, к свершениям! - воскликнул фон Цанке. - А
свершения еще только предстоят.
   Он усмехнулся одними губами:
   - Бывали ли вы в Индии?
   - Нет.
   - В Китае?
   - Нет.
   - В Египте?
   - Нет.
   - Вам предстоит расширить ваш запас языков. Через свершившееся
покорение большевистского государства - туда, в эти грандиозно богатые
страны, и дальше - вот наш путь, мальчик. Но и те пространства сторожит
коммунизм. Надо понять - у нас связаны руки, пока с ним не будет
покончено. Наша мечта неполноценна, пока мы не превратим равнины и леса
России в навсегда покорные коммуникации. Остальное нас с вами не касается.
Толковый руководитель сельскохозяйственного насоса в округе - талантливый
крейсландвирт обеспечит нацию продовольствием. Сырье мы тоже будем иметь.
Немки не отказываются рожать, ежегодное пополнение армии, военно-воздушных
сил и флота мы будем иметь регулярно. Разумеется, в зависимости от того,
как часто наши солдаты смогут навещать своих жен. Наше дело -
коммуникации, вот и все.
   Опираясь на трость, он резко повернулся к Собачьей Смерти и спросил у
нее, ткнув сухим пальцем в папку, которую она держала у своего тощего
бедра:
   - Это что?
   Фрау Мизель доложила - коротко и точно. И негромко: полковник терпеть
не мог, когда на него "нажимали глоткой", как он выражался. И интонации в
человеческой речи его раздражали.
   - Справедливость не нуждается в музыке, - почему-то говорил он, и никто
не понимал, что это значит.
   - Пусть этим займется Венцлов, - сказал фон Цанке, уходя. - Это - по
его части. Нужно только вспахивать поглубже, да, мой мальчик, поглубже.
Повесить мы всегда успеем, это следует помнить.
   И, опираясь на трость тяжелее, чем следовало при давнем и пустяковом
ранении, полковник ушел. Выждав, покуда дверь за "стариком" закрылась,
Венцлов осведомился у Собачьей Смерти бешеным голосом, но едва при этом
разжимая губы:
   - Кто вас просил тащить мне это вонючее досье, названное вами делом?
Какого черта вы вмешиваетесь туда, куда вам не следует и носа совать?
Слышали - пахать поглубже? Это значит, я должен получить от нее сведения,
от этой проклятой русской бабы, а что я получу, когда у нее такие данные?
Что? Еще раз "Интернационал", перед тем как ее станут вешать?
Коммуникации!
   Его трясло от бешенства. Собачья Смерть и идиотские разглагольствования
фон Цанке перемешались в его мозгу. Устименко! Вот такие, как она, и
командуют "тихими, безмолвными, покорными" коммуникациями. А партизанская
война еще только в зачатке...
   - Убирайтесь отсюда! - уже не сдерживаясь, рявкнул Венцлов. - И не
лезьте не в свои дела! Криминалистика - вот чему вас учили, а в остальном
мы разберемся без вашей помощи.
   Пытаясь мило улыбнуться, Собачья Смерть попятилась и тихонько закрыла
за собой дверь. В наступившей тишине Венцлов услышал гул моторов воздушной
армады. Это бомбовозы шли на восток. Сколько раз в сутки он вслушивался в
этот ровный, спокойный, солидный гул, когда они летели в ту сторону, и
сколько раз он закуривал, отмечая про себя другой ритм и некую сбивчивость
звука, когда они возвращались.
   - Следующего! - велел он дежурному. - Кто там?
   - Русская партийка, - щелкнул каблуками оберштурмфюрер Цоллингер -
"добрый малыш", как не без уважения звали его в группе "Ц". - Герр
штандартенфюрер записал за вами ее дело...
   Он опять щелкнул каблуками.
   - Хорошо. Через десять минут! - вздохнул Венцлов. - Кажется, я начинаю
уставать, старина.
   К Цоллингеру все немного подлизывались в группе "Ц". Дело заключалось в
том, что "добрый малыш" имел атласное удостоверение "Гестапо внутри
гестапо", и поэтому с ним старались дружить. И расстреливал он всегда на
трезвую голову, - веселый, вежливый малыш, любимец небезызвестного
Эйхмана, специалиста по "еврейским делам". В группе "Ц" дежурящий сегодня
"добрый малыш" тоже занимался евреями. И ведение следствия среди войск СС
и СД тоже было в его компетенции. Совсем недавно он вытащил оттуда одного
задумчивого болтуна, некоего Каспара Крюгера и вызвался расстрелять его
сам, хоть до этого они вместе охотились и слыли добрыми друзьями. И
запуганного лейтенанта, упустившего доктора Хуммеля, "добрый малыш" тоже
расстрелял, съездил на мотоциклете в Унчу, поставил разваливающегося на
части лейтенанта перед строем, "именем Великой Германии" выстрелил ему в
зеленое, уже мертвое лицо, сказал "хайль Гитлер" и умчался - веселый,
добрый сын своих престарелых родителей, нежный брат и настоящий нацист.
   Когда Цоллингер вышел, Венцлов вынул из ящика стола ампулу, белыми
пальцами отломал носик и высосал кофеин. Это его поддерживало больше, чем
сигареты. Потом он снял свой черный, сшитый еще в Париже мундир, с черепом
и костями на рукаве, с дубовыми листьями на воротнике, с одним мягким
погоном на правом плече, и, оставшись в тонком пушистом свитере, поправил
волосы. От кофеина посветлело в голове, полнее забилось сердце.
   "Все-таки у меня препаршивый подбородок! - подумал Венцлов, взглянув в
зеркало. - Срезанный! Даже у Собачьей Смерти великолепный подбородок, не
говоря о шефе. Что-то есть неполноценное в этой мягкости..."
   В дверь постучали.
   - Да! - крикнул Венцлов.
   Он стоял за своим письменным столом, когда ее ввели.
   - Садитесь! - велел штурмбанфюрер.
   Аглая Петровна села. Венцлов, поигрывая левой бровью, вглядывался в ее
лицо, в молодые обветренные губы, в суровые глаза - широко распахнутые и
как бы закрытые от него невидимой броней. Такие лица лишали его сна,
аппетита, ощущения своей силы, своего превосходства, своих знаний
человеческой души.
   "Коммуникации! - внезапно со злобой подумал он. Все чаще и чаще это
слово раздражало его. - Безмолвные равнины России. Черт дернул меня знать
этот язык!"
   - Федорова Валентина Андреевна? - спросил Венцлов.
   - Федорова Валентина Андреевна! - повторила Аглая Петровна спокойно, но
без всякой услужливости или готовности.
   "Изменник?" - подумала она, ко тут же поняла, что это немец, несмотря
на то, что следователь говорил по-русски довольно чисто. Что-то все-таки
было в его выговоре чужое, попугаячье: так не говорят люди на своем родном
языке.
   - Федорова. Очень хорошо! - сказал Венцлов и откинулся в своем кресле,
читая бумагу с орлом и свастикой.
   Теперь Аглая Петровна могла рассмотреть своего следователя.
   Его волосы цвета спелой ржи слегка начали редеть и были плотно зачесаны
назад, открывая большой, гладкий, плоский лоб. Блестящие голубые глаза с
густыми ресницами, тонкие, наверно подбритые брови, мягкий, слегка
кривящийся рот и сильно срезанный подбородок - вот такой был перед нею
следователь, с которым ей предстояло сражение не на жизнь, а на смерть. В
комнате на стене висел портрет Гитлера с ребенком на руках. Фюрер был
сфотографирован во весь рост, в мундире, в фуражке, у ног его, у блестящих
сапог с низкими голенищами, лежала собачка. На другой стене висел портрет
Гиммлера. А левая стена была завешена занавеской - зеленой, на кольцах и
на шнуре.
   - Ну что ж! - произнес Венцлов, перелистав все, что было в "деле". - Вы
сразу чистосердечно признаетесь и тем облегчите свою неоспоримую вину или
будете бессмысленно лгать и тем самым оттягивать вопрос о вашем
освобождении? Как вы желаете себя вести?
   Аглая Петровна молчала.
   - Вы курите?
   - Нет, не курю!
   - Вы желаете пить, есть? Вы желаете отдохнуть, поспать? Вы желаете
врача, медицинскую квалифицированную помощь? Вы, надеюсь, не пострадали,
прыгая с самолета?
   - Я не прыгала.
   - Прыгали! - устало вздохнул следователь. - Прыгали! Вот ваш снимок в
момент приземления, вот вы еще в воздухе...
   Он показал две фотографии-фальшивки, вложенные в папку Аглаи Петровны,
- эти фотографии рассылались Гиммлером из Берлина в разных вариантах.
Аглае Петровне стало смешно, и она тихонько улыбнулась.
   - Вы благоразумная женщина, - сказал следователь. - Стоит ли заниматься
всякой чепухой? Вы, я убежден, понимаете, что ваше дело проиграно и
сопротивление ничему не поможет. Не сегодня, так завтра, а не завтра, так
послезавтра - зачем же нам с вами мучиться?
   "Он не дурак, - спокойно подумала Аглая Петровна, - но тут явная
путаница. Меня принимают за какую-то парашютистку. Может быть, это мне
выгоднее?"
   И опять она ничего не ответила, прямо и твердо глядя в глаза нацисту.
Сердце ее билось ровно. Сколько раз за эти полгода она представляла себе
такие минуты. И вот они наступили. В сущности, им всем нужно от нее одно -
вопрос, который она должна была задать в Черном Яре: "Нельзя ли у вас
сменить отрез бостона на кабанчика?" И тогда...
   Но это "тогда" не наступит, вот в чем все дело, господин следователь
гестапо. И транспорт взрывчатки, застрявший в Черном Яре, вам не
достанется, и поезда ваши будут лететь под откос, и боезапас в поездах
будет рваться, и бензин гореть, и в вагонах, смятых и раздавленных, как
консервные банки, сотнями будут умирать искалеченные оккупанты...
   "Нельзя ли у вас сменить отрез бостона на кабанчика?"
   Так просто и так невозможно узнать!
   Так бесконечно просто, - правда, Родион? Володька, правда? А узнать
нельзя. И никто из них не узнает!
   "Буду нажимать на нее поначалу как на парашютистку, - думал Венцлов. -
Это придаст ей самоуверенности. И, как парашютистке, расскажу о наших
десантах, это действует на воображение. Что она там знает в лесах - эта
скуластая?"
   - Вы ничего не решили? - вежливо осведомился он.
   - Мне нечего решать! - ответила она.
   - Тогда я позволю себе продемонстрировать вам пейзаж достаточно
величественный, - на ходу сказал Венцлов, взял указку, подошел к левой
стене и, рванув рукой занавеску, повернул выключатель - огромная Европа
была утыкана флажками со свастикой.
   - Что вы на это скажете?
   Она промолчала, но он успел заметить, что карта произвела впечатление;
кстати, Венцлов давно утверждал среди своих коллег, что такого рода
психологические маневры, как правило, действуют на людей с некоторым
интеллектом.
   - На карте всегда виднее поступь истории! - с легкой улыбкой произнес
он. - Впрочем, я хочу рассказать вам кое-что о наших парашютно-десантных
войсках, так сказать, как специалистке...
   И голосом лектора, иногда сбиваясь на другие славянские языки, но
быстро и не без изящества поправляя себя, он стал рассказывать Аглае
Петровне о том, что такое настоящие парашютные соединения, не кустарная
выброска дюжины идейных (мы не спорим) храбрецов, но подлинные десантные
части, такие, как, например, войска генерала Штудета, действовавшие во
время операции "Везерюбунг", или такие, которые были сброшены в Коринфе
или на Крите.
   Холодным и жестким голосом он называл количество планеров, Ю-88, Ю-52,
рассказывал о громадных контейнерах с вооружением и боеприпасами, о
"человеческих бомбах" с амортизаторами, о том, как диверсионные группы
могут быть сброшены для выполнения задания и как потом они опять соберутся
в своей бомбе, а самолет зацепит их якорем и унесет домой, в добрую,
милую, веселую, мощную Германию.
   "Германский кулак, - слышала Аглая Петровна, - германская сила,
германский гений, германский здравый смысл". И армии он называл, армий
было очень много, дивизий и корпусов тоже, и еще каких-то особых отрядов,
специальных групп, подвижных группировок и всякого такого, но это ее мало
интересовало.
   Почти не слушая, она готовилась.
   Ведь все это он говорил недаром? Сейчас, конечно, должно было произойти
нечто очень важное. И оно произошло.
   - У вас нет никаких надежд, - устало щуря глаза, сказал Венцлов. -
Решительно никаких. Будете рассказывать?
   - Нет! - напряженно ответила она. - Мне нечего рассказывать.
   - А может быть, вы все-таки что-либо мне расскажете, мадам Устименко
Аглая Петровна? - совсем ровным, тихим голосом спросил он. - Что-нибудь?
Для начала? Немножко.
   - Я не понимаю вас, - не сразу сказала Аглая Петровна. - Я ведь
Федорова...
   - Некто Федорова, - засмеялся он, - да? О нет, вы не Федорова...
   - Федорова!
   - Вы - Устименко, коммунистка...
   - Я - Федорова!
   Следователь слегка нагнулся вперед.
   - Устименко!
   - Нет!
   Теперь они говорили очень быстро, перебивая друг друга. Это все вдруг
сделалось похожим на какую-то страшную игру.
   - Устименко!
   - Да нет же - Федорова, Федорова, Федорова!
   В это мгновение он ударил ее указкой по лицу с такой силой, что сразу
же брызнула кровь. Он бил указкой, как хлыстом, - по лицу, по голове, по
плечам, по рукам, которыми она пыталась закрыть лицо, до тех пор, пока ей
не удалось вывернуться и вскочить на ноги. Но едва она схватила со стола
пресс-папье, как сразу же увидела направленный на нее ствол пистолета и
услышала глухой, словно в воде, голос:
   - Положить! Застрелю!
   Пресс-папье упало. Она его не положила, она просто уронила, потому что
разбитые указкой пальцы не могли удержать ничего.
   Наверное, он повредил ей слух, теперь она почти не слышала его слов. Он
что-то кричал, а она утирала кровь ладонями и все старалась не упасть.
Потом вдруг сделалось совсем тихо. В тишине два солдата с одинаковыми
проборами посадили ее на табуретку посредине комнаты, один раскрыл ей рот,
другой что-то плеснул, и она проглотила. Следователь ходил по комнате из
конца в конец. "А если его убить?" - подумала Аглая Петровна. Он ходил не
торопясь, покуривая, сильно наступая на каблуки. "Его надо убить!" - опять
подумала она.
   - Расскажите про ваше подполье! - приказал следователь издали.
   - Нет! - ответила она разбитым ртом. - Нет никакого подполья!
   - Вы пришли оттуда?
   - Нет!
   - Кто еще там с вами в лесу?
   Она промолчала.
   - У вас есть явка? Вас же позвали на связь.
   - Нет.
   - Куда вы должны были явиться?
   Она не ответила. Какой был смысл отвечать? Зачем ей отвечать? И чем
скорее это все кончится, тем лучше.
   - Если вы будете мне отвечать, - мягко заговорил следователь, - вам
будет прекрасно. Я понимаю ваши чувства: вы - солдат, и у вас есть долг.
Но я тоже солдат, и у меня тоже есть свой долг. В данном случае я
победитель и не могу допустить такую ошибку, чтобы мои солдаты погибли от
ваших партизан при моем попустительстве в то самое время, когда всем
известны правовые нормы и положения, касаемые партизанской войны,
выработанные еще в 1907 году на Гаагской конференции. Вам они известны?
   Аглая Петровна молчала, вытирая кровь, стараясь отдышаться. Наверное,
он бил ее не только указкой, но и пресс-папье, - ужасно болело плечо,
словно там что-то сломалось.
   - Согласно положениям конвенции, - продолжал Венцлов, - сопротивление
населения страны или ее части войскам противника допускается только до
того, как страна оккупирована войсками противника, и никак не после
оккупации. Таким образом, ваша партизанская борьба с нами противоречит
международному праву.
   - Да что вы? - удивилась Аглая Петровна. - Вот никак не думала!
   Венцлов крепко придавил сигарету в пепельнице. Действие кофеина
проходило, он опять почувствовал усталость.
   - Я не советовал бы вам шутить! - сказал штурмбанфюрер.
   - А я и не шучу.
   - Еще одно мелкое замечание, - произнес он. - Вы все вне закона также и
потому, что международное военное право требует соблюдения партизанами
общих правил вооруженной борьбы. Например, вы, партизаны, обязаны носить
определенную форму или заметные издали знаки отличия. Гаагская конвенция
запрещает вам скрывать оружие...
   Он говорил все это, кажется, совершенно серьезно. И Аглая Петровна
улыбнулась, стирая кровь с лица. Она плохо соображала, но все-таки это
было смешно, как смешон был Адольф Гитлер с ребенком на руках, как смешон
был "добренький" Гиммлер, - так же смешно было негодование этого
следователя в его желтом свитере.
   - Что? - спросил он испуганно. - Что? Почему вы смеетесь?
   Она не ответила.
   - Хорошо, перерыв! - сказал Венцлов. - Я даю вам время на размышления.
   И, отвернувшись к белому рукомойнику, засучив рукава свитера, принялся
мыть руки, словно врач в амбулатории.
   Вошел солдат с автоматом на шее и встал у нее за спиной. Она оглянулась
- он стоял в каске, с оттопыренными ушами, с тупым взглядом тяжелых
свинцовых глазок. Венцлов попрыскал на себя парижской лавандой, закурил
сигарету от зажигалки, натянул свой черный китель с черепом и костями и,
выставив вперед срезанный подбородок, вышел из комнаты.
   Солдат шумно высморкался и вздохнул.
   Аглая Петровна сидела неподвижно, свесив руки вдоль тела, и ни о чем не
думала.
   - Бедный допрый фрау! - произнес солдат. У него была такая работа - у
Вольфганга Пушмана, - он знал всего лишь несколько фраз-крючков и
надеялся, что хоть кто-нибудь когда-нибудь клюнет на эту приманку и
разоткровенничается. Он знал - бедный дефочка, бедный малшик, бедный фрау,
бедный старишок, бедный старучка, бедный зольдат и еще отдельно: Сталин -
корошо, Гитлер - плохо. Но никто еще на эти жалкие уловки ни разу не
попадался.
   Пушман опять вздохнул. "Не везет тебе, Вольфганг! - скорбно подумал он.
- Война кончится, а ефрейтора тебе не получить".
   Так прошло десять минут, пятнадцать, полчаса. Потом мысли Аглаи
Петровны стали проясняться. Вновь она увидела комнату, стол на лапах
грифа, лампу из сверкающего металла, Гитлера. Потом разглядела под стеклом
на столе следователя большую фотографию - голенастого мальчика в штанишках
с помочами, играющего на песке. "Это его сын, - подумала Аглая Петровна. -
Странно! Зачем ему сын?"



   ВОТ И ВСЕ!

   - Мы вас допрашиваем более пятидесяти часов, без передышки, - сказал
Венцлов. - Вам следует учесть, что человеческие силы имеют предел. Глупо в
вашем возрасте умереть ни за что - просто потому, что вдруг сердце возьмет
да и не сработает, не так ли?
   Голос следователя донесся до нее из бархатного полумрака. Он
разговаривал сам с собой в другом, прохладном и не ослепляющем мире. Это
ее не касалось. Она же боролась со светом, с этим проклятым, палящим,
звонким светом, со светом, проникающим внутрь, иссушающим кожу, высекающим
слезы.
   - Ну?
   Она молчала. Сменяя друг друга, следователи разговаривали сами с собой.
Она перестала говорить. Рефлектор, который стоял перед ней на табурете,
был не менее полуметра в диаметре. Раскаленная спираль тихо и ровно
шипела. Это называлось: "Хорошенечко погреть неразговорчивую мадам".
   Неподалеку стоял кувшин с водой. Протяни руку и пей. Она один раз
попила - вода была горько-соленая. Это называлось: "Освежиться".
   - В сущности, мне вас жалко, - раскуривая сигарету, дружески заговорил
Венцлов. - Вам ведь еще нет сорока, не правда ли? Ответьте откровенно на
все наши вопросы, помогите нам как свой человек, и мы не только вас
отпустим, мы даже перебросим вас во Францию, в прекрасный город Париж. Вы
несомненно читали о нем. Вы будете жить спокойно, красиво, изящно. Вы
привезете с собой легенду о себе. Знаете, что такое хорошо сработанная
"легенда"? Это ряд поступков, приведенных в порядок лучшими умами нашего
учреждения, это систематизированные поступки, в конце концов определяющие
характер данного индивидуума. Мы дадим вам возможность войти в
определенную среду, вы войдете туда как русская, как красная партизанка,
как героиня, бежавшая из нашего концлагеря. Мы свяжем вас с движением
Сопротивления - это интересная, напряженная, живая работа. И когда мир
будет переустроен, мы не забудем ваших услуг, понимаете, Устименко?
   - Сволочь! - запекшимися губами, едва слышно сказала Аглая Петровна.
   - Как вы сказали? - с надеждой в голосе спросил он.
   - Сволочь, - устало повторила она.
   Он издали смотрел на ее как бы пылающее в свете рефлектора тонкое лицо,
с высокими скулами, с чуть косыми к вискам глазами, со слипшимися на лбу
темными, коротко остриженными волосами.
   Это дело тоже было проиграно.
   Никакая, конечно, она не Федорова, она - Устименко. Но она не
сознается. И если она даже согласится с тем, что фамилия ее действительно
Устименко, - дальше дело не пойдет. Он здесь недавно, но он знает - он
покопался в архиве, а чутье у него тонкое. Самое простое, конечно,
повесить, но ведь от этого на коммуникациях не наступит та благословенная
тишина, которой так жаждет старый идиот фон Цанке. День за днем, месяц за
месяцем почти без сна и отдыха они пытаются навести порядок на этих
коммуникациях. И порядка нет. Они вешают и расстреливают, пытают и
сжигают, они уничтожают целые селения, они льстят и задабривают, они
притворяются кроткими и доброжелательными, они вновь жгут и пытают, -
порядка нет. Целые обкомы большевистской партии уходят в подполье, и уже
завоеванная земля оказывается районом сражений. Понятие тыла и фронта не
существует не потому, что есть авиация, а потому, что рукопашный бой может
начаться в любом месте покоренной территории, потому что в своем кабинете,
или в спальне, или в столовой нет гарантии, что нынче, сию минуту, не
окажется убитым некий генерал-полковник, фельдмаршал, гаулейтер, самое
охраняемое, ценнейшее, важнейшее государственное лицо. Понятия тыла и
фронта смешались, потому что летят под откосы поезда с воинскими грузами и
солдатами, взрываются "сами по себе" мосты, от неизвестных причин
самовоспламеняется бензин на аэродромах, исчезают часовые, офицеры,
любовницы военных чиновников, "горит земля под ногами", как пишут
коммунисты и своих газетах.
   Спокойные коммуникации!
   Тишина русских равнин!
   Путь к Индии и Китаю, дорога в Тибет...
   Чертовы идиоты!
   Он включил настольную лампу, открыл "дело Устименко А.П." и перелистал,
не торопясь, попыхивая сигаретой, несколько справок, изготовленных нынче
днем Собачьей Смертью, - о людях, которые хорошо знали Устименко А.П. по
работе. Это были главным образом учителя и директора школ и техникумов,
заведующие районными отделами народного образования, инспектора и просто
канцелярские служащие - вроде Аверьянова, который, не зная, разумеется,
никаких подробностей, уже давно дожидался очной ставки со своим бывшим
начальством.
   "Гл. бухгалтер уволен согласно приказу А.Устименко за систематическое
пьянство, появление на работе в нетрезвом виде и непристойную ругань по
отношению к подчиненным, - прочитал Венцлов. - Крайне озлоблен, обращался
с рядом заявлений в высшие советские инстанции и, наконец, в суд с иском,
в котором ему было отказано, так как суд удовлетворился объяснительной
запиской А.Устименко".
   Похвалив мысленно Собачью Смерть за криминалистическую расторопность,
Венцлов нажал пуговку звонка и велел рыжему швабу по фамилии Шпехт
привести. В гестапо не полагалось говорить - кого именно.
   И тут опытный следователь, прожженный гестаповец Венцлов допустил
непростительную, чудовищную ошибку: привыкнув к розовато-золотистому свету
огромного рефлектора, он забыл, что любой свежий человек, увидев
раскаленную спираль и тысячу ее отражений, увидев иссушенное лицо с
кровоточащими губами, увидев рубильник на столе возле следователя, а
главное - увидев никелированные цепи, которыми Устименко была прикована к
деревянному креслу, в одно мгновение догадается о том, что это не допрос,
а пытка, самая настоящая, жестокая, расчетливая и педантичная пытка.
   Так оно, разумеется, и случилось.
   Старый, поросший седой щетиной, серый и одутловатый Аверьянов - в
драных валенках и старом пальто, подпоясанный тоненьким дамским кушачком -
как вошел, так и замер в дверях, словно не веря своим остекленевшим от
пьянства глазам и стараясь поглубже вжаться в дверной косяк.
   Тихонько выругавшись, Венцлов выключил рефлектор, зажег потолочную
люстру и, не придавая особого значения этому несущественному, как ему
тогда показалось, промаху, жестко спросил:
   - Господин Аверьянов Степан Наумович?
   - Так точно, - глухим, пропитым голосом ответил бухгалтер. - Явился по
вашему вызову... Повестка...
   И он стал искать по карманам повестку.
   Аглаю Петровну Аверьянов еще не узнал, он видел только стриженую голову
и маленький красный гребешок в волосах.
   "Теперь кончено, - спокойно и вяло подумала Аглая Петровна. - Этот
выдаст. Зачем ему я? Он с удовольствием выдаст, даже счастлив будет. Но
какое это имеет значение теперь? Ведь все равно они от меня ничего не
узнают..."
   И, стыдясь того, как этот пропойца ее выдаст, чтобы не видеть его, она
закрыла усталые, красные, замученные, пылающие под рефлектором глаза.
   - Сюда пройдите! - велел Венцлов. - Нет, нет, вот сюда!
   Ей было слышно, как, противно шаркая валенками, Аверьянов миновал ее
кресло, она даже почувствовала запах перегара и грязной одежды, но глаз не
открыла, испытывая непреодолимое отвращение к подлости, которая сейчас
неминуемо должна была произойти.
   - Кто эта женщина? - быстро, лязгающим голосом спросил Венцлов. -
Только торопитесь, не раздумывая! Вы хорошо ее знаете, господин Аверьянов,
скорее!
   - Ее? - удивленно осведомился Аверьянов. - Вот эту?
   "Неужели я так изменилась, что он не может меня узнать? - подумала
Аглая Петровна. - За двое суток..."
   - Глаза! - крикнул Венцлов. - Это еще что за штуки! Глаза открыть!
   Она открыла глаза и без страха, но брезгливо, как смотрит человек на
задавленную автомобилем крысу, взглянула в лицо Аверьянову. Старик глядел
на нее истово и внимательно, словно бы стараясь выполнить желание
гестаповца всеми своими силами, и Аглая Петровна вдруг поняла, что он
узнал ее сразу, мгновенно, и сразу же решил не выдавать. Остекленевшие его
глаза внезапно блеснули живым человеческим светом, это был как бы короткий
и спасительно блеснувший луч маяка, а при упрямстве Аверьянова, которое
она хорошо помнила из-за длинной и трудной тяжбы с ним, на него сейчас
можно было положиться.
   - Ну? - спокойно-уверенным голосом осведомился Венцлов. - Узнали вашу
дорогую начальницу, милейшую Устименко?
   - Нет, не узнал, - задумчиво жуя беззубым ртом, деловито ответил
Аверьянов. - Ту я хорошо знаю, еще бы ту суку мне не знать, - вдруг
распалившись, крикнул он. - Та мне крови выпустила - до смерти не забуду!
Ту! Кабы та была! - мечтательно и с искреннейшей злобой добавил он. - Я бы
сам с нее кожу содрал, с живой...
   "Не узнал, - перерешила Аглая Петровна. - Разумеется, не узнал".
   - Не видел я эту бабенку, - опять заговорил Аверьянов. - Никогда не
видел...
   - Нет, видели, - вдруг, на величайшую радость Венцлову, решившему, что
сейчас она сознается, сказала Аглая Петровна. - Видели, и не раз, Степан
Наумович. Я вам финансовые отчеты сдавала из своей школы в Нижних Вальцах,
должны вы вспомнить, Федорова я, Валентина Андреевна...
   Это была страшная, но решительная и окончательная ставка. Аверьянов мог
не узнать ее в лицо, но голос крутой своей начальницы старик вряд ли бы
позабыл. Так пусть же все решится сразу: если она не Устименко, то
непременно Федорова, и это подтвердит или возразит ей в этом старый
пьяница Аверьянов, пропащий человек, рискующий сейчас жизнью ради нее -
своей главной врагини.
   - Федорова, - все еще моргая, повторил он. - Много Федоровых-то в
области. А ты что ж, не та ли Федорова, что мне всегда квартальные отчеты
задерживала? Постой, постой! - живо и сердито воскликнул он. - Это
Мартемьянова такая еще была - Сонька, все глазищами крутила, она да ты, а
я от своей барыни за вас расхлебывал. Теперь помню, как же, как же...
   И тут опять Венцлов понял, что допустил ошибку номер два.
Обрадовавшись, словно новичок в гестапо, он позволил ей назваться
Федоровой, и тем самым она как бы принудила Аверьянова подтвердить свою
выдумку. Но почему же Аверьянов спасает коммунистку, начальницу, которая
его в свое время погубила? Разве мог он, Венцлов, предположить, что очная
ставка с Аверьяновым закончится так глупо? Но она закончилась, и про
"Софку Мартемьянову" слушать он не желал.
   - Можете идти! - холодно произнес он, не желая выдавать свое
раздражение. - В комнате девять заполните бланк: разглашение того, что вы
видели и слышали в этих стенах, карается повешением, - произнес он
привычную формулу. - Проваливайте...
   - А закурить у вас не разрешите? - жадно, боком, вглядываясь в Аглаю
Петровну и давая ей что-то таинственное понять выпученными глазами, сказал
старик. - Вы уж извините, но не куривши с самого рождества...
   Он протянул было грязную руку к портсигару Венцлова, но тот портсигар
отдернул и сам дал Аверьянову сигарету.
   Когда дверь за Аверьяновым закрылась, Венцлов сказал с усмешкой:
   - Вы совершенно не дорожите моим временем. Но я им дорожу. Теперь я
убежден, что вы - Устименко, а коммунистка-террористка, партизанка
Устименко, конечно, не пожелает с нами разговаривать так, как мы бы этого
хотели. Поэтому вы умрете.
   - Немножко раньше вас, - светло глядя ему в глаза, ответила она. - Вас
ведь тоже расстреляют за все те штучки, которые вы проделывали с
невиновными людьми. Непременно расстреляют!
   - Вы думаете? - с полуулыбкой отозвался он. - Но кто же? Наши лагеря
уничтожения перемалывают всех сопротивляющихся столь энергично, что очень
скоро все будет совсем тихо...
   Она молчала: ей не хотелось перед смертью растерять то душевное
спокойствие, которое, как это ни странно, она обрела из-за очной ставки с
Аверьяновым. Если даже этот выгнанный ею за пьянство человек, старик, с
которым в мае сорок первого года она судилась и который без конца писал
про нее всякие небылицы, если этот старик не предал ее, то как же, в
общем, не страшно умирать...
   Явился рыжий детина Шнехт, щелкнул каблуками. За ним вошли еще двое
солдат в коротких мундирчиках, один что-то дожевывал.
   - Наверх! - по-немецки приказал им Венцлов. - На девятку.
   Шнехт что-то, по всей вероятности, возразил в вопросительной форме, ей
уже все стало неинтересно, она готовила себя к тому, что неотвратимо
надвигалось на нее, ей все-таки еще нужно было "нравственно собраться". И
потому она думала о самых близких людях - о Родионе, от которого с самого
начала войны не имела вестей, и конечно о Володе, про которого она знала,
что он с боями прорвался к отряду Лбова. И о Варваре подумала она, и еще о
многих других людях, с которыми работала, спорила, ругалась и мирилась,
вспомнила Москву и почему-то летящую чайку на занавесе того театра, в
котором она была последний раз в жизни с загорелым, очень красивым
Степановым.
   - Увести! - приказал Венцлов.
   Аглая Петровна оглянулась на него. Он стоял посредине кабинета - в
свитере, докуривая сигарету. И, улыбаясь, сказал:
   - Вас ведут на смерть, мадам!
   Для того чтобы ее убить, солдаты надевали шинели у вешалки, где стоял
часовой в каске, словно на переднем крае. Шинели - для того чтобы не
простудиться, убивая ее.
   Смерть!
   По коридору, пахнущему дезинфекцией, Аглаю Петровну вывели на лестницу,
заставили миновать два марша и открыли перед ней дверь наружу.
   Тут дул ледяной ветер.
   И вдруг Аглая Петровна узнала солярий школы номер четыре. Это она
настояла на том, чтобы здесь непременно был солярий. Так красивы были при
взгляде оттуда широкая, полноводная Унча, заливные луга, беленькое, в
яркой зелени Заречье и новый мост...
   Да, конечно, вот там, во тьме, скованная льдом, застывшая нынче река.
И, радостно улыбаясь, она вспомнила, как стояла тут в ветреный весенний
день с заехавшим на одно воскресенье Родионом, как хвасталась ему этой
затеей, когда здесь еще были только балки и страшно было смотреть вниз,
как Родион обнял ее за плечи и сказал, подставляя лобастую голову ветру:
   - И верно славно. Свистит, как в море!
   - Тебе, если как в море, то все хорошо! - смеясь, ответила она.
   Она вздрогнула - Шпехт, положив огромную лапу ей на плечо, повернул ее
куда-то во тьму. Погодя она увидела столбы с железными кольцами и широкими
кожаными браслетами, на которых нарос бахромчатый иней. Шпехт опять дернул
ее за плечо и поставил к столбу, а солдаты быстро и ловко принялись
застегивать на ней ремни - на горле, на локтях, на запястье, на коленях,
на лодыжках - всюду теперь были пряжки и кольца, которые оказались
нанизанными на цепочку. Потом Шпехт, посапывая, щелкнул ключом - все это
сооружение запиралось на замок.
   - Прекрасно! - произнес Шпехт и потянул Аглаю Петровну за руку, как бы
примеряя - сможет ли она достать до кнопки, которая торчала на маленьком
столбике рядом.
   Потом дверь на солярий захлопнулась, и тотчас же Аглая Петровна увидела
черное морозное небо с несколькими едва заметными звездочками. "Что-то
Родион любил говорить о звездах, - подумала она, - жаль, я никогда толком
не слушала".
   Озноб пробрал ее, и она поняла, что это не затянется надолго, но ей
было почти хорошо, во всяком случае спокойно, и она рассердилась, когда
увидела возле себя своего следователя с сигаретой в зубах, в фуражке
набекрень и в меховой волчьей куртке.
   - Возле вашей руки - кнопка, - сказал он домашним, уютным голосом. -
Если пожелаете со мной побеседовать, нажмете кнопку. Обман будет стоить
дорого...
   Она молчала.
   - Вы поняли меня?
   Аглая Петровна опять ничего не ответила.
   Тогда рукою в перчатке он ласково потрепал ее по плечу и пожаловался:
   - Думаете, мне весело заниматься этим грязным ремеслом? Но что делать?
Попробуй я отказаться, знаете, как со мной поступят? Даже старые
заслуженные криминалисты, которые высказывали только сомнение в своей
личной пригодности к политическому, а не уголовному сыску, уничтожались в
наших подвалах на Принц-Алъбертштрассе в течение часа. Работает машина,
огромная машина, гигантский механизм, и его не остановить. Да и упрямство
никогда ни к чему хорошему не приводило. Жизнь такая одна, такая
неповторимая, такая совершенно навсегда единственная, зачем же от нее
отказываться? Ради неба? Но ведь там ничего нету. Решительно ничего! Или,
быть может, вы верите в вечную жизнь? В то, что там для вас будет хорошо?
Вот там, где едва мерцают эти паршивые звездочки?
   И с чувством, даже с дрожанием в голосе он продекламировал:

   - Провиденье, Провиденье,
   Влей в нас силы и терпенье,
   Влей любовь, всели смиренье,
   Научи прощать врагов,
   В нас пребудь во век веков...

   Вас это устраивает?
   - Оставьте меня в покое, - тихо попросила она.
   - В вечном! - усмехнулся Венцлов. - Но все-таки помните про звонок!
   "Вот и все, - подумала Аглая Петровна. - Теперь уже все!"



   ТЕТКА, ГДЕ ВАРВАРА?

   "Тетка Аглая, я по тебе соскучился.
   Конечно, ты скажешь, что я скучаю не по тебе, а просто потому, что
валяюсь в госпитале и ничего не делаю. Может быть, это и так, но все-таки
я с удовольствием бы тебя повидал.
   Почему ты мне не пишешь? Сама учила всегда отвечать на письма.
   Ты еще помнишь меня, тетка Аглая? Помнишь, как называла меня
"длинношеее"? Помнишь, как говорила, что я твой единственный, ненаглядный
и любимый племянник Володя?
   Скучно мне, тетка, ничего не делать. Не умею я это. Ничего не делать с
веселым лицом - наверное, здорово! И, знаешь, я завидую людям, которые
умеют отдыхать, умеют "забивать козла", играть в шашки, с задумчивым,
грустным и значительным выражением лица перебирать струны гитары.
   Зачем ты меня не научила всей этой премудрости, тетка?
   Ты была обязана научить меня ничего не делать и получать от этого
удовольствие.
   Никаких новостей у меня тут нет.
   Впрочем, есть: ужасно поругался с Мишкой Шервудом - помнишь такого? Мы
с ним вместе кончали наш институт. Немножко лупоглазый, зализанный,
благообразный блондинчик. Был в институте пареньком не без способностей,
но уж как-то слишком, как-то почти истерически ждал диплома. Я помню
чувство раздражения, которое он вызывал у меня, да и не только у меня, а и
у Огурцова и у Пыча, этим ожиданием диплома, этими возгласами о том, что
пора закончить образование, пора подвести итоги, пора быть врачом. Это
трудно объяснить, тетка, но ты у меня умница, ты поймешь: мне всегда
казалось, что стремление к получению бумаги за подписью и печатью еще не
есть стремление к деланию дела на планете Земля. Герцен гениально выразил
это примерно такими словами: "Диплом чрезвычайно препятствует развитию,
диплом свидетельствует или утверждает, что дело кончено - по-латыни, если
я не вру, консоматум эст. Носитель диплома совершил науку, знает ее".
Здорово? Так вот, Мишенька Шервуд из тех людей, которые _совершили_ науку.
А это мне всегда подозрительно, хоть ты, разумеется, сочтешь все это
обычным моим завиранием. Ладно, еще поговорим, когда встретимся.
   Короче, военврач третьего ранга товарищ Шервуд навестил меня в приемный
день в нашем госпитале, что, по существу, зная его характер, довольно
трогательно. Работает он в Москве, проживает у своей "кузины",
розовенькой, сытенькой, собирает материалы для диссертации. "И терпентин
на что-нибудь полезен", как любил говорить Пров Яковлевич Полунин, цитируя
Пруткова.
   Сидели мы в гостиной, - тут есть такая, на три этажа одна. Шервуд,
кстати, принадлежит к тем людям, которые гостиную непременно называют
холлом, плащ - мантелем, буфет - сервантом. От медицины он, по-моему,
успел за эти годы здорово оторваться, во всяком случае говорит о довольно
элементарных вещах с некоторым испугом и старается поскорее переменить
тему разговора.
   Естественно, зашла речь о войне, затем - о фашизме, потом - о немцах. И
тут Мишенька Шервуд, глядя на меня своими спокойными, выпуклыми глазками,
произнес целую речь о Германии. В общем, этот аккуратный мальчик "пришел к
выводу", что немецкий народ как таковой, именно народ, должен быть
уничтожен за все свои злодеяния. Не только _фашизм_, понимаешь, тетка, а
именно народ - женщины, дети, старухи, старики, - "чтобы неповадно было",
как выразился Мишенька.
   Я даже толком поначалу не понял, потому что не слишком внимательно его
слушал: он говорит "красиво", а я это не люблю, ну да и ты знаешь - есть у
меня проклятая привычка задумываться о своем, когда слушать неинтересно.
Но тут ввязался один летчик, у него нога ампутирована, удивительно милый и
скромный парень. Я по его голосу понял, что что-то случилось, так он вдруг
осведомился:
   - Народ? А народ-то при чем?
   Шервуд объяснил, при чем именно народ. Нас было уже не трое в углу -
возле фикуса, - а человек десять. И главным образом раненые. Объяснил
Мишенька аккуратно, толково, убедительно с его точки зрения. Ну, а меня
занесло. Уж не помню, что именно и как я заорал, но заорал - это точно,
заорал так, что Шервуд даже отпрянул от меня и оказался на порядочном от
нас от всех расстоянии. Помню я: заблеял он что-то по поводу
"расходившихся нервов", а летчик мой Емельянов замахнулся на него
костылем. Некрасивое было зрелище, тетка, отвратительное. Известный тебе
Родион Мефодиевич меня бы за такую истерику навеки запрезирал, но ты ему
об этом не пиши - это письмо лично тебе. Мишенька Шервуд тоже показал
зубки, кусаться он умеет. И голова у него посажена, как выражается дед
Мефодий, не "редькой вниз". Почувствовав перед собой единый фронт людей,
хоть немного, но повидавших войну, Миша полез с речами об извечном русском
добродушии, "преступном" в данное время, о "единстве и целенаправленности"
действий, о вреде рассуждений и размышлений в трагические часы небывалой в
истории человечества войны. Тут я и вцепился в него, что называется,
"мертвой хваткой". Нас всех корежило от этой демагогии, но все-таки двое
немножко растерялись и, конечно, не от доводов Шервуда, а от его манеры
высказываться, от намеков и того, что Варвара именует "подтекстами", от
того, как берет он на испуг такими категориями, как "от этого недалеко до
пацифизма" и "поздравляю вас, товарищи, вы договорились до точки". Тут уже
меня совсем разобрало, и стал я бить Шервуда, фигурально выражаясь,
наотмашь и смертным боем. Двое "засомневавшихся" вернулись под наши
знамена. Но здесь я допустил глупость. Я сказал, тетечка Аглаечка, что
меня в нашем споре поражает кровожадность тылового деятеля Шервуда.
   - Тылового? - осклабился Шервуд. - Значит, все работающие не на фронте
наши товарищи - тыловики?
   Я сам помог его демагогии. Теперь он ринулся в бой - обвиняя и
наскакивая, ругаясь и разоблачая. Таких, как Шервуд, хлебом не корми -
только оговорись при них, только неточно вырази свою мысль, На этом строят
они свое благополучие. Ну, меня, конечно, тоже взорвало. Спор превратился
в явление иного порядка, теперь Шервуд должен был доказать, что мы
проповедуем непротивление злу насилием, что мы на фронте опасны, что от
прощения народу до прощения фашизму один шаг, что от нас беды не
оберешься.
   И тут, тетка, я сделал, кажется, вторую глупость. В запальчивости взял
да и рассказал про одного немецкого военного доктора, с которым свела меня
недавно судьба. И рассказал про его смерть.
   Какая это была нечаянная радость для Шервуда!
   Он даже порозовел от счастья.
   И ничего, разумеется, мне не ответил. Я уже был недостоин его
возражений. Миша Шервуд обратился к другим людям, к нашим выздоравливающим
раненым, и сказал им голосом негодующего обличителя:
   - Видите, товарищи? Теперь вам, надеюсь, всем понятно, к чему приводит
этакая, с позволения сказать, философия? Теперь вы разобрались в том, что
проповедует Устименко? Вот его философия в действии! Военврач Устименко
расхваливает благородство врача, говорит о его муках совести, призывает
вас к самокопанию и к разным интеллигентским штучкам, вместо того чтобы
уничтожать немцев, как бешеных собак. Устименко желает, чтобы, стреляя,
каждый из вас задумывался - не в Хуммеля ли он стреляет, не поранит ли он,
сохрани боже, добренького фашистика...
   - Врешь, Шервуд! - заорал я. - Мы убиваем и будем убивать оккупантов,
мы воевали, воюем и будем уничтожать фашизм до тех пор, пока не освободим
не только Европу, но и саму Германию от Гитлера и той мерзости, которой он
исковеркал поколения немцев. Но немецкий народ - это другое дело...
   Ох, как меня понесло, тетечка!
   И как я шумел, как орал! Впрочем, Шервуд все-таки ушел победителем.
Очень мне хотелось пнуть его туфлей, но я этого не сделал. А мой милый
Емельянов (он по образованию - филолог) спросил:
   - Его фамилия Шервуд?
   - Шервуд.
   - Он не потомок того Шервуда, который выдал декабристов и за это
получил приставку к своей фамилии от самого Николая? Шервуд-Верный.
   - Не знаю, - сказал я.
   А Емельянов подумал и добавил:
   - По всей вероятности, Шервуд-Верный такой же был аккуратный.
   Мне же мой Емельянов посоветовал:
   - Насчет этого Хуммеля вы, доктор, зря рассказали. Тут он прав -
Верный! Ну его к черту насчет этих вещей на войне задумываться.
   Вот, тетечка, каких я дров наломал.
   Скверно, правда?
   Ты ничего не слышала о Постникове, о Ганичеве, о моем Огурцове? Он
где-то застрял и пропал.
   Имеешь ли вести от Родиона Мефодиевича? От деда Мефодия?
   Тетка, где Варвара?
   Если это письмо до тебя дойдет, то напиши мне сразу же - где рыжая
Степанова. Я, как легко догадаться, не собираюсь входить с ней в
переписку, мне просто интересно вчуже - где она может быть, эта самая
Варвара.
   И не улыбайся, пожалуйста, все это кончено навсегда.
   Так и вижу, как ты улыбаешься.
   Будь здорова, тетка!
   Мы еще доживем до всего самого хорошего.
   Напиши мне сюда, как ты там.
   Скорее бы меня выписали, тетечка!
   Остаюсь твоим всегда любящим племянником.
   Владимир".



   НЕУДАЧИ ПРОФЕССОРА ЖОВТЯКА

   - Вон! - сказал немецкий врач. - Убирайтесь немедленно вон! Вы не
понимаете?
   Жовтяк не понимал: он не знал по-немецки.
   - Вас выгоняют вон, - перевел Геннадию Тарасовичу Постников. - Слышите?
   - Вон! - повторил немец и пальцем показал на дверь. - И никогда не
являться больше!
   Геннадий Тарасович вышел в коридор. По лицу его ползли слезы. Разве он
виноват в этой чудовищной вспышке сыпного тифа? Разве немцы хоть чем-нибудь
помогли? Разве не писал он бумаги - одну за другой - от почтительной до
дерзкой? Да, да, последняя была дерзкой, вот за это он и поплатился...
   По коридору санитары-немцы в одежде, похожей на водолазные скафандры,
таскали вонючие тюфяки, простыни, изношенные одеяла - жечь. Свистал
морозный, со снегом ветер; эти проклятые марсиане, конечно, справятся со
вспышкой. У них просто: сожгут все, и конец.
   Хлюпая носом пожалостнее, он протянул руку назад нянечке, чтобы подала
ему шубу. Но даже эта чертова Клавдия не пожалела своего старого и
заслуженного профессора она просто сделала вид, что не замечает его слез.
И шапку она ему пихнула, не глядя на него.
   По бывшей Пролетарской, ныне Адольф-Гитлерштрассе, январский злой ветер
гнал поземку. От холода у Довтяка перехватило дыхание. И страшно вдруг
сделалось, невыносимо, чудовищно страшно. Как теперь он станет жить? Он -
певец зарплаты в любых деньгах - от царских до оккупационных марок.
Продавать коллекцию? Кто купит? Немцы? Но стоит им узнать про его
сокровища, и они отберут все, отберут даром, ни за грош. А его убьют! Им
ничего не стоит его убить. Не таких убивали - деловито, быстро, болтая
между собою, веселые, выбритые, в начищенных до зеркального блеска
сапогах, гладко причесанные, с волосами, такими же блестящими от
фиксатуара, как сапоги от ваксы...
   Вздыхая, шаркая подшитыми валенками, уступая дорогу немцам, он тащился
домой к себе, на далекую Поречную улицу. Черт его дернул поселиться там, а
нынче не переедешь, не стронешься со своим фарфором, фаянсом и
картинами...
   Широко распахнулась дверь казино "Милая Бавария", скрипящий на ветру
фонарь осветил трех немецких танкистов, их черные погоны с розовой
окантовкой, их нагрудные знаки - распластавшийся орел из серебра, их
серо-черные петлицы и сытые морды. Потому что казино было в полуподвале,
Жовтяку вдруг показалось, что танкисты вылезли из земли, как дождевые
черви.
   Геннадий Тарасович приостановился: никто в городе никогда не знал, чего
можно ожидать от пьяных победителей, во всяком случае с ними не следовало
сталкиваться.
   Из широкой, ярко освещенной, распахнутой двери казино потянуло запахом
пищи - луковым сытным супом и тефтелями по-гречески. Жовтяк жадно
принюхался - бывало, и ему доставалась такая еда...
   Взяв друг друга под руки, три немца вдруг запели старую, ставшую модной
нынче песню с идиотскими словами: "Я утру твои слезы наждаком".
   Сделав на всякий случай почтительное и доброе лицо, Жовтяк подождал,
покуда пьяные танкисты-фенрихи свернули за угол бывшей улицы Рылеева, потом
вошел во двор, обогнул смердящую помойку, где рылись какие-то ребятишки,
дернул дверь на блоке и заморгал, остановившись на верхней площадке
служебной лестницы, уходящей в недра кухонь и кладовых "Милой Баварии".
Здесь, далеко в этом подземном царстве сытной еды, в овощерезке работала
бывшая Алевтина, впоследствии Валентина Андреевна Степанова, которую
устроила сюда мадам Лисе, главная портниха городских "шоколадниц", как
принято было называть девок, путающихся с немцами.
   Спустившись в тамбур перед моечной, где с грохотом сваливали грязную
посуду и где ничего не было видно от пара, Жовтяк немножко постоял,
протирая запотевшие очки, потом сделал несчастное лицо измученного, но
все-таки не падающего духом интеллигента, потоптался слегка и,
ссутулившись как только мог, спросил у пышногрудой официантки -
"кельнерши", как их называли немцы:
   - Будьте добры, сделайте одолжение старому человеку, не откажите в
любезности, Валентину Андреевну можно попросить?
   Кельнерша, недовольно поведя плечиком, убежала, но все-таки Алевтину
позвала. Когда-то красивое, живое лицо бывшей горничной господ Гоголевых
поблекло, под глазами появились темные полукружия, шея сделалась дряблой,
и выглядела Алевтина усталой, даже замученной.
   - Ох, - скучно сказала она. - Опять вы!
   Жовтяк поцеловал ее руку, потрескавшуюся и почерневшую от кухонной
работы, и помолчал, давая понять и выражением лица и позой, что сам он
весьма огорчен, но ведь что поделаешь...
   - Уж и не знаю, - задумчиво произнесла Алевтина, - просто-таки не знаю,
как нынче с вами быть, Геннадий Тарасович. Строгости пошли ужасные.
Вечерами, попозже, часового даже к нашему служебному входу ставят. Никому
не войти. Вы бы хоть поосторожнее, да и меня подведете, теперь за
форменные пустяки выгоняют...
   - Вот и меня сегодня выгнали! - сложив рот куриной гузкой, сообщил
Жовтяк. - Нет, я ничего, - заспешил он, - я никаких претензий не имею,
мне, разумеется, за этой гигантской энергией имперского командования не
угнаться, я свое отжил. Но, знаете, вопрос меню, ням-ням...
   Он немножко пожевал ртом и опять жалостно посмотрел на Алевтину.
   - Только подождать придется, - почти не слушая его, сказала она. - И не
тут, лучше во дворе постойте...
   - Чур, не забудьте! - сказал Жовтяк и шаловливо погрозил Алевтине
пальцем. - Ожидание должно быть вознаграждено, разве не так, мадам?
   Ждал он долго и все время зевал - ужасно хотелось спать.
   И тревожился - вдруг его за это время обворовали. Но ожидание, в конце
концов, было вознаграждено, Алевтина крикнула: "Где вы тут, Геннадий
Тарасович?" - и сунула ему кулек с едой. Он жадно и на этот раз искренне
поцеловал ей руку и сразу же заспешил, потому что в последнее время у нее
появилась отвратительная привычка спрашивать, и притом со значением в
голосе: "Какие новости?" Он понимал, что она ждет и какие новости ей
нужны, но совершенно не желал разговаривать на эти темы.
   Возле разбомбленного собора, в скверике, где горел фонарь, он
разобрался в кульке: здесь были три вареные свеклы, несколько сырых
картофелин, пара крупных луковиц и криво отрезанный, наверное уворованный
в спешке, кусок мяса - граммов триста-четыреста. И комок белого жира в
отдельной бумажке.
   "Ишь ты! - одобрительно подумал Жовтяк. - Проворная дамочка!"
   Вареную свеклу он съел здесь же, на лавочке, потом, увидев солдата,
наклеивающего что-то на доску "спецобъявлений" немецкого командования,
быстро поднялся и, сказав в огромные, квадратные плечи немца "пардон,
мосье", стал читать новый приказ, истово шевеля губами. Понял он мало,
разве что много раз повторявшееся, как, впрочем, во всех фашистских
приказах, слово "расстрел", но подпись под приказом так поразила его, что
он не поверил своим глазам, отступил на шаг, подошел ближе и опять
отступил. Нет, сомнений больше не было. Крупно, жирными типографскими
литерами тут было сказано: "Военный комендант майор цу Штакельберг унд
Вальдек".
   - Унд Вальдек! - словно молясь, прошептал Жовтяк. - Цу Штакельберг унд
Вальдек! Цу! Унд!
   Почувствовав в ляжках слабость, он вновь сел на лавочку, и тотчас же та
давно миновавшая ночь во всем своем великолепии воскресла перед ним:
супруга штабс-капитана в пышном, душистом, необычайного покроя пеньюаре,
испуганное лицо юной галичанки-кормилицы, полупьяный, с моноклем
штабс-капитан, младенец в колыбели, обтянутой голубым шелком, букет
махровой сирени и он сам, Жовтяк, подтянутый, в чужом, но словно влитом
френче, инструменты для лошадей и осветившиеся счастьем фиалковые глаза
баронессы.
   "Да, но ведь это она была урожденная цу Штакельберг унд Вальдек! - с
мгновенным испугом вспомнил Жовтяк. - Она, а не он! Он был просто
Клеттерер - да, штабс-капитан Клеттерер, Отто Иванович почему-то". Но тут
же, немедленно Геннадий Тарасович вспомнил другое, радостное, счастливое:
"Она сказала тогда, эта мамаша, воскликнула: "Мое дитя, мой мальчик, мой
сын - я добьюсь для тебя сохранения нашей фамилии: ты будешь бароном цу
Штакельберг унд Вальдек". Она это воскликнула, и это будет доказательством
для моего майора. Он не посмеет усомниться, когда я вспомню и эту деталь.
Не посмеет!"
   Прижимая к себе кулек, улыбаясь, вздергивая бровями, не помня себя в
буквальном смысле этого слова, Жовтяк добрался до дому, сбросил шубу, даже
не повесив ее на распялку, заперся на все свои наихитрейшие запоры и
засовы, засучил рукава, изжарил все мясо сразу, выпил две большие рюмки
водки, плотно поел и только тогда стал лаять собакой.
   Лаял он уже много лет и, как сам про себя, будучи в хорошем настроении,
удачно скаламбурил, недурно в этой узкой специальности насобачился.
   Дело заключалось в том, что жил Геннадий Тарасович всегда один, считая,
что всякий брак есть хомут и что одни только дураки женятся и плодят
детей, которые впоследствии садятся родителям на шею и все только лишь
требуют, а если дают, то родителям бедным. Быть бедным Жовтяк не хотел,
позволять же садиться на шею было не в его правилах. Так что здесь
образовался как бы заколдованный круг. Что же касалось брака без детей, то
тут Жовтяк рассудил, что зачем же тогда и надевать себе на шею хомут? И
потому он был приятелем многих дам в городе, которые его навещали, что ему
не слишком нравилось из-за свойственного женщинам любопытства. Он больше
любил сам навещать своих приятельниц, которые уважали его как профессора,
знали его вкусы, как гастрономические, так и по части иных утех, и если
устраивали ему сцены, то не слишком скандальные, потому что сами имели
мужей, семьи и отлично понимали, что Геннадия Тарасовича женить на себе
нельзя никаким принудительным способом: мужчина он был многоопытный и
огрызаться умел столь величественно, что незадолго до войны одна очень
интеллигентная и одаренная по музыкальной части консерваторка даже в
обморок упала на улице, услышав оценку ее нравственности, данную Жовтяком
в весьма категорической и краткой форме.
   Еще до войны, дважды в неделю, приходила убирать квартиру Жовтяка и
крахмалить ему рубашки, а также немного готовить вдова попа из Ямской
слободы - некая очень толстая, молчаливая, на могучих ногах особа,
Капитолина Федосеевна, которую профессор называл попросту Капа. Эта самая
Капа, очень преданная Геннадию Тарасовичу, и присоветовала ему купить для
охраны своей "коллекции" (она единственная была в курсе дела) хорошего,
злого пса. Идея Жовтяку понравилась, пса Капитолина Федосеевна привела на
цепи и в наморднике, и пес, действительно, хорошо и громко, со свирепыми
интонациями лаял, когда кто-либо подходил к дверям профессорской квартиры.
   Но что-то в собаке казалось профессору подозрительным.
   Не хватало в этом пегом кобеле той неистовой злобы, того хриплого лая с
пеной на морде и того выражения кровавых глаз, которые могли бы
окончательно успокоить Геннадия Тарасовича в смысле охраны его ценностей.
И начал он, согласно проштудированной книге о дрессировке, учить своего
кобеля.
   Учил Жовтяк строго, до того строго, что пегий пес однажды задал своему
плешивому и душистому мучителю такую встряску, что профессор не только
сделал себе положенное количество уколов от бешенства, не только пролежал
неделю в кровати, но и приказал пса увести и "усыпить". Другого он себе не
завел, но от пегого, еще в период занятий с ним, сам научился лаять. И
научился в совершенстве, даже в некотором роде перещеголял пса-учителя
свирепостью, подвыванием и артистическими захлебываниями с перехватом...
   Если же к профессору кто-либо ненароком захаживал, то Жовтяк разыгрывал
целый спектакль. Сначала он ужасно лаял и даже колотился туловищем о
дверь, изображая несуществующую собаку, потом как бы уводил ее, немножко
при этом поколачивая, запирал где-то далеко и только значительно позже
распахивал перед посетителем дверь, непременно говоря:
   - Идиотская тварь! Порвала тут недавно одного чудачка, неслыханной
свирепости животное!
   Бывало, что, забежав среди рабочего дня домой на часок, Жовтяк и тут не
ленился лаять, а иногда и выл, рассказывая потом соседям, что Зевс - так
он называл воображаемого кобеля - очень по нем тоскует.
   Однажды соседи заинтересовались - как же это собака обходится, так
сказать, без прогулок? Нисколько не смутившись, профессор сообщил, что она
пользуется "туалетом", как воспитанный человек, и даже воду за собой
спускает, дергая цепочку зубами.
   - Посмотреть бы! - воскликнули соседские дети.
   - Не советую! - усмехнулся добрый дедушка Жовтяк. - Может стоить жизни.
С моим Зевсом шутки плохи.
   И все-таки раза два в месяц, преимущественно глубокой ночью, Жовтяк
лаял за своего Зевса и на улице - пусть все решительно знают, что собака у
него свирепа и никогда никого не допустит в квартиру симпатичного Геннадия
Тарасовича.
   Охранять же Жовтяку, как говорят в Одессе, "имелось что"! С первых дней
революции собирал он картины, фарфор и фаянс, вкладывая в
коллекционирование все то, что заменяло ему душу, то есть кипучую,
неукротимую, бешеную энергию, направленную на достижение сладостной и
единственной для него цели.
   В смутные, невнятные для Жовтяка дни революции, когда в далеком
Воронеже разнесли в щепы скобяную торговлю старого Жовтяка под
наименованием "Жовтяк и сын", когда был ликвидирован только что пущенный
папашей Геннадия Тарасовича сахарный завод и отобрана в собственность
нового государства вся недвижимость старого купеческого рода Жовтяков,
Геннадий Тарасович поклонился хрипящему после апоплексического удара
папаше, поклонился сухонькой, забитой и похожей на серую мышку мамаше,
велел ей забыть про него и отбыл в неизвестном направлении...
   Явился он на Поречную улицу фронтовиком-фельдшером, ненавидящим
Керенского и "братоубийственную" войну. На митингах слыл сильным оратором,
хотя и с завиральными идеями: слишком часто и без всяких к тому оснований
требовал он крайних мер. Тем не менее в только еще организуемом
здравоохранении получил он не малую должность, на которой проявил себя
весьма энергично, хоть и с некоторыми загибами по части своего "острого
классового чутья".
   Должность не мешала ему, однако, развить на своей далекой Перечной
энергичную частную практику: здесь "избавлял" он своих пациентов от
почечуя, не оперируя их, а вводя шприцем спирт. Несмотря на зверские боли,
причиняемые спиртом, многие больные всячески агитировали за Жовтяка и этот
"его" способ, что положило основание немалому впоследствии состоянию
Геннадия Тарасовича. Здесь же, на Перечной, вскрывал он трудные мужицкие
фурункулы и карбункулы; потея и ругаясь, вправлял вывихи, не брезговал и
зуб выдернуть козьей ножкой, но главное - "отпускал" он на руки редкие по
тем временам лекарства, разумеется, не задешево. И все это во имя своей
страсти!
   Мужики платили натурой: мукой, битыми гусями, солониной, салом,
маслом...
   Накопив поболее продуктов и заготовив сам себе солиднейшие документы (а
по должности своей в губздравотделе он как раз документы и заготовлял),
багровомордый от натуги, вваливался Геннадий Тарасович в прокуренную
солдатскую теплушку, называл себя профессором академии, вскрывал
кому-нибудь тут же гнойник или опять-таки той же козьей ножкой рвал зуб,
рассказывал похабнейшие анекдоты, поносил всеми словами буржуев,
международную гидру, беляков и другую разную нечисть, угощал наиболее
подозрительных красноармейцев самогоном, и такой вот - "свой в доску",
"это да - профессор!" - добирался до голодного Питера, где имелись у него
некоторые знакомства - на Бассейной улице и на Петроградской стороне, в
Ротах и на Песках. Тут, вооружившись лупой, разглядывал он фабричные марки
и узорчики на чашках, тет-а-тетах, тарелочках, статуэточках. "Гидре и
буржуям" не терпелось поесть посытнее. Жовтяк был сыт, над ним не капало,
с конкуренцией он не сталкивался. Он был один такой знаменитый покупатель.
"Гидра" между собой называла его не без почтительности "уникум" - это было
его любимое слово, собирал он "уникумы". Через недельку-две Жовтяк
отправлялся восвояси с ящиком, на котором вкось и поперек белели
типографские наклейки: "Лабораторное оборудование бр. Ропф". Мандатов у
него хватало, он выписывал их себе сам.
   И Москву навещал Жовтяк, и по своей округе колесил, по старым
дворянским, "тургеневским", как он выражался, гнездам. Оглядывал стены,
копался в горках, деланных еще крепостными краснодеревцами, умильно
вздыхал со старушками и старичками, тряс, по его собственной формулировке,
им "душу, как грушу". Начальство жовтяковское считало, что ездит он по
округе с инспекционным заданием - проверять организацию здравоохранения на
местах. Проверкой Геннадий Тарасович затруднял себя не слишком. Да и какое
в те годы было здравоохранение? Больше лишь высокие мечтания, циркуляры и
размашистые подписи...
   Так создалась основа коллекции.
   В эту же самую пору фельдшер Жовтяк, произнося речи и постоянно кого-то
и где-то разоблачая, высказал именно тем, кого разоблачал или кто ждал,
что Жовтяк "навалится", заветное свое, скромное и даже трогательное
желание - учиться. "Я - недоучка, - выразился он про себя, скромно потупив
глазки. - Практика имеется, опыт наличествует, а в теории - фельдшер".
   Собеседники поняли - заторопились и даже засуетились. Местная
профессура пожелала помочь такому "самородку", как Геннадий Тарасович.
Надо отдать ему справедливость, "самородок" занимался самоотверженно,
знать он хотел. И упрямства, необходимого для зубрежки, у него хватало. А
по прошествии некоторого времени он, "чтобы не слишком о себе воображали",
стал своих учителей "одергивать", строго произнося слова: "диалектика",
"это, извините, эмпиризм", "Маркс учил". Профессора поджимали хвосты...
   Иногда Жовтяк приглашал своих учителей к себе в гости, жирно их кормил,
нарочно ругался дурными словами и врал, как однажды, будучи ревкомиссаром
и имея полномочия, не знал, как наложить резолюцию: "_Рос_трелять всех"
или "_Рас_трелять всех". Учителя переглядывались белыми от страха глазами.
Жовтяк громко хохотал:
   - Было времечко, вспомнить смешно. А теперь не ошибусь в резолюции...
   Коллекцию свою в те времена будущий профессор Жовтяк держал в подвале,
рано ей еще было показываться на свет божий, не вышло время.
   В партию же, однако, Жовтяк вступать не пытался и имел на это веские и
весьма основательные причины: во-первых, случился у него с биографией,
выражаясь карточной терминологией, некоторый "перебор". В запальчивости он
кое-что поднаврал, а ведь кандидатов или вообще стремящихся в ряды партии
проверяли и даже перепроверяли. Меж тем были в системе здравоохранения
такие люди, которые над Жовтяком всегда открыто посмеивались и даже смели
против него выступать открыто, как, например, покойный Пров Яковлевич
Полунин и его менее смелый, но все-таки ядовитый дружок, и ныне, к
сожалению, здравствующий, - профессор Ганичев. Да были и еще враги, даже в
студенческой среде, даже такие ничтожества, ничем себя не проявившие, как
Устименко Владимир.
   Такова была первая и основная причина того, что Жовтяк войти в ряды
ВКП(б) не пытался.
   Второй причиной была обильнейшая и выгоднейшая частная практика.
Получив в руки диплом врача, Геннадий Тарасович нимало в этом состоянии не
задержался. Матерщинник с простыми, вдумчивый и оптимистический идейный
доктор с интеллигенцией, хамоватый чаевник и выпивоха с нэпманом, тонкий
поклонник музыки и других изящных искусств с губернскими, тоскующими и
вздыхающими по столице дамами, деловитый медик в гимнастерке и высоких
сапогах в семьях партийных работников - это чудовище мимикрии, как ни
странно, набрало такую скорость в губернии, а потом и в области, что
иногда даже сам пугался и притормаживал себя.
   Но тут уже делала дело инерция. По своему положению Жовтяк не мог
оставаться врачом и очень быстро защитил диссертацию с длинным и мудреным
названием, суть которой заключалась в предлагаемом им способе лечения ран
набором мазей и бальзамов, состав которых он сам и придумал. Вторая его
тема развивала первую не без некоторой доли самокритики и с очень
неглупыми реверансами по адресу тех, кто мог быть опасен. Все сошло
гладко, и в один прекрасный день Геннадий Тарасович Жовтяк вдруг взял да и
стал профессором, "выкинулся в профессоры", как выразился про него тогда
Пров Яковлевич Полунин - известный его недоброжелатель и враг.
   Внешность свою к этому профессорству Жовтяк подготовил давно - и так
продуманно, что еще задолго до случившегося, опять-таки по выражению
Полунина, "похабства" больные не называли Геннадия Тарасовича иначе как
"профессор".
   И душистая розовая плешь, и бородка, и перстни (а в них, как в фарфоре
и фаянсе, он понимал толк), и благостная улыбка, и внезапные приступы
гнева, которые он напускал на себя, _как бы_ защищая больного от
_нечуткости_ медицинского персонала, и ангельское терпение с супругами,
тещами и свояченицами сильных мира сего, и умение создать нужному человеку
в своей клинике за счет _ненужных_ сказочные условия, и сама манера
_выходить со свитой_ в клинике (архиерейский выход) - все это превратило
популярного врача Жовтяка в знаменитого _профессора_.
   Так вот - партия несомненно лишила бы возможности Геннадия Тарасовича
собирать урожай за урожаем с нивы, так тщательно и такими трудами
вспаханной и засеянной. А урожаи эти, как легко догадаться, были
немалыми...
   В годы своего фельдшерства Жовтяк не чурался всего того, на чем можно
было "набить руку", в молодости немало оперировал, так что операции,
требующие стандартной техники, делал даже с некоторым блеском и
щегольством. Но ежели, сохрани бог, нужно было произвести операцию, где в
самом ее процессе требовалось точно оценить варианты сложных анатомических
отклонений, тогда Жовтяк терялся, путался и умоляющими глазами смотрел на
Ивана Дмитриевича Постникова, к которому прилепился и который чем дальше,
тем чаще оперировал за своего шефа. С годами жадность Жовтяка к деньгам
возросла, он не стыдился _за плату_ класть к себе в клинику больных,
предупреждая, что оперировать под его, Жовтяка, руководством будет Иван
Дмитриевич. Находясь под наркозом, больной, конечно, не знал, кто и под
чьим руководством вскрыл ему брюшину, золотые же руки и великолепное
дарование хмурого Ивана Дмитриевича приумножали славу Жовтяка, и гонорар
он целиком укладывал в карман, чтобы "лишнего не болтали".
   В самые первые дни войны профессор Жовтяк стал лихорадочно готовиться к
отъезду, и не столько сам, сколько стал готовить к эвакуации свои
"сокровища". Но вдруг понял, что накопленное за все эти годы ему не
вывезти. А если и вывезти, то только предав гласности то, что было его
тайной. Руки у него опустились, за двое суток размышлений он пожелтел и
исхудал. В местных организациях он вкрутил, будто ему телефонировали из
Москвы, чтобы с институтом он не эвакуировался, а ждал указаний. В Москву
же нажаловался, будто его институт "оставил". Что же касается лихорадочных
сборов, то Геннадий Тарасович, внимательно выслушав с десяток сводок,
сообщающих о продвижениях немецких армий, собираться и укладываться
прекратил и запретил также собираться Постникову.
   - Это как же? - зло глядя на Жовтяка, осведомился Постников.
   - А так же! Может быть, вам напомнить некоторый факт из вашей
биографии?
   - Какой такой факт? - бледнея, но все еще глядя в глаза Геннадию
Тарасовичу, спросил Постников. - О каком факте вы толкуете?
   - Об известном вам _гнусном_ факте.
   - Но вы же сами! - воскликнул Постников. - Вы сами порекомендовали
мне...
   - Это нужно еще доказать, дорогуша Иван Дмитриевич, - сделав благостное
выражение лица, произнес Жовтяк. - А кому в эти печальные дни интересно
нудное разбирательство? В армию вас, разумеется, при наличии данного
_факта_ не возьмут, а возьмут в другое место, откуда вы увидите небо в
крупную клетку, или, как еще выражаются заключенные, - я тебя вижу, а ты
меня нет. В связи же с различными строгостями вас вполне и расстрелять
могут, так что не лезьте на рожон...
   Постников, понурившись, ушел. А Жовтяк, как обычно, полаяв собакой,
развалился на тахте и предался мечтам: он - русский, беспартийный,
профессор. Его знают все. Речи и публичные выступления будут прощены. О
всех неблагонадежных, оставшихся в городе, он немедленно, по приходе
имперских войск, сообщит куда следует, это приблизит его к немецкому
командованию. И тогда он откроет частную клинику. Это будет его клиника,
лично его, профессора Жовтяка. К черту операции и связанный с ними риск:
оперировать будет Постников, которого и здесь, по второму разу, он
приберет к рукам за его деятельность в Красной Армии во время гражданской
войны, за его просоветские настроения, да и мало ли еще за что! Был бы,
как говорится, человек, а дело найдется. Таким образом, не нужно ему,
Жовтяку, расставаться со своей коллекцией, не нужно терпеть различные
треволнения, требуется только выждать, а дотоле никому не попадаться на
глаза.
   И Геннадий Тарасович заболел.
   Болел он долго и тяжело, то поправляясь немножечко, то вновь сваливаясь
с жесточайшими приступами почечной колики. Будучи врачом, он отлично знал,
как это выглядит. В последние дни эвакуации города его видели, потом через
вдову попа из Ямской слободы, жадно ожидавшую немцев, он распустил слух,
что его убило прямым попаданием бомбы. Собака однако же лаяла и выла в его
квартире, где хозяйничала вдова. Жовтяк, дабы не погибнуть при обстреле
города, листал русско-немецкий разговорник, засев в глубоком подвале, где
хранились теперь все его коллекции.
   В день, когда фашисты входили в город, профессор Жовтяк тщательно
побрился, надел крахмальную рубашку, светлый костюм, положил в портфель
буханку теплого, испеченного вдовою хлеба, серебряную солонку с солью и
подносик и отправился переулочками на улицу Ленина к гостинице
"Гранд-отель", где, по его представлениям, должна была находиться ставка
германского командования.
   Но в "Гранд-отель" попала бомба, и отель этот больше не существовал.
   На улицах еще стреляли.
   Серо-зеленые мотоциклисты в касках, с притороченными к мотоциклеткам
пулеметами дважды укладывали профессора Жовтяка на мостовую. И только к
вечеру, изодранный, измученный, обожженный жарким солнцем, с пересохшей
глоткой, он дождался того часа, когда снизу, от сгоревших складов,
двинулась мотопехота.
   Спереди в маленьком автомобиле ехал долговязый офицер. Тусклым взглядом
усталого и ко всему привыкшего человека оглядывал он задымленные, еще
горящие улицы, развороченные, словно с вывалившимися внутренностями дома,
- оглядывал то, что было большим, шумным городом и перестало им быть...
   Пообчистившись ладонью, поправив шляпу, Жовтяк выложил примятый при
падениях хлеб на поднос, кругообразным движением пропихнул в корку
солонку, пальцами подсыпал туда соли и вышел на перекресток.
   Из маленького автомобильчика Жовтяку крикнули что-то предостерегающее,
автоматная очередь просвистела над ним, он присел, шляпа его покатилась по
булыжникам мостовой, но автомобильчик все-таки не наехал на Геннадия
Тарасовича. Чрезвычайно вежливый юноша, находившийся рядом с
обер-лейтенантом Дицем, что-то быстро ему объяснил, солдаты подняли
Жовтяка, подали ему шляпу...
   Оказалось, что эту воинскую часть, прошедшую от Бреста до берегов Унчи,
еще никто никогда не встречал хлебом-солью, и Диц просто не знал, что это
такое. Невесть откуда появился кинооператор со своей камерой. Приехал и
другой - на мотоциклете. Открылись блокноты, защелкали фотоаппараты,
профессор Жовтяк со своей буханкой в этот же день должен был попасть на
страницы немецкой прессы. Но так как операторам и фотографам показалось
неприличным то, что Жовтяк всего лишь один, то они приказали солдатне
снять шлемы и создать за спиной профессора смутный шевелящийся фон...
   Обер-лейтенант Диц зевал, операторы требовали повторения встречи.
Фантазия их разгорелась, в третий раз Диц должен был пожать Жовтяку руку,
а тот взяться за голову, что должно было выражать следующую нехитрую
мысль: "Какие ужасы тут без вас происходили, господин обер-лейтенант".
   Наконец все кончилось.
   Моторизованная часть уехала, Жовтяк остался на перекрестке один.
   В это мгновение из развалин дома, где раньше был госбанк, откуда-то
сверху прогремела автоматная очередь. Цокая, пули провизжали по булыжнику.
И Жовтяк понял - это стреляли в него, стреляли, чтобы убить, уничтожить.
Теперь он - изменник, предатель Родины...
   И тогда он пополз.
   Его не ранили, даже не поцарапали, но он стонал. Ему казалось, что его
видят оттуда, из этих выгоревших, озаренных заходящим солнцем окон. Ему
казалось, что десятки, нет, сотни холодных и спокойных глаз следят за тем,
как он ползет по булыжникам. И казалось, что он уже умер.
   Но все-таки он уполз: наверное, у того, кто в него стрелял, кончились
патроны. Дома Геннадий Тарасович принял ванну и первый раз за десятки лет
не пошутил над поповской вдовой, которая тихо молилась в кухонном углу.
   С утра Жовтяк отправился в город.
   Но ни обер-лейтенанта Дица, ни состоявшего при нем вежливого
переводчика, ни одного из кинооператоров он не нашел. Эта часть
проследовала южнее. А в бывшем здании обкома и горкома сновали какие-то
совсем незнакомые немцы. Он попробовал объяснить, что он профессор и
желает сотрудничать, что он может создать немедленно клинику, что всем
сердцем привержен "новому порядку", - его просто выгнали вон. И только в
конце сентября ему удалось устроиться главным врачом в маленькой больнице,
которую немцы не снабжали ни медикаментами, ни продуктами, ни инвентарем.
Постников оперировал, Жовтяк мерз в своем кабинете и боялся. Теперь
история с хлебом-солью казалась ему верхом идиотизма. Потом в больнице
вспыхнула эпидемия сыпняка, и Геннадия Тарасовича выгнали, обрекли на
голодную смерть, в результате стольких лет неусыпного труда, - так он
думал нынче, готовя речь, которую он скажет завтра военному коменданту
города майору цу Штакельберг унд Вальдек.
   "Бог правду видит, да не скоро скажет, - рассуждал профессор Жовтяк,
тяжело переваривая съеденный одним разом кусок мяса. - Если этот самый цу
и есть тот цу, на которого я надеюсь, - жизнь моя еще впереди. А если
нет..."
   Что ж, он не раз рисковал в своей жизни, рискнет и еще: он напишет
Гитлеру или, в крайнем случае, Розенбергу. Он напишет, какому страшному
остракизму подвергли его жители города. Он напишет про свое абсолютное
одиночество. Он напишет про свою веру в тот высший порядок, который несет
всепобеждающая Германия, и выскажет свои соображения о необходимости
применения самых крутых мер к тем, кто даже молчаливо, но бойкотирует
новый порядок...
   С этими мыслями Жовтяк уснул.
   Во сне он видел себя председателем. Чего и почему председателем, во сне
не было объявлено. Но сидел он во главе длинного стола и круто обрывал
ораторов. Это было счастье - обрывать. И сладкие слезы кипели у него в
глазах, когда в два часа ночи зазвонил будильник, напоминая профессору,
что пришло время лаять собакой...






   ШНЕЛЛЕР, ИУДА!

   Майор Бернгард цу Штакельберг унд Вальдек принял профессора Жовтяка
стоя. Более того, он протянул ему обе руки. И еще более того: разглядывая
профессора своими фиалковыми глазами, он сказал по-русски довольно твердо:
   - Я рад вас видеть, старина! Да, да, все так! Анекдот о лошадиных
инструментах, которыми вы так утешили мою бедную покойную мамочку, до сих
пор смешит друзей и приятелей... как это? Нашего дома - вот так! Садитесь
же! Сигару? Рюмку хорошего арманьяка?
   Поморгав, Жовтяк смахнул набежавшие слезинки: теперь сомнений не
оставалось. Он поставил на верную лошадку. И полувопросительно начал:
   - Барон?
   Цу Штакельберг унд Вальдек сделал протестующее движение ладонями:
   - Здесь я только майор, господин профессор. Военный комендант группы
развалин. Но мне приятно, что вы и это помните.
   Они пили французский арманьяк небольшими глотками. Комендант курил
сигару, его длинное розовое, совсем молодое лицо было гладко выбрито и
напудрено. Зимнее солнце лилось в промерзшие стекла. Постепенно Жовтяк
узнавал обстановку: письменный стол из кабинета председателя облисполкома,
оба кожаных кресла, кажется, стояли когда-то в квартире декана института
Сеченова, персидский ковер наверняка принадлежал Ганичеву, а на этом
диване в трудные ночи спал покойный первый секретарь обкома...
   Покуда он разглядывал мебель, комендант перелистывал его документы в
кожаной, тисненной восточными узорами папке. Бумаги были подобраны
"умненько", как любил выражаться Геннадий Тарасович. Поменьше общественной
деятельности, побольше всякого академического. Даже два свидетельства об
изобретениях - он был соавтором в тех случаях, когда требовалось
профессорское звание. Кроме того, он умел "проталкивать". Эти
свидетельства комендант просмотрел особенно тщательно. Потом, шевельнув
бровью, выбросил в ладонь монокль и сказал, показывая ровные зубы:
   - Поздравляю вас, господин профессор. Мы будем делать от вас... или как
это? Из вас? Мы будем делать единственный, уникальный, прекрасный, да,
прекраснейший бургомистр...
   Жовтяк от неожиданности и испуга даже приоткрыл рот.
   - В вашем письме на мое имя вы, господин профессор, выразили
объявление? Или как это? Объявили выразить желание сотрудничество...
   - Да, - сказал Жовтяк, - я бы все силы...
   - Прекрасно! Именно - все силы! Крупный... Нет, не так: крупнейший!
Знаменитый профессор Жовтяк...
   Захохотав, он нажал кнопку звонка:
   - Простите, но это я не умею. Это умеет пропаганда. Он - умеет, он -
сделает, как это выражают американцы? Паблисити! Сегодня вы бургомистр,
завтра вас знает Берлин, еще через завтра, как это? Европа!
   Адъютанту было ведено позвать доктора Кролле. Доктор Кролле щелкнул
перед Жовтяком каблуками, потом появился переводчик в гольфах, с большим
задом, потом перед майором цу Штакельберг унд Вальдек словно из-под земли
выросла хорошенькая, с ямочками на розовых щечках стенографистка из
вспомогательной службы, потом был подписан приказ и тотчас же направлен в
типографию, потом, щелкая каблуками и глядя друг другу в глаза, все разом,
словно по команде, выпили за здоровье бургомистра - профессора, доктора
господина Жовтяка, потом майор, сделав каменное лицо, выбросил вверх и
немного вперед руку и воскликнул:
   - Хайль Гитлер!
   И Жовтяк, помимо своей воли, выпучив глаза, тоже выбросил руку и
крикнул вместе со всеми другими:
   - Хайль!
   "И тотчас же все завертелось", как читал когда-то Геннадий Тарасович в
какой-то смешной книжке. В приемной коменданта вспыхнули "юпитеры", мягко
и ласково запели моторчики кинокамер, майор с фиалковыми глазами, держа
профессора за локоть, скользящим, пружинистым шагом шел на объективы
военных кинохроникеров. Адъютант коменданта подал профессору его шубу на
хорьковом, с хвостиками, меху. Вежливый солдат подал бобровую шапку.
Прожекторы погасли, киноунтер-офицер отдал команду своим рядовым, пятясь,
переговариваясь между собой, словно гусаки, они сняли Жовтяка у автомобиля
"бенц-мерседес" - вот профессор возле дверцы, вот дверца перед ним
распахивается, вот машина тронулась...
   - Куда это мы? - спросил Жовтяк, разваливаясь на кожаных подушках.
   - В больницу, - не оборачиваясь к профессору, хамским голосом ответил
переводчик. - Вы сделаете операцию для кинохроники. Вы будете оперировать
ребенка, спасать жизнь. Вы это умеете?
   - Но в какую именно больницу?
   - Шофер знает. Он получил распоряжение.
   Доктор Кролле сидел спереди, не оборачиваясь. Рядом взвыла сирена,
киношники их обогнали. "Бенц-мерседес" мягко покачивался на ухабах, Жовтяк
потел, никак не мог догадаться, куда именно его везут. В бывшую областную
больницу? Но она разбомблена! В детскую клинику? В их госпиталь?
   - Шнеллер! - заорал киновахмистр, или кто он там был, когда Жовтяк,
пыхтя, вылез из машины. - Шнеллер, шнеллер!
   - Быстрее! - приказал переводчик. - Киновзвод торопится, их нельзя
задерживать, быстрее!
   - Шнелль, - торопили киносолдаты. - Шнелль, шнелль!
   Только в ординаторской ему дали передохнуть, и здесь он наконец
разобрался: это была вторая городская больница имени профессора Полунина,
он сам тут выступал на торжественном заседании и вдохновенно говорил о
покойном Прове Яковлевиче. "Как все-таки странно складывается судьба! -
подумал Геннадий Тарасович, вытирая взмокшую плешь платком. -
Удивительно!"
   Киносолдат, похожий на крысенка, внимательно посмотрел профессору в
лицо, потом, пошевеливая усишками, каким-то темным губным карандашом
сильно помазал Жовтяку рот, бесцветной мастикой натер лицо и сверху
присыпал пудрой, совершенно так же, как поступают матери с ягодицами
грудных детей. А испуганная до дурноты санитарка натягивала в это время на
профессора халат...
   - Вы думаете! - переводил за его спиной переводчик. - Вы готовитесь к
операции. Операция очень трудна. План зреет в вашей голове. Эврика!
Решение найдено!
   Опять вспыхнули прожекторы.
   - Но мне нужно знать, кого я буду оперировать, - воскликнул Жовтяк. -
Хотя бы историю болезни...
   Историю болезни ему принесли. "Мацкевич Георгий, 11 лет, прочитал
Жовтяк. - Диагноз..."
   - Вы при этом курите! - продолжал переводить переводчик. - Возьмите эти
сигареты, держите пачку так, чтобы в объектив попало название "Оверштольц"
- важно, что профессор-бургомистр курит дорогую марку.
   "Мацкевич Георгий, - думал Жовтяк. - Мацкевич".
   Вновь застрекотали камеры, кинофельдфебель холодными, как у покойника,
пальцами повернул лицо Жовтяка влево, командуя по-немецки.
   - Вы смотрите на фюрера, - тарахтел переводчик, - фюрер даст вам силы и
мужество в предстоящем благородном деле. Решение приходит после того, как
вы посмотрели на фюрера. Вот теперь - эврика!
   - Эврика! - воскликнул Жовтяк и хлопнул себя по лбу.
   - Очень плохо, - сказал переводчик. - Неестественно! Все с начала. Не
надо хлопать свой лоб, так не делают ученые. И не забывайте курить!
   Мацкевич Георгий лежал на операционном столе - загримированный. В чаду
нынешнего небывалого дня Жовтяк едва узнал знакомых врачей больницы имени
Полунина. Мальчик смотрел на стрекочущие кинокамеры, на орущих киносолдат,
на потного накрашенного Жовтяка испуганными и страдальческими глазами -
рот его был полуоткрыт. Мыться киноефрейтор не разрешил. "Операции не
будет, - сказал он, - это слишком длинно и не эффектно. Шнелль-шнелль!
Бургомистр-профессор дает ребенку шоколад, ласкает его, и на этом финиш!"
   "Финиш! - благодарно подумал Жовтяк. - И слава тебе господи!"
   Но чертов Георгий никак не хотел благодарно улыбнуться профессору.
Вместо улыбки у него получалась гримаса. Тогда, на ходу изменив сценарий,
киноначальник приказал улыбаться ассистентам и сестрам. У них тоже не
получалось, и тут Геннадий Тарасович услышал фразу, от которой помертвел.
   - Вы себе представьте, как бургомистра будут вешать, и вам сразу станет
весело, - сказал кто-то негромко за его спиной. - Очень даже весело!
   На всякий случай Жовтяк не обернулся. Голос он вспомнил позже, уже
когда они ехали обратно, в городское управление. И записал в своей цепкой
памяти - жирно, чтобы не забыть: Огурцов, товарищ того самого Устименки
Владимира, который испортил ему столько крови. Ничего, Огурцов, мы еще
встретимся...
   И лицо Огурцова он вспомнил: веснушчатый, редкозубый, курносый.
   Киновзвод снял Жовтяка еще раз при вступлении "в исполнение почетных и
нелегких обязанностей". Свеженький приказ коменданта о назначении Жовтяка
был положен на стол бухгалтера городского управления. Довольные служащие
поздравляли друг друга с новым бургомистром и расходились по своим местам
с веселыми улыбками. Потом появлялась процессия - доктор Кролле под руку с
Геннадием Тарасовичем, просунувшийся между ними переводчик и сзади старший
делопроизводитель - его выбрали потому, что он был одет лучше других, даже
в галстуке. И хорошо улыбался.
   - Шнелль! Шнелль! - опять заорал кинокомандир. - Шнелль!
   Служащие поднялись как по команде. Жовтяк, согласно сценарию, поздравил
их с добрым утром, с хорошей погодой и по-отечески пригласил к себе в
кабинет мамашу того самого Мацкевича Георгия, которого только что "удачно
прооперировал". Мать снимали сзади - ее изображала машинистка управления
Сильвия Францевна Генике, выдающая себя за "немножко" немку. Жовтяк
похлопал ее по плечу и сказал, что жизнь ребенка "вне опасности".
   - Аллее! - заорал киноглавнокомандующий. - Энде!
   Камеры перестали стрекотать, переводчик сказал Жовтяку, протягивая
руку:
   - Оверштольц!
   - Как? - не понял Геннадий Тарасович.
   - Сигареты! - пояснил переводчик. - Съемка кончилась. Верните
сигареты...
   Киновзвод отбыл. Переводчик посоветовал профессору вытереть лицо
платком или умыться теплой водой с мылом. Сильвия Францевна принесла воды
в старой полоскательнице, Жовтяк, чувствуя себя замученным, кое-как утерся
мокрым платком, но отдохнуть ему не дали, доктор Кролле повел бургомистра
на первую беседу со служащими (эта беседа была не для кино, а для дела,
как пояснил профессору переводчик). Служащие опять встали, теперь никто не
улыбался, на Кролле поглядывали с испугом.
   - Господа! - начал переводчик. - Господин Кролле информирует вас о том,
что профессор Жовтяк, утвержденный бургомистром с сегодняшнего дня, не
потерпит никакого благодушия, а займет позицию твердую и непреклонную.
Господин Жовтяк - старожил. Он всех тут знает. И он доведет до сведения
имперского командования не только любое нелояльное действие, но и любую
нелояльную мысль, ибо мысль предшествует действию...
   Геннадий Тарасович боковым зрением увидел доктора Кролле: его круглое,
с маленьким носиком, с красными губами личико вдруг побагровело,
непонятные Жовтяку слова звучали как зуботычины и затрещины, служащие
стояли понурившись, не глядя друг на друга. "Пропал я! - жалостно подумал
Жовтяк. - Крышка мне!" Погодя, уже в жарко натопленном кабинете
бургомистра, возле выполненного под бронзу бюста фюрера, толстозадый
переводчик разъяснил ему, что здешних служащих надо держать "в узде", что
по поводу некоторых деталей именно теперь ведется следствие, так как имели
место пропажи бланков - существенно важных, например "аусвайсы".
Следствие, разумеется, негласное, но если возникнет надобность, то
господину профессору надлежит связаться по этому телефону (он показал, по
какому именно) через пароль "Мюнхен" с господином Венцловым, который
понимает по-русски. Особенно следует господину профессору присматриваться
к горбатому бухгалтеру городского управления, по фамилии Земсков. Он уже
на крючке, но о нем должны узнать все, прежде чем его ликвидировать, так
как он, несомненно, имеет связи. Доносить следует...
   - Позвольте, - возразил Жовтяк, - слово "донос" в данном случае...
   - Доносить следует, - словно не слыша Жовтяка, продолжал переводчик, -
убедившись в том, что дверь плотно закрыта...
   Доктор Кролле, имевший привычку греть розовые ладони у всех печек,
круто повернулся и опять прокричал какие-то несколько фраз, напоминавшие
оплеухи. Переводчик заговорил быстрее, в глазах у него появилось выражение
страха; в эти минуты Жовтяк услышал, что бывший до него бургомистр никуда
не уезжал, а был пристрелен у себя на квартире, узнал, что за ним тоже
будут непременно "охотиться, как за редкой дичью, лесные бандиты", понял,
что ему надлежит впредь во всех случаях "проявлять решительность,
твердость характера, трезвость ума и притом в соответствии с нормами
великой северной хитрости, которая есть обязательное слагаемое
всепобеждающего германского духа". Узнал он также, что никакой немецкой
охраны ему не дадут, а буде он пожелает, то может сформировать себе группу
полицаев из местных жителей, узнал, что ежемесячное его жалованье будет
составлять такую-то сумму оккупационных, а не иных марок, что снабжаться
продуктами он имеет право не как имперский военнослужащий, а лишь через
склад "излишков" крейсландвирта, но что его охрана, если он таковую себе
подберет, имеет право производить конфискацию продуктов питания как в
пользу своего бургомистра, так и в свою личную, однако при условии, что
шестьдесят процентов конфискатов будет сдаваться в упомянутый уже склад
крейсландвирта.
   От выпитого не вовремя арманьяка, от киносъемок, от сигарного дыма, от
выкриков Кролле и гладкой, быстрой, напористой речи переводчика Жовтяк
укачался, у него сосало под ложечкой и хотелось на воздух, все затеянное
им предприятие теперь казалось ему капканом, который намертво захлопнулся.
Но Кролле и переводчика уже не было, и отощавшие служащие пошли к своему
новому бургомистру с бумагами на подпись, с вопросами и делами, отложить
которые он боялся, но и решить, по полному непониманию масштабов своей
деятельности, не мог.
   Одну бумагу, напечатанную по-русски, он читал особенно долго, ему
надлежало ее подписать, но было жутко, и казалось, что как только он
подпишет эти ровные машинописные строчки, с ним тотчас же что-то случится.
Его теперешний секретарь - пожилой человек с напомаженной головой и
угрюмой рожей не раз судимого бандита - вздохнул, деликатно покашлял в
кулачище, потом посоветовал:
   - Валяйте подписывайте, господин бургомистр! Они это село бомбить
будут.
   - То есть как? - искренне не понял Геннадий Тарасович.
   - Им учиться нужно какому-то особому бомбометанию - ночному, что ли. И
все это самое Великонижье они на свои планы разрисовали. Ежели люди не
уйдут, народишко то есть, с людьми разбомбят. А тут вы честью, что
называется, просите, как профессор медицины...
   У Жовтяка похолодело в груди. Он еще раз прочитал бумагу. В открытую
дверь кабинета было слышно, как в приемной кто-то напевает скучным
тенорком:

   Сидел я на скамейке,
   Со мною мой приятель.
   Ах, так его разэтак,
   Квартальный надзиратель...

   - В смысле профилактического мероприятия? - осведомился Жовтяк.
   - А это вам с вашей колокольни виднее! - непочтительно ответил
секретарь-громила. - Вы же профессор, не я...
   Жовтяк подписал, прихлопнул грязной промокашкой и, чтобы не оставаться
одному в кабинете, осведомился вежливо:
   - Я - медик, а у вас какая... основная специальность?
   Разбойник с большой дороги посмотрел на Жовтяка стальными глазами и
сказал:
   - Прыгуны мы, господин профессор. Сектанты, как нас официально именуют.
А я - наставник.
   - Так, так, - покачал плешивой головой Жовтяк. - Ну что ж, очень
приятно. Буду надеяться - сработаемся.
   В приемной скучный тенор опять запел:

   Маланья шла за керосином,
   Спуталась в воротах,
   Петюха крикнул ей с овину...

   - Проскурятинов, прекратите пение! - обернувшись к двери, строго ведет
секретарь-прыгун. - Не в театре!
   - А он - кто? - поинтересовался Жовтяк.
   - Делопроизводитель у нас. Вообще парень ничего, но, как выражаются,
чокнутый немного. Переселяет души.
   Жовтяк опять испугался:
   - Это в каком же смысле?
   - Мышку в камень, господин профессор, камень в дерево, дерево в овцу.
"Все смертно и все вечно", - слегка вытаращив глаза, сказал
секретарь-сектант. - Такое у Проскурятинова вероисповедание. Никуда не
денешься!
   Геннадий Тарасович закивал головой, заторопился. Ему стало совсем
жутко. И похоже все это было на дурной сон. А сектант-прыгун в это время
говорил негромко:
   - Еще бухгалтер наш - Земсков - тот бражкой поторговывает. Искусник,
ничего не скажешь. Легкая бражка, кристаллическая, а на вкус - бальзам.
Колбаски, желаете, достану - свиная, в топленом жиру, с чесночком? Ордерок
вот оформленный подпишите...
   Подписав ордерок на предмет какого-то обыска и изъятия, Жовтяк
погрузился в бумаги, прочитал все приказы за последний месяц, подчеркивая
красным в них то, что представлялось ему важным, сделал выписки в тетрадь
и взглянул на часы. Было два пополудни. Попыхивая окурком сигары, он
широко распахнул дверь и осведомился в приемной - есть ли кто-нибудь к
нему. Часы в приемной ударили тоже два. "Я педантичен по-немецки!" -
подумал Жовтяк.
   Первым в очереди к нему был мужчина, похожий на актера, пожилой,
благообразный, с полным ртом золотых зубов. Кланяясь и улыбаясь и опять
кланяясь, он поздравил господина бургомистра со вступлением в должность и
напомнил ему, что они знакомы - он является директором Богодуховского
кладбища.
   - Да, да, кажется, - рассеянно и величественно произнес Жовтяк.
   - Не кажется, а точненько, - кланяясь и улыбаясь, словно заводной,
заверил директор. - Сколько вы у меня профессуры, бывало, хоронили, и сами
на меня сердились, ты, говорили, Филиппов, подлец-жулик, говорили,
смотреть противно. Ты комбинатор, с мертвого, говорили, и то последние
портки снимешь. А у меня и правда, господин бургомистр, такое
перенапряжение на кладбище в смысле участков захоронения, что и для такого
человека, как вы...
   - Ладно, ладно, - замахал суеверный Жовтяк, - я этого не люблю. И не
помню я вас. В чем дело, говорите, у меня прием...
   Бывший кладбищенский директор, шевельнув губами, спрятал золотые зубы
куда-то внутрь себя и сообщил, что желает все захоронения на Богодуховском
кладбище производить своими силами и при помощи своей рабочей артели.
Подготовка могил, дроги, священник, кто "возжелает", - все от бывшего
директора. Ну и, разумеется, похоронные принадлежности.
   - Так как, - доверительно сообщил бывший директор, - у господ немцев с
этим вопросом - организационные сложности. Ихние войска гробами, например,
снабжаются из фатерланда. Стандарт!
   - Ну что ж, - солидно поглаживая плешь, сказал Жовтяк. - Мы возражений
не имеем. И поддержим. Дело вы задумали, конечно, большое, средства
потребуются.
   - О субсидии не ходатайствую, - потупившись, сообщил директор.
   - Поднакопили?
   - Так ведь куда денешься?
   Геннадий Тарасович взял заявление, подумал и написал резолюцию с
твердыми знаками и ятями, которые помнил неточно и потому расставил их
наугад. Резолюция была положительная и благожелательная. Прочитав решение
бургомистра, бывший директор кладбища, а ныне владелец похоронного бюро
"Последний путь", поклонился, улыбнулся и еще раз поклонился, словно его
опять завели. У Жовтяка же лицо стало печальным и выжидающим. Разумеется,
он понимал, что рискует и даже очень рискует, но, рискнув всем, ему не
имело смысла бояться пустяков. Благодарность - и только. Да разве сами
немцы не понимали, что на их оккупационные марки прожить невозможно?
   - Вот так! - с легким вздохом произнес Геннадий Тарасович.
   Все еще кланяясь и улыбаясь, "ныне владелец", отвернувшись, вынул из
бумажника и отсчитал гонорар бургомистру.
   - Это что? - спросил Жовтяк строго.
   - Пожертвование, - бойко ответил директор-владелец. - Мало ли нужд
встречается. Вот я и прошу.
   - Прекрасно! - кивнул Жовтяк. - Засим желаю здравствовать!
   После кладбищенских дел он занимался крысиными ядами, выдал патент на
производство суррогатного табака "Баядера", выгнал в толчки с яростной
руганью старого и хорошо знакомого ему провизора Якова Моисеевича Певзнера
за то, что тот просил освободить арестованную мать жены, велел своему
секретарю-сектанту запаковать конфискованную свиную колбасу, наложил еще с
полдюжины всяких резолюций и, заперев печать и штамп вместе с опечатанными
бланками паспортов и разрешений на передвижение в пределах комендантства,
твердым шагом крупного деятеля вышел на морозную улицу.
   В бобровой боярской шапке с бархатным донышком, в шубе на хорьках с
бобровым же воротником, не торопясь пересек он улицу и направился к тому
казино "Милая Бавария", куда еще так недавно заходил только с черного
хода, чувствуя себя последним нищим.
   Теперь он был хозяином!
   Как в давние-давние времена в ресторане "Гранд-отеля", сейчас сбросит он
на руки почтительному швейцару шубу, весело и солидно посетует на мороз и,
потирая руки, по коврам, кивая знакомым, войдет в залитую светом залу,
взглядом выбирая столик поуютнее. Как-никак, если мерять по-старому, он
городской голова, никак не менее...
   И совсем позабыв давешнюю быструю мысль о том, что "он пропал и ему
теперь крышка", бургомистр, профессор Жовтяк, в предвкушении добротного
обеда, красивой подачи и учтивой обслуги, даже несколько помолодев от этих
мыслей, зашагал быстрее и, спустившись на несколько ступенек вниз,
распахнул перед собой зеркальную дверь казино.
   Все было совершенно так, как ему представлялось в мечтах.
   Где-то далеко, в ярком свете электрических ламп, играл струнный
оркестр. Пахло добротной едой, немножко немцами - их офицерским
одеколоном, сигарами. Швейцар в золоте, с бородищей, кинулся навстречу
Геннадию Тарасовичу, и тот, потирая руки, как и предполагал, начал было
сбрасывать шубу, но в это мгновение швейцар сказал ему быстро и злобно:
   - Давай отсюда! Только для господ офицеров рейха, понятно? Давай...
   - Позвольте! - мягко и строго отстраняя от себя швейцара, сказал
Жовтяк. - Я бургомистр и каждому понятно...
   В это время из-за угла появился немецкий солдат. Очень учтиво и очень
кротко он выслушал объяснения Жовтяка, велел ему подождать и ушел за
бархатную занавеску. Потный Жовтяк стоял в полуснятой шубе, с шапкой в
руке. Немца не было бесконечно долго. Наконец появившись, он сказал
опять-таки очень учтиво:
   - Не разрешается. Уходить вон! Сейчас! Шнелль!
   Геннадий Тарасович попытался придать своему лицу ироническое выражение,
но толком оно не получалось. Натягивая рукав шубы, он уронил шапку. Солдат
молча посмотрел на шапку и не поднял ее. И швейцар тоже не поднял.
   - Во всяком случае, я буду на вас жаловаться! - сказал бургомистр
швейцару. - И это вам даром не пройдет!
   - Жалуйся! - негромко сказал швейцар. - Жалуйся, Жовтяк! Бургомистр!
Иуда!
   И аккуратно плюнул в урну для окурков.



   ВОСКРЕСЕНИЕ И СМЕРТЬ БУХГАЛТЕРА АВЕРЬЯНОВА

   Уже заполняя, согласно приказанию господина Венцлова, печатный бланк в
комнате номер 9 группы "Ц", Степан Наумович Аверьянов твердо знал, что
обязательство свое перед гестапо он сегодня же и во что бы то ни стало
непременно нарушит. Формулировка "смертная казнь" ни в малой мере его не
смущала. Почти позабытое за это время сладкое и захлестывающее бешенство
опять накатило на него во всю свою мощь: теперь-то он докажет этой
чертовой Аглае Петровне, какой это он "случайный человек в системе
облоно". И пусть только кончится война, пусть только угонят отсюда этих
фашистюг, он сразу же подаст в суд и потребует компенсацию за все эти
годы, вот тогда ненавистная Аглая попляшет, тогда она увидит, почем фунт
лиха, тогда ей вправят мозги насчет "распоясавшегося Аверьянова", как
заявил тогда на суде этот молокосос юрисконсульт, представляющий, видите
ли, интересы облоно...
   "Даже глаза закрыла, - в который раз думал он, предъявляя
гестаповцу-часовому пропуск на выход, - даже смотреть на меня не могла,
такой я ей отпетый человек. Если я не повинился, так потому, что я имею
свой принцип, и это вовсе не значит, что я - русский мужик Аверьянов -
изменник и предатель! Если я на работу четвертого мая 1941 года не вышел
по причине заверенного медицинской справкой тяжелого отравления, то,
следовательно, исходя из вышеуказанного, на основании только ее, как я
справедливо отметил в своей жалобе, "самодурства" - меня увольнять? А
из-за того, что суд рассудил неправильно, эти фашистюги меня на крючок?
Аверьянов - продаст? Э, нет, господа почтенные, я своего советского суда
дождусь, и уж тогда, извини-подвинься, мою неумолимость никто не сломает.
Пусть гражданка Устименко на колени падает, я из нее компенсацию за все
годы, хоть и десять лет война протянется, - вытрясу. И уж тогда запью: как
минимум до тяжелейшего отравления, вот как оно будет дело. Тогда вы меня
узнаете, ужаснейший мой характер. И в облоно ваше вернусь только на один
день, чтобы подать заявление об уходе по собственному желанию".
   На улице, на морозном и пронизывающем ветру, Аверьянов тревожно
заспрашивал себя, где бы ему немедленно "грохнуть, хоть стопочку", чтобы,
как любил он выражаться, "нервная система поостыла". Как всякому пьянице,
ему нынче выпить было более чем необходимо, но, так ничего и не придумав,
он направился домой, обнадежив себя идеей, что выпьет попозже, когда
займется тем самым делом, которое придумал сегодня в комнате номер 9,
заполняя бланк со словами "смертная казнь".
   Жены еще не было, - наверное, не отпустили с разгрузки дров, куда ее
гоняли немцы. Аверьянов-сын смотрел на отца с портрета строгими глазами; на
фотографии Коляша был штатским, но отец знал, что мальчик вовсе не
штатский, а служит своему народу, как и подобает мужчине его возраста в
такое время.
   - Вот, брат Коляша, - сказал отец портрету сына, - был и я, дружочек,
кое-где. Но ничего, есть у нас порох в пороховницах...
   Раздевшись и разувшись, старый бухгалтер побрился очень тупой бритвой,
протер лицо остатками крема своей супруги, которым она, кстати, очень
дорожила, предполагая, что крем этот "натягивает морщины", вынул из
тайника за кухней чемодан и облачился в свой выходной, синего шевиота,
костюм, который последний раз надевал он в суд. Бритый, в галстуке
"кис-кис", с немножко "художественно" раскиданными седыми волосами, он
даже себе понравился, чем-то напомнив старого артиста Маккавейского,
героя-неврастеника, игравшего когда-то здесь князя Мышкина, царя Павла
Первого, а потом какого-то иностранного психопата.
   - Это надо же, - опять сказал Аверьянов сыну, - глазки закрыла! Так
она, понимаешь ты, во всем уверена! Так она все знает! Так она в каждой
анкете разбирается, дочь пролетарских родителей. А мы с тобой, понимаешь
ли, потомки графа Сумарокова-Эльстона, князя Сан-Донато, а также
Штюрмера...
   С трудом завязав шнурки старых штиблет, Степан Наумович сунул руку в
шкаф - туда, где обычно лежали носовые платки, и неожиданно нащупал
пальцами бутылочку. По спине его пробежала легкая и быстрая дрожь, и он
немножечко помедлил, чтобы не сразу разочароваться.
   "Если одеколон даже самый дорогой - все равно выпью!" - хмурясь, твердо
решил он.
   Но в водочной "маленькой" было нечто лучше, чем одеколон. В бутылке был
непочатый "лосьон", изготовленный супругой Аверьянова - Маргаритой
Борисовной, знаменитый ее лосьон для "быстрого и эффективного открывания
пор лица", как значилось в ее клеенчатой тетради, где записывала она в
довоенные времена всякие новые рецепты - салатов с витаминами, печенья
"минутка", сырных палочек, а также способ выведения различных пятен.
Лосьон этот делался на мелко струганном хрене, и, нюхая сейчас прозрачную
жидкость, старый бухгалтер вдруг вспомнил, как сам на терке в тот жаркий
предвоенный вечер, обливаясь слезами, стер целую палку хрена. "Это было,
когда я уже покатился по наклонной плоскости! - не без злорадства, словами
сварливой жены, подумал он, выпив и нюхая корочку немецкого,
нечерствеющего хлеба. - Это было уже после суда!"
   Расправившись с лосьоном, Аверьянов запрятал порожнюю бутылку от греха
подальше и написал следующую записку своим твердым, четким бухгалтерским
почерком:
   "Маргоша! У меня много дел. Приготовь наконец что-нибудь перекусить,
оставь привычку не варить горячее. Это неэкономно. Степан Аверьянов".
   Чувствуя себя свежим, сильным и даже молодым, Степан Наумович натянул
демисезонное пальто, имеющее очень приличный вид, замотал шею шарфом и,
слегка осадив к затылку и немного на ухо каракулевую, сильно траченную
молью шапку-полупирожок, вышел на морозную улицу. За многие месяцы
безделья, сутяжничества и склок сегодня он чувствовал себя занятым, нужным
и спешащим человеком. И на душе у него было весело - первый раз с тех
самых пор, как он проиграл свое дело с облоно в последней судебной
инстанции. А такая "работенка", как та, которую он наметил себе на
сегодня, по странным свойствам его нелегкого характера пришлась ему по
душе. И запел он даже немножко, едва слышно, замурлыкал под нос:

   Наливалися знамена
   Кумачом последних ран.
   Шли лихие эскадроны
   Приамурских партизан.

   Два немца, стуча подкованными сапогами по промерзшей мостовой,
вынырнули ему навстречу и с изумлением прислушались - ошалел человек,
поет? - но он не обратил на них решительно никакого внимания, он был очень
занят сегодня и шел по делу, он спешил, чтобы управиться со всем именно
нынче, а не тянуть до завтра или послезавтра, как сделали бы многие, даже
из тех, кому Аглая Петровна всячески доверяла и подписывала самые лестные
характеристики. Он - выгнанный ею, но вот он рискует за нее и ради нее, в
то время как все скоро спать залягут, а многие залегли.
   На перекрестке он остановился, вспомнив, что за ним, как ему было
известно по книжкам из жизни народовольцев или большевистского подполья,
или как видел он в кинокартинах, могут следить.
   На морозном ветру, на сквозняках перекрестка он внимательно огляделся,
обтер мокрый нос варежкой и, опять напевая, отправился дальше.

   И останутся, как сказка,
   Как манящие огни,
   Штурмовые ночи Спасена,
   Волочаевские дни...

   В штиблетах, после старых, разбитых валенок, шагать Аверьянову было
неловко, и вообще сегодня он несколько перенервничал и приустал, но
все-таки настроение у него было хорошее и боевое, и даже более того, ему
понемногу стало казаться, что он идет не затем, чтобы выполнить свое
решение, а затем, чтобы выполнить поручение - ответственное, опасное и
крайне сложное, но доверенное лично ему.
   "А что? - рассуждал он полушепотом сам с собою, - и ничего, выполню.
Ишь - фрицы гогочут. Знали бы они, зачем идет этот гражданин, знали бы! Да
не узнать им, дуракам, вот в чем вся закавыка. Нет, господа "тысячелетняя
империя", не узнаете! И вы, многоуважаемая Татьяна Ефимовна, не знаете и
не догадываетесь, кто к вам шествует и какой вам предстоит разговорчик..."
   Бывшего завуча, а впоследствии директора школы номер шесть Окаемову
старый бухгалтер не видел давненько и сейчас с трудом вспомнил постное,
осуждающее выражение ее худого, костистого лица, "С этой будет нелегко, -
подумал он, - но я ее припугну. Я ее любым способом напугаю, а она не из
храбрых. Так и будет".
   - Кто там? - спросила она его за дверью.
   - Один ваш старый-престарый знакомый! - ответил бухгалтер масленым
голосом. - Аверьянов некто, Степан Наумович...
   - Довольно поздно, - без всякой ложной любезности сказала Окаемова, но
дверь все ж таки открыла.
   Принят он был не то чтобы гостеприимно, но более или менее вежливо,
Татьяна Ефимовна даже светила ему коптилкой, пока он раздевался, и
осведомилась, как со здоровьем. Впрочем, сесть она ему не предложила,
возможно потому, что в маленькой ее комнатушке везде на тряпках и старых
газетах были разложены прожаренные и очищенные желуди, которые Татьяна
Ефимовна вместе с какой-то пыльной и носатой старухой сортировала и
упаковывала в фунтики.
   - Это что же? - потирая застывшие на морозе руки, поинтересовался
Степан Наумович. - Коферазвесочная фирма госпожи Окаемовой? Или как? О
свинках беспокоитесь или о человечках? Слышал я, одно время торговали вы
какими-то шпульками на базаре?
   Татьяна Ефимовна, не отвечая, спокойно-неприязненным взглядом смотрела
на Аверьянова. Пыльная старуха шуршала за ее спиной.
   - Вы бы порадовались, - сказал бухгалтер. - Все-таки жив курилка, не
спился и не подох под забором, как вы все предсказывали...
   - Зачем же вам сейчас подыхать, - вежливенько, но со значением в голосе
произнесла Татьяна Ефимовна. - Именно сейчас вам честь и место. Наверное,
в гору пошли, не так ли?
   Аверьянов поморгал, сдерживая себя. "Ах ты, старая стерва, - едва не
сказал он. - Я и ей плох! Ну, посмотрим, мадам Окаемова, как вы мой удар
выдюжите. Это вам не то, что писать на меня заявления о грубости в
служебное время и непринятии вашего отчета из чисто бюрократических
побуждений. Это вам не Аглаище подпевать, когда на меня все скопом
навалились и когда я действительно пришел в замешательство и показал себя
не в красивом свете. Это нечто другое!"
   Но ничего этого Аверьянов, разумеется, не сказал, а лишь вздохнул и,
нагнав на лицо поболее таинственности, шепотом произнес:
   - Мне лично и без свидетелей надо с вами накоротке побеседовать. И так,
чтобы никто не слышал, это дело крайне опасное...
   - Какое такое дело? - чуть дрогнувшим голосом осведомилась Окаемова. -
Даже странно...
   - Такой период переживаем, что ни в чем ничего странного не нахожу, -
совсем глухо и таинственно произнес старый бухгалтер. - Но время терять я
не намерен. Желаете - побеседуем, не желаете - так и запишем.
   - А у меня ни от кого секретов нет, - как видно поборов страх, отрезала
Окаемова. - Мне скрывать нечего и не от кого.
   - Зато у меня есть секрет, - стараясь говорить тем голосом, которым
нынче говорил с ним гестаповец Венцлов, произнес бухгалтер. - Есть,
понятно вам? И не задерживайте меня, я тороплюсь!
   - Ну так возвратимся в переднюю, - немножко побледнев, согласилась
Окаемова. - Больше некуда.
   Держа коптилку в руке, она затворила за собою дверь в комнату, и тогда
Аверьянов ей сказал то, что придумал еще там, в комнате номер 9:
   - Гестаповцы поймали одну женщину, похожую на Аглаю Петровну. Ее
фамилия Федорова, помните, была учительница - подружка Сони Мартемьяновой?
Так вот, если кто покажет на Федорову, что она Устименко, то у меня есть
такое задание от генерального штаба всепартизанского красного движения
передать - пусть считает себя покойником.
   - Это как же? - серая лицом и стараясь не замечать запах перегара,
исходящий от Аверьянова, с ужасом спросила Окаемова. - Это как? И я тут
при чем?
   - А при том, что у вас скверные были отношения с Устименко, вроде моих.
Только у меня по линии алкоголя и других некоторых аморальностей и
неэтичностей, а у вас методика преподавания, вы, я помню, на активе сильно
по Аглайке врезали, я вам даже из угла хлопал. И она по вас врезала, в
конференц-зале педагогического техникума это дело было. Потом вы, конечно,
валерьянку пили и кричали, что "так не оставите!". Теперь припомнили?
   Татьяна Ефимовна, прижимаясь к стене передней, медлила с ответом: чего
хочет от нее этот человек? Кто он - провокатор? И какой это такой
генеральный всепартизанский штаб?
   - Ужели запамятовали? Между вами еще спор был теоретический чисто
насчет товарищества в школе и насчет ложного понимания товарищества.
Вспомнили вы ей, Аглаище нашей, ее племянника, как он не заявил на своих
соучеников, не показал на них откровенно, по вашему-то убеждению он обязан
был показать откровенно. Вроде бы прыгали они все из окошка...
   - Да вам-то что до всего этого! - воскликнула вдруг Татьяна Ефимовна. -
Какое это может иметь отношение к Федоровой?
   Бухгалтер загадочно улыбнулся. Загадочно и мрачно.
   - Не понимаю! - пожала плечами Окаемова.
   - А такое это имеет отношение, - пугая Татьяну Ефимовну стеклянным
блеском глаз и наклоняясь к ней, сказал бухгалтер, - такое, что вам нынче
могут приказать в смысле откровенности. Приказать и всеми карами
пригрозить. Так вы - ни-ни! "Иначе пусть считает себя покойником".
   - Значит, вы теперь партизан? - с усмешкой осведомилась Окаемова.
   - А это дело не ваше, - значительно произнес Аверьянов. - Это дело
вышестоящее, и не вам его знать. Не вам, имеющей обо мне такое
представление, что я выгнанный главный бухгалтер. Вы, между прочим, тоже
ручку к этому делу приложили, тоже на меня писали, что я, видите ли,
"нетерпим на своей должности". Помню, как же, старик Аверьянов все помнит!
   И, сердито сопя, он стал стаскивать с вешалки пальто.
   - Если на меня донесете, тоже вам будет худо, - деловито добавил он,
взбивая меховую свою шапку ладонью. - Очень худо. Я не бог весть какая
птица, но меня знают и после войны еще громче узнают. А что я нетерпим, то
было бы вам, товарищи критики, вовремя самим почесываться с отчетностью.
Бухгалтерская отчетность - это не фигли-мигли с успеваемостью, где всякое
накружить можно, это дело святое. И наша отчетность - это не ваша методика
и педагогика.
   Говорил он долго, гневно и проникновенно, произнося бухгалтерские
термины голосом, дрожащим от волнения, утверждал, что лучшие годы своей
жизни отдал делу народного образования, в то время как мог создать
"классический учебник" под названием "Бухгалтерия" - всем!", и что у него
даже подготовлены все материалы для этого труда, но что именно Аглаища
уговаривала его "не оголять уходом" бухгалтерию, и вот он теперь никто.
   - Да, я никто! - воскликнул он патетически. - И даже вы, известнейший в
мире педагогов сухарь, позволяете себе...
   Но эту фразу он не договорил, явственно услышав рыдание. Татьяна
Ефимовна, держа в одной руке коптилку, другой жалким жестом закрывала лицо
и, вся трясясь, плакала громко и горько.
   - Ну вот, - воскликнул Аверьянов. - Зачем же это? Это вовсе ни к чему!
   - Нет... это я к тому... - срываясь на некрасивые повизгиванья и
отчаянно стараясь говорить тише, сказала Окаемова, - к тому, что только
сейчас поняла: до чего же они нас довели, проклятые, что вот вы...
ходите... и предупреждаете... дескать... не выдавайте! Это вы! Но только,
пожалуйста, не обижайтесь, пожалуйста, Степан Наумович, ради бога...
   - Это ничего, - неопределенно сказал он, не понимая, что с ней. - Это
возможно. Отчего же не предупредить, ведь человек вполне может быть и не в
курсе. Так что, значит, Федорова она, ясно? Не Устименко, а Федорова. И
все!
   Надев на нечесаную голову шапку, опять-таки с некоторым ухарством,
старый бухгалтер помахал Окаемовой рукою, произнес еще нечто ободряющее,
вышел и вдруг вспомнил, что здесь же, неподалеку, в Прорезном переулке,
проживает его заместитель, назначенный впоследствии на должность главного
бухгалтера, - горбатый Платон Захарович Земсков. К Земскову Аверьянов
никакой вражды не испытывал, потому что тот его даже защищал как весьма
знающего бухгалтера, хоть с ним лично и ругался из-за вечного
аверьяновского пьяного и буйного хамства и однажды посулил его упечь в
тюрьму, если он будет "выражаться" при учительницах, на что Аверьянов не
обиделся. Эвакуироваться Платоше не удалось - болела сестренка, и как-то,
еще в сентябре, Степан Наумович, оглушенный горем войны и своей
неприкаянностью, наведался к Земскову. Тот, вместе со своей сестренкой
Пашей, с которой они, видимо, жили душа в душу, принял бывшего своего
начальника по-человечески, даже поставил на стол кувшин какой-то довольно
крепкой браги и блинцов, из которых лезли колючие отруби, но все-таки это
была и выпивка, и закуска, и разговор был - задумчивый и неторопливый со
стороны Платоши и Паши и обычный самодовольный крик со стороны
Аверьянова...
   Сейчас, вспомнив более брагу, нежели тихих брата и сестру, Аверьянов
постучал в знакомую, обитую драным сукном дверь. Паша отворила. Будучи от
природы человеком, не умеющим никогда хранить никакие секреты, да к тому
же желающим зайти в гости не просто так, а непременно с новостью, Степан
Наумович сразу же, почти с порога, рассказал Земсковым, как "таскали" его
в гестапо, как там с ним говорили и как она (сама наша начальница бывшая,
растак ее в качель, с которой он все равно дойдет до Верховного суда)
глазки от гадливости закрыла.
   - Ишь ты! - с непроницаемым выражением худого и темного лица ответил
Земсков. - Даже так!
   - А как же! - воскликнул Аверьянов, глазами следя за тоненькой и
смирненькой Пашей, которая ставила на стол кувшин с бражкой и тарелку с
копченой кониной. - А как же! Брезгует Агашка чертова!
   - Может, не брезгует! Может, совестится! - заметил Земсков. - Тоже
бывает.
   - У них не бывает!
   - У кого у них? - вдруг спросила Паша и коротко взглянула на старого
бухгалтера.
   - А у таких, как Устименко...
   Земсков с усмешкой повел бровью, налил своему бывшему начальнику браги
и, когда тот выпил, осведомился:
   - Ну, а если вас, Степан Наумович, пытать бы они стали, тогда как?
   - Плюнул бы в ихние рожи, - обсасывая конский хрящ, ответил бухгалтер.
- Такая наша партизанская присяга.
   - Партизанская? - с незаметной усмешкой переспросил Земсков. - Вы-то
партизан, что ли?
   - Кто знает! - уже сам наливая себе пахучую бражку, ответил бухгалтер.
- Это, друг Платоша, высокая политика. Ты вот варишь бражку, коптишь
дохлых коняг, твое дело - войну перетерпеть. А есть другие люди, ясно
тебе? Имеются другие! И бензобаки в Ямской перед Новым годом не сами по
себе загорелись, ясно?
   - Вы, что ли, подожгли? - чему-то радуясь и уже открыто улыбаясь,
осведомился Земсков, и Степан Наумович вдруг подивился, какое у бывшего
его заместителя милое и хорошее лицо. - Ужели вы?
   - Так я тебе и разболтался за твою паршивую бражку, - ответил
бухгалтер. - Нет, брат, погоди...
   - Степан Наумович знает, но никогда не скажет, - не глядя на
Аверьянова, сообщила брату тоненькая Паша и закинула длинную золотистую
косицу за плечо. - Он понимает - говорить такие вещи нынче нельзя. Головы
полетят...
   Аверьянов грозно подтвердил:
   - Еще как!
   И посоветовал Земскову:
   - Ты, братик, тоже держи язык за зубами. Видел, как на Базарной вешали?
И еще будут. Им не вешать невозможно, я в гестапо нынче наслушался.
   - Чего же вы наслушались?
   - Мало ли.
   - А все-таки? - упираясь худенькими локтями в стол, спросила Паша. -
Интересно же! Или вы подписку дали?
   - В комнате номер девять! - торжественно ответил Аверьянов. - Под
страхом смертной казни. Но я им не холуй! - крикнул он. - Вы слышите,
какой у меня созрел план. И план этот я привел частично в исполнение.
Слушайте внимательно и делайте выводы о человеке, которого вы из... из...
   - Изгнали, - подсказал Платоша. - Так ведь, действительно, - уж очень
вы дебоширили и хулиганили, Степан Наумович, житья не было никому. Ну, да
не в этом дело. Вы что-то рассказать хотели?
   - И расскажу! - крикнул старый бухгалтер. - Расскажу! Давай не сундучь
брагу, налей еще, все равно мне за мои дела висеть на Базарной.
   - Ну уж! - хитренько усмехнулась Паша.
   - А нет?
   И, наваливаясь впалой грудью на стол, пугая брата и сестру, как давеча
Окаемову, глазами и грозя им пальцем с грязным ногтем, Аверьянов рассказал
со всеми подробностями, как только что "имел объяснение с этой старой
грымзой Татьяной Ефимовной" и как сейчас направится в самую "пасть льва",
потому что там и может находиться "гибель Аглашки" - и гибель страшная.
Говорил он долго и витиевато, путаясь и очень хвастаясь своими огромными
теперь уже связями с главнокомандованием подрывных групп, но оба Земсковы
- и сестра и брат - слушали его внимательно, серьезно и даже с участием,
будто веря каждому его слову.
   - Все это хорошо, - сказал Платон, выслушав своего бывшего шефа до
конца, - даже превосходно. Разумеется, Алевтина Андреевна вполне может
выдать им Аглаю Петровну, вернее, опознать ее. Ревность, злоба, все оно
так, но нынче вам идти невозможно, время вышло давно, и комендантский
патруль вас задержит и препроводит. А вам нынче следует потише себя
вести...
   - Я на них плевал, - произнес Аверьянов, вставая. - В нашем деле
трусости места быть не может. Наши ребята знаешь кто?
   - Ну, кто? - со вздохом осведомился Платон Земсков.
   - Наши ребята в отпуску у смерти! - воскликнул Степан Наумович,
заглядывая в кувшин, где еще была бражка. - Слышал? И я, - ударив себя в
грудь, заявил он, - и я в отпуску у смерти!
   Уснул он здесь же, на старой ковровой тахте, а когда проснулся, то
долго не мог понять, как он сюда попал. Засветив наконец коптилку, старый
бухгалтер узнал комнату Земскова, окликнул его и, не дождавшись ответа,
налил себе полный стакан браги. Хмель вновь ударил ему в голову, он
почувствовал себя будто крылатым и вновь показался самому себе
воином-партизаном, самым главным, отважным и решительным. Он бы, конечно,
с удовольствием еще побеседовал, но оба собеседника - и брат и сестра -
куда-то подевались и на его зов не отвечали. "На работе уже, - со вздохом
подумал Аверьянов, - и моя Маргарита небось опять на разгрузку ушла. Один
я вот так мыкаюсь!"
   Но тотчас же вспомнилось ему все пережитое в гестапо и то, как он
"навел порядок с Окаемовой", подумалось, как будет совестно впоследствии
Аглае Петровне, когда она узнает, от кого она закрыла глаза, представилось
далекое будущее в Верховном суде, когда Аглаища рухнет перед ним на
колени, и он заговорил сам с собою.
   - Дурочка, - с нежностью и пьяными слезами в голосе произнес он, -
дурочка какая, не соображает, на кого ей рассчитывать. Пьяница. А того ей
не понять: пьян да умен - два угодья в нем. Вот сейчас пойду к твоей этой
Алевтине и с ней тоже побеседую. Я ей все скажу. Она узнает, каковы мы
люди. И мы, брат, тебя не выдадим, хотя на заседании Верховного суда я
расскажу, как вышло с годовым отчетом. Я все расскажу!
   Сдвинув ладонью каракулевую шапку на затылок, с кряхтением натянув на
себя пальто и позабыв шарф, он вышел на мороз и тут совсем расхрабрился.
Ему и впрямь сам черт был сейчас не брат. Из Прорезного он выбрался меж
разбомбленными, заиндевелыми домами на Гитлерштрассе и, вздрагивая от
мороза, запел в ночной тишине оккупированного, молчащего города
стариковским голосом песню, которую плохо помнил, но которая очень
соответствовала его настроению:

   Мы красные партизаны, и про нас
   Былинники речистые ведут рассказ
   О том, как в дни ненастные...

   - Хальт! - крикнули ему из морозной мглы.
   - Сам - хальт! - огрызнулся Аверьянов. - Иди ты знаешь куда?
   - Хальт! - еще раз, угрожающе и очень громко, предупредил немец.
   - Пошли вы все! - грозно рявкнул Аверьянов. - Колбасники задрипанные,
не боюсь я вас, понятно?
   Он их не видел, этих немецких солдат с белыми повязками, на которых
было напечатано слово "патруль". И выстрелов он не слышал. И боли он не
успел испытать никакой. В мгновение своей смерти он не был больше ни
пьяницей, выгнанным из облоно, ни вечным ругателем, ни склочником, ни
сутягой. Он был героем, немножко, правда, выпившим героем-партизаном, и пел
песню

   О том, как в ночи ясные,
   О том, как в дни ненастные
   Мы смело, мы гордо в бой идем!



   ЕЩЕ ОДИН СПЕКТАКЛЬ ПРОВАЛИЛСЯ

   Это был первый случай в истории группы "Ц", и жертвой оказался сам
Венцлов. Правда, в Берлине он кое-что слышал об этих методах "горячего и
холодного", но здесь такие сложности не практиковались. Да и Венцлов никак
не мог ожидать, что фон Цанке ни о чем его не предупредит. Впрочем,
возможно, именно поэтому первая часть спектакля вполне удалась, но только
первая, к вящему удовольствию штурмбанфюрера.
   Еще на лестнице старик стал орать и браниться самыми последними
словами, как истый пруссак, потом носком сапога распахнул дверь с такой
силой, что высыпались стекла, и, перейдя на визг, велел немедленно
расстегнуть ремни, а так как ключа у Венцлова не оказалось, то шеф от
бешенства затопал ногами. Не посвященные в правила игры солдаты с ужасом
заметались по всему зданию, дежурный от страху нажал сигнал тревоги,
внизу, в казарме, люди стали одеваться, как если бы сюда выбросили
воздушный десант противника. А шеф все кричал, и Венцлову даже показалось,
что он замахнулся на него рукою в перчатке. Длинный, с тростью, в фуражке
с высокой тульей, с выпирающим волевым подбородком, он несомненно
производил сильное впечатление всем своим видом, бешеным голосом,
топаньем, властностью, изощренной руганью, которой мог бы позавидовать сам
зондеркоманденфюрер Диффенбах.
   Пока искали ключ, растрепанный фельдфебель охраны группы "Ц" перекусил
цепочку специальными щипцами, шеф собственноручно сорвал ремни, ножом,
эффектно, как в ковбойском фильме, перерезал последний, не
расстегивающийся. У Аглаи Петровны подкосились ноги. Она еще слышала, как
он сказал ей что-то ласковое, доброе, стариковски участливое, чувствовала,
как потом подхватил ее почти на руки, уложил на подоспевшие носилки.
Простоволосые, дрожащие на морозе, парализованные страхом солдаты,
опрокинутое, бессмысленное лицо Венцлова, мелькающий свет электрических
фонарей, доктор Шефер в коротком халате - было последним, что она видела
со своих носилок. Потом сознание покинуло ее надолго.
   - Не сердитесь на меня, мой мальчик, - сказал шеф Венцлову, сбрасывая
шинель в своем кабинете. - Вы начали это дело с некоторой вялостью. Мы
должны наконец получить ключ к лесу, чего бы это нам ни стоило. Нам нужен
ключ для чего?
   "Чтобы черт тебя подрал!" - злобно подумал Венцлов.
   - Для чего? - повторил фон Цанке.
   - Для того чтобы покончить с партизанами.
   - Но покончить с партизанами мы должны во имя чего?
   "Вот, пожалуй, самый усовершенствованный способ пытки", - решил
Венцлов.
   Но все-таки ответил более или менее удачно. Разумеется, дело упиралось
в безмолвные, навсегда покоренные коммуникации. Что еще нужно этому
старому нацистскому ослу?
   Вот тут-то фон Цанке и прорвало.
   Он заговорил вне всякой логики, вне связи с предыдущим "для чего" и "во
имя чего". Впрочем, кое-какая связь была, но Венцлов уловил ее значительно
позже. Дело заключалось в том, что через "лесных людей" - так, по крайней
мере, предполагал старый лис - просачивались в область нежелательные
сведения о победах советского оружия на немалом пространстве Калинин -
Елец. Суть была не в самом факте "нераспорядительности внутри нашей второй
армии", как выразился фон Цанке, несчастье заключалось в том, что это _не
должно быть известно_! А они тут знают, что смещен Гудериан и Гиппнер, так
же как им по радио передано об уходе командующего группой "Центр"
фельдмаршала Бека и о снятии Браухича.
   - У них есть гектограф, они распространяют листовки! - тараща глаза,
воскликнул фон Цанке. - Вот вам и безмолвные, навсегда покоренные
коммуникации! Первое поражение нашего оружия - понимаете, что это значит?
Что это для них?
   - Вероятно, радость! - пожал плечами Венцлов.
   - Кислород! - сообщил фон Цанке. - Кислород! И следовательно, какова
наша задача?
   - Лишить их этого кислорода!
   - Очень хорошо, Венцлов! Но что мы должны для этого сделать?
   - Покончить с "лесом", я предполагаю, - сухо ответил Венцлов. Он не был
расположен к сердечным беседам. - Если это возможно, разумеется...
   Шеф слушал невнимательно или вовсе не слушал, иначе бы Венцлову
досталось за "если это возможно". Разве мыслимо невозможное в группе "Ц" -
так бы сказал этот нацистский бонза. Вот сейчас он сам увидит, каковы
большевики! Пусть попробует раскусить этот орех своими идеально сделанными
челюстями. Ему полезно!
   - Пойдите передохните, - наконец посоветовал шеф. - Дело нашей дамы я
доведу до конца. В свое время мне доводилось приходить к финишу не
последним. А вы возьмите себе бухгалтера Земскова из городского
управления. Но не торопитесь, будьте крайне осторожны. Я смотрел
разработку и думаю, что у Земскова может также храниться ключик к лесному
заколдованному царству красных.
   Венцлов поднялся:
   - Я могу идти?
   - О, конечно! - воскликнул фон Цанке. - Пойдите выпейте, у вас усталый
вид. Боже мой, какая нелегкая у нас у всех работа, не так ли?
   Оставшись один, он налил себе рюмку кюрасо, поглядел ее на свет,
пригубил и отставил. Со здоровьем не ладилось, болело под ложечкой и
мучили изжоги. "Проклятая наперченная испанская жратва" - такими словами
фон Цанке всегда поминал свою деятельность у Франко. Не даром досталась
ему пенсия, которую и по сей день посол генералиссимуса в Берлине
выплачивает штандартенфюреру раз в два месяца...
   Позевывая, прислушиваясь к тому, что происходило в его кишечнике, фон
Цанке сделал моцион по кабинету, велел принести себе почту и грелку, еще
раз пригубил ликер и покачал головой.
   С грелкой на животе он разобрал конверты, вскрыл один, прочитал и
позвонил по внутреннему телефону "доброму малышу" Цоллингеру.
   - Зайдите, мой мальчик! - попросил он утомленным голосом. И когда тот,
весело улыбаясь, распахнул дверь, шеф спросил: - Вы помните дело этого
изменника доктора Хуммеля?
   - Дело, честно говоря, я не помню, а...
   - Да, да, - кивнул шеф, - я понимаю. Но тут есть интересные данные,
объясняющие великую мудрость закона от тридцать пятого года. Какого
закона?
   На лице "доброго малыша" проступило тупое выражение. Он не слишком
утруждал свою память всякими датами. Но чертов старик опять сел на своего
конька. Надо было терпеть, здесь даже не поможет удостоверение "Гестапо
внутри гестапо". Недаром фрау Цоллингер и сейчас говорит, что ее мальчику
не хватает усидчивости.
   - Имперский съезд свободы в Нюрнберге принял закон. Какой?
   - Разумеется, гениальный, - попробовал съехать на мелкую провокацию
"добрый малыш". - Ведь у нас все гениально. Даже просчеты и промахи
командования. У нас...
   - Да, у нас все гениально, - железным голосом поставил на место
"доброго малыша" шеф. - И не пытайтесь обшучивать _священное_, мальчик,
это никому не прощается, а тем более вам...
   Цоллингер хотел было возразить, но шеф не позволил.
   - В ваши кошки-мышки вы можете играть с другими, - строго и сухо сказал
он. - Но только не с нами - старыми бойцами. Провокация благо, когда ее
можно рассматривать в том же аспекте, что формулу о праве. Какую?
   - Формулу о праве?
   - И этого вы не знаете: "Право народа есть то, что полезно народу с
точки зрения правящих народом". Следовательно - "провокация благо, когда
она полезна народу с точки зрения правящих народом". Эти замечательные
мысли не раз высказывал - кто?
   - Фюрер?
   - Не совсем. Их высказывал рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах. И вам
следует это знать. Вам еще многое следует знать, оберштурмфюрер Цоллингер.
   - Так точно! - подтвердил "добрый малыш".
   - Теперь слушайте! - велел шеф.
   И вслух, ровным, добрым, мягким голосом с нравоучительными интонациями,
прочитал "доброму малышу" бумагу с грифом "совершенно секретно - документ
государственной важности".
   Цоллингер слушал, сделав лицо пай-мальчика, поигрывая перламутровым
перочинным ножиком, позевывая по возможности незаметно. Бумаги с
Принц-Альбрехталлее в Берлине писались обычно длинные, в гестапо был свой
стиль - витиеватый, двусмысленный, с полунамеками и подмигиваниями: свои
писали своим - это придавало особую значительность любому пустяку.
   Вкратце содержание бумаги "государственной важности" сводилось к тому,
что изменник медицинский советник доктор Хуммель, скрывшийся у красных
партизан, еще в 1923 году бракосочетался с еврейкой из Гамбурга Идой
Файнштейн, от которой в 24-м году прижил ребенка смешанной крови,
названного Отто. Когда же после принятия закона "об охране чистоты
немецкой крови и немецкой чести" указанному Хуммелю было предложено
расторгнуть брак, он долгое время сопротивлялся, впоследствии же заявил,
что Ида Файнштейн скрылась от него в неизвестном направлении вместе с
сыном Отто. Однако это его заявление, как показала специальная проверка,
оказалось ложным. Указанная Ида Файнштейн, использовав в гнусных и
обманных целях свою арийскую внешность, при помощи подложных документов
скрылась лишь от органов надзора, продолжая поддерживать нелегальную
письменную связь с мужем. В октябре 1939 года еврейка Ида Файнштейн,
проживавшая по документам Эрны Лашвиц в детской больнице "Приют
Магдалины", где она работала врачом по глазным болезням, была разоблачена
тайной политической полицией, арестована и направлена в концентрационный
лагерь. Сын государственного изменника, Отто, пытался оказать
сопротивление при аресте матери и был застрелен. По получении сообщения о
преступлении Хуммеля его жена была в лагере повешена...
   Обо всем этом Берлин и доводил до сведения группы "Ц".
   Кроме того, Берлин рекомендовал группе "Ц" и штандартенфюреру фон Цанке
принять все меры к розыску Хуммеля с тем, чтобы немедленно препроводить
государственного преступника в распоряжение отдела "Б-4" для проведения
следствия в особом порядке.
   Дочитав бумагу, фон Цанке вздохнул: каждая строчка здесь была
проникнута упреком. Какие возможности утеряны, какое дело не доделано,
какой элегантный процесс упущен!
   - В хорошенькую историю мы попали, - сказал "добрый малыш". - И зря мы
не уведомили Берлин, что не сам Хуммель, а лишь его труп был увезен
партизанами. Фельдшер Герц не мог промахнуться, я же сам распутывал этот
клубок. Конечно, они уволокли труп, а при этом варианте к нам бы никто не
приставал.
   Фон Цанке встал и принес бутылку кюммеля: может быть, кюммель покажется
ему приятнее, чем кюрасо?
   - Дело не в паршивце изменнике, - сказал он, прижимая к животу грелку.
- Дело в том, что всюду надо искать еврейство. А мы к этому относимся
поверхностно.
   Но и кюммель не помог - он оказался таким же безвкусным, как кюрасо. И
сигара пахла сеном.
   - Кстати, когда с этим будет покончено здесь? - брюзгливым голосом
спросил он. - Может быть, мы настолько нервные, или настолько
переутомленные, или, вообще, просто неполноценные, что нам не справиться,
а надо просить, чтобы нам прислали в помощь специальную эйнзатцгруппу? Как
вы смотрите на этот вопрос, мальчик? Кому бы поручить эту операцию?
   - Если мне будет оказана такая честь... - сказал Цоллингер.
   - Надо все продумать и обеспечить транспортные средства, - не торопясь
и потирая грелкой живот, сказал шеф. - Операцию мы назовем так же, как это
было названо в свое время в Познани, - "Спокойной ночи". Мне не совсем
ясно еще, в чем дело, но имеются сведения, что, например, в онкологической
больнице собираются оказать сопротивление. И будто бы некий доктор - имя
его не установлено - заявил: "Пусть сунутся!". Я вам дам агентурную
разработку...
   "Добрый малыш" встал.
   - Мы сунемся! - сказал он, блестя глазами. - И я ручаюсь вам, господин
штандартенфюрер, что вы будете довольны операцией "Спокойной ночи".
Положитесь на меня. Рейхсфюрер непременно выразит нам благодарность.
Что-что, а такую похлебку я умею варить...
   Фон Цанке поморщился; его всегда коробили эти вульгарные фразочки:
"вбить голову в плечи", "сварить похлебку", "вздернуть башкой книзу". Есть
специальная, утвержденная, корректная номенклатура, зачем же грубости...
   - Хорошо, - сказал он холодно. - Попозже мы разработаем весь план в
подробностях.
   Разобравшись в почте и продиктовав ответы Собачьей Смерти, он по
телефону осведомился у доктора Шефера, крепко ли спит его "милая
пациентка". Шефер ответил, что, несмотря на лошадиные дозы соответствующих
препаратов, она никак не может успокоится - даже глаз не сомкнула.
   - Отлично, я сейчас ее навещу! - сообщил штандартенфюрер.
   Не торопясь, как всегда, он переоделся в служебной спальне,
расположенной за кабинетом: сбросил мундир и в охотничьей мягкой,
отороченной шелковым шнуром куртке, в янтарного цвета шароварах, в
фесочке, сдвинутой набок, вдруг оказался симпатичнейшим старым бюргером,
грубоватым и сердечным с виду, очень в годах, очень повидавшим всякого
лиха, себе на уме, из тех стариков, которых никогда не покидает
философское добродушие. "Форма номер три" - так называл это свое
перевоплощение старый гестаповский лис, экземпляр из тех, на которых даже
ко всему привыкший рейхсфюрер Гиммлер не уставал радостно удивляться.
   Так, покряхтывая, опираясь на палку, прижимая к животу заправленную
свежим кипяточком грелку (и грелка подходила к "форме номер три"),
симпатичнейший старик вошел в белую комнату, где на высокой, большой,
удобной кровати сражалась с наплывающим на нее тяжелым сном Аглая
Петровна.
   Шефер (тоже добрый немецкий доктор) вскочил, вытянул руки по швам,
пролаял установленное для "формы номер три" приветствие. Смысл его состоял
в том, чтобы "объект" (в данном случае Аглая Петровна) понял, что перед
ним _высшее_ начальство, самое высшее - выше которого быть не может. В
чудовищных лабораториях СС своевременно и с абсолютной научной
достоверностью было установлено, что на идейные и интеллектуально
вооруженные "объекты" _категорически_ не действует ни военная форма, ни
регалии, ни система парадного появления высших чинов тайной политической
полиции - вплоть до Отто Олендорфа, Эйхмана, Гейдриха и самого Гиммлера.
Иногда в этих "объектах" регистрировалось лишь любопытство. Но были
замечены, правда исключительные, случаи, когда скромное, мягкое и
сочувственное поведение высших лиц давало некоторые положительные
результаты.
   Заметив по глазам Аглаи Петровны, что она поняла, кто перед ней, фон
Цанке, шлепая комнатными туфлями, подошел к кровати поближе. Он был
поражен живой и яркой красотой большевички (ведь ее били, эту женщину),
удивился сумеречному свету ее зрачков, недоброму, но спокойному, удивился,
заметив маленькое, классической формы ухо, и поморщился, заметив
кровоподтек на шее, ниже подбородка...
   Потом, не торопясь, вызвав на своем морщинистом и брыластом лице улыбку
сострадания, фон Цанке сел, еще потер грелкой живот и заговорил
доверительно и негромко:
   - Это - ужасно, это - плохо, это - невозможно! Пусть мадам... не знаю,
как говоряйт по-русскому! Мадам надо узнавать: я есть военный человек.
Исключительно! Старый, служебный генерал! Приказ! Слушать! Смирно! Солдат!
Я! И никто другой! Но эти прокляты сволочи, пардон, мадам, эти грязни
гестапо, фашисты делал не так! Наш фюрер не знайт! Наш генералитет не
знайт! От имени командования имперских войск генерал-лейтенант фон Цорен
(на всякий случай он и фамилию изменил - лис) приносит свои сами... как
это говорить?.. ниже... низко... сами снизу извинений! Конечно,
несомненно, мы воюем. Но германски войска не унижайт себя эти подлость. Ви
будете отдыхать! Ви будете - корошо кушайт, много очень тонки блюд. И ви
пойдете нах хауз... как это говорить по-русски?.. домой! На дом!
Квартирайн! Чтобы мир и покой и ваши допри... как это говорить?.. мамочка,
и папочка, и гроссмамочка. И теперь, сейчас, надо много... корошо...
спать, да? Ошень спать, отдых, скорее, сон...
   И тут штандартенфюрер полковник Ульрих фон Цанке, доверенный человек
Гиммлера и близкий друг Олендорфа, учитель Эйхмана и помощник Гейдриха,
наперсник старого пройдохи Канариса, один из немногих советчиков самого
Адольфа Гитлера по плану создания машины Главного имперского управления
безопасности и вдохновитель первых массовых казней, осуществленных
головорезами СС, - начальник группы "Ц" - Восток - внезапно понял, что
игра с проклятой большевичкой проиграна безнадежно и что отыграться он не
сможет.
   Аглая Петровна ничего решительно не ответила, и не прервала его, и не
выразила нетерпения. Она просто угадала, кто он, и не в том смысле, в
каком он это себе вообразил, когда доктор Шефер представил его
генерал-лейтенантом фон Цорен, а в ином - в подлинном. Это было похоже на
старую сказку о Красной шапочке и сером волке, но здесь эта большевистская
Красная шапочка угадала волка сразу, что называется, по повадке, а когда
лис - он же волк - стал сахарным голосом уговаривать ее уснуть, Аглая
Петровна поняла, что ему зачем-то нужно, чтобы она заснула, и сумеречные
недобрые ее зрачки блеснули упрямым, режущим коротким светом. Этот-то свет
и приметил из-под полуопущенных пухлых, темных век полковник фон Цанке и
по этому короткому, тотчас же померкшему свету понял, что проиграл. Не
понял он только одного: не понял того, что проиграл он не только в целом,
но и в существенной частности - в своем желании, чтобы она уснула. И
поэтому, вставая и придерживая рукой на животе грелку, он сказал кротко и
добродушно:
   - Короши, добри, долги сон. Спать! И - здорови - домой, скорее к свой
очаг, мадам Федороф!
   А выходя, слегка прикрыл глаза, давая этим понять прожженной
гестаповской медицинской крысе доктору Шеферу, что она _должна_ уснуть.
Медицинская крыса потупилась: много лет служа своими знаниями науке
уничтожения, он все-таки немножко, самую малость, стеснялся этого, как бы
говоря своему командованию - палачам всех рангов и званий, - что он, как
это ни трудно, все же немец в большей степени, нежели врач...
   Фон Цанке ушел. Старая, седая, лысеющая медицинская крыса, задумчиво
поджав губы, распахнула дверцу аптечки. "Что бы ей вогнать в вену, чтобы
ее сморил сон? - рассуждал доктор Шефер. - Как выполнить это настоятельное
требование шефа? И дастся ли она?"
   Наконец со шприцем в руке - этакая брюхатая "крыса-мама" в халате на
задних лапах, - напевая под нос тихую песенку, доктор Шефер пошел к
большой кровати. И приостановился, словно крыса, увидевшая много
прекрасной еды. Приостановился и даже носом пошевелил, принюхиваясь
по-крысиному: большевичка спала.
   Она спала на боку, подложив руку под щеку, ровно дыша, как и полагается
спать здоровому, очень уставшему человеку. Прекрасные препараты, немецкие
препараты, запатентованные препараты отечественных фирм, препараты Байера
- И.Г.Фарбениндустри, которые он давал ей в питье, когда она была еще в
бессознательном состоянии, - сделали свое дело. Все-таки немецкие
препараты победили нервную систему этой женщины. Она спит...
   Великий Байер! "Крыса-мама" Шефер посчитал пульс: отличное наполнение,
разве только немного частит? Может быть, все-таки ввести в вену
снотворное?
   Он взял большевичку за локоть, чтобы повернуть руку удобнее, но она
рванулась, сердито и сонно что-то проворчала и натянула одеяло до
маленького розового уха.
   "Нет, нет, - подумал Шефер, - это глубокий, хороший сон!"
   И, вызвав из казармы фельдшера Эриха Герца, того самого, который
когда-то из винтовки с оптическим прицелом убил Хуммеля и за свою
великолепную преданность великому делу фюрера был переведен в группу "Ц" и
награжден крестом "За заслуги", крыса Шефер доложил штандартенфюреру, что
"больная" хорошо спит.
   - Вы уверены? - спросил шеф. Он был очень не в духе.
   - Абсолютно.
   - Очень рад, что один человек в нашем паршивом заведении хоть в чем-то
уверен, - двусмысленно и зло произнес фон Цанке. - Это огромное
достижение. Большевичка мне поверила, и крайне важно не пошатнуть в ней
эту веру...
   Говоря так, он знал, что говорит неправду, но даже перед самим собой
ему не хотелось признаться в том, что его нынешний трюк с "формой номер
три" провалился. Может быть, она хоть уснет - эта женщина, от которой так
много зависит? И, думая так, он постукивал ногтями по рюмке абсента...
   Но Аглая Петровна понимала, что они зачем-то хотят, чтобы она уснула,
понимала, что им это нужно, и теперь ее воля вступила в утомительное и
тяжелое единоборство с продукцией великого Байера, с продукцией химиков и
фармакологов И.Г.Фарбениндустри; воля вступила в бой с мощнейшими
средствами, созданными учеными для порабощения этой воли.
   Притворяясь, что спит, она не спала.
   Кровать покачивалась под ней, мягкие волны лениво плескались до самого
горизонта, солнце уходило за песчаный морской берег, Володя в пионерском
галстуке шел к ней, широко и чуть сконфуженно улыбаясь, покойный брат
летчик Афанасий, погибший в бою над Мадридом, упорно и строго смотрел на
нее, Родион Мефодиевич вдруг резко повернулся и тогда, поднявшись по трапу
на свой корабль, коротко и резко козырнул ей - своей жене.
   - Да, да, - прошептала она, - я знаю, я же понимаю!
   Очень больно под одеялом она щипала себя - колени, икры, плечи - изо
всех сил ногтями. Потом закусила щеку и так сжала зубы, что почувствовала
вкус крови. И другую щеку тоже закусила, только бы не заснуть, только бы
победить проклятую фашистскую химию, остробрюхого доктора, укачивающий
стук маятника на стене. Но зачем им нужно, чтобы она спала?
   - Затем, - сказал в это время штандартенфюрер фон Цанке доктору Шеферу,
- затем, дорогой господин доктор, чтобы во время тихого сна ее опознали
все те, кто был с ней в сложных служебных или личных взаимоотношениях.
Точно, а не приблизительно зная, Устименко она или Федорова, мы
соответственно будем действовать. Если она - Устименко и мы в этом
убедимся, я брошу всю мою агентуру на то, чтобы выследить ее связи, когда
она будет отпущена на парфорсе - на моем "строгом ошейнике". Игра будет
стоить свеч. Если же она только Федорова, я, конечно, выпущу ее, потому
что беспартийная провинциальная учительница Федорова, несомненно, быстро
забудет перенесенные ею трудные минуты, зато всем расскажет о "форме номер
три", то есть о нашем гуманном к ней отношении в переживаемые нами дни.
Впрочем, может быть, именно Федорову, не представляющую для нас никакой
цены, на всякий случай нам и ликвидировать. Пусть наш опыт с "формой номер
три" умрет вместе с ней...
   Дверь отворилась без стука, вошел штурмбанфюрер Венцлов. Глаза его
злорадно поблескивали.
   - Слушаю вас, мой мальчик! - сказал ему шеф таким голосом, по которому
было ясно, что никого он слушать не собирается.
   - Час тому назад, - стараясь сдержать победные нотки, произнес
штурмбанфюрер Венцлов, - на Гитлерштрассе был убит тот самый бухгалтер
Аверьянов, по поводу которого вы высказали мысль, что его не следовало
выпускать. Этот прохвост уже успел нализаться как свинья. Я осмотрел труп:
он был в хорошем костюме, в новом пальто и вообще, видимо, праздновал свое
возвращение из нашего гостеприимного дома.
   Шеф пригубил абсент.
   - Очень рад, - безразлично произнес он. - Прекрасно, если только
покойник, разумеется еще будучи живым, не напортил нам. Я люблю ошибаться
в хорошую сторону.
   - Но чем же он мог нам напортить? И когда?
   - Они всегда ухитряются это делать, к сожалению, - печально произнес
шеф. - Здесь нам труднее, чем где бы то ни было. Почему?
   "Паршивый старый дьявол! - с бешенством подумал Венцлов. - Опять это
"почему?". Вечно мы должны, словно школьники, сдавать ему экзамен!"
   Но экзамен на этот раз сдавать не пришлось. Шеф взглянул на часы, дал
Венцлову напечатанный на машинке список лиц, которые могли бы опознать
Устименко-Федорову, и велел немедленно распорядиться доставить их сюда.
Несмотря на то что шел шестой час утра, в группе "Ц" еще работали.
   - Гоните всех, мой мальчик, - велел шеф. - Оберштурмфюрер Цоллингер
назначается ответственным. Ни одного слова между задержанными. Из постелей
прямо сюда, никаких разговоров, никаких объяснений. Отдельно - номер
один...
   Он взял у Венцлова список и, дальнозорко отстранив от себя бумагу,
прочитал:
   - Степанова Валентина Андреевна...
   И кивнул Шеферу:
   - Следить будете вы! Очень внимательно!
   Венцлов вышел. К подъезду, скрипя баллонами по мерзлому снегу, один за
другим подъезжали гестаповские "оппели". На крыльце в форменной шинели, в
мужской фуражке с длинным козырьком и высокой тульей вздрагивала Собачья
Смерть.
   - Наверное, хоть сегодня ее повесят! - сказала фрау Мизель. - Из-за
одного человека...
   - Я ни с кем не обсуждаю приказы командования, - сухо ответил
штурмбанфюрер Венцлов. - И вам не советую!
   Шофер открыл ему дверцу и вытянулся "смирно".
   - Опять мороз, Карлхен, - сказал Венцлов. - Черт бы побрал этот мороз.
Дома с женою, наверное, теплее, а, Карлхен?
   Иногда с солдатами он шутил.
   А остропузая "крыса-мама", ученый доктор Шефер в это самое время делал
последние приготовления к спектаклю, который несомненно должен был
провалиться: фельдшер - нынче рабочий сцены Эрих Герц, - мягко ступая,
раскатал ковровую дорожку от двери к кровати. Осветитель - ученый Шефер -
искусно направил мягкий свет на лицо Аглаи Петровны, которая про себя
поблагодарила его: свет помогал не спать. Потом было доложено главному
режиссеру - штандартенфюреру фон Цанке.
   - Очень хорошо! - похвалил режиссер перед провалом своей так добротно
подготовленной премьеры. - Великолепно.
   Эрих Герц стоял у двери, вытянув руки по швам. Ему хотелось получить
еще одну побрякушку на грудь - "За усердие". И эта тревожная ночь вселяла
в него надежды.



   ОПЕРАЦИЯ "МРАК И ТУМАН XXI"

   Фиалковые, с влажным блеском, глаза майора смотрели на Жовтяка
внимательно и пристально. Несмотря на ранний час, барон Бернгард Цу
Штакельберг унд Вальдек был уже не то чтобы "навеселе", но немножко
"грузен" и, разговаривая с Геннадием Тарасовичем, неторопливо прихлебывал
свой французский арманьяк, которым, кстати, больше Жовтяка не угощал.
   - К сожалению, местные жители не аплодировали, - с усмешкой произнес цу
Штакельберг. - Наоборот, наблюдались эксцессы: свистки, ругань...
   Профессор вздохнул.
   - Второй сеанс мы показали при включенном свете, - продолжал комендант.
- Наши люди сидели перед экраном и смотрели в зал. Все прошло гладко. Вам
самому понравилась картина?
   - Я в высшей степени польщен, - поклонился Геннадий Тарасович. - Мои
заслуги перед германским государством еще так незначительны...
   Они говорили через переводчика. Тот переводил быстро, зыркая глубоко
сидящими глазами то на коменданта, то на бургомистра. Отставив большой
зад, как бы застыв в поклоне, переводчик интонациями подчеркивал
значительность и глубину всего того, что говорил комендант, так же как
сокращениями фраз городского головы давал понять огромность расстояния,
отделяющего германское командование от плешивого бургомистра...
   Отхлебнув арманьяка, комендант осведомился:
   - Какие у вас имеются ко мне просьбы?
   - Я бы попросил, господин майор...
   Но переводчик перебил Жовтяка.
   - У нас принято, - сказал он, - обращаться к высшему командованию во
множественном числе третьего лица. Будьте добры в дальнейшем следовать
этой инструкции.
   - Благодарю вас. Я бы попросил господ майоров, - путаясь и потея, начал
Жовтяк, - я бы попросил несколько уточнить вопрос со снабжением больниц...
   И, пытаясь найти более удобные и обтекаемые формулировки, Жовтяк
пространно стал рассказывать о "несколько затруднительном" положении с
"питанием" в городском онкологическом институте, в детской больнице и в
больнице имени профессора Полунина. Но майор цу Штакельберг унд Вальдек не
дослушал Геннадия Тарасовича. Слегка вздернув голову и поправив пальцем
крахмальный воротничок под воротом тужурки, он осведомился: известно ли
профессору что-либо о намеченной на сегодня операции "Спокойной ночи"?
   Нет, Жовтяк ничего об этом не знает.
   - Название операции мы изменили, - произнес майор. - В нем есть что-то
низкопробное, опереточное. И к чему выдумывать новшества, когда существует
близкое сердцу каждого немца наименование - "Мрак и туман"? То, что
произойдет сегодня в нашем городе, официально названо "Мрак и туман XXI".
Латинские цифры означают порядковый номер свершения...
   Барон открыл ящик с сигарами, задумчиво выбрал одну, отрезал машинкой
кончик и осторожно закурил. В его фиалковых глазах появилось жестокое
выражение.
   - Нахт унд небель эрлас! - твердо произнес он. - Мрак и туман!
Зондербандлунг! Вы наш человек и должны ориентироваться в специальной
терминологии. Группа "Ц" не слишком вам доверяет, они склонны во всех
видеть врагов, но я вас знаю, действительно, с самого дня рождения, и я
вам доверяю...
   - Господин майор высказывают вам свое полное расположение, -
чрезвычайно почтительно перевел толстозадый переводчик. - Вы должны знать
специальную терминологию...
   Про группу "Ц" осторожный переводчик ничего не сказал. Да и вообще не
слишком ему нравилась откровенность майора с этим плешивым. Конечно - это
арманьяк с утра после бессонной ночи...
   - "Мрак и туман" - это кодированное обозначение уничтожения некоторых
слоев гражданского населения, - сказал цу Штакельберг. - Так же как
"зондербандлунг" - особое обращение... Впрочем, это вам не нужно! "Мрак и
туман" - вот ваше дело...
   И, выйдя из-за стола, осторожно держа в пальцах сигару, чтобы не
уронить пепел, поблескивая голенищами сапог на солнце, на ходу изредка
прикладываясь к арманьяку, майор стал рассказывать городскому голове, что
произойдет нынче, Поначалу у Жовтяка пересохла глотка, потом он подумал,
что майор не в меру расшутился, потом лицо его стало старчески дряблыми,
все мускулы ослабели, он не в силах был шевельнуться. Погодя он подумал,
что барон, наверное, напился, но и это было неверно, комендант был, что
называется, "под мухой", но держался твердо, его не шатало, только
фиалковые глаза немножко стекленели да слова он отрывал пожестче и
покруче, чем обычно.
   - Мое великое отечество, - говорил цу Штакельберг, - предусмотрело
программу эвтаназии - вам, профессору, вероятно, известно, что "танатос"
по-гречески - смерть. Прекрасный гуманизм фюрера проявлен и здесь.
Эвтаназия - легкая смерть, смерть без мучений. Углекислый газ являет собою
непревзойденный образец средства для организации массовой эвтаназии. Все
неполноценное должно быть ликвидировано, это первая и насущная наша
задача. Больные из ваших больниц сегодня будут вывезены специальными
автофургонами в район...
   Он подошел к плану города, шевельнув бровью, зажал монокль и постучал
пальцем по тому самому месту, где Жовтяк обычно отдыхал на даче.
   - Займище, вот! - произнес он. - Здесь сейчас копается ров, типа
противотанкового, а может быть, будут использованы те рвы, которые вы
приготовили для нас. - Комендант усмехнулся. - Забавно, а? По расчету
времени автофургон к тому моменту, когда прибудет в Займище, выполнит свою
задачу по эвтаназии. Заключенные, находящиеся под соответствующей охраной
у рвов, примут трупы, уложат их соответственным порядком, а впоследствии и
сами будут уничтожены, но их придется расстрелять, и при этом вы будете
присутствовать...
   - Вам надлежит непременно присутствовать! - прервал толстозадый.
   - Но я... - слегка приподнялся в кресле Жовтяк.
   - По расчету времени - это будет утро, - как бы даже не слыша сиплого
восклицания Жовтяка, продолжал, опять приложившись к арманьяку, цу
Штакельберг. - Мы запечатлеем эту акцию на пленке, разумеется не всю, а
заключительный аккорд, коду, если можно так выразиться. _Вы будете
командовать расстрелом красных партизан, символизируя своим появлением
ненависть русских к лесным бандитам!_ Вы, уже снятый как гуманнейший
профессор, как ученый, вы уже показанный на экранах, вы, которого на
экране видел рейхслейтер Геринг и который выразил одобрение нашей
политике, вы будете олицетворять, символизировать единение в борьбе с
коммунизмом...
   - Таков приказ! - заключил переводчик.
   - А теперь вас примет оберштурмфюрер Цоллингер в группе "Ц", и вы
получите от него соответствующие инструкции. Кстати, там очень
интересуются слухами о каком-то враче, который якобы сказал по поводу
нашей политики эвтаназии - "пусть сунутся!". Вы поделитесь с господином
оберштурмфюрером Цоллингером вашими соображениями в этом смысле...
   На ватных ногах, тяжело и криво ступая, Геннадий Тарасович вышел из
комендатуры, выпил в своем кабинете две ложки брому, посидел несколько
минут с закрытыми глазами и отправился в гестапо. "Добрый малыш" встретил
Жовтяка как старого приятеля, правда немного развязно, похлопав его по
животу, усадил в кресло, налил ему рюмку кюммеля, себе - стакан
зельтерской и через своего переводчика - румяного и мрачного юношу из
Прибалтики - энергично и быстро, если можно так выразиться, выдавил из
городского головы фамилию - Огурцов.
   - Никто иной не мог сказать "пусть сунутся!", - произнес Жовтяк. - Я
его знал студентом, нахал и задира. Остался здесь не по собственному
желанию, а потому, что именно в те дни был прооперирован доктором
Постниковым по поводу аппендицита. Операция осложнилась, и доктор
Постников едва его вытащил...
   "Добрый малыш" Цоллингер слушал Жовтяка внимательно. Он любил людей,
которые на жаргоне гестапо именовались "откровенниками". Чуть нажмешь, и
из них начинает сыпаться - но, к сожалению, их так мало...
   - Ну, а Постников? - спросил Цоллингер.
   - Что - Постников? - испугался Жовтяк.
   "Добрый малыш" смотрел на бургомистра долгим взглядом и молчал. Молчать
с "откровенниками" самое лучшее. Они не выносят пауз. Им тогда мерещится
расстрел и виселица.
   - Не понимаю, при чем тут Постников? - заторопился Жовтяк. - Даже
странно, право. Он ведь был в белой армии.
   Цоллингер улыбнулся: улыбка тоже иногда действует. Она дает понять
собеседнику, что здесь знают неизмеримо больше, чем это можно
предположить.
   - Когда же он был в белой армии? Я знакомился с его документами, там об
этом ни слова. Аттестации же со стороны советского здравоохранения - самые
высокие. Вы уверены в том, что Постников действительно служил в белой
армии?
   - Абсолютно!
   - Сколько же времени?
   - Недолго...
   - Точнее?
   - Семнадцать дней.
   - Вы отвечаете за свои слова?
   - Разумеется, господин оберштурмфюрер. Все дело в том, что Постников
скрыл свою службу в белой армии от большевиков. Вернее, я ему посоветовал
скрыть. Это было опасно, крайне опасно, а теперь, разумеется, он мне
весьма благодарен.
   - И вы можете поручиться за него? Вы можете поручиться за то, что это
не он сказал "пусть сунутся!"? Вы при этом учитываете, какую
ответственность вы берете, несмотря на ваше положение у нас?
   "Черт бы его задавил! - с тоской подумал Жовтяк. - Может, это и его
слова - "пусть сунутся!".
   Но теперь было уже поздно отпираться.
   И он сказал, как ему показалось, очень решительно:
   - Постников наш. Я ручаюсь за него своим честным именем.
   Цоллингер и переводчик переглянулись. У Геннадия Тарасовича тягуче
засосало под ложечкой. Даже здесь его считали изменником. Даже они не
верили его честности. Даже те, кому он так верно и преданно служил...
   Потом Цоллингер сообщил Жовтяку, что за ним приедет машина ровно в
восемь часов утра. По бумажке он проверил свое расписание: да, в восемь.
Акция с партизанами назначена на девять двадцать.
   Выйдя из гестапо, Жовтяк почувствовал себя совершенно больным. Да еще
во дворе он увидел эти новоприбывшие автофургоны. Его даже затошнило, на
мгновение даже дурно стало. Но он на улице заставил себя спокойно
прочитать приказ о предстоящем расстреле ста заложников, который будет
произведен как ответ имперского командования на зверскую расправу над
германским солдатом. "Таковые меры последуют и в дальнейшем, - читал
Жовтяк, - ибо командование..."
   И знакомую подпись он тоже внимательно изучил: цу Штакельберг унд
Вальдек. Возвратившись наконец домой, профессор Жовтяк, жалея себя и
вздыхая над своей судьбой, медленно снял хорьковую шубу с бобровым
воротником, боярскую шапку, стащил с ног боты "прощай, молодость" и
выложил на стол в столовой тяжелый пистолет, который ему в свое время
вручил цу Штакельберг, заявив, что герр профессор должен "в случае чего"
дорого продать свою жизнь "красным разбойникам". В ту пору Геннадий
Тарасович лишь благодарно улыбнулся, теперь же, кое-что узнав и разведав,
он стал весьма серьезно относиться к своему личному оружию, научился его
разбирать, смазывать и вновь собирать и даже на досуге, сложив красный
ротик гузкой и прищурив один глаз, подолгу целился в какой-либо безобидный
предмет, например в керосиновую лампу или в чайник...
   И дома пистолет он всегда держал на видном месте - под рукой.
   Забыв полаять собакой и порычать, как делывал он всегда, возвращаясь
домой, Геннадий Тарасович опять ужаснулся предстоящего завтрашнего утра и
даже пробормотал: "О господи", - но тотчас же велел себе успокоиться и не
нервничать, потому что нервные клетки не восстанавливаются никогда, а
также решил подкрепиться едой немедленно: слабость совсем одолевала его;
сварив на керосинке два яичка "в мешочек", подсушив сухарики и вскипятив
молоко, он рассудил, что нынче лучше не сидеть на диете, и для начала
выпил большую рюмку водки. Алкоголь - безотказное оружие трусов -
приободрил Жовтяка, и, прохаживаясь по комнате в стоптанных домашних
туфлях, он стал рассуждать про себя и про французского маршала Петэна,
который так же, как и он - Геннадий Тарасович, - по его мнению, не желал
никакой войны, несмотря на то, что был маршалом, даже фельдмаршалом.
   - А я штатский! - воскликнул Жовтяк. - Я, будьте любезны, врач и не
желаю проливать ничьей крови! И меня никто не заставит! Я - свободный
человек, и я вас ценю, господин Петэн.
   Действие водки прошло довольно быстро, и Жовтяк опять стал скисать.
Неутомимо шло время, с каждой минутой приближалась завтрашняя "акция".
   Надо было поддержать свои силы во что бы то ни стало.
   Кряхтя, профессор Жовтяк спустился в свою сокровищницу, проверил лучом
фонарика - не сыреют ли стены, даже понюхал в углу, потом отыскал две
початые бутылки дорогого старого коньяку, плотно и аккуратно затворил
хранилище, приготовил кофе - покрепче и послаще, турецкий, и сел за стол с
твердым намерением напиться. Грузинский коньяк профессору вдруг понравился
куда больше того, которым потчевали его немцы, и по этому поводу Геннадий
Тарасович в уме произнес даже целый монолог. "И селедочка наша получше,
чем ихняя, со сладким соусом, - размышлял он, - а о хлебе и толковать
смешно. То же самое и в смысле табака. Дрянь - ихний табак, подлость и
суррогат, хоть и душистый. Наш самый дешевый и тот натуральнее, хоть я
курильщик из дилетантов. Водка у них совсем гадость - из свеклы, компот не
чета нашим консервам, ром - свиньи и те не станут пить! Нет, харчи наши
лучше!"
   В этом смысле профессор Жовтяк оказался вдруг куда каким патриотом.
   Но напиться по-настоящему ему не удалось.
   В восемь вечера загромыхал вдруг в дверь Постников, его грубый стук
Геннадий Тарасович узнавал сразу.
   "Дьявол тебя принес!" - выругался профессор и долго, изрядно даже
поднадоев самому себе, лаял собакой у двери. Потом изобразил, что увел
пса, и очень неприветливо поздоровался с бледным, усталым и злым
Постниковым.
   - И чего это вы всегда так дубасите, словно пожар! - неприязненно
сказал Жовтяк и, прислушавшись, крикнул куда-то в глубину квартиры: -
Тубо, Зевс!
   - Я, между прочим, к вам не в гости хожу, а только по делам, -
огрызнулся Иван Дмитриевич, - и дела у меня обычно не терпящие
отлагательства.
   "Зря я коньяк не прибрал, - упрекнул себя профессор, - сейчас выжрет не
меньше стакана".
   В своем потертом не то кителе, не то френче, но с белоснежным
подворотничком, в диагоналевых, с нашитыми кавалерийскими леями, блескучих
от времени галифе, в начищенных сапогах, с острыми пиками седых усов и
льдистым взглядом молочно-голубых глаз, стриженный ежиком Постников походил
на старого генерала, о чем Жовтяк и не преминул ему сообщить.
   - Да ведь если бы жизнь нормально развивалась, а не вкось да через
пень-колоду, я бы и вправду нынче был не меньше как дивврачом, - сказал
Иван Дмитриевич, - сиречь генералом медицинской службы. Впрочем, я не о
своей жизни к вам пришел говорить...
   - Да уж будем надеяться, что не для того...
   На мгновение взгляды их встретились: спокойно и давно ненавидящий -
Постникова и чуть собачий, ничего не выражающий, немножко со слезой от
выпитого коньяку - бургомистра.
   - Огурцова гестаповцы взяли...
   - Огурцова? - протянул Жовтяк. - Это какого же Огурцова?
   - А вы будто и не знаете?
   - Почему же это я должен непременно Огурцова знать?
   - Потому что вы очень многих знаете. Да и должность ваша такая, что вам
_надлежит знать_! Так что если позабыли, постарайтесь припомнить!
   Геннадий Тарасович наморщил лоб, вспоминая. Разумеется, он знал, но не
мог же он себе позволить так сразу и вспомнить.
   - Удивительно, как намастачились вы по каждому поводу врать, - сказал
Постников. - Слова в простоте от вас не услышишь, непременно придуриться
вам нужно...
   Теперь Жовтяк изобразил, что вспомнил.
   - Вашего Устименки Владимира дружочек? - хлопнув себя по лбу, произнес
он. - Угрюмый такой этот Устименко...
   - Дело не в Устименке и не в том, кто чей дружочек, - обойдя стол и
оглядев внимательно масло в масленке и ветчину, ответил Иван Дмитриевич. -
Допустим, что и дружочек. Огурцов наш студент, одаренный врач, у которого
все впереди, и его надо во что бы то ни стало выручить и спасти...
   Постников сел, далеко вытянул длинные ноги в начищенных, с заметными
латками сапогах, поискал по карманам курева и, не найдя, взял из
серебряной профессорской папиросницы немецкую сигарету.
   "Налью ему, пожалуй, сам коньяку", - подумал Жовтяк, но тут же отменил
свое решение, рассудив, что Постников воспримет даже рюмку коньяку как
некую искательность и испуг по поводу Огурцова.
   - Если надо, то и спасайте! - пожав жирными плечами и засовывая
выбившийся галстук за жилет, ответил профессор. - У меня не такие
отношения с ними, чтобы я мог спасать...
   - А какие же у вас отношения? - дребезжащим голосом осведомился
Постников. - Я так рассуждаю, что если кто сажать может, то и выручить он
может...
   - Кто же это, по-вашему, сажать может?
   - Да вы и сажаете, - отмахнулся Постников, - что же вы думаете - я не
знаю? Все знают ваши с ними служебные и добровольные отношения.
   - Но я не позволю! - взвизгнул вдруг Жовтяк. - Вы не смеете, и я...
   - Цыц! - со спокойной брезгливостью перебил профессорский визг Иван
Дмитриевич. - Без истерики только! Вы сами Огурцова посадили, Это всем
понятно, потому что он над вашим кинофильмом посмеялся, а теперь его
несомненно вздернут. Так вот, надлежит вам эту подлость немедленно
исправить, иначе вам худо будет.
   - Да? - спросил Жовтяк.
   - Еще как худо! - посулил Постников и сам налил себе чашку коньяку.
   - Кто же мне это худо сделает?
   - А хоть бы и я, - сказал Постников. - Возьму и убью. В сущности, даже
удивительно, что до сих пор я именно так не поступил.
   Отпив из чашки, он вытер белоснежным платком усы и стал всматриваться в
Жовтяка, будто и в самом деле удивляясь, что тот стоит здесь живой,
здоровый, розовый и хоть и озлобленный, но благодушный.
   - Вам странно, Иван Дмитриевич, что вы не убили человека, которому
обязаны самой жизнью? - как бы даже дрогнувшим от обиды голосом спросил
Жовтяк. - И это с вашей стороны не шутка? Сбросить со счетов...
   - Это я вам жизнью обязан?
   - Всенепременнейше мне!
   - В каком же это смысле, господин Жовтяк, я вам обязан жизнью?
   - А в том, господин Постников, неблагодарный вы человек, что, явившись
ко мне на службу, извините, наниматься, вы вручили мне анкету, где в некой
графе, по вашей, пардон, дурости, написали про семнадцать дней службы в
белой армии. И именно я, совершенно вас не зная, положившись только на
вашу порядочность и благородство, от всей души желая вам только добра,
посоветовал скрыть...
   - Вот я и скрыл, - с сиплым смешком произнес Постников. - Вот и скрыл.
Вот и довели меня порядочность и благородство до того, что я под
начальство изменнику попал. Иуде...
   Жовтяк сделал протестующий жест, но Иван Дмитриевич повторил:
   - Изменнику, да! И допрыгался до того, чтобы вместо Красной Армии...
   - Чтобы вместе с ней драпать на Урал, - подхватил Жовтяк, - вот-вот, а
здесь вы страждущим и страдающим...
   - Цыц, ты! - вдруг необыкновенно грубо крикнул Постников. - Цыц, ты,
замолчи!
   Жовтяк замолчал, заморгал. Постников не торопясь, отставил кастрюльку,
в которой варились яйца, бутылки и протянул руку к пистолету. Наверное, он
его только что заметил на краю обеденного стола. Геннадий Тарасович зябко
повел плечами - не в первый раз за этот вечер.
   - Для самообороны? - подкидывая на ладони подарок немецкого коменданта,
осведомился Иван Дмитриевич. - Или помаленьку учитесь людей убивать?
   - Положите лучше на место, - попросил Жовтяк. - С оружием никогда
шутить не следует.
   - А я и не шучу, - ответил Постников, - какие же это шутки. Я вашу
пушечку рассматриваю...
   - И все-таки я желаю поставить все точки над "i", - глядя на пистолет в
руках Постникова и чувствуя в спине холод, продолжал Жовтяк. - Если бы вы
не скрыли этот факт вашей биографии от большевиков, то совершенно
естественно, что вас бы давно с потрохами сожрали.
   - Они бы меня не сожрали, а вами я давно сожран. Всю жизнь за вас
оперировал, научные работы ваши писал, а теперь вот почти что даже
изменник по вашей милости.
   Он вынул из пистолета обойму, выбросил из ствола патрон и, быстро
прицелившись в Жовтяка, спустил курок.
   - Перестаньте же! - пятясь мелкими и быстрыми шагами, крикнул
профессор. - Какого, в самом деле, черта...
   - Боитесь? - с кроткой улыбкой спросил Иван Дмитриевич. - Любите жизнь?
   - Глупо! - вытирая вдруг вспотевшую плешь платком, пожал плечами
Жовтяк. - Глупо и обидно, Иван Дмитриевич. Вот вы за Огурцова ко мне
явились, с просьбой. А известно ли вам, что когда прошел слух о... ну как
бы это сформулировать... вы знаете, немцы собираются произвести некоторую
"акцию"... согласно их системе уничтожения слабых и евреев...
   - Так, так, так? - вдруг остро и настороженно спросил Постников.
   - Вот этот самый Огурцов и произнес где-то - "пусть сунутся!". Произнес
в смысле угрожающем и даже террористическом...
   - И вы об этом донесли?
   - Они сами мне это докладывали.
   - Докладывали? Так ведь зачем же им это было докладывать про Огурцова,
когда именно такие слова не он сказал, а я в онкологическом институте?
   - Вы? - показав пальцем на Постникова, спросил Жовтяк.
   - Я! - подтвердил Иван Дмитриевич. - И, к сожалению, недостаточно
осторожно, в лоб немцу-инспектору. Но нас много было там народу, и он не
разобрал, а потом все и запуталось.
   - Вот видите, видите же, - с торжеством воскликнул Жовтяк. - Вы мне
всякие грязные слова говорите, а я вас второй раз спасаю...
   - Это как же спасаете? - бледнея от внезапной страшной догадки,
произнес Постников. - Это выходит, что вы на Огурцова мои слова свалили?
   - Ничего я не сваливал, - опять пугаясь, соврал Жовтяк. - Я и знать
ничего не знаю про Огурцова, я только от вас услышал, я в том смысле, что
если вас сразу не схватили, то потому, что им известно, как я вас
поддерживаю и в каких мы находимся отношениях.
   - А в каких же мы находимся отношениях? - холодно осведомился
Постников. - В каких таких особенных отношениях? Я вас убедительно попрошу
подробно мне наши отношения разъяснить...
   Большими, очень худыми белыми руками он мягко задвинул обойму в
пистолет, загнал патрон в ствол и передвинул предохранитель на боевой
взвод. Не отрываясь, неподвижно, какими-то совиными зрачками глядел
Геннадий Тарасович на все эти четкие манипуляции Постникова, ясно
сознавая, что теперь не только неопределенно боится, но знает, что
"спасенный им дважды" Иван Дмитриевич его вполне может убить.
   - Так какие же у нас отношения? - опять спросил Постников.
   - Товарищеские. Дружеские, - не понимая себя и не слыша своих слов,
ответил Жовтяк. - Вы, являясь моим коллегой...
   - Никаких у нас отношений нет, - спокойно сказал Иван Дмитриевич. - Я
вас всегда презирал, но, понимаете ли, боялся. А теперь я вас больше не
боюсь. Я освобожден от страха...
   - И значит, следовательно, собрались... - кивая подбородком на
пистолет, с перехватом в горле, спросил Жовтяк. - Собрались меня...
   - Разумеется, - очень просто и спокойно ответил Постников. - Надо было
давно это сделать, но случая не было подходящего и оружия тоже,
естественно. Ведь руками-то невозможно? И не столовым ножом, не как свиней
бьют, потому что для этого квалификация нужна. А что касается до самого
факта уничтожения подобных вам гадин, то это общественная гигиена. Чтобы
не повадно было!
   - Что именно... не повадно... было?
   - Все! И измена... и воровство чужого труда... и карьера... Одно из
другого проистекает, Геннадий Тарасович. Карьерист на все способен, для
него невозможного не существует в смысле нравственности. Вот вы и изменили
родине, понимаете?
   - Я не военный! - воскликнул Жовтяк. - Я никакой присяги не давал. Я
частное лицо, которое...
   - Частное, которое... - повторил Постников и усмехнулся одними губами.
- Какая мерзость, боже мой, какая мерзость...
   Он как бы с удивлением увидел у себя в руке пистолет, и Жовтяк понял,
что Постникову тоже страшно.
   - Иван Дмитриевич, - холодея от неотвратимости наступающего последнего
мгновения, воскликнул профессор, - господин Постников! Я прошу! Я умоляю!
Я готов всеми возможностями...
   Постников еще выпил коньяку.
   - Я, понимаете, ни с кем, к сожалению, не смог связаться, - сказал он
искренне и грустно. - Я искал, это так понятно, какой-либо связи с
подпольем, но меня чураются, как прокаженного, потому что считают, что я
ваш! И когда однажды, не выдержав, я выразился в том смысле, что они - эти
сволочи - еще утрут свои слезы наждаком, как они сами поют, то все вокруг
замолчали, заподозрив во мне провокатора и вашего наушника.
   Его молочно-ледяные глаза наполнились выражением яростной тоски, потом
он легко вздохнул и сказал:
   - Ах, какое это будет неизъяснимое наслаждение - покончить с вами.
   - Но что это вам даст? - боясь шевельнуться, шелестящим голосом
деловито осведомился Жовтяк. - Ведь вас же немцы повесят.
   - А я им не скажу, что я вас убил, - серьезно ответил Постников. - Я
никому не скажу. Они и не узнают и не повесят меня.
   - Они уже знают! - осторожно произнес Геннадий Тарасович. - Я их
предупредил заранее, что если кто меня тут и убьет, то это вы!
   Постников медленно на него взглянул: за эти минуты Жовтяк успел
сделаться похожим на труп - так он посерел и словно бы, как подумалось
Ивану Дмитриевичу, "исказился". Это был теперь не спесивый и чванливый
профессор Жовтяк, а просто некто, который совсем скоро умрет, что
называется, собачьей смертью, или даже уже покойный Жовтяк, тело
Жовтяка...
   - Врете вы все, - скучным голосом сказал Постников. - Врете, как всю
жизнь врали. Вы ведь врун...
   - А хотите, я вам отдам все свои драгоценности? - предложил вдруг,
дернувшись всем своим коротконогим, тучным телом, Жовтяк. - Желаете, Иван
Дмитриевич? Я богатый, очень богатый, и у меня много всего, так много, что
даже эвакуировать я свои ценности не смог. Это, в сущности, меня, так
сказать, и... лимитировало в смысле отъезда. Послушайте, Иван Дмитриевич!
Ценнейшие полотна очень, очень старых мастеров, дивный хрусталь, фарфор,
уникальнейший фаянс...
   - На когда назначена "акция"? - не слушая Жовтяка, спросил Постников. -
Когда начнется это массовое убийство?
   Геннадий Тарасович ответил с готовностью, сделав даже шажок вперед:
   - Сегодня, Иван Дмитриевич! Операция называется "Мрак и туман XXI". Это
у них так заведено, такой, знаете ли, стиль. По принципу "плащ и шпага".
Первым - онкологический институт наш, потом психиатрическая клиника и так
далее. Все больницы и, разумеется, евреи по списку. В специальных
автофургонах...
   В воздухе он руками изобразил автофургон.
   - И именно с вами все согласовали? - учтиво спросил Иван Дмитриевич. -
Все эти и прочие подробности?
   - Иван Дмитриевич, - переходя на доверительный тон и вдруг на что-то
понадеявшись, воскликнул Жовтяк, - поймите же меня в конце концов: в
условиях тирании активное сопротивление захватчикам можно осуществлять,
только делая вид, что совершенно лоялен и даже полностью на их стороне.
Открыто выступать против введенного ими режима - глупость! Да, да, я думал
об этом, размышлял! Допустим, я сознательно иду на смерть, принимаю, так
сказать, венец терновый. И что? Любое мученичество канет в Лету, потому
что имя мое будет запрещено упоминать. Так для чего же...
   - Я у вас не о том спрашивал, - перебил Постников. - Мне эти ваши
пошлости не интересны. Я у вас спрашивал - согласовывали ли с вами они все
подробности того, что там именуется "акцией"?
   - А как же? Непременно! То есть я, конечно, только в курсе, у меня
голос ведь совещательный...
   - Совещательный! - машинально глуховатым голосом повторил Постников;
ладонь левой руки он прижал к виску, а правой рукой держал пистолет
стволом книзу. - И вы ничего не могли сделать? Вы не могли немедленно хоть
меня предупредить? Ведь мы бы... ну хоть кого-то спасли, унесли, украли,
утащили. Мы бы... да хоть тот же Ганичев? Вы же знали, что я прооперировал
Федора Владимировича, резецировал ему желудок, вы знаете, что метастазов
не было, а теперь выходит - Ганичева отправят в душегубку, отравят,
уничтожат? Так? А он - ученый, он всем нам не чета, он...
   - Он отказался сотрудничать! - грозя Постникову пальцем, сказал Жовтяк.
- Я не в состоянии был, в конце концов! Я не могу из-за каждого...
   Худое, изжелта-бледное лицо Постникова дрогнуло; словно делая над собою
величайшее усилие, он произнес:
   - Не знаю как! Именем кого? Именем моей хирургии, что ли? - Он вдруг
высоко вскинул пистолет.
   - Ай! - крикнул Жовтяк. - Ай, Иван Дмитриевич! Ай! Я умоляю...
   Выстрелил Постников сидя, и когда Жовтяк, тяжело громыхнув головой о
комод, затих навечно, Иван Дмитриевич поднялся, подошел к письменному
столу, вырвал из блокнота, где поименованы были все звания Жовтяка, лист,
подумал, потом размашисто написал на нем: "Смерть немецким оккупантам",
аккуратно положил записку на мертвеца и, сунув пистолет в карман, долго
застегивал в прихожей пуговицы старенькой, видавшей виды бекеши.
   Ночь была черная, безлунная и беззвездная, и морозный туман висел в
черных развалинах города, когда доктор Постников, шепотом разговаривая сам
с собой, шел в онкологический институт. Теперь им, больным и
выздоравливающим, уже невозможно было ничем помочь, но ум Постникова
лихорадочно и мучительно все-таки искал выхода. Он знал, что Ганичев
поправится, он был уверен, что операция прошла удачно, и то, что ученый,
возвращенный им к жизни, будет теперь так зверски уничтожен, невыносимой
мукой терзало его душу. И Ганичев, и все другие, вся больница, все палаты,
все койки...
   "Мрак и туман", - думал он, оскальзываясь тонкими, сношенными подошвами
сапог, - мрак и туман, и нет выхода!"
   "Может быть, сейчас отвести Ганичева к себе домой?" - спросил Постников
себя, подходя к онкологическому институту, и тотчас же понял, что увести
не удастся, так как возле парадной прохаживался немецкий солдат с
автоматом, в каске и подшлемнике.
   Солдат окликнул его и, вскинув автомат на руку, проверил пропуск с
подписью Жовтяка, посветил фонариком в лицо Ивану Дмитриевичу, сличая его
с фотографией, и кивнул - можно проходить!
   В нетопленном, едва освещенном маленькой лампешкой вестибюле Постников
сбросил бекешу, натянул желтый в пятнах халат и, привычно удивившись, что
институт до сегодняшнего дня все-таки дожил, легким, молодым шагом
поднялся во второй этаж. Тут у буржуйки, сложенной возле операционной,
грелись больные. Испытывая мучительный стыд от того, что они все встали
при его появлении, и от самого звука их приветливых, уважительных голосов,
таких знакомых настоящим, божьей милостью врачам, Постников, кивая на
ходу, отворил дверь в маленькую, очень холодную семнадцатую палату, где
Ганичев, похожий на исхудавшего Будду, при слабом свете елочной свечки,
загадочно улыбаясь, читал свою любимую книгу - "Похвальное слово глупости"
Эразма Роттердамского.
   - Знаете, о чем я думаю? - сказал он негромко, но уже окрепшим голосом,
так, будто продолжая давно начатый разговор, - все-таки удивительно был
прав Николай Иванович Пирогов, когда утверждал, что все новое на свете -
это, в сущности, хорошо забытое старое. Мерзость и жестокость не новы...
   Постников сел и, вытягивая длинные уставшие ноги, сурово подумал о том,
что не более как через два часа этот могучий, всегда радовавший его
интеллект перестанет существовать и что та битва, которую он с таким
трудом вел за жизнь этого замечательного ученого, решительно ни к чему не
привела...
   - Разве это не удивительно? - развивая мысль, суть которой ускользнула
от Постникова, говорил Ганичев. - Разве это не соответствует переживаемому
нами времени? Послушайте-ка!
   И, переводя с немецкого без единой запинки, он прочитал:
   - "Война, столь всеми прославляемая, ведется дармоедами, сводниками,
ворами, убийцами, невежественными грубиянами, неоплатными должниками и
тому подобными подонками общества, а отнюдь не просвещенными
философами..."
   С победной улыбкой он взглянул на Постникова.
   - И это вас утешает? - негромко спросил тот.
   - Еще бы! Кстати, Эразм был немцем, и он к тому же написал: "Вспомните
чванство громкими именами и почетными прозвищами. Вспомните божеские
почести, воздаваемые ничтожным людишкам, и торжественные обряды, которыми
сопричислялись к богам гнуснейшие тираны".
   - Я сейчас убил Жовтяка, - помимо своей воли произнес Постников. - Не
более часа тому назад.
   И для чего-то показал Ганичеву тяжелый жовтяковский пистолет.
   Федор Владимирович положил книгу на груду тряпья, которым был укрыт
поверх одеяла, зябко поежился, вздохнул, потом спросил:
   - Вы - сами?
   - Сам. Застрелил. Этими руками.
   - Подумать только, - вновь загадочно улыбаясь, произнес Ганичев. -
Этими руками, которые делали только добро. Столько лет добра...
   - А разве то, что я убил Жовтяка, - зло? - тихо осведомился Постников,
и молочно-ледяные глаза его впились в Ганичева. - Вы все еще продолжаете
быть нравственным вегетарианцем? Я ведь его убил, кстати, и за наши с вами
грехи тоже. Столько лет мы знали, что он подлец, и мирились с этим. Я к
тому же еще верой и правдой служил ему. Помните, как ругался с нами Пров
Яковлевич Полунин из-за Жовтяка и как мы - я из страха, а вы по душевной
вялости - пальцем не шевельнули для того, чтобы покончить с этим
негодяем...
   - О мертвых или говорят хорошо, или ничего не говорят, - все еще
улыбаясь, сказал Ганичев. - Разве не так?
   - О мертвых либо говорят правду, либо ничего не говорят, - возразил
Постников. - И выходит, что прав юноша - помните Устименку Владимира?
Помните его бешеную неукротимость? Помните, как он не мог понять эту нашу
общую вялость? А ведь эта наша бездейственность, извините, шкурническая
бездеятельность, и родила Жовтяка в той его ипостаси, в которой он явился
нам предателем и изменником. Кстати, сегодня он выдал гестаповцам Огурцова
- помните, был у Устименко такой дружок, вечно во всем сомневающийся
юноша? Не помните? Зубы у него такие редкие.
   - А что еще сегодня было? - внимательно и остро вглядываясь в предельно
измученное, костистое лицо Постникова, спросил Ганичев. - Ведь, наверное,
многое случилось, иначе бы вы его не убили. То есть не нашли бы в себе сил
- убить! Это, я предполагаю, очень не просто. Так вот: что же случилось?
   - Многое, - ответил Иван Дмитриевич. - Я вам сейчас скажу. Но еще ко
всему прочему знаете что я подумал перед самым мгновением этим?.. Я
подумал: "Я тебя, Жовтяк, еще и затем сейчас уничтожу, чтобы не нашелся
впоследствии умник, который бы вдруг заявил: "Вот какие профессора
существуют!" - "Нет, не существуют такие профессора! - ответит
человечество. - Не могут существовать, ибо "профессор" - это не только
понятие о ранге в науке, но и понятие нравственное..."
   - Эк вас заносит! - усмехнулся Ганичев. - Словно вам двадцать годов.
Так что же все-таки случилось?
   Постников ответил далеко не сразу. И Ганичеву было заметно, как Иван
Дмитриевич собирался с силами.
   - Сегодня они покончат со всеми больными во всех больницах, - медленно,
негромко, но очень твердо выговорил Постников, и его без того белое лицо
еще более побелело. - Со всеми нашими больными во всех наших больницах.
Это массовое убийство у них называется "Мрак и туман". Жовтяк знал о
готовящемся преступлении и скрыл это...
   Ганичев закрыл глаза.
   - Запоздалый урок для нас в смысле нетерпимости к подлецам, - наконец
сказал он. - И в смысле душевной лености. Попустительство и вялость
привели к тому, что теперь из нас сделают мыло.
   - Мыло?
   - Конечно! У них ведь ничего, я слышал, не пропадает. Хорошо, что у
меня нет золотых зубов. Золото они выламывают и отправляют в рейхсбанк.
Черт бы их побрал. И как же с нами? Газом, что ли?
   Вместо ответа Постников сунул пальцы в боковой нагрудный карман своей
тужурки и достал оттуда маленькую коробочку: там в вате лежала жемчужного
цвета ампула. Он поглядел ее на свет - на скудный свет розовой елочной
свечки - и протянул Ганичеву.
   Догадываясь, _что_ в ампуле, Федор Владимирович спросил:
   - А у вас? Вам осталось?
   - У меня есть пистолет, - ответил Постников. - В нем восемь зарядов.
Один я истратил на Геннадия Тарасовича, шесть я постараюсь всадить в
гитлеровцев...
   - Но если...
   - Вероятнее всего они меня убьют, - холодно сказал Постников. - Там же,
на месте.
   - В таком случае - спасибо...
   Он тоже разглядывал содержимое ампулы на свет.
   - Что-что, а эти штуки они насобачились делать, - сказал Постников. -
Судя по их литературе, там целые серии экспериментов на людях. Туманно, но
я понимаю...
   Ему очень хотелось курить, Ганичев догадался и достал из тумбочки кисет
с тертым самосадом и книжечку немецкой папиросной бумаги. Постников
свернул себе козью ножку, сильно затянулся и сказал:
   - Есть у писателя Леонида Андреева такой психологический рассказ под
названием "Жили-были". О больнице и больных...
   - Как же, помню, - вертя ампулу в пальцах, ответил Ганичев. - Отличный
рассказ. А как вы думаете? Напишут когда-нибудь о нас? О таких вот часах,
о том, как глупо мы ошибались, как исправляли свои ошибки, как увезли,
допустим, молодого Огурцова и как он, разумеется, ничего не выболтает...
   Постников вдруг зло улыбнулся:
   - Написать-то напишут и печатать про это станут, только подлинного, что
называется широкого успеха такая литература, я предполагаю, не получит. И
не виню я читателя за желание "отдохнуть", почитывая, - сам таков.
Устанешь, трудясь, ну и перелистываешь потом что-нибудь такое, где
туберкулезная, но чистая душой Джесси у волн морских любила могучего, но
кроткого сердцем и трудолюбивого Джона. Зачем же себя чтением "утруждать".
Так и вижу, Федор Владимирович, как полеживает девица на тахте или даже на
козетке, - он почему-то с необыкновенной ненавистью выговорил слово
"козетка", - как полеживает да карамельки посасывает - есть ведь такие
читатели, которые пирожное кушают в процессе чтения, - кушает, читает и
вдруг капризным эдаким голоском: "Мама (или Юра, или Нонна), это просто
немыслимо про такое читать, невозможно!" Понимаете? Ей на козетке тяжело
будет читать...
   - И что же? - все еще поигрывая своей ампулой, с любопытством спросил
Ганичев. - Дальше как вы все это предполагаете?
   - А дальше ничего, все хорошо, отлично даже. Дальше они отправятся на
оперетту под названием "Тихо качайтесь, качели", где канкан, падекатр и
куплеты. И там они скажут: "Вот здесь мы действительно отдыхаем". А
какой-нибудь новый Адольф будет готовиться к новой войне, и именно он и
станет главным проповедником всего легкого, не отяжеляющего мозги и ни для
кого не обременительного. Недаром, кстати, сам фюрер поклонник именно
легчайших жанров, и недаром человечество так истерически развлекалось и
отвлекалось все предвоенные годы...
   - Я, между прочим, тоже легкие жанры люблю и почитаю, - сказал Ганичев,
- а когда жилы тянут - не выношу. Так что тут вы, Иван Дмитриевич, сильно
преувеличиваете. Но разумеется, хорошо, чтобы человечество с его
легкомыслием извлекло бы из сей басни мораль. Между прочим, сколько
времени?
   - Одиннадцать! - после паузы ответил Постников.
   - Однако! - словно куда-то опаздывая, произнес Ганичев. - Ну ладно,
Иван Дмитриевич, вы идите, я один управлюсь. Моей вдове, сделайте
одолжение, передайте...
   - Не смогу, - поднимаясь, сказал Постников. - Да и не надо, право,
ничего...
   Крепко сжав зубы, он протянул Ганичеву руку. Тот, переложив ампулу из
правой в левую, ответил на пожатие без всякого значения, спокойно, только
улыбка у него сделалась неверная, дрожащая.
   - И знаете еще что? - спросил он вдруг. - Знаете? Я когда-то утверждал,
что презрение есть ненависть в состоянии покоя. Какое отвратительное
заблуждение, вообще, состояние покоя, не правда ли?
   - Этот самый Устименко косматый всегда орал: "...и вечный бой, покой
нам только снится", - с легкой и печальной улыбкой произнес Постников. -
Помните?
   - Что-то помню... - ответил Ганичев.
   И, помахав Постникову, который был уже в дверях, он сказал, словно
пароль:
   - Значит, "и вечный бой"?
   - Прощайте! - сказал Постников.
   - Прощайте, Иван Дмитриевич...
   Постников вышел, расправил дрожащими пальцами кончики усов, остановил
няньку и строго сказал ей, чтобы профессора Ганичева не беспокоить, он
наконец уснул. Потом спустился вниз, запер заиндевелую парадную дверь на
крюк и на засов и, не велев дежурной никому без него открывать, вернулся к
буржуйке, где его больные коротали тоскливый вечер. Ему уступили низенькую
табуреточку, и мальчик Женя Ладыжников с саркомой плеча, веснушчатый, с
носом пуговицей - мальчик, за жизнь которого он столько времени безнадежно
бился и который через час станет трупом, вдруг шепотом спросил:
   - Иван Дмитриевич, а про наших ничего не слышно?
   - Про наших? Про каких про наших? - привычно боясь провокации, ответил
Постников. И вдруг понял, что сейчас, в эти минуты, ни ему, ни им ничего
более не страшно.
   - А, про наших? Про Красную Армию? Как же не слышно, - раскуривая свою
погасшую козью ножку от уголька, ответил Постников. - Многое про нее
слышно, очень многое, несмотря на самые строжайшие приказы нам, чтобы мы
не смели слышать. О Москву они зубы обломали! И с молниеносной войной,
следовательно, не вышло, это первый для них тяжелейший крах, потому что
они привыкли к тому, чтобы выходило, понятно вам? И многие города наши уже
освобождены. Несомненно готовится высшим командованием удар. Танковые
армии готовятся, и многие уже совсем даже готовы. Воздушные армады
вскорости ударят по германским войскам. Здесь им тоже не сладко. Сегодня
бургомистр Жовтяк убит...
   - Как убит, кем? - воскликнул Женя Ладыжников.
   - Известно кем, народными мстителями! - круто ответил чей-то сердитый
бас.
   - Вот именно, мстителями, - кивнул Постников. - Нет у них и не будет
покоя - у фашистов. В Сибири, на Урале, еще в целом ряде краев и областей,
глубоко, конечно, засекреченных, комплектуются огромные воздушно-десантные
армии под командованием заслуженных, талантливых начальников. Эти армии
обрушат удар невиданной и неслыханной силы на Германию, на ее тылы, на ее
воинские коммуникации, на самую ставку Гитлера...
   Он говорил и говорил замученным, истерзанным, голодным и холодным
людям, и из палат уже тащились к нему на костылях, кого-то привезли на
каталке, кого-то принесли на стуле, все, хоть в самой малой мере ходячие,
собрались вокруг своего седого, всегда такого молчаливого доктора и
слушали, украдкой утирая слезы, а он лгал им вдохновенно и прекрасно, и
чудилось им всем - великий день победы совсем близко, вот он, завтра,
послезавтра, рядом...
   - Вот так, - вдруг заключил доктор. - Теперь вы все поняли?
   ...Осторожно ступая, словно и в самом деле боясь потревожить сон
Ганичева, он подошел к кровати и взял пальцами его запястье, потом закрыл
Федору Владимировичу глаза, поправил сползшее с одеяла тряпье, а погодя
скинул это тряпье в угол: ведь теперь покойнику было все равно - холодно
или тепло. В коридоре возле буржуйки еще о чем-то переговаривались, по
старой привычке он грозно сказал: "Это что за безобразие? Спать,
немедленно спать" - и, поглядывая на часы, спустился в вестибюль. Было без
нескольких секунд двенадцать, и он уже слышал гудение моторов подошедших к
институту автофургонов. Велев принести себе сюда кипятку, Постников под
этим предлогом угнал дежурную и, когда застучали в дверь, зажал в правой
руке пистолет, а левой откинул крюк и оттянул засовы.
   Думая, что первым войдет офицер, Постников выстрелил почти не целясь в
солдата и убил его, тогда они ринулись толпой, строча из автоматов в
полумрак вестибюля, но не попали в Ивана Дмитриевича, а лишь ранили его.
Он подался вбок, к вешалкам, присел у барьера на корточки и всадил в них
еще две пули, и, только потеряв троих солдат из своей зондеркоманды, они
увидели Постникова и, надвигаясь на него, поливали его огнем до тех пор,
пока не поняли, что он давно уже мертв и что стреляют они в труп...
   Тогда скорым шагом в парадную вошел "добрый малыш" оберштурмфюрер
Цоллингер в своей элегантной волчьей куртке и в фуражке с высокой тульей,
пнул носком сапога стриженную ежиком седую голову Постникова и велел
тенором:
   - Доставить в морг гестапо. Мы еще узнаем, кто он такой!



   СКУЧНО ЧЕЛОВЕКУ В ГОСПИТАЛЕ

   "Здравствуйте, тетка!
   Все в палате пишут письма, вот и я решил еще раз тебе написать,
несмотря на то, что ты мне не отвечаешь. Но может быть, у тебя потруднее с
почтой, чем у нас тут. Поэтому я тебя прощаю. И всех, кто мне не пишет, я
тоже прощаю. Я вообще, тетка, стал куда добрее, чем был раньше.
   На досуге повспоминал сам себя и пришел к неутешительным выводам.
Довольно противный был у вас, Аглая Петровна, племянничек. Самовлюбленный,
самонадеянный, вечно кого-то осуждающий, претенциозный. "Светя другим,
сгораю сам!" Ах, скажите! Как это, тетка, ты меня терпела? И все отрицал!
Кому нужна литература, кому нужен театр, кому нужна живопись!
   Пороть таких мальчишек, вот что!
   Нещадно пороть крапивой, чтобы не зазнавались, не "воображали", не
мучили своей проклятой "избранностью" других людей.
   И вечно я кого-то учил и воспитывал. Сейчас лежу - вспоминаю, даже,
поверишь ли, противно становится. И жаль чего-то. Жаль, что не играл в
футбол, жаль, что летними вечерами не разгуливал под руку со Степановой
над нашей Унчой, как другие ребята, жаль, что не успел толком прочитать
"Войну и мир" Толстого, на которую у нас в госпитале гигантская очередь...
   Знаешь, кстати, кто принес мне сюда эту книгу?
   Богословский.
   Помнишь его?
   Передавал тебе "всяческие приветы".
   Военврач первого ранга, главный хирург фронта в недавнем прошлом. Но
уже успел с кем-то поскандалить - и больше не главный. Хитренько
посмеивается. Похудел, постарел немножко, хромает. Еще в августе
оперировал, неподалеку разорвалась бомба, его хирургическая сестра
аккуратно упала на спину, держа над собой стерильные руки, а Николай
Евгеньевич не упал - удержался, оперировал на сердце. Осколком бомбы
повредило ему голень, санитарка впопыхах наложила ему жгут на здоровую
ногу, Богословский докончил операцию и только тогда занялся собой. Тот,
кого он оперировал, жив и здоров. Остальное, по словам Богословского,
"значения принципиального не имеет".
   Ужасно волнуется он за жену и дочку: они остались в оккупации, и больше
никаких сведений нет. Когда он о них говорит, то даже смотреть на него
трудно. Ты - умная, тетка, может быть, можно им помочь? Николай Евгеньевич
утверждает, что по своей "неприспособленности" его супруга Ксения
Николаевна не имеет себе равных на нашей планете.
   В общем, подумай, тетка!
   Она и врач хороший - Богословская, отличный, тут ты мне можешь
поверить. Конечно, гинекология и акушерство сейчас не слишком в чести, но
Николай Евгеньевич утверждает, что его супруга и хирург "инициативный и
вдумчивый". Хвалить же он даром и собственную жену не станет.
   Повспоминали мы с ним покойного Полунина, - помнишь, как я у Постникова
постыдно напился на пельменях? И показалось мне, тетка, что я уже вовсе и
не молод. Повспоминали знаменитого "профессора" Жовтяка - где-то он
сейчас, наш Геннадий Тарасович со своей ассирийской бородкой и
торжественными "архиерейскими" выходами. И погрустили о Постникове. Жалко,
что не можем напасть на след Ивана Дмитриевича. Богословский утверждает,
даже с раздражением, что именно на войне талант Постникова должен был
развернуться, как никогда еще не разворачивался. И утверждает также, что
Постников как хирург совершенно недооценен, - впрочем, это любимая тема
Николая Евгеньевича, если дело касается не профессора, а врача. Что ж,
может быть, он и прав.
   Интереснейшую рассказал мне Богословский историйку: английский ученый
Флеминг еще в 1928 году заметил, что плесень, споры которой совершенно
случайно залетели в окошко его лаборатории при лондонской больнице и
проросли на агар-агаре, эта самая плесень обладает удивительной, небывалой
способностью убивать все окружающие ее бактерии. Со своим открытием
Александр Флеминг пошел к сильным мира сего - к светилам медицинского
мира, к самым главным и многоуважаемым. Флеминга с его открытием выгнали в
толчки. Выгнали еще и потому, как утверждает Богословский, что немецкая
фирма Бауэр завалила в ту пору аптеки и аптекарские склады своими
препаратами, смертельными, как немцы утверждали, для любых бактерий. Где
же кроткому Флемингу было выдюжить борьбу с фирмой Бауэр и сонмом
знаменитейших и глубокоуважаемых? Естественно, он отступил со своей
плесенью, и сонм обрадовался. И только нынче, когда на Англию посыпались
бомбы фашистов, представители высокой и чистой науки отыскали Флеминга и
его живую плесень. Представляешь, тетка, тихий Флеминг ждал своего часа!
   И дождался.
   Плесень оказалась еще более мощным средством, чем мог предположить сам
Флеминг.
   Называется это новое средство - пенициллин.
   Теперь сонм решающих ученых одобрил деятельность Флеминга.
   Но с двадцать восьмого по нынешнее время как-никак проскочило тринадцать
лет. С кого взыскать за те смерти, которых могло бы и не быть, если бы
концерн Бауэра и мнящие себя сонмом не "стакнулись" и не "завалили" в свое
время великое открытие скромного ученого?
   Веселая историйка?
   Ты не сердись, тетка, что я тебе, как ты говорила в той нашей давней,
мирной жизни, "морочу голову". У меня нынче слишком много досуга, а мыслям
не скомандуешь, чтобы они не приставали. И спится плохо.
Думаешь-думаешь...
   Наверное, тебе неприятно, что я в дни такой войны, как нынешняя,
раздумываю о штатских вещах, но, понимаешь, эти сонмы и бауэры, эта
цеховая тупость и благоговение перед чинами в науке дорого обходятся
человечеству и в трагические периоды войн. Богословский же рассказал мне,
что вычитал у какого-то умного человека примерно следующую мысль: многие
великие открытия и изобретения совершены неспециалистами, и это-де не
случайно. Эти неспециалисты, будучи людьми непричастными к нормам
официальной науки и никак не связанными никакими канонами и средой, в
которой каноны есть некое табу, в высоком смысле слова свободны. Именно
потому юрист Ковалевский открыл новую эру в палеонтологии, химик Пастер
перестроил основы медицины, так же как и зоолог Мечников. Музыкант Гершель
открыл планету Уран, ювелир Фултон построил первый пароход. Примеры эти
можно умножить. Николай Евгеньевич, например, совершенно убежден в том,
что главными, сильнейшими борцами со злокачественными опухолями будут не
хирурги, а биохимики, химики, биофизики. Нож хирурга переживает сам себя.
Искусство хирурга вовсе не только в том, чтобы совершенствовать технику
операции, но в поисках таких решений, чтобы эта техника вообще стала
излишней...
   Видишь, сколько я тебе написал всего.
   Не огорчайся! Ты же знаешь, что когда меня отсюда выпишут и я начну
заниматься делом, то писать стану реже и короче.
   Так что это немножко вперед.
   А где Женька Степанов - тебе неизвестно?
   Сообщи мне хоть его адрес.
   Рыжая тебе ничего не написала?
   Новостей у меня лично никаких. Приходил еще раз Мишка Шервуд. По-моему,
он принадлежит к той довольно многочисленной породе человеков, которые
терпеть не могут иметь врагов! И не по доброте душевной, а потому только,
что это неудобно в бытовом смысле. Лучше со всеми решительно быть в
посредственных отношениях, думают такие человеки, чем нажить хоть единого
врага. Поэтому, вероятно, подлецам и не так уж плохо существовать. Шервуд
не подлец, но и с подлецом не поссорится.
   Пришел, уселся, заговорил на "нейтральные" темы - об искусстве. Он ведь
и об этом совершенно свободно рассуждает. Кинокартину он называет "лента"
и не говорит, _что_ ему понравилось или не понравилось, а говорит: "Эта
лента сделана мастером", или "Эта лента никак не сделана". У меня, когда я
слушаю такие разговоры о непонятной мне специальности, сосет под ложечкой.
Но возражать и ругаться не стал - скучно. Мишка же отбыл очень довольный
самим собой.
   Как тебе нравятся наши фронтовые дела?
   Гитлеровцев-то все-таки можно бить! Это самое главное, что и
требовалось доказать на данном этапе. А я полеживаю в госпитале, мне
тепло, светло и не дует. Мои соседи рассказывают, что во сне я ругаюсь
нехорошими словами, и все по поводу того, как меня отсюда не выпускают.
Но, в общем, я, наверное, скоро отсюда вырвусь: разработан план действий.
Покуда же на себе испытываю совершенство медицинской науки. "Ты все пела,
- как сказал дедушка Крылов, - ты все пела, это дело, так поди же
попляши". Вот и пляшу. Доктора разбираются, ставят разные диагнозы и
ссорятся друг с другом. Врачам не мешает болеть почаще, от этого они
умнеют. Грубо, но оно так. Иначе все кажется необыкновенно простым.
   Будь здорова и спокойна, тетка Аглая. И напиши же мне письмо. Что-то не
похоже на тебя такое молчание.
   _Владимир_.
   Не забудь про семью Богословских, очень тебя прошу".






   "СТРОГИЙ ОШЕЙНИК"

   Сигара "не прокуривалась", египетская сигарета из личной посылки
Роммеля тоже показалась безвкусной. И великолепный "мокко" отдавал сырыми
опилками.
   "Так и умрешь тут, в этом насквозь промороженном городе, среди
развалин, пепла и битого кирпича, - печально подумал штандартенфюрер фон
Цанке. - И старые товарищи, прочитав в газете мою фамилию, скажут:
поглядите-ка, не дожил наш фон Цанке до чина бригаденфюрера..."
   Ему стало очень жалко себя и свои розы, которые он так нежно и преданно
любил и среди которых мог проводить целые дни, размышляя о путях
возрождения великой Германии и о способах истребления низкого чувства
сострадания в сердцах германского народа или сочиняя в уме проект
эффективного и энергического уничтожения "поголовья недочеловеков" на
завоеванных германским гением территориях...
   Иногда он напевал над красавицей розой Шарль Малерэн, или над
прелестными малютками Пинк Грутендорст, или над гордой и чванливой мистрис
Генри Морзе, которую из ненависти ко всему англосакскому переделал, не
долго думая, в Брунгильду. И, напевая в своем розарии над тихо катящимися
волнами старого Рейна, штандартенфюрер в коротеньком элегантном фартучке,
в изящных манжетиках с бантиками, в небрежно повязанном шейном платке
походил скорее на симпатичного музыканта-флейтиста из симфонического
оркестра, нежели на того, кем был на самом деле. Ох, как ужасно обманчива
бывает иногда внешность человеческая, как страшны бывают порой на поверку
так называемые лучистые, или кротчайшие, или добрейшие глаза, и как вдруг
неказистое обличье таит, случается, действительно прекрасное сердце, ясный
ум и огромную, недосягаемую чистоту помыслов...
   Симпатичный флейтист, обожая розы, четким и круглым почерком писал
своему фюреру свои "особо секретные докладные записки" - на темы, "не
подлежащие оглашению", и не раз случалось, что Гитлер, помахивая
аккуратными листами золотообрезной бумаги перед носом у самого Гиммлера,
или Гейдриха, или Розенберга, своим хамским, ефрейторским голосом
спрашивал:
   - А это вам известно? Это вами изучено? Эти вопросы вы разрабатывали?
   Все шло отлично до похода в Россию. Даже здесь поначалу фон Цанке был
наделен огромными полномочиями. Но те пункты и параграфы, которые так
вразумительно выглядели на бумаге, не выдерживали проверки действием -
здесь, в этой непонятной стране. И Гиммлер, Гейдрих и Розенберг свели
счеты с симпатичным старым флейтистом. Каждый спущенный партизанами под
откос эшелон записывался на счет штандартенфюрера, после каждого своего
отчета он получал уничтожающие шифровки, и уже во второй раз дубовые
листья к его рыцарскому кресту проплывали мимо фон Цанке, хоть он точно
знал, что приказ относился на подпись.
   И теперь вновь загадочная история с убитым бургомистром и этим
проклятым доктором Постниковым, за которого бургомистр ручался и который
стрелял в солдат зондеркоманды, убив троих парней...
   Может быть, свалить все на коменданта города - этого выскочку цу
Штакельберг унд Вальдек?
   Но что именно свалить?
   Ведь его Жовтяк не удрал к партизанам, а убит у себя на квартире.
   Кем?
   Придерживая грелку на животе (это старинное средство помогало лучше
других), он подошел к окну, протер ногтем промороженное стекло и
внимательно посмотрел на повешенного Огурцова. Дурацкая казнь! Взбешенный
пытками человек плюнул на портрет Гитлера, и его повесили за оскорбление
нации, так ничего и не добившись! А попробуй, не повесь. "Добрый малыш"
Цоллингер тотчас же донесет, пользуясь своим правом "Гестапо внутри
гестапо", что-де в группе "Ц" безнаказанно заплевывают портрет фюрера!
   День был ветреный, сумеречный, на площади мело поземку, мертвый Огурцов
раскачивался на веревке. Грандиозное достижение следственного отдела
группы "Ц", возглавляемой опытнейшим штандартенфюрером фон Цанке!
Величайшая победа над красными подпольщиками! Все могут спать спокойно,
партизанское движение в районах, контролируемых подчиненными начальника
группы "Ц", полностью ликвидировано.
   - Попрошу у меня не курить! - вдруг, совершенно потеряв контроль над
собой, заорал фон Цанке. - Неужели вы не видите, в каком я состоянии? И я
же не мальчик в конце концов, я стою накануне своего шестидесятилетия!
   Все это вырвалось у него помимо воли. И походило на жалостный вопль
старика, у которого не хватает сил справляться со своими немощами. Нет,
это никуда не годится! И штандартенфюрер пошутил:
   - Испугались? Я просто-напросто пекусь о вашем здоровье, мальчуганы.
Нельзя жечь свечу с обоих концов. Работа выматывает вас, вы не знаете
отдыха и еще отравляете себя никотином! Уж лучше похороните вы меня, чем я
хоть одного из вас, - но почему?
   "Опять эти идиотские почему", - со вздохом подумал Венцлов. А Цоллингер
ему подмигнул - это означало: "Из нашего старика посыпался песок!" У
"доброго малыша" был неважный вид сегодня - его совсем не украшал пластырь
на щеке. По его словам выходило, что он "зацепился" щекой за вешалку у
себя в комнате, но Венцлов слышал, что во время операции "Мрак и туман"
кто-то из приговоренных в последнее мгновение прыгнул на оберштурмфюрера и
чуть его не придушил насмерть.
   - Потому, - продолжал фон Цанке, - потому, что в каждом из вас есть
частичка моего опыта, моих теорий, идей, рожденных здесь!
   Он осторожно дотронулся ладонью до своего лба, словно боясь расплескать
сокровища своего мозга.
   - Вы - мое бессмертие, - зевая внутренним зевком, слушал Венцлов. - Вы
продолжение моего смертного "я" в бессмертном духе чистой расы. Чистота
нашей расы...
   И он надолго завел свою любимую канитель об отборе чистейших из чистых
арийцев, а Венцлов вдруг со скукой вспомнил, что в какой-то антинацистской
эмигрантской газете читал, будто нацистская забота о чистоте породы есть
религия скотов, научившихся понимать рассуждения скотоводов. При этом
воспоминании ему стало смешно, как от щекотки, он даже немножко
заколыхался, но сделал вид, что это озноб, и озабоченно прислушался. Шеф
нудным голосом говорил о немцах Фрисландии, поставляющих производителей
чистой немецкой расы. Цоллингер самодовольно улыбнулся - он был уроженец
Фрисландии. "Старик подлизывается, - подумал Венцлов, - плохи наши дела,
если мы тратим время на этого щенка".
   Потом Цоллингер доложил дело Огурцова. По его словам, "пусть сунутся!"
произнес действительно Огурцов, так же, впрочем, как и многие другие
антинацистские высказывания принадлежали этому преступнику. Что же
касается факта повешения, то повешен он был уже мертвый. Дело в том, что
Цоллингер не выдержал "этого кощунственного злодеяния", как выразился он
про плевок, "не сдержался и готов понести наказание", "сдали нервы", он
убил этого проклятого Огурцова двумя выстрелами из пистолета - в упор.
Разумеется, сказал Цоллингер, он - оберштурмфюрер - виновен, но просит
снисхождения, так как "происшествию" предшествовала ночь, закодированная
шифром "Мрак и туман", эта ночь потребовала некоторого напряжения нервной
системы...
   Доложив также цифры изъятого после операции "Мрак и туман" ценного
имущества, как-то: часов, портсигаров, браслетов, колец, цепочек различных
коллекций и золотых зубов (в граммах), Цоллингер слегка поклонился и сел.
   Шеф благодарно наклонил голову.
   - Ваши заслуги по проведению операции "Мрак и туман" будут несомненно
должным образом оценены, - сказал шеф. - Я позабочусь об этом. Упомянутые
две тысячи шестьсот граммов золота, удаленного из полости рта тех, кому
оно более не понадобится, фрау Мизель (шеф взглянул на Собачью Смерть, она
привстала и вновь села), фрау Мизель отправит в рейхсбанк в Берлин - ей
хорошо известно, как это делается. Добротные часы с памятной надписью
должны быть преподнесены каждому солдату зондеркоманды - таково правило.
Ценные коллекции марок, монет, денежных ассигнаций будут разыграны,
согласно нашей доброй старой традиции, в лотерею между офицерами группы
"Ц". Наши офицеры также выберут себе побрякушки, достойные внимания их
близких на нашей родине. Потом все остальное, соответственно оформленное,
фрау Мизель отправит в рейхсбанк на известный ей счет (Собачья Смерть
опять привстала). Теперь некоторые мои соображения по делу казненного
согласно подписанного мною матрикула, - смертные приговоры шеф всегда
называл матрикулами, - красного партизана Огурцова...
   Цоллингер изобразил внимание на своем хорошеньком, фарфоровом личике.
"Шеф ходит у меня по струнке, - подумал он. - А теперь, если он даже и
выразит некоторые сомнения, - наплевать. "Казненный согласно матрикула" -
значит, все в полном порядке".
   Венцлов опять зевнул, прикрыв рот рукою: разумеется, теперь с дурацким
убийством Огурцова перерезаны все нити, ни до каких партизан не добраться
и диверсии не предотвратить. Все дело было в этом усатом Постникове, его,
несомненно, заслали сюда красные, и он тут командовал. Но он, к сожалению,
мертв и говорить не может. Шеф, конечно, прав: применение любой
номенклатуры методов физического воздействия, так легко разработанных в
Берлине на Принц-Альбрехталлее в гестапо, - здесь не годится.
"Номенклатурой" - на языке шефа, пытками на обычном языке - их не
проймешь. Опыт это доказал так же, как доказал еще одну примечательную
особенность русских. Сознаются под пытками только те, кто ничего не делал.
Слабые врут на себя для того, чтобы их не мучили. Сильные и деятельные
умирают молча или ругаясь.
   - Итак, - принимая от "крысы-мамы", доктора Шефера, горячую грелку и
просовывая ее в расстегнутые штаны, сказал фон Цанке, - итак, мальчики, мы
должны работать тоньше. Но как?
   Венцлов, Цоллингер, тупой Вольгемут Шранк, обильно потеющий Кролле,
уполномоченный группы "Ц" в комендатуре, оберштурмфюрер Кодицки, щекастый
лейтенант СС Брунк, с его всегда сверкающими молниями на слишком высоком
воротнике кителя, морфинист Рупп, изящнейший и лощенейший во всей группе,
сочинитель порнографических стишков на темы "арийского семени силы и воли"
Ганс Кер, присланный для прохождения "практикума" испанец Франциско Ларго
Чэка, квислинговец Нурсен, легкомысленный болван из Генуи лейтенант граф
д'Аоста, отсиживающийся здесь от войны благодаря каким-то старым связям
его мамаши с Гейдрихом, румын Димитреску, бывший ученик фон Цанке по его
краткосрочным курсам "Восток" в Кенигсберге, не имеющие званий
криминалисты Зонне, Штир, фон Ботцов, крошечный лейтенантик Гуго Вейхальд,
по кличке Малолитражка, - все собранные в кабинете шефа, даже Собачья
Смерть, слушали фон Цанке напряженно и внимательно. Это действительно было
самым важным - работать тоньше; но как? Научи, если ты знаешь, старый,
траченный молью, пожелтевший от сомнений и все-таки изображающий мудреца
попугай! Не таи ведомую одному тебе истину. Открой сезам, если знаешь этот
фокус. Тебе-то что, старому филину, тебя выгонят взашей, и ты вернешься в
свой розовый рай, а каково твоим "мальчикам"? Рейхслейтер Геринг шутить не
любит, гестаповцам не раз читали его резолюции, неподражаемые по
лаконизму: "Всю группу "3" за полную бездеятельность разжаловать и
направить на Восточный фронт в первый эшелон ударных частей". Тебе-то,
старой песочнице, это не грозит, а каково твоим "мальчикам"? Они давно
покончили с голубыми мечтаниями гитлерюгенда насчет того, как армии рейха,
подобно ножу в масло, входят в просторы России. Здесь всем известно, как
легко достаются эти богатства...
   - Несмотря на то что в опознании задержанной коммунистки Устименко, -
продолжал шеф, - меня постигла полная неудача, я уверен, что она вовсе не
Федорова, а именно коммунистка Аглая Устименко. Ее твердость и
непреклонность, ее внутренняя свобода и уверенность в своих силах, ее
напряженная энергия внутреннего сопротивления дают мне право быть
уверенным в том, что она не Федорова, а Устименко. Неудачу с опознанием я
объясняю себе заговором и тем, что лица, привлеченные к опознанию, были
заранее оповещены.
   - Кем? - спросил Венцлов.
   - Неизвестно, - помедлив, произнес штандартенфюрер. - У меня есть
предположения, но пока это только предположения. Федорову я бы уже
уничтожил: она нам не нужна, но мы в спешке немного больше, чем следовало,
продемонстрировали ей нашу "систему". Что касается до Устименко, то тут
это безразлично. Мы должны терпеливо и осторожно идти по ее следу. И, рано
или поздно, она приведет нас туда, куда мы должны прийти. Она не останется
в городе навечно. Она крупный работник и обязана действовать. Мы, идя за
ней по следу, приостановим действие, направленное против нас, не дадим ему
свершиться. И только тогда, совершенно не интересуясь лично ею, мы ее
повесим.
   - Значит, "строгий ошейник"? - с места отрывисто спросил Венцлов.
   - Да! Только так!
   - А если мы провалимся? Если она уйдет?
   Венцлов поднялся. На его щеках вдруг проступили красные пятна. Офицеры
группы "Ц" зашевелились, все понимали, что штурмбанфюрер Венцлов "отбреет"
старую песочницу. И Венцлов отбрил:
   - Партгеноссе фон Цанке, - начал он так, будто они сидели здесь не в
мундирах, а в коричневых рубашках, и будто это были не глубины России, а
пивная в Мюнхене, где позволяются дебаты и даже крики. - Партгеноссе фон
Цанке! Я не разделяю вашего оптимизма. Я прошу учесть, что за все свое
существование группа "Ц", возглавляемая штандартенфюрером фон Цанке, не
раскрыла ни одного стоящего дела. Мы находимся в очень напряженной
обстановке; позволяя себе выразиться языком противника, я скажу - "земля
горит под нашими ногами", но что нами сделано, чтобы предотвратить
распространение пожара? Ровно ничего! Мы читаем листовки, которые
печатаются на гектографе, и мы не знаем, кто это делает! Мы обследуем
объекты, где имели место диверсии, и разводим руками! Мы регистрируем
случаи взорванных поездов, но не больше! Мы ищем виновников, но не
находим, и казним только заложников. Это ничему не помогает, а только
озлобляет население...
   - Так что же вы предлагаете, мой мальчик? - слегка вскинув брови,
спросил фон Цанке. - Негативная часть мне известна. Я жду конструктивных
предложений.
   - Зона пустыни! - холодно произнес Венцлов. - Старая и верная идея. Не
сто заложников, не двести, не триста, а полное уничтожение. Абсолютное!
   Шеф ласково усмехнулся, взял указку и, придерживая грелку под штанами,
подошел к карте области.
   - Мои мальчики, - сказал он голосом доброго деда. - Симпатичные мои
соплячкИ! Горячие головенки! Ну-ка, вглядитесь сюда!
   И короткими, точными, злыми движениями он быстро показал на карте те
места, где были сосредоточены имперские воинские части.
   - Только дороги, - сорвавшись на фальцет, крикнул он. - Унтерменш,
недочеловек, русский враг занимает вот это! Все, кроме дорог, у них.
   Эллипсами, квадратами и треугольниками он исчертил почти всю область. А
потом провел линии возле дорог и обозначил несколько точек.
   - А мы это, лишь это! Впрочем, может быть, кто-нибудь из вас желает
упрекнуть меня в мягкосердечии?
   Его глаза тускло заблестели. И всем этим "мальчикам", пролившим реки
крови, на мгновение показалось, что они ягнята, к которым забрался волк. И
они, разумеется, были правы, ибо все познается в сравнении, как выразился
штандартенфюрер фон Цанке, заканчивая свою речь.
   - Сопливые недоросли! - крикнул он, понимая что если на корабле
начинается бунт, то капитан должен стрелять первым. - Я вам не
партгеноссе, Венцлов! И встаньте, как стоят в нашей славной армии, а не
как грязный еврей в синагоге! Вот так, иначе я прикажу моему Шпехту
подзаняться с вами строевой подготовкой и он вас погоняет по плацу с
полной строевой выкладкой. Голову выше, Венцлов! Это вы, дуралей,
отпустили бухгалтера! Это по вашей вине сорвано опознание! И вы знаете
отлично, что виноваты, но суетесь рассуждать! Сядьте!
   Он швырнул указку. Все офицеры группы "Ц" замерли, вперив взоры в шефа.
Он вынул из портсигара сигарету, несколько горящих зажигалок протянулось к
нему. Но он закурил от своей - и офицеры вспомнили: как-никак монограмма
на этой зажигалке означает, что она подарена Гиммлером.
   - В ночь "длинных ножей", - произнес фон Цанке негромко, - когда, как
вам, по всей вероятности, известно, было покончено не только с несколькими
тысячами врагов нового порядка, но и со своими, позволившими себе роскошь
размышлений, - я вот этой рукой, много раз перезаряжая маузер, свой старый
верный маузер, "освободил" от горести земной юдоли и направил в эдем сто
семнадцать своих бывших друзей и соратников. Следовательно, тот дух
сомнений, который вы позволяете себе подозревать в вашем начальнике, мне
чужд! Но я всегда трезв, и именно потому, что голова моя холодна, а уши
слышат, а глаза видят, именно поэтому предупреждаю вас, что мы имеем дело
с невиданным еще противником и нам не дано права обольщаться только
военными победами нашего оружия. Завоевать город Энск - это не только его
миновать, разрушив и даже уничтожив. Завоевать - это освоить, а что мы
освоили? Так поймите же, что армия воюет, а мы должны осваивать. Армия
свое дело пока делает, а мы болтаем и вешаем... Если вам кажется, что вы
опытные каратели и понимаете в нашем ремесле больше меня, то вы глубоко и
печально заблуждаетесь. Все познается в сравнении. Соотношение вашего
опыта к моему - это единица к тысяче. На один ваш матрикул падает тыщонка
моих. На жалкие ваши рассуждения о пользе применения абсолюта в системе
зоны пустыни падает моя осуществленная идея фабрик смерти для
недочеловеков. Осуществленная! И даже если мы попали в полосу неудач, если
нас преследует злой рок, то это лишь временно, как временны некоторые
частные неудачи наших непобедимых армий, ведомых гением фюрера к великой
цели завоевания земного шара. Итак, выполняйте мои приказания. Вы все
поняли?
   Неясный шумок пронесся по кабинету. Неясный, но уважительный.
   - Очень хорошо, - кивнул фон Цанке. - А теперь, пожалуйста, прослушайте
рекомендацию главного врача войск СС, бригаденфюрера медицинской службы,
нашего доброго друга и наставника профессора Клауберга.
   И, заложив дужки золотых очков за уши, шеф прочитал о том, что
научно-исследовательский центр санитарного управления СС пришел к
положительным выводам по поводу способа ликвидации "неполноценных
элементов" путем введения в область сердца десяти кубических сантиметров
чистого фенола.
   - "Способ этот экономичен, - спокойно и деловито читал штандартенфюрер,
- выполним силами любого медика самой низшей квалификации, не производит
никакого шума и самим своим характером действует сберегательно на нервную
систему тяжело загруженных работников гестапо, СС, СД и всех прочих, кто
по долгу службы связан с великой очистительной миссией нашего
государства".
   Дочитав, фон Цанке позволил себе немножко пошутить над своим другом
"крысой-мамой", доктором Шефером:
   - Пожалуй, эта работа вам придется по душе, доктор, - сказал он, пряча
очки в футляр. - Не то что лечить недуги шефа и слушать его постоянное
ворчание. После фенола никто не заворчит, а?
   И сухо приказал:
   - Подготовьте вашу большевичку к выписке. Мы ее выпустим сегодня же. А
партгеноссе коллега Венцлов будет ответствен за ее поведение в "строгом
ошейнике". Вы слышите меня, Венцлов?



   "ЗАКРЫТЫЙ МИР МОЕЙ ДУШИ"

   Еще когда ее только "оформляли" и она совершенно не верила, что
выпустят, Аглая Петровна подумала о том, куда же ей идти, чтобы, никого не
подставив под удар и ничем не подводя, все же изыскать способ связи со
своими. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что за ней пойдет
гестаповский хвост, что она день и ночь будет находиться под неусыпным и
бдительным наблюдением и что выпустили ее только временно, для того чтобы
не просто повесить, а повесить тогда, когда она "даст настоящее дело", как
они выражались в своем гестапо на привычном им языке.
   Сделав вид, что не заметила протянутой руки фон Цанке, и лишь милостиво
кивнув ему на прощание своей гордой маленькой головкой,
"королева-большевичка", как про себя назвал ее штандартенфюрер, искренне
ценящий собранных и элегантных женщин, проследовала по коридору к выходу и
здесь вдруг обнаружила еще раз неслыханное самообладание и присутствие
духа. Обернувшись к фон Цанке, уже отворившему дверь в свой кабинет,
Федорова-Устименко осведомилась, где и когда вернут ей отобранный у нее
отрез бостона, который она имела при себе, когда ее незаконно задержали.
   Медленная улыбка чуть тронула губы старого лиса штандартенфюрера фон
Цанке, медленная и недобрая. Что же, наступит мгновение, когда сладко ему
будет напомнить этой королеве-суке о том отрезе, который ей вернули,
несмотря на уверенность в ее вине перед имперскими войсками. Имперские
солдаты, сударыня, не мелкие воришки. Извольте, сударыня, вам вручат вашу
мануфактуру. Рад буду с вами поболтать, сударыня, перед тем как вас
вздернут. Нам поистине трудно, сударыня, на этой холодной и враждебной нам
земле, но дух наш тверд, и пресловутая арийская хитрость все-таки
уничтожит ваше прямодушие, сударыня, так-то, уничтожит вместе со всем
вашим будущим, о котором вы так любите распространяться...
   Но, разумеется, старый лис ничего этого не сказал. Он только
распорядился властно и коротко, лис, больше не притворяющийся добрым
дедушкой и грубым внешне, но ласковым душою и честным воякой-рубакой. Эту
не проведешь ни одним вариантом гестаповской высшей стратегии. Такие
характеры берутся терпением и измором. Она не выдержит бездействия. И тут
наступит конец не только ее физическому существованию, но и всему тому, с
чем она связана и чем она, возможно, даже командует: весьма и весьма
вероятно, что "королева-большевичка" представляет собою недюжинную
величину...
   Собачья Смерть скорым аллюром отыскала ефрейтора Краутца, ведающего
конфискатами; мягко ступая плоскими огромными ногами, привела большевичку,
отпущенную на "строгом ошейнике", в кладовую, швырнула в мягкий мокрый рот
любимую мятную конфетку и передала ефрейтору приказание штандартенфюрера.
   Вот тут-то и случилась заминка.
   Краутц растерялся.
   В тот самый вечер, когда Аглаю Петровну увели на солярий, с которого,
как было известно Краутцу, никто никогда живым не возвращался, именно в
тот вечер случилась неожиданная и верная оказия в Штеттин, где проживала
его верная Лисси, "золотое тельце", как именовал он ее в своих страстных и
ревнивых письмах, исполненных любовными томлениями "твоего фрисландского
быка", как бурно рекомендовал он некоторые свои свойства, размашисто
подписывая бешеные послания. И так как ничего лучшего в тот проклятый
вечер влюбленный фрисландский бык не отыскал на полках кладовой, то он
изготовил посылочку лишь из двух пар умело припрятанных золотых часов и
бостона, принадлежащего женщине, которая вопреки всем правилам была
впоследствии вдруг отпущена самим штандартенфюрером.
   Правда, знающий, что такое служба, ефрейтор Краутц никогда не крал
"просто так". Он заменял, но заменять было нетрудно, когда дело касалось
покойников, здесь же все обстояло иначе. И не мог он вручить этой живой
покойнице отрез жалкой эрзац-ткани отечественного производства, к которому
была специальной скрепкой приделана бирка, снятая с бостона. И Краутц
медлил, не зная, на что решиться. Аглая же Петровна, смутно догадываясь о
ходе событий, с терпеливым видом присела на табуретку у барьера, вздохнула
и со свойственным ей тихим упрямством решила довести дело непременно до
самого конца.
   Краутц деловито возился у своих полок, Собачья Смерть сосала мятные
леденцы, за стенкой гестаповские шоферы пели:

   Кто верней любить умеет,
   Чем солдаты в отпуску?
   Был бы отпуск подлиннее,
   И любовь стряхнет тоску...

   А из репродуктора доносился голос немецкого диктора для России:
   - Великий фюрер немецкого народа и хранящее его провидение сочли нужным
напасть на Россию, чтобы разбить ее прежде, чем она успеет стать врагом...
   Аглая Петровна, опустив голову, улыбнулась: глупы же вы, фашисты, ах,
как глупы, просто удивительно!
   И спросила:
   - Что же, в конце концов, с моим отрезом? Его нету?
   Фрисландский бык, ефрейтор Краутц, отчаявшись, швырнул ей эрзац-бостон,
но она только прищурилась и сказала, что здесь несомненная ошибка и что
она просит во всем немедленно разобраться здесь же, или пусть вызовут
господина фон Цанке. Старый лис как раз в это время спускался по лестнице,
шел обедать. Он был в куртке цвета кофе с молоком, кенгуровый воротник он
поднял, подбородок погрузил в пуховый шарф. Свою фамилию штандартенфюрер
услышал и приостановился на мгновение. И тотчас же увидел в руках у
"королевы-большевички" эрзац-отрез. "Ах, какой характер, - почти с
восхищением подумал шеф группы "Ц", - если бы мне хоть одну такую
разведчицу!"
   И поигрывая тростью, на которую опирался, спускаясь по лестнице,
подволакивая одну ногу, подошел поближе, ничего не спросил и, галантно
приложив два пальца правой руки к длинному козырьку, на ломаном русском
языке заверил фрау Федорову, что фрау Мизель немедленно выплатит стоимость
отреза марками к обоюдному удовлетворению.
   Аглая Петровна опять царственно наклонила голову.
   Штандартенфюрер еще раз кинул пальцы к козырьку и, с аппетитом
раздумывая о том, как сам, вопреки обыкновению, будет руководить казнью
этой железной королевы, отправился в "Милую Баварию" обедать, а Собачья
Смерть положила перед Аглаей Петровной пачку оккупационных марок, про
которые было известно, что они печатаются в Берлине на той же фабрике, где
делают переводные картинки, попросила расписаться, и только проводив
большевичку, решилась позвонить Цоллингеру, чтобы тот приказал арестовать
вора-ефрейтора.
   На площади Аглая Петровна остановилась перед виселицей. С трудом узнала
она Володиного институтского дружка - Огурцова, с трудом прочла слова на
фанере: "_Он сотрудничал с большевиками_", с трудом вспомнила живого
Огурцова - редкие его зубы, патетические возгласы, бурные сомнения в
целесообразности врачевания, скептическое отношение к самому себе - и, с
тяжким вздохом потуже затянув концы платка, отправилась дальше.
   Теперь она знала, куда идти.
   Алевтина Андреевна не выдала ее той ночью - значит, следовало идти к
ней. Это было, разумеется, не легко, но Аглая Петровна хорошо помнила, как
штандартенфюрер свистящим шепотом уговаривал Алевтину присмотреться
внимательнее, как говорил он, что Алевтина работает у них, они ей
доверяют, и она должна знать ту женщину, к которой ушел ее муж. Сквозь
тихий наплывающий сон Аглая Петровна все-таки расслышала, как твердила
Алевтина:
   - Нет, нет, что вы! Что вы!
   - Нет, нет, что вы! Что вы! Разве б я ту не узнала? Да я бы ту своими
руками к вам привела...
   Не узнать она не могла, слишком часто они виделись в прошлом, слишком
хорошо всегда помнили друг друга, да и вряд ли настолько изменилась Аглая
Петровна, чтобы та могла ее не узнать. Разумеется, она была предупреждена
своими людьми, потому что без всякой подсказки назвала Аглаю Петровну
Федоровой и даже сказала, что эту Валю она хорошо знает, и не только
знает, но и немного ей даже подруга, "подружка", как выразилась в ту ночь
срывающимся от волнения голосом Алевтина-Валентина Андреевна, бывшая
горничная господ Гоголевых...
   С печальной полуулыбкой, щурясь на морозном ветру, осматривала Аглая
Петровна руины своего города. Она не оглядывалась - знала, что за ней
несомненно идут. Но это сейчас не имело никакого значения. Со временем она
придумает, как уйти от проклятых своих соглядатаев, нужно только свалить с
плеч напряжение этих нелегких дней и ночей, свалить с себя напряжение
непрерывной готовности к сопротивлению на допросах и в "задушевных"
разговорчиках. Ведь о будущем она не успевала думать, она думала только о
том, что ей предстоит сейчас, сию минуту, что ждет ее и подстерегает в
ближайшее мгновение, а это не будущее, а настоящее, угрожающее смертью.
Теперь несомненно настанет время для того, чтобы рассчитать и подготовить
выход из того кажущегося тупика, в который гестаповцы загнали ее.
   И разумеется, она найдет этот выход...
   Вдруг она вздрогнула - совсем рядом ударила медь духового военного
оркестра, и Аглая Петровна увидела странные похороны: с попами и военными
немцами, со взводом сопровождающих катафалк солдат и с порожними легковыми
автомобилями немецкого командования - "бенц-мерседесами",
"оппель-капитанами" и с одним "оппель-адмиралом", который принадлежал
коменданту майору цу Штакельберг унд Вальдек, что было известно даже в
лесу, так как под этот самый черный автомобиль в свое время швырнули
гранату, но неудачно.
   - Кого хоронят? - спросила Аглая Петровна калеку-нищего, шкандыбающего
со своим костылем по тротуару за траурным кортежем. - Кто помер?
   - А бургомистра хороним, - весело и словоохотливо ответил нищий. -
Городского голову нашего, господина Жовтяка! Подай, барыня, тыщонку
марочек на помин души нашего покойничка, чтобы смачнее ему в аду
пеклось...
   Не без удовольствия "подала" Аглая Петровна сизому пропойце
напечатанную на берлинской фабрике переводных картинок "сотельную", как
выразился нищий, и пошла дальше под печальное медное гудение немецкого
военного оркестра. За траурной же колесницей заметила она только двух
провожающих профессора в последний его путь: двое эти были ей хорошо
знакомы, и знала она, что они делают в городе, брат и сестра Земсковы -
тихий горбун Платой Захарович и сестра его Паша...
   "Значит, живы они, не провалились", - быстро и радостно подумала Аглая
Петровна и, свернув в переулок, вдруг вспомнила, с какой брезгливой
ненавистью Володя в давнее время рассказывал ей, как был он с Варей на дне
рождения того самого Додика, за которого Алевтина вышла замуж, бросив
Степанова, как смешно изображал он некую Люси Михайловну, проповедовавшую
"самомассаж", как сердился на салат из "силоса" и как изображал танцы
сестричек Бебы и Куки...
   "Впрочем, если это и поныне такой дом, то мне, пожалуй, будет неплохо",
- деловито рассудила Аглая Петров-на и, поднявшись по облезшим ступенькам
террасы, дернула проволоку, над которой была надпись "звонок". В глубине
дома глухо что-то затренькало, потом испуганный голос Алевтины спросил:
"Кто там?" - и когда Аглая Петровна назвалась, дверь круто и широко
раскрылась и Алевтина, в старой шубейке, нечесаная, с завалившимися
глазницами, отступила в глубину полутемной террасы, слабо охнула и едва
слышно сказала:
   - Вы?
   - Я, - громко и раздельно, так, чтобы слышали "они" - шпики, ответила
Аглая Петровна. - Я, дорогая подружка! Видишь, правда всегда торжествует.
И не только выпустили, а разрешили остаться в городе и приискать себе
работу. Очень милые люди там, симпатичные!
   Широко раскрыв глаза, смотрела на Аглаю Петровну Алевтина-Валентина, и
в этих распахнутых глазах Аглае Петровне вдруг увиделась так любимая ею
Варвара. Это было неожиданно и страшно, но она не смогла сдержаться и,
любуясь, уже совсем искренне произнесла:
   - Удивительно ты мне сейчас Варьку напомнила!
   - Варьку? - со слабой и несчастной улыбкой растерянно сказала Алевтина.
- Ужели? Да заходите же, пожалуйста, что это мы на крыльце...
   На террасе пахло помойным ведром, кошками и холодным, прогорклым дымом.
Это было свидетельством нищей жизни, и Аглая Петровна быстро поняла, что
бывшая горничная господ Гоголевых не сделала карьеры, оставшись у немцев.
   - Теперь вот что, - сказала Аглая, удерживая Алевтину за локоть. -
Погодите! Тут никто не слышит?
   Алевтина ответила, что здесь никто не слышит, и Аглая Петровна шепотом,
но не торопясь объяснила ей, что ежели она боится, то Аглая немедленно же
уйдет, а если нет ("По моему мнению, вам бояться решительно нечего", -
добавила она), то останется до случая, который непременно сыщется. От
Алевтины Аглае ничего, разумеется, не нужно, ни во что она ее не запутает,
но то, что они "подружки", зарегистрировано гестаповцами, и они нисколько
не удивятся, если Аглая немного поживет у Степановой.
   - О господи! - счастливо вглядываясь в Аглаю Петровну Варькиными
круглыми глазами, заговорила Алевтина. - Как же это вы можете так думать,
что я испугаюсь? Я ведь даже там не испугалась, а у них страшнее было. Но
это все потом, а сейчас пойдемте в комнату, вам же покушать надо и хоть
чаю выпить, что ли. Невозможно же голодному человеку...
   Они миновали темную захламленную прихожую и вошли в косую, об одно
окошко, неприбранную комнату, в которой жила Алевтина. В неярком свете
наступающих зимних сумерек Аглая Петровна разглядела "портрет кактуса", о
котором не раз вспоминал Володя. Таинственное растение на портрете цвело:
диковинный очень яркий цветок гордо распускался над кактусом - красавец,
рожденный уродцем.
   - Худо у меня тут, - неловко прибирая плохо выстиранное и неглаженое
белье, сказала Алевтина. - Так устаю, что ни до чего руки не доходят...
   Руки, видимо, и вправду ни до чего не доходили: постель была
разбросана, на столе, в груде уже почерневшей картофельной шелухи, лежали
несколько печеных картофелин, валялись корки, отсыревшая соль была
насыпана в консервную жестянку. В блюдечке виднелось совсем немножко
подсолнечного масла, и пахло тут плохим табаком и густо немецкой
дезинфицирующей жидкостью.
   - Это все они - сволочи! - кивнув на стенку, за которой, должно быть,
квартировали гитлеровцы, зло пожаловалась Алевтина. - Поливают и поливают
из насосов, набрызгали весь дом, а у нас сроду клопы не водились...
   Она перехватила взгляд Аглаи Петровны, которая рассматривала
выставленные на комоде фотографии Женьки - студентом, Варвары с косичками,
закрученными рожками над ушами, и Родиона Мефодиевича в штатском, и совсем
испуганно попросила:
   - Вы не сердитесь, что и Родион здесь. Это ничего не означает.
Просто... у всех семьи есть. Или... были... А я перед ним столько
виновата, что не описать, и вот отыскалось это фото...
   Губы ее слегка задрожали, она сняла с комода фотографию Степанова и
хотела спрятать ее в ящик, но Аглая Петровна властно взяла Алевтину за
руку и не позволила.
   - Вздор какой! - сказала она, хмурясь. - Как же вам не стыдно! Я просто
эту фотографию никогда не видела, потому и засмотрелась. И Варвару с этими
кренделями тоже не видела, - добавила она с усмешкой. - И Евгений тут у
вас прямо шикарный...
   - В день свадьбы! - тоже улыбнувшись, произнесла Алевтина. - Я его от
Ираиды отрезала, Ираида здесь не получилась, она совсем не фотогеничная...
   Это слово было из старого, умершего лексикона Алевтины-Валентины, она
почувствовала сама всю фальшь рассуждений о фотогеничности и смутилась, но
Аглая Петровна не позволила ей огорчиться и перешла на другое - на то,
какой она молодец, Алевтина, что ни о чем не проговорилась там, в гестапо.
   - Да что вы, как можно! - с покровительственной улыбкой сказала
Валентина Андреевна. - Разве уж я такая? Мы здесь хоть и какие-никакие, но
все советские, - морща губы и словно бы сама пугаясь этих слов, добавила
она. - Если даже уж такой человек, как Аверьянов, и то на высоте
оказался...
   - Бухгалтер Аверьянов? - напряженно взглянув на Алевтину, спросила
Аглая Петровна.
   - Ага, он...
   И, усадив Аглаю Петровну рядом с собой на неубранную постель, Алевтина
быстрым шепотом рассказала Аглае всю историю воскресения и смерти старого
Аверьянова так, как слышала она от Паши Земсковой. Рассказывала она долго
и бестолково, очень волнуясь и дыша на Аглаю табаком, а Аглая слушала,
прикрыв свои черные глаза ладонью, и тихо плакала в первый раз с того дня,
как рассталась с Володей в день эвакуации города. Плакала и улыбалась,
когда Алевтина пересказывала юридические угрозы пьянчужки Аверьянова, его
слова о проклятой Аглаище, которая после войны выплатит ему по суду из
своего кармана компенсацию и больше не станет нарушать законность!
   - Так и застрелили? - сквозь слезы спросила она.
   - Конечно, - коротко ответила Алевтина. - Теперь с этим просто, Аглая
Петровна. Это раньше мы были люди и граждане со своими обидами и
претензиями, как что - так кричали: "Это вам не при царе, мы при советской
власти живем!" А теперь всему конец пришел! Вы не знаете, я вам такое еще
порасскажу! Да не плачьте, что по нем теперь плакать, ему теперь ничего -
Аверьянову-то. Вот вам платочек чистенький, утритесь...
   - Значит, это все с него началось? - тряся головой и ненавидя себя за
эти дурацкие слезы, спросила Аглая.
   - Конечно. Он ведь первый к Татьяне Ефимовне побежал, к Окаемовой, к
вашей врагине, и пригрозился, что от имени генерального красного
партизанского штаба действует. И к Платоше Земскову. А Пашенька ночью,
рискуя на патруль напороться, немедленно же ко мне прибежала. Лица на ней
не было, когда вошла. Конечно, Аглая Петровна, что скрывать-то, ужасно мне
обидно было, что они меня подозревали и уговаривали...
   - Но ведь это же естественно! Не могли вы ко мне добрые чувства питать,
невозможно это...
   - О питании чувств речи нет, - слегка отодвигаясь от Аглаи Петровны,
сказала Валентина Андреевна. - Что я там питаю или не питаю, это моя
интимная сторона, это закрытый мир моей души, в который никому не
разрешено вступать...
   - Да я и не пытаюсь никуда вступать, - стараясь подавить улыбку,
ответила Аглая, - бог с ними, с этими рассуждениями. Самая большая для
меня радость - это то, что вы все тут оказались порядочными людьми, даже
те, кто меня лично терпеть не мог...
   - Порядочными? - воскликнула Алевтина.
   - Конечно, порядочными.
   - Это он так всегда любил говорить, - произнесла Алевтина, - это он
где-то выхватил когда-то это самое слово, он - Родион Мефодиевич, и всегда
меня этим словом шпынял, что - порядочно, а что - непорядочно. У вас он
это словечко небось подхватил?
   - Нет, не у меня, - негромко ответила Аглая. - У них в академии был
преподавателем старый, царских еще времен, офицер. Вот он всех своих
дружков - контру и беляков, когда они там заговор затеяли, публично назвал
непорядочными людьми. Это на Родиона Мефодиевича большое впечатление
произвело, он мне рассказывал...
   - А мне не рассказывал, хоть я ему женой в ту пору была, - с горечью
сказала Алевтина. - Ни про какой заговор словом не обмолвился... Ну, да
что сейчас вспоминать, сейчас вспоминать без пользы. Давайте лучше
покушайте, вот хоть, что ли, картошку...
   Стоя поела Аглая картошек, круто присаливая каждую, вглядываясь в
фотографию, на которой изображен был штатский Родион Мефодиевич. С комода
смотрели на нее твердо и честно его глаза, которые так ужасающе долго она
не видела, и, не сдержавшись, она даже что-то шепнула этим глазам -
ласковое и быстрое, утешающее и в то же время как бы просящее защиты.
Алевтина ничего не заметила, убирая комнату. Аглая отвернулась от
фотографии, встряхнула головой, посмотрела, как Алевтина ставит на
кривобокую керосинку закоптелый чайник, как открывает тупым ножом немецкие
консервы.
   - Фашисты снабжают? - спросила Аглая Петровна.
   - Фашисты? Они снабдят, дождетесь! Краденые это консервы. Тут партизаны
под откос поезд ихний спустили - сразу, конечно, слух прошел, - мы из
города и кинулись, как психические, стадом. Они, сволочи, огонь открыли!
Потом уж приемы разработали, как брать, чтобы охране не видно было, целая
наука. Да ведь есть за что рисковать - они, эти консервы, жирные. У меня
еще две банки. А потом чай станем пить с сахарином, а если любите - с
сухофруктами, у меня мешочек с мирного времени сохранился, все к случаю
берегла...
   Украдкой, думая, что Аглая Петровна не замечает, Алевтина все
оглядывала ее и разглядывала, постарела ли, появились ли хоть возле глаз
морщинки, сохранилось ли прежнее насмешливое выражение черных узких глаз?
И отмечала про себя: нет, не постарела, похудела, пожалуй, немножко, и
взгляд стал добрее, не так режет зрачками. Но если по правде, по настоящей
правде, то Алевтина ничем не хуже ее. Ростом они одинаковы, обе
длинноногие. Аглая только темная, смуглая, а Алевтина посветлее, "нежнее,
женственнее", как подумала про себя на своем языке Валентина Андреевна.
"Недаром Додик говорил про меня, что я абсолютно выраженная женщина", -
вспомнила Алевтина и представила себе лицо Додика, его глубокую, тщательно
пробритую ямочку на подбородке, его длинную английскую трубку, картинность
сдержанных движений и то, как в сердцах когда-то отозвался о нем Родион
Мефодиевич:
   - До того, знаешь ли, Валентина, твой Додик элегантный, что вполне
сойдет за международного вагонного вора...
   На мгновение ей показалось, что все это дурной, затянувшийся и глупый
сон: кого на кого она променяла? Кто эта милая, тихая женщина, только что
утиравшая слезы в ее комнате? Где настоящий муж? Куда делись всегда
шумные, вечно ссорившиеся дети? Зачем нету здесь деда Мефодия,
справедливого и потаенного ее врага, первого, кто понял, что она чужая в
своей семье? И где вы теперь, куда запропастились, господа Гоголевы,
сломавшие ее душу еще в юности мнимой и бессмысленной красивостью вашей
жизни? А теперь уж ничего не воротишь, теперь все кончено, навсегда
кончено.
   - А может, выпьем, Аглая Петровна? - уверенная в том, что Аглая
непременно откажется, спросила Валентина-Алевтина. - У меня сладенький
есть и крепенький ликерчик. По рюмочке?
   - Водки бы я выпила, - неожиданно ответила Аглая.
   - Водки? Водка есть, шнапс - немецкий, противный. Мы его тут сиропом
разводим.
   - Давайте с сиропом, - живо согласилась Аглая. - Мне обязательно нужно
выпить, чтобы тормоза отпустить?
   - Какие тормоза?
   - Я, знаете ли, словно заклиненная, - с жесткой усмешкой, очень
красящей ее лицо, объяснила Аглая Петровна. - Зажалось все во мне в этом
гестапо. Это довольно трудно, когда все время, каждый час и даже каждую
минуту, все вокруг и в себе самой взвешиваешь: как ответить и отвечать ли,
как взглянуть, как повернуться. Это вовсе не легко...
   И вновь удивилась Алевтина: не только жесткая усмешка красила лицо
Аглаи, но и любое выражение, любая смена чувств в ее душе - все шло ей,
все подходило, все украшало, и неизвестно было только одно: когда сказать
- теперь оставайся такой, сейчас ты самая лучшая...
   "Отдала, своими руками к ней толкнула, - с болью и злобой подумала
Валентина-Алевтина, - ее ласки он предпочел моим, ее чувство - моему!"
   Протерев стопки полотенцем, она разлила в них остро пахнущий химический
шнапс, развела его душистым сиропом и, стараясь не видеть больше Аглаю,
потому что когда она ее видела, то непременно при этом разглядывала,
сказала:
   - Ну, чтобы все хорошее было, Аглая Петровна. За вашу удачу.
   - За вас, - ответила Аглая серьезно и твердо. - За ваше мужество. Я не
только слышала, я видела, как вы тогда выговорили - "она Федорова, ее я
хорошо знаю, мы с ней подружки". Вы ведь понимали, что вам, в случае если
они разберутся, грозит смерть...
   - А на кой мне эта жизнь нужна, - слегка расплескивая розовую водку, с
перехватом в горле и даже с визгом воскликнула Валентина Андреевна. -
Объясните, вы умная, ответственная, зачем мне теперь жизнь? Кто я, чтобы
мне жить? Работник, или мужняя жена, или мамочка своим детям? Кто? Вернее
всего, что просто постаревшая женщина с глупыми разными мыслями, с
настойчивостями и маниакальностями. Вот ведь - знаю - смешно это и
нехорошо с моей стороны, а я и сейчас все на вас смотрю не как надо
смотреть, а смотрю как на женщину, хоть в моем возрасте и при моей личной
ситуации это какой-то анекдот! Ах, да что!
   Быстро, жадно и привычно выпив водку, она закусила холодной
картофелиной и, вытянув из кармашка кофточки мятую сигарету, закурила.
   - Не стоит эдак разговаривать, - слегка поморщившись, сказала Аглая.
Она не выносила никакого даже приближения к истерикам, ей делалось всегда
физически тошно от всяких выкриков, красивых фраз и самобичеваний, и
сейчас она испугалась, что придется разговаривать в ненавистном ей
повышенном и утешительном тоне. - Не надо, - произнесла она. - Давайте
лучше, пока мы не запьянели, потолкуем о том, как нам в дальнейшем
держаться и какая у нас с вами будет легенда.
   - Это что такое - легенда? - удивилась Алевтина.
   - Твердая выдумка. То, на чем нам обеим надобно стоять насмерть.
   - А убьют обязательно?
   - Совсем не обязательно. Тут от нас многое зависит. Мы же с вами и
неглупые и хитрые, правда ведь? Не глупее же мы фашистов! А что до нашей
убежденности, то и ее нам не занимать стать. Наше дело правое.
   И, твердо глядя в глаза Алевтине, ровным и спокойным голосом Аглая
Петровна рассказала ей подробную биографию Вали Федоровой, рассказала, где
и когда Валя подружилась с Алевтиной, на чем они сблизились и что именно
важно в биографии Федоровой...
   Алевтина слушала рассеянно и переспрашивала, пугаясь своей
рассеянности, а потом, внезапно перейдя на "ты", спросила:
   - Тебя партия послала на задание сюда?
   - Теперь и я выпью, - поднимая маленькой крепкой рукой свою стопку,
произнесла Аглая Петровна. - И все-таки выпью за ваше, Валентина
Андреевна, мужество. Кстати, разговаривать нам обеим следует всегда на
"ты", как старым подругам.
   - Кто же тебя сюда послал? - опять спросила Алевтина, и Аглая Петровна
поняла, что та мучается недоверием Аглаи, ее отдельной жизнью. - Ведь не
сама же ты с твоей партийной биографией взяла да и заявилась в город?
   - Я в город не заявлялась, - обрадовавшись возможности уйти от главного
вопроса, больше не огорчая Алевтину, сказала Аглая Петровна. - Меня вовсе
и не в городе взяли, когда я шла...
   И спокойно она рассказала Алевтине ту же самую версию, которую знали в
гестапо и фон Цанке, и Венцлов, версию Вали Федоровой, и в этой версии
Аглая была не Устименко, а Валя Федорова.
   - Страшно, - тряся головой, перебила ее Алевтина. - Как страшно-то,
Аглая Петровна! Не понимаешь? Вы меня из вашего круга отринули, я теперь
всем вам инородное тело! А была же своя, была, и они, собравшись, не
стесняясь меня, говорили о своих военных делах. Они сидели, бывало, за
столом, и брат твой покойный - Афанасий Петрович, и мой... и Родион
Мефодиевич, и другие товарищи, и пели. Это до тебя было, во время нашей
прекрасной любви. Пели они, знаешь?..

   Ты, моряк, красив сам собою,
   Тебе от роду двадцать лет...
   Полюби меня, моряк, душою,
   Что ты скажешь мне в ответ...

   Жестом супруги присяжного поверенного Гоголева Алевтина взялась
пальцами за виски и сжала их, как мадам Гоголева во время приступов своей
"нечеловеческой, смертельной" мигрени.
   - Ужасно, - произнесла она. - Это замкнутый круг, тупик, туман,
плотный, как вата. И не круг, а квадратура круга!
   Аглая внимательно взглянула на первую жену своего мужа и внезапно
пожалела ее.
   - Я - Валентина Федорова, твоя подружка, - произнесла она шепотом
выразительно и раздельно. - Тебе больше ничего не нужно, чтобы оказать
нам, нам, - повторила она, - серьезную и рискованную помощь. Среди людей,
делающих дело, не принято говорить, понимаешь, Валя? Ты не верти головой,
ты смотри на меня!
   Положив руку на запястье Алевтины, Аглая чуть громче спросила:
   - И разве экзамен ты не выдержала?
   - Вы все дураки, - выпив еще водки и опять раскуривая сигарету, зло
ответила Алевтина. - Дураки! Ничего вы не понимаете! Вы от меня отошли и
пустили мою лодочку по течению. Разве он пытался поднять меня до себя? Он
деньги давал на семью и замыкался в свою скорлупу, уходил в раковину, или
как там! Его корабли! Его моряки! А то, что я медленно, но верно шла ко
дну и дошла до того, что он правильно облил меня презрением, - в этом кто
виноват? Пушкин? Меня нужно было воспитывать, и я бы открылась этим лучам
и потянулась вся к будущему, но от меня отошли. А я, наверное, и не хуже
других!
   Она вырвала свою руку из пальцев Аглаи и, расплакавшись, попросила:
   - Не слушай меня, пожалуйста! Очень прошу - не слушай. Говорят, что
даже цветок, если на него наступишь, жалуется ультразвуком. А я - женщина
со всеми присущими нам слабостями. Давай лучше запьем это дело, подружка,
и на меня, попрошу, надейся! Положись на меня! Я понимаю, не разрешено
таким, как ты, говорить с такими, как я. Но если бы ты испытала то, что мы
тут испытываем каждодневно, если бы ты пожила той самой жизнью, которой
живем мы, ты бы поняла, ты бы оценила наши переживания. И ты бы не
позволила себе смотреть на нас с презрением. Раздавленный мотылек когда-то
шелестел крылышками под нежными солнечными лучами, это надо учитывать и не
забывать... А теперь послушай про нашу жизнь...
   Налив себе еще, она выпила и совсем не закусила, только запила горячей
водой из чайника и, торопясь, шепотом стала рассказывать.
   Морщась, коротко вздыхая, мучаясь от глупо-изысканного лексикона
Алевтины и от неимоверного ужаса повседневной жизни под сапогом
гитлеровцев, слушала Аглая Петровна. Да, разумеется, ничего этого она не
знала. Там, в лесу, было известно о казнях, о голоде, о заложниках, о
душегубках, об Освенциме и Майданеке, о старых, довоенных лагерях Гитлера,
но удушающая повседневность быта тех, кого немцы официально именовали
"унтерменш" - недочеловек, не входила ни в сводки агентуры в городе, ни в
сведения, которые лес получал по радио с Большой земли.
   - Они и своим не верят нисколько, - наклонившись к Аглае, быстро
говорила Алевтина Андреевна. - У нас в казино - это ресторан такой, "Милая
Бавария", - за буфетной стойкой целый день, вроде бы буфетчице помогает,
типчик один, особо сильно секретный, его специально привезли, я-то сама не
знаю, но все наши кельнерши так говорят, они разобрались, этот секретный -
глухонемой, он по губам смотрит, кто где чего говорит из офицерства, и
стенографирует. Точно, девчонки его стенограмму видели. Сами они болтают,
сколько у них осведомителей. Меня тоже нанимали, хоть и в овощерезке
работаю, в кельнерши предлагали перевести, паек дополнительный, но я
дурочкой прикинулась, помогло. Подписку только взяли, что если разболтаю -
повесят. А про лазарет знаешь, где университетская клиника была?
   - Нет, - сказала Аглая, - откуда знать-то?
   - Там никакой не лазарет, там расстреливают. Они в белых халатах все,
чистенькие, красивенькие, веселые, приветливые. Конечно, выпивши всегда,
им за это и табак, и ром, и дополнительное питание. Туда человек заходит,
и ему "врач" в рот заглядывает. Если золотые зубы есть, тогда он на щеке
делает кисточкой крестик. Ничего особенного - крестик как крестик. Потом
рост измеряют. Туда рост измерять любит ездить гестаповец Цоллингер, такой
есть хорошенький, как куколка. Тоже халат на нем честь по чести. Вот,
когда человек станет измерять рост, сзади открывается щель против затылка
- и выстрел. Потом служитель-солдат люк в полу открывает, и мертвец туда,
в подвал, проваливается. И конечно, музыка.
   - Какая музыка?
   - Патефон громко играет, чтобы другие приходящие пальбу не слышали.
Сидят в парке вызванные повестками на медицинский осмотр, ждут. Некрасиво,
если выстрелы. Вот и проигрывают музыку, чтобы никто не догадался. Вы бы
написали в ваших прокламациях или листовках, чтобы никто на медицинское
обследование не ходил...
   Аглая Петровна промолчала, румянец проступил на ее скулах.
   Алевтина опять закурила, плачущий смех ее странно и жалобно прозвучал в
тихой комнате.
   - Я, правда, виновата, - сильно затягиваясь эрзац-табаком, сказала она.
- Сука эта мадам Лисе и Люси Михайловна, дрянь паршивая, говорили мне:
"Что вы, девочка, - это смешно, немецкая армия образец
дисциплинированности и корректности. Вы умеете шить, вы можете, в конце
концов, давать домашние обеды, у вас будут столоваться офицеры, вас
оставил муж, ваша совесть чиста, вы должны жить полноценной жизнью. Рано
еще закапывать себя в могилу". И устроили меня кельнершей. В первый же
день я пролила суп одному на колени, выфранченному гебитс-комиссару. Он
взял тарелку и все, что в ней осталось, выплеснул мне в лицо. А мадам Лисе
сказала: не надо быть растяпой и надо уметь красиво трудиться...
   Она опять всхлипнула и налила себе из немецкой бутылки.
   - Конечно, я достойна твоего презрения?
   - Ладно, - думая о своем, произнесла Аглая. - Мне другое интересно.
Почему, если у тебя учительница в жизни эта самая "мадам Лисе", то Паша
Земскова все-таки к тебе пришла?
   - Не знаю, - глухо сказала Алевтина. - Что я могу знать? Я ведь одна,
со мной никто не говорит. Я овощи чищу в подвале немецкой машинкой, потом
режу, как мне ведено, и домой иду. Если есть что, выпиваю, а нет - так
ложусь. Вот и все мои грезы. А если наши вернутся, то я кто же буду?
Изменница?
   Не дожидаясь ответа, Алевтина поднялась, принесла таз и вынула из
комода чистое белье. Гарнитур был перевязан ленточкой, еще не одеванный,
голубого веселого цвета. И новые чулочки и блузочку с красной ручной
вышивкой она тоже положила на кровать.
   - Вымойся, - деловито велела она, - после тюрьмы славно тебе станет.
Здесь тепло, не простынешь. Я ужасно люблю вымыться от тоски, дышишь тогда
всей кожей, а не только легкими. Вот тебе все чистое. И белье я ужасно
люблю исключительного качества, даже жалею, что не носят нынче кружев...
мадам Гоголева, бывало, распахнет пеньюар, а там кружева, как пена волн в
море...
   Аглая, задумавшись, разделась. И не заметила, как пристальным, недобрым
взглядом осмотрела ее - голую, стройную, смугло-розовую, с широко
расставленными грудями, с покатыми плечами и тонкими лодыжками маленьких
крепких ног - Алевтина-Валентина, и по сей день носящая фамилию ее -
Аглаиного - мужа, Степанова. Не заметила она и того, как круто отвернулась
Алевтина, как выпила еще водки и с яростной, презрительной и жалкой
улыбкой шепотом сказала самой себе:
   - Что ж, поди попробуй, выдай! И про Земсковых скажи, поверят! Дожила
до своего дня, поквитайся...
   - Чего ты там ворчишь, пьянчужка? - сильно намыливая длинную ногу
мочалкой, спросила Аглая, и глаза ее весело блеснули на смуглом лице. -
Хлопот много из-за меня?
   Потом, попив чаю, они вместе легли в кровать Алевтины-Валентины.
Глубокой ночью Аглая проснулась оттого, что услышала, как Алевтина плачет,
как все ее тело содрогается от рыданий, которые она не может сдержать, как
захлебывается она слезами и кусает зубами подушку.
   - Ну, будет, будет, Валечка, - тихо заговорила Аглая Петровна. - Полно
тебе!
   - Жизни жалко! - едва слышно ответила Алевтина. - Так жалко, Аглаюшка,
так жалко мелькнувшей как сновидение жизни. А теперь уже все пропало, и
ничего не воротишь. И винить некого, спросить не с кого, потому что я сама
погубила свою жизнь в ее расцвете.
   - Спи! - велела Аглая. - Нам с тобой много трудного предстоит, и хочу
я, чтобы мы обе были в форме! Ясно?
   Алевтина ответила покорно:
   - Ясно.
   И затихла.



   НЕДУРНО ИНОГДА И ОПОЗДАТЬ!

   Казино "Милая Бавария" формально закрывалось в одиннадцать часов
вечера, но по существу именно с этого времени подлинное веселье только и
могло начаться, потому что начальствующий состав группы "Ц" гестапо
освобождался не раньше, а то и позже одиннадцати.
   Да и вообще все сливки гарнизона, во главе с комендантом майором
бароном цу Штакельберг унд Вальдек и штандартенфюрером фон Цанке,
появлялись тут обычно около полуночи. До десяти тридцати тут просто пили и
ели, напивались пьяными и орали песни, вроде пресловутой "Я утру твои
слезы наждаком", после же половины одиннадцатого контингент "Милой
Баварии" резко менялся, чему, разумеется, способствовали солдаты
комендантского патруля, которые, выдвинув вперед подбородки, закрытые
подшлемниками, и держа как положено свои "шмайсеры", обходили и большой
зал и отдельные кабинеты, без всяких церемоний выкидывая на улицу
перепившихся армейцев, в каком бы звании они ни были и какими бы карами
они ни угрожали. "Здесь фюрера замещаю я", - было как-то произнесено
старым фон Цанке, и слова эти, как и черный мундир страшного старика с
молниями на воротнике и одним погоном на правом плече, солдаты запомнили
навечно.
   Под ругань выгоняемых армейцев и упрямое "шнеллер" патруля кельнерши
проветривали помещение, перестилали скатерти, включали дополнительные
лампионы и раскладывали новые, так называемые "ночные", меню кушанья и
вина, которые, разумеется, резко отличались от того, что предлагалось
дневным посетителям казино, конечно только качеством, но никак не ценами.
Офицеры гестапо группы "Ц", СА и СК и их гости платили за дорогие коньяки
и коллекционные французские и старые германские вина совершенно столько
же, сколько представители непривилегированных родов оружия - за
синтетический ром, желтый шнапс и обычные здесь тефтели по-гречески,
наполовину изготовленные из нечерствеющего солдатского хлеба. Таков был
порядок, установленный интендантством Гиммлера, но, разумеется,
"совершенно секретно", и потому в вестибюле подвала казино после десяти
тридцати дежурили смышленые, вежливые и знающие решительно всех своих в
лицо унтер-фельдфебели, которым было категорически запрещено впускать
посторонних туда, где по-семейному уютно отдыхали от тяжелой, нервной,
напряженнейшей работы те, трудами и деятельностью которых держалась
великая, небывалая в истории человечества "тысячелетняя империя".
   В эту морозную, со свистящей и шипящей поземкой ночь на шестнадцатое
февраля 1942 года первым, как обычно, явился "добрый малыш" Цоллингер,
веселый, приветливый, с нежным, персиковым румянцем на фарфоровых щечках,
с небесно-ясным взором и готовой для всех добродушной шуткой на ярких
губах.
   Дружески посетовав унтер-фельдфебелям на "ужасный русский мороз" и
сбросив в их почтительно растопыренные руки фуражку и меховую куртку,
Цоллингер приветствовал присевших в реверансе кельнерш не слишком громким
"хайль Гитлер" и велел "попросить" к нему господина Войцеховского. В
ожидании Войцеховского он поглядел карточку кушаний и вин и сказал фрау
Эве - привезенной из Гамбурга директрисе заведения, статной и румяной
баварке, - следующее:
   - Совершенно доверительно, Эва. Сегодня у нас, как вам уже известно,
праздник. Господину штандартенфюреру шестьдесят лет. Вы это знаете. Но
недавно мы получили известие о том, что наш интимный праздник примет
гораздо более крупные масштабы, чем это можно было бы себе вообразить.
Прямо сюда на автомобиле прибудет бригаденфюрер Меркель, дабы вручить
полковнику фон Цанке дубовые листья к его железному кресту первой степени.
И потому я убедительно прошу вас: все должно быть великолепно.
   Младенчески чистый взгляд Цоллингера с такой ужасающе леденящей силой
впился в зрачки фрау Эвы, что даже эта видавшая виды нацистская бандерша
чуть отступила, сделала испуганный книксен и попросила господина
оберштурмфюрера положиться на ее верность, преданность и опыт.
   - Очень рад! - ответил "добрый малыш" и, насвистывая "Роммелю не
страшна пустыня", кошачьим шагом пошел вдоль банкетного стола, чтобы в
последний раз собственными глазами проверить готовность "Милой Баварии" к
началу торжества.
   Блеснув лакированным пробором, еще издали поклонился Цоллингеру
шеф-директор имперских офицерских "пунктов питания", недавно приехавший
помещик Войцеховский. В длинные годы эмиграции он понаторел на ресторанном
деле, его "Эх, Волга", "Жигули", "Днипро", "Шашлыки-чебуреки", "Русская
блинная", "Сибирская пельменная", разбросанные по градам и весям Германии,
приносили кой-какой доходишко, а надежды его на возвращение недвижимости в
России хоть и сбылись, но далеко не в той мере, на какую он рассчитывал, и
потому герр Войцеховский пребывал нынче в несколько минорном состоянии
духа.
   - Как кухня? - спросил "добрый малыш", не подавая руки.
   - Делаем все, что возможно, - поджимая узкие губы, ответил
Войцеховский. - Нелегко с мясом. То, что мы получаем...
   Цоллингер тонко улыбнулся.
   - "Каждому свое" - пишем мы на воротах наших концлагерей, -
двусмысленно сказал он. - Вам понятна моя мысль, герр Войцеховский? Вы нас
кормите, мы заботимся о вашей безопасности. Те, кто ничего не делают,
получают "свое".
   - Минуточку, - сухо сказал Войцеховский. - В моем имении, которое тут
именуется "Черноярский аэроплан", а именовалось "Уголок", теперь
больница...
   Цоллингер нахмурился. Ему сейчас не хотелось разговаривать о делах. Но
шеф-директор предварил возражение оберштурмфюрера словами о том, что весь
сегодняшний день, вернувшись из "Уголка", он пытался дозвониться до
руководства гестапо, но по не зависящим от него обстоятельствам не смог,
несмотря на чрезвычайную важность факта, который он хотел передать.
   - Только коротко! - предупредил "добрый малыш".
   - Два слова: там и по сей день всем, как они выражаются, командует
большевичка, коммунистка, жена старого коммуниста Богословского Ксения
Николаевна и ее дочь - развязнейшая комсомолка Саша Богословская. Неужели
с этой гадостью нельзя покончить?
   - Можно, - ответил Цоллингер, - можно, все можно, мой милый
Войцеховский, но только вовремя. Богословская пока что нам нужна. Зачем
пугать дичь раньше той поры, когда охота коммерчески выгодна? Надеюсь, вы
понимаете меня?
   Войцеховский поклонился, а Цоллингер пошел навстречу штандартенфюреру
фон Цанке, который с дюжиной своих офицеров в черных мундирах и с
практикантами и стажерами в форме своих армий, опираясь на трость и
что-то, как всегда, объясняя, входил в главный зал.
   Кельнерши присели, делая церемонный реверанс, фон Цанке поморщился.
   - Зачем это? - спросил он. - Что за дурной тон? Это же публичный дом в
Гейдельберге во времена моей далекой юности! Цоллингер, я надеюсь, это не
вы придумали? И не вы, господин Войцеховский? Кельнер должен не
существовать, он более дух, нежели плоть, - такова идея, вам понятно?
   Цоллингер усмехнулся. Войцеховский вздохнул, штандартенфюрер,
побрякивая и позванивая всеми своими крестами и медалями, проследовал
дальше.
   - Есть такая доктрина, что побежденным якобы надо сохранять видимость
свободы, - продолжал он, оглядывая почтительные и неподвижные лица своих
офицеров. - Утверждается при этом, что побежденные любят видимости и верят
в них, надеясь, что со временем им будет совсем легко. Это, господа, в
высшей степени вредная доктрина. Вера в будущее чревата борьбой за
будущее, это нельзя не понимать. Мы призваны провидением исключить самую
мысль о будущем, а следовательно, и борьбу за него. Наша задача -
обеспечить войска тихие и покорные, нравственно, идейно кастрированные. И
не уничтожением индивидуумов надлежит нам заниматься, а уничтожением тех
масс, приучившихся коммунистически мыслить, которые молчат, но молчание
это исполнено протеста...
   Войцеховский проводил фон Цанке с его свитой до мест в центре большого
стола, поставленного по-русски "покоем", и пошел в кухню проверить, каковы
там дела. Из холодного цеха кельнерши уже понесли закуски, он привычно
распорядился: "Быстрее, девочки, быстрее", спустился по винтовой лестнице
- это был директорский вход - и, закурив черную ароматную сигарку, широко
расставил ноги в лаковых туфлях и сложил по-наполеоновски руки на груди. В
это самое мгновение он и увидел маленького и, возможно, горбатого
_чужого_, который, быстро и как-то косолапо ступая, в натянутом поверх
кацавейки халате, прошмыгнул мимо оцинкованного разделочного стола и исчез
за широкими спинами поваров-солдат, вызванных сюда на эту ночь.
   - Кто он? - крикнул Войцеховский вслед исчезнувшему человеку,
немцы-повара не поняли.
   На плите шипели котлеты-минути во фритюре, громко фыркал высыпаемый из
ведра в противень картофель-соломка, гремела посуда, и во всем этом шуме
Войцеховскому пришлось самому выяснять, кто был этот "горбатый, быстрый и
косолапый", - ничего другого шеф-директор о нем сказать не мог.
   В овощной-заготовочной работала одна только Алевтина, - о чем-то
задумавшись, резала брусочками свеклу.
   - Привет, мадам! - вежливо и весело сказал Войцеховский (он избрал себе
за нерушимое правило лично быть с русскими любезным и по возможности
обаятельным). - Как вы поживаете?
   - Здравствуйте, господин директор, - чуть удивленно ответила Алевтина.
   - Я надеюсь, вы хорошо поживаете?
   - Я хорошо поживаю, - уже испуганно сказала она.
   Шеф-директор покачивался, стоя перед ней, с носков на пятки, и лаковые
туфли его поскрипывали в тишине этого глубокого подвала.
   - Кто он был - такой быстрый и косолапый? - на превосходном, как ему
представлялось, красочном и истинно русском языке осведомился шеф. - Он
шел отсюда, я это заметил из отдела мясного жаренья. Он, возможно, также
был горбатый? Или маленький, но очень толстенький? Впрочем, наверное,
все-таки горбатый.
   - Отсюда? - удивилась Алевтина Андреевна. - Здесь, господин директор,
никого не было. Картофель-соломку я сама только что вынесла! Может, покуда
я выходила? Тоже вряд ли, столкнулась бы, выходила не более как на
полминуты - ведро передала из рук в руки, сами понимаете...
   Шеф пожал плечами и, кивнув Алевтине на прощанье, по служебной, а не по
директорской лестнице поднялся наверх и вышел во двор, в котором свистела
поземка и где, к удивлению, он не увидел обычного тут часового.
   - Солдат! - по-немецки, боясь простудить горло и прикрывая шею ладонью,
крикнул директор. - Кто тут есть?
   Солдат, видимо продрогший на этом проклятом морозе в своей серо-зеленой
шинельке и в вязаном шлеме под каской, тотчас же показался из-за угла, где
прятался от ветра.
   - Кто тут выходил? - строго осведомился Войцеховский.
   Очень вежливо и обстоятельно солдат ответил строгому штатскому, что он
обязан, начиная с одиннадцати, беспрепятственно выпускать всех, потому что
им время уходить. А вот впускать он никого не может.
   Захлопнув за собой дверь на блоке, Войцеховский зажигалкой раскурил
свою черную сигарку и подумал немного насчет всех этих глупостей, потом,
издав гортанный звук "б-р-р-р", поправил жемчужину в сером галстуке,
привычным жестом поддернул манжеты и хотел было идти в залы, как
повстречал уходящую Алевтину Андреевну. На ней было плохонькое пальто, и
голова была повязана оренбургским стареньким платком. На ходу она что-то
грызла, как показалось Войцеховскому - обгладывала косточку, вроде бы из
супного мяса. Увидев директора, она страшно смутилась, покраснела, и в
глазах ее, все еще красивых, выступили слезы.
   - О, это ничего, - покровительственно произнес Войцеховский. - Не надо
краснеть, мадам. Скушать - это не есть украсть. И разумеется, красивая
женщина должна иметь возможность кушать для поддержания своей красоты в
должной мере. Вы всегда можете здесь кушать, я даю такое разрешение вам.
Вы довольны?
   Алевтине было страшно. Ей казалось, что сейчас он опять спросит про
того "быстрого и косолапого", которого она в действительности, по правде,
видела. Она даже столкнулась с ним - с маленьким бухгалтером Земсковым,
когда тот вдруг, видимо по ошибке, просунулся в дверь ее овощерезки. Они
узнали друг друга, и Земсков сразу же отпрянул назад. Он был очень бледен
- это Алевтина успела заметить, - и на лице его еще было заметно
напряженное выражение, словно он только что свалил с плеч большую тяжесть
и еще не успел как следует передохнуть.
   - Вы что тут у нас, Платон Захарович? - удивилась Алевтина. - Работаете
теперь?
   - Я? - спросил он и тотчас же захлопнул дверь.
   А когда она вышла в кухню с ведром картошки, его уже не было там, и она
мгновенно поняла, что Земсков проник сюда с какой-то своей целью, которую
ей никак нельзя было знать. Теперь же, видимо, его поймали, и Войцеховский
уже успел проведать, что Алевтина не только видела Земскова, но и узнала
его. Сейчас ее отправят в гестапо, и тем самым погубит она Аглаю.
   - Мадам очень красива, - сказал Войцеховский. - Мадам очень невесела,
но очень красива.
   - Вот еще! - ответила Алевтина. - Я же старушка, господин директор!
   - Старушка! - воскликнул Войцеховский. - О мадам, это даже больно
слышать. Тогда кто, по-вашему, я?
   "Может, и не знает ничего!" - подумала Алевтина.
   - Если мадам старушка, то я Мафусаил, - сверкая белыми зубами, произнес
шеф-директор. - Но я не жалуюсь, нет, не жалуюсь. И никто на меня не
жалуется...
   "Не знает!" - твердо решила Алевтина.
   - Господин директор нас всех удивляет своей энергией, - сказала она. -
Мы даже между собой не раз говорили - какой интересный к нам приехал
господин шеф-директор...
   И она, как в давние времена в прихожей присяжного поверенного Гоголева,
подавая пальто его гостям, метнула на Войцеховского такой пронизывающий,
горячий и обжигающий взгляд, что стареющий мышиный жеребчик только плечами
пожал и выразил несомненную готовность помочь Алевтине в ее карьере
кельнерши.
   - Внизу нет карьеры, - сказал он, сладко улыбаясь. - Карьеру можно
делать только наверху...
   - Где мне, - кокетливо улыбнулась Алевтина. - Я косорукая, не
справиться мне. И я не пикантная, не в современном вкусе...
   - Ну-ну, - сказал Войцеховский. - Мадам имеет совсем современную
наружность. Пусть мадам напомнит мне нашу приятную беседу завтра...
   Он уступил ей дорогу, снизу с площадки лестницы быстро взглянул на ее
все еще красивые ноги с тонкими щиколотками, вздохнул и подумал о том, что
за всеми хлопотами и уймой дел упускает жизнь с теми совсем немногими
радостями и утехами, которые остаются мужчине на исходе пятого десятка...
   А Алевтина между тем, сворачивая в Прорезной переулок, подумала, что,
наверное, поступила правильно, задержав своим разговором Войцеховского,
который из-за этого разговора упустил Платона Земскова. Ведь недаром же
Земсков очутился у них на кухне: по всей вероятности, ему кто-то там
"подкидывает" пищу...
   В большом зале и в кабинетах "Милой Баварии" уже было полно народу,
когда Войцеховский попытался глазами отыскать "доброго малыша".
Оберштурмфюрер Цоллингер стоял за спиной штандартенфюрера, и шеф-директор,
мелко шагая в тесноте прохода умелой, привычной официантской походкой,
очень не скоро добрался до погона Цоллингера. Этот "горбатый, быстрый и
косолапый" неизвестный все еще тревожил его, и он наклонился к розовому,
идеальнейшей формы уху гестаповца, чтобы поделиться с ним своею тревогой,
но тот движением головы дал ему понять, что занят, и Войцеховский тоже
стал слушать низкий, рокочущий голос фон Цанке:
   - В борьбе граждан Соединенных Штатов с негроидами заключена, господа,
совершенно та же идея, что в нашей борьбе с евреями. Впрочем, каждый
антисемит есть стихийный национал-социалист, которого следует еще лишь
деформировать и нафаршировать историей вопроса и, так сказать, его
наиболее энергической идеей. Несомненно, не сейчас, так позже они пойдут
нашим путем. У них нет вождя, но разве за этим станет дело? Мы сфабрикуем
им отличного вождя, у нас есть опыт Австрии, Словакии, Чехии, Моравии,
Дании, Норвегии, мы умеем делать маленьких, исполнительных,
дисциплинированных и покорных вождей. И мы ведь не спешим! Кто знает,
может быть, где-нибудь в Мюнхене, или Дюссельдорфе, или в самом Берлине
сейчас уже выбрался из инкубатора и проходит некие стадии дрессировки
чистокровный янки, смелый и немножко безумный, гениальный и чуть
инфантильный, преисполненный нашей идеей и все-таки способный подать ее,
эту идею, под соусом, допустим, не голландским, а кумберлен, если
переходить на язык гастрономии...
   Старческая сухая рука фон Цанке с обручальным плоским кольцом на
безымянном пальце потянулась к фужеру, "добрый малыш" с готовностью налил
штандартенфюреру "виши", тот умиленно крякнул:
   - Даже вода из Франции, как о нас заботится наш фюрер!
   - Хайль! - сказал сзади тихим голосом "добрый малыш".
   - Хайль! - пронеслось над столом.
   - И не только "виши", - почтительнейше просунулся к уху
штандартенфюрера дожидавшийся своего часа и своей "темы" шеф-директор
Войцеховский. - Сегодня самолетом нам доставлен камамбер из Парижа,
устрицы из Отенде, кумберлен из Дании, креветки и совершенно свежие
страсбургские гусиные паштеты...
   Фон Цанке слегка наклонил голову. На слова о паштетах не следовало
кричать "хайль", но пропустить все это мимо ушей фон Цанке тоже не смог.
   - Гений фюрера, - вновь начал он, вглядываясь в лица своих офицеров,
тех самых, которым он так недавно помянул "ночь длинных ножей" и которые
сейчас сидели, словно внуки возле мудрого дедушки, - гений фюрера
заключается еще и в том, что его система поощрения деяний ощутима, она
состоит из плоти, материальна и весома. Фюрер не только покоряет народы,
он тотчас же, немедленно, со всей присущей ему энергией заставляет эти
народы работать на наше материальное благополучие. Завоевание Франции не
есть завоевание эфемерное - парижский камамбер тому доказательство. Наша
операция "Мрак и туман XXI" вознаграждена в то мгновение, когда о ней
стало известно в ставке. Те дубовые листья к моему кресту, которые сегодня
вручит мне партгеноссе бригаденфюрер Меркель, так же как и те знаки
отличия, которые он вручит вам, мои мальчики, есть реальность, а не
надежды на вознаграждение в небе...
   Он говорил бы еще долго, но в это мгновение штурмбанфюрер Венцлов через
весь зал громко и весело позволил себе перебить шефа:
   - Бригаденфюрер Меркель изволил проследовать через КПП станции
Капелюхи.
   Старый лис несколько побледнел. Сзади за его спиной Войцеховский быстро
шептал Цоллингеру про "горбатого и ушедшего косолапого", но "добрый малыш"
не слушал. Его беспокоил оркестр, и, слегка оттолкнув шеф-директора, он
поспешил к капельмейстеру, чтобы предупредить его, когда начинать "Хорст
Вессель". Этот болван вполне мог начать песню "Выше знамя поднимайте,
теснее ряды смыкайте" вместо "Большого марша", как уже случилось однажды.
На ходу он услышал, как фон Цанке громко и торжественно провозгласил:
   - Попрошу встать, мальчики! Мы встретим нашего славного бригаденфюрера
стоя!
   Это было последнее, что услышал "добрый малыш", потому что звука взрыва
никто из всех офицеров группы "Ц" и входящих в это время в вестибюль
офицеров комендатуры во главе с майором цу Штакельберг унд Вальдек не
услышал. А впрочем, мертвые, как известно, ничего не рассказывают.
Взрывчатка, заложенная горбатеньким бухгалтером Земсковым, сделала свое
справедливое дело. Взрыватель сработал в одиннадцать часов пятьдесят минут
в ночь на шестнадцатое февраля 1942 года. Трехэтажное здание, под которым
расположилось казино "Милая Бавария", на короткое время озарилось бьющим
вверх оранжевым пламенем, выходящим как бы из глубочайших недр земли,
потом медленно обвалилось, и тогда занялся свистящий и воющий пожар.
   К этому пожарищу и подъехал в черной бронированной машине, со свастикой
на флажке радиатора, огромный, сутуловатый, костистый, по кличке
"Дромадер", бригаденфюрер СС и старый друг покойного фон Цанке Вольфганг
Меркель.
   Брезгливо поджав губы и не замечая своего лощеного адъютанта, он сказал
в бушующее пламя пожарища, словно там были его собеседники:
   - Ну? Какого же черта вы меня торопили?



   ОТСТАЛАЯ МЕЩАНКА

   Алевтину била крупная дрожь, в глазах стояли слезы, руки ее
безостановочно двигались - она то разминала и рвала спичечный коробок, то
перекладывала с места на место ножик, то расставляла в ряд кружку, стопку,
консервную банку, пепельницу.
   - И многих взяли? - спросила Аглая Петровна.
   Валентина Андреевна кивнула, слезинка быстро покатилась по щеке,
капнула на стол.
   - Успокойся только, пожалуйста!
   - Я спокойная, а нервам не прикажешь. Берут всех, кто даже больной
лежал. На самолетах они прилетели из самой Германии, сытенькие, фронта не
нюхали, на подбор - палачи. Раньше приезжала зондеркоманда, а теперь
другие, название я забыла. Самые они главные по этой специальности,
главнее нет. Ходят из дома в дом, ничего не говорят, кроме этого своего
"шнеллер!". И сразу стреляют, если что, такой приказ.
   - А над ними кто?
   - Дракон из Берлина, гад бригаденфюрер. Никуда не выходит. Слышно, сам
себе и кушать готовит - яичницу. Гестапо все автоматчиками оцеплено. По
другой стороне и то пройти невозможно...
   Она вдруг сдавила голову ладонями и почти простонала:
   - Хоть бы эта метель кончилась, свистит и свистит который день...
   - Ты бы валерьянки выпила, - посоветовала Аглая Петровна. - Или чаю
горячего!
   - У меня немецкие порошки есть, _приободряющие_, - сказала Алевтина. -
Которые они своим танкистам дают... Выпью порошки и шнапсом отлакирую.
   Аглая пожала плечами. Валентина Андреевна высыпала два порошка в
ложечку, запила водкой с чаем и закурила сигарету.
   - Земскова работа, - вдруг сказала она.
   - Почему это - Земскова?
   - А я ж тебе рассказывала, как он на меня натолкнулся и отпрянул и как
я потом нарочно с шеф-директором кокетничала, чтобы отвлечь от
подозрений...
   - Земсков там и случайно мог очутиться...
   Алевтина небрежно усмехнулась.
   - Я шеф-директора Войцеховского отвлекала, а ты меня. Интересно
получается. Если у меня живешь и на меня положилась, то, значит, в
порядочность мою веришь. А если не веришь, то для чего живешь? Впрочем,
это разговор лишний и ничего собой не представляющий, ты все равно
отмолчишься, я уж к тебе, подруженька, привыкла. Интересуешься небось, где
они, Земсковы, - брат и сестрица? Провалились как под землю. Ихнюю всю
улицу прочесали, все подвалы разбомбленные даже, - ушли, наверное к твоим.
Довольна?
   - Конечно, довольна! - с тихой улыбкой ответила Аглая Петровна.
   - А где наша "Милая Бавария" была, теперь совсем вроде как котлован. И
их всех в гробы собирали щипцами.
   - Какими таким щипцами? - неприязненно и брезгливо спросила Аглая
Петровна.
   - Для камина бывают такие - длинные. Вот в гроб кинут какое-никакое
шмотье, а потом для тяжести - кирпичи, или песок мерзлый, или всякую там
штукатурку. Гвоздями здесь же в котловане гроб забьют и на нем мелом -
"штурмбанфюрер Венцлов". А там, может, и не Венцлов никакой, а вовсе фрау
директорша или этот самый унд Вальдек - комендант.
   - Комендант тоже в вашей "Баварии" был?
   - Конечно. Я же сказала: никто живым не вышел, одна только Собачья
Смерть все бегает и кричит, наверное свихнулась. Теперь уж ее увели,
засадят, наверное, в сумасшедший дом.
   - А в городе как?
   - Обыкновенно: затаились. Даже и ребенка не встретишь нигде. И дым не
идет, и свет не горит. Страшно людям...
   Зябко передернув плечами, Аглая Петровна повторила:
   - И дым не идет, и свет не горит...
   Алевтина внимательно на нее взглянула, размяла сигарету, долго ее
раскуривала, потом спросила:
   - У меня план имеется, Аглая Петровна, я выработала. Долго обдумывала и
хочу поделиться. Можно?
   - Какой такой план?
   - Красивенький и простенький. Ты только слушай и не думай, что ты одна
умнее всех. Вот какой план: эти двое все тут прохаживаются возле булочной.
Один длинный, другой покороче и потолще. Ихние топтуны - так они
называются. И очень смотрят, когда выходишь. Но издали. Они лицо не
разглядят, они только фигурку отметят и, конечно, одежду. У дракона, у
бригаденфюрера, им спросить новые приказания нельзя - страшно. У них все
по-старому, как будто и не подорвана "Милая Бавария". А может, кто гаду
этому - дракону - и доложил, для чего ты отпущена, зачем ты временно вышла
на свободу. Он и согласился с ихним планом, возможно?
   Аглая Петровна кивнула: отчего же, вполне возможно. Алевтина Андреевна
с жадностью, большими глотками попила теплой воды из чайника, утерла
ладонью слезы, подождала, чтобы справиться с собою - с дрожью, которая
вдруг порывами пробирала все ее тело.
   - Нам терять нечего, - решительно произнесла она. - Все равно возьмут,
не раньше, так позже. Теперь-то _обязательно_ возьмут. А как возьмут, то и
повесят, они нынче всех вешают и стреляют, уже приказ объявлен, какие
будут казни за взрыв "Баварии". Называется - "массовые казни". Теперь
слушай план: я выйду за тебя - в твоем пальто, и в платке твоем, и в
бурочках. У твоего пальто покрой неизящный, так никто сейчас не шьет, даже
странно, где ты такую допотопную вещь раздобыла. И воротник из мужского
меха, но приметный. Эти двое ужас как обрадуются, что ты наконец вышла, и
за мной побегут. Я их подальше уведу, в какие-нибудь развалины, чтобы они
подумали, будто имеется в их распоряжении таинственная тайна. А покуда я
стану их водить и крутить, покуда заморочу им головы, ты уйдешь. Надо тебе
идти в моем пальто, я тебе еще лисичку дам, правда не чернобурка, но
эффектная, такие в Европе сейчас носят. И мою шляпку, а подбородочек ты в
пуховый шарфик подберешь. И в туфельках в моих, ноги у нас одинаковые,
хотя у меня подъем и круче. Сумочку, перчатки замшевые - это у меня все
сохранилось, и в хорошем виде. Пойдешь на Овражки, там ихнее КПП, но ты
подашься пониже, не туда, где рынок был, а где раньше ателье мод начали
строить, помнишь? Там все разворочено, свободно этими развалинами КПП
минуешь - и в Заречье. Там уже не знаю как управишься, есть у меня шесть
серебряных ложек, отдай любому дядьке, кто с рынка с санями едет. Еще
отрезик есть, тоже возьми. Теперь еще: если не двое за мной пойдут, а
один, то я вернусь сразу, как будто раздумала идти. А ты, когда выйдешь,
оглянись - мало ли что. Нету - рискуй. Поняла мой план?
   - Поняла, - не торопясь, задумчиво ответила Аглая Петровна. - Конечно,
поняла. Но ведь тебя убьют, Алевтина, непременно убьют, когда все
раскроется.
   - Между прочим, меня и так убьют, - с гортанным смешком ответила
Алевтина-Валентина. - Непременно убьют, потому что они никого, кто в
"Милой Баварии" работал, на всякий случай в живых не оставят, это точно.
Только если выйдет по-ихнему, то будет моя смерть такая же глупая и
горькая, как жизнь прожитая, а если по-нашему, то я погибну красиво,
расцвету, как вот этот цветок!
   И головой она кивнула на "портрет кактуса", на великолепный, крупный,
яркий цветок, чудом раскрывшийся на маленьком и колючем уродце.
   - Кстати, ты только не подумай, что я именно для твоей личности хочу
что-то сделать, - вновь заговорила Алевтина, и резкий шепот ее вдруг выдал
всю силу скрытой неприязни, которую питала она к Аглае Петровне. - Ничего
бы я для тебя не сделала, потому что если бы не ты, то попозже он, Родион
Мефодиевич, меня бы не только простил, но даже на руках бы стал носить и
все бы свои ошибки передо мною признал. Но ты не в добрый час
подвернулась, когда я ужасно наглупила, угадала ты время, когда ему из-за
моих дуростей было скверно, и теперь уже все, теперь дело наше с ним
кончено. Так что, Аглая Петровна, пожалуйста, запомните, вовсе не для
ваших прекрасных глазок косеньких я на это иду, а только потому, что не
желаю умирать так зачуханно, как жила. И если ты из этой мясорубки
выскочишь, - опять возвратившись к "ты" и чуть вдруг патетически, немножко
словно артистка заговорила Алевтина, - если выберешься, то твоя партийная
совесть заставит тебя не утаить, а именно с подробностями рассказать
Родиону Мефодиевичу, как я красиво и доблестно отдала свою жизнь...
   - Значит, только ради красивости ты на это идешь? - резко спросила
Аглая. - Так ему и сказать: красиво, дескать, и доблестно?
   - Нет, не так, - внезапно испугавшись, прошептала Алевтина-Валентина. -
Не так, не смей так! Это все глупости, Аглая, это все нервность моя и
порошки немецкие проклятые. Извини меня, я ведь, правда, очень нервная,
вся комок нервов. Ты Родиону передай, что прожила, дескать, Валя-Аля
грешно, а помирать смешно не согласилась. Не согласилась без пользы.
Решила так все осуществить по своему же проекту, чтобы не думал ни он, ни
дети - Варвара с Евгением, - что была я только лишь отсталая мещанка. Я не
понимала, я не охватывала, но не такая уж я была, чтобы им меня стыдиться.
Да, впрочем, что это я все? Ведь ты какая-никакая для меня, недобрая-злая,
но человек-то ты честный и благородный. Сама уж найдешь, как сказать...
   Рыдание перехватило ей горло, но она быстро справилась с собой и,
отвернувшись, стала выбрасывать из комода "эффектную лисичку", шляпку,
шарфик пуховый и все прочее, нужное для превращения Аглаи Устименко в
Валентину Степанову. В пустом доме было тихо, только слышалось шуршание
поземки о промороженные стекла да ровные удары маятника больших стенных
часов. Потом, все так же молча, Алевтина оделась во все Аглаино и долго
смотрела на себя в зеркало...
   - Я - беленькая, а ты темная, цыганистая даже, - произнесла она. -
Сейчас подмажусь, у меня есть такой тон, очень хороший, набор целый, еще
до войны мне Додик достал у спекулянтки, заграничная вещь, бешеные деньги
уплатил. Люси Михайловна просто-таки на колени кидалась: продай, а я ей -
фиги! Я сейчас потемнее подмажусь, а ты возьмешь посветлее. И подбери
волосы твои вороньи повыше, а то попадешься...
   В тишине вновь застучал маятник, опять зашуршала, заскрипела поземка.
Алевтина втирала пальцами в щеки свой "заграничный тон", глаза ее сухо
блестели, губы вздрагивали. Еще раз она "по-Аглаиному" завязала платок.
   - Мальбрук в поход собрался, - сказала она. - Есть такой старинный
романс сатирический. Это я - Мальбрук. Ну, теперь что ж, посидеть надо?
   Она присела, помолчала, затягиваясь дымом сигареты, потом поднялась и
не оглянувшись ушла.
   Двое по-прежнему прохаживались возле булочной.
   Один сразу же нырнул в подворотню - напротив, другой сделал вид, что
читает наклеенный на стенку приказ. Алевтина постояла, как бы раздумывая,
куда идти, потом вынула из карманчика пальто бумажку и, словно плохая
актриса, изобразила, что у нее на бумажке записан адрес. Клочок она тут же
мелко-мелко изорвала и пустила по ветру. Сердце ее билось теперь ровно и
спокойно, накрашенные губы улыбались надменно и снисходительно: так, по ее
представлению, должна была бы улыбаться в подобной ситуации Аглая.
   Оба топтуна пошли за ней.
   Переулком, быстро и споро шагая, она вышла на улицу Ленина и здесь
вспомнила, как давным-давно еще в Петрограде, девчонкой-горничной, видела
в кинотеатре "Паризиана" синего почему-то цвета картину про сыщиков и
убегающих преступников, про ложный след и ложные улики, как играл на
пианино лохматый тапер и как мчались по синему экрану смешными, прыгающими
шажками люди в котелках и цилиндрах.
   У афиши, как те, в кино, она остановилась, поглядела на знаменитую
немецкую певицу Марлен Дитрих и написала карандашом две цифры - "9" и
"14". Топтуны заметили, что она _пишет_, и один из них побежал за ней
следом, а другой затормозил возле огромной, открывшей белозубый рот
Марлен, и оттого, что ей так легко все нынче давалось, Алевтина-Валентина
с радостной улыбкой вбежала в парфюмерный магазинчик, который совсем
недавно открылся, и таинственно спросила у лысого хозяина, "нельзя ли
через его посредство достать сто грамм сахарину". Хозяин отпрянул от нее,
она улыбнулась ему глазами, словно там, в юности, на Кирочной, и, стуча
бурочками, вновь пошла по улице Ленина, зная наверняка, что топтуны
поразятся ее вопросу о сахарине. Они и впрямь поразились, с каждой минутой
все более и более убеждаясь в том, что имеют дело с опасной партизанкой,
коварной и хитрой, может быть даже атаманшей "красных лесных людей".
   Возле руин собора Алевтина якобы вдруг заметила, что за ней следят, и
стала петлять. Она вошла в подворотню бывших бань, где сейчас отстраивался
склад немцев, и притаилась там, понимая, что топтуны тоже притаились.
Потом, беспокойно озираясь, но делая вид, что не замечает больше их, почти
побежала к спуску на Перечную и остановилась, давая им время спрятаться от
нее. Теперь их было уже не двое, а гораздо больше: узнав, что
Устименко-Федорова нащупывает связи, Дромадер приказал во что бы то ни
стало доставить ее к нему - живой или мертвой, безразлично. Бригаденфюрер
Меркель не собирался вести тут криминалистические следствия. Он был
поборником элементарной теории уничтожения всего "человеческого поголовья"
на территории противника - так он выразился на своей конференции еще в
начале русской кампании. И здесь он распорядился - уничтожать без суда и
следствия.
   Часа в три пополудни, расставив еще несколько таинственных цифр на
приказах и афишах, Алевтина почувствовала, что невыносимо устала, и
поняла, что пора кончать игру. Ободряющее действие "немецких порошков"
кончилось, в ушах у Валентины Андреевны звенело, и голова кружилась.
"Теперь она ушла, - думала Валентина про Аглаю, - теперь она, конечно,
ушла, непременно, и мне теперь уже можно".
   Миновав старые улицы Ямской, она увидела развалины кинотеатра
"Стахановец". Здесь все было завалено снегом и битым кирпичом, но
Валентина сделала вид, что, не замечая слежки, уходит в какой-то тайник.
Топтуны и гестаповцы переглянулись - разумеется, они могли ее пристрелить,
но искушение было слишком сильным. Уйти они ей, конечно, не дадут, но
вдруг там еще люди?
   Поскользнувшись и охнув, Алевтина скатилась в темный, бесконечный
подвал, под выгнутые и искореженные разрывом бомбы железные балки. Голова
у нее кружилась все сильнее, но все-таки она нашла в себе силы громко
позвать:
   - Товарищ Родион! Вы здесь?
   И погодя сказала потише, но так, чтобы сыщики услышали:
   - Все нормально, порядок!
   Потом ей стало дурно, наверное она все-таки ушиблась, когда падала в
эту яму, или просто близость конца давала себя знать. Она не могла уже
больше воображать сыщиков и погоню, не могла радоваться тому, что так
удачно провела фрицев, не могла придумывать фокусы, как придумывала весь
нынешний день.
   И ужас одиночества сдавил ее горло.
   Тут, в темноте, ее и взяли гестаповцы.
   Их было много, они светили перед собой фонарями, совали во все углы
стволы автоматов, искали "Родиона", других людей, а потом, обозлившись,
стали бить Алевтину и спрашивать, где остальные, но она молчала, пытаясь
закрывать голову руками, и тоскливо думала, что они ее просто прикончат
тут, а не расстреляют, как расстреляли бы Аглаю.
   Наконец ее, бесчувственную, истерзанную, но еще живую, они выволокли
наружу, и только тут, возле кинотеатра "Стахановец" при свете уходящего
морозного февральского солнца фрисландский бык, ефрейтор Краутц, опознал в
Алевтине "не ту большевичку". Не эта требовала у него отрез бостона, ту он
узнал бы сразу. Топтуны попятились - теперь, разумеется, и с них взыщут!
Только гестаповские солдаты, прибывшие из Берлина, перешучивались,
закуривая, их вся эта свистопляска совершенно не касалась.
   В десять часов вечера Алевтину доставили к бригаденфюреру.
   Дромадер, огромный, тощий, желтый и костистый, стоял посередине
кабинета бывшего штандартенфюрера, бывшего полковника, бывшего фон Цанке,
бывшего кавалера железного рыцарского креста с дубовыми листьями. По лицу
Дромадера, лишенному всякого выражения, катился пот: только что здесь он
разговаривал по прямому проводу с самим рейхслейтером. На груди Дромадера
сияли и светились, тонко позвякивали и мелодично позванивали все
выслуженные им ордена, которые рейхслейтер Геринг клятвенно обещал с него
сорвать, если он, "вонючий дромадер", немедленно не покончит со всей
тамошней кашей!
   - Устименко? - крикнул бригаденфюрер. Он еще ничего не знал, ему просто
не посмели доложить. - Ты? Отвечайт!
   - Устименко! - восторженным и дрожащим голосом закричала
Алевтина-Валентина. - Устименко! Коммунистка! И ничего вам, сволочам,
никогда не скажу! Подыхайте! Да здравствует наша Советская родина, смерть
вам, фашистские оккупанты, у-р-р-а! И я бесстрашная, и я не хуже других, и
я вас не боюсь, и я...
   Докричать все, что ей хотелось, она не успела: синее пламя опалило ее
избитое, окровавленное лицо, и она рухнула навзничь с пулей во лбу.
Дромадер всегда считался первоклассным стрелком, особенно по недвижущимся
мишеням.






   ЗДЕСЬ ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ТАМ

   Сон был детский, далекий, такой, что во сне ему стало себя жалко: будто
тетка Аглая ему, спящему, как делывала она это, когда нужно было его
невыспавшегося разбудить в школу или в институт, будто подсунула она ему
под затылок свою прохладную руку, будто тянет его немножко за ухо и
шепчет, низко склонившись над ним:
   - Да проснись же, длинношеее! Вставай, Володька! Пора, миленький мой
мальчик, пора, деточка...
   И будто ужасно как не хочется ему просыпаться, и рассчитывает он про
себя, в сонном томном сознании: ничего, можно еще подремать, тетка тут,
все будет благополучно, она не позволит проспать.
   - Ты проснешься когда-нибудь, длинношеее?
   Он проснулся.
   Тетка Аглая сидела здесь, возле него, на табуретке, в желтом
госпитальном халате, а ладонь ее была подсунута под его шею, как в те
далекие детские и юношеские годы.
   - Ты? - шепотом спросил Володя.
   - Я, деточка, - так же шепотом, склонившись к самому его лицу, ответила
она. - Я, сыночек мой...
   Никогда она прежде так его не называла. И он, не помнящий свою мать, со
счастливой тоской вдруг оценил это слово, притянул к себе тетку вплотную
и, чувствуя на своем лице ее горячие, быстро капающие слезы, стал целовать
ее висок, переносье, маленькое ухо, горячую щеку.
   - Пусти! - попросила она. - Задавишь, экий ты какой! Пусти же, Вовка!
   Володя отпустил ее, и тогда, откинув волосы с его лба, она стала
пристально и серьезно рассматривать его, словно не веря, что это он и
есть. Слезы еще дрожали в ее глазах, и от этого черные глаза казались
больше, чем были на самом деле.
   - Небритый, - сказала Аглая. - Опустившийся! Срамота какая!
   - Будешь сразу пилить? - счастливо улыбаясь, спросил Володя. - С ходу?
   - И нестриженый, - держа его руку в своих ладонях, продолжала тетка. -
Все в прошлом! Еще и воевать не начал, а уже "потерянное поколение". Я
читала про таких. Они пьют бренди и очень много курят. И любовницы у них
каждую минуту новые, но есть одна главная, которая почему-то чего-то
недопонимает. Да, Вовик? Ты уже пьешь бренди?
   - Таких теток не бывает, - сказал Володя. - Тетки бывают зануды. Хочешь
пари, тетка, что ни один человек в нашей палате не поверит, что ты моя
тетка? Товарищи! - громко произнес Устименко. - Дорогие друзья!
   Но в палате было пусто. По неписаному закону госпитальной дружбы, когда
к кому-либо приходила девушка, ходячие больные покидали палату. И нынче
тетку Аглаю приняли за Володину девушку.
   - Видишь, - торжествующим голосом сказал он. - Догадываешься? Если
приходит тетя или двоюродная бабушка они с места не сдвинутся. Вот ты
какая у меня тетка. А теперь объясни, почему ты в госпитальном халате? У
нас лежишь? Ранена? Больна? Письма-то мои получила? Все по порядку
рассказывай с того дня, как мы с тобой расстались. Да погоди, я оденусь,
мы в коридор пойдем, там диванчик есть и курить можно. Ты ведь не
торопишься?
   - Нет, мне торопиться некуда, - медленно сказала Аглая Петровна. -
Совсем некуда...
   Тут, на диванчике, крытом потертым, цвета небесной лазури атласом, и
рассказала Аглая племяннику подробно и спокойно всю историю пребывания
своего в гестапо группы "Ц". Рассказала про следователя Венцлова и про
старого лиса фон Цанке, про воскресение и смерть сутяги, старого
бухгалтера Аверьянова, Татьяну Ефимовну Окаемову - свою и Володину
врагиню, так и не выдавшую ее, Аглаю Петровну, рассказала про героическую
гибель Ивана Дмитриевича Постникова, рассказала про ныне покойного
профессора Ганичева и, наконец, про Алевтину-Валентину Андреевну, которой,
как она считала, была обязана своею жизнью.
   Володя сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым медленно сгущались
предвесенние сумерки.
   - А Жовтяк что? - спросил он негромко.
   И про Жовтяка-бургомистра рассказала Аглая Петровна. Он кивнул, как бы
и не удивившись. Теперь, после истории гибели Алевтины Андреевны, Володя
словно бы и вовсе перестал слышать тетку, он только стискивал свои большие
ладони - одну другой, да покусывал губы, да всматривался в еще не
затемненное окно, будто видел там нечто существенное.
   - Ну, а что ж взрывчатка-то? - спросил он вдруг.
   - Взрывчатку получили, - ответила Аглая Петровна, - как же, конечно
получили. Только недешево, Володечка, она обошлась нам.
   - Ксения Николаевна! - воскликнул Володя.
   - И она и Сашенька. Так что теперь твой Николай Евгеньевич осиротел.
Один он.
   - Фашисты убили?
   - Якобы при попытке к бегству.
   - Это точно, тетка?
   - Точно, Володя.
   Он был изжелта бледен, глаза его выражали горькое и мучительное
недоумение. Аглая Петровна, рассказывая, все оглаживала его плечо ладонью.
Вначале Устименко слушал тетку один, постепенно к диванчику подошли еще
несколько раненых и больных. Когда Аглая Петровна рассказывала про
Огурцова, Володя поежился. Все больше и больше делалось народу вокруг, в
тишине Аглая Петровна рассказала и про то, как взорвано было казино, как
хоронили гробы с кирпичами...
   - Это в каком же городе? - спросил чей-то певучий тенорок.
   - В городе, временно оккупированном войсками фашистов, - спокойно
ответила Аглая Петровна, и чуть раскосые глаза ее твердо посмотрели на
спрашивающего, твердо и немножко насмешливо - дескать, не спрашивай,
юноша, чего не надо. И про приезд Дромадера она рассказала, и про массовые
казни, и про то, как летят под откос поезда гитлеровцев.
   - Значит, все едино, не придушить наш народишко? - спросил тот же
голос, но сейчас он был исполнен восторженной радости. - Даже там, на той
территории?
   - Ни в коем случае, - произнесла Аглая и теперь уже ласково посмотрела
на молоденького танкиста в тесной пижаме, который все пытался пробраться к
ней поближе. - Нигде покорности фашисты не видят и не увидят никогда.
   Стало вдруг душно; летчик Емельянов, оскальзываясь по паркету плохо
подогнанным протезом, растворил окно. В апрельском, но еще морозном
воздухе раздавались мирные звонки трамваев, сигналы автобусов, даже визг
ребятишек, мчащихся на салазках с горы возле госпиталя, слышался здесь.
Все задумались на короткое время, и в тишине Аглая Петровна попросила у
кого-нибудь папироску. Десятки рук с коробками и портсигарами потянулись к
ней. Володя удивился:
   - Да ведь ты не куришь?
   - И не курю, - подтвердила тетка. - Это так, для препровождения
времени, как говорил дед Мефодий. - И похоже, очень похоже передразнила: -
Баловство!
   Все молчали вокруг, только Москва спокойно дышала за окном.
   - Вам бы доклад сделать о всем этом, - посоветовал скучный и всегда
чем-то недовольный Сметанников из девятой палаты. - В конференц-зале для
всего госпиталя.
   Тетка ответила не сразу:
   - Доклад - трудно. Я ведь не с чужих слов, самой досталось.
   Твердые губы ее дрогнули, она крепко сжала Володино запястье и
отвернулась. Устименко показал всем глазами, чтобы оставили их вдвоем.
Теперь пришла очередь ему оглаживать Аглаю Петровну. Она молчала, только
все вздрагивала и встряхивала маленькой своей гордой головой. Емельянов
принес мензурку с валерьяновыми каплями, а погодя - кружку жидкого
госпитального чаю. Аглая Петровна выпила и то и другое, усмехнулась и
попросила, чтобы не судили ее строго, она ведь "псих" и лежит в нервном
отделении. Впрочем, "накатывает" на нее редко, и направлена она сюда более
"из чуткости", нежели но необходимости.
   - Вам питаться надо без ограничений военного времени, - серьезно
посоветовал летчик, - витамин "С", сало - первое дело от всех нервных
болезней. Вон вы худенькая какая!
   - Сало, конечно, прекрасная штука, - задумчиво ответила Аглая Петровна.
- Замечательная.
   Но было видно, что думает она о другом, и Емельянов, вдруг
сконфузившись, ушел.
   - Так-то, Вова, - тихо сказала тетка. - Огорчила я тебя...
   - Не те слова, - ответил он.
   - Да, слова не те. Те слова, милый мой, и не отыщешь. Одно я только
знаю: вот отправили меня самолетом, почти насильно, на Большую землю, а
здесь мне труднее, чем там, неизмеримо труднее. Понимаешь меня?
   Володя кивнул.
   - Там я хоть в самой малой, капельной мере, но способствую делу
освобождения, прости за высокий стиль, а здесь я иждивенец войны...
   - Ты-то?
   - Я-то.
   - Тогда кто же я?
   Она быстро к нему повернулась. Он смотрел на нее яростно-несчастным
взглядом, и она внезапно поняла, что все ею рассказанное он воспринял как
упрек своему смирению перед болезнью, а последняя ее фраза об иждивенцах
войны совершенно доконала его.
   - Володька! - тревожно воскликнула она.
   - Что, тетечка? - спокойно спросил он. И Аглая Петровна с нежностью и
болью почувствовала, что спорить с ним и возражать ему бессмысленно, как
бессмысленно было бы спорить с ней, очутись она на его месте, или с его
покойным отцом - Афанасием Петровичем, доживи он до нынешнего дня. Все то,
что она рассказала нынче, было для него не просто повествованием о
страшных судьбах людей в фашистской оккупации, а обвинением его в
бездействии, в сдаче на милость объективных обстоятельств, в том, что он
так бешено ненавидел, - в вялости души.
   - Володя, - опять сказала она. - Володечка, я же прежде, чем разбудила
тебя, с твоими докторами разговаривала. Ты болен, тебе и думать нечего...
   Он внимательно и немножко грустно на нее смотрел.
   - Уж и думать нечего! - с усмешкой возразил он. - Болезнь моя, тетечка,
пустяковая, сама по себе пройдет...
   - Но доктора...
   - А я сам, кстати, тетечка, доктор, и не такой уж дурной...
   - Выбрось из башки своей глупой...
   - Не выброшу! - спокойно пообещал он.
   Аглая Петровна сердито пожала плечами.
   - А Иван Дмитриевич? - неожиданно спросил он. - Разве я не мог тогда
его вытащить?
   - Как это вытащить?
   - Возле военкомата я его встретил, - сказал Володя. - Впрочем, ты не
знаешь...
   "И не узнаю никогда, - печально подумала Аглая Петровна. - Разве этот
фрукт расскажет? Ничего я теперь не узнаю - глупая женщина!"
   - О чем ты думаешь? - спросила она.
   - О всяком, - устало ответил он. - Кстати, тетечка, все эти размышления
- чепуха. Вот Ганичев и Полунин размышляли насчет Жовтяка, а он в
бургомистры вылез. Пакость это - размышления...
   - Заносит тебя, мальчик, - с тихой улыбкой проговорила Аглая, - и круто
заносит...
   Сунув кисти рук в широкие рукава халата, она поднялась, Володя пошел
провожать ее в третий корпус, где было нервное отделение. В госпитальном
дворе было скользко и темно, в далеком небе над Москвой ярко горели
звезды, оттуда доносился покойный звук истребителей, охраняющих столицу.
Чтобы Аглая Петровна не упала, Володя крепко и бережно взял ее под руку,
она вдруг, словно сама удивившись, призналась:
   - Соскучилась я по тебе, дурачок.
   - Ну да?
   - А ты-то про меня хоть вспоминал?
   - Конечно, - сказал Володя. - Разве тебя можно не вспоминать? Ты одна
такая тетка на всем земном шаре.
   И спросил быстро:
   - От рыжей ничего не получала?
   - Одно письмо вот теперь получила, после всех приключений, но только
совсем старое, августовское еще. Вместе получила с твоими двумя. И от
Родиона получила.
   Володя молчал.
   - Родион воюет, насколько я поняла, командует дивизионом, - сказала
Аглая Петровна и подождала: ведь должен же он был спросить, что пишет
Варвара. Но он не спрашивал. И Аглая добавила: - Жив-здоров Родион
Мефодиевич.
   У дверей третьего корпуса они остановились. Здесь неярко светила синяя
лампочка.
   - Вот тут мы и живем - психи, - морща губы, сказала Аглая Петровна. -
Живем и не работаем. Заходи в гости...
   - Зайду, - пообещал он.
   - Володька, ведь ты все еще ее любишь, - подняв к нему лицо, сказала
Аглая Петровна. - Верно ведь, любишь?
   - Ну? - неприязненно спросил он.
   - Не нукай. И рано или поздно непременно на ней женишься. Так не мучай
ни ее, ни себя. Отыщи и женись. Лучше раньше, чем позже...
   - Самое времечко нынче женихаться, - с угрюмой усмешкой сказал Володя.
- Отношения выяснять и женихаться.
   - Мучитель дурацкий, - воскликнула тетка, и Володя понял, что она
сердится. - Действительно, ригорист, как тебя раньше ругали. Пойми, не из
сплошных выстрелов и атак состоит война. Ты же любишь ее, как же ты можешь
так рассуждать...
   - Ладно, - отрезал он, - чего там, тетечка, лишние слова говорить.
Каждому свое. Я уж так устроен. Поправляйся и наведывайся, не чинись
визитами...
   - Ну, будь здоров, - вздохнула она.
   Положила на его плечи легкие ладони, поднялась на носки и поцеловала в
щеку. В это самое мгновение отворилась дверь третьего корпуса, и грузный
человек в белом халате и в белой шапочке сурово осведомился:
   - Больные, что за безобразие?
   - Это мой племянник, - со смешком ответила Аглая. - Уже нельзя и
племянника поцеловать, доктор?
   Грузный в белом халате подошел ближе, быстро посветил в их лица лучом
карманного фонарика и, уходя, буркнул:
   - Не делайте из меня идиота! Марш по палатам!
   - Ничего у тебя тетушка, - сказал Володе его сосед по кровати военный
инженер Костюкевич, когда тот вернулся. - Значительное явление.
   Володя повесил халат, съел свой винегрет, выпил простывший чай.
Постников с острыми пиками усов, Постников, защищавший с пистолетом в
руках своих больных, Постников, исстрелянный фашистскими пулями,
непрестанно был перед его глазами. Постников Иван Дмитриевич, которого он
не увез, не уговорил. Будь же проклят тот день, тот подлый день его,
Володиной, жизни...
   Покряхтывая чуть слышно, как от зубной, настырной боли, раскачиваясь,
сидел он на кровати в полосатой пижаме, думая о себе беспощадно, добиваясь
от самого себя ответа - почему не отыскал тогда Ганичева, почему не вывез
его к Аглае Петровне любою ценой? И Огурцов - он тоже на его, Володиной,
совести, если есть у него эта совесть, если имеет он право оперировать
этим понятием. А Валентина-Алевтина? Не подумал навестить ее, забежать к
ней на мгновение, ведь он бы был последним из этого мира! Брезговал?
Кактусы не нравились? Додик не по нутру пришелся? А может быть, вы,
товарищ Устименко, бомб тогда боялись, пулеметных обстрелов с их
штурмовиков? Может быть, все эти ваши тогдашние рассуждения - одна только
паршивая трусость и больше ничего?
   Охнув, он потряс головой. Нет, не трусил он тогда. Просто -
пренебрегал. Он главнее всех в этой жизни, его военная судьба решает успех
всех сражений и битв. Прежде всего ему определиться, а остальное не имеет
значения. Что там Постников! Подумаешь - Ганичев! Какое ему дело до
мещанки Алевтины. А на поверку-то, на поверку работой - кто он и кто они?
Способен ли он хоть на малую толику того, что осуществлено ими? Мог бы он
с пистолетом в руке отстреливаться от тех, кто не угрожал ему лично, а
угрожал лишь его больным?
   Нет, не на многое он способен.
   Вот тут лежать - это он может, и даже со спокойной совестью или _с
почти_ спокойной - разговаривать с пионерами, которые навещают
фронтовиков. И боевыми эпизодами, почти позабытыми за давностью времени,
он тоже может поделиться с ребятишками в красных галстуках; взрослым он не
решается рассказывать о рейде отряда "Смерть фашизму". Что же вы сделали,
Устименко Владимир Афанасьевич, опытный, в сущности, хирург, для того,
чтобы считать себя вправе смотреть людям в глаза?
   Шаркая шлепанцами, лохматый, придерживая руками полы накинутого на
плечи халата, он постучал к дежурному врачу, сел без приглашения, сказал
сурово:
   - Попрошу, Николай Николаевич, меня выписать завтра.
   Военврач отложил газету, посмотрел на Володю поверх очков довольно
доброжелательно, зевнул:
   - Вот как. Выписать.
   - Да, выписать.
   - Воевать собрались?
   Володя ничего не ответил, на врача не глядел.
   - Владимир Афанасьевич, дорогой мой, вы же сами врач. И не в первый раз
ультиматумы нам предъявляете. Смешно, право, я ваш анализ нынче смотрел...
   - И не с таким белком люди воюют.
   - Очень жаль, если это так.
   - Я не могу, - сказал Володя, - поймите, не могу...
   - Ну и я не могу, - беря в руки газету и тем самым давая понять, что
разговор окончен, сказал дежурный врач. - Не могу, золотце мое, не
сердитесь. Идите себе спать, я велю сестре снотворное вам принести.
   Когда Володя вернулся, Костюкевич не спал, перелистывал томик "Войны и
мира". Настольная лампочка ярко освещала его тонкое лицо, очень черные -
дугами - брови.
   - Послушай, Андрей, - садясь на свою кровать, громким шепотом сказал
Устименко, - можешь мне сделать одолжение?
   - Разумеется, - явно наслаждаясь какими-то толстовскими строчками и не
слишком внимательно слушая Устименку, согласился Костюкевич.
   - Большое одолжение...
   И, торопясь и даже запинаясь от волнения, Устименко рассказал
военинженеру свой еще не слишком точно разработанный, в общих, так
сказать, чертах, план.
   - Ладно, хорошо, ты только выслушай, - прервал его Костюкевич и,
устроившись поудобнее, приготовился было читать из Толстого, но Володя не
позволил.
   - Хорошо, - сказал он, - я выслушаю, но только ты прежде ответь.
   - Да ведь ответил - пожалуйста.
   - Ответил - не понимая. Это длинная работа. Не день и не два. И
скучная. Ты мне будешь поставлять материал для анализов.
   - Для научной работы?
   - Ни для какой не для научной. Для того чтобы меня выписали. Дело в
том, что почки, вырабатывая...
   - Ах, да пожалуйста, что мне - жалко, что ли, - прервал Володю, уже
раздражаясь, Костюкевич. - Всю палату могу обеспечить. Только, если потом
помрешь, меня не винить. А теперь слушай!
   И он стал читать шепотом Володе знаменитую сцену, происходящую после
смерти Пети Ростова, когда Долохов приказывает казакам не брать пленных.
   - "Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими
руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо
Пети.
   "Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь", -
вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на
собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и
схватился за него".
   - А? - спросил Костюкевич. - Вот какие листовки-то надо писать...
   Володя молчал. Костюкевич сел на своей кровати и увидел, что по лицу
Устименки катились слезы.



   ТРИ ПИСЬМА

   Письмо первое

   "Милая, родная Аглая Петровна! Из письма отца, очень лаконичного, Вы же
знаете его манеру писать, поняла, что Вы в госпитале. Ранены? Пыталась
подумать об отпуске, хоть на несколько дней к Вам в Москву, но Вы-то
поймете, просить совести не хватило. У нас сейчас горячка, а работа у меня
ответственная - я тут в немалом чине экспедиторши. Знаете, что это такое?
Мы - экспедиторши, работаем в службе крови. Мы доставляем кровь для
переливания туда, где эта кровь нужна. Нужна она обычно там, где бои, а
когда бои, то дороги и обстреливают и бомбят, но кровь не ждет, вернее, ее
ждут - эту самую драгоценную кровь, следовательно, мы, экспедиторши, "к
маме на ручки", как любит выражаться известный Вам В.А.Устименко,
попроситься не можем. Вот и хлебаем всякие страхи на этих военных дорогах
с нашими чемоданами. Последние дни я даже верхом ездить обучилась - дали
мне лошаденку, мохнатую, пузатую, тихонькую, мы с ней и трюхаем нашими
болотами. Ночи теперь белые, за темнотой тоже не укроешься.
   Страшно мне бывает, Аглая Петровна, не сердитесь, что так пишу.
   Валуны, болотца, туманчик, а мины воют, а из пулеметов бьют. И все это
по мне - Варе Степановой - и по моему чемодану с кровью. "Трудно без
привычки", как сказал у нас один боец, когда ему ампутировали руку.
   Вы ничего не слышали о моей маме?
   По письму отца мне показалось, что он что-то знает.
   Напишите, пожалуйста, мне все, что Вам известно, мне почему-то кажется,
что ей плохо - маме.
   От Женьки получаю регулярные послания. Он - в порядке и даже готовится
куда-то ехать, защищать кандидатскую.
   Что Володя? Я о нем ничего не знаю. Все в своей загранице? Если это Вам
не неприятно, перешлите мне то, что он Вам пишет. Мне просто так
интересно, все-таки мы ведь были очень дружны.
   Может быть, Вы знаете, я ведь больше не артистка. Бросила это занятие.
И многое уже повидала за войну. Теперь меня называют "сестрицей" - это
самое красивое из всех известных мне слов. На днях разувала раненого, он
не дается, потом говорит:
   - Бросьте, ну его к черту, сестрица, неудобно, у меня ноги грязные...
   Кстати, этому раненому я дала свою кровь. У меня, понимаете ли, нулевая
группа, а он, этот раненый, совсем был, как у нас говорят, "плохой". На
одни носилки его уложили, на другие меня, все нормально. Только ужасно я
ослабела. Много взяли, что-то кубиков четыреста. И я в тот же день еще
невероятно устала. А утром привезли майора Козырева - кстати, он уже
подполковник. Сапер. Знакомый. Наш Михаил Иванович Русаков приходит ко
мне: так и так, говорит, Варвара, ты не огорчайся, придется еще у тебя
кровушки подзанять. Ничего, говорит, страшного, мы тебе физиологического
раствора вольем. А мне уж, по-честному, совершенно было все равно, я даже
толком и не соображала. "Ладно, отвечаю, валяйте, мне наплевать!" Он даже
поморщился, Михаил Иванович: "Эко ты, Варвара, вульгарно выражаешься".
   Теперь оба живы - и боец и Козырев. А козыревские саперы - их тут так и
зовут "козыревцы" - таскают мне всякие печенья и прочие кушанья из его
доппайка, чтобы вернуть "кровушку". Так что сейчас я как бы в санатории.
   Вот на досуге Вам и пишу.
   Все было, Аглая Петровна, всего я навидалась Носила раненых на вторую
подставу, ползала, таскала раненых на шинели, на лодке-волокуше. В общем,
это тяжелая, лошадиная работа, от которой болит поясница и хочется охать.
Еще я была граблями, санитарными граблями. Дело в том, что тут можно
потерять раненых, очень уж дикая природа - кочки, болота, всякие разные
коряги, валуны неожиданные. Вот мы и ходили цепью по тому пути, по
которому, допустим, наступала рота. Просто и полезно.
   Вам кажется, что я пишу в каком-то неправильном тоне?
   Мне почему-то грустно, Аглая Петровна. Хотите, я Вас немножко развлеку,
напишу, как мы еще весной ранней были в бане? Когда мне бывает невесело, я
эту историю вспоминаю, иногда помогает. Может быть, и Вы улыбнетесь?
   Вот пошли в баню: знаменитая наша хирургическая сестра Анна Марковна -
она очень толстая и носит мужское трикотажное белье, - потом "служба
крови" - экспедиторши Капа, Тася и я. Тася очень у нас хорошенькая, глаз
не оторвать - высокая, длинноногая, совсем не такая разлапистая, как я.
   А баня у нас не в землянке, а в такой палаточке. Полупалатка,
полупостройка. Разделись, Анну Марковну горячей водой плескаем, подняли
страшный тарарам. Капа обожглась и кричит:
   - Рассулов, давай похолоднее. С ума сошел, что ли?
   Рассулов у нас боец, который автодушевой установкой заведует. Потом все
наладилось, вода пошла нормальная, мы головы моем, обсуждаем, у кого какая
фигура. Главный судья, конечно, Анна Марковна: у Таси ноги слишком
длинные, у меня слишком маленькие, у Капы плечи слишком покатые.
   - Теперь посмотрите на меня, - говорит Анна Марковна и становится в
позу статуи.
   Мы собираем консилиум и выносим решение: надо вам, Анна Марковна,
немного похудеть, слишком уж у вас рубенсовские формы.
   В это время как загремит что-то, как завоет. Анна Марковна сразу на
корточки и на четвереньках скок-поскок в угол. Мы все тоже кто куда. А
Тася объясняет:
   - Это, девушки, налет!
   Оно опять как даст! Щепки летят, кирпичи сыплются, железина какая-то
оторвалась, дым, пожар, из трубы горячая вода хлещет. Анна Марковна
кричит:
   - Девочки, по щелям!
   А мы все голые, и на дворе снег идет. И одежда наша неизвестно где, вся
погребена. Представляете положение? А уже Тася наша дверь выворотила и на
улицу как припустит: пар от нее так и валит. А за ней Анна Марковна
короткими перебежками скок-поскок, словно лягушка. И эмалированной миской
голову прикрыла!
   Потом Капа побежала, потом я - в простыне, как привидение.
   Конечно, ничего не соображаем.
   А самолет-то давно улетел. Пока разобрались - хохоту было, глаза
невозможно людям показать. Ведь мы голыми-то в снег попрыгали, в щель.
   Анна Марковна сделала философское замечание:
   - И ничего особенного. Я, девочки, слышала, что женщины, когда они без
мужчин, очень легко поддаются массовым психозам. В данном случае был
массовый психоз страха. И повальное заражение этим психозом.
   Не смешно?
   Нисколько я Вас этой историей не развлекла, Аглая Петровна?
   Если бы Вы знали, как плохо у меня на душе!
   Кончаю писать. Пришел Козырев, он низко Вам кланяется и просит
передать, что много о Вас слышал и был бы счастлив когда-нибудь
познакомиться. Впрочем, он сам желает приписать от себя и взял с меня
слово, что я не загляну в его приписку.
   Целую Вас, милая, дорогая Аглая Петровна.
   _Ваша Варя_.

   Уважаемая Аглая Петровна! Счастлив сообщить Вам, что Варвара Родионовна
два месяца тому назад, а именно 23 мая с.г., вытащила меня на
лодке-волокуше из переплета, из которого, как правило, живыми не вылезают.
Так что теперь я дважды обязан Варваре Родионовне тем, что существую на
этом свете. Где-то когда-то в дни мирной жизни я прочитал такую фразу:
"Если тебе понадобится моя жизнь - приди и возьми ее". Эти красивые и
сильные слова я адресую Варваре Родионовне, лучшему человеку из всех,
которых я когда-либо встречал на дорогах войны.
   _Искренне Ваш инженер-подполковник Козырев_".


   Письмо второе

   "Здравствуй, дорогая моя жена!
   Товарищ, который передаст тебе посылку и вручит письмо, -
капитан-лейтенант Звягинцев Алексей Александрович, командир эсминца
"Серьезный", на котором я держал свой флаг. Сейчас вышеуказанный корабль
направлен на ремонт, а т.Звягинцев отбыл в краткосрочный отпуск к семье в
Казань. Ты его обласкай, у него горе в личном плане: скончалась мамаша. В
прилагаемой посылке мой дополнительный паек, это все ты должна скушать:
масло сливочное, консервы - треска в томате, кондитерские изделия.
Остальное - подарок командования, начальство случайно узнало, в каких ты
находилась обстоятельствах, и в приказном порядке велело мне переслать в
твой адрес прилагаемый пакет. Что в нем - мне неизвестно.
   Как воюем - тебе доложит капитан-лейтенант Звягинцев. Он вполне в курсе
дела. Вообще, можешь на него положиться. Товарищ проверенный в боях и
волевой командир. Боевые эпизоды излагать не умею, в одном тебя могу
заверить - стараюсь служить Советскому Союзу и быть достойным такой жены,
как ты. Извини, если неловко выразился.
   Гибель Алевтины и героическое ее поведение под пятой проклятых
оккупантов очень меня поразили. Даже слов не найду, чтобы описать тебе мое
состояние.
   Что касается до учительницы Окаемовой и бухгалтера Аверьянова, то я как
раз вовсе здесь не удивляюсь. Слишком мы иногда поверхностно судим людей и
за их пустяковыми недостатками не видим главной сути. Мне, по долгу
службы, пришлось в этом убедиться.
   Теперь, дорогая жена, растолкуй мне некую загадку: явилась на мой
корабль недавно очень красивая молодая женщина, капитан медицинской службы
т.Вересова Вера Николаевна, и сказала, что она обращается ко мне с большой
и важной просьбой по поводу известного мне военврача Владимира
Афанасьевича Устименки. Я, разумеется, очень обрадовался, услышав про
Володьку. Она описала мне переход партизанского отряда и вывела Владимира
в очень красивом свете, чему я, конечно, тоже обрадовался, иного от него
никогда и не ждал. В дальнейшем т.Вересова вывела мне также Владимира как
человека, заболевшего почками в боевой обстановке, и в ходе беседы
заявила, что надеется на мою помощь в смысле решения вопроса о прохождении
Владимиром дальнейшей службы на нашем флоте. На мой вопрос - желает ли
этого сам т.Устименко - т.Вересова В.Н. ответила уклончиво, а я, по
вежливости, не смог настоять. Тут же она заявила, что уже имела беседу с
начсанупром т.Мордвиновым, а также с флагманским хирургом генерал-майором
м.с. профессором т.Харламовым. Они будто бы не против, но хорошо бы мне
(т.е. Степанову Р.М.) "подтолкнуть решение вопроса". Я, разумеется,
заявил, что "подталкивать не научен", вышло даже грубо, но не смог
сдержаться. Напиши, пожалуйста, дорогая моя жена, в чем тут загвоздка и
что говорит по данному вопросу сам Владимир.
   Поправляйся и набирайся сил.
   Целую тебя, всегда твой
   _Родион Степанов_".


   Письмо третье

   "Тетечка моя, тетка!
   Судя по твоему снисходительно-ироническому письму, ты меня простила. А
тебе ведь еще неизвестно, что когда меня выписали, я заходил к тебе в
третий корпус, но у вас там происходил какой-то обход с профессорами, и я
не был допущен. Время же поджимало, как выражаются ораторы. Да и боялся я,
что меня загребут и засадят обратно, ушел ведь твой племянник из
госпиталя, что называется, "оставаясь под подозрением". Только,
пожалуйста, не волнуйся - я здоров и чувствую себя превосходно.
   Рад, если Варварина личная жизнь наладится. Писать же ей по этому
поводу не собираюсь. Ну, Козырев так Козырев. Я тут совершенно ни при чем.
Что она молодец - я это всегда знал и нисколько в ее человеческих
качествах не сомневался, а что судьбы наши разошлись - тут никуда, тетка,
не денешься. Конечно, виноват только я, никто больше, но ведь я не
собираюсь никого винить. Так что давай поставим на этом вопросе точку. И
возвращаться к тому, что решено раз навсегда, не будем.
   Теперь прочитай, как меня тут встретило мое начальство - майор м.с.
Оганян Ашхен Ованесовна. Если хочешь ее себе представить - вспомни обличье
нормальной бабы-Яги; она, кстати, сама знает, что похожа на Ягу, и даже
посильно этим кокетничает.
   Являюсь.
   - Капитан медицинской службы Устименко?
   - Так точно.
   - Владимир Афанасьевич?
   - Совершенно верно.
   - Повесть Чехова "Ионыч" читали?
   - Читал.
   - Такие доктора случаются и в наше время, вы не находите?
   - Не нахожу.
   - Конечно, они не столь откровенные стяжатели и свой цинизм держат при
себе, но они есть. И тактика у них другая, и стратегия. В войне у них,
по-моему, первая и главная цель - выжить.
   - Не знаю таких, - сказал я.
   - Они используют протекции...
   - Для чего?
   - Чтобы выжить!
   Такой дурацкий разговор велся довольно долго. Наконец я высказался в
том смысле, что Ионыч - исчезнувшая особь, невозможная в нашем обществе.
   - Невозможная? - осведомилась Ашхен.
   И нацелила на меня свое пенсне, с которым управляется, как со спаренным
пулеметом.
   - Невозможная? И вы это утверждаете? Вы, из-за которого меня, старую
женщину, вызвал к себе начсанупр Мордвинов и дал мне понять, что некие
инстанции _заинтересованы_ в том, чтобы вы - Устименко - были бы довольны
мною. Вы, который...
   Представляешь себе, тетечка, что со мной произошло?
   Наверное, со мной сделалось то самое, что покойный Пров Яковлевич
Полунин довольно точно классифицировал как "куриную истерику". Не помню
сейчас совершенно, что я орал, одно только помню достоверно, что старуха
номер два - Зинаида Михайловна Бакунина, наш терапевт, - проснулась за
своей перегородкой и принесла мне ложку брому. Теперь тебе, надеюсь,
понятно, что всю эту пакость с протекцией мне и подстроила та самая очень
красивая Вера Николаевна Вересова, о которой тебе в свое время написал
Родион Мефодиевич. Эту самую Веру я еще не имел чести видеть здесь, она
тут на нашем флоте, а уж когда увижу, то поговорю! Побеседую по душам!
   А пока что (ты не можешь меня не понять, тетка) мне пришлось и
приходится каждым своим шагом доказывать старухам, что я не будущий Ионыч,
не Остап Бендер и, как любит говорить твой муж, порядочный человек. Это -
нелегкая работа. Вообще, доказывать, что ты не ты, всегда мучительно, а
тут просто ужасно, еще зная, каковы мои начальницы.
   Теперь - какие же они?
   Ашхен - главная начальница - очень суха в обращении, строга,
неразговорчива, но за этой официальностью и корректной жесткостью, за
пенсне, которое она, придерживая пальцами, нацеливает на собеседника, за
отрывистой речью и совершенно мужскими манерами только тупой дурак может
ухитриться не разглядеть сердце, исполненное отзывчивости и подлинной
доброты, сердце врача, извини, тетка, милостью божьей, такое, как у
Н.Е.Богословского или у покойного И.Д.Постникова.
   Одна как перст во всем мире, волею судьбы старая дева, не имевшая
никогда ни мужа, ни ребенка, она никогда не знала, да и сейчас, в
старости, не знает, что значит жить для себя, и хоть ни от кого не требует
никакой самоотреченности, тем не менее никто не может работать у нее плохо
или средне, во всяком случае ниже своих возможностей. С людьми,
работающими за страх, а не за совесть, моя старуха номер один абсолютно
безжалостна и беспощадна. Тех же, кто работает, не жалея своих сил, Ашхен
не замечает, считая, что только такой труд и есть норма, и иногда говорит
не без злорадства, что нынче война, и профсоюзный колдоговор о
восьмичасовом рабочем дне недействителен.
   А старуха номер два - кротчайшее и милейшее существо, маленькая,
сухонькая, отличный, кстати, терапевт, но совершенно в себе неуверенный,
такой, что все диагнозы ставит в форме вопросительной, обожающая Ашхен
Ованесовну, с которой ее свела судьба еще в годы гражданской войны на
каком-то бронепоезде, где Зинаида отчаянно влюбилась в начальника или
командира, о чем Ашхен вспоминает и поныне, говоря загадочно:
   - Твое известное безрассудство, Зиночка!
   Тем не менее у Зиночки на пальце обручальное кольцо. И она краснеет,
как краснеет, тетечка!
   Ашхен мне про нее рассказала так:
   - Зиночка была очень бедной и всегда голодной, всегда! А ее отец -
действительный тайный советник - проклял Зиночку, и, когда она привела
свою угрозу в исполнение и убежала учиться, этот тайный даже истребовал ее
через полицию. Но она убежала во второй раз, и не для того, чтобы стать
знаменитостью и прославиться, нет, у нее и данных для этого не было, она
только хотела приносить пользу людям. И прямо из Сорбонны приехала в
Мордовию - земским врачом. Урядник говорил ей "ты", потому что она была
под надзором, мужики лечили люэс у знахаря, и у Зиночки не было дров,
чтобы натопить избу. И никакой протекции, как например у вас, Владимир
Афанасьевич! Решительно никакой...
   Понимаешь, тетка, каково мне все это было выслушивать? И снова Ионыч.
Например, такая беседа:
   Ашхен: - И вы продолжаете настаивать на том, что Ионычи у нас не
существуют?
   Я: - Продолжаю.
   Зинаида: - Вы очень упрямы, Владимир Афанасьевич!
   Ашхен: - Если желать блага нашему советскому обществу, то не надо
делать ему реверансы и льстить. Ионычи существуют. Чехов был на редкость
хорошим доктором и умел видеть вперед. Например, вы - молодой Ионыч.
   Я: - Опять Ионыч?
   Зинаида: - Посмотрите-ка на этого молодого человека. Он даже удивлен!
   Ашхен: - Сколько сейчас времени?
   Я: - Виноват, проспал! Но я...
   Ашхен: - Как я предполагаю, Зиночка, Ионыч, наверное, тоже начинал свое
скатывание по наклонной плоскости с того, что опаздывал к себе в больницу.
У него там не было реальных интересов, у него вообще не было никаких
интересов, он лишь развлекал себя, подсчитывая ассигнации...
   Зинаида: - Стриг купоны...
   Я: - Не понимаю, какая связь между моим опозданием и стрижкой
купонов...
   Ашхен: - И в каком вы виде, капитан Устименко. На вас стыдно смотреть.
Вы не удосужились побриться. На вас жеваный китель, жеваный и
пережеванный. И неужели вы не можете даже почистить ваши башмаки?
   Я (в очередной хвастливой, развязной, отвратительной, в общем не
свойственной мне, но все-таки в куриной истерике): - Ну хорошо, я всем
плох. Я Ионыч, попавший к вам по протекции. Моя главная идея - выжить. Так
слушайте теперь, в какую передрягу я попал...
   Ашхен: - Ты слышишь, Зиночка, он, оказывается, попал в передрягу!..
   Зинаида: - Все-таки, может быть, мы выслушаем его, Ашхен. Он очень уж
нервничает. И посмотри, какой он бледный. Даже немножко синюшный...
   Я: - Я не нуждаюсь в вашей жалости. Вы сами отправили меня вечером в
полковой пункт, и именно там...
   Дальше я рассказываю, что было именно там.
   Это небезынтересная история, тетка.
   Представляешь - идет группа наших матросов из морской пехоты. Среди них
раненый, но бодренький, шагает сам, без всякой помощи, и громко
покрикивает:
   - Разойдись, подорвусь! Расходись, подрываюсь! Не подходи близко -
опасно для жизни! Давай собирай медицину с саперами...
   Подхожу к этому матросу. Удалой парень, видно выпивший изрядную толику
для бодрости и храбрости. Как впоследствии выяснилось, он разведчик из
прославленного у нас подразделения капитана Леонтьева, зовут его Сашка
Дьяконов. Поднесли ему спирту уже после происшествия. А происшествие, как
объяснили мне эскортирующие раненого товарищи, заключалось вот в чем:
Сашке в плечо попала пятидесятимиллиметровая мина и не разорвалась.
Разорваться она может каждую минуту, колпачок у мины из пластмассы, одним
словом хитрая штуковина. Мину или взрыватель надобно удалить, но тут одна
хирургия бессильна, необходимо привлечь сапера, и такого, чтобы был парень
сообразительный.
   Сашка все это издали подтверждает, стараясь не жестикулировать.
   Ему подносят закурить - он покуривает, стоя за валуном, чтобы, если
мина взорвется, не поранить других.
   Созываем совет полковых врачей, а за время нашего совещания является
сапер, угрюмый дядечка из породы тех наших офицеров, которых никогда и
ничем нельзя не только удивить, но даже вывести из состояния обычной
флегмы. Подошел к Сашке, сел на корточки, разглядел взрыватель и объявил
его тип, словно это могло чему-то помочь. Тут и "дуольве", и "девятка", и
несколько "а", и еще всякие фокусы.
   Я спрашиваю:
   - Ну и что?
   Он отвечает:
   - Мне этот взрыватель сейчас не ухватить. Он едва из кожи проклюнулся.
Надо, чтобы вы мясо ему дальше разрезали, этому морскому орлу, тогда мину
подпихнем за ее восьмиперый стабилизатор и осуществим обезвреживание. Люди
пускай разойдутся, чтобы, если ошибемся и она рванет, никто, кроме нас
троих, не пострадал.
   - А вы, - это Сашка говорит, - постарайтесь не ошибаться. Сапер
ошибается раз в жизни, но я в вашей ошибке участвовать не намерен. Вы -
поаккуратнее.
   Пошли мы втроем в палатку. Матросы Сашке издали советуют:
   - Ты под ноги смотри, не оступись, Сашечка!
   - Сашечка, твоя жизнь нужна народу!
   - Саша, друг, сохраняй, неподвижность.
   Пришли, посадил я его. Он улыбается, но через силу. Белый, пот льется.
Ну, а мне не до улыбок. Торчит из плеча у него этот самый восьмиперый
стабилизатор, будь он неладен, и я все думаю, как бы мне его не зацепить.
И сапер рекомендует:
   - Вы, доктор, поаккуратнее. У этих самых "полтинников" взрыватели
чуткие. В любую секунду может из нас винегрет образовать.
   Разрезали бритвой мы на нашем Сашечке ватник. Никогда не думал, что это
такая мучительная работа - разрезать ватник. Потом тельняшку распороли.
Мина вошла под кожу прямо под лопаткой, а взрыватель едва виднелся в
подмышечной впадине. Дал я ему порядочно новокаину - Саше - и взял
скальпель. Тут и меня самого прошиб пот. А сапер руководит!
   - Нет, мне еще не ухватить, у меня пальцы массивные, вы, доктор, еще
мяска ему подрежьте. Пускай шов у него будет побольше, зато мы трое живые
останемся. Тут риск оправданный и целесообразный...
   Наконец черненький этот пластмассовый взрыватель весь оказался снаружи.
И тогда знаешь что мне сапер сказал?
   - Теперь вы, доктор, уходите: третьему нецелесообразно подрываться,
если есть возможность ограничиться двумя.
   Выгнал, а через минуту позвал обратно: взрыватель уже был вывинчен, и
сапер мой, имени которого я не узнал и теперь так, наверное, и не узнаю
никогда, вместе с Сашкой, как мальчишки, разглядывали внутренности этого
взрывателя и спорили:
   - Видишь, какая у него папироса?
   - Так это же втулка!
   - Сам ты втулка, матрос. Вот гляди, запоминай: инерционный ударник...
   А обезвреженная мина лежала на табуретке.
   Я обработал рану, наложил швы и, бог мне судья, дал Сашке грамм сто
казенного спирту.
   - Закусить бы, - попросил мой Сашка. - У меня от этого приключения
аппетит теперь прорезался, товарищ доктор...
   Покуда я укладывал своего Дьяконова, сапер исчез, забрав с собой мину.
Друзья Сашки поджидали меня на валунах. У них была водка. И под
традиционнейшее "пей до дна, пей до дна, пей до дна" я, тетка, твой
любимый племянник, твой хороший пай-мальчик Володечка, упился, как
последнее ничтожество. Не помню, что мы там галдели, на валунах, помню
только, что я вместе со всеми пел "Раскинулось море широко", целовался с
этими усатыми альбатросами, ходил вместе с ними к их командиру, потом их
командир повел меня к своему начальству, и там, как мне кажется, я
почему-то дал торжественную клятву навечно остаться в кадрах
Военно-морского флота.
   Потом я проспал и, в конце концов, расхвастался старухам, какой я
герой.
   Знаешь, что сказала Ашхен, выслушав историю про мину? Она сказала с
улыбкой:
   - Да, капитан Устименко, тут не позовешь охрану труда!
   Все это не произвело на них никакого впечатления.
   Но относиться ко мне они стали чуть-чуть лучше. А может быть, и совсем
хорошо, во всяком случае про Ионыча они больше не вспоминают. А в это
недоброй памяти утро Ашхен сказала:
   - Не позавтракать ли нам вместе? Садитесь, Устименко, мы будем пить
чай! Палкин, Палкин, где вы, мы хотим пить хороший, крепкий, горячий чай с
клюквенным экстрактом! Или со сгущенным молоком. И хлеб, Палкин, Палкин!
   А Палкин, тетка, это, чтобы ты знала, необыкновенной хитрости мужик с
бородой, как у Гришки Распутина, очень сильный, здоровяк, но, видишь ли,
толстовец-непротивленец, как он сам изволит рекомендоваться. Он санитар,
он боится крови, падает в обморок при виде раны, и мы никак не можем
уличить его в симуляции. Мои старухи у него в рабской зависимости, так как
не умеют ни печурку растопить, ни воды раздобыть, не умеют делать ничего,
кроме своего дела. Он, подлец, что называется, и пользуется. Так вот:
   - Палкин, Палкин, будем чай пить! Палкин, а где же сахар? Как съели,
еще вчера полно сахару было! Как так - было да прошло, не дерзите, Палкин!
Да никто вас, Палкин, не подозревает, и ничего мы вам не намекаем, просто
очень странно. И сгущенного молока нет?
   Ах, тетечка, милая тетечка, как я не люблю, когда обижают таких, как
мои старухи! Если бы ты знала! Палкиным ведь только волю давать не нужно,
и все будет в порядке.
   Догнав Палкина, я его окликнул:
   - Палкин, а Палкин!
   Он остановился. Но не обернулся. Кто я ему? Так - капитанишка! Он и
своих майорш не боится.
   - Палкин, - сказал я, - как вы стоите?
   - А никак не стою, - ответил Палкин. - Я не строевик. Стоять не обязан
перед каждым.
   - Вот что, Палкин, - сказал я ему. - Вот что, мой дорогой товарищ
Палкин. Во-первых, вы у меня сейчас встанете смирно. По всем правилам! Вы
это умеете делать, я видел, как вы стояли, когда приезжал начсанупр флота.
Смирно, Палкин!
   Он побелел. Наверное, такой вид был у Распутина, когда на него
замахнулся Сумароков-Эльстон или пуришкевич. И все-таки стал смирно. А я
сказал так:
   - Вы, Палкин, нормальный симулянт и негодяй. Я проверил, никакой вы не
толстовец. Вы просто - шкура! И вор. Отвратительный вор военного времени.
Если вы мне посмеете украсть у моих майорш хоть крошечку сахара, хоть
крупиночку, я вас возьму с собой прогуляться на передний край. Вы будете
ползти первым, а я за вами. И если вы затормозите - я вас пристрелю. Вам
понятно, Палкин?
   - Понятно, товарищ капитан, - клацая белыми зубами, ответил Палкин. -
Разрешите исполнять?
   Что-то очень много я тебе написал, тетка.
   А в общем, все идет не так уж плохо, тетка! Старухи, разумеется,
продолжают меня мучить своим воспитанием, они считают, что нашему
поколению не хватает "нравственных устоев". И, с их точки зрения, врач
ничего, но у меня грубые манеры (о господи!), кричу на их бедняжку
Палкина, который (зачем только я взялся их опекать?) мухи не обидит,
никогда ничего не украдет и без которого им ни минуты не прожить, а кроме
того - как они считают, мои начальницы, - очень дурно, что у меня нет
невесты.
   - Вы лишены сдерживающих начал, - заявила мне как-то Ашхен.
   - Почему? - удивился я.
   - Вас никто нигде не ждет. А поэт Симонов написал: жди же меня, подожди
же!
   - Не писал этого Симонов! - ответил я.
   Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они "укрепляют"
мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно,
а бывает скучно.
   Береги себя.
   Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при
отсутствии у меня "нравственных устоев", вполне мог бы на тебе жениться. К
сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны,
разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы
женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали
бы тебя, старенькую, в кресле.
   Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя!
   _Владимир_".



   В МЕДСАНБАТЕ У СТАРУХ

   Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в
медицине Палкин принес флотскую газету "На вахте". Володе было велено
читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано,
они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу
глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это
сердилась.
   И нынче она тоже рассердилась.
   - Ну! - крикнула Яга. - Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а
он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы
эгоист, Владимир Афанасьевич...
   - Триста тридцать тысяч человек, - прочитал Володя. - Ничего себе! В
Германии официально объявлен траур.
   - Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд
читайте, - велела Ашхен. - Он с нами как с дурочками обращается, правда,
Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!
   Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не "удостаивает".
   - Да господи же, пожалуйста! - воскликнул Володя и, придвинувшись ближе
к лампочке, стал читать вслух: - "В конечном счете контрнаступление под
Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на
огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и
двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы
продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив
от врага районы страны..."
   - Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? - осведомилась
баба-Яга. - Или не слышали?
   - Не слышал! - сказал Володя. - Но больше читать не буду. Вы все время
мною недовольны!
   - У вас, Володечка, нет художественной жилки, - сказала Бакунина. -
Даже я лучше вас прочитала бы.
   И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про
бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А
баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее
тень - еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.
   - Чем вы там все время скрипите? - спросила она Володю.
   - Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?
   - Мой, - кивнула Ашхен. - Я его разобрала, а сложить обратно не могу.
По-моему, там много лишнего.
   - Вы думаете?
   - Уверена.
   Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в
истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы
человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы
пишут: "Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг".
   - Дураки! - сказала Ашхен. - Самодовольные идиоты! Правда, Володя,
Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, -
"Сумасшедший", кажется Апухтина, и это, знаете, "Сакья-Муни". Не слышали?
Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!
   И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна
слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и
воскликнула:

   Поздно, вошли, ворвались,
   Стали стеной между нами,
   В голову так и впились,
   Колют своими листами...

   - Лепестками! - подсказала Зинаида.
   - Ха! - угрожающе зарычала Ашхен. - Ха!

   Рвется вся грудь от тоски,
   Боже, куда мне деваться?
   Все васильки, васильки,
   Как они смеют смеяться!

   - СильнО? - спросила она у Володи.
   - Что сильнО, то сильнО, - сказал Устименко. - Я даже напугался
немного.
   - Я бы могла играть Отелло, - патетически произнесла Ашхен, - если бы
это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир
Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр - это
настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже
немного стыдно в зале. А так, этот там "сверчок на печи"...
   Она махнула рукой.
   Зинаида Михайловна не согласилась.
   - Ну, не скажи, Ашхен, - проговорила она робко, - художники - это
незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время...
   - Скучно, как сама жизнь! - воскликнула Ашхен. - Нет, нет, и не спорь
со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких
ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!
   И, на Володину муку, она опять продекламировала:

   - Уйди, - на мне лежит проклятия печать...
   Я сын любви, я весь в мгновенной власти,
   Мой властелин - порыв минутной страсти.
   За миг я кровь отдам из трепетной груди...
   За миг я буду лгать! Уйди!
   Уйди!

   - Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?
   - Чего ж тут нравиться, - угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый
чайник на стол. - Никакого даже смыслу нет, одно похабство... И как это
вы, уже немолодые женщины...
   Он всегда называл своих начальниц во множественном числе.
   - Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, - со вздохом сказала Ашхен. -
Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин?
   А Володе она закричала:
   - Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно
выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь
вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница...
   Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение
осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи
цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила
томно:
   - Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы.
И на могиле у Александра Ивановича Герцена...
   - Вот ваш пистолет, - сказал Володя бабе-Яге. - В нем никаких лишних
частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте.
   - Вы его зарядили?
   - Зарядил.
   - Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не
люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там,
наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу... Зиночка,
сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет...
   Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную
самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами,
выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы,
выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого "филичевского" дыму и
вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, - о
поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.
   - Решительность и еще раз решительность! - грозно шевельнув бровями,
произнесла Ашхен Ованесовна. - Извольте, Володечка, казуистический случай
со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили
делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей
и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском
юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как
двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти
телесного повреждения. Слышали что-либо подобное?
   - Идиотов не сеют и не жнут, - сказал Устименко. - Я читал, что в
нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались
фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что "безнравственно давать в
руки людям средство погружаться в разврат". Тут я не путаю, у меня память
хорошая...
   Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком.
   - Осторожнее! - попросила Ашхен. - Почему все мальчишки так любят
играть в солдатиков?
   - Так ведь сейчас война! - спокойно ответил Володя. - Вы забыли?
   - А вы нахал! - сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно
тревожила ее, - это она называла "диагностическим комфортом". Молодое
поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему
"инспектировать" больного, оно целиком полагается на лабораторные и
инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы
чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они
почти не пользуются...
   - Да, да, разумеется, - кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом.
- Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного
натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем.
   - А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! - изумился Володя. -
Нас этому никто сроду не учил. И зачем...
   Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его
воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали
сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось,
загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими
правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него,
они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои
"подходы", немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у
обеих никогда не было детей - вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы
нашли себе сына...
   - Ешьте витамины! - приказывала одна.
   - Пейте настой из хвои, - велела другая.
   - Не портите глаза чтением при плохом свете! - сердилась Ашхен. - Вы -
хирург, вам нужно иметь хорошее зрение.
   - Не сыпьте столько перца в суп, - тоненьким голосом просила Бакунина.
- Что вы с собой делаете?
   - Зачем вам курить?
   - Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко?
   - Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок.
   - Почему у вас серое лицо?
   - Вы написали письмо вашей тете?
   - Вы когда-нибудь займетесь вашими почками?
   Уже, слава богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида
Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в
"счастливом браке человек полностью раскрывается". Оганян верила подруге
на слово.
   - Вы же понимаете, Володечка, - сказала она как-то Устименке, - с моей
внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я
еще как-то облагородилась - в настоящей бабе-Яге есть своеобразная
прелесть уродства, - а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то
замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня
пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы
вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи
со временем из нее образуется недурной доктор...
   Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не
толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре?
Чего они от него хотят - старухи?
   - Оставь его, Ашхен, - посоветовала Бакунина. - У него есть чувство, о
котором он молчит.
   - У него нет чувств! - воскликнула Оганян. - Самодовольный мальчишка,
вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки - вот
как это называется...
   - Да не хочу я жениться, - жалостно сказал Володя. - Какая вы, право,
Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что
это за козьи потягушки?
   - Все вы - козлы! - сказала Ашхен. - Козлиные потягушки, вот как!
   В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову,
что он _обязан_ написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой
идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать
темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он
спросил у нее:
   - По-моему, вы очень любите Чехова?
   - Ну, люблю, - насторожившись, ответила Оганян.
   - Вот, послушайте, - велел Володя и прочитал вслух из "Скучной истории"
про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. "Очень рад
быть полезным, коллега, - читал Володя, - но давайте сначала споемся
относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь
сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли?
Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством,
называется иначе..."
   Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю "тяжелым человеком". А
Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине:
   - Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до
нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы
не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит
расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни...
   От этого можно было сойти с ума.
   Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про
Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю
во все новое и даже роскошное - старух так везде любили, что им ни в чем
никто не отказывал, - и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском
кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже
фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он
стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения
подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с
оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил.
   Иногда он ненавидел их обеих, причем обе они у него путались: нос Ашхен
и тоненький голосок Зинаиды Михайловны, пенсне бабы-Яги и пасьянсы
Бакуниной принадлежали одному и тому же человеку. Этого человека,
замучившего его чуткостью, он терпеть не мог, но старух любил почтительно,
нежно и весело. Любил и нынче, когда слушал то, что было ему отлично
известно...
   - Сергей Петрович Федоров, - со значением в голосе произнесла Ашхен, -
вы его, Володечка, не знали, так вот он рекомендовал очень остроумно и
тонко: в стремлении своем лучше лечить людей один или два века спустя не
зарезывать своих современников...
   - Может быть, это и остроумно и тонко, - сказал Володя, - но для нас,
хирургов, тут есть что-то опасненькое. По существу...
   - А вы хотите зарезывать? - спросила Ашхен.
   В это время запищал зуммер полевого телефона. Оганян сняла трубку и
мужским голосом сказала:
   - "Сирень" слушает. Есть, товарищ полковник, будет сделано.
Исключительно на нас? Хорошо, будем готовы.
   Она поднялась, смешала пасьянс Зинаиды Михайловны, дернула Володю за
волосы и велела:
   - Пойдем. Сейчас будут раненые. Много. Пойдем готовиться.
   И нараспев произнесла свою любимую строчку из "Илиады":
   - "Многих воителей стоит один врачеватель искусный". Вы искусный
врачеватель, Володя?
   - Нет, - сказал Устименко. - Но я учусь.
   Всю ночь, и весь день, и вторую бесконечную ночь врачи медсанбата 126
провели на ногах. Много раз за это сумасшедшее время сестра Кондошина
делала Ашхен Ованесовне уколы кофеина. Доктора работали на всех столах.
Военфельдшер Митяшин на исходе второй ночи потерял сознание, его аккуратно
выволокли на мороз. Придя в себя, Митяшин очень сконфузился и, желтый, как
стерильная салфетка, вновь вернулся в операционную. В эту самую минуту
Устименко и увидел Веру Николаевну Вересову, приехавшую вместе с докторами
группы усиления. Она вошла, выставив вперед ладони, розовая от холода,
деловито-веселая, возбужденная.
   - Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! - крикнула она ему.
   Он только зыркнул на нее глазами - измученными и покрасневшими, как у
кролика. Ничего, потом он ей все скажет. Но, разумеется, ничего решительно
не сказал. Просто-напросто не успел, потому что начала Вера:
   - Вы так себя ведете, как будто я вас устроила в Алма-Ату, - заговорила
она, блестящими, влажными и счастливыми глазами вглядываясь в Володю. - Вы
надулись, вы мне не написали, вы ведете себя обиженным. А что я вам
сделала дурного? Вы в медсанбате, на горячем участке, у вас отличное
начальство, как вы смеете меня не благодарить?
   - И в самом деле, Володечка, вы должны быть благодарны капитану
Вересовой, - сказала начисто все позабывшая Ашхен. - Разве вам здесь
плохо?
   Уставшие доктора из группы усиления, громко переговариваясь, ели
винегрет "со свежим луком" и пили чай в низкой землянке-столовой. Палкин,
успевший уворовать на Володиных глазах три банки консервированной колбасы
и очень боявшийся разоблачения, преувеличенно радушно угощал гостей. Вера
Николаевна, потребовав у Норы ее гитару, запела флотскую песню:

   Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
   Как море мертво без меня...

   Пела она хорошо, так хорошо, что Зинаида Михайловна даже воскликнула:
   - Вам надо учиться, деточка! У вас есть настоящее чувство!
   - Чувства мало, - засмеялась Вера Николаевна. - Чувство у сотен тысяч,
а настоящих певиц - десятки...
   Прибежала сестра Кондошина, сообщила, что начинается пурга, и от этой
пурги там, снаружи, всем стало еще уютнее. Потом принесла пакет, Ашхен его
торжественно вскрыла, огласила приказ о присвоении ей и Бакуниной звания
подполковника м.с., а Устименке - майора. И всем было видно, как и она, и
Зинаида Михайловна рады за Володю. По этому поводу решено было выпить, и
Палкина отправили в землянку к Ашхен за бутылкой портвейна.
   - У меня во фляжке есть спирт, - сказал начальник группы усиления
хирург Ступин. - Его бы развести...
   Стоя выпили за подполковников и майора. И Вера Николаевна в это время
не отрываясь смотрела на Устименку. И Ашхен тоже смотрела на него. Очень
негромко она сказала Бакуниной:
   - Я сегодня поглядывала на него иногда в операционной, когда шел поток.
И сегодня и вчера. Энергичен, стремителен, осторожен, вдумчив. Какая
хватка, Зинуша. Я в его годы была просто мокрой курицей. И знаешь, о чем я
подумала?
   - О чем? - как всегда робко осведомилась Зинаида Михайловна.
   - В этой хватке есть уже немножко нашего бессмертия. Например, он
наклоняется совершенно как я, а я это делаю, как нас учил Спасокукоцкий.
Ты улавливаешь мою мысль?
   - А пальпирует он по-моему, - окончательно оробев, но тем не менее
глядя прямо в глаза Ашхен Ованесовне своими маленькими, светленькими,
лучистыми глазками, сказала Бакунина. - Я ему дважды говорила, что так
удобнее, и он в конце концов согласился...
   - Упрямый! - любуясь Володей, сказала Ашхен.
   - Очень, очень упрямый! - подтвердила Зинаида Михайловна. - И видишь,
уже занят. Уже спорит со Ступиным. Вежливо, но спорит...
   И Володя действительно спорил, они его отлично знали.
   - А что, если я у вас останусь? - спросила Вера Николаевна,
подсаживаясь к Ашхен. - Вы не станете возражать? Я ведь разносторонний
товарищ, у меня и в хозяйстве будет идеальный порядок.
   В это время она смотрела на Володю, который черенком вилки выдавливал
на клеенке положение инородного тела в плечевой кости прооперированного
нынче ночью главстаршины Монасенка. Полковник Ступин хмуро слушал и
пытался возразить, но Володя ему не давал.
   - Вы считаете, что у меня в хозяйстве непорядки? - спросила Ашхен.
   - Нет, почему же, у вас образцовый медсанбат, но я и в этой области
могу вам помогать.
   Ашхен промолчала.
   - Можно я буду с вами откровенна, как с родной мамой? - ласково
спросила Вера. - Вы позволите, Ашхен Ованесовна?
   Старуха кивнула большой головой.
   - Я безумно люблю этого человека, - показав на Володю взглядом, шепотом
произнесла Вересова. - Я люблю его больше жизни, больше родителей, больше
самой себя. Я готова ради него принять нищету, я готова идти с ним на край
света...
   - Край света не понадобится, - со своим характерным, клекочущим
акцентом задумчиво произнесла Ашхен. - И нищета не понадобится. Этому
кораблю предстоит большое плаванье, из Устименки будет недюжинный врач.
Уже сейчас он представляет собою явление...
   - Явление? - одними губами повторила Вера, и щеки ее покрылись ярким
румянцем.
   - Явление, да! И не понимать это могут только очень глупые люди. Так
что вы, Вера Николаевна, ничем не рискуете, одарив его своим чувством...
   Она с жестким любопытством нацелила на Веру свое пенсне:
   - О возможностях товарища Устименки знают в нашем санитарном
управлении, его уже не раз приглашали в базовый госпиталь, вам это, по
всей вероятности, известно. Генерал Харламов очень заинтересован в его
дальнейшей судьбе. И Александр Маркович Левин, который, как вам известно,
тяжело болен, говорил мне, что Устименко его совершенно покорил...
   Вера молчала, потупившись: ей было даже чуть-чуть страшновато. А Ашхен
продолжала, словно читая ее мысли:
   - В этой войне, моя милочка, все не так просто: есть генералы, которые
занимают должности капитанов, - может быть, я немножко преувеличиваю... Но
есть капитаны, которые войдут в Берлин генералами, а может быть, и
маршалами, и тут я нисколько не преувеличиваю. Я верю в эту высшую
справедливость, дорогая Вера Николаевна, хоть генералу на капитанской
должности кажется, наверное, иначе. Вы согласны со мной?
   Вересова быстро кивнула головой. Она поняла не все. Ей только было
понятно, что Володя войдет в Берлин генералом. И она даже закрыла глаза на
мгновение, так за него обрадовалась.
   - Такому человеку, как Устименко, нужна очень хорошая жена, - услышала
она. - Для него все слишком серьезно, понимаете? Он серьезно относится к
жизни.
   - А чем я ему плоха? - медленно улыбнулась Вера Николаевна. - Глупа?
Нехороша собой? И специальность, кстати, Ашхен Ованесовна, у нас одна...
   - Разве? - помолчав, вдруг спросила Ашхен. - Вы тоже доктор?
   "Что она - с ума сошла? - испуганно и зло подумала Вера. - Ну, погоди,
старая ведьма!"
   В час пополудни, когда пурга приутихла, группа усиления уехала к пирсу,
а оттуда на главную базу - катером. Устименко не попрощался с Верой, он в
это время работал в перевязочной. Ашхен Ованесовна посмотрела, как он там
командует, с удовольствием послушала, как обрушился он вдруг на нерадивую
сестру Сонечку Симаковскую, добавила Сонечке и от себя и отправилась вниз
по гранитным обледенелым ступенькам - к своей землянке. С трудом открыв
тяжелую, обледенелую дверь, она сбросила ватник, закурила папиросу из
подаренной нынче Ступиным красивой коробки, вздохнула и сказала Бакуниной:
   - Быть нашему бычку на веревочке, Зиночка! Уже и она, эта красавица,
понимает, во что может со временем оформиться такая личность, как наш
Володя. А я, старая глупая старуха, не удержалась и еще подлила масла в
огонь. Ты, наверное, не знаешь по своей святости, но есть женщины, которые
искренне, со всем пылом страсти, безумно любят успех. Да, да, такие есть!
Они любят только успех и могут идти на самопожертвование ради
преуспевания...
   Бакунина смешала карты и воскликнула:
   - Ты меня просто пугаешь, Ашхен!






   О СОЛОМЕ И О "ВЕРЕВОЧКЕ"

   Конференция открылась в пятницу в зрительном зале Дома офицеров Главной
базы флота. Стол президиума, покрытый красной суконной скатертью, стоял в
саду испанского гранда - под ярко цветущими, празднично пышными ветвями
деревьев, неподалеку от мраморного фонтана: начальник театра заявил, что
декорации должны быть поставлены заранее, иначе начало спектакля очень
задержится. И ответственный за проведение конференции полковник Мордвинов
согласился: приехавшим докторам очень хотелось повидать и спектакль, о
котором так много говорили на флоте.
   Председательствующий генерал-майор Харламов, флагманский хирург флота,
коренастый, маленький, с мужицким лицом и строгими стальными глазками,
чувствовал себя не слишком уютно в воняющем столярным клеем саду
испанского гранда, тем более что по переполненному саду прокатился
сдержанный смех, когда Алексей Александрович, направляясь к кафедре, едва
не уронил мраморного Аполлона, оказавшегося на поверку фанерным. Тем не
менее конференция открылась торжественно, и все присутствующие на ней
испытывали ощущение праздничной приподнятости, ощущение того, что они
участвуют в настоящем деле и что всех их ожидает много интересного, нового
и важного.
   Открыв конференцию, Харламов сделал короткое сообщение о целях и
задачах нынешнего краткосрочного сбора, и, слушая его, Володя вдруг
подумал о том, как многим нашим привычным ораторам из породы говорильщиков
на общие темы следует поучиться у врачей их скромному лаконизму, простоте
и ясности мысли. А ведь Алексей Александрович излагал не вычитанные им
чужие мысли, а собственные размышления, родившиеся у него в результате
длительных наблюдений и выводов, которые он, в свою очередь, сделал из
этих своих собственных наблюдений.
   За Харламовым слово получил Шапиро. Это был молодой парень, кудлатый и
от смущения сердитый. Он полностью уложился в десятиминутный регламент,
показал троих раненых и в заключение быстро сбросил китель и на себе самом
продемонстрировал отлично зажившую в результате наложения первичного шва
рану. В зале засмеялись и зааплодировали, кудлатый капитан, не попадая
руками в рукава кителя, оделся и стремительно убежал в дебри цветущего
сада испанского гранда. А маленький Харламов, проводив его взглядом своих
суровых глазок, произнес значительно:
   - Считаю нелишним отметить, что доктор Шапиро, едва начав ходить после
ранения, пробрался в нашу операционную, где с пользой употребил невольный
досуг, помогая нам и учась тому, чему не доучился в мирное время.
   В зале вновь зааплодировали, а Ашхен сказала Володе:
   - Славный мальчишка этот Сеня. Из тех, которые и в старости похожи на
студентов.
   Она была в размягченном, немножко даже восторженном состоянии - Ашхен
Ованесовна, ей все нынче нравилось, и, оглядывая в свое пенсне докторов,
их выутюженные кителя и брюки, их начищенные ботинки, их погоны с чашами и
змеями, она говорила Володе в перерыве:
   - Вы хорошо делаете, что пишете в ваш блокнот. Здесь необыкновенно
много полезного. Тут все от жизни, все от нашей повседневности. Я не люблю
красивые слова, но поверьте, Володечка, моему опыту, главный движитель
нашего ремесла в военное время - такие конференции. Здесь действительно
понятно, что такое армия наших советских медиков, какая это сила, какая
мощь! И подождите, здесь еще наступит накал страстей, будет очень, очень
интересно. И как светло, как красиво, как празднично!
   Глаза у Оганян блестели, она кашляла, и Володя частенько с
беспокойством на нее поглядывал. У буфета, где по специальным талончикам
продавали бутерброды с какой-то загадочной мастикой и отпускали чай б/с,
то есть без сахара, Устименко вплотную столкнулся с полковником
Мордвиновым, который что-то весело и громко рассказывал двум докторшам. Их
Володя не узнал, они стояли к нему спиной, и только позже, когда обратился
к начсанупру, увидел Веру Николаевну Вересову, которая стояла у трюмо и
расстегивала кобуру пистолета, чтобы достать оттуда губную помаду. Все
докторши носили пудру и помаду в кобурах.
   - Так я слушаю вас, майор, - неприязненно сказал Мордвинов, который
терпеть не мог, если с ним заговаривали о служебных делах в неслужебное
время. - Что же вы хотите?
   - Оганян и Бакунину необходимо перевести в более сносные условия, -
повторил Устименко. - Обе они старые женщины, Зинаиду Михайловну замучил
радикулит, Ашхен Ованесовна не вылезает из простуд.
   - Они вас уполномочили говорить со мной?
   - Нет, не они, - несколько смешался Володя, - но вы должны понять...
   - Оганян и Бакунина служат в сто двадцать шестом по собственному
желанию, - жестко и твердо сказал Мордвинов. - Их никто не принуждал и не
принуждает. Пусть каждая напишет рапорт, и мы удовлетворим их желание. Вам
ясно, майор?
   - Нет, - упрямо наклоняя лобастую голову, ответил Володя. - Они не
напишут рапорта. Они, как огромное большинство наших военнослужащих, не
считают возможным обращаться к начальству с вопросами улучшения их быта.
   - Послушайте, - раздражаясь и отыскивая глазами Вересову и другую
докторшу, сказал Мордвинов, - послушайте, майор. Обе ваши начальницы
вполне удовлетворены своей работой. У них нет к нам никаких претензий. Обе
они пользуются непререкаемым авторитетом, отмечены правительственными
наградами, повышены в званиях. О них пишут в газетах. Что же касается
вашего медсанбата, то есть у нас госпитали, в которых все оборудовано иуда
элементарнее, чем в вашем сто двадцать шестом.
   - Вы должны в приказном порядке перевести Оганян и Бакунину.
   Мордвинов прищурился.
   - А еще какие будут распоряжения?
   - Я не распоряжаюсь, - глядя в надменные и иронически-властные глаза
начсанупра, произнес Володя. - Я убежден...
   - У меня все! - оборвал Устименку Мордвинов и повернулся к нему широкой
спиной.
   - А у меня не все, - бледнея от ярости и шагая следом за Мордвиновым,
сказал в эту широкую и, наверное, очень сильную спину Устименко. - Я в
ближайшее время обращусь к командующему флотом...
   - Хоть к господу богу, - ответил, не оборачиваясь, Мордвинов и свернул
к вестибюлю, где курила Вересова. - Вера Николаевна! - окликнул он ее.
   Но она уже увидела Володю и легким, скользящим, быстрым шагом, обойдя
Мордвинова, бросилась к Устименке.
   - И не смотрит! - сказала она, протягивая ему обе руки. - И не глядит!
Глаза бешеные, сам взъерошенный. Что это с вами, Владимир Афанасьевич? Это
вы, полковник, его обидели?
   - Он сам всякого обидит, - рокочущим басом старого и умелого дамского
угодника отбился Мордвинов. - Он сам хоть кого до слез доведет. Собрался
на меня командующему жаловаться, вы слышали что-либо подобное, Вера
Николаевна? Слышали?
   Она усмехнулась.
   - И пожалуется, - услышал Володя ее ровный голос. Она властно вела его
под руку, с другой стороны шел Мордвинов. - И непременно пожалуется.
Причем он прав, хоть я и не знаю сути ваших распрей. Этот человек не
бывает неправ.
   Теперь улыбнулся Мордвинов.
   - Даже так?
   - Именно так, Вы помните, товарищ полковник, когда я обратилась к вам с
просьбой насчет Владимира Афанасьевича, - вы ведь отнеслись к этому
иронически? А сегодня перед началом конференции что вы мне сказали? Ну
что? Кстати, без всякого повода с моей стороны...
   Начсанупр молчал.
   - Вы сказали: такой хирург нужен на главной базе. Вы сказали: это точка
зрения самого Харламова. Так?
   Мордвинов слегка обогнал Вересову, на ходу повернулся и остановился
перед Володей.
   - Теперь вам понятно, почему я не могу оголить сто двадцать шестой? -
спросил он Володю. - Или все еще непонятно? Приказ о вашем переводе будет
подписан на этих днях.
   - Приказ не будет подписан! - холодно ответил Устименко.
   - То есть как это?
   - Очень просто: я ведь вас предупредил, что обращусь к командующему!
   - Владимир Афанасьевич! - с мягкой укоризной прервала его Вера. - Но
если...
   Он не дослушал. Сердито вздернув голову, он ушел от них - и от Веры
Николаевны, и от начальства. Командующий не даст в обиду старух, недаром
Этого человека так любили на флоте. Разумеется, он наживет себе
неприятности, но к адмиралу прорвется, тем более что, по слухам, к нему не
так уж трудно попасть. И он попадет!
   - Вы скушали этот бутерброд? - спросила Ашхен, когда Володя сел с ней
рядом. - Я думала, что это с гуталином, а там китовина.
   - Что? - быстро спросил Володя.
   - Это из кита, - сказала Оганян. - Говорят, очень полезно. И как мило,
что есть буфетик. Все-таки молодчина Мордвинов, умеет развернуться...
Кстати, вы заметили, что от всех решительно пахнет духами "Ландыш"?
   - Заметил.
   - Тоже Мордвинов. Перед началом конференции, с утра, тут был открыт
киоск Военфлотторга. На каждый пригласительный билет можно было получить
флакончик этих духов, два подворотничка и лезвия для бритв. Но мы
опоздали. Мы всегда с вами опаздываем, Володечка! И теперь от всех пахнет
ландышем, а от нас нет. И Зиночке я не привезу гостинец.
   - Ничего, достанем! - угрюмо пообещал Володя.
   После перерыва, когда президиум начал занимать свои места за столом под
сенью цветущих испанских деревьев, вдруг раздались аплодисменты. Оказалось
- приехали армейцы из соседствующих с флотом сухопутных частей. И теперь в
саду гранда сидели не только флотские врачи в синих кителях, но и
армейские медики - в гимнастерках защитного цвета и в тяжелых высоких
сапогах.
   - Слово имеет наш гость, подполковник медицинской службы, - громким
тенором объявил Харламов, - Богословский Николай Евгеньевич!
   Володя сжался. Нынче они встретятся. И нынче же Володя на себе самом
испытает всю силу нестерпимого горя своего учителя. Как же он живет,
потеряв и Ксению Николаевну, и Сашеньку? Как может работать? Как
выдерживает всю эту муку?
   И тут же он подумал о себе, о Родионе Мефодиевиче, о Варваре. Ведь
живут же они, выдерживают. Нету Аглаи Петровны, пропала без вести теперь
окончательно, исчезла после московского госпиталя, исчез и самолет, на
котором она улетела в свое подполье. И нет даже никаких следов самолета. И
никогда больше она не улыбнется - эта единственная в мире, ни на кого не
похожая тетка, не скажет "длинношеее", не зажгутся ее чуть косенькие глаза
тем особым светом, которому так хорошо и легко всегда было рассказывать
самое главное, самое потаенное, самое наисекретное. Тетки нет и не будет
никогда, а они все живут, работают, спят, едят и даже смеются. А разве мог
он, Володя, себе представить, что Аглая умрет?
   - Вы не слушаете, Володечка, - наклонившись к его уху, сказала Оганян.
- Он интересно рассказывает, ваш учитель.
   Володя поднял голову. Пожалуй, Богословский нисколько не изменился за
это время, только здесь, в Заполярье, не казался он таким загорелым, как в
Черном Яре, да чуть похудел после того, как виделись они в Москве. Был он,
как всегда, чисто выбрит, и бритая голова его сверкала, ярко освещенная
театральными лампами.
   - Нет, не имеем! - громко и твердо сказал Богословский, обернувшись к
столу президиума. - Повторяю, не имеем! Это может быть проверено любой
комиссией.
   Высокий армейский врач с тщательным пробором и в очень хорошо сшитом
кителе теперь стоял рядом с Харламовым. Длинное розовое, холеное его лицо
улыбалось высокомерно, он все порывался что-то еще сказать, но
Богословский не давал ему. Харламов тоже встал и зазвонил в медный
колокольчик, тем не менее Богословский не замолчал, а стал говорить еще
энергичнее и громче, чем раньше. Высокий с пробором, как бы извиняясь за
Богословского, развел руками и сел, а Харламов отдал колокольчик и список
ораторов Мордвинову и не торопясь ушел в таинственную глубину сада
испанского гранда, где все было отлично слышно, но откуда не надо было
ничем руководить.
   - Что случилось, я прослушал? - спросил Володя шепотом у Ашхен.
   Та, тоже шепотом, ответила ему, что Богословский из-за отсутствия марли
у себя в госпиталях стал искать заменители и, вспомнив деревенское
детство, пустил в ход солому, из которой легкораненые плетут лангеты, как
он сам когда-то в деревне плел на продажу всяким "паничам" и "барышням"
сумочки и портсигарчики. Эти лангеты он прокладывает гипсовой кашицей,
иммобилизованные таким образом конечности выдерживают транспортировку даже
в Сибирь.
   В это самое время Николай Евгеньевич, тяжело хромая, подошел к школьной
доске, которая стояла у фонтана, и мелом быстро стал набрасывать чертежики
своих лангеток.
   - А солому где берете? - спросил кто-то из первого ряда.
   - У колхозниц вологодских. Мы же тыловики, - не оборачиваясь от доски,
ответил Богословский. - Выезжаем на дровнях, если больные случаются,
посмотрим, помощь окажем, потом соломки и попросим...
   - У них у самих с соломой трудно, - сказал военный с прибором из
президиума. - Это бестактно - такого рода наезды.
   - Вот мои лангеты, - сказал Богословский, щегольским жестом бросая мел.
- Масштаб я написал в левом верхнем углу. Прошу, как говорится, любить и
жаловать. А что касается до бестактностей, - медленно произнес он,
поворачиваясь боком к столу президиума, - и разных других ваших реплик,
Зиновий Ромуальдович, то эти слова не подходят, когда речь идет о
вспоможении раненому. Русский мужик и баба русская исстари своему солдату
не пожалеют ничего. Он в честном бою, этот солдат, за свою родину-мать
ранен, так о каких же бестактностях может идти речь?
   В зале с треском зааплодировали.
   - Я еще не все сказал, - подняв большую руку, сурово и даже свирепо
произнес Богословский. - Я насчет нехватки марли толком не ответил. Тут
меня Зиновий Ромуальдович, в ведении которого, кстати, находится
докладывайте вышестоящим лицам, попрекнул в том, что я, видите ли, часто
ругаюсь на отсутствие марли. Не знаю, куда делась марля, для моих раненых
предназначенная; может быть, и впрямь существуют "трудности", о которых
тут упоминалось. Но ведь я не жалуюсь. Я выход предлагаю, экономию, я как
коммунист и старый врач действую. Я за свою длинную жизнь один вывод для
себя сделал совершенно неоспоримый: работать надо не на начальство, а на
народ. Иммобилизованные нашими лангетками конечности раненых солдат и
офицеров покойно едут сейчас в далекие тыловые госпитали, - думаю я,
дорогие товарищи, что это и есть для нас честь и награда. И еще одно чуть
не забыл. Про веревочку нашу вам доложу. Мы в наших госпиталях...
   И, сердито отмахнувшись от вновь прокатившихся по залу аплодисментов,
Богословский опять пошел к доске и рассказал про "веревочку", которой у
них пользуются для остановки внезапных вторичных кровотечений, про
"палочку-выручалочку", которой эта веревочка "эдак вот, таким манером"
закручивается, а с "веревочки" без всякой видимой связи съехал на сшивание
костей и на вопрос сохранения конечностей. Было видно, что Богословскому
есть что сказать, что он хочет поделиться всем найденным, придуманным,
изобретенным, что он торопится успеть объяснить, как именно пользоваться
его находками и придумками, потому что твердо убежден - это нужно всем. И
эти лангетки, "веревочки", "палочки-выручалочки" действительно были нужны
_всем_, весь зал шелестел листами тетрадок и блокнотов, записывая
необходимейшие в повседневной жизни войны маленькие открытия деревенского
доктора.
   Но не только этими открытиями занимался Богословский.
   Под легкий и сочувствующий смех докторов в зале Николай Евгеньевич
чуть-чуть, умненько и хитренько, никого не обижая, и даже с реверансами,
прошелся по поводу некоторых инструкций, и в частности по поводу
инструкции, предусматривающей настоятельную необходимость ампутировать
ногу при резекции бедренной кости свыше семи сантиметров.
   - В нашей Вологде мы иногда нарушаем сию инструкцию, нехорошо, конечно,
виноваты, признаем себя полностью виновными, - не без юмора, хоть и
сердито, сказал он, - допускаем резекцию до десяти-двенадцати, в двух
случаях даже до девятнадцати сантиметров, но ножки, благодаря этим
ошибкам, этим нарушениям, этим нашим промахам, ножки раненым сохраняем и,
как говорится, впредь сохранять будем...
   В это самое время из-за испанского таинственного дерева, осыпанного
синими и багровыми цветами, медленно вышел, аплодируя Богословскому,
академик, главный хирург, генерал-лейтенант, один из тех докторов, имя
которых не забывает человечество.
   Знаменитый доктор шел медленно, и весь зал видел, как весело блестели
его глаза на крупном и несколько отекшем лице римского патриция, когда
остановился он у доски, где Богословский посильно "художественно"
изобразил "веревочку" с "палочкой-выручалочкой" и иные мелкие свои
изобретения. Заложив руки за спину, главный хирург долго и внимательно
разглядывал "картинки" Богословского, потом, обернувшись к конференции,
чуть насупился, раздумывая, и вдруг улыбнулся той своей улыбкой, о которой
даже злейшие хулители главного хирурга отзывались как о "пленительной и
всепокоряющей". И, улыбаясь, спросил полным, звучным и низким голосом:
   - Ну как, товарищи доктора? Есть еще порох в пороховницах? Не мертвыми
инструкциями живем? Умеем и авторитетнейшим подписям пилюлю поднести?
   Богословский покраснел пятнами, даже бритая голова его стала
ярко-розовой; главный хирург подошел к нему вплотную, нежно и осторожно
дотронулся до его локтя и заговорил с конференцией, словно она была один
человек - близкий ему друг, товарищ юности, однокашник.
   - Я ведь все слышал. И про солому слышал, и про веревочку, и про
палочку-выручалочку, и про иные прочие открытия и изобретения нашего
Николая Евгеньевича. Я за этим громадным деревом, сшитым из мануфактуры,
стоял, опоздать пришлось, ну и неловко было нарушать порядок. Да вот не
выдержал, нарушил, даже сам не заметил, как тут очутился, на сцене. Прошу
прощения. И не могу не отметить то, что особым образом порадовало меня.
Широта души таких людей, как наш Николай Евгеньевич. Ведь он для чего
приехал, для чего выступил? Скорее отдать всем свое. Незамедлительно! Он,
докладывая вам, очень частил, эдакую даже дробь пускал барабанную, чтобы в
регламент уложить все то, что он нам доставил. И время чтобы не отнимать.
Согласны? А теперь то, что я доверительно хочу вам сказать, сообщить,
поделиться своим личным мнением. Я бы, как таковой, за эту солому, и за
веревочку, и за прочие, как сам подполковник Богословский выражается,
ученую бы степень дал. Мы же с вами статистику слышали, скромнейшую
статистику: тысячи жизней. Так как же это получается, как же это понять,
что Богословский наш продолжает быть просто врачом? Кто мне на этот вопрос
может ответить?
   Знаменитая пленительная улыбка внезапно исчезла с лица патриция, темные
большие глаза зло блеснули, правую руку главный хирург сжал в кулак и,
ударив этим кулаком воздух перед собой, словно приказал:
   - Пробивать надо! Пробивать надо все эти различные, почтеннейшие,
недосягаемые святая святых - наивысшие аттестационные комиссии. Кончать
необходимо с этим. Сейчас некогда, воюем, а вот, как наши девушки
выражаются, в шесть часов вечера после войны займемся, попросим нашу
советскую власть навести порядок в этом поистине больном вопросе. Вот так,
Николай Евгеньевич, дорогой наш друг, коллега и учитель!
   - Ах, умница, ах, золотой наш профессор, - раскудахталась возле Володи
Ашхен. - Вы оценили? Академик простого врача-учителем назвал! Вы поняли,
Владимир Афанасьевич?
   В зале теперь аплодировали стоя, и так долго и громко, что Мордвинов
никак не мог объявить перерыв на обед. А главный хирург в это время
говорил Харламову, насмешливо и нежно улыбаясь:
   - Я-то смотрю - исчезли вы. Полно, Алексей Александрович, ужели вы
предполагаете, что сильнее кошки зверя нет? Нам ли с вами этого
Ромуальдыча, или как он там, - робеть? Что в нем страшного, в этом бывшем
абортмахере? Учтивость к начальству? Умение выдать начальству желаемое им
за реальность? Возвышенный стиль звонких и пустопорожних речей? Нет, друг
мой дражайший, не затем у нас с вами и генеральские погоны, и ученые
звания, и полнота власти, чтобы мы всем этим на работе и для работы не
пользовались. Мы его, Алексей Александрович, в шею выгоним, ведь мы,
радость моя, власть имеющие, а не свадебные генералы...
   - Не умею я, Георгий Захарович, - сердясь и на себя самого, и на
имевшее место происшествие, и на иронический голос главного хирурга,
сказал Харламов. - Я - врач.
   - И я, драгоценнейший мой, тоже врач, - обнимая Харламова одной рукой,
а другой вынимая из кармана серебряный, с эмалью и множеством монограмм
портсигар, ответил главный хирург. - Но в том-то и дело, что Советская
власть именно нам - врачам - доверила генералами в своей медицинской армии
быть. И выбрала на эти посты, деликатно выражаясь, не самых плохих, не то
что, как Пирогов говаривал - помните: "Нет бОльших сволочей, чем генералы
из врачей"? Ну, раз армия доверена, извольте ею и командовать. Так ведь?
Впрочем, хватит на эту тему. Обедать-то вы меня к себе поведете?
Гостеприимство ваше на прежней высоте? Водочки выпьем? Анна Тимофеевна,
помню, великая мастерица была в довоенное время травнички всякие
настаивать. Особо запомнил - на смородиновых почках...
   Так, пошучивая и посмеиваясь, прошли они мимо майора медицинской службы
Устименки, вытянувшегося перед ними как положено, в струну, прошли
нынешние его боги: он ведь не умел жить, не считая кого-то неизмеримо выше
и лучше себя...



   АШХЕН ЗАБОЛЕЛА

   В обеденный перерыв Устименко сгонял и в штаб - в скалу, где долго
торговался с карначем, чтобы его пропустили, но его, конечно, не
пропустили, и только по телефону он узнал, что о каперанге Степанове ему
никакие сведения сообщены не могут быть.
   - Почему? - закричал Володя. - Я же...
   Но его разъединили.
   И комендант ему тоже ничего не сказал.
   В квартире, где Родион Мефодиевич раньше занимал комнату, Володю
встретили не слишком приветливо. Тут теперь жены подводников дожидались
своих мужей из похода. Володя понимал, что такое ждать подводника из
рейдерства, мог себе представить. Сесть военврачу не предложили, высокая
худенькая женщина в темном платье, пожав плечами, сказала:
   - Толком я ничего, товарищ, не знаю. У него кажется, погибла жена, и он
сам отдал свою комнату. По всей вероятности, окончательно переселился на
корабль.
   - А жена определенно погибла?
   Высокая женщина опять пожала плечами. Ей, наверное, хотелось, чтобы он
поскорее ушел. И он ушел в столовую, оторвал талончик, съел суп из пшеницы
с треской и долго ждал второго, которого ему так и не дали, объяснив, что
виноват калькулятор.
   - Тогда давайте еще супу, - кротко попросил Володя.
   Сдавая шинель на вешалку в Доме офицеров, Володя опять встретил Веру.
Щеки ее горели с мороза. Блестя глазами и зубами, она сказала:
   - Когда эта скука кончится - я вас жду у себя. Поболтаем.
   - Не могу, - ответил Володя. - Во-первых, я ответствен за Ашхен
Ованесовну, во-вторых, мне необходимо увидеть Богословского.
   - Богословского вы приведете ко мне. Мне он понравился. И запомните:
ваши друзья - мои друзья, все ваши враги - мои враги. Согласны? Я вас
отыщу, когда дело пойдет к концу.
   Устименко кивнул. И, набравшись храбрости, вдруг попросил Вересову
достать ему два флакона духов "Ландыш".
   - Значит, сразу два романа? - улыбаясь глазами, спросила Вера.
   - Да. Ашхен и Зинаида Михайловна...
   - А знаете, вы просто трогательный человек, - прижавшись на мгновение
плечом к Володиному локтю, сказала Вера. - Никогда бы не подумала, что вы
способны помнить про ваших божьих одуванчиков...
   И обещала, что "Ландыш" непременно будет...
   После обеденного перерыва народу было, как водится, поменьше. И большое
начальство отсутствовало. Ашхен, сидя рядом с Володей, тяжело кашляла, ее,
видимо, знобило.
   К величайшему Володиному удивлению, первой с сообщением выступила
Вересова. Очень хорошенькая, этакая скромница докторша, гладко
причесанная, с пробором посередине, она отчетливо по бумажке, без запинки
прочитала результаты наблюдений по поводу ранений крупных суставов.
Мордвинов внимательно ее слушал и дважды сердито звонил, когда в зале
разговаривали. Володя тоже слушал внимательно, ему было интересно, что она
за докторша, эта самая Верочка Вересова.
   - Что ж, вполне разумно, - зевнув, сказала Ашхен. - Волга,
действительно, впадает в Каспийское море, с такого рода открытиями никто
никогда не спорит. А в общем, почти диссертация на кандидатскую степень. И
даже считает своим долгом поблагодарить оказавших содействие в сборе
материалов. Смотрите-ка, Мордвинов тоже помогал!
   Володя улыбнулся: он любил, когда Яга злилась, у нее это всегда
получалось весело.
   - Содействие ей оказывали только отпетые донжуаны, - смешно тараща
глаза, сказала Ашхен. - Это не научная работа, а козьи потягушки. То есть
козловые. Или козлиные. Я, между прочим, Володечка, всегда замечала, что
очень хорошеньким докторшам гораздо проще стать научными работниками, чем
таким, как я. Это, наверное, оттого, что все вы, мужчины, - подлецы.
   - Спасибо! - ответил Устименко.
   Часов в семь в президиуме показались главный хирург и Харламов. Теперь
зал был опять полон, и, когда Алексей Александрович предоставил слово
подполковнику Левину, многие доктора уже стояли у стен и в проходах.
Александра Марковича Левина встретили аплодисментами, он приподнял очки,
удивленно посмотрел в зал и сразу разронял все свои бумажки. В зале опять
захлопали, о левинской рассеянности на флоте ходили легенды, он знал об
этом и смешно сказал всей конференции:
   - Ну перестаньте же! Вы же взрослые люди!
   - Вы знаете, Володя, что он скоро умрет? - шепотом спросила Ашхен.
   - Знаю, - сказал Устименко. - Мне Лукашевич рассказывал, он его смотрел
с Тимохиным. Они и Харламову ассистировали. Карциноматоз забрюшинных
желез. Зашили. А для него придумали вариант, что нашли язву и сделали
желудочно-кишечное соустье.
   - Но он-то догадался?
   - Конечно.
   - Это тот самый случай, когда знание медицины для больного врача -
вторая болезнь, осложняющая основную.
   - Он знает все и тем не менее держится! - сказал Володя. - Вот
слушайте, как он говорит...
   Своим каркающим, очень громким голосом, позабыв о приготовленных
записочках, подполковник Левин рассказывал о пластике при ранениях мягких
тканей. Если правильно раскраивать кожные покровы, полностью используя
способность кожи к эластическому растягиванию, то можно закрывать
значительные кожные дефекты. При этом методе резко сокращаются сроки
лечения ран, а главное, не образуются мучительные, неподвижные рубцы, так
характерные при старом лечении ран.
   - Идите сюда, Пшеничный! - крикнул вдруг Левин на весь зал, так что
многие вздрогнули. - Идите быстрее, куда вы там подевались? Прошу
посмотреть наши отдаленные результаты...
   Огромный матрос Пшеничный, не отыскав перехода на сцену, внезапно
спружинился и прыгнул через оркестровую яму. В зале захохотали и
захлопали, по одному этому прыжку доктора сумели оценить "отдаленные"
результаты левинской операции.
   Увидев прямо перед собой смеющихся генералов и полковников, Пшеничный
на мгновение смутился, потом быстро и кротко взглянул на Александра
Марковича, как бы спрашивая, что теперь надо делать, и тотчас же обеими
руками ловко и легко стянул с себя форменку и тельняшку. Главный хирург
своими могучими ладонями огладил спину Пшеничного, покачал головой и
повернул матроса так, чтобы все в зале увидели левинскую работу.
   - Посветите сюда прожектором! - крикнул Мордвинов в осветительскую
ложу, и тотчас же белый луч скользнул по деревьям сада и высветил могучую,
как бы только что сожженную солнцем и не очень гладкую спину матроса.
   А Левин, взяв указку, издали, из полумрака, как казалось при свете
прожектора, показывал прижившиеся лоскуты кожи и каркающим, сердитым
голосом объяснял ход операции. Огромный Пшеничный стоял неподвижно, и
можно было подумать, что это не живой матрос, а одна из скульптур в саду
испанского гранда.
   - Теперь идите в зал, Пшеничный, - распорядился Левин, - пускай они вас
щупают. Нет, форменку оставьте здесь, ее никто не тронет.
   Он слегка подтолкнул своего матроса, и как только тот очутился в зале и
пошел по проходу между креслами, все доктора сразу поняли, с каким
уважением Пшеничный теперь относился к тому, что было у него там, за
плечами, и что раньше запросто называлось спиной.
   - Из такусеньких кусочков подполковник сделал, - говорил Пшеничный с
гордостью. - Вот из такусеньких! - И он показывал кончик мизинца. - Это ж
надо! Как доставили меня - просто каша была, форменная каша. Ничего,
разобрался, сделал как надо...
   И Володя, и Ашхен Ованесовна помяли и потискали спину Пшеничного -
действительно, грубых рубцов они не обнаружили. А Пшеничный все ходил и
ходил между докторами, и было видно, что ему очень хочется еще и еще
показывать себя, демонстрировать достижения науки и рассказывать про
"такусенькие" кусочки. Но его время уже истекло, хоть он и оглядывался с
тоской, ища хоть кого-нибудь, кто не посмотрел его спину. Спину видели
все, теперь Левин демонстрировал ягодицу. Старшина, владелец ягодицы,
вначале смущался, а потом, когда его пристыдили, сказав, что это "наука",
- покраснел очень густо, буркнул: "Та глядите, ежели надо, что мне, жалко,
что ли", - и пошел, тяжело ступая сапогами, между кресел по проходу и
только иногда чуть повизгивал тонким голосом, говоря, что боится щекотки и
не может переносить, когда его "цапают" холодными руками. Мимо Ашхен он
хотел проскочить побыстрее, но она ему сказала басом: "Что я, ваших задниц
не видела, что ли, стой тут сейчас же!" - и как следует обследовала все,
что считала нужным. А Левин в это время, держа в руке очки, отвечал на
вопросы докторов из зала и тех, кто сидел в президиуме.
   Когда конференция кончилась, Ашхен Ованесовна сказала, что "совсем
раскисла" и спектакль смотреть не станет. Устименко пробрался за кулисы и,
отыскав там Мордвинова, попросил у него катер для Оганян.
   - Нет у меня сейчас никакого катера, - ответил начсанупр и, сняв с
вешалки шинель, быстро зашагал за уходящим главным хирургом и Харламовым.
   - Но она больна, - догоняя Мордвинова, как давеча, ему в спину сказал
Володя. - Она очень плохо себя чувствует.
   - Пусть останется тут в госпитале. Мы создадим ей хорошие условия.
   - Она не останется. У нее же медсанбат, вы знаете...
   - Послушайте, мой катер - это мой катер, - обернувшись к Володе,
бешеным голосом рявкнул начсанупр. - К вам в Горбатую губу ходит рейсовый
катер - вам это отлично известно. Еще есть вопросы?
   - На рейсовый мы опоздали, - резко сказал Володя. - Это вам тоже
отлично известно. Я прошу ваш катер в порядке исключения.
   Они стояли друг против друга молча довольно долго. Потом Мордвинов
сказал почти дружески:
   - Не могу Устименко. Прошу понять, катер нужен лично мне.
   - Вы можете обойтись. Вы живете здесь.
   - Это не ваше дело, где я живу, - опять пришел в бешенство начсанупр. -
И не вам мне указывать...
   - А вы не кричите, - попросил Устименко. - Я ведь не боюсь вашего
крика.
   Говорить было больше не о чем. Мордвинов, грохоча ботинками по
лестнице, ушел. В зале рядом с Ашхен Ованесовной стояли Богословский и
Вера. Сейчас, когда Николай Евгеньевич ничем не был занят, Володю поразили
его пустые, без всякого выражения глаза. Однако он крепко пожал Володе
руку, похлопал его слегка по плечу, изображая, что рад встрече, и сказал,
что хочет выпить.
   - Нет, я еще посижу, - сказала вдруг Оганян. - Пусть все выйдут, а то
там толчея в вестибюле...
   Она посидела немного, закрыв глаза, потом резко поднялась и недоуменно
всех оглядела - старая заболевающая баба-Яга. Но когда вышли, ей стало
легче - "наверное, это все из-за духоты", объявила она.
   Провожая втроем Ашхен на пирс, ни Устименко, ни Богословский ни единым
словом не обмолвились про Ксению Николаевну, Сашеньку и тетку Аглаю, и
Володя подумал, что Николай Евгеньевич, наверное, ни жену, ни дочь не
вспоминает нарочно, чтобы хватало сил жить.
   В поселке было темно и холодно, с залива хлестал ветер. Ашхен шагала
тяжело, несколько раз поскальзывалась и, несмотря на то, что Володя вел ее
под руку, едва не падала. Настроение у нее было дурное, даже флаконы
"Ландыша" ее не порадовали, она только сказала Вере голосом светской дамы:
   - Я вам признательна. Вы очень, очень милы...
   Дежурный по пирсу - молоденький мичман с усиками - сообщил вежливо, с
особой флотской щеголеватостью, что рейсовый катер, разумеется, ушел, что
же касается до попутных "коробок", то, возможно, они и будут, но пока
никаких точных сведений нет. Жалко, товарищи военврачи не побеспокоились
раньше, начсанупр только что, вот несколько минут тому назад, отбыл в
город с капитаном медицинской службы.
   - Капитан - женщина? - спросила Вересова.
   - Так точно, - сдерживая улыбку, ответил мичман. - Веселая очень, все
смеялась...
   - Это он Лидочку Макарьеву отправился провожать, - пояснила Вера, но,
увидев напряженное лицо Володи, замолчала.
   Ашхен тяжело села на табуретку и тотчас же устало закрыла глаза. "Яга
моя несчастная, - печально подумал Володя, - что же я с тобой стану
делать?" Снаружи выл ветер; врываясь сквозь щели слабеньких стенок,
шевелил бумагами на столе дежурного, раскачивал лампочку на шнуре...
   - Пойдемте ко мне, - сказала Вера, - я вас очень прошу, Ашхен
Ованесовна. Дежурный позвонит в случае чего...
   - Конечно, позвоню! - пообещал мичман.
   Но старуха наотрез отказалась уходить.
   - Катеришко, или что там случится, может пристать к пирсу буквально на
минуту, - сказала она. - Мне не добежать будет. Ничего, я тут подремлю, а
вы идите. Идите же, - прикрикнула она на Володю, - я этот собес терпеть не
могу. Выпейте за мое здоровье, я и поправлюсь. Да я вообще здорова, просто
возраст дает себя знать и непривычка к заседаниям...
   У Веры Николаевны было невесело. Богословский выпил стакан водки,
тяжело задумался и даже из вежливости никакого участия в разговоре не
принимал. Вересова заводила патефон, играла на гитаре, пыталась петь,
приносила еду и уносила ее обратно нетронутой. На огонек зашли два
офицера-моряка, поругали аллопатию, похвалили гомеопатию и стали зевать,
Володя спросил у них про Родиона Мефодиевича; моряки, оказалось, знали его
и сообщили Володе, что к Степанову не так давно приезжала дочь.
   - Варвара? - робея, спросил Устименко.
   - Точно. Варвара Родионовна. Она где-то тут, на нашем Севере.
   - Может быть, теперь вы развеселитесь? - остро взглянув на Володю,
осведомилась Вересова. - Насколько я понимаю, Варенька - ваша любовь?
   Не отвечая, Володя налил себе водки и выпил один. Потом он выпил с
офицерами, потом с Богословским, который пил стопку за стопкой с явным
желанием напиться. И не мог!
   Было уже поздно, когда к захмелевшему Володе подсела Вера и заговорила
о том, что во что бы то ни стало хочет попасть к нему в 126-й.
   - Это зачем? - угрюмо спросил он.
   - Угадайте.
   - Я не мастер загадки отгадывать. Вы мне лучше скажите, что слышно про
нашего друга Цветаева?
   Вера Николаевна слегка порозовела, налила себе и Володе водки и,
чокнувшись, предложила!
   - Выпьем за него. Он теперь большой начальник. Так в гору пошел, как
никто из моих знакомых.
   - И вас с собой не взял в эту самую гору?
   Вересова взглянула на Устименку мягко и печально.
   - Я бы теперь и сама не пошла.
   Офицеры, внезапно ужасно соскучившись, запели в два голоса:

   Вьется в тесной печурке огонь,
   На поленьях смола, как слеза...

   - Высоко, Мишенька! - сказал один.
   - Нет, не высоко, Гришенька, - ответил другой. И опять негромко и
душевно запели:

   До тебя мне дойти не легко,
   А до смерти четыре шага.

   - Значит, решительно не возьмете меня? - с тихим смехом, близко щурясь
на Володю, спросила Вересова. - Решительно отказываетесь?
   - Да как же мы вас возьмем, когда у нас полный комплект, все сто
процентов личного состава...
   - Тогда, Владимир Афанасьевич, я сама возьмусь. Я ведь, если захочу,
все могу. Вы меня еще не знаете...
   - Немного знаю.
   В двенадцатом часу ночи у Вересовой зазвонил телефон, Она взяла трубку
и, вдруг сразу раздражившись, передала ее Володе:
   - Вас какая-то дамочка.
   - Да, - сказал он, - Устименко слушает.
   - Это Нора, Владимир Афанасьевич, - услышал он торопливые, сбивающиеся
слова. - Я из отпуска прибыла и в дежурке увидела Ашхен Ованесовну. Плохо
ей совсем, наверное, я так думаю, пневмония. У нее даже сознание
туманное...
   - Вы где?
   - Да на пирсе у дежурного. Я хотела подполковника нашего в госпиталь
направить, но они сердятся.
   - Иду! - сказал Володя.
   Богословский и оба офицера - Миша и Гриша - пошли с ним. Вера
Николаевна, позевывая, попрощалась и обещала помочь, если понадобится.
Покуда Володя натягивал шинель, она быстрым шепотом советовала ему не
ссориться с Мордвиновым и вообще не наживать себе тут врагов.
   - Вы на таком хорошем здесь счету, - добавила она, - зачем же все себе
портить...
   В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес
волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже
мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками
чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в
углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить
ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и
платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
   - Уй, бабка наша! - радостно удивился офицер Миша. - Узнаешь, Гришан?
   Оказалось - оба они были катерниками и как-то после набеговой операции
очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и
Володю они вспомнили, и сестру Нору.
   Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это
время говорила:
   - Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется,
что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо...
   Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С
их точки зрения, был только один выход - увидеть командующего.
   - Поздно, - усомнился Володя.
   - Он в это время всегда в штабе, - сказал Гриша.
   - Это точно, - подтвердил Миша. - Адмирал раньше двух из штаба никогда
не уходит.
   - А пустят?
   Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые,
энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были
действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
   - И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, - сказал Гриша.
   - Тут на прорыв надо ориентироваться, - решительно заявил Миша, - тут -
или пан, или пропал...
   До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как
за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно
его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание
штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши
просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
   - Теперь дело ваше, - сказал он торопливо, - прорывайтесь...
   Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную
ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми
жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
   - Полный вперед! - приказал Гриша.
   - Смелость и честность! - посоветовал Миша.
   - Никаких предисловий, - наказал снизу адъютант Гена, - он этого не
любит.
   И тотчас же втроем они оказались в большом темном кабинете, где только
на письменном столе горела затененная абажуром лампа.
   - Кто? - спросил адмирал, когда они вошли после положенного "просим
разрешения".
   Володя доложился по форме. Щелкнул выключатель, адмирал включил люстру,
и Устименко сразу увидел того, кто командовал флотом, в котором он служил.
Он был совсем еще молод - этот уже прославленный в нынешнюю войну
флотоводец, - по виду командующему нельзя было дать более сорока лет. Его
волосы цвета перца с солью открывали высокий лоб, из-под очень темных
бровей спокойно смотрели усталые глаза человека, который уже давно не
высыпается.
   - Так, ясно, - сказал командующий после паузы. - А вас сопровождает
эскорт торпедных катеров?
   - Иначе я бы не смог к вам попасть, - четко произнес Володя.
   - Ну а с этими орлами, естественно, смогли, - сказал адмирал. - Для них
нет преград, как пишут в нашей газете. Слушаю вас, майор!
   Устименко сделал шаг вперед и заговорил. Он ни на кого не жаловался, он
ничего не просил. Он просто рассказал про своих старух, какие они - эти
старухи. Он заявил, именно заявил, что приказом их необходимо перевести в
иные условия. Он решительно и твердо отказался от своего назначения в
госпиталь главной базы. И со свойственной ему жесткостью сообщил, в каком
тяжелом состоянии сейчас находится подполковник медицинской службы Оганян
и как ее надлежит - он так и сказал: надлежит - немедленно доставить в
медсанбат 126, о котором она так беспокоится, что даже "отболеть
нормально" вне своего хозяйства не сможет.
   - Требуется катер? - спросил командующий.
   - Так точно! - ответил Володя.
   Адмирал нажал кнопку и что-то коротко сказал в телефонную трубку.
"Эскорт торпедных катеров" быстро зашептал в оба Володиных уха какие-то
беспорядочно-восторженные слова, относящиеся к личности командующего.
Потом адмирал соединился еще с кем-то и приказал завтра в одиннадцать
ноль-ноль "подробно доложить". "Торпедные катера", распалясь, шипели в
Володины уши, "какой парень" - командующий.
   - Вы тот самый военврач Устименко, который вынул мину из разведчика?
   - Мину обезвредил сапер, товарищ командующий... Я же...
   - В общем, тот. И вы высаживались с десантниками на мыс Межуев?
   - Наш медсанбат был придан десанту, вернее, наши товарищи из
медсанбата...
   - Но вы там были - с десантом?
   - Так точно.
   - Вы прыгали в воду с парашютом? Доктора из ВВС вас привлекали к своим
опытам?
   - Да, к ним меня посылал генерал-майор Харламов. Я прыгал несколько
раз, но мне не везло, слишком рано подбирали...
   - Командующему ВВС вы писали докладную записку о ваших соображениях по
поводу переохлаждения летчиков в воде? Что он вам ответил?
   - Пока ничего...
   - Пока, - повторил адмирал. - Так. И про ожоги на кораблях писали?
   - Так точно.
   - Тоже ответа нет?
   - Нет, товарищ командующий.
   - Оно и понятно, - спокойным тоном произнес адмирал. - Большое
начальство занято. Попрошу: все это - переохлаждения и ожоги - суммируйте
и доложите мне в ясной и не для медика форме. Не нервничайте, катер
подойдет не раньше чем через двадцать минут. Садитесь. И вы, эскорт,
садитесь. Миша и Гриша, - вдруг с особым, непередаваемо насмешливым
добродушным выражением сказал командующий. - Группа прорыва. - И, быстро
повернувшись к Володе, спросил: - Чем сейчас командование может быть
полезно вашим докторшам? Особенно заболевшей Оганян?
   - Добрым словом, - сказал Володя. - Остальное приложится.
   - Да, доброе слово, - задумчиво и медленно сказал адмирал. - Ну что ж,
за этим дело не станет.
   Поднявшись, он оглядел Володю и, неожиданно усмехнувшись, произнес:
   - Странно, что вы врач.
   - Почему? - удивился Володя.
   - Из вас бы подводник недурной получился по характеру. Командир рейдера
из тех, которые уходят в автономные плаванья. Слышали о таких? Впрочем,
может быть, и в вашей профессии нужны такие характеры?
   Он протянул Устименке горячую руку и с улыбкой добавил:
   - В случае необходимости прошу приходить. И можете без эскорта, Миша и
Гриша распорядятся заранее, их знакомый Гена все организует. Ох, уж эти
мне дружки!
   Проводив гостей до двери кабинета, он здесь за локоть задержал
Устименку и спросил у него негромко:
   - От Аглаи Петровны никаких сведений нет?
   - Нет, - ответил Володя. - И, думаю я, не будет. Может быть, Родион
Мефодиевич...
   - Он в походе, - сказал командующий. - И не скоро вернется. Ну что ж,
желаю удачи...
   Гриша и Миша еще раз проводили Устименку до пирса, помогли вместе с
дежурным мичманом и главстаршиной с катера снести Ашхен по трапу в
маленькую теплую каютку и, стоя возле Богословского, помахали Володе, как
старому другу. Нора сняла с Ашхен Ованесовны шинель, бережно укрыла ее,
потом долго развязывала платки, шали и косынки, которыми была укутана ее
дочка.
   - Теперь вылазь, Оленка, - сказала она наконец, - тут тепло, теперь уж
мы с тобой не пропадем, домой приехали. Дай дяде руку, поздоровайся, это
дядя доктор, Владимир Афанасьевич.
   - Здравствуйте, - очень серьезно сказала девочка, и огромные ресницы ее
медленно поднялись. - Я - Елена.
   - Здравствуй, Елена, - так же серьезно ответил Устименко. - Ты к нам в
гости едешь?
   - Нет, не в гости, - заплетая дочке быстрыми пальцами косичку, ответила
Нора. - Насовсем я ее взяла. Нашего папочку фашисты убили, а бабушка
умерла. Мы теперь с Еленой одни на всем свете, у нас из родственников
только папочкина сестра осталась, но она нас терпеть не может, ненавидит
даже. Конечно, она нервная...
   - Она меня била, - серьезно и строго сказала Елена. - Щипала и била.
Она нас ненавидит...
   Моторы завыли сильнее, волна ударила в левую скулу.
   - Вышли в море, теперь поболтает маленько, - сказал Володя. У него не
было больше сил глядеть на этих двух сирот.
   - Давящую повязку, - командовала в бреду Ашхен, - внутривенно -
хлористый кальций и подкожно - камфару. Да поворачивайтесь живее!



   ПРО ДЕВОЧКУ ЛЕНОЧКУ

   - Вы будете меня заменять! - велела утром баба Яга Володе. - В сложных
случаях я приказываю вам со мной советоваться. Если я, конечно, буду в
здравом уме. И не смейте смотреть на меня с выражением сострадания в
глазах, меня и так тошнит от этого проклятого сульфидина.
   - Не говори много, Ашхен, - прижимая руки к груди, попросила Зинаида
Михайловна. - Я тебя заклинаю.
   Оганян помолчала и распорядилась подать зеркало. С минуту она глядела
на себя, потом вздохнула:
   - А я, знаете ли, похорошела. Представляете, вдруг в гробу Ашхен
Ованесовна Оганян окажется вроде спящей красавицы, что-то в этом роде меня
очень утешало в детстве, какая-то сказка, кажется... Буду лежать такая
тоненькая, беленькая, с голубыми глазками. Впрочем, глазки в этих случаях
обычно закрыты...
   И она закрыла глаза, вновь засыпая.
   У перевязочной Володю поджидала сестра-хозяйка - огромная и толстая
Каролина Яновна. Она успела сама догадаться, кто станет заменять
подполковника Оганян, и осведомилась у Володи - какие последуют от него
приказания. С некоторым удивлением он ответил, что никаких особых
приказаний давать не собирается. Тогда Каролина Яновна, печально
прославившаяся в 126-м приторной вежливостью с начальством, так же как и
феноменальной грубостью с нижестоящими, в очень деликатной форме спросила,
как быть с девочкой Леной, которую Нора незаконно привезла в медсанбат и
поселила вместе с другими сестрами.
   - А сестры жалуются, что ли? - спросил Устименко.
   - Сестры имеют право, товарищ майор, на отдых.
   - Девочка им мешает?
   - Всякая девочка, если она недостаточно дисциплинирована...
   - Я вас спрашиваю - сестры жалуются или нет?
   - На сегодняшний день сестры не жалуются, но если они, товарищ майор,
будут возражать...
   - Тогда пришлите их ко мне. Еще что?
   - Еще - как быть с питанием девочки? Я не имею права за счет раненых и
больных, которые своею кровью...
   Не торопясь Володя взглянул в печально-лживые и лукаво-искренние глаза
сестры-хозяйки: разумеется, она не имеет права, конечно, кто станет с ней
спорить? Ну, а если не задаваться этим вопросом, а просто-напросто
наливать Норе в ее котелок чуть больше щей? И класть побольше гуляша? И
хлеба, который и так остается в медсанбате? Ведь девочка тоже хлебнула
военного лиха, оставшись без отца, погибшего в бою, и без матери, ушедшей
добровольно на фронт?
   - Пожалуйста, поймите меня правильно, - сказала Каролина Яновна. - Я
сама имею детей и являюсь им доброй матерью, но быть симпатичной за счет
вверенных мне раненых и больных...
   - Хорошо, - ответил Устименко, - мы подумаем над этим вопросом. А пока
позовите Нору, предложите ей расписаться на каком-либо бланке и выдайте
мой дополнительный паек...
   - Норе? - воскликнула, не сдержавшись, Каролина Яновна. - Весь паек?
   - Норе Ярцевой. Кроме табаку. Вам ясно?
   - Мне ясно! - скорбно вскинув подбритые брови, сказала Каролина. -
Будет исполнено, товарищ майор. Но имею ли я право лишать вас, ведущего
хирурга...
   - А уж это не ваше дело!
   Вечером он увидел Лену в тамбуре своей подземной хирургии - так
называлось отделение, которым он командовал: огромная палата была
вырублена в гранитной скале, был и коридор, и еще две палаты,
операционная, перевязочная, кубовая...
   - Здравствуйте, - сказала Лена.
   - Здравствуй, - ответил Устименко и немножко испугался, что девочка
будет благодарить за паек. - Ты тут зачем?
   - Разрешите мне петь, танцевать и рассказывать, - глядя на Устименку
снизу вверх из-под своих словно приклеенных ресниц, очень веско, достойно
и серьезно попросила девочка. - Я хорошо это умею. Особенно танцевать.
   - Сколько же тебе лет, Елена?
   - Будет десять.
   - Отчего же ты такая маленькая?
   - От недоедания. Это у меня и в поезде все спрашивали, и на пароходе. У
нас было очень тяжелое продовольственное положение.
   У Володи перехватило горло. Он покашлял.
   - А мама знает, что ты здесь?
   - Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас
разрешения петь, танцевать и рассказывать.
   - Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и
тяжело. Если им не понравится - не обижайся.
   - Я понимаю.
   Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и
глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.
   - Пошли, - сказал Устименко, - сообразим тебе халат.
   Но халат "сообразить" не удалось, не было даже приблизительно такого
размера. Тогда сестра Кондошина, которую Володя встретил на пути к
бельевой, придумала одеть Елену в мужскую бязевую рубашку, подпоясать
бинтом и закатать рукава. В это время за Володей пришел Митяшин: с мыса
Тресковского доставили раненых.
   - Идемте, - сказал Устименко, - а ты, Елена, действуй без нас.
   И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла,
подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре.
Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что
раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все
тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах
медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой
перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую
палату.
   Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем,
нагнулся к девочке и спросил густым басом:
   - Это какое такое привидение?
   Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и
он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую
она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.
   - Докладывайте, - велел Робинзон, - почему вы сюда заявились,
привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?
   - Я не знаю, - с присущей ей серьезностью ответила Елена. - Но только я
не привидение, я - девочка и пришла к раненым - петь, танцевать и
рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.
   - С ума сойти! - восхитился Робинзон Крузо.
   Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными
стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми
одеялами кое-где вздымались возвышения - Робинзон Крузо не совсем понятно
объяснил, что эти возвышения называются "зенитками". Кое-где в
полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное,
Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного
в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в
колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену,
и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.
   - Ты, Елена, не трепещи, - сказал ей Робинзон. - У Павлика ноги
обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно
современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна
температура держалась. Теперь - "зенитки". Это мы так про себя выражаемся,
а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар -
иголка через кость пропущена. А по существу вопроса, наш героический
старшина Панасюк никакой боли не испытывает. Верно, Аркадий?
   - А оно кто такое? - спросил Аркадий.
   - Сейчас представлю, - ответил Робинзон. - Пусть оно немного к нашему
зоосаду привыкнет...
   - Я уже привыкла, - спокойно сказала Елена.
   - Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
   И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
   - Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени... Как тебя
величать-то, девочка?
   - Елена. Ярцева Елена.
   - Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и
рассказывать. Вроде - она начинающий артист. Что ж, попросим?
   - Попросим! - донеслось с койки старшины Панасюка.
   И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно
благосклонно:
   - Пущай делает!
   - Давай, девочка, не робей!
   - Только первый бой страшен!
   - Шуруй на самый полный!
   Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на
которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его
доброе бледное лицо:
   - Песня. Под названием "Золотые вечера".
   - Что ж, хорошая вещь, - одобрил Аркадий.
   Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим
голоском:

   Пахнут медом,
   Пахнут мятой
   Золотые вечера...

   Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на
раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый
Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила
свою песенку, сразу же громко сказал:
   - Бис-браво-бис!
   - Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, - загадочно и поощрительно
произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
   Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло
несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего
лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай,
потому что и так было абсолютно тихо.
   - А теперь я вам скажу стих, - произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее
опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно
прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две
девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. - Стих, сочинение товарища
Маршака.
   Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в
подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей
пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только
лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли
хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
   - Давай, Ярцева, стих!
   - Не робей, Оленка!
   Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про
старушку:

   Старушка несла продавать молоко...

   В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не
читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от
себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и
раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на
глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:
   - Это да, старушка! Надо же...
   - А теперь я вам станцую! - объявила Елена, покончив со стихами.
   - Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, - ловко прыгая, опираясь на
костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным
участником концерта и даже его руководителем. - Внимание, товарищи, танцы!
   Третье отделение программы - танцы - прошло значительно хуже, чем
предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена
начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол
затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже
застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не
менее танец "Кабардиночку" Елена прервала на половине и очень
сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы
лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но
поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец
покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии,
сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.
   И Елена запела.
   Репертуар у нее оказался большой: и "Катюша", которая, как известно,
выходила вечером, и веселая песенка "Ни туда и ни сюда", в которой Елена
продергивала бесноватого фюрера, и даже "Я на подвиг тебя провожала..."
   Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату,
вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые
чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая,
порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе
жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене,
Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так
как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:
   - Об мою голову. Впоследствии разберемся.
   - Основание бы мне какое-либо, - еще вздохнул Митяшин. - Для
бюрократизма.
   - Основание - санитарка, - брякнул Володя.
   - Да какая же она санитарка, товарищ майор?
   Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из
подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул
уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли
бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:
   - Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека.
Человечество состоит из человеков. Елена - человек.
   - Оно так! - согласился Митяшин. - Боюсь, разговоров бы не было.
   - Это каких же разговоров?
   В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.
   - А таких! Нора - женщина интересная, представительная. Обратно же,
вдова. Вы - мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и
неженатый...
   - Я об этом слушать не желаю! - сказал Устименко.
   Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо,
Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел
температурный лист, посчитал пульс.
   - Что там у нас? - спросила Бакунина.
   - Все хорошо.
   - Хорошо ли? - не открывая глаз, усомнилась Ашхен. - Встану на ноги -
все узнаю.
   Потом она заговорила по-армянски.
   - Ругается, - улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна.
- Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда
другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.
   Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.
   - К нам прибыли два капитана, - сказала сестра Кондошина. - Вновь
назначенные...
   - Ну и пусть Каролина их устраивает, - ответил Устименко. - Я устал.
   - Они непременно желают вас видеть, - вздрагивая на морозе, пояснила
Кондошина. - Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна,
была у нас как-то...
   - Завтра! - сказал Устименко. - Завтра с утра. Ясно?
   Кондошина вздохнула:
   - Ясно!



   А ЕСЛИ ВАША ТЕТУШКА СДАЛАСЬ В ПЛЕН?

   - И все-таки без ваших многоуважаемых старух лучше! - сказала Вера
Николаевна. - Извините, воздух чище.
   Устименко молча закурил. Он понимал, что Вересова его нарочно
поддразнивает, и старался не раздражаться.
   - Ваша Ашхен - тиран, диктатор, деспот и Салтычиха, - произнесла она
давно приготовленную фразу. - Впрочем, вы ее достойный ученик. Даже Палкин
и тот жалуется, что при вас стало еще "безжалостнее".
   Сбоку, лукаво она взглянула на него. Он шел не торопясь, щурился на
светло-голубое весеннее небо, на белые барашки, бегущие по всегда
холодным, водам этого неприветливого моря. Сколько времени прошло, как он
тут? Сколько длинных, утомительных дней, недель, месяцев, лет, операций,
перевязок, пятиминуток, катастроф, побед, завоеваний, потерь? Сколько раз
он уезжал отсюда и возвращался в свои "каменные палаты", как пошучивала
Ашхен Ованесовна, сколько раз ему попадало от нее, сколько раз они
ссорились и целыми днями разговаривали только на официальном языке? А
разве теперь, когда старухи уехали, он не ловил себя внезапно на
интонациях Ашхен Ованесовны в перевязочной, даже в операционной? Разве не
замечал он в самом себе результаты ее трудной школы? И, если стал он не
таким уж плохим терапевтом, - разве это не заслуга тишайшей и кротчайшей
Зинаиды Михайловны с ее вдовьим, промытым тоненьким обручальным кольцом на
белой руке?
   - Устали в походе? - спросила Вересова.
   - Нет.
   - Зато загорели здорово. Сейчас у вас вид старого морского волка. Вроде
Миши и Гриши, они такие же загорелые от своих норд-вестов и штормов. И
похорошели вы очень, Владимир Афанасьевич. Сейчас все наши девушки совсем
с ума сойдут. Особенно ваша любимая Ярцева.
   - Как Елена?
   - Кое-кто, между прочим, считает, что она ваша дочка, - с ленивой
усмешкой ответила Вересова. - Даже находят некоторое сходство, например
ресницы. Это не так?
   - Не говорите пошлостей! - попросил он.
   Они свернули к скалам. Здесь начинался подъем. И березки тут росли -
маленькие и несчастненькие березки Заполярья.
   - Вы не удивились, что я вас встретила? - спросила Вересова.
   - Удивился. Зачем, действительно, вы меня встречали?
   - А я вовсе не вас встречала, - ответила она. - Я всегда к рейсовому
катеру хожу. Здесь действительно удавиться можно с тоски, в вашем
богоспасаемом заведении.
   - Вы бы работали побольше, не валили бы все на бедного Шапиро, глядишь
- и повеселее стало бы.
   - Узнаю интонации Оганян...
   - Очень рад, что я похож на нее.
   Вера вдруг крепко взяла его под руку.
   - Перестаньте, - горячо и быстро сказала она. - Я не могу с вами
ссориться. Это мучительно. Понимаете? Вы словно дразните меня, не говорите
со мной серьезно, какой-то дурацкий, иронический стиль, пикировки,
насмешки. Это невозможно! Я же человек, женщина, а не камень...
   - Собственно, о чем вы? - холодно осведомился он. - В чем я повинен?
   Она отпустила его локоть, он сбросил плащ, перекинул его через плечо,
переложил в левую руку, чтобы Вересова больше не трогала его, и молча
пошел дальше. Самым неприятным было, пожалуй, то, что он отлично понимал и
чувствовал в ней именно женщину. И она это знала. Так же как, впрочем,
знала и то, что он почему-то всеми силами противится неотвратимому, с ее
точки зрения, ходу событий.
   "Еще немного, и я просто сойду с ума, - вдруг с отчаянием подумала она.
- Уехать отсюда, что ли? В конце концов, это становится глупым, дурацким
фарсом! Я же в смешном положении".
   И тотчас же она ответила самой себе: "Почему это смешное положение? Ну,
люблю человека, который меня не любит, ну, другие видят это. Что же тут
смешного? Это даже трогательно. Добро бы я была дурнушкой, кособокой или
конопатой, но я ведь хороша собой, не хуже, если не лучше его. Это он
смешон, вот что - недотрога, Иосиф Прекрасный".
   Почти со злобой она взглянула на него. Он шел не торопясь, пожевывая
мундштук давно докуренной папиросы, о чем-то задумавшись. А навстречу ему
уже бежал распаренный, как после бани, толстенький Митяшин: докладывать,
пожимать руку, радоваться...
   - Ну, до вечера, - сказала она печально. - Мы еще сегодня увидимся...
   - Надо думать! - ответил он рассеянно и уже улыбаясь бегущему со всех
ног Митяшину. - Разумеется...
   Она обогнала его и пошла легким шагом вперед и, оглянувшись издалека,
увидела, как Митяшин что-то оживленно рассказывал Устименке, а тот кивал
головой и широко улыбался.
   В той землянке, где когда-то жили старухи и где теперь жил он один,
Устименко посидел на табуретке, выпил пустого чаю, еще покурил, потом
побрился, сходил в душевую, переоделся в другой китель, натянул халат и
шапочку и отправился смотреть свой медсанбат 126, который давно перестал
быть медсанбатом и превратился в госпиталь, но флот по привычке называл
госпиталь в скалах медсанбатом 126, или даже, по еще более старой
привычке: "У старух".
   Первой, кого он увидел в своей хирургии, была Елена. На сердце у Володи
сразу потеплело, он затаился в коридоре и увидел, как девочка в хорошо
сшитом, по росту, халате (у нее теперь был свой халат, очевидно), с
аккуратно и ровно подстриженной челкой, с широко раскрытыми серыми глазами
подошла к раненому, держа в руках миску с дымящимся супом, как присела
возле него на табуретку и принялась его кормить с ложки. Шагнув чуть ближе
к двери, Володя еще всмотрелся и вдруг заметил на халате девочки медаль.
Буквально не веря себе, Устименко вошел в палату, окликнул Елену, заметил
быстрый и счастливый блеск в ее глазах, сел рядом с ней на койку в ногах
того раненого, которого она кормила, и спросил:
   - Это что же такое, Елена?
   - Правительственная награда, - ответила она, слегка приспустив ресницы
на свой халат и вновь вскидывая их так, чтобы увидеть Володю. - Пока вы в
походе были, Владимир Афанасьевич, к нам адмирал приезжал, командующий, и
наградил меня от имени и по поручению. Медаль "За боевые заслуги". Вы
кушайте, дядя Коля, - сказала она раненому, - супчик же хороший, не с
тушенкой сегодня, а со свежим мясом.
   - Строгая! - заметил дядя Коля, плечистый мужчина с забинтованными
руками. - Строгая сестренка!
   - С вами иначе нельзя, - вздохнула Елена.
   - И давно тебе кормить доверили? - осведомился Володя.
   - А сразу после первого концерта. Это товарищ Митяшин меня мобилизовал.
Вы когда ему приказ _невыполнимый_ дали, они с мамой долго думали, до
самого вечера. И потом товарищ Митяшин как закричит...
   - Что - закричит?
   - Эврика, вот что. И тут меня мобилизовали. Видите, у меня полотенчико
есть чистенькое, чтобы на грудь раненому класть, а то они некоторые
неаккуратно кушают...
   - Ох, и хитрая она, как муха, - протягивая Елене губы, чтобы она их
утерла, произнес дядя Коля. - Знаете, товарищ доктор, с каким она
подходцем? Вот, допустим, раненый отказывается принимать пищу... Мутит
его, или вообще - страдания не может побороть, или сознательности
маловато, короче - отказывается. Знаете, что она говорит?
   - Говорю, что меня с работы уволят, - с коротким вздохом сообщила
Елена. - Как _не справившуюся_. А разве не уволят?
   Смахнув крошки с широченной груди дяди Коли, Лена ушла за вторым, а
дядя Коля сказал:
   - Ребятишка, а интереснее, чем кино. Придет да застрекочет - и на душе
потише. Ее у нас "живая газета" прозвали. Это она при вас тихая, а с нами
- ну что вы! Пулемет!
   А поздним вечером Устименко учинил разнос всему личному составу
медсанбата 126, который имел теперь права госпиталя, завоеванные Ашхен
Ованесовной тогда, когда она командовала тут, в скалах, и который теперь,
по словам Володи, "опустился", "развалился", "заелся" и представлял собой
не что иное, как "сборище лениво думающих или вовсе не думающих малых и
больших начальников и их подчиненных, желающих непременно тоже быть
начальниками".
   Покуда он говорил свою речь, Митяшин написал ему записку: "На завтра
намечаем партийное собрание, будем вас принимать в партию". Володя
прочитал. Митяшин в это время глядел на него выжидательно. Володя сразу
понял Митяшина, а тот по внезапному блеску Володиных зрачков тоже понял,
что допустил непоправимую ошибку, накропав это предупреждение: именно
сейчас-то Устименко, закусив, что называется, удила, займется порчей
отношений...
   И неглупый Митяшин не ошибся.
   Уж что-что, а портить отношения Устименко умел. Первый же удар он нанес
самому тишайшему и никак не ожидавшему этого удара Митяшину. Почему вышел
из строя движок электростанции, да вышел так, что и по сей день не
отремонтирован? Интересно, чье это заведование? И как случилось, что
Митяшин, "проболтавшись" несколько суток в управлении тыла и даже
проникнув к самому генералу, ни словом не обмолвился об аварии? Не хотел
получить взыскание? Ну, а каково работать в операционной, когда там
лампочки горят вполнакала и, оперируя, хирурги все время нервничают, что
останутся и вовсе без света? Это, товарищ Митяшин, быть может,
способствует успеху дела? "Споспешествует?" - как выразился Володя,
вспомнив Полунина и его лексикон. Или они тут забыли, что война
продолжается?
   Митяшин заморгал, попросил слово для справки.
   Устименко ему не дал. Следующий удар он нанес Каролине Яновне -
сестре-хозяйке, которая с самого начала собрания места себе не находила,
так как заметила на столе рядом с майором Устименкой закрытый котелок и
догадалась, что в этом котелке.
   "Когда он успел только - проклятый - проскочить в кухню? - спрашивала
себя Каролина Яновна, пропуская мимо ушей разнос Митяшина. - Когда он
только просунулся туда, проныра, ни дна ему, ни покрышки! Ведь я почти-то
и не уходила, только на часок, не более, - соснуть, да и кок мне ничего не
докладывал! Ну погоди же, кок!"
   А кок хитренько улыбался: его дело правое, у него и свидетели имеются -
дежурные по кухне, несчастье же с каждым может случиться, ну подгорел
супешник, мало ли, так ведь предупреждение было сестре-хозяйке? Пусть
рискнет отмежеваться! И про то, как, сняв пробу, она приказала только для
врачей еще один суп сварить, а в подгорелый лаврового листу кинуть, - он и
про это доложит. Пусть на губу отправит, но и чертовой Каролишке
несдобровать. Уж этот припечатает, уж обласкает. С этим сама Ашхен ангелом
покажется!
   И Володя припечатал и обласкал. Суп пробовали все врачи, а Митяшину
_приказано_ было попробовать. И Каролина тоже попробовала суп, и кок,
сделав оскорбленную мину, похлебал своего супу.
   - Вера Николаевна, - повернулся вдруг Володя к Вересовой, - сегодня
снимать пробу обязаны были вы?
   - Я, товарищ майор, - весело и спокойно подтвердила она. - Мне принесли
в землянку обед, я и попробовала...
   Смеющимися глазами она обвела собравшихся и добавила:
   - Так же часто делается, и повсеместно...
   Многие засмеялись, но Устименко не улыбнулся.
   А Митяшин стал еще печальнее. Он больше других знал и понимал нового
начальника и угадывал, чем все это кончится.
   После истории с супом Устименко приказал непротивленцу - санитару
Палкину - "дать подробные объяснения по известному ему делу". Гришка
Распутин, у которого был нынче такой вид, будто Пуришкевич с Юсуповым его
уже убили, он немножко полежал в земле и явился в медсанбат 126, поднялся
со скамьи и стал хватать ртом воздух, изображая болезнь.
   - Сердечную недостаточность представляет, - брезгливо сказал Митяшин. -
Наловчился, прямо артист...
   - Мы ждем, Палкин! - произнес Устименко.
   И Гришка Распутин стал торопливо рассказывать, как крал консервы. Он
рассказывал подробно и при этом доверительно улыбался, словно все те, кто
тут собрался, были если не его соучастниками, то такими людьми, которые не
могут его не понять, потому что они ведь тоже люди со всеми свойственными
людям недостатками. Говорил и спрашивал быстро: "Не правда ли?", "Ежели
что плохо лежит, то и не так уж грех велик?", "Виноват-то разве я?
Искушение виновато и тот, кто об этом искушении не подумал, разве нет?"
Все молчали, никто не глядел на Палкина-Распутина, у всех было тяжело на
сердце, всем было тошно и стыдно. И оттого, что Палкин воровал казенное
добро уже давно и многие об этом догадывались, но молчали из глупой
брезгливости, и потому, что он не рассказал все, как было по правде, а
словно бы своими вопросами нащупывал, как и что говорить, и еще оттого,
что многим из здесь присутствующих он оказывал всякие мелкие, не совсем
законные услуги, - доктора, санитары, сестры, нянечки мучились и хотели
только одного: чтобы это все поскорее кончилось. Но Устименко, который,
видимо, и сам мучился не меньше других, не позволил ничего, как говорится,
обойти молчанием в этой истории, и вышло так, что даже Каролине Яновне
пришлось подняться с места и подробно объяснить одну комбинацию, на
которую намекнул уже показавший свои клыки непротивленец Палкин. Погодя
поднялась со своего места, у самого входа в столовую, тихая и часто
краснеющая сестра Кондошина и неожиданно громким голосом быстро
заговорила:
   - Правильно сделал товарищ майор, что вскрыл этот гнойник. Я давно знаю
Владимира Афанасьевича, он сам больше всех переживает. И я должна сказать,
я обязана, и пусть все скажут...
   Она помолчала, собираясь с силами, доброе лицо ее совсем побледнело,
потом она нелепо всплеснула руками и воскликнула:
   - Как же получилось? Я, член партии с двадцать четвертого года, тоже,
выходит, наших раненых обкрадывала? За краденые консервы я этому гаду
водку дала, а консервы в посылке отправила. Значит, я вместе с ним? Но
ведь я же не знала! Ведь разве ж я думала?
   - Думали, сестра Кондошина, - негромко прервал ее Устименко. - Чего уж
там! Неясно, нечетко, но думали: откуда у Палкина эти большие банки
консервов? Ведь не могло же это вам не прийти в голову...
   После Кондошиной говорила Нора Ярцева, ей было жалко Палкина, и она
сказала, что, может быть, следует решать этот вопрос по-доброму, хоть,
конечно, эта история и противная. Имеет ли смысл позориться перед всем
флотом, перед санитарным управлением, перед большим начальством? Голос
Норы вздрагивал, и всем было понятно, как ей стыдно за доброе, не
запятнанное до сих пор имя медсанбата, как ей больно, что и на старух
падет часть вины за давно ворующего Палкина, как горько ей, что теперь
раненые будут говорить: лечат у них ничего, да вот харчи воруют, спасения
нет...
   Капитан Шапиро тоже поддержал Ярцеву, и к нему, по-прежнему весело
блестя глазами, присоединилась Вересова. Она была "целиком за доброту".
Конечно, Палкина следует наказать, но только не вынося сора из избы. Ведь
все равно теперь пропавшее не вернуть!
   Вера Николаевна говорила так искренне, так доброжелательно и так
откровенно, что ей, в первый раз за этот вечер, даже похлопали, и довольно
громко. Володю же слушали сдержанно, даже угрюмо. Но он знал, что так
будет, и шел на это, когда начал свою короткую речь.
   - Доброта бывает разная, - сказал он, обводя пристальным и упрямым
взглядом собрание. - И мы, медики, разбираемся в этом не хуже, а лучше
людей иных профессий. Разве желает зла бабушка внучонку, когда, не
понимая, что такое "острый живот", кладет ребенку грелку, предопределяя
роковой исход? И разве не добр тот юный, неопытный, непрофессиональный
хирург, который, вняв просьбам раненого, сохраняет ему, допустим,
некротизированную ногу, а потом теряет человеческую жизнь? О Палкине я не
спорю, история с ним мне ясна, тут я приму решение как командир. Речь идет
о другом: о том, как нам жить и работать дальше. Быть добренькими?
Простить добрую Веру Николаевну Вересову за то, что она, пренебрегая своим
воинским долгом, своей честью врача - не глядите на меня так укоризненно,
капитан Шапиро, эти слова относятся не только к переднему краю, а и к нам
в равной мере, - так вот, простить за то, что она съела вкусный,
специально ей предназначенный суп, а раненые свою подгорелую баланду
вылили? К этому вы ведете, товарищи? Этого хотите? Или товарища Митяшина
погладить по головке за то, что он, видите ли, "забыл" в управлении тыла
поднять вопрос о движке? Ну, а если у меня сегодня ночью погаснет свет в
подземной хирургии, тогда как? Ждать ваших керосиновых ламп? А в каком они
у вас состоянии - лампы? Что ж, я смотрел, знакомился! В препаршивом
состоянии! Ну, а в темноте-то оперировать - еще наука не дошла. Значит,
быть к Митяшину добреньким, а к тому солдату Иванову или Петрову, которого
мне в операционную принесут, - каким быть? Подскажите, добренькие!
Научите!
   В низкой столовой нетерпеливо задвигались, заерзали. Кто-то у стены
тяжело вздохнул.
   - Служить, так не картавить, а картавить, так не служить, - слышал я
такую старую пословицу, - сурово сказал Устименко. - Иначе у нас дело не
пойдет. А что касается до того факта, разумеется прискорбного по сути, что
подполковник Оганян узнает о нашем позоре, тут ничего не попишешь! Хотел
бы я получить от нее письмо и зачитать это письмо вам. Что касается
доброты, то ее понятия на этот счет вам хорошо известны...
   Такими словами Устименко закончил свое выступление к закурил папиросу.
Он был теперь один, никто даже не глядел на него, все выходили отдельно от
него, своими группками. И только издали на него остро поглядывал Гришка
Распутин, дожидаясь, наверное, когда все выйдут. Но и тут он не решился
подойти к Устименке - не такое было лицо у майора, чтобы стоило затевать
разговор.
   Едва только Володя сел на свой стол, чтобы начать сочинение приказа, -
зазвонил телефон.
   - Неужели вы мне выговор закатите? - спросила Вересова.
   - Обязательно.
   - Но это же не по-джентльменски, - посмеиваясь, сказала она. - Женщине,
которая смертельно в вас влюблена, и вдруг вместо орхидей или, в крайнем
случае, ромашек - выговор.
   Он молчал.
   - Где-то я читала такое название, - тихо и быстро сказала она. - "Лед и
пламень". Это про вас.
   - Слишком красиво.
   - А вы разве не любите, чтобы было красиво? Сегодня-то какую речугу сам
отхватил: "...пренебрегая честью врача, воинским долгом"! Цветков и тот бы
позавидовал. Что же вы молчите?
   - Я занят, пишу приказ.
   - Это в смысле: оставьте меня в покое? А вот не оставлю. Возьму бутылку
вина и приду к вам. Ну отвечайте же что-нибудь!
   - Спокойной ночи! - угрюмо сказал он и положил трубку.
   Наутро приказ был объявлен. Выговоры получили Митяшин, Каролина Яновна
и кок. Строгий выговор он вынес Вересовой.
   - Почему же мне одной строгий? - уже зло, без обычной своей усмешки,
спросила Вера Николаевна. - Не слишком ли сильно, Владимир Афанасьевич?
   - Вы - офицер! - взглянув ей в глаза светло и прямо, сказал он. - А я
не могу поступать иначе, чем думаю...
   В полдень забрали Палкина, ордер на его арест был оформлен прокурором
флота.
   А на восемнадцать ноль-ноль было назначено партийное собрание.
Собрались коммунисты на горушке, повыше своего госпиталя, у гранитной
скалы. Было тихо, чуть туманно, непривычно тепло, у пирса гукали буксиры,
автомобильными голосами перекликались мотоботы и катеришки. Высоко над
головами, в сторону фиорда Кювенап, строем клина прошли самолеты.
   - Война-войнишка, - сказал сидевший рядом с Володей рыжий и остроглазый
раненый. - Встречи, и расставания, и различные воспоминания. Не
припоминаете меня, товарищ майор?
   - Будто где-то видел...
   - А я вас не за-абуду! - с растяжечкой сказал раненый и, с серьезным
видом прицелившись калошкой костыля, придавил огромного паука, вылезшего
на валун. - Не-ет, не забуду! Так не можете припомнить?
   - Вы из авиации?
   - Зачем из авиации. Мы люди наземные! Желаете закурить?
   Володя закурил.
   Снимая на ходу халат, из-за скалы появился капитан Шапиро -
буйноволосый и бледный, за ним шел Митяшин и нес маленький столик, к
которому кнопками, чтобы не сорвал ветер, была приколота кумачовая
скатерть. За Митяшиным сестра Кондошина несла портфель, в котором
(Устименко знал это) лежало его личное дело.
   - Я извиняюсь, - запыхавшись, сказал Митяшин, - припоздали маненько, да
вот капитан Шапиро срочно швы накладывал, у Еремейчика неприятность вышла,
решил, медведь эдакий, попробовать силы - бороться. Ну и поборолся.
Значит, будем начинать? Как с кворумом? И может быть, бросим курить,
товарищи, будем уважать партийное собрание?
   Санитар Белкин негромко засмеялся: Митяшин всегда забывал, где можно
курить, а где нельзя.
   Выбрали президиум, потом Кондошина огласила просьбу таких-то товарищей
присутствовать на собрании, Володя фамилий не расслышал. Неслышными шагами
из-за Володиной спины появилась Нора Ярцева, шепнула ему на ухо: "Вы,
товарищ майор, не волнуйтесь, все хорошо будет!" - улыбнулась и исчезла. И
Каролина Яновна величественно и приветливо кивнула Володе головой, словно
подбадривая и сообщая, что зла на него и не помнит.
   Митяшин быстро и ловко установил свой столик, положил на скатерть
Володино личное дело, сестра Кондошина объявила повестку дня, и капитан
Нестерович из Политуправления флота подвинул к себе папку с таким видом,
словно узнает сейчас что-то чрезвычайно важное и новое, чего до сих пор ни
одна душа не знала.
   Когда Володя рассказал свою "автобиографию", как выразилась сестра
Кондошина, над расположением бывшего медсанбата 126 в сторону фиордов
опять прошли бомбардировщики, и он проводил их взглядом. Ему уже не раз
доводилось летать на ДБ-3 со всякими специальными медицинскими заданиями,
в авиации у него были друзья, и ему показалось, что они его видят оттуда и
знают, какой у него день нынче. И все другие присутствующие на собрании
тоже посмотрели в бледно-голубое вечернее небо Заполярья. Здесь перебывало
много летчиков - и среди тех, кто шел сейчас на бомбежку, наверное, у
сестер, и санитарок, и докторш был не один знакомый. А сестра Люся даже
вздохнула, и ее старшая подруга Нора быстро и укоризненно на нее
поглядела, как бы говоря, что по этому стрелку-радисту, который и письма
не удосужился написать, нечего тужить.
   - Вопросы к доктору... к майору товарищу Устименке имеются? - спросила
сестра Кондошина.
   Володя стоял неподвижно. Легкий ветер с моря трепал его волосы, усталые
глаза смотрели строго и спокойно, загорелое лицо побледнело: он устал
нынче, весь день ему пришлось оперировать на базе у катерников, потом
разбирался тут, у себя...
   - Имеется вопрос, - значительно покашляв, произнес капитан Нестерович.
- Вопрос у меня к майору Устименке. Вот вы заявили, что матери не помните
и что воспитывались у своей тетушки, так, кажется, у некой Устименко Аглаи
Петровны. Вы заявили также, что всем обязаны ей и своему отцу, погибшему в
спецкомандировке. Вы также сообщили партийному собранию, что Аглая
Петровна Устименко до лета тысяча девятьсот сорок второго года
поддерживала с вами письменную связь, а теперь вы не имеете От нее писем.
Мне бы хотелось уточнить эту часть вашего выступления. Как вы сами
предполагаете, где в настоящее время находится ваша тетушка?
   - На войне случается - убивают! - угрюмо ответил Володя.
   - Это мы знаем! - неприязненно произнес Нестерович. - Но это не ответ,
это демагогия. А если ваша тетушка сдалась в плен или сотрудничает с
фашистскими выродками?
   - Послушайте, товарищ капитан, я извиняюсь, - привставая, сказала
сестра Кондошина. - Послушайте...
   Нестерович тоже встал со своего камня.
   - Вопрос задан майору Устименке, - произнес он раздельно. - И Устименко
должен мне ответить.
   - Хорошо, я отвечу, - не сразу сказал Володя. - Пожалуйста! Не знаю,
что случилось с Аглаей Петровной. По всей вероятности, она погибла. Но я
лично не встречал в жизни человека чище, лучше и идейнее, чем моя тетка,
понятно это вам, товарищ капитан? И покуда я жив, никто при мне не посмеет
безнаказанно даже заподозрить ее в том, о чем вы тут толкуете.
   - Почему же это вдруг не посмеет?
   - А потому, что я не позволю.
   - То есть как это вы можете _не позволить_?
   - А как про мамашу свою родную не позволяют говорить! - вдруг сиплым и
бешеным голосом крикнул с места старший сержант, предлагавший Володе
закурить. - Не слышали? Как про сестренку, как про батьку, не осведомлены?
   - Я предполагаю, что вопрос ясен, - сказал капитан Шапиро. - Согласны,
товарищи?
   - Тем более что дети за родителей не отвечают! - довольно ядовито со
своего места сказала сестра-хозяйка Каролина Яновна. - Так же, как,
впрочем, родители за детей...
   - Я отвечаю, - спокойно и твердо прервал Каролину Устименко. - Я несу
полную ответственность за Аглаю Петровну, как и она за меня, предполагаю,
хоть она мне не мать, а тетка. Но мне она больше чем мать, потому что быть
хорошей матерью - это норма поведения, а _затруднить_ свою молодость, да
молодость еще к тому же красивой и одинокой женщины, судьбою племянника,
отдать этому племяннику душу, с тем чтобы воспитать из него советского
человека, да еще с этим мальчишкой мучиться, потому что он и воображалой
был, и гением себя пытался утвердить, и учился через пятое на десятое, -
это все, знаете ли, не так просто. И каким же бы я оказался подлецом, если
бы здесь позволил себе поддаться на вопрос капитана Нестеровича и хотя бы
даже усомниться, только на одну секундочку усомниться в порядочности Аглаи
Петровны? Да и заявление такого... усомнившегося... разве могло бы быть
рассмотрено?
   Он помолчал, словно бы задумавшись, потом встретил чистый и ясный взор
Норы Ярцевой, сидевшей прямо против него, и, обрадовавшись этому верящему
и не сомневающемуся взгляду, сказал громко, раздельно, веско и убежденно:
   - Нельзя не доверять! Ничего нет страшнее взаимной подозрительности! И
никто меня не убедит не доверять тому, кому я верю. Иначе бы я не смог
жить! Разве можно жить без веры в своих товарищей, даже когда ругаешь их и
ругаешься с ними? Нет, нельзя! А воевать? Подавно нельзя! Ничего нельзя,
не веря, разве я не прав?
   - Правильно! - резко отрубил Митяшин. - Вопросов больше нет? Кто желает
высказаться? Вы садитесь, товарищ Устименко, присаживайтесь на камешек...
   Володя сел и обтер потный лоб платком. Нестерович все рылся в его
личном деле, и это почему-то оскорбляло Устименку. Он даже плохо слышал,
как капитан-лейтенант Козюрин читал собранию письмо от своей мамаши,
адресованное "тому нашему замечательному советскому доктору, который тебя,
мой сыночек дорогой, выходил и вызволил из беды не хуже, а лучше, чем я".
   После Козюрина говорил военфельдшер Митяшин, Володин поручитель, потом
читались письма Ашхен Ованесовны и Бакуниной. Ашхен тоже была Володиной
поручительницей, но теперь написала еще собранию письмо, и покуда сестра
Кондошина читала, плохо разбирая почерк Ашхен, все собрание улыбалось,
потому что всем слышался голос подполковника Оганян - властный и
отрывистый, а когда она стала читать письмо Зинаиды Михайловны, все
услышали кроткие интонации Бакуниной, ее деликатную манеру не приказывать,
а просить, и все даже увидели ее милую улыбку. А когда Кондошина прочитала
о приветах "нашему замечательному, незабываемому, стойкому коллективу",
все зааплодировали, и, пока хлопали, Митяшин успел сказать Володе:
   - Видите? Верят в нас старушки, приветствуют коллектив. Не так-то уж мы
и плохи...
   - А разве я не прав был вчера?
   - Наверное, правы, - неохотно ответил Митяшин. - Только уж больно
круто, товарищ майор...
   Последним попросил слова старший сержант Сашка Дьяконов. И как только
он встал, опершись не без некоторой картинности на свой костыль, Володя
вдруг сразу вспомнил все: вспомнил этот лихой блеск глаз, эту победную
улыбку, этот чубчик, нависающий на изломанную бровь, и характерный
сиповатый голос.
   - Моя речь будет короткая, многоуважаемые товарищи! - сказал Дьяконов,
внезапно взволновавшись и слегка подпрыгивая при помощи костыля. - Не
задержу ваше внимание слишком долго. Что же касается до моей личной
автобиографии, то она неважная, я ее упоминать стесняюсь, был я, короче,
блатной парнишечка. Понятно вам? Уточнять не стану, но войну начал в
штрафниках, где не задаром находился, как некоторые предпочитают на себя
клепать, а за дело. За некрасивое дело. Ну, естественно, там узнал что
почем и смыл с себя кое-что своей кровью. Постарался, конечно, чтобы моей
было поменьше, а фашистской побольше. Вот оттуда меня и вынул наш
героический знаменитый капитан Петр Кузьмич Леонтьев, прославленный на
весь наш Союз. И должен был я ему доказать, что он не ошибся в своем
доверии к такому человеку, как я. Хорошо доказал, в газетах было, как
доказал, а когда, доказавши, полз до дому, до хаты, - тут меня и
навернуло. Ну, думаю, пропал Сашечка! Конец тебе, пупсик! Сгорел, как
бабочка, не доложив свои конечные результаты. Короче, притопал в боевое
охранение и стал там просить провожатых, поскольку в меня попала мина и не
взорвалась в моем организме, а застряла в плече...
   - Ой! - громко воскликнула Нора.
   - Точно! - строго подтвердил Дьяконов. - Засела под лопаткой и сидит,
одно только лишь оперение из меня возвышается, а взрыватель ушел во
внутренности, и никому не известно, что там происходит...
   Володя опустил голову. В основном Сашка рассказывал правду, но эта
правда поросла теперь такими небылицами, что Володя только крякал да
вздыхал, слушая о том, как "военврач Устименко, не дрогнув своим
мужественным лицом и весь собравшись в своей стальной воле, поставил
задачу разминировать этого боевого товарища..."
   Все слушали Дьяконова затаив дыхание, женщины часто вздыхали и ойкали,
Митяшин сосредоточенно посапывал, и странно - никто ни разу не подивился
тем коленцам, которые отрывал рассказчик, никто не усомнился в правдивости
баснословных выдумок, никто не улыбнулся даже на выспренность Сашкиного
лексикона.
   "Что же это все такое? - удивленно и счастливо думал Володя. - Я вчера
им невесть какие горькие слова говорил, а они сейчас с радостью верят
легенде обо мне, нелепице! Значит, они хотят в меня верить? И каким же я
теперь обязан стать, если даже Каролина Яновна и та хлопает Дьяконову, да
еще с восторгом?"
   Дьяконову сильно хлопали, но он властной рукой остановил аплодисменты
и, обращаясь к Володе, почти крикнул:
   - А что вы так за вашу тетю высказались, товарищ майор, то честь вам и
хвала! Вот мне Леонтьев поверил, и кого вы видите перед собой? Трижды
орденоносца и представленного к еще более высокому званию, не будем
уточнять - к какому. И тете вашей я благодарен, что она воспитала такого
интеллигента советского, как вы, а не жалкую прослойку или ничтожного
бюрократа, которые еще - не часто, но как редкое исключение - болтаются у
нас под ногами...
   И, превратившись мгновенно в памятник самому себе, Сашка Дьяконов вдруг
неподвижным взглядом надолго уставился в блеклые глаза капитана из
Политуправления, потом уперся костылем в камень, повернулся на собственной
оси и под бурные аплодисменты сел.
   Володю приняли единогласно.
   После собрания он еще раз обошел свою подземную хирургию. В большой
палате он остановился за спиной раненого, который, сладко вздыхая,
диктовал Елене, уже изрядно притомившейся за день, письмо:
   - Целую твои ноженьки и рученьки, запятая, и всю твою замечательную
фигурку, запятая, Галочка моя дорогая...
   Елена писала медленно, крупными, детскими буквами, положив лист бумаги
на книгу. От того, что бумага была нелинованная, строчки письма съезжали
вниз, Елена вновь поднимала их кверху, и оттого казалось, что она не
письмо пишет, а рисует змей - толстых и страшных.
   Рядом с треском "забивали козла", нежный голос по радио пел:

   Синенький скромный платочек
   Падал с опущенных плеч...

   - Дочке пишете, дядя Вася? - взмахнув ресницами, спросила Елена.
   - Какой дочке? - испугался дядя Вася. Потом подумал и подтвердил: -
Конечно, дочке, а кому же? Галочка - она дочка. Дальше пиши: "Днем и ночью
ты у меня перед глазами, - запятая, дочечка, запятая, - по тебе с ума
схожу, как дикий зверь..."
   - Напугаете ребенка, - обходя кровать, сказал Володя. - Зачем же дочку
дикими зверями пугать...
   Тот, которого Елена называла дядей Васей, ненадолго смутился, потом
прямо взглянул Володе в глаза и сказал спокойно:
   - Она у меня смелая, дочечка, товарищ доктор. Не испугается!
   - Иди, Оленка, - велел Володя. - Я за тебя допишу...
   Сел на ее табуретку, быстро переписал написанное и спросил:
   - А дальше?
   - Дальше? Дальше так: если ты меня забудешь, я пропаду, потому что ты
моя любовь. А любовь, товарищ доктор, напишите с большой буквы.
   - С большой... - повторил Володя. - Можно и с большой, это как вам
будет угодно!






   В ПРЕДПОЛАГАЕМЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ...

   Флагманского хирурга на главной базе не оказалось - Алексей
Александрович оперировал где-то в авиации, кажется в госпитале у Левина, и
там заночевал - так объяснил Володе толстогубый дежурный. И никакого
гостеприимства толстогубый, не в пример всем известным Володе докторам, не
проявил. Он ответил на вопросы этого бледного от усталости майора
медицинской службы - и только. "Да и не гостиница тут, в конце концов", -
вяло оправдал своего коллегу Володя и опять вышел к заливу - под холодное
полуночное солнце.
   В небе было неспокойно: теперь-то уж Устименко научился разбираться
даже в далеких звуках авиационных моторов - отличал свои бомбовозы от
немецких, да и истребителей не путал, как бы высоко они ни проносились. Он
ясно различил тупой, торкающий, с захлебыванием звук идущей на город
армады вражеских бомбардировщиков и сразу услышал дробные, торопливые
удары зениток с транспортов и батарей. Опять заваривалась каша...
   "Это из-за каравана", - подумал Устименко и вспомнил давешних моряков в
госпитале на горе - англичан, американцев, негров, вспомнил обмороженного
малайца, умершего на операционном столе, и сердитые слова генерала
Харламова:
   - Разрази меня гром, не понимаю я, почему столько обмороженных.
Решительно не понимаю!
   К порту прошли истребители, из-за сопок вдруг вывалился неправдоподобно
огромный, весь в черном дыму, кренящийся на левое крыло немецкий бомбовоз;
ревя моторами, пронесся над зданием штаба и госпиталем, весь залился
пламенем и рухнул совсем неподалеку, где-то за поселком Вдовьино. А
истребитель, срезавший бомбовоз, сделал над главной базой круг и вновь
устремился в самое пекло - к порту.
   Медленно, усталым, тяжелым шагом поднялся Устименко по прорубленным в
скале ступенькам и открыл дверь в низкий барак, именуемый тут гостиницей.
Девушка со злыми бровками, в накинутой на плечи короткой матросской
шинельке, быстро обернувшись, даже без его вопроса сказала, что никаких
мест нынче нет и, разумеется, не будет.
   - А может быть, как-нибудь? - осведомился он, презирая себя за свой
неопределенный и неуверенный тон. - Собственно, я мог бы и на полу... Мне,
понимаете ли, абсолютно негде и в то же время необходимо...
   Ему всегда отказывали, если он спрашивал для себя хоть самую малость. И
никогда не отказывали, если он спрашивал для других. По всей вероятности,
все зависело от тона, от собственного поведения, от несолидности, которую
он никак не мог в себе победить. "Вы, Володечка, не солидный, - пинала его
в свое время Ашхен Ованесовна, - вы какой-то совершенно взрослый
мальчишка! Не понимаю, как вам могли дать майора. Майоры такие не бывают,
правда, Зиночка?" - "Конечно, не бывают", - соглашался и он.
   Но почему бы в данном, например, случае не отнестись к себе как к
постороннему майору медицинской службы, который должен, в конечном счете,
ночевать? Ведь этот самый майор нужен войне, если его одевают, кормят,
выплачивают ему денежное содержание? Так заступитесь же за майора, за
Устименку! Не мямлите! Не теребите пуговицу на шинели! Потребуйте для
Устименки, как требуете для своих подчиненных или для своих раненых, как
требовали для Елены Ярцевой - помните, как вы скандалили из-за нее даже с
начальством?
   - Слушайте, товарищ военврач, - сказала девушка со злыми бровками, -
какой вы принципиальный, что над душой стоите! Или вам не ясно? Нету
помещения!
   Ох, поставить бы ее на место, сказать бы ей что-нибудь тем железным
голосом, которым он умел разговаривать у себя даже с Каролиной Яновной,
показать бы ей, что такое волевой командир!
   Впрочем, об этом он раздумывал уже много позже, еще раз прогулявшись по
базе и остановившись возле маленького зданьица, внутри которого что-то
пофыркивало и ритмично плескалось.
   И Володя сразу догадался, что это за здание: это новая и уже знаменитая
баня главной базы, об этой бане он недавно читал во флотской газете нечто
вроде оды - эдакое восторженное, с большим количеством восклицательных
знаков.
   Ну и прекрасно!
   Если ему совершенно негде ночевать, то он помоется.
   "Чего не доели, то доспим", - как говорил старшина Шилов, когда их
выбросило в прошлом году на Малый Тресковый остров.
   Он, Устименко, помоется, отогреется и подремлет. В такую "летнюю"
заполярную ночь больше всего хочется согреться!
   Полундра, фрицы! Майор медицинской службы Устименко теперь знает, что
ему делать. У него в сумке смена белья и носки! У него есть мыло! Что же
касается мочалки, то он ее одолжит у доброго человека! Вот как все будет.
   Откуда к нему пристало это слово - "полундра"? Ах да, конечно, из
газеты: "От Баренцева до Черного", "В частях и на кораблях", "Полундра,
фрицы, здесь стоят матросы". Такую шапку ежедневно видел он на второй
полосе флотской газеты...
   Ужасно все-таки глупо, что он не поставил на место ту, с бровками, из
гостиницы. Ведь он не баклуши бил, он трое суток оперировал, почти трое
суток. Он оперировал, и его кололи кофеином, чтобы он не заснул стоя, а
поспать его не пустили в этот барак. Полундра, фрицы, он напишет об этом
факте в газету нечто жалостное и даже рвущее душу, под оригинальным
названием "Нечуткость", нечто такое, что поразит весь флот!
   Впрочем, главное - не заснуть в бане сразу.
   Нет, он не заснет.
   Он голый, и вокруг него голые. Нагие, как пишут в книгах. Или
обнаженные. Рядом на лавке какой-то обнаженный грузин - маленький,
мускулистый, верткий, весь, как мартышка, поросший крепкими темными
волосами. Он похлопывал себя по ляжкам, поколачивал ребром ладони плечи,
ловко, словно профессиональный банщик, массировал себе икры и колени. И
болтал. И все болтали - не баня, а какая-то психиатрическая лечебница.
   Посидели бы тихо и поспали бы, как славненько!
   Впрочем, спать, разумеется, не следовало.
   Полундра, фрицы, надо быть бдительным!
   Тут в бане можно, несомненно, встретить знакомого и умненько
напроситься к нему ночевать - вот для чего следует быть бдительным. Вдруг
тут окажется капитан-лейтенант Лошадный - ведь из него Володя вытащил
довольно корявый осколок, который, кстати, подарил Лошадному на память. Вы
помните товарищ Лошадный? Ах, в каюту бы к Лошадному! И вообще, мало ли
здесь подлодок, эсминцев, тральщиков...
   Но прежде всего следует заштопать носки. Как у всякого настоящего
старослужащего, у него в сумке есть и иголка и нитка. Но с глазами у него
произошло что-то такое, от чего он долго не мог попасть в игольное ушко.
Глаза слипались. В конце концов, щурясь, словно близорукий, подняв к
самому глазу игольное ушко, он прицелился и попал. Тотчас же не без
ловкости Володя пропустил иголку вокруг лохматой дыры в носке и крепко
подтянул. Получилось то, что на Украине называют "гуля". Гулю он размял
пальцами. Теперь следовало подготовить к ремонту второй носок. Размышляя
над разодранной в куски пяткой, он сунул иголку ушком вниз в щель лавки,
чтобы не затерялась. И тотчас же на иголку, весело что-то рассказывая, сел
заросший волосами грузин.
   Было даже неправдоподобно, что у такого мужественного, мускулистого
человека оказался такой визгливый голос.
   - Укусил! - кричал он, вертясь между обнаженными офицерами
военно-морского флота. - Укусил!
   Все повскакали со своих мест. И те, кто отдыхал после парной, и те, кто
только еще предчувствовал банные радости.
   - У него там нитка болтается! - крикнул сиповатым морским голосом
мичман в подштанниках и в кителе с орденами. - Он же на иголку сел.
   - Позвольте, я врач! - сухо остановил Володя мечущегося нагого грузина
и опустился возле него на корточки.
   Пострадавший тоненько всхлипнул.
   - Не лягайтесь! - профессионально-докторским голосом приказал Володя. -
Вовсе не так больно.
   - Не столько больно, сколько унизительно, - сердито огрызнулся
пострадавший.
   Кругом уже осторожно посмеивались.
   - Ничего смешного нет, - сам не веря собственному двуличию, произнес
Устименко. - Это свинство - швырять иголки по скамейкам.
   Когда "операция" закончилась, грузин горячо пожал Володину руку.
   - Не стоит благодарности, - все еще поражаясь своему умению лгать,
сказал Володя, - но, повторяю, это свинство.
   И скользнул вдоль стены. Ему показалось, что кто-то на него внимательно
взглянул, и "опасность придала ему мужества". Из бани он на всякий случай
пробрался в парную. Здесь его, конечно, не разыщут - в сладких стенаниях
парящихся, в клубах пара, в белесой мгле веселого банного ада. А если и
разыщут, он отмежуется. Прекрасно, если пострадавший - вольнонаемный. А
вдруг он полковник? Или, упаси бог, адмирал из строгих. И если прикажет:
   - А подать мне немедленно сюда этого буйного идиота с его иголкой!
   Иди тогда доказывай, что ты трое суток не спал.
   Его просто свело от чувства ненависти к себе.
   И оказывается, он лжец! Отвратительный, наглый и спокойный лжец!
Двуличнейшее существо!
   Или это тоже на почве переутомления?
   На всякий случай он еще вздремнул над своей шайкой с полчасика в бане.
Здесь было по крайней мере тепло, а кто знает, что ожидало его дальше на
этой славной базе, где столько больших теплых домов, в которые его никто
не зовет. И не так тут одиноко, как на гранитных скалах этой базы, и не
надо настраивать себя на мысли о "суровой и непередаваемой красоте
Севера".
   Но уж если не везет, то не везет, как сказала старуха Ашхен, когда он в
канун Седьмого ноября прошлого года, неловко повернувшись, вылил на себя
большую банку йода: едва он вышел из предбанника, как напоролся на
патруль. Уже миновало время - надо было иметь ночной пропуск, которого у
Володи, разумеется, не было. И он даже не сопротивлялся и не спорил - он
покорно пошел между автоматчиками-матросами, как имеющий опыт дезертир или
"матерый диверсант".
   "Полундра, Устименко, - думал он, - здесь стоят матросы. В сущности,
все устроилось отлично. Теперь мне есть где ночевать - на скамейке у
коменданта. Там, наверное, тепло и сухо и кто-нибудь из задержанных
угостит махоркой. Вот оно и счастье..."
   Рядом с ним шагал еще задержанный, и Володя не без внутренней тревоги
внезапно узнал давешнего грузина. К счастью, пострадавший оказался
штатским. На голове у него была мягкая шляпа, в руке он нес лакированный
чемоданчик и, по всей вероятности, был одержим теми же самыми мыслями о
невезении, которые огорчали и Володю.
   - Мой дорогой доктор! - сказал грузин. - Мой спаситель, не так ли?
Знаете, я как раз хотел с вами посоветоваться, но вы куда-то исчезли. Мне
фатально не везет именно с этой частью тела! Вы ничего не заметили, когда
удаляли иглу? В октябре месяце 1941 года я заснул, сидя на электрической
печке, вот в этом доме, у одного своего старого друга. Что-то там
включилось автоматически, и меня привезли в госпиталь с ожогом второй
степени. Не прошло и года, как я при сходных обстоятельствах, но на базе у
катерников в довольно сильный мороз прикорнул на промерзшем граните, на
ступеньках. В результате обморожение, правда легкое. И сегодня эта
маленькая катастрофа. Может быть, вы дадите мне какой-нибудь практический
медицинский совет? Понимаете ли, дорогой доктор, все это не может так
далее продолжаться, вы не находите? Кстати, давайте познакомимся.
   И штатский несколько церемонно представился: его зовут Елисбар
Шабанович Амираджиби, он капитан, его судно - "Александр Пушкин", прошу
любить и жаловать. Давеча он пришел из США. Вообще же у него неудачный
день сегодня, не будем уточнять все подробности.
   - Послушайте, - внезапно обратился Амираджиби к автоматчику своим
сиповатым голосом с едва уловимым мягким гортанным придыханием. -
Послушайте, дорогие, - вы люди или не совсем? Мне нужно к своему другу на
корабль, это очень близко, вот он стоит - "Светлый", неужели это вам
непонятно? Попытайтесь понять. Завтра меня поставят под разгрузку, и я
конченый человек, послушайте, вы, с автоматом!
   Матрос гулко кашлянул и не ответил.
   - Есть или нет? - проникновенно спросил капитан. - Душа? Сердце? Сосуд
с добром у вас имеется внутри? Никогда не меркнущий светильник?
   - Надо слово знать, - глубоким, из самого нутра, ласковым басом, словно
маленькому, сказал матрос, - время военное, мало ли кто лазает, случаются
парашютисты-диверсанты...
   - Слово - "мушка"! - сладким голосом, с воркующими придыханиями
произнес Амираджиби.
   - Нет! Не мушка.
   - Слово - "самолет"!
   - И не самолет.
   - Не самолет и не мушка, - задумчиво и душевно согласился Амираджиби. -
Может быть, в таком случае тогда - "мотор"?
   - Нет.
   Амираджиби набрал воздуху в легкие и быстро выговорил:
   - Танк-румпель-пропеллер, курица-петух-утка-индюк-тетерка-чайка,
петарда-клотик-бескозырка-гюйс-тральщик-эсминец-линкор-авианосец.
   Матрос молчал. Другой негромко хихикнул.
   - Вот какой человек, - печально сказал Амираджиби. - Поразительный
человек. Твердый человек. В каменном веке такие люди жили...
   Матрос внезапно до крайности обиделся.
   - Оскорбляйте, оскорбляйте! - ответил он. - Мы на нашей службе всего
видели. Один попался - до морды хотел достать, схлопотал пять суток
гауптвахты - только нынче и управился, перед ужином вышел. Налево, в
подвал, вторая дверь направо!
   За второй дверью направо сидел розовощекий, юный и добрый комендант.
   Амираджиби и Володя положили перед ним свои документы. Капитан
"Александра Пушкина" угостил коменданта сигаретами "Честерфильд" и
жевательной резинкой. Комендант взял две сигаретки и две пластинки
чуингама. Матрос с сизыми пятнами на когда-то отмороженных щеках мрачно и
обиженно сидел на скамье. Амираджиби предложил сигарету и ему, чего,
конечно, делать не следовало.
   - Не надо, - сказал матрос нутряным, бесконечно добрым, но до крайности
оскорбленным басом. - Сначала оскорбляете, а потом папиросочки? Я, может,
четыре рапорта подавал, чтобы воевать отправили, а здесь от разных лиц,
которые и войны никакой не нюхали, исключительно оскорбления слышишь.
   - Кто вас оскорбил, Петренко? - спросил комендант.
   - Да вот этот вольнонаемный оскорблял: в каменном, говорит, веке такие
люди жили. Это как понять?
   - Ясно, - сказал комендант металлическим, комендантским голосом. И лицо
его из доброго, юного и веселого превратилось в непроницаемое, специально
комендантское лицо: без выражения, без возраста - одна только лишь
твердость. - Ясненько, - повторил комендант. - И попрошу сесть там, на
скамье для задержанных. Курить тут не разрешается. Разговаривать тоже.
Утром выясним ваши личности.
   - Но документы! - воскликнул Володя.
   - Документы люди делают! - с таинственной интонацией в голосе произнес
комендант. - Ясно?
   И так как говорить было решительно нечего, то комендант выплюнул
чуингам и швырнул в печку не докуренную сигарету. А Володя сигарету
пожалел и сразу же крепко уснул.
   Было ровно шесть, когда он проснулся. Амираджиби крепко спал, откинув
горбоносое лицо. Профиль его был резко вырезан, и Володя удивился -
капитан выглядел сейчас далеко не молодым человеком.
   - Не было! - сонно-бодрым голосом докладывал по телефону комендант. -
Героев Советского Союза у меня среди задержанных в наличии не имеется...
   - Почему не имеется? - приоткрыв один глаз и откашлявшись, спросил
Амираджиби. - Любой из нас, мои дорогие друзья, может завтра или
послезавтра стать героем.
   Упругим шагом Елисбар Шабанович пересек комнату, выхватил из руки
коменданта трубку и негромко сказал:
   - Так точно, товарищ адмирал, это капитан Амираджиби. Нет, нас никто не
задерживал, мы просто запутались с одним симпатичным майором медицинской
службы и замерзли в климате здешней прекрасной весны. А комендант - чуткий
товарищ, нас приютил и обогрел по нашей просьбе. Мы тут отдохнули. Нет,
товарищ адмирал, наоборот, мы ему признательны и чрезвычайно благодарны.
Оказал настоящее флотское гостеприимство. Мой старпом вас побеспокоил -
Петроковский? Спасибо, товарищ адмирал, мы сейчас на "Светлый" и
направимся.
   Комендант сделал хватательное движение рукой, но Амираджиби уже положил
трубку. Несколько секунд все молчали. Обиженный давеча словами о "каменном
веке" матрос докуривал у печки самокрутку.
   - Надо же было сказать, что вы Герой! - стараясь не глядеть на
капитана, начал было комендант, но Амираджиби перебил его.
   - Нет, не надо, - внятно, негромко и печально сказал капитан, - и
обижаться не надо. Прошу прощения, если я обидел вас, товарищ Петренко,
но, поверьте, я не желал обидеть. "Пожмем скорей друг другу руки", - как
сказано в одной трогательной ресторанной песенке, - "дорога вьется
впереди".
   Матрос встал, сунул окурок в печку, шагнул вперед.
   - Давайте руку, дорогой Петренко, - сказал Амираджиби, - мы все
неплохие люди, только немного переутомленные. Конечно, совсем немного,
самую малость, какой-нибудь третий год войны, это же для настоящих парней
сущие пустяки. Но иногда случается, что нам не хватает чувства юмора.
Некоторым из нас. Особенно мне. Я не угадываю момента, понимаете, и шутка
обращается против меня. Привет, дорогой товарищ комендант, будьте и впредь
бдительны, это полезно во время войны. Пойдем, товарищ майор медицинской
службы?
   - Куда?
   - Со мной, к моему старому другу...
   Теперь они стояли в непроницаемом ватном тумане, накрывшем базу. И все
затаилось в этом холодном весеннем тумане - и боевые корабли, и маленькие
катера, и пароходы, и гигантские "либерти", груженные взрывчаткой, банками
с тушенкой, ботинками; затаилось и кольцо аэродромов, и порт, и город, и
ближние и дальние базы.
   - Товарищ герой Советского Союза, - раздался сзади тихий и ласковый бас
матроса, - мне приказано вас проводить на "Светлый".
   - Ну что же, проводите, дорогой, - так же негромко ответил Амираджиби.
- Проводите, дружок. А что касается до вашего ко мне обращения, то оно не
совсем правильное. Вот, например, вчера со мной один случай произошел на
глазах нашего уважаемого военврача. Я немного пострадал. Я получил
небольшую и совершенно непредвиденную травму в мирных, по существу,
условиях. Военврач мне оказал на месте хирургическую помощь, скорую
помощь, он очень находчивый, этот майор медицинской службы. Так вы
думаете, я не кричал в процессе получения травмы? Нет, дорогой, я кричал и
стонал и, как метко отметил наш друг военврач, даже лягался. Таким
образом, товарищ Петренко, вы можете сделать вывод, что нет человека,
который был бы всегда героем. Героем должен и может быть каждый из нас в
предполагаемых обстоятельствах. Ясно?
   - Ясно, - откуда-то из мозглого тумана услышал Володя ответ матроса.
   - Это вы запомните, дорогой, - продолжал Амираджиби. - И если бы вы
находились в моих обстоятельствах, то тоже имели бы Золотую Звезду, не
сомневаюсь в этом. Согласны?
   На лидере "Светлом" у трапа их опросили, потом провели в чистую, теплую
кают-компанию. Мирно и уютно пощелкивало паровое отопление. Вестовой в
белой робе спросил, не хотят ли гости чайку, и чай тотчас же появился,
словно ждали их. Амираджиби велел принести рюмки и показал на пальцах:
три, потом открыл свой лакированный чемоданчик и поставил на стол бутылку
бренди. Володя читал пеструю этикетку, когда услышал нестерпимо знакомый
голос:
   - Это кто же тут в неположенное время пьянку разводит?
   Тяжелая бутылка выскользнула из Володиных рук и мягко шлепнулась на
бархатный диван. Еще не успев обернуться, он почувствовал на своем погоне
могучую руку Родиона Мефодиевича и сам не заметил, как, словно в далеком
детстве, прижался лицом к только что выбритой, обветренной, жесткой с
холоду щеке каперанга Степанова. А Родион Мефодиевич гладил Володю по
мягким волосам и тоже, словно тогда, давным-давно, в той мирной жизни, на
улице Красивой, когда и тетка Аглая не "пропала без вести", когда и
Варвара была с ними, приговаривал:
   - Ишь, военврач. Майор медицинской службы. Ордена. Бывалый человек.
Значит, воюем...
   - Да вот...
   - То-то, что вот! Варьку не встречал?
   - А где же она?
   - Здесь, неподалеку, бывает у меня, видаемся. Ну, а про тетку - упережу
твой вопрос - ничего, ничего решительно не знаю. И никто не знает.
   Какая-то словно бы тень закрыла его лицо, он круто дернул плечом,
потряс головой и, повернувшись к Амираджиби, обнял капитана, поцеловал и
негромко, с твердой радостью в голосе произнес:
   - Я же тебя и не поздравил еще. Не знал, куда депешу отбивать. В какие
порты и в какие страны. Значит, непосредственно из врага народа - в Герои
Советского Союза? Без пересадки? Расскажи, как оно все-таки произошло?
   - А никак, Родион, Служим Советскому Союзу, вот и все. А про наши
боевые эпизоды и как мы отражали атаки фашистских стервятников, доставляя
ценные грузы к месту назначения, очень красиво написано во флотской
газете. Ты же ее читаешь? Там мы все абсолютно бесстрашные, волевые,
дисциплинированные, находчивые морские орлы...
   Они оба улыбались чему-то, а чему именно - Володя не понимал. Не
торопясь, очень красиво (он все делал как-то особенно красиво и изящно)
Амираджиби налил рюмки и, подняв свою, сказал негромко и очень четко:
   - Мне бы хотелось, чтобы молодой доктор, мой новый друг и даже
благодетель, знал, что товарищ моей юности Родион Мефодиевич Степанов, не
страшась решительно никаких последствий для себя и для того, что некоторые
называют своей карьерой, извлек меня из тюрьмы, в которой я сидел по
обвинению всего только в государственной измене...
   - Служим Советскому Союзу, - со своей мягкой полуулыбкой сказал
Степанов.
   - Вот за это я и предлагаю поднять тост, - положив ладонь на рукав
кителя Степанова, произнес Елисбар Шабанович. - Тост очень принятый на
моем судне "Александр Пушкин".
   Они сдвинули тихо зазвеневшие рюмки, и капитан Амираджиби произнес
совсем тихо и быстро:
   - За службу! Смерть немецким оккупантам!



   СЭР ЛАЙОНЕЛ РИЧАРД ЧАРЛЗ ГЭЙ, ПЯТЫЙ ГРАФ НЕВИЛЛ

   - Вам звонил капитан Амираджиби, товарищ майор, - сказал Володе
дежурный, заглянув в бумажку; фамилию капитана он произнес с трудом, по
слогам. - Будет звонить в тринадцать. Убедительно просил дождаться его
звонка.
   И дежурный хихикнул: наверное, Амираджиби успел его чем-то очень
рассмешить.
   - Подождете?
   Устименко кивнул.
   Свою треску с кашей он съел и теперь поджидал обещанного чаю, но о них,
кажется, забыли - и о Володе, и о чае. В сущности, Володя не надеялся на
этот чай и ждал только из вежливости, не в таких он был чинах, чтобы о нем
не забывали, но нельзя же подняться и уйти, если тебе сказано: "А сейчас,
доктор, мы вас чайком напоим, уж больно у вас замученный вид..."
   Сидел, курил, ждал и перечитывал письмо от Женьки:

   "Об Аглае, конечно, ни слуху ни духу. И надо же было ей лезть в мужское
дело, я точно знаю, что ее удерживали в Москве! Разумеется, ее очень
жалко, она женщина неплохая и отцу была недурной женой, насколько я
понимаю. Но представляешь себе - во что это может вылиться? Во всяком
случае, батьке это не сахар, хотя бы по линии служебной, мы все взрослые и
понимаем, что к чему. Он еще хлебнет лиха!
   Видал ли ты его, кстати?
   Отыщи и подбодри старика, мне кажется, что он хандрит; знаешь, в его
годы последняя любовь, то да се!
   Большую человеческую травму принесло мне известие о гибели мамы.
Впрочем, лучше об этом не говорить - слишком тяжело.
   Не встречал ли Варвару? Свое актерство она окончательно бросила и
воюет, как все мы, где-то в ваших краях. Оказалась девочка с характером -
в батьку.
   Ираида с Юркой в Алма-Ате. Канючат и выжимают из меня посылки. Его
сиятельство папашечка остался как-то не у дел, "не нашел своего места",
как самолично выразился в письме ко мне, и, в общем, тоже сел на мою
многострадальную шею. Представляешь, каково мне?
   Работаю над кандидатской. Один чудачок подкинул мне темочку, потом,
кажется, сам пожалел, но у меня хватка, тебе известно, железная - что мое,
то уж мое, особенно если это касается вопросов науки. Так, между прочим, я
ему и отрезал!
   Мы собес разводить не намерены!
   Здесь, в нашем хозяйстве, проездом ночевали две старухи - Оганян и
Бакунина. От них много про ваше благородие наслышан. Главная старуха -
Ашхен Ованесовна - выражалась про тебя с некоторым даже молитвенным
экстазом, вроде бы будешь ты со временем вроде Куприянова, или Бурденки,
или Бакулева. Я подлил масла в огонь, сказав, что знавал тебя студентом и
что был ты у нас номер один по всем показателям - наиспособнейший. Старухи
с восторгом переглянулись, и теперь я им лучший друг, даже письмишко от
них получил. Рад, дружище, за тебя. Старушенции экзальтированные, но
энергичные и со знакомствами, их повсеместно уважают, и если с умом, то
они и помочь могут в минуту жизни трудную.
   Пиши!
   Если что по линии организационной затрет, можешь на меня рассчитывать,
я человек не злопамятный, всегда сделаю все, что в моих силах.
   Ты, часом, не женился?
   Не делай этого опрометчивого шага, потом проклянешь сам себя.
   Просто, знаешь ли, люби любовь, люби любить, наш быт дает в этом смысле
совершенно неограниченные возможности. Пасемся, можно сказать, среди
ароматных цветов, так кому же вдыхать эти ароматы, как не нам, - так
выразился инспектировавший нас недавно полковник м.с. Константин
Георгиевич Цветков, который тебе, кажется, известен. Впрочем, со мной он
не соблаговолил беседовать, я для него слишком мелкая сошка...
   Ну, будь здоров, старик, не кашляй, до встречи в Берлине".

   - Это мой спаситель? - спросил Амираджиби ровно в тринадцать.
   - Ага! - сказал Володя. - Здравствуйте, Елисбар Шабанович, с
благополучным прибытием.
   - А вы знаете, что оно благополучное?
   Володя помолчал. Потом нашелся:
   - Все-таки вы опять здесь.
   - Совершенно правильно, все-таки! У меня к вам дело, дорогой. Вы на
этих днях не наведывались в тот госпиталь, где лечат американцев и
англичан?
   - К Уорду? Нет.
   - Там вы нужны. Я сегодня слышал, что вы у нас тут главный по всяким
обморожениям. Ну, а у этого Уорда, или как его, лежит один хороший парень,
инглиш, англичанин, летчик, он дрался над нами, и, в конце концов, мы его
вытащили на наше судно. Забавный мальчик с сердцем начинающего льва. Его
надо починить, доктор.
   - Но я не имею соответствующих приказаний, - сказал Володя. - Вы меня
поймите, Елисбар Шабанович, Уорд терпеть не может, когда я наведываюсь к
нему. Это же все не так просто.
   - Хорошо, вы будете иметь приказания, - с угрозой в голосе сказал
капитан Амираджиби. - Ждите приказаний, доктор, а когда выберете время,
наведайтесь в гости к нам на "Александр Пушкин", но не очень медлите.
Постарайтесь попасть, пока у нас еще есть кофе, бренди и сигареты...
   Приказание Володя получил незамедлительно. Алексей Александрович
Харламов сообщил майору Устименке, что упрямый Уорд уже успел наломать
дров в своих палатах и что Владимиру Афанасьевичу надлежит расхлебать, не
откладывая, Уордову стряпню.
   - На чье приказание мне ссылаться, когда я явлюсь к Уорду?
   - На просьбу коммодора Вудсворда, адресованную мне. Ясно?
   - Ясно.
   - И полегче на поворотах, - неожиданно попросил Алексей Александрович.
- Будьте немножко дипломатом. Знаете там - эти всякие "персона грата" и
"персона нон грата" - черт их разберет, эти тонкости, но, пожалуйста,
поосторожнее.
   - Есть, - произнес Устименко, - вечером я там буду.
   Возле госпиталя на горе толстый и багровощекий английский шеф-повар
Джек пас на поводке старого помойного кота, в котором он души не чаял.
Кот, притворяясь форменным хищником, якобы крался среди битого кирпича, а
Джек шел за ним, приговаривая: "Чип-чип-чип", что означало "кис-кис-кис".
   Увидев Устименку, Джек, как обычно, попробовал его утащить на свою
кухню, для того чтобы там накормить, но Володя отказался, а Джек, как
всегда, немножко обиделся.
   - Я понимаю, - сказал он, - банка-банка-банка - нехорошо, но есть
немного пудинг. Тоже из банка-банка-банка, но хорошо.
   - Невозможно, Джек, тороплюсь.
   Повар внимательно и печально на него посмотрел своими маленькими
глазками.
   Вся многочисленная семья Джека погибла от бомбы в Ковентри, и с того
самого часа, когда повар узнал об этом, он непрестанно кого-либо пестовал
в заполярном русском городе. Особенно много возился он с ребятишками. С
год назад старый ресторатор подружился с мальчиком Петей, в которого почти
насильно пихал сладкое, но Петя эвакуировался и оставил Джеку своего кота,
который, по словам Джека, был необыкновенно умен, но никак не желал
понимать по-английски.
   - Не понимает? - кивнув на кота, спросил Володя.
   - Ошень способны! - сказал Джек. - Но - упрями.
   - А Петька пишет?
   - Один раз. Способни, но лениви.
   Русского доктора Уорд встретил в дверях.
   Он был маленького роста, очень воспитанный, очень джентльмен, очень
корректный - эдакое вытянутое вперед рыльце в сверкающих очках. И на все у
него были свои убеждения, вызубренные из книжек, - у этого врача из
Глазго, вечные, не сменяемые никогда, подкрепленные авторитетнейшими
именами железные правила. Разумеется, ему еще не приходилось иметь дело с
людьми, переохлажденными в водах Баренцева моря, с людьми к тому же
раненными и иногда еще и обожженными, но у него были толстые и тонкие
справочники, при помощи которых он себе составил на все случаи новые,
опять-таки основанные на авторитетах, правила, и, кроме того, у него были
банки с мазями и бальзамами, много самых разных банок с великолепными
притертыми пробками и завинчивающимися крышками и, разумеется, с
этикетками, где под маленьким красным крестиком знаменитая
фармацевтическая фирма рекомендовала свои удивительные средства.
   Уорд верил в эти банки, но больше всего он верил в карандаши из
стрептоцида, в стрептоцид как таковой и в сульфидин. Надо было слышать,
каким голосом он говорил:
   - А в раневой канал я введу карандаш из стрептоцида, у нас ведь имеются
эти карандаши любых размеров и форм. Непременно карандаш.
   И вводил свои карандаши, и мазал своими мазями, и присыпал своими
порошками, аккуратный, старательный, ни в чем не сомневающийся, - ведь он
все делал согласно мнениям тех авторитетов, которым нельзя не доверять. И
если у него была соответствующая инструкция насчет карандашей из
стрептоцида, то, как он мог не подчиняться этой инструкции?
   Наверное, он был неплохим парнем, этот Уорд, и, конечно, очень
добросовестным, но его учили, по всей вероятности, как-то иначе, "не
по-людски", как выразилась про него Анюта - здешняя Володина хирургическая
сестра.
   Весь вечер, всю эту весеннюю ночь и часть дня Володя разбирался в
Уордовых больных и раненых. И командовал на своем леденящем душу
английском языке. Как правило, англичане его понимали по второму или даже
третьему разу, но в конце концов-они привыкли друг к другу.
   На рассвете ему на операционный стол положили мальчика в таком
состоянии, что Володя даже растерялся. Юноша был ранен пониже правой
лопатки пулей крупнокалиберного пулемета, обожжен и переохлажден в море.
   - Какого вы здесь черта... - начал было Володя, но, вспомнив: "будьте
дипломатом", - осекся. Уорд корнцангом показал ему расположение своих
патентованных подушечек. - Группу крови! - велел Устименко, делая вид, что
слушает своего корректного коллегу.
   Юноша на столе сцепил зубы так, что желваки показались под нежной белой
кожей. Володя знал, как ему нестерпимо больно - этому узкобедрому,
светловолосому, вконец измученному мальчику. Вопреки заверениям
фармацевтических фирм, подушечки не отходили "безо всяких болевых
ощущений". Их нужно было отрывать. И как ни мастерски делал это Володя,
понаторевший на ожогах и отморожениях, крупные капли пота выступили на
белом лбу англичанина.
   - Лейтенант Невилл чрезвычайно терпелив, - сказал доктор Уорд. - Он
умеет держать себя в руках. Кстати, нам сегодня стало известно, что
лейтенант награжден крестом Виктории за последний бой над караваном...
   "Это тот и есть - с сердцем начинающего льва", - вспомнил Володя
разговор по телефону с Амираджиби.
   - Сэр Лайонел, - продолжал доктор Уорд, - правда, немножко
нервничает...
   - Ох, да замолчали бы вы! - вдруг сорвался Невилл. - Меня просто
выворачивает, когда я слышу, как вы скрипите.
   Он так и не застонал, этот сэр Лайонел, хоть слезы и дрожали в его
глазах. Злые слезы боли и стыда за то, что другим видны его страдания.
   - Послушайте, Уорд, - сказал Володя, когда они пили кофе в маленьком
кабинетике английского доктора. - Я начинаю этот разговор не в первый раз:
вы губите обмороженных вашей боязнью тепла. Все эти дурацкие выдумки
насчет того, что отмороженные конечности отламываются. Тепло, понимаете,
теплая ванна...
   - Но ни один традиционный авторитет... - завел свою песню Уорд.
   - Хорошо, - махнул рукой Устименко, - ваши традиционные авторитеты
рухнут, погубив всех обмороженных в эту войну. Но тогда будет поздно!
   В коридоре его поджидал старый знакомый - бородатый боцман с "Отилии".
У него было таинственное выражение лица.
   - Вы опять здесь? - удивился Володя.
   - Меня скрючил ревматизм, - сказал боцман. - И кроме того, мне хотелось
повидать вас...
   Из-за спины он вынул книгу и протянул ее Володе.
   - Это - презент, - сказал боцман. - Это прекрасный презент вам, док, за
то, что вы так возились со мной, когда я отдавал концы. Это - книга! Это -
нельзя отказаться...
   Володя открыл титульный лист: боцман с "Отилии" привез ему отлично
изданный однотомник Шекспира - "Гамлет", "Отелло", "Король Лир".
   - Ну, спасибо, - сказал Володя. - Я очень вам благодарен...
   - Э! Э! - крикнул боцман. - Постойте! Это все не так просто. Я
советовался с умными ребятами. Шекспир очень хорошо писал. Лучше всех. Вам
надо это перевести на русский и отдать в русские театры. Они все сойдут с
ума, а вы сделаете большие деньги! Вы будете их иметь - вот они!
   И он ткнул пальцем в подаренную Володе книгу.
   - Спасибо! - сказал Володя. - Мне, конечно, не хочется вас огорчать,
старина, но Шекспира у нас давно перевели и давно играют в театрах.
Давным-давно. Так что деньги я на этом не сделаю! Ну, а Шекспира
по-английски я буду читать и вспоминать боцмана с "Отилии".
   Боцман так и остался в коридоре, пораженный в самое сердце. А Володя
издали помахал ему рукой и вошел в палату к Невиллу.
   - Вам было здОрово больно, - сказал он, садясь на табуретку между
англичанином и вечно пьяным боцманом-американцем с "Сант-Микаэла". - Вы бы
взвизгнули пару раз - это помогает...
   - Он не из таких, - с ленивой усмешкой на щекастом лице вмешался
боцман. - Он гордый, док! Он ничему не верит на этом свете и все
презирает. Даже когда сам адмирал вчера...
   - Заткните вашу жирную плевательницу! - велел боцману Невилл, и тот,
как это ни странно, нисколько не обиделся.
   Володя взял руку англичанина, чтобы посчитать пульс, и заметил на
тонком пальце перстень с черным камнем - адамовой головой.
   - Док, вы коммунист? - вдруг спросил Невилл.
   - А почему это вас интересует?
   - Я никогда не видел русских коммунистов.
   Он смотрел на Устименку нагло и внимательно. И сейчас собираю
коллекцию...
   - Какую коллекцию?
   - Впечатлений.
   - Я что-то не очень вас понимаю, - раздражаясь и опять удерживая себя
мистическим понятием "персона грата", буркнул Володя. - Я врач, вы
раненый. Вот и все.
   - Нет, не все, - покусывая нижнюю губу (ему все еще было очень больно),
сказал Невилл. - Далеко не все. Из воды меня вытащили русские коммунисты.
Один из них, кстати, едва не утонул. Пароход, на который меня вытащили,
тоже был коммунистический пароход с названием вашего лидера - "Александр
Пушкин"...
   Устименко улыбнулся, но лейтенант не заметил его улыбки.
   - Теперь меня лечит коммунистический врач. Вот какая у меня коллекция.
Это - коммунисты. Но Мосли я тоже знаю, - вы про такого слышали, или вам
даже нельзя о них говорить?
   - Мосли теперь, кажется, сидит в тюрьме?
   - И Муссолини я тоже видел, - с вызовом в голосе сказал Невилл. - Он
был от меня совсем близко. И Герингу нас представляли, я был тогда самым
молодым летчиком Европы.
   - У вас симпатичные знакомые, - сказал Устименко, поднимаясь. - Просто
даже неудобно болтать с такой знаменитостью, как вы.
   - Посидите, док, - стараясь не замечать Володиного тона, попросил
летчик. - Выпейте со мной виски...
   Они теперь были вдвоем в палате. Толстый боцман и три матроса ушли
играть в карты, за распахнутыми, зашитыми фанерой створками окна сеял
длинный дождик, на рейде гукали сирены транспортов, пыхтели буксиры...
   - Виски или бренди?
   - Ни того, ни другого, - сказал Володя. - А вы налейте бренди в молоко,
это вам не повредит...
   - А вам нельзя, потому что вы - коммунист?
   - Мне нельзя, потому что я еще буду сегодня оперировать. Так же, как
вам нельзя, когда вы собираетесь летать.
   - Я никогда не буду больше летать, док?
   Вопрос был задан так неожиданно, что Володя оторопел.
   - Что же вы молчите?
   - Вздор! - сказал Устименко. - Вы будете летать еще сто лет!
   - Дурак Уорд тоже так говорит, - грустно усмехнулся летчик. - Но я-то
знаю. И я понял, что он со своими подушечками не заметил толком самого
главного. Я понял, как вы рассердились там, в операционной...
   - Уорд - знающий врач, - не глядя на Невилла, солгал Устименко. - Мы
придерживаемся разных взглядов в деталях, но в основном...
   - Уорд - тупица, - упрямо и зло повторил летчик. - Он просто не замечал
меня, покуда не узнал, кто я такой. А я нарочно молчал, потому что это
нестерпимо противно. Зато, когда приехал коммодор и пришла шифровка от
мамы...
   Тонкое лицо юноши изобразило крайнюю степень гадливости, он мотнул
головой и замолчал.
   - А кто же вы такой? Принц? - тихо спросил Володя. - Или герцог
инкогнито? Я что-то читал в этом роде - довольно скучное.
   - Вы знаете, что такое правящая элита Великобритании? Слышали?
   - Ну, слышал, - не очень уверенно произнес Володя. - Это двести
семейств или в этом роде, да?
   - Я - то, что у вас называется "классовый враг". Я - ваш враг.
   И он посмотрел на Володю с петушиным вызовом в глазах.
   - Вы - мой враг?
   - Да. Элита!
   Теперь Володя вспомнил: это лорды, пэры, герцоги, кавалеры ордена Бани,
Подвязки и разное другое.
   - Ну так я лорд!
   - Байрон тоже был лордом, и ничего! - не слишком умно произнес Володя.
- Лорд Байрон!
   - Байрон? - удивился Невилл. - Впрочем, да.
   - У нас есть очень хороший писатель, - вспомнил Устименко, - Алексей
Толстой. Граф, между прочим. И еще Игнатьев - генерал, тоже граф.
   Они смотрели друг на друга во все глаза. Потом Устименке стало смешно.
   - Это все вздор, - с вызовом в голосе сказал летчик. - Но сейчас вы
перестанете улыбаться: меня зовут Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф
Невилл.
   - Ого! - произнес Володя. - ЗдОрово! Я такое видел только в театре в
мирное время. Входит официант и докладывает: "Баронесса, к вам его
высочество..."
   Лайонел брезгливо усмехнулся:
   - Почему официант?
   - Ну, камердинер!
   - И не камердинер.
   - А кто? Эрцгерцог? - нарочно осведомился Устименко. Он и про официанта
сказал нарочно.
   Но Лайонел понял его игру.
   - Бросьте, - сказал он сердито. - Во всяком случае, я вам не товарищ!
   Володя вздохнул. Ему становилось скучно.
   - Мне все эти камердинеры и эрцгерцоги не интересны, - сказал он. - Для
меня вы просто раненый летчик, я же для вас - врач. И не будем утруждать
друг друга всяким вздором, понятно вам, господин пятый граф Невилл?
   - А, боитесь свободного обмена мнениями! - со смешным торжеством в
голосе воскликнул Невилл. - Боитесь даже спорить со мной. Я знаю, мне
говорили, что все вы тут как железные...
   - Вот что, сэр Лайонел, - уже решительно поднимаясь, произнес
Устименко. - Когда вы поправитесь, мы обстоятельно с вами поболтаем на все
интересующие вас темы. А сейчас вам надо поспать, а у меня есть работа...
   - Но вы еще придете ко мне?
   - А как же? Я вас лечу.
   - Но я же...
   - Вы мой классовый враг?
   - Да. И вы не обязаны возиться со мной.
   - У вас в голове мусор, - начисто забыв "персону грату", сердито сказал
Володя. - Помои! Я надеюсь, что, когда мы вас поставим на ноги, вы
поумнеете, сэр Лайонел. Кстати, вы сказали: не товарищ! Я думаю, что тому
парню, который тащил вас на спасательный плот и сам едва не погиб, это
ваше важничанье не пришлось бы по душе. У нас вот люди, воюющие рядом, все
товарищи - от матроса до адмирала. Ну, поправляйтесь!
   И он вышел, запомнив почему-то выражение сердитого отчаяния в настежь
распахнутых мальчишеских глазах необыкновенного пациента. В кабинете
Уорда, не садясь, Устименко посмотрел рентгеновские снимки и насупился.
   - Ну что? - спросил Уорд.
   - Пуля засела слишком близко к корню легкого, - сказал Устименко. -
Видите?
   Конечно, Уорд видел. Именно поэтому он и считал операцию решительно
невозможной.
   - Да, но опасность вторичного кровотечения? - сказал Устименко. - Эта
штука будет сидеть в его легком, как бомба замедленного действия. Механизм
когда-нибудь сработает, и кровотечение приведет к катастрофе.
   - Будем надеяться на лучшее, - не глядя на Володю, произнес Уорд. - В
конце концов, мы только люди...
   - Черт бы нас побрал, если мы только люди! - расшнуровывая ботинки в
ординаторской базового госпиталя, где он ныне ночевал, вдруг рассердился
Володя. - Только люди, только люди!
   Утром он ассистировал Харламову и думал о своем Невилле и о том, как и
когда сработает проклятая бомба замедленного действия. В том, что она
"сработает", он не сомневался почти, а закрывать на такие истории глаза и
утешать себя тем, что мы "только люди", еще не научился...
   - Что-то вы не в духе сегодня, майор, - сказал ему Харламов,
размываясь, - не влюбились ли?
   Володя натянуто улыбнулся и неожиданно для себя рассказал Алексею
Александровичу вечерний разговор с Уордом и свои собственные размышления.
"Мужицкий профессор", как называли Харламова завистники, сел, потер
большими руками морщинистое, действительно "мужицкое" лицо, обдал Володю
светом блеклых, нынче василькового оттенка глаз и сказал задумчиво:
   - Да-да! Тут сразу не решишь. Но только с моей, знаете ли, нахальной
точки зрения, - а я, как вам известно, в некотором роде хирург нахальный,
- оперировать следует. Аналогия уместная. Кстати, когда эти самые бомбы
нашими товарищами обезвреживаются, - риск неминуем, и бо-ольшой риск!
Думайте, майор, думайте! Ну, а ежели совет понадобится, милости прошу в
любое время...
   Часов в двенадцать Володе позвонила Анюта, Приглушенным голосом, но
явно чему-то радуясь, она говорила:
   - Владимир Афанасьевич, очень некрасиво получается, и я сама даже вся
запарилась. Этот летчик на перевязку не идет, а желает только к вам. И
другой - старичок механик из иностранцев. И еще трое. А летчик сильно
скандалит, он, по-моему, выпивши - свою виску всю выпил, и еще ему
принесли.
   - Это все вздор! - сухо сказал Володя. - Уорд сегодня справится, нечего
потакать всяким капризам.
   - Так не придете?
   В голосе Анюты Володе послышалось отчаяние.
   - А вы как считаете?
   - Я не знаю. Но только, если вы не придете, я сама отсюда сбегу. Он
говорит, этот летчик, что через ихнего адмирала вам ваше начальство
прикажет. Тут наш офицер связи пришел - совсем запарился, как и не я...
   Анюта всегда говорила вместо "как я" - "как и не я".
   Днем Володя ассистировал флагманскому хирургу, а когда пошел обедать,
дежурный с "рцы" на рукаве крикнул:
   - Майора медицинской службы Устименку - на выход!
   Володя подошел к двери.
   - Вы - Устименко? - спросил молоденький румяный офицер связи. И
заговорил шепотом, словно доверяя Володе величайшую военную тайну: -
Простите, что оторвал вас от обеда, но меня срочно послали. Там эти
раненые союзники крайне возбуждены, они недолюбливают своего врача.
Требуют вас в госпиталь к Уорду, их начальство дважды обращалось к нашему.
В общем, вы сами понимаете!
   Что тут было не понимать!
   Уорд заперся в своем кабинетике и даже не вышел навстречу Володе. Халат
ему принесла Анюта, сказавшая про себя, что она "вся до ниточки измученная
этими инглишами".
   С силой хлопая картами, матросы пели "Три почтенные старушки". Володю
моряки-американцы приветствовали короткими свистками и одобрительными
выкриками.
   - Ну? - спросил Володя, открыв дверь в палату и вглядываясь в
прищуренные и торжествующие глаза пятого графа Невилла. - Что это за
шутки?
   - Вы, между прочим, довольно паршиво говорите по-английски, - сказал
лейтенант. - Паршиво, но удивительно самоуверенно. Кстати, должен вас
предупредить: у меня английскому не учитесь. Я подолгу бывал в Штатах, и
там меня "исковеркали", как считает моя мама и мой дядюшка Торпентоу. У
них очень липучий язык, у янки, и я прилип...
   Он засмеялся не совсем натурально.
   - Так что же это за скандал вы тут организовали? - спросил Володя. - С
жалобами и чуть ли не с истерикой? Не мужское дело, сэр Лайонел!
   Пятый граф Невилл чуть-чуть обиделся.
   - Никакой истерики и никакого скандала не было и в помине, док, -
ответил он сухо. - Я просто потребовал!
   - Чего же вы потребовали?
   - Матросы с "Отилии" посоветовали мне... Вернее, они сказали: будь они
на моем месте и имей мое состояние...
   Ему было уже неловко, и Устименко заметил это.
   - Ну, имей они ваше состояние, что же дальше?
   - Ничего особенного, - совсем нахмурившись, произнес Невилл. -
Действительно, я имею возможность оплачивать ваши счета. Я не беден! И вы
мне нравитесь, то есть, разумеется, не вы лично, а то, что вы знаете ваше
ремесло лучше, чем эта самовлюбленная крыса Уорд. Меня вы больше
устраиваете! Пользоваться же вашими любезностями мне неприятно, тем более
что вы сами сказали, будто у вас достаточно работы. Поэтому за услуги,
которые вы делаете мне, я желаю платить.
   Устименке стало смешно.
   - Это интересно, - сказал он, вглядываясь в юное лицо своего лорда. -
Платить. За услуги. Я читал в книжках, что у вас там нужно стать светским
врачом, и тогда карьера будет обеспечена. Следовательно, моя карьера
теперь обеспечена?
   Невилл вдруг густо покраснел.
   - И много вы собираетесь платить мне _за услуги_? - спросил Володя. -
Щедро?
   - Ровно столько, сколько будет написано в вашем счете.
   - Без чаевых?
   - Послушайте, доктор, - воскликнул Лайонел. - Я...
   - Ладно, - сказал Володя. - Я буду лечить вас, но не потому, что вы "не
бедны" и вам посоветовали оплачивать мои счета, а потому, что так мне
приказано моим начальством. Вам это понятно?
   Невилл хотел что-то сказать, но Устименко не стал слушать его.
   - В рентгеновский кабинет лейтенанта Невилла, - велел Володя сестре и
пошел вперед к рентгенологу капитану Субботину, всегда печально и едва
слышно напевающему арии из опер. И сейчас, раздумывая над снимками, он
тоже напевал из "Онегина".
   - Так он же у меня был, - сказал Субботин, когда Володя назвал ему
Невилла. - Или вы желаете посмотреть его сами?
   И Лайонел тоже удивился, когда его привезли на каталке в рентгеновский
кабинет.
   - Все с начала, - сказал он сердито. - Зачем?
   - Затем, чтобы содрать с вас побольше ваших фунтов стерлингов, -
объяснил ему Устименко. - Это же войдет в счет, как вы не понимаете!
   Субботин выключил нормальное освещение - надо было адаптироваться.
Минуты две-три прошло в молчании, потом Невилл сказал:
   - За это время, что мы сидим в темноте без всякого дела, я не заплачу
ни пенса! Вы слышите, док!
   Володя улыбался. Хитрый пятый граф Невилл понял, что со счетами попал в
глупое положение, и теперь делал вид, что это просто игра. Ничего, он его
еще допечет по-настоящему, этого сэра!
   - Поверните мне его больше направо, - попросил Устименко. - Еще больше,
еще чуть-чуть!
   Невилл коротко застонал. Конечно, ему было больно, очень больно. Врачи
в таких случаях деликатно выражаются, что больному "неудобно". Но Володя
знал, как ему больно: кроме пули, которую он отчетливо видел, видны были и
сломанные ребра - третье и четвертое.
   - Придется потерпеть, сэр Лайонел, - попросил Володя. - Пожалуйста! Тут
ничего не поделаешь, мне надо самому все увидеть.
   - А что вы видите?
   - Я вижу, например, ваше сердце.
   - И как оно?
   - Тысяча лошадиных сил и тянет великолепно.
   - Зато ребра ни к черту? Да, док?
   - Ребра мы вам склеим очень просто.
   - А пулю этого чертова боша вы видите?
   - Вижу, вижу!
   И по-русски Володя сказал Субботину:
   - Вблизи от корня правого легкого, больше сверху, верно?
   Субботин задумчиво напевал.
   - Слишком вблизи, очень уж вблизи, - ответил он не торопясь, словно
отвечая на мысли Устименки. - Совсем вблизи. И кстати, Владимир
Афанасьевич, кровь в полости плевры...
   Володя разогнулся, попросил сделать снимки и вышел из рентгеновского
кабинета. В коридоре с сигаретой в зубах стоял Уорд.
   - Еще вчера вы сами опасались кровотечения, а сегодня вертите его для
ваших проекций, - корректно улыбаясь, но грубым голосом сказал Уорд. - Это
небезопасно, док.
   - Мы поговорим попозже, с вашего разрешения, - ответил Устименко. Это
"с вашего разрешения" должно было означать язык дипломата.
   Из рентгеновского кабинета Невилла привезли в операционную. Лицо
летчика было мокрым от пота, но он все еще пытался шутить.
   - Вы здорово взяли меня в оборот, - сказал он, облизывая губы. - Стоило
мне посулить вам деньги, как лечение пошло по-настоящему. Американцы-то
правы!
   - Да, - подтвердил Устименко, - деньги делают все. Я слышал, что за них
можно даже купить себе титул. Вот я и стану маркизом, например...
   Невилл вздрогнул. Игла вошла сразу, Володя медленно потянул к себе
поршень.
   - Вы меня оперируете, док?
   - Нисколько! У вас в плевре скопилась кровь - я ее убираю.
   - Это будет дорого стоить?
   - По-божески возьмем! - сказал Володя. - Люди свои, союзники! А можем,
как и вы, в кредит!
   Потом Устименко занялся перевязкой, это тоже было достаточно мучительно
для Невилла, но он держался, хоть слезы и вскипали в его нарочно широко
раскрытых глазах.
   И только в палате он пожаловался:
   - Здорово вы меня намучили сегодня, док!
   - Я не мог иначе, - сказал Володя. - Я должен был во всем разобраться.
   - И разобрались?
   - Я теперь подумаю.
   - А я выпью. Хотите виски, док? У меня тут отличное, шотландское...
   Виски Устименко пить не стал. Ему предстоял еще разговор с Уордом.
Разговор, судя по вчерашнему началу, безнадежный, но Володя не мог его не
продолжить, не имел на это права.
   - Сигару, чашку кофе? - спросил Уорд, когда Устименко вошел к нему в
кабинетик.
   Еще мокрые рентгеновские снимки висели перед экраном - Володя
догадался, что сюда их принес Субботин.
   - Это Невилл, - с приличным случаю вздохом произнес Уорд и протянул
Устименке большую чашку черного кофе. - По-моему, ничего хорошего!
   Устименко разглядывал снимки по очереди - все три: да, ничего хорошего!
   - Неприятные снимки, - произнес Уорд, но по выражению его голоса можно
было предположить совершенно обратное: именно такие снимки его устраивали
- они укладывались в его концепцию. - Разумеется, жалко мальчика.
Чрезвычайно богатые люди. Было пятеро сыновей - Лайонел последний.
Единственный наследник крупного состояния...
   Вдруг Володя различил глаза Уорда под очками: в глазах застыло
мечтательное выражение.
   - Богатые люди, - лаская голосом это такое недостижимое для него
богатство, сказал Уорд. - И мать, которая совсем ничего не ценит и не
понимает, бедняжка почти помешалась от горя. К ленчу накрывают пять
приборов - как будто все они живы и все сидят с ней за столом. Отец -
покойный бригадный генерал - давно забыт, а мертвые мальчики с ней всегда.
Понимаете, войну эти ребята восприняли как большой спорт, как олимпиаду
или еще что-то в этом роде. Немного бренди, док?
   Бренди Володя не хотел.
   За окном все сыпался и сыпался мелкий, унылый весенний дождь, колотил в
фанеру, заменяющую стекла. Поэтому и тихо так, что все затянуло дождем и
туманом, иначе бы немцы показали себя. Весенний дождь, летний, осенний!
Здесь всегда дожди...
   - Ладно, - после паузы сказал Устименко. - Перейдем к делу. Я думаю,
что Невилла все-таки нужно оперировать!
   - Ни в коем случае! - воскликнул Уорд.
   - Сначала вы все-таки меня послушайте!
   - Я не располагаю полномочиями! - веско сказал Уорд. - Я не могу решать
эти вопросы.
   - Но если я приглашен к больному, то вы обязаны знать мою точку зрения,
- неприязненно и жестко сказал Устименко. - Понимаете?
   Уорд сделал смиренное лицо. Смиренное и все-таки немножко независимое.
Он заранее возражал, - не имея решительно никакого взгляда на вещи, он, на
всякий случай, возражал. И всем своим видом он утверждал независимость
своего образа мыслей и своей отсутствующей точки зрения.
   - Пуля у самого корня легкого, - держа рентгеновский снимок так, чтобы
расположение крупнокалиберной пули было видно и Уорду, медленно и
старательно заговорил Володя. - Вы видите? Детям известно, что чем ближе
инородное тело лежит к корню легкого, тем опаснее и сложнее операция. Но
опять-таки местоположение пули в данном случае колоссально увеличивает
опасность вторичного кровотечения. Вы согласны?
   На всякий случай Уорд издал губами звук, в равной мере и отрицающий и
утверждающий.
   - Вторичные кровотечения безусловно опасны, - сказал Володя. - Так? Они
могут, и не только могут привести, но, вероятнее всего, приведут к
катастрофе. Операция же хоть и опасна, и трудна, и сложна, но не абсолютно
невозможна, а наоборот, при хорошем общем состоянии здоровья может дать
благоприятный исход. Таким образом, я считаю, что отказ от операции более
опасен, нежели сама операция.
   - Вы очень остро ставите вопрос, док! - сказал Уорд.
   Устименко промолчал.
   - Я бы лично не взялся за такую операцию, - Уорд был настойчив. -
Удаление пули при ранении легкого опасно, особенно в ранние периоды после
ранения. Крайне опасно, и у нас это не рекомендуется.
   - Кем не рекомендуется?
   - Теми, кто меня учил.
   - Вас учили в мирное время, - сказал Володя. - И учили профессора
преимущественно мирного времени. Я по опыту наших врачей знаю, что риск
операции на легких сильно преувеличен. Что же касается консервативного
лечения вторичных кровотечений, правда, на опыте конечностей...
   - Конечности ничего не доказывают! - воскликнул Уорд. - Решительно
ничего! А смерть пятого графа Невилла у меня на операционном столе будет и
моя смерть, - понимаете вы это? И опытом русских хирургов, да еще на
конечностях, я ничем себе не помогу. Надеюсь, тут-то вы со мной
согласитесь?
   - Флагманский хирург генерал Харламов не откажется прооперировать
Невилла, - произнес Устименко. - Я понимаю, что мой возраст...
   - Ну, ну! - воркующим голосом возразил Уорд. - Мы высоко ценим ваши
знания и ваш опыт, док! Но тут вопрос принципа, понимаете ли.
   - Пожалуй, да, - поднимаясь, сказал Володя. - Пожалуй, действительно,
принципа. И это самое трудное. Но, может быть, вы запросите разрешение у
вашего главного медицинского начальства? Может быть, вы сообщите ему,
этому вашему начальству, точку зрения и вашу и нашу.
   - Вы хотите привести сюда генерала Харламова?
   - А почему бы и нет?
   Уорд испуганно заморгал под очками.
   - Разумеется, я буду очень рад, но сэр Лайонел, конечно, не должен
знать... Он может потребовать, при его решительном характере...
   - Ладно, - сказал Володя, - он ничего не будет знать. Но генерал
Харламов и доктор Левин посмотрят вашего графа и изложат вам свою точку
зрения...
   Вот тут-то он, по всей вероятности, и совершил ошибку -
непростительную, трагическую ошибку: он ушел из госпиталя, не заглянув к
Невиллу и не сказав ему все, что думал насчет операции.
   Да, разумеется, несомненно, конечно, есть традиции, и соответствующие
правила, и столетиями выработанная практика тонкостей врачебного обихода -
что этично, а что не этично, как надобно поступать, а как не следует, что
может знать больной, а что рекомендуется от него скрывать, но тут-то ведь
дело касалось не столько больного, сколько доктора Уорда и его будущего.
   Впрочем, черт разберет все эти международные правила, эту самую
"персону грату" и иную разную дипломатию. Оно все, конечно, так, дело тут
сложное, но если бы он вошел в палату к своему дурацкому лордику и сказал
человеческими словами примерно так:
   - Вот что, сэр Лайонел: нынче вы хорошо себя чувствуете и идете на
поправку, как вам кажется. Но внутри вас притаилась смерть. Вы можете
умереть не завтра и не послезавтра, но вы почти наверняка умрете именно
из-за этой пули. А если мы вас прооперируем - только подумайте как
следует, прежде чем отвечать, - если мы удалим эту пулю и операция пройдет
благополучно, вы будете абсолютно здоровым парнем. Понимаете, абсолютно!
Правда, операция сложная и рискованная. Вы можете и умереть. Можете! Но я
предполагаю, что все будет хорошо. Решайте.
   Вот как, пожалуй, ему следовало поступить.
   Но ведь это почему-то нельзя!
   Это не полагается!
   Так не поступают!
   Нельзя, видите ли, запугивать больного!
   Ему надо лгать, полагаясь на тех, кто опасается не столько за больного,
сколько сам за себя, как этот Уорд.
   Так и не зайдя к своему Невиллу, Устименко отправился на рейсовый катер
и вечером уже был на "Светлом", сидел в салоне каперанга Степанова, мазал
маслом булку, пил крепкий, хорошо заваренный чай и рассказывал Родиону
Мефодиевичу историю своих препирательств с Уордом, рассказывал про
Лайонела Ричарда Чарлза Гэя, пятого графа Невилла, про пулю у корня
легкого и про все то, что угрожает мальчику с "сердцем начинающего льва".
   - Вы понимаете, Родион Мефодиевич, - говорил Володя, - это, разумеется,
не так просто, конечно, но сама история с беспомощностью перед лицом
аккуратной перестраховки выводит меня из необходимого равновесия. Я просто
растерялся. Говорить с этим Уордом - как об стенку горохом. Все иначе, чем
у нас. Навыворот, что ли...
   - Да, навыворот, - задумчиво согласился Степанов. - Это точно,
навыворот...



   ТЫ, АМИРАДЖИБИ, ЛЮБИШЬ СГУЩАТЬ КРАСКИ!

   Попозже, когда Володя принял душ, побрился и натянул свежую хрустящую
пижаму Родиона Мефодиевича, пришел вдруг в гости капитал "Александра
Пушкина".
   - Хотел захватить бутылочку, бренди, - сказал он, здороваясь, - но у
меня железный старпом - мой Петроковский. У нас с ним немножко, правда,
распределены обязанности: я - добряк и душа-парень, рубаха, одним словом.
А он - рачитель! Он - скупой! Мы так с ним решили, потому что иначе все
мое судно пошло бы прахом. Так он - мой Жорж, Егор Семенович - не дал. Он
заявил, что когда приходят гости - то честь им и место, а когда "на вынос"
- он не даст. Он, видите ли, не может обеспечить всех, куда я хожу в
гости, потому что я слишком часто хожу в эти разные гости. Мне удалось
украсть у себя в каюте только этот джин, и то, когда Жоржик зазевался. Он
у меня тиран, но немножко ротозей, чуть-чуть. Это меня и спасает...
   - А может, мы, братцы, водочки выпьем? - спросил Родион Мефодиевич. - У
меня есть - с похода накоплена. И консервишки какие-то есть. Сейчас
распорядимся, будет у нас гвардейский порядок...
   В салоне было тепло, сухо, уютно. За отдраенными иллюминаторами
посвистывал сырой ветер, визгливо орали чайки, с пирса доносились
размеренные звуки вальса: там, несмотря на непогоду, танцевали матросы.
   - Занятно воюем, - чему-то улыбаясь и расставляя на столе стопки,
сказал Степанов. - В море всякого навидаешься, а тут вдруг старинный
вальс...
   - Это "На сопках"? - спросил Амираджиби.
   Он слегка дирижировал одной рукой, потом, когда музыка кончилась,
вздохнул и сказал:
   - Красиво. И почему это именно моряки, Родион, больше всех других любят
вальс?
   - Потому, наверное, что разлука любовь бережет, - думая о чем-то своем
и отвечая этому своему, оказал Степанов, но тотчас же смутился и попросил
гостей к столу.
   - Прошу к столу, - сказал он тем же голосом, которым говорил эти слова
много лет в кают-компаниях своих кораблей, и от степановского приглашения
Володе сделалось еще уютнее.
   Амираджиби улыбнулся.
   - Когда я сделал предложение своей жене, - сказал он Устименке, - своей
нынешней супруге, то в числе прочих аргументов - не слишком убедительных -
выдвинул один, решивший исход моей пламенной, темпераментной, но отнюдь не
искусной речи. Я сказал: "Тасечка, дорогая Тасечка!" (Она у меня русская -
Анастасия Васильевна.) "Тасечка!" - воскликнул я и вручил ей теплую,
полураздавленную грушу дюшес - эта груша нагрелась у меня в кармане до
температуры плавления металла. "Тасечка, - произнес я, - мы, моряки,
всегда тоскуем по нашим женам, потому что подолгу их не видим. Мы сходим с
ума от любви, потому что не знаем, что такое будни брака, мы знаем только
праздники". Ты улавливаешь мою мысль, Родион? Вы понимаете меня, доктор?
Жена для мужа - праздник, и он для нее - тоже. Никогда нет разговоров про
пересоленный суп или про то, что ты опять сегодня не побрился. "Не брейся,
- говорит она, - не трать время на это проклятое бритье!" - "Я обожаю
кушать именно пересоленный суп, - говорит он, - для меня нет супа, если он
не пересоленный!"
   - Так и вышло? - спросил Устименко.
   - Почти так. Несколько раз она хотела развестись, но потом, когда мы
немножко постарели, Тасечка поняла, какая здесь таилась романтика. И
больше не жалеет, что взяла ту раскаленную грушу и скушала ее на пристани
в Одессе, провожая меня.
   - А когда вы были в тюрьме?
   - Тасечка нашла Родиона и потом встретила меня так, как будто я был в
довольно трудном рейсе. Был прекрасный обед, и сациви, как я люблю, и
бастурма, и другие блюда, которые она научилась готовить у нас в Кахетии.
Правда, в этот раз она поплакала больше, чем обычно. Удивительно, правда,
Родион, моряцкие жены, когда встречают мужей, почему-то плачут...
   Спокойным и точным движением он поднял рюмку и предложил выпить за
Аглаю Петровну и Анастасию Васильевну. Потом взглянул на Володю.
   - Холост еще, - перехватив его взгляд, сказал Степанов. - Ему пить за
жену не положено. Пускай за наших выпьет!
   Пока ели, разговор вновь вернулся к пятому графу Невиллу, а с него
переехал на союзников.
   - Тут тоже не так просто, - вдруг сердито заговорил Родион Мефодиевич.
- Есть у них великолепнейшие люди, но существуют и некие темные силы,
которые словно нарочно стараются всеми возможными и невозможными
средствами помешать, сорвать, напортить. Таких людей на моем судне
называют подколодными ягнятами. И офицеришки есть, которые свой же народ
позорят. Давеча явились к начальству эти ферты и ставят вопрос ребром:
когда, дескать, наконец решится проблема домов терпимости для моряков?
Можете себе представить такого рода беседу?
   Родион Мефодиевич встал, закурил, прошелся. Амираджиби взглянул на него
снизу вверх, подумал и сказал невесело:
   - Зачем кипеть, Родион, дорогой? Тут все совершенно закономерно - для
этих темных сил, не для народа, конечно. Моряки делают все, что в их
возможностях, даже больше делают, но разве те, кто предал в Мюнхене
интересы Англии, целиком устранены из государственного аппарата? Разве они
совсем безвластны? Нет, конечно, и они демонстрируют нам свои усилия, но
вовсе не для того, чтобы мы получили то, что нам так необходимо. Я не
дипломат, я не историк, я просто, как и все мы тут, работяга войны - и не
могу рассуждать иначе, потому что своими глазами вижу. Вижу, как они топят
транспорты, которые вполне могли бы остаться на плаву. И не могу за это
кланяться и улыбаться и писать "с совершенным почтением". Нет, я моряков
не виню - английский флот славится своими моряками. Но я кое-какие
инструкции ихние виню. Вот, пожалуйста, пример: мы в этом конвое имели
повреждения несоизмеримые с теми, которые они называют смертельными, и мы
как-нибудь, но причапали. Мы, дорогой Родион, выдержали тридцать девять
атак авиации за трое суток, выдержали и отбили. А когда бомба попала в
полубак и вызвала пожар, фашисты возобновили атаки, им понравился пожар,
они хотели доконать нас, и эти атаки нам некогда было считать. У нас было,
что называется, два фронта - авиация и пожар. А тут еще командир конвоя
известил нас, что по инструкции должен утопить поврежденный пароход, и
предложил команде "Пушкина" покинуть судно и перейти на эскортный корабль.
Мой Петроковский ответил достойно, до сих пор я не знаю, какими словами,
наверное, придется еще объясняться с начальством за некорректное отношение
к союзникам. Но ведь у нас инструкция, сочиненная, может быть, одним из
лордов адмиралтейства, силы не имела. Еще сутки мы тушили сами себя и
чинили свои повреждения. Я был глухой в это время и, наверное, только
мешал, поэтому все заслуги тут принадлежат не мне, я не хвастаю - ты же
понимаешь! А когда мы догнали конвой, то получили сухое приветствие и не
менее сухое поздравление адмиралтейства...
   - Идиотизм! - сказал Володя.
   - Почему идиотизм? - удивился и немножко рассердился Амираджиби. -
Странно, что такие простые вещи нуждаются в комментариях. Это же смешно.
Родион, на твоих глазах произошла катастрофа с крейсером "Эдинбург".
Расскажи своему племяннику, он не из болтливых и не вобьет клин в наши
отношения с союзничками...
   - А чего ж тут рассказывать, - усмехнулся Степанов, - тут все просто.
Ты только, действительно, Владимир, языком не болтай, дело тонкое,
дипломатическое. Фрицы атаковали "Эдинбург", повредили ему корму. Короче -
лишился он всего только винтов и руля. Мы вполне могли его к нам
отбуксировать и даже предложение такое сделали. Куда там! Команду с
"Эдинбурга" - на миноносец, и давай добивать крейсер. Потопили. И вместе с
грузом золота, которым мы им платим за военные поставки. Десять тонн
золота потопили, знающие товарищи говорят: сто миллионов рублей. И шум
теперь, конечно, на весь мир: к ним не прорваться, это дело дохлое, вот
даже "Эдинбург" потоплен! А кем? Кем потоплен-то? Да ну их всех, простите,
в болото! Как они сами открывают огонь по летчикам, спускающимся на
парашютах в море с подбитых самолетов! Я лично дважды выступал с
протестами, когда они нас приглашали. Что опасного в летчике, когда он с
парашютом попадет к нам, да еще в океане? И немец - тоже пригодится,
возьмем! Случайно, наверное, четверых своих успели убить, удивительно, как
этот ваш граф уцелел? Да что мы сейчас еще знаем, вот отвоюемся, тогда все
узнаем. Да и то когда - вопрос...
   - Мы пока знаем то, что видим, - спокойно, разливая водку, сказал
Елисбар Шабанович. - Это тоже не так уж мало. Даже то, что мы видим
собственными глазами, наводит на размышления, не так ли, молодой доктор,
мой спаситель? И знаете, что тут обидно? Обидно, что даже после войны,
когда все станет совершенно ясным, когда и подколодные ягнята напишут свои
воспоминания, а мы, те, кто все видел, скажем, что они, мягко говоря,
искажают действительность, все-таки - подчеркиваю, все-таки - найдутся
простофили или слишком хорошие люди - такие существуют, - которые поверят
им. Они скажут мне: "Ты, Амираджиби, старый дурак! Ты любишь сгущать
краски! Они отличные парни - и эти инглиши, и всякие другие прочие, они
делали все, что могли! Так замолчи же, бывший капитан, старый Елисбар, не
вмешивайся не в свои дела!" Вот что они скажут, и это будет довольно
обидно слушать. Особенно от тех, которые не нюхали войны.
   - Уж эти непременно скажут! - подтвердил Степанов.
   - А почему подколодные ягнята? - словно проснувшись, спросил Устименко.
- Это про кого?
   - Вы про минный заградитель "Адвенчур" что-нибудь слышали?
   - Ничего не слышал, - сказал Устименко. - А что?
   - "Адвенчур" прислали нам подколодные ягнята, - с коротким, недобрым
смешком произнес капитан Амираджиби. - Верно, Родион?
   Степанов кивнул головой и опять закурил. Володя отметил про себя, что
Родион Мефодиевич, который почти не курил в былые годы, теперь не выпускал
изо рта папиросу и водку наливал себе чаще, чем другим. "Как Богословский,
- подумал он с горечью, - но ведь и не скажешь ничего!"
   - Мины, которые доставил этот самый "Адвенчур", - продолжал между тем
Елисбар Шабанович, - магнитные мины годились только для глубин моря не
более чем в двадцать, двадцать пять метров, и здесь, на нашем театре,
использованы быть не могли. Отправка такого груза нам, я думаю, была
организована подколодными ягнятами - никем другим. А матросы с "Адвенчура"
рисковали жизнью, доставляя нам это барахло, и их ни в чем упрекнуть
нельзя, этих ребят. Только интересно, как бы они себя вели, если бы знали
заранее, что доставляют липу, бутафорию, кукиш тем самым людям, которые
приняли на себя всю тяжесть войны...
   Он открыл "краденый" у себя в каюте джин, понюхал из горлышка и
предложил:
   - Давайте больше не говорить про это. Я спокойный человек и немолодой,
я умею держать себя в руках, но иногда ужасно скверно бывает на душе. Вот
так-то, Владимир Афанасьевич. Грустно вам?
   - Паршиво, - сознался Володя.
   - Он у нас парень честный, - сказал Родион Мефодиевич. - С трудом в
мерах подлости разбирается. Да что он - молодой, я вот в отцы ему гожусь,
а привыкнуть не могу...
   - А я и не призываю вас привыкать, - сердито ответил Елисбар Шабанович.
- Я, наоборот, уговариваю вас, развеселиться, например, анекдоты будем
рассказывать, хорошо? Веселые, смешные анекдоты, хохотать станем от души.
Согласны?
   Но до анекдотов дело не дошло, потому что над городом и портом
показались немецкие бомбардировщики и вот-вот могли заявиться и сюда.
Родион Мефодиевич отправился на мостик. Елисбар Шабанович, натянув
шуршащий дождевик, побежал к последнему нынче рейсовому катеру, а Володя
лег на диван и закинул руки за голову.
   В то же мгновение на сердце у него стало легко и покойно.
   Он удивился этому покою, потом подался вперед и длинно, счастливо
вздохнул: прямо перед ним на переборке каюты висел большой портрет
Варвары. Своими широко распахнутыми глазами доверчиво и чисто она глядела
на него и всем своим видом как бы говорила ему: "Ну что же ты, Володька!
Где ты? Вот же я!"



   ОПЕРИРОВАТЬ МОЖНО И ДОЛЖНО!

   Наутро Володя с Харламовым были в госпитале у подполковника Левина,
пили там чай с клюквенным экстрактом и оперировали до полудня. Потом
Устименко проводил занятия с сестрами и фельдшерами группы усиления -
рассказывал им о лечении обморожений, затем они с Алексеем Александровичем
смотрели обожженных на главной базе - в харламовском госпитале, и в город
Володя вернулся, когда, как говорится, все было позади.
Телеграмма-шифровка из Лондона уже прибыла, Уорд был "честным" человеком и
запросил на всякий случай свое медицинское начальство. Судя по ответу,
запрос был составлен в достаточно объективных тонах. И ответ был написан
спокойно, с высоты академического сверхпонимания и сверхзнания, но
совершенно категорически. И какой-то Торпентоу тоже возражал против
"радикального вмешательства".
   - Это что же за Торпентоу? - осведомился Володя.
   - Это его дядя, - сказал Уорд. - Теперь глава семьи.
   - Врач?
   - Почему врач? Генерал, долго служил в Индии.
   - Ах, в Индии! - сказал Устименко, будто все понял.
   Только сейчас он вспомнил, что обещал встретить флагманского хирурга и
Левина. Конечно, их приезд был ни к чему теперь, но предотвратить его
Володя уже не мог.
   Когда Володя вошел к Невиллу, тот слушал радио, включенное в коридоре.
   - Шостакович! - воскликнул он, жадно и счастливо вслушиваясь в музыку.
- Вы понимаете, док?
   И, перебирая на одеяле пальцами, он плотно закрыл глаза, лицо его
дрожало от восторга. А дослушав симфонию до конца и помолчав немного, он
спросил голосом победителя:
   - А? И это взял и написал человек в очках, в таких очках, как у нашего
Уорда. Как вам это нравится, док? И он там, в Ленинграде, заливает пожары
- этот Шостакович, - я видел картинку. Нет, но этот кусок - это боши, это
все - и Дюнкерк, и битва над Лондоном, и даже раньше - Мюнхен с их пивными
кружками!
   И, то едва слышно подсвистывая, то подпевая, то барабаня пальцами по
стенке фанерной тумбы, он повторил то, что ему так нравилось в начале
симфонии.
   Генерал-майор медицинской службы Харламов и Александр Маркович Левин
вошли в палату, когда сэр Лайонел рассказывал Володе про то, как он сам
"немножко" сочиняет музыку и какие "опусы" у него сочинены. А Устименко,
помимо своей воли, любовался этим мальчиком с отросшими на лбу и на висках
светлыми кудряшками и не заметил, как своей характерной походкой, немножко
боком, "не по-профессорски" - так говорили про него завистники, - чуть
стесняясь своего генеральского положения, вошел Алексей Александрович, а
за ним в развевающемся халате желтый носатый каркающий Левин. По лицам
всех троих (между Левиным и Харламовым все втирался Уорд) Володя внезапно
догадался, что разговор об обмене депешами уже состоялся и Харламов
находился сейчас в состоянии того сдерживаемого, даже кроткого бешенства,
которого так боялись его подчиненные.
   Осмотр продолжался минут десять - не больше. Худое, курносое, в мелких
морщинах лицо "неинтеллигентного профессора", как злословили про него,
ничего не выражало, кроме разве что спокойного удовлетворения, когда в уме
его уже созрела формулировка окончательного и кассации не подлежащего
приговора. В легком тоне он перебросился несколькими весьма даже
оптимистическими замечаниями со старым и мудрым Левиным. И тревожное
выражение в глазах Лайонела сменилось выражением веселого лукавства, а
Володя подумал, что нет в мире актеров прекраснее, чем такие доктора, как
Харламов и Левин, когда разыгрывают они свои ни с чем не сравнимые
представления только для того, чтобы помочь человеческому духу побороть
боязнь надвигающегося тлена.
   - Итак, - на хорошем и даже бойком французском языке, но немножко при
этом окая (Харламов был волжанином), - итак, дорогой друг, поправляйтесь,
- сказал он летчику. - Все идет своим чередом. Спокойствие, терпение,
чувство юмора - кажется, оно свойственно англичанам в высшей степени, -
хороший аппетит...
   - А немного виски? - спросил пятый граф Невилл.
   - Отчего же? Можно и виски...
   - Вы слышите, док? - сияя, но сдержанно сказал Лайонел Устименке. - Вы
слышите? Сам профессор...
   В кабинетике Уорда они едва разместились вчетвером.
   - В сущности, мы приезжали без всякого реального смысла, - немного
дребезжащим голосом произнес Харламов. - Господин Уорд обеспечил себя, а
исходя из этого и нас, запрещением действовать...
   Уорд слегка развел руками, давая понять, что хотел бы слышать
английскую речь.
   А Харламов вдруг взбесился. С ним это случалось, хотя бывали и месяцы,
когда он вел себя абсолютно кротко. Сегодня случился именно такой
"веснушчатый" день, как сознался он впоследствии Володе.
   - Господин Уорд и его шефы там, - он сильно и выразительно махнул рукой
в ту сторону, где, по его предположениям, должна была быть Англия, -
надеются на то, что пуля инкапсулируется на долгие годы. Они не желают
понять, что цель операции не столько удаление инородного тела, сколько
прочная остановка кровотечения из раненого легкого, потому что при
обильном вторичном кровотечении шансы на благополучный исход операции
практически отсутствуют. Переведите ему, майор!
   Володя перевел через пень-колоду. Но зачем? Чему это все могло помочь?
Уорд, слушая, только ежился и пожимал плечами.
   - Предупреждаю, - срываясь на фальцет, сказал Харламов, - предупреждаю,
больной сейчас в хорошем состоянии, и его нынче же можно и должно
оперировать. Повторное кровотечение исключит операцию.
   Уорд выслушал перевод и еще раз вздохнул.
   Проводив Харламова и Левина, Володя немного постоял в коридоре,
стараясь собраться с мыслями, потом вернулся к Невиллу.
   - Он молодец, ваш профессор, - сказал Лайонел. - Наверное, здорово
знает ваше ремесло? Откуда он?
   - Откуда? Пожалуй, это стоит рассказать.
   И, стараясь ни о чем не думать, Володя рассказал Лайонелу о профессоре
Харламове. Пожевывая чуингам и посасывая сигареты, вокруг стояли и сидели
американские и английские матросы во главе с вечно пьяным боцманом с
"Сант-Микаэла". И они слушали тоже. Этот мальчишка - до Великой
Октябрьской революции бездомный сирота, нищий человек, разносил булки по
Москве в корзине, вот так - на голове. А потом он воевал в гражданскую
войну. Между прочим, на Севере, здесь, где высадились англичане, - вот как
иногда складываются судьбы. И лечил своих раненых, лечил, как умел и чем
умел...
   - Булками! - скверно сострил пьяненький боцман.
   - Булок у нас не было. Булки были у вас, - серьезно и строго сказал
Володя. - А потом Харламов пошел учиться.
   - Кто ему давал деньги? - спросил маленький, тощенький матрос.
   - Государство рабочих и крестьян.
   Невилл смотрел на Володю внимательно и немного насмешливо.
   - Вы, оказывается, еще и комиссар к тому же, - сказал он на прощание.
   - Непременно! - улыбаясь, ответил Устименко. - Ни черта не стоит тот
врач, который не умеет быть комиссаром, когда это от него требуется.
Ведите себя хорошо, сэр Лайонел, я буду вас навещать.
   И он ушел, даже не заглянув в кабинетик Уорда.
   Слишком уж у него было противно на душе, и слишком хорошо он знал, чем
все это кончится. Для этого-то он был достаточно толковым врачом.
   Впрочем, он предугадывал, но далеко не все.
   Разве можно было сейчас предположить в подробностях ход событий?
   Разумеется, нет!


   - Я могу ехать? - спросил Володя, сильно дуя в телефонную трубку.
   - Полагаю, что да! - сказал Харламов. - Как вам понравился этот фрукт?
   Устименко промолчал. Ему хотелось спать.
   - Если будет время, проведайте своего летчика! - посоветовал Харламов.
- В нем есть что-то привлекательное. Вы меня слышите, майор?
   - Слышу.
   - Ну так поезжайте! Вы - рейсовым катером?
   - До главной базы - да, а там попутным!
   - Добро!
   Левин тоже с ним попрощался по телефону. На катере поспать Володе не
удалось - не было сидячего места, все три часа он провздыхал за теплой
трубой. Шелестел дождь, орали чайки, - как все, в сущности, надоело! И
какое это общее чувство для всех в такую пору войны - надоело! И тому
старослужащему мичману надоело, и чьей-то жене с ребятенком надоело, и
ему, Володе Устименке, надоело! Еще когда дело делаешь - понятно, а вот
когда так киснешь за трубой, или ждешь попутного транспорта, или
отправляешься, зная, что главное время уйдет на ожидание...
   - Беспорядок! - сказал раздраженный голос за Володиной спиной. И
Устименко даже не поглядел на раздраженного. - Беспорядок!
   Как будто бы в слове "война" может содержаться понятие порядка! Сама
война, прежде всего, беспорядок.
   Только к вечеру он добрался наконец до своего милого 126-го, узнал, что
нового решительно ничего нет, наелся до одури и, радостно удивившись, что
вопреки всем его размышлениям у него-то в госпитале как раз порядок,
мгновенно уснул.
   Была глубокая ночь, когда их привезли, и Устименко с минуту простоял
возле скалы, в которой была вырублена его землянка, - никак не мог
по-настоящему проснуться: позевывал, вздрагивал и прислушивался; ниже, у
моря, где-то возле губы Топкой, ухали пушки, а в сером сыром небе с
зудящим настырным звуком ходил немецкий "аррадо", - что ему тут было
нужно?
   - Опять вроде войнишка? - пробегая по раскисшей тропке, спросил капитан
Шапиро. - Как считаете, товарищ майор?
   Володя не ответил.
   На въезде во тьме постукивал мотор полуторки.
   - Откуда? - спросил Володя у шофера, застегивающего крюки кузова.
   - Та со старого пирсу. С дорожного батальону людей побило. Подводили
дорогу скрозь Губин-скалу, он разведал и дал прикурить.
   В предоперационной было жарко. Движок уже работал, лампочки быстро
накалились. "Когда это он успевает? - уважительно подумал Володя о
Митяшине. - Ведь еще только сняли с машины раненых, а уже все готово!"
   Нажимая ногой педаль умывальника, он привычно начал процедуру мытья
рук. За его спиной проносили носилки, Устименко услышал сердитый окрик
Митяшина:
   - Кто ж ногами вперед носит, дурачье непроспатое! Соображаете?
   "И тут поспевает!" - опять удивился Володя.
   Пять минут прошло, Устименко положил щетки и протянул руки Норе
Ярцевой, чтобы она полила раствором нашатырного спирта. Но раствор не
лился.
   - Девушку привезли, кра-асивенькую! - сказала Нора.
   - Раствор! - строго приказал Устименко.
   Вытерев руки денатуратом, он подошел к столу и, щурясь от яркого света
низко опущенной операционной лампы, начал осматривать раненого, совершенно
при этом забыв слова Норы, что привезли девушку. Его только на мгновение
удивило маленькое розовое ухо и круто вьющиеся медно-золотистого цвета
волосы, которые Нора, жалобно канюча, выстригала на затылке...
   Вера Николаевна предостерегающе произнесла:
   - Пульс нитевидный, Владимир Афанасьевич!
   Устименко промолчал, размышляя. На мгновение мелькнула привычно
тоскливая мысль об Ашхен и исчезла, и тотчас же майор медицинской службы
Устименко начал приказывать жестким, не терпящим никаких возражений
голосом.
   У каждого хирурга на протяжении его жизни бывают случаи, когда зрение,
ум, руки достигают величайшей гармонии, когда деятельность мысли
превращается в ряд блестящих озарений, когда мелочи окружающего совершенно
исчезают и остается лишь одно - поединок знания и одаренности с тупым
идиотизмом стоящей здесь же рядом смерти.
   Наука не любит слова "вдохновенье", как, впрочем, не любит его и
истинное искусство. Но никто не станет отрицать это особое, ни с чем не
сравнимое состояние собранности и в то же время отрешенности, это
счастливое напряжение знающего разума и высочайший подъем сил человека в
минуты, когда он вершит дело своей жизни...
   Она стояла тут, рядом, - та, которую изображают с косою в руках, -
слепая, бессмысленная, отвратительная своим кретиническим упрямством; ее
голос слышался Володе в сдержанно предупреждающих словах наркотизатора;
это она сделала таким синевато-белым еще недавно розовое маленькое ухо,
это она вытворяла всякие фокусы с пульсом; это она хихикала, когда
Володино лицо заливало потом, когда вдруг неожиданно стал сдавать движок и
принесли свечи; это она пакостно обрадовалась и возликовала, когда доктор
Шапиро сделал неловкое движение и чуть не привел все Володины усилия к
катастрофе.
   Но майор медицинской службы Устименко знал ее повадки, знал ее силы,
знал ее хитрости, так же как знал и понимал свои силы и возможности. И в
общем, не один он стоял тут, возле операционного стола, - с ним нынче
были, хоть он и не понимал этого и не думал вовсе об этом, и Николай
Евгеньевич Богословский, и вечная ругательница Ашхен Ованесовна, и
Бакунина, и Постников, и Полунин, и те, которых он никогда не видел, но
знал как верных и добрых наставников: Спасокукоцкий, и Бурденко, и
Джанелидзе, и Вишневский...
   Они были здесь все вместе - живые и ушедшие, это был военный совет при
нем, при рядовом враче Устименке, но сражением командовал он. И, как
настоящий полководец, Володя не только вел в бой свои войска, свои уже
побеждающие армии, но вел их с учетом всех обходных возможностей
противника, всех могущих последовать ударов в тыл, клещей, котлов и
коварнейших неожиданностей. Он не только видел, но и при помощи своего
военного совета предвидел - и вот наконец наступило то мгновение, когда он
больше мог не задумываться о сложных и хитрых планах противника.
   Маленькое ухо вновь порозовело, пульс стал ровным, дыхание - спокойным
и глубоким. Отвратительная старуха с пустыми глазницами и ржавой косой
ничем не поживилась этой ночью в подземной хирургии. Операция кончилась.
Сестра Кондошина сказала измученным голосом:
   - Это что-то невероятное, Владимир Афанасьевич. Сам Джанелидзе...
   - Он мне, между прочим, здорово помог сегодня - ваш Джанелидзе, - тихо
прервал Кондошину Устименко.
   Он сидел на табуретке, позабыв снять марлевую повязку со рта, плохо
соображая, совершенно пустой, как ему казалось. И внутри у него все
дрожало от страшной усталости.
   Вот в это мгновение он и узнал Варю.
   Дыхание ее было спокойным, она еще не пришла в себя. Запекшиеся,
искусанные губы ее вздрагивали. И в глазах застыло непонимающее выражение.
   - Боже мой! - едва слышно произнес Володя. - Боже мой!
   Неизвестно, откуда взялись у него эти слова. Но он вовсе не был
потрясен. Он был просто удивлен, и ничего больше. Он был слишком пуст
сейчас, слишком много сил ушло у него на борьбу за жизнь этого тяжело
раненного "бойца", собственно для Вари не осталось ничего...
   - Это ваша... знакомая? - спросила Вересова.
   - Да, - неохотно ответил он.
   - Она была тут в марте, - неприязненно сказала Вера Николаевна. - Я,
кажется, забыла вам передать.
   - В марте? - спросил Володя. - Еще в марте?
   - Ну да, сразу после моего назначения. Но ведь вас многие спрашивают...
Может же случиться... Виновата, убейте! Или посадите на гауптвахту.
   Ее красивые спокойные глаза смотрели насмешливо, рот улыбался. Даже
сейчас у нее были накрашены губы. И маленький завиток виднелся из-под
косынки. Володя отвернулся.
   "Еще в марте, - сказал он сам себе. - Значит, до того, как я был на
"Светлом" у Родиона Мефодиевича. Вот когда она меня нашла..."
   Шапиро работал на левом столе, Вера - на правом. Володя думал,
сгорбившись на табуретке. Вересова оперировала так же, как Уорд. Что-то у
них было общее. Самоуверенность? - удивился своей догадке Устименко.
   - Шить! - приказала она.
   - Вы бы вышли, Владимир Афанасьевич! - посоветовал Шапиро. - На вас
лица нет...
   Вера тоже порекомендовала ему идти отдыхать, но он остался. Такое уж у
него было правило - даже если тяжелых раненых и не случалось. Ашхен так
его учила, а это подземная хирургия все равно оставалась ее хирургией.
   Только в восьмом часу утра он закурил у скалы, на лавочке. Было очень
сыро и мозгло, и тут, у скалы, его словно ударило: Варя! Варвара
Степанова! Она есть, она жива, она его искала. И теперь он ее, кажется,
вытащил. Ее - Варю!
   Вне себя от счастья, рывком он взбежал по осклизлым от дождей
ступенькам и распахнул тяжелую, набухшую дверь к себе в землянку. Здесь у
стола, в позе несколько картинной и в то же время властной, развалился
подполковник в расстегнутом кителе, со сверкающей орденами и медалями
грудью - наливал себе в стакан немецкий трофейный ром. Желтый реглан висел
у него на одном плече, замшевые перчатки валялись на полу, кожаный кисет -
на табуретке, и весь этот беспорядок тоже показался Володе организованным,
специальным стилем.
   - Ты Устименко? - небрежно, но и ласково спросил подполковник.
   - Я, - чего-то страшась и не понимая, чего именно, ответил Володя. - Я
Устименко.
   - Козырев, Кирилл Аркадьевич, - сказал подполковник и протянул сухую,
очень сильную руку. - Будем знакомы. Подранило тут у меня одну барышню,
потребовала непременно к тебе везти, вот привез. Ты что - вроде Куприянов
или Ахутин?
   Володя молчал, неприязненно и угрюмо вглядываясь в красивое, хоть и
немолодое лицо подполковника. И вдруг вспомнился ему Родион Мефодиевич,
когда помянул он там, в кают-компании "Светлого", Варю, вспомнилось, как
словно бы тень мелькнула на его чисто выбритом, обветренном лице при
Барином имени. Что это было тогда? Этот самый Козырев?
   - Прооперировал ты ее благополучно, вернее нормально, чтобы судьбу не
искушать, такое подберем определение, - продолжал подполковник, наливая в
кружку, наверное для Володи, ром. - Мне моя разведка донесла, я тебе,
друг, покаюсь, у Козырева везде свои люди есть. Так вот, на данном этапе
все согласно кондиции, а дальше как?
   - Что - как? - с трудом выдавил из себя Устименко.
   - Как дальше моя эта самая девушка, техник-лейтенант? Прогнозы каковы,
согласно твоей науке? Я тебе откровенно скажу, товарищ военврач, она мне,
эта Варя, не вдаваясь в подробности, самый близкий человек. Ближе нет, в
остальном разберешься, не ребенок. Война есть война, все мы люди, что же
касается до неувязок, то кто судьи?
   Володя по-прежнему молчал. Что-то трудное, болезненное мелькнуло в его
широко раскрытых, как бы удивленных глазах и пропало. Но Козырев ничего не
заметил. Он подбирал слова покрасивее и наконец подобрал те, которые
показались ему самыми удачными:
   - Жар-птица она мне. Ясно? А неясно - выпей ром: паршивый, да ведь ты
ничего, сквалыга, не поднесешь. Так и мотается подполковник Козырев со
своей выпивкой и закуской по добрым людям...
   Он задумался, стер пальцем слезу и, дернув плечом, произнес:
   - Прости! Что называется - скупая, мужская. Поверь, военврач, нелегко
мне. Вот выпил: побило людей в батальоне, теперь с кого спросят? С
подполковника Козырева. А сапер ошибается раз в жизни.
   Я - сапер, ошибся, судите...
   - Зря с таким шумом дорогу пробиваете! - негромко и враждебно сказал
Володя. - Тоже геройство! Тут мы уже давно удивляемся, как это вам
безнаказанно сходит...
   Он вовсе не хотел говорить сейчас о том, что слышал давеча ночью в
операционной от раненых, но подполковник с его картинной "скупой, мужской"
слезой и "жар-птицей" вызвал в нем такое острое чувство горькой ненависти,
что он не выдержал и сорвался. Козырев же вдруг воспринял Володины слова
как дружескую укоризну и согласился:
   - Это ты мудро! Это правильно! Точнее точного сказал, в самое яблоко.
Но я, милый мой военврач, человек, понимаешь ли, большого риска, еще в
финскую этим риском авторитет приобрел. И, как видишь, не на словах...
   Особым образом Козырев шевельнулся - так что ордена и медали его
одновременно и зазвенели и слегка озарились блеском огоньков свечи.
   - Отмечен! Ну, а тут не подфартило! И надо же, как раз Варвара моя там
застряла. Не надо было ее посылать, но, с другой стороны, как не пошлешь,
когда в части наши взаимоотношения хорошо и даже слишком хорошо известны.
Рассуди своей умной головой, войди в положение, каково мне? Да еще и она
сама требует, ее, видишь ли, долг зовет. Следовательно, откажешь - и сразу
найдутся товарищи, которые развал политико-морального состояния пришьют.
   Еще хлебнув, он вдруг осведомился:
   - Итак, будет она жить?
   - Не знаю! - угрюмо ответил Володя.
   - Может, кого потолковее сюда доставить? - кривя лицо, обидно спросил
Козырев. - Ежели сам ты еще ничего не знаешь? У меня знакомства имеются в
медицинском мире... Я к Харламову ее доставить в состоянии...
   - Ну, валяйте, везите, - поднимаясь, сказал Устименко. - Только
немедленно, а я спать лягу, потому что мне работать вскоре надо...
   Ему необходимо было остаться сейчас наедине с самим собой. Он больше не
мог слышать этот сиповатый, самодовольный голос, не мог видеть плещущийся
в стакане ром. У него не осталось совершенно никаких сил ни на что...
   Бесконечно долго собирался Козырев - казалось, он никогда не уйдет. А в
дверях велел строго и пьяновато:
   - Попрошу для моей раненой условия создать соответствующие.
   - У нас для всех раненых условия одинаковые! - глухо ответил Володя.
   И лег.
   Но сил не оставалось даже на то, чтобы заснуть. Чиркнув спичкой, он
зажег свечу, вылил в кружку остатки рома и, обжигаясь, выпил все до дна.
Потом с удивлением почувствовал, что плачет...
   По ногам тянуло холодом, да и вообще было холодно - печурка давно
простыла, но Устименко ничего не замечал. Рот его кривился, плача он кусал
губы и бормотал, задыхаясь:
   - Боже мой, боже мой! Жар-птица! Что же ты, Варюха, с ума сошла, что
ли?
   Потом он все-таки заснул, но спал недолго, часа два. А проснувшись, с
омерзением взглянул на немецкую бутылку, на кружку, из которой пил ром,
побрился, обтерся снегом, пришил чистый подворотничок и, вызвав Шапиро и
Вересову, пошел с обходом к своим раненым.
   Странным взглядом - долгим, пристальным и неспокойным, словно бы
проверяющим - посмотрела на него Варвара, когда увиделись они в это утро.
Нора полою халата вытерла Володе чистую табуретку. Вера Николаевна, зевнув
у низкого входа, сказала, что уйдет - "совершенно нынче не спала". Голос у
нее был злой, даже срывался. Дальше - за самодельной занавеской - раненые
играли в шахматы, кто-то чувствительным голосом пел "Синий платочек". Еще
глубже - в самом конце подземной хирургии - на одной ноте ругался
замученный страданиями матрос Голубенков, и было слышно, как Шапиро его
ласково утешает.
   Устименко сел.
   Варвара все смотрела на него, не отрываясь.
   Потом в глазах ее словно вскипели крупные слезы, и тихим голосом она
сказала какое-то слово, которое Володя не расслышал.
   - Что? - спросил он, наклонившись к ней.
   - Нашла, - быстро повторила она, - нашла! Не понимаешь? Тебя нашла.
   "Нет, врет подполковник! - со страстным желанием, чтобы это было именно
так, подумал Володя. - Врет! Все врет, опереточный красавец, жар-птица,
пошляк!"
   Он взял ее запястье в свою большую прохладную руку. И, считая пульс,
едва удержался от того, чтобы не прижать к своим губам ее милую широкую
ладошку. Он считал пульс и не был врачом в эти минуты. Он даже плохо
соображал. И начальством он не был и хирургом, с ним сейчас происходило
то, что давным-давно испытывал он на пароходе "Унчанский герой", когда
ехал на практику к Богословскому, бормоча ночью на палубе: "Рыжая, я же
тебя люблю, люблю, люблю!" И, как тогда, в то уже неповторимое, далекое
время, он корил себя, и клялся, что в последний раз все так глупо
случилось, и никак не мог наглядеться в ее распахнутые навстречу его
взгляду глаза.
   - Ну? - как всегда понимая его внутреннюю жизнь, спросила она. - Какой
же у меня пульс, Володечка?
   Володя не знал.
   И, смешавшись, покраснев, как в юношеские годы, приник губами к ее
ладошке, веря и не веря, радуясь и сомневаясь, надеясь и страшась...
   Потом поднялся и, буркнув: "Я сейчас", выскочил из подземной хирургии
на мороз, нашел папиросы, покурил, еще подышал и вернулся степенным
доктором, хирургом, начальником - обремененным важными и неотложными
делами, но на кого-кого, только не на Варвару он мог производить
впечатление такими штуками...
   Она лежала тихая, бледненькая, лишь глаза ее смеялись: ох, как знала
она его! И как трудно было ему все переиграть с самого начала, вновь взять
ее руку, вновь сделать вдумчивое лицо, вновь сбиться со счета и наконец
выяснить, что пульс у нее чуть частит, но хорошего наполнения, в общем
нормальный.
   - Может быть, со мной ничего и не было? - заговорщицким шепотом
спросила Варвара. - Может быть, вы все нарочно меня забинтовали?
   Устименко смотрел на нее и молчал. Ну, а если и Козырев? Какое же это
имеет значение? Или имеет? Почему она сказала: "Вы все"?
   Она еще улыбалась, он - нет.
   - Володя! - тихо позвала она и потянула его пальцами за обшлаг халата.
- Володечка, что ты?
   - Я - ничего, нормально! - произнес он не торопясь.
   И Варя поняла - это больше не игра. Это больше не тот Володя, который
только что поцеловал ей руку. Все встало на свои места, а то, что
случилось, это короткий, добрый, милый сон; И, как всякий сон, он исчез. И
никогда его больше не вернуть. Может быть, лучше, чтобы этот посторонний
худой трудный человек сейчас ушел? Ведь он же посторонний, не прощающий,
не понимающий...
   Но и такого она не могла его отпустить.
   И заговорила, презирая себя, свою слабость, свое безволие, заговорила о
пустяках, только бы он не уходил. Но он ушел, сказав на прощанье, что ей
нельзя болтать и что ей надлежит - так и сказал: надлежит - соблюдать
полный покой. Теперь он не притворялся - она понимала это: он отрубил, как
тогда перед отъездом в Затирухи. И ушел не оглянувшись.
   - Во второй раз, - шепотом произнесла Варя. - Во второй! Но будет еще
третий, Володечка, - плача и не утирая слез, прошептала она. - Будет еще в
нашей жизни третий, будет - я знаю это!
   Но он не знал, что будет третий. Он никогда не думал ни о каких черных
кошках, ни о каких приметах - дурных или хороших, ни о каких третьих
разах. И кроме того, как всегда ему было некогда. Он уже мыл руки, а на
столе готовили молоденького летчика с тяжелой раной на шее. И рваная рана,
и бьющая артериальная кровь, и мгновенный бой со старухой, которая опять
явилась за поживой в подземную хирургию и встала в изножье операционного
стола, и протяжный вздох облегчения, который вырвался у доктора Шапиро, -
все это вместе отодвинуло Варвару и на несколько часов притупило острую,
почти невыносимую боль. Потом были другие дела, а вечером приехал
подполковник - строгий, трезвый, выбритый до синевы, в ремнях, привез
"своей", как он выразился, передачу и попросил разрешения навестить.
   Передачу отнесла Нора, навестить же Володя не позволил.
   На следующий день Козырев опять приехал и опять не был допущен.
   - Может быть, мне на вас пожаловаться? - осведомился Козырев. -
Мордвинову, например?
   - Жалуйтесь, - разрешил Устименко.
   - Слушай, майор, ты не лезь в бутылку, - завелся опять подполковник, -
она же мне человек не чужой...
   - Это ваше дело.
   - А если я и без твоего разрешения залезу?
   Устименко не ответил, ушел. Часа через два Володе доложили, что "этот
нахальный подполковник" подослал старшину, который "парень здорово
разворотливый" и подготавливает "проникновение" подполковника к
технику-лейтенанту. Старшину привели к Володе, и тот во всем повинился.
   - Ладно, убирайтесь отсюда! - велел Устименко.
   - А может, она и неживая уже? - испуганно тараща глаза, осведомился
старшина. - Я вам, товарищ майор медицинской службы, по правде признаюсь:
какие ихние дела с подполковником - нам некасаемо. А в части ее народишко
уважает! Переживает за нее народишко! Она знаете какой человек?
   Печально улыбаясь, Володя курил свою самокрутку: уж он-то знает, какой
человек Варвара.
   И велел дежурному проводить старшину к технику-лейтенанту Степановой,
но не более чем на пять минут.
   Старшина всунулся с некоторым треском в самый большой халат, который
для него нашли, и, сделав прилежное и испуганное лицо, отправился в
подземную хирургию.
   А Володе Вересова, как всегда многозначительно и обещающе улыбаясь,
вручила телефонограмму: майора Устименку немедленно вызывал к себе
начальник санитарного управления флота.
   - Ба-альшое у вас будущее, Владимир Афанасьевич, - растягивая "а" по
своей манере, сказала Вера Николаевна. - Все мы живем, хлеб жуем, а вы
нарасхват. То с самим Харламовым оперируете, то в госпитале для союзников,
то Мордвинов вас безотлагательно требует. Я на вас, Володечка, ставлю!
   - Это - как? - не понял он. Он вечно не понимал ее странных фразочек.
   - Вы - та лошадка, на которую имеет смысл ставить. Понимаете? Или вы и
на бегах никогда не бывали?
   - Не случалось! - стариковским голосом произнес он. - Не случалось мне
бывать ни на скачках, ни на бегах...
   Она все смотрела на него, покусывая свои всегда влажные, полураскрытые
губы, словно ожидая.
   - Поедете?
   - Так ведь приказ - не приглашение.
   - А то бы, если бы приглашение, - не поехали бы?
   - По всей вероятности, нет!
   Но ей и этого было мало. Поглядевшись в его зеркальце и сделав вид, что
она прибрала в его землянке - так, немножко, но все-таки "женская рука" -
это было ее любимое выражение, - Вересова спросила официально:
   - А какие будут особые распоряжения насчет раненой Степановой?
   - Никаких! - почти спокойно ответил он. - Я переговорю с доктором
Шапиро.






   ЭЙ, НА ПАРОХОДЕ!

   Воздух был прозрачный, прохладный, солоноватый, облака над почерневшим
от давних пожарищ городом плыли прозрачно-розовые, и, как всегда в здешних
широтах в эту пору белых ночей, Устименко путался - утро сейчас или вечер.
   Возле разбомбленной гостиницы "Заполярье" на гранитных ступеньках и
между колонн сонно курили американские матросы - все здоровенные,
розовощекие, с повязанными на крепких шеях дамскими чулками, - пытались
торговать. Возле одного - очень длинного, совсем белобрысого - пирамидкой
стояли консервы: колбаса, тушенка; другой - смуглый, в оспинках -
деревянно постукивал огромными плитками шоколада. Несколько поодаль пьяно
плакал и грозил кулаками французский матрос из Сопротивления - в берете с
красным помпоном, горбоносый, растерзанный.
   Устименко прошел боком, сутулясь, стесняясь блоков сигарет, чулок,
чуингама, аппетитных бутербродов с ветчиной, которыми матросы тоже
торговали за бешеные деньги, купив их в ресторане "Интурист" по шестьдесят
копеек за штуку. И уже из дверей гостиницы Володя увидел, как рослая и
худая баба-грузчица, вынув две красненькие тридцатки, протянула их за
бутерброды с ветчиной и как матрос-американец ловко завернул в
приготовленную бумажку свой товар. А конопатый все отбивал плитками
шоколада чечетку.
   "Как во сне!" - подумал Володя, поднимаясь по лестнице.
   Но уличная торговля оказалась сущими пустяками по сравнению с тем, что
делалось на втором этаже в двадцать девятом номере: тут просто открылся
магазин, настоящий универмаг, в котором бойко и весело торговали
американские матросы с транспорта "Паола". Одного из них Володя знал, он
был немножко обожжен - этот рыжий детина, - и Устименко смотрел его в
госпитале Уорда. И рыжий узнал своего доктора.
   - Хэлло, док! - крикнул он, сверкая белыми зубами. - Мы будем делать
вам, если хотите, скидку. Мы имеем все: бекон, шоколад, сигареты,
сульфидин, различную муку, рис, масло, пожалуйста!
   И покупателей было здесь порядочно - Устименко узнал артистов оперетты,
недавно приехавших на флот. Они стояли в очереди - тихие, покорные,
стыдясь проходящих по коридору офицеров.
   А короткорукий толстячок, стюард с "Паолы", между тем отмеривал
стаканом пшеничную муку, сахар, кофе, манную крупу. Письменный стол,
покрытый простыней, перегораживал дверь в номер и заменял прилавок,
дальше, в глубине комнаты, виднелись еще какие-то люди - они ворочали там
ящики и тюки.
   - Ну, док! - ободряюще крикнул рыжий. - Мы будем давать вам без
очереди. Недорого. Ошень хороши продукт!
   Он уже недурно болтал по-русски - этот рыжий бизнесмен - и даже крикнул
ему вслед:
   - Хэлло, док! Мы имеем прекрасны сульфидин!
   Начсанупр Мордвинов, покрывшись с головой шинелью, опал на продавленном
диване и долго не мог понять, зачем пришел майор Устименко. Потом выпил
желтой, стоялой воды из графина, свернул махорочную самокрутку,
прокашлялся и сказал:
   - Думали мы, думали, Афанасий Владимирович...
   - Владимир Афанасьевич, - грубовато поправил начальство Володя.
   - Простите, майор. Так вот, думали мы, думали и, посоветовавшись,
пришли к заключению, что вам придется пойти с караваном.
   Красивое лицо начсанупра пожелтело, под черными выразительными глазами
набрякли стариковские мешочки. И откашляться до конца он никак не мог.
   - А что я там буду делать, в этом караване? - спросил Володя.
   - Разумеется, вы не будете командовать кораблем, это я вам гарантирую.
Но некоторую специфическую и точную информацию о медицинской службе и
медицинском обеспечении в караванах нам иметь необходимо. Их корабельные
врачи кое-что сильно преувеличивают. Затем у них бывают случаи, когда
функции корабельного врача совмещаются с функциями священника, - здесь
объективной информации, разумеется, не дождешься. Есть и еще одна
странность, в возникновении которой хотелось бы спокойно и толково
разобраться: нелепо, странно большое количество обморожений среди их
моряков, в то время как среди плавсостава наших судов совершенно иные
цифры.
   Раздавив самокрутку в пепельнице, Мордвинов замолчал.
   - Это все? - спросил Володя.
   - Нет, не все...
   За приоткрытыми оконными рамами, зашитыми фанерой, завыли сирены
воздушной тревоги.
   - Вместе с вами отправится ваш пациент - этот английский лейтенант.
Наше командование получило устную просьбу мамаши вашего летчика, чтобы его
доставили непременно на русском пароходе, на советском. Ситуация, так
сказать, с нюансами, во избежание чего-либо - устная просьба. Но, если
вдуматься, очень все просто: мы - варвары, и большевики, и вандалы, и
безбожники, и еще черт знает что, но мы - эта самая леди это знает, - мы
не бросим ее мальчика на тонущем транспорте. Или мы сами не придем, или ее
мальчик будет с ней.
   - С мальчиком дела плохи! - угрюмо произнес Володя. - Вы же, наверное,
все слышали, вам Харламов рассказывал...
   - Рассказывал, но я не понимаю, почему уж так плохи дела, вторичное
кровотечение наступит не обязательно...
   - Вот на это английские врачи и рассчитывают. А Харламов и Левин
уверены, что вторичное кровотечение произойдет непременно, вопрос только в
том - когда. Понимаете?
   Удивительно, как Устименко не умел разговаривать с начальством.
   - Хорошо, - раздражаясь, сказал Мордвинов, - но я тут, в общем,
совершенно ни при чем. Речь идет о выполнении просьбы союзного
командования. Мы эту просьбу считаем нужным выполнить.
   И, поднявшись, он добавил, что капитан Амираджиби - командир парохода
"Александр Пушкин" - в курсе дела и согласен предоставить раненому все
возможные удобства.
   В коридоре, возле того номера, который Володя мысленно окрестил
"американским универмагом", теперь кипело сражение. Английские военные
матросы обиделись на эту торговлю, разодрали мешок с мукой, ударили ящиком
главу процветающей фирмы, и теперь из номера, в котором уже успели разбить
электрические лампы, доносилось только истовое кряхтение дерущихся, брань
и вопли. Английский и американский патрули пытались навести порядок, но и
им всыпали...
   - Торговать можно и нужно, - вежливо пояснил Устименке офицер,
начальник английского комендантского патруля, - но необходимо понимать -
где, когда и чем. Не так ли?
   Из "универмага" вновь донесся длинный вопль осажденных. Матросы патруля
пошли, видимо, на последний приступ.
   Когда Мордвинов и Устименко выходили из гостиницы, неподалеку
спикировал бомбардировщик, и их слегка пихнуло взрывной волной, но так
осторожно, что они этого не заметили или сделали вид друг перед другом,
что не заметили. Но в ушах еще долго звенело, даже тогда, когда Володя
остановился, чтобы почистить ботинки у знаменитого мальчика-айсора,
засевшего навечно в развалинах бывшего Дома моряка.
   - Сколько тебе, друг? - спросил Устименко, любуясь на сказочный блеск
своих видавших виды флотских ботинок.
   - Сто рублей, - лаконично ответил мальчик и вскинул на Володю томные,
круглые, бесконечно глубокие глазенки.
   - А не сошел ты с ума?
   - Между прочим, я рискую жизнью, работая в этих условиях, - сухо
ответил ребенок.
   И пришлось заплатить!
   На госпитальном крыльце сидел толстый Джек. Рядом прилежно умывался
Петькин помойный кот.
   - Какие новости, старина? - спросил Устименко.
   - Ничего хорошего, док, - угрюмо ответил шеф. - Меня переводят в
Африку, но не могу же я туда тащить это сокровище! - он кивнул на кота. -
А без меня кто за ним присмотрит? Вернется Петя и подумает, что я его
обманул. Я же дал мальчику слово...
   Далеко за скалами вновь разорвались две бомбы. Кот перестал умываться,
повар почесал ему за ухом.
   - Очень умный. Всегда понимает - если бомбы. И не любит. Хотите
позавтракать, док?
   - Нет, - из гордости сказал Володя, хоть есть ему и хотелось. - Нет,
Джек, я сыт. Желаю вам счастья.
   Они пожали и потрясли друг другу руки. И Устименке вдруг стало хорошо
на душе.
   - А, док! - сказал Невилл, когда он вошел в палату. - Зачем вы бегаете
под бомбами?
   - Тороплюсь к своему очень богатому пациенту! - сказал Устименко. - У
меня же есть один раненый и обожженный лорд, классовый враг из двухсот
семейств Англии. Потом я ему напишу счет, и он мне отвалит массу своих
фунтов. Я разбогатею и открою лавочку. Вот, оказывается, в чем смысл
человеческой жизни...
   Невилл улыбался, но не очень весело: Володя все-таки изрядно допек его
этими фунтами и частной практикой.
   - А почему вы так долго не показывались?
   - Война еще не кончилась, сэр Лайонел. И ваши друзья Гитлер, Геринг и
Муссолини еще не повешены. Есть и другие раненые, кроме вас...
   Летчик смотрел мимо Володи - куда-то в дверь.
   - Я тут немножко испугался без вас, - безразличным тоном сказал он. -
Вчера вдруг изо рта пошла кровь...
   "Вот оно!" - подумал Устименко. И велел себе: "Спокойно!"
   - Это возможно! - стараясь говорить как можно естественнее, произнес
он. - У вас же все-таки пуля в легком, и порядочная... Она может дать и не
такое кровотечение...
   - Меня не надо утешать, - ровным голосом сказал Невилл. - Этот болван
Уорд вчера испугался больше меня, но все-таки, несмотря на все ваши
утешения, я чувствую себя хуже, чем раньше...
   Володя не ответил - смотрел температурную кривую.
   - Отбой воздушной тревоги! - сообщил диктор из репродуктора. - Отбой! -
и, сам прервав себя, заспешил: - Воздушная тревога! Воздушная...
   - Очень скучно! - пожаловался пятый граф Невилл. - Мои соседи целыми
днями сидят в убежище. Пока шли дожди и висели туманы - они шумели здесь,
это было противно, но все-таки не так одиноко. А теперь прижились в
убежище, пустили там корни: играют в карты и в кости, пьют виски и
наслаждаются жизнью. Пустите меня к вашим ребятам, я знаю - рядом летчики.
Один парень заходил ко мне, и мы поговорили на руках - летчики всего мира
умеют объяснить друг другу руками, как он сбил или как его сбили...
   Володя молчал.
   - Ну, док?
   - Это нельзя.
   - Но почему, док?
   - Потому что ваш Черчилль опять будет жаловаться нашему командованию,
что для вас не созданы условия и что вас обижают.
   - Неправда, док! Вы просто боитесь, что я увижу, насколько хуже кормят
ваших летчиков, чем этих проходимцев? И боитесь, что я увижу эти ужасные
халаты вместо пижам? И что там паршивые матрацы? Ничего, док, я все это и
так знаю, а что касается до бедности, то в детстве мы с братьями играли в
"голодных нищих", и это было здорово интересно.
   - Здесь у нас не детские игры, - холодно произнес Володя.
   - А про Уинстона вы сказали серьезно или пошутили? - спросил Лайонел.
   - Совершенно серьезно.
   - Я все скажу маме, а мама скажет его жене, - деловито пригрезился
пятый граф Невилл. - Вы не улыбайтесь, они часто видятся.
   Володю разбирал смех: такой нелепой казалась мысль, что мама этого
мальчишки кому-то что-то скажет и Уинстон Черчилль распорядится прекратить
безобразия, прикажет слать караваны один за другим, велит открыть второй
фронт.
   - Налили бы вы нам обоим виски, - попросил Невилл. - Все-таки нам,
насколько мне известно, предстоит совместное путешествие! И мы выпили бы
за пять футов воды под килем...
   - Откуда вы знаете, что нам предстоит совместное путешествие?
   - Вам полезно повидать мир! - с усмешкой сказал Лайонел. - И вам
понравится морской воздух. Впрочем, если вы не желаете, я помогу вам
остаться здесь... В арктических конвоях действительно обстановка
нервная...
   Володя хотел было выругаться, но не успел, потому что совсем неподалеку
- куда ближе района порта - грохнули две бомбы. Госпиталь дважды
подпрыгнул, и Невилл сказал:
   - Между прочим, на земле довольно противно, когда они начинают так
швыряться - эти боши. Как это ни странно, но я никогда или, вернее, почти
никогда не испытывал бомбежки, лежа в кровати, беспомощным. В воздухе -
веселее.
   - У вас странный лексикон, - сказал Володя. - Противно, веселее! Словно
в самом деле это какая-то игра...
   Он ушел, так и не дождавшись отбоя тревоги. Снизу от рыбоконсервного
завода тянуло вонючим, едким дымом, истребители шныряли за облаками,
разыскивая прячущихся там немцев, суровые бабы-грузчицы покрикивали мужские
слова:
   - Майна!
   - Вира, помалу!
   - Стоп, так твою!
   С верхней площадки трапа огромного закамуфлированного "Либерти" вниз на
баб в ватниках скучно смотрели американские матросы, один зеркальцем
пускал на них солнечных зайчиков, другой, сложив ладони рупором, кричал
какие-то узывные слова. И повар в колпаке, чертом насаженном на башку,
орал:
   - Мадемуазель - русськи баба!
   - Где "Пушкин" стоит? - спросил Володя у остроскулой коренастой
женщины, повязанной по брови цветастым платком.
   - Ишь! Свой! Морячок! - сказала коренастая.
   - Не чужой, ясно! - стараясь быть побойчее, ответил Володя.
   - И вроде бы даже красивенький!
   Коренастая полоснула по Володиному лицу светлым, горячим взглядом,
усмехнулась и проговорила нараспев:
   - Девочки-и! К нам мальчишечка пришел! Пожалел нашу долю временно
вдовью. Управишься, морячок? Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие!
   Заливаясь вечным своим дурацким румянцем, Устименко забормотал что-то в
том смысле, что он не расположен к шуткам, но бабы, внезапно
развеселившись, скопом пошли на него, крича, что обеспечат ему трехразовое
питание, что зацелуют его до смерти, что он должен быть настоящим
патриотом, иначе они его здесь же защекочут и выкинут в воду треске на
съедение...
   Подхихикивая, Володя попятился, зацепился ногой за тумбу, покатился по
доскам и не успел даже втянуть голову в плечи, когда это произошло.
Очнулся он оглушенный, наверное, не скоро. Попытался подняться, но не
смог. Полежал еще, потрогал себя (цел ли) не своими руками - руками
хирурга. Пожалуй, цел. Увидел облака - дневные ли, утренние, вечерние - он
не знал. Увидел борт "Либерти" - огромный, серый, до самого неба. И опять
небо с бегущими облаками, бледно-голубое небо Заполярья.
   Только потом он увидел их. Они все были мертвы. Да их и не было вообще.
Было лицо. Потом рука. Отдельно в платочке горбушка хлеба - завтрак. Часть
голени - белая, отдельная. Еще что-то в ватнике - кровавое, невыносимое...
   Даже он не выдержал. Шагах в двадцати от этой могилы его вывернуло
наизнанку. И еще раз, и еще! А когда он вновь ослабел и привалился плечом
к каким-то шпалам - услышал стоны.
   Эту женщину швырнуло, и она умирала здесь - возле крана. Он попытался
что-то сделать грязными, липкими, непослушными руками. И тогда сообразил
Про "Либерти" - огромное судно, где есть все - и врачи, и лазарет, и
инструменты, и носилки...
   Качаясь, неверными ногами он пошел вдоль борта по причалу. Но трапа не
было. Не сошел же он с ума - там, на площадке трапа, матрос пускал
зайчиков и кок в колпаке орал оттуда: "Мадемуазель, мадемуазель!" И трап
висел - огромный, прочный, до самого причала.
   - Эй, на пароходе! - крикнул он.
   Потом сообразил, что им там, наверное, не слышно, вспомнил, что у него
есть коровинский пистолет, и выстрелил. Расстреляв всю обойму, Володя
прислушался: нет, ничего, никакого ответа.
   Задрал голову и ничего не увидел.
   Ничего - кроме огромного, до неба, серого борта.
   Они убрали трап - вот и все, чтобы не было хлопот, чтобы к ним никто не
лез и чтобы та бомба, которая была сброшена на них, а попала в русских
женщин, не мешала их привычному распорядку.
   Тяжело дыша, охрипнув, с пистолетом в руке он вернулся к этой последней
- умирающей. Она была уже мертва, и никакие американские лазареты ей бы
теперь не помогли.
   А над портом опять выли сирены, возвещая начало нового налета.
   Медленно, ссутулившись, вышагивая с трудом, он отправился искать
"Пушкин".
   И вдруг показался себе таким крошечным, таким ничтожным, таким
ерундовым - дурак с идеей, что человек человеку - брат. Они убрали трап -
эти братья, - вот что они сделали!



   О КРОВОТОЧАЩЕМ СЕРДЦЕ

   - Мой дорогой доктор! - сказал капитан Амираджиби, когда Володя вошел к
нему в салон. - Мой спаситель!
   Потом внимательно присмотрелся и удивился:
   - У вас довольно-таки паршивый вид. Может быть, ванну?
   Устименко кивнул.
   Амираджиби сидел за маленьким письменным столиком - раскладывал
пасьянс. Карты он клал со щелканьем, словно это была азартная игра. За
Володиной спиной с веселым журчаньем наливалась белая душистая ванна -
стюардесса тетя Поля насыпала туда желтого хвойного порошку.
   - Попали под бомбочки? - спросил капитан.
   - Немного, - не слыша сам себя, ответил Устименко.
   - Вы примете ванну, а потом мы выпьем бренди, у меня есть еще бутылка.
   - Ладно.
   - И поедим. Я еще не обедал.
   - А сколько времени? - спросил Володя. - У меня остановились часы...
   И, как бы в доказательство, он показал окровавленную руку с часами на
запястье.
   - Э, доктор, - сказал Амираджиби, - кажется, вам надо дать бренди
сейчас... Петроковский не возразит, он гостеприимный.
   Капитан все еще смотрел на Володину руку.
   - Это не моя кровь, - запинаясь произнес Устименко, - я не ранен.
   Он никак не мог вспомнить, зачем пришел сюда, на "Пушкин". Ведь была же
у него какая-то цель, когда он собирался. Наверное, он хотел что-то
спросить, но что?
   Про своего пятого графа?
   Может быть, Мордвинов что-нибудь ему поручил нынче утром?
   Но что?
   Капитан еще немножко пошутил, но в меру, чуть-чуть.
   Но ни он, ни Володя не улыбнулись. И бренди нисколько не помогло.
Полегче стало только в горячей воде. Он даже подремал немного, хоть и в
дремоте слышался ему голос той, не существующей больше женщины,
протяжно-веселая интонация: "Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие".
   - И чистое белье доктору! - крикнул капитан за дверью. - Возьмите у
старпома, они и одного роста.
   "На этом пароходе все общее, - с вялым одобрением подумал Володя. - Они
как-то хвастались, что только боезапас у них охраняется, и больше ничего".
   Амираджиби принес ему белье, шлепанцы и халат из какой-то курчавой,
нарядной материи. Тетя Поля накрыла на стол здесь же, в салоне, и Володя
съел полную тарелку макарон. Пришел Петроковский, с соболезнованием
взглянув на Володю, спросил:
   - Как ваш англичанин, доктор?
   - А вы его знаете?
   - Вот так здрасте, вот так добрый день, - сказал старпом. - А кто его
тащил из воды, когда он совсем было уже гробанулся?
   - Не хвастайте, Егор Семенович, - сказал Амираджиби, подписывая
ведомости. - Не хвастайте, мой друг!
   - Я и не хвастаю, только мне надоело, что спасенные непременно ихние.
Катапультировать в небо - это они могут, а застопорить машины, когда такой
мальчик пускает пузыри, - нет.
   И, побагровев от ярости, несдержанный Петроковский произнес слово на
букву "б". Капитан даже покачнулся на своем стуле.
   - Вы меня убиваете, старпом! - воскликнул Амираджиби. - Разве вы не
могли найти адекватное понятие, но приличное! Например - вакханка! Или -
гетера! Или - продажная женщина, наконец! Если вы хотите выразить свое
отрицательное отношение к известным вам подколодным ягнятам, скажите: они
кокотки! А вы в военное время на моем судне выражаетесь, как совсем
плохой, нехороший уличный мальчишка. Что подумает про нас доктор? Мы
должны быть всегда скромными, исключительно трезвыми и невероятно морально
чистоплотными, вот какими мы должны быть, старпом Петроковский! Вам ясно?
   - Ясно! - со вздохом сказал старпом и ушел.
   А капитан, стоя у отдраенного иллюминатора, тихонько запел:

   О старом гусаре
   Замолвите слово,
   Ваш муж не пускает меня на постой...

   Потом круто повернулся к Володе и спросил:
   - Вы идете с нами в этот рейс?
   - Кажется.
   - Я имею сведения, что вы получили назначение на наше судно.
   - В этом роде...
   И опять он не вспомнил, зачем его сюда принесло. Наверное, у него был
изрядно дикий вид, потому что Амираджиби внимательно в него вглядывался.
   - Его дела плохи - этого парня?
   - Почему вы так думаете?
   - Потому что у меня были инглиши. Очень любезные. Немножко даже слишком
очень любезные. Я-то их знаю - этих военных чиновников. Вернее,
военно-морских чинуш.
   - У него дела неважные, - сказал Устименко. - Они отказались
оперировать.
   - А у меня на пароходе вы сами справитесь?
   - Исключено.
   - Жаль, - задумчиво и бережно произнес Амираджиби. - Он немножко
наглец, этот мальчик, он немножко из тех щенков, которые начали рано
лаять, но он лает на больших, страшных собак. Он храбро и умело дрался в
тот паршивый день, мы все следили за этим боем. Он лез и нарывался;
понимаете, он хотел нам помочь изо всех своих слабых сил. Если бы такие,
как он, сидели у них в адмиралтействе...
   - Да, верно! - сказал Володя, испытывая вдруг чувство признательности к
Амираджиби за то, что тот понял Лайонела. - Это вы верно, очень верно...
   - Он немножко петушился, когда его ранили - ваш мальчик, - продолжал
капитан, - знаете, они так говорят иногда, мальчишки: "Я не ранен, я убит,
ваше превосходительство". Красиво, в общем, и очень жаль мальчишку.
Давайте выпьем, доктор!
   Тетя Поля принесла две огромные чашки черного душистого кофе - на
"Пушкине" умели варить этот напиток, - и Амираджиби достал сигары -
длинные Виргинии, две штуки.
   - Больше нет, - сказал он. - Больше ни черта нет. Как брать - все берут
у капитана "Пушкина", а в обратный рейс нет даже паршивой махорки. Вчера
на нашем судне сделали идиотскую подписку и отдали в пользу чего-то весь
сахар. Банда анархистов, а не советское судно...
   - Вы сами первыми подписались, - за спиной капитана сказала тетя Поля.
- Зачем же на людей валить, Елисбар Шабанович...
   - Мне нельзя давать такие бумаги, - сказал Амираджиби. - Я слабый. Меня
нужно ограждать от таких бумаг, тетя Поля, меня нужно вообще держать на
цепи...
   И китель и брюки тетя Поля Володе отпарила и отутюжила, он мог уходить,
но не хотелось. Вместе с Амираджиби они осмотрели пароходный лазарет -
беленький, чистенький, вместе подумали, как в случае чего можно будет
выносить Невилла на палубу, потом посидели в шезлонгах на ветру, и
Устименко неожиданно сам для себя рассказал, как у врача не хватает иногда
сил примириться с тем, что человек, которого он лечит, уходит. Но, больной
или раненый, одним словом - человек уходит, а ты винишь себя. И недаром,
может быть, один ученый напечатал работу о том, что не следует
привязываться к своим больным, их следует держать в некотором, так
сказать, отдалении.
   Амираджиби послушал, потом с недоброжелательством в голосе занялся
"уточнением" вопроса.
   К воде косо, с пронзительными криками падали чайки; капитан "Пушкина"
заговорил не торопясь, задумчиво:
   - Э, глупости! Мало ли что написано в книгах, бумага и не такое
выдерживала и еще долго будет выдерживать. Бумага "Майн кампф" выдержала,
расистов, антисемитов, что кому угодно. Он, видите ли, знаменитый
профессор, и он, видите ли, авторитет, но утверждает, что хирургу не
следует входить в личный контакт с тем человеком, которого он будет
оперировать, потому что в случае неудачного исхода хирург испытывает
нравственную травму. Так? Я вас правильно понял?
   - Правильно! - кивнул Володя.
   - Гадость! - брезгливо передернув плечами, произнес Амираджиби. -
Личный контакт подразумевает контакт душевный. Контакт душевный происходит
только в случае возникновения взаимного расположения людей друг к другу, и
здесь уже совершенно все равно, кто они - хирург и пациент, или два
моряка, или летчик и моряк. Возникновение душевного контакта с новым
человеком всегда обогащает живую душу, и только круглый злой дурак может
себя ограничивать в этом смысле. А развивая эту идею до абсурда, мы вообще
не должны иметь друзей, потому что кто-то кого-то в этом скверном мире
будет хоронить. А хоронить друзей - травма.
   Он положил руку на Володино плечо, помолчал и посоветовал:
   - Не фаршируйте себя пустяками, мой молодой друг! Ни на кого никогда не
жалейте силы вашего сердца. Извините меня за выспренность, но,
кровоточащее, оно гораздо нужнее другим, чем такое, как раньше рисовали на
открыточках - знаете, с голубками. Старик Горький на эту тему красиво
написал, а я, грешник, люблю, когда красиво...
   Он похлопал себя по карманам и спросил:
   - У вас махорка есть?
   - Есть, - сказал Володя.
   - Опять, капитан, тревога, - подходя, сообщил старпом.
   - Вы ждете моих распоряжений, Егор Семенович? - удивился Амираджиби. -
Вы же их знаете навсегда: стрелять, но хорошо... Ах, Жорж, какой вы
рассеянный!
   В порту взвыли сирены - "юнкерсы" шли строем фронта.
   - Вы любите войну, доктор? - плохо свертывая самокрутку, спросил
Амираджиби.
   - Нет! - удивленно ответил Володя.
   Капитан быстро на него взглянул и усмехнулся своей печальной улыбкой.
   - Какое удивительное совпадение - сказал он уже под грохот
крупнокалиберных пулеметов "Александра Пушкина". - Мы с вами
единомышленники...
   Только в это мгновение Володя вспомнил, зачем ему нужен был Амираджиби:
он должен был узнать хоть приблизительно, сколько осталось времени до
ухода каравана. Ведь там, в госпитале, - Варвара. И он должен как-то так
все организовать, чтобы эвакуировать "раненую Степанову" в тыловой
госпиталь.
   - После отбоя мы с вами поговорим! - крикнул ему Амираджиби. - Сейчас
все равно ничего не слышно!



   СВЫШЕ СИЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ...

   Елена прыгала через скакалку: это было такое необыкновенное зрелище,
что Устименко даже остановился. Еще зимой казалось, что эта девочка
никогда не улыбнется. А сейчас она, как ни в чем не бывало, вернулась в
положенное ей от природы детство и, видимо, преотлично там себя
чувствовала.
   - Здравствуй, Оленка, - сказал он издали.
   - Оюшки, товарищ майор, - смешно охнула Елена. - Ну не приметила, прямо
беда!
   И слов она новых тут набралась - какое-то вдруг "оюшки". И сияет, глядя
в глаза, помаргивая огромными ресницами, словно еще отросшими за это
время.
   - Живешь-то как? - спросил он, неумело кладя ладонь на крепкое Ленине
плечо. - Ничего?
   - Живем - хлеб жуем, - радуясь его нечастой ласке и поводя под его
рукой плечом, ответила девочка. - У нас новый концерт сегодня, придете?
   - Обязательно.
   - Значит, гвардейский порядочек. Вы только обязательно придите, хорошо?
   - Непременно!
   - Я "Синий платочек" исполню, красивая песенка, не слыхали?
   - Не слыхал.
   В сущности, он вопросов Лениных и ответов своих больше не понимал. Он
только смотрел - только видел Козырева, картинно остановившего свой
"виллис" возле въезда в госпиталь. Подполковник приехал один, огляделся,
подумал, набил трубку табаком и, закурив, кому-то приветственно, словно в
кинокартине, помахал рукой.
   - Это с Верой Николаевной Козырев здоровается, - пояснила Володе Елена,
как бы стараясь ему в чем-то помочь. - Видите теперь?
   А Устименко невесело подумал: "Уже даже эта девочка, наверное, в курсе
событий моей жизни и старается мне посильно помочь. Помочь не быть
смешным. Наслушалась в землянке, соображает. А я, конечно, здорово смешон.
Впрочем, какое это имеет значение - смешон, не смешон! Ведь все это
кончено, навсегда, к черту, кончено!"
   Подошел капитан Шапиро, торопливо доложил о том, что за истекшее время
ничего нового не произошло, и замолчал, чуть сконфузившись и даже
порозовев немного. Им всем было за него неловко, так, что ли?
   А подполковник Козырев валкой хозяйской походкой, не торопясь и
раздаривая по сторонам улыбки, медленно выплыл из-за скал, но уже теперь в
халате, и направился к подземной хирургии, где лежала Варвара.
   - Ничего не поделаешь, - со вздохом произнесла Вересова, - он получил
разрешение от самого Мордвинова. А Мордвинов, как вам известно, нас с вами
не очень жалует. Еще какой звонок был свирепый. Вы его видели?
   - Мордвинова? Видел.
   - И он вам ничего не говорил?
   - Ничего.
   - Это потому что я всю вину взяла на себя, - с торжеством в голосе
сказала Вересова. - Дескать, я не пускала. Он поверил...
   И, засмеявшись, добавила:
   - Легко вас, мужчин, обманывать...
   С залива порывами несся ветер, хлестал развешенным на веревках бельем,
нес мелкую злую водяную пыль.
   - А вы, наверное, и не ели ничего! - воскликнула вдруг Вера Николаевна.
- А? Не ели? Идите к себе, я сейчас вас отлично накормлю. У нас сегодня
плов отменный! Ну, идите же, невозможный какой человек! Уведи майора,
Оленка, и накрой у него на стол... Ты ведь теперь все умеешь!
   - Ничего, я сам! - кисло сказал Устименко и пошел к себе, мучительно
предчувствуя длинные и никчемные соболезнования Вересовой.
   Но она была еще умнее, чем он о ней думал.
   Она никаких "жалких" слов не говорила, наоборот, вела себя легко,
просто, естественно, как добрый друг, который решил ничего не бередить.
Налив ему водки, Вера поперчила "своим собственным" перцем плов (она не
выносила пресное) и со свойственным ей умением подмечать в людях смешное и
низкое рассказала вдруг, как на главной базе ухаживал за ней какой-то
весьма серьезный и основательный генерал, как дарил ей сувенирчики и как
внезапно, в одно мгновение все это оборвалось, потому что к генералу,
обеспокоившись слухами, нагрянула супруга, дама суровая, истеричная и
чрезвычайно смелая. Для выяснения подробностей она явилась к Вересовой в
госпиталь и собрала все начальство.
   Рассказывала Вера Николаевна со свойственной женщинам ее типа жестокой
наблюдательностью, не щадя и самое себя, но так живо и образно, что Володя
перестал думать свои невеселые думы, а просто слушал и улыбался...
   - Так что у кого, дорогой мой Владимир Афанасьевич, не было своих
подполковников, - внезапно с растяжечкой заключила она. - И что, они все
значат по сравнению с любовью, если она существует?
   - Вы о чем? - неприязненно осведомился он.
   - О вашей личной жизни! - упершись коленом в табуретку и низко
наклонившись к Устименке, сказала Вересова. - Разве непонятно?
   Он молчал, уныло выскребывая со сковородки остатки плова. Что она от
него хочет? Зачем вдруг ей понадобилось говорить о Варваре? А он-то думал,
что у нее хватит душевного такта не трогать эту тему.
   - Не мое дело? - тихо спросила она. - Вы так рассуждаете?
   - Примерно так, - коротко взглянув в ее блестящие глаза, ответил он.
   - Нет, мое, - зло сказала Вересова. - Мое, потому что я люблю вас.
Люблю, зная, что вы нисколько меня не любите и не любили. Мое, потому что
я невесть на что способна для вас. Люблю, эгоцентрик вы несчастный, люблю,
верю в вас бесконечно, хочу быть с вами всегда, хочу смотреть на вас снизу
вверх, хочу радоваться судьбе, которая отдаст вас в мои руки. Не
понимаете?
   - Вы ошибаетесь, - вежливо ответил он. - Вы меня, Вера Николаевна,
выдумали. Вы даже про какую-то лошадку выдумали, на которую вы ставите.
Все это вздор, пустяки, я ведь просто-напросто довольно занудливый врач. И
ничего из меня не выйдет...
   - Посмотрите-ка на него, - с легким смешком сказала Вересова. - Какое
мужество! Он даже на себе крест поставил, только бы я убралась с его
дороги. Ну что ж, бог с вами. Действительно, это ваша техник-лейтенант
премилое существо. Я бы тоже в нее влюбилась и совершенно разделяю и ваши
чувства и чувства красавца Козырева. Что же касается, Владимир
Афанасьевич, вашего будущего, то вряд ли подполковник впоследствии на
Степановой женится. Я проведала у его солдат, вот вам подарок от меня:
товарищ подполковник женат, получает от супруги регулярно письма и
фотографии своих чад, сам пишет и посылки шлет. Следовательно, будущее за
вами. Такие гуси, как Козырев, - мне это хорошо известно, недаром я вам
притчу рассказала про своего генеральчика - храбрятся только в отсутствие
законных супруг. В мирное время они тише воды, ниже травы. Супругу свою
Козырев, несомненно, называет мамочкой, она его - папочкой, здоровая,
нормальная семья, как же это так - вдруг взять ее да порушить. Нет,
товарищ майор, Варвара Родионовна, несомненно, вам достанется, только
подождать надо, милый Владимир Афанасьевич, подождать и смириться...
   - Послушайте, - вдруг, не сдержавшись, почти крикнул он, - я не
желаю...
   - А вы меня поставьте по стойке "смирно", - с горловым, неприязненным
смешком живо откликнулась она. - Или пять суток гауптвахты! Все правильно,
товарищ майор, я ведь ваша подчиненная, вы меня вполне имеете право
призвать к порядку...
   Несмотря на все эти шуточки, пальцы ее дрожали, когда она скручивала
себе папироску, и Устименко не без раздраженного удивления подумал, что,
может быть, эта женщина и вправду любит его.
   Впрочем, какое это имело сейчас значение?
   Важно было только одно - ушел Козырев от Варвары или все еще сидит там.
И важно было узнать об этом.
   Узнал Володя просто: подполковник сам явился к нему.
   - Привет науке! - сказал он, садясь. - Значит, скоро мою больную на
выписку?
   - Не совсем так, товарищ подполковник, - сухо ответила Вера. - Мы ее
эвакуируем в тыл. Лечиться ей нужно будет еще долго и основательно.
   - Ну, из тыла дорога ко мне никому не заказана.
   Вересова усмехнулась:
   - Ей - заказана.
   - Это - как? Может быть, разъясните?
   - Очень просто: она свое отслужила.
   - Да ну? - простодушно и нагло удивился Козырев. - Это вы все здесь
сами решаете?
   - Мне не нравится ваш тон, подполковник, - резко вмешался Устименко. -
Мы делаем то, что считаем нужным, вы с вашими связями можете жаловаться на
нас кому вам угодно. И оставьте нас, пожалуйста, в покое...
   Но это были не те слова: они на Козырева никак не подействовали.
Подействовала на него неожиданно Вересова, он даже перестал ругаться,
когда она заговорила. И чуть-чуть пожелтел.
   - Мое дело сторона, - вдруг мягко заговорила она и даже дотронулась
пальцами до локтя Козырева. - Но я искренне советую вам, подполковник,
прекратить музыку, которую вы затеяли. Командование дало мне понять, что
ваша просьба насчет пропуска к Степановой - здесь - последняя, которая
может быть удовлетворена. Эта история наделала много шуму, слишком
много...
   Козырев глубоко вздохнул, потом быстро спросил:
   - Проработочка будет?
   - Н-не знаю, - не торопясь ответила Вера. - Будет, если сигналы
имеются...
   - Сигналы, наверное, имеются, без сигналов и чижик не проживает, - зло
сказал Козырев. - Ну что ж, спасибо, утешили.
   - А я вас утешать не собиралась, подполковник. И предупредила вас
только потому, что, естественно, не желаю никаких незаслуженных
неприятностей нашему госпиталю.
   - Страховочка?
   - Хотя бы и так. Грехи ваши, вы и расхлебывайте...
   - Да уж помощи не попрошу...
   Раскурив трубку, он ушел, словно бы и вправду победителем. А Вера
Николаевна тихонько и доверительно спросила:
   - Не пропадете со мной, а, товарищ майор?
   - Пропаду! - резко и яростно ответил он. - Именно что пропаду, и
подлецом пропаду.
   - Ох, как красиво! - усмехнулась Вересова. - Это я уже, знаете ли,
где-то читала или в кино видела - как она его, ангельчика, превратила в
негодяя. Только ведь это все вздор, Владимир Афанасьевич. Если он хороший,
его в подлеца не превратишь. А если он внутри себя подловат и только это
качество наружу не проявил, тогда что ж, тогда ведь и греха тут нет. А вы
меня в данном случае с Козыревым не остановили, хоть и знали, что я лгу, -
потому что вам хотелось, чтобы хлыщ этот поскорее убрался. Разве не так?
   - Все вы врете! - неуверенно сказал он. - И про свои чувства врете.
Ничего не было, нет и не будет.
   - А что вы называете - чувства? - со своим тихим смешком спросила она.
- Что вы под этим понятием подразумеваете?
   Устименко взглянул на Вересову исподлобья и попросил:
   - Оставили бы вы меня в покое, а, Вера Николаевна? Вы - сами по себе, я
- сам по себе. Разные мы с вами люди, и трудно нам понять друг друга...
   - Выгоняете?
   Он не ответил и не обернулся на стук закрываемой двери, потом вздохнул
и, выпив кружку воды, пошел к Варваре.
   - Ты как врач ко мне пришел, - спросила она, когда он сел, - или нынче
как человек?
   - У меня эти понятия совмещаются, - довольно глупо ответил он, и,
разумеется, она это заметила, она ведь всегда замечала такие штуки.
   - То есть ты человеколюбивый врач-гуманист? Посильно светя другим,
сгораешь сам?
   Она злилась, губы ее вздрагивали.
   - Начинается представление! - громко в глубине подземной хирургии
заговорила Елена. - Первое отделение - цирк политической сатиры!
   Раненые захлопали и закричали "браво-бис!". Негромко заиграл баян,
Володя рукой слегка оттянул простыню, отгораживавшую Варю от начавшегося
представления, и оба они увидели Лену в длинной бязевой рубахе,
перепоясанной бинтом, с огромным бантом в волосах и с подобием циркового
бича в правой руке. В левой девочка держала поводок.
   - Там у нее собака наша, - сказал Володя, понимая, что Вере не все
видно. - Сейчас Бобик залает - и это будет означать Гитлера в начале
нападения на СССР. А потом он перевернется на спину - и это будет
Сталинград. Между прочим, у нашей Олены всегда бешеный успех...
   - Ох, боже мой, - тихо сказала Варя. - Какое мне сейчас до всего этого
дело! Ты опять уйдешь и исчезнешь на несколько дней, а я буду тут лежать и
думать...
   Он быстро взглянул в ее глаза, заметил в них слезы и попросил:
   - Не надо, Варя! Тебе нельзя нервничать...
   - Мне надлежит соблюдать полный покой?
   Она запомнила это давешнее его слово: "надлежит".
   - Да, надлежит!
   Раненые захлопали и закричали свое "бис-браво-бис", потом опять заиграл
баян - Елена танцевала сольный танец "вальс-снежиночка". Сколько раз
Володя все это видел и слышал!
   - Мне надлежит соблюдать полный покой, потому что я чуть не умерла?
   - Да, неважно тебе было.
   - И ты меня спас?
   - Спас - это пишут в книжках, - сказал Володя. - Еще там пишут: "Он
будет жить" - он или она. Пишут также: "Добрые и умные руки хирурга..."
   - Почему ты злишься? - негромко и ласково спросила она.
   - Мне надоели пошлости, - чувствуя, что у него срывается голос, сказал
Устименко. - Ты не можешь себе представить, как это все мне надоело! Мне
опротивели хирурги, играющие на скрипочках, и хирурги, берущие аккорды на
рояле. Очень похоже на... жар-птицу!
   Этого не следовало говорить, это было жестоко и низко, но так уж
вырвалось. На мгновение Варвара закрыла глаза, точно готовясь к чему-то
еще более страшному, например к тому, что он ее ударит. Впрочем, это не
было бы страшным. Это, пожалуй, было бы самое лучшее. Пусть бы он ее убил,
и все!
   Но он молчал.
   А Елена там, в большой подземной хирургии, исполняла новый номер -
гвоздь сегодняшней программы - "Синий платочек". И раненые слушали затаив
дыхание, не шевелясь, наслаждаясь Лениным голосом и нехитрой мелодией с
такими понятными и простенькими словами:

   Синенький скромный платочек
   Падал с опущенных плеч,
   Ты говорила, что не забудешь
   Нежных и ласковых встреч...

   Порой ночной
   Мы повстречались с тобой,
   Белые ночи,
   Синий платочек,
   Милый, желанный, родной...

   - Ничего особенного не произошло, - соберясь с силами, почти спокойно
сказал Володя. - Я тебя, Варюха, оперировал.
   - Ты только выполнил свой долг? - невесело глядя на него, спросила она.
- Ты только сделал то, что на твоем месте сделал бы каждый? А тебе не
кажется, что это похоже на хирурга, берущего аккорды на рояле? Эта
скромность!
   Нет, она вовсе не желала, чтобы "жар-птица" проскочила незаметно. Она
вернулась к проклятой "жар-птице", она хотела немедленно обо всем
поговорить, все выяснить, все решить до конца.
   Но он не мог, не имел права.
   - Я принес тебе твои осколочки! - сказал он, стараясь улыбаться. -
Сохрани на память, после войны будешь показывать знакомым... Держи!
   Она подставила ладошки - лодочкой, и он высыпал туда тихо звякнувшие
осколки - все семь.
   Елена пела на "бис":

   И мне не раз
   Снились в предутренний час
   Кудри в платочке,
   Синие точки
   Ласковых девичьих глаз...

   - Это все ты вынул у меня из головы? - почти шепотом спросила Варя.
   - Ага!
   - А череп у меня тоже такой противненький, как у того скелета, который
нам отказались продавать не по безналичному расчету?
   - Помнишь, ты тогда написала в жалобной книге, что "отказ продажи
скелетов не по безналичному расчету можно назвать головотяпством", -
улыбаясь, сказал Устименко. - И требовала, чтобы я разрешил тебе довести
твою кляузу до "логического конца".
   - Ты все так помнишь?
   - У меня отличная память.
   - Но ты помнишь наизусть.
   В подземной хирургии опять захлопали, было слышно, как Елена сказала:
   - Товарищи легко- и тяжелораненые, наш концерт закончен!
   - Ты спросила, не противненький ли у тебя череп? - не глядя на Варвару,
осведомился Володя. - Нет, не противненький!
   - Желтенький, как дынька?
   - Нет, беленький...
   С дрожащей улыбкой на губах она играла с ним в эту игру - лишь бы он не
уходил. Что угодно - только бы он сидел тут.
   - А это не неприлично, что ты копался в моих мозгах?
   - Нет, не неприлично. Во всяком случае, я старался копаться как можно
меньше!
   - Но все-таки немножко полазил своими ручищами?
   Только она одна во всем мире умела так разговаривать.
   - Почему ты молчишь? - вдруг спросила Варвара. - Больше нам нельзя
просто болтать. Я должна тебе на все ответить. И за все...
   - Тебе нельзя сейчас! - быстро сказал он. - Ты еще больна. Варя! Ты
будешь нервничать, и плакать, и...
   - А ты думаешь, я каменная! - внезапно охрипнув, воскликнула она. -
Думаешь, мне не обидно? Как ты смеешь ни о чем меня не спрашивать? Взял и
спрыгнул тогда с трамвая, взял и спрыгнул навсегда, взял и вычеркнул меня,
да? Ведь я... ведь ты... ведь это же мучительно... Не смей уходить,
слушай, я должна все сейчас тебе рассказать!
   Но он не мог слушать, он не имел права слушать. Все-таки он был врачом.
И железным командирским голосом, не громко, но так, что она поняла - иначе
он тотчас же уйдет, - Устименко велел ей замолчать.
   - Тебе же нельзя, Варя, - наклонившись к ее забинтованной голове,
сказал он, - тебе нельзя, невозможно волноваться. Потом, когда ты
поправишься, - мы потолкуем. А сейчас нельзя, это преступление - то, что я
тебе позволяю.
   - Я умру от говорения? - вдруг осведомилась она, и глаза ее заблестели.
- Да? А теперь скажи: "Идиотка!" Помнишь, как ты говорил, когда я не
понимала, чего хочет от всех нас твой великий Сеченов?
   - Идиотка! - радостным шепотом сказал он.
   - А еще что ты говорил?
   - Мракобесы!
   - Это свыше сил человеческих! - сказала она, бледнея. - Свыше сил,
Володька! Погоди!
   Несколько мгновений она молчала. И он сидел, склонившись к ней, - ждал.
Он уже не смел ее останавливать.
   - То, что происходит, - преступно, - быстро и четко зашептала она. -
Мне нет ни до чего никакого дела. Ни до твоих штук, ни до этого...
жар-птицы. Мы одни с тобой во всем мире, мы одни! Я не понимаю, не знаю,
не хочу больше думать. То, что случилось, - случилось, это - вздор! Но то,
что мы теряем друг друга, - ужасно, это невозвратимо, Володя. Пойми,
пожалуйста, пойми! Я знаю, ты тоже знаешь - мы приговариваем себя к
безбрачию, потому что, как бы ни сложились наши жизни, мы будем одиноки,
ужасно одиноки, ведь это же все невозможно без любви, это же не считается.
Но годы, Володька, годы уйдут, жизнь будет дурацкой, глупой, как уже была,
как есть, жизнь наполовину, на четверть, не настоящая. Ты не понимаешь, ты
ничего не понимаешь, ты еще не научился понимать, ты ведь до сих пор не
окончательно взрослый. Подумай, вспомни, представь себе, дурачок, как ты
мог взять меня с собой туда, за ту твою границу. Ведь ты же мог! Мог?
   Он поднялся.
   - Ты уходишь? - шепотом спросила она.
   - Да, - ответил он. - Я завтра приду. Больше нам нельзя нынче говорить.
   - Вытри мне, пожалуйста, нос, - попросила она, - я вся изревелась. Там,
на тумбочке, платок...
   Он вытер ей нос и ушел сутулясь, а Варвара подумала: "Нет, это не
третий раз - третий будет совсем отдельно, не завтра, не здесь, может быть
через много лет, когда мы состаримся. Впрочем, вряд ли! Третьего раза
может и вовсе не быть..."
   И она стала ждать завтрашнего дня.
   Но завтрашнего дня Варя тоже не дождалась, потому что ночью майора
Устименку вызвали телефонограммой к большому начальству, о чем Степановой
сообщила военврач Вересова.
   - А днями мы вас эвакуируем в тыл, - весело добавила она. -
Подполковник Козырев в курсе дела и, несомненно, вас проводит...
   Варя ничего не ответила.



   "ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ ЛЕБЕДЕЙ"

   Уорд привез Невилла на машине санитарного транспорта и сам руководил
процессом погрузки раненого на пароход. "В таких делах он - дока", - так
подумал Володя, следя за английским врачом. Но именно в таких - не больше.
И историю болезни Уорд привез в роскошном конверте за пятью печатями.
   - Так не пойдет, Уорд, - сказал Устименко, когда они остались вдвоем в
кают-компании. - Я должен знать, что здесь написано. Мы немножко изучили
друг друга, не правда ли? Ответственность за вашу, простите, трусость -
может быть, я и слишком резок - все-таки несете вы, а не наша медицинская
служба. Поэтому я желаю - так же, впрочем, как и мой шеф, профессор
генерал Харламов, - чтобы в истории болезни была отражена наша точка
зрения, наше утверждение необходимости оперативного вмешательства. По всей
вероятности, в запечатанном документе сказано не все, иначе бы вы здесь же
вскрыли пакет.
   Но Уорд, разумеется, пакета не вскрыл.
   Он погрузился в традиционное английское безмолвие, не в молчание, а
именно в чопорное безмолвие, потом сказал, что Устименко "очень
пунктуален, очень", и отбыл, пообещав доставить другую историю болезни.
   - Видите, как я вас раскусил, - с недобрым смешком заметил Устименко.
   - Не ловите меня на слове, - сухо ответил Уорд. - Другую, в смысле -
открытую, вот что я хотел сказать.
   - Но и эту же можно открыть! История болезни - не диппочта. Кстати, не
забудьте отметить в другой истории оба случая вторичного легочного
кровотечения.
   Это было сказано уже на трапе. Англичанин пожал плечами и уехал, а
Володя пошел к своему пятому графу Невиллу.
   - Вы можете меня называть просто Лью, док, - сказал он.
   - Сэр Лью?
   - Нет, Лью. Вы же очень старенький по сравнению со мной! И пусть я
полежу тут на воздухе, док, пока такая хорошая погода. Мне здесь отлично и
все видно.
   - А вас не слишком обдувает?
   - Нисколько!
   Носилки стояли за ветром - возле лазарета, и все-таки тут было
прохладно. У тети Поли нашелся оренбургский платок - она сама принесла его
англичанину. Вдвоем с Володей они повязали ему голову - по всем сложным
правилам - быстро и искусно. Отросшие льняные кудряшки тетя Поля выпустила
наружу - на чистый, не обожженный лоб и на виски. Лайонел осведомился:
   - Теперь я русская матрешка, да, док?
   Володя не смог заставить себя улыбнуться, глядя на лейтенанта: гордая,
бешено гордая девчонка, старающаяся держаться как мальчишка, - вот так
подумал майор Устименко про этого летчика королевских военно-воздушных сил
метрополии Лайонела Ричарда Чарлза Гэя, пятого графа Невилла и
композитора, имя которого никто никогда не услышит.
   - Теперь я буду пить молоко! - сказал Лайонел.
   - Будешь, будешь, Ленечка! - подтвердила тетя Поля, когда Устименко
перевел ей насчет молока. - Будешь, Леня!
   С этого мгновения на "Пушкине" Невилла все стали называть Леней и даже
Леонидом. К нему вообще тут относились с уважением после того боя над
караваном. Он знал это и улыбался, ему тоже все тут нравилось - и
элегантный старпом Петроковский, и салатик из сырой капусты, который ему
принес кок Слюсаренко, и знаменитая русская клюква, которую он все время
жевал и похваливал, и капитан Амираджиби, навестивший своего пассажира и
поболтавший с ним насчет погоды, и крики чаек над заливом, и холодное,
изящное, слаженное спокойствие команды парохода, и стволы "эрликонов",
которые любовно обхаживал солидный и уверенный в себе матрос...
   Вечером, когда Володя в кают-компании писал письмо Варваре, его вызвали
на трап.
   Тут прохаживался Уорд. На нем был лягушачьего цвета плащ; внизу на
причале разворачивался английский джип.
   - Вот, пожалуйста! - сказал Уорд и протянул Володе открытый конверт.
   Составленная заново история болезни лейтенанта ВВС метрополии сэра
Лайонела Невилла была облечена в несколько туманную форму, но факты тем не
менее были поименованы.
   - Ну что ж, - сказал Володя. - Все более или менее нормально.
   Сложив бумаги, он сунул конверт в карман.
   - Теперь, кажется, вы отдохнете от меня...
   Володя усмехнулся.
   - Я бы хотел все-таки попрощаться с сэром Лайонелом.
   - Пойдемте.
   Невилл не спал - курил и потягивал виски из стакана. Он был немножко
пьян и как-то загадочно обрадовался появлению Уорда. Загадочно и злорадно.
   - А, док! - прищурился он. - Представьте себе, я уж стал предполагать,
что не взгляну в ваши сверкающие очки. И ваша тайна останется с вами. Что
это вы мне наболтали перед самым отъездом насчет какой-то там операции,
которую предлагали русские и которая бы меня убила?
   Устименко набрал воздуха в легкие: даже это он выболтал, проклятый
Уорд! Кто его тянул за язык? Он же сам просил молчать и не вмешивать
раненого во все телеграфные запросы!
   - О! - поводя носом, сказал Уорд.
   - Что-о? - вежливенько осведомился Лайонел. - Я не сообразил сразу, о
чем шла речь, а теперь мне стало интересно.
   - Операция, сопряженная с огромным риском! - боком глядя на Устименку,
произнес Уорд. - Операция почти неосуществимая...
   - Да, но если они ее предлагали, вот они, - Невилл кивнул на Володю, -
значит, мои дела не так уж хороши? Или вы меня считаете круглым идиотом?
   Володя вышел.
   Этот разговор не имел сейчас к нему никакого отношения.
   Пусть на все вопросы отвечает Уорд, пусть отвечает, если может.
   Минут через двадцать - не больше - он увидел, как Уорд сел в свой джип
и уехал, а вскоре пароходный фельдшер Миленушкин отыскал Устименку и
сказал, что "Леонид" ругается и зовет своего доктора.
   - Знаете что? - сказал Лайонел, когда Володя вошел в лазарет. - Я вдруг
все понял. Не тревожьтесь, док, я не стану вас мучить всей этой подлой
историей, она теперь никого не касается, кроме моего дяди Торпентоу и его
чиновных докторов, это они за все отвечают, черт с ними, я понял другое,
главное...
   - Вы напились - вот что я понял! - сердито сказал Володя.
   - Немного. Но ведь это теперь не имеет никакого значения. Только не
мешайте мне, а то я запутаюсь; да, вот: вся история с моей операцией,
которую вам не разрешили сделать, имеет даже философский смысл. Хотите
выпить?
   - Ну, налейте!
   - Философский! Очень глубокий. Я не смогу это выразить, но мы всегда
откладываем, не берем на себя ответственность и не решаемся пойти на риск.
Это и есть наша традиционная политика. Вы понимаете? Уорд не виноват. Он
просто дурак! Кстати, он мне все рассказал, и я теперь понимаю. Он
рассказал потому, что он теперь больше не отвечает. Правда, я его немножко
припугнул, что попрошусь в ваш госпиталь и вы меня прооперируете, но и на
это он имел готовый ответ: вы не можете меня оперировать, потому что мое
здоровье принадлежит нации, а нация запретила. Понимаете?
   Лайонел засмеялся.
   - Оказывается, нация - это мой дядя Торпентоу... Впрочем, хватит об
этом. Сейчас я, пожалуй, посплю, а завтра вы меня опять уложите на палубу,
ладно, док? Мне хочется увидеть всю эту кутерьму снизу...
   - Зачем?
   - Затем, что сверху все сражения выглядят сущими пустяками, какой-то
безнравственной игрой, но все-таки игрой, а отсюда...
   - Я не видел этой вашей игры ни сверху, ни отсюда, - ответил Володя. -
Но не думаю, чтобы это показалось мне кутерьмой... или игрой!
   Невилл, как всегда, выслушав ответ Устименки, ненадолго задумался -
пережевывал Володин английский язык.
   - Вам не хватает легкости в мыслях, док, - сказал он наконец. - Вы все
берете слишком всерьез. Так размышлять свойственно англосаксам, а не
славянам. И вы обидчивы. Кажется, вы склонны говорить те слова, которые
любит мой дядя Торпентоу, например - "эти святые могилы".
   - Есть и святые могилы! - буркнул Володя.
   - Да, в том случае, если там не покоятся останки надутых себялюбцев,
бездарных флотоводцев и самовлюбленных идиотов, вроде моего дяди
Торпентоу. Но, как правило, они, именно они лежат в охраняемых законом
могилах и в фамильных склепах. А вот моего брата Джонни какой-то сукин сын
- танкист Роммеля - так вдавил в песок пустыни своими гусеницами, что его
даже не смогли похоронить.
   - Ладно, оставим это! - велел Володя.
   - Зачем же оставлять? Что же касается моего старшего брата - Гарольда,
док, то его прикончили нацисты в Гамбурге летом тридцать восьмого. Он был,
знаете ли, разведчиком, и он ненавидел Мюнхен и все такое прочее. Он
кричал моему дяде Торпентоу, что нам будет крышка, если мы не найдем
настоящий контакт с русскими. И нацистам его выдали англичане. Да, да, не
таращите глаза - они играли в бридж, эти двое мослистов, с двумя
дипломатами-риббентроповцами и назвали им брата. Не удивляйтесь,
французские кагуляры так же поступали, теперь-то мы кое-что хорошо знаем,
но не все...
   Он помолчал немного, потом добавил:
   - Гарольда вообще не нашли. Совсем. А мой дядя Торпентоу - человек
осведомленный во все времена - еще тогда сказал: "У таких, как я, слишком
много общего с ними. Слишком много!"
   - С кем - с ними? - не понял Володя.
   - С нацистами, док, только не сердитесь, пожалуйста...
   - Вы здорово сердиты на вашего дядю Торпентоу, - сказал Володя.
   - Мне наплевать на них на всех! - сонно огрызнулся Невилл. - Мне только
не хочется умереть в ближайшие дни. Хоть один стоящий парень должен
разводить червей в нашем фамильном склепе, и этим парнем буду я. А завтра
напьюсь, чтобы не думать про свою крупнокалиберную пулю...
   - Хорошо, напьетесь!
   - И меня опять уложат на палубе?
   - Как захотите, Лью...
   Нажав кнопку, Володя переключил люстру на ночничок.
   - Теперь я останусь один? - шепотом спросил англичанин.
   - Нет. Я буду ночевать тоже здесь, потому что у меня нет другого места,
- соврал Володя. - Я только поем немного.
   - Вашей пшенной каши?
   - Нашей пшенной каши.
   - Но у меня тут целый мешок банок! - свистящим, бешеным шепотом
заговорил Невилл. - Это глупо, док! Я не могу ничего есть и особенно
консервы. Отнесите в кают-компанию, док, я вас прошу. Ананасы в консервах.
И курица. И бекон...
   - Вы понимаете, что вы говорите? - тихо спросил Володя.
   - Не понимаю! - крикнул ему вслед Лайонел. - Не понимаю, черт бы побрал
вашу сумасшедшую гордость!
   Володя плотно прикрыл дверь.
   Рядом, на соседнем пароходе, заорал, хлопая крыльями, давно
помешавшийся в этих широтах петух. Нежно, рассыпчато, хрустальным звоном
пробили склянки, и Устименко вновь не разобрал, сколько же это времени и
какая пора суток. Впрочем, это было совершенно все равно. Часы у него так
и не ходили после тех двух бомб.
   В кают-компании тетя Поля подала ему действительно пшенную кашу и
какой-то напиток под названием "какао" - бурого цвета, пахнущий шерстью.
   - А почему оно "какао"? - поинтересовался Володя.
   - Так кок обозначил, - сердясь, ответила тетя Поля. - Ему виднее,
Владимир Афанасьевич. Капитан, между прочим, давеча похвалил, сказал, что
из древесных опилок лучше нельзя приготовить...
   Вошел Петроковский, скинул плащ-клеенку, приподнял крышку пианино и
стал подбирать "Синий платочек".

   Синенький скромный платочек
   Падал с опущенных плеч...
   Ты говорил мне, что вовек не забудешь
   Нежных и ласковых встреч...

   - Вовек - не надо! - сказал Володя.
   - Не надо так не надо! - покладисто согласился Петроковский и спросил:
- И чего это со мной, доктор, прямо психическое: воняет тринитротолуолом и
воняет - хоть плачь. Давеча головку чесноку съел - не помогло.
   - Плюньте!
   - Пройдет?
   - Обязательно.
   - А от этого лекарство не изобретено?
   - Лекарство - конец войне.
   - Это - так, - согласился старпом, - это вы точно...
   И вновь повернулся к пианино:

   Помнишь, при нашей разлуке
   Ты принесла мне к реке
   С лаской своею прощальной...

   - Своею - не надо! - велел Володя.
   Отодвинув тарелку, он дописывал Варе: "...Ты во всем права, рыжая, я-то
знаю, что не могу без тебя жить, знаю всегда, понимаю, но проклятый
характер трудно сломить. Вот и теперь почудилось мне предательство - самое
страшное преступление, известное мне на нашей планете. Но это только
почудилось: если на то пошло, я гораздо более виноват перед тобою, чем ты
в чем-либо! Ты ведь его не любишь, ты не ушла с ним от меня, ты осталась,
как тебе почудилось, без меня и махнула на все рукой. Я все понимаю, но не
всегда вовремя, вот в чем, дружочек мой, несчастье. И слова застревают у
меня в горле. Но ты все про меня знаешь - лучше, чем я сам. Это неважно,
что сейчас мы опять с тобой расстанемся, мы найдемся, мы не можем не
найтись. И выгони взашей своего красавца, хоть это и глупо, но мне он
мучителен, и мысли..."
   - Письмо на родину? - спросил Петроковский.
   - Ага! - сказал Устименко, надписывая номер своей полевой почты на
конверте. - Именно на родину! - И осведомился, не слышно ли чего нового.
   - Это вы в смысле конвоев?
   - Так точно.
   - Об этом деле даже сам господь бог знает приблизительно. Или вовсе
ничего не знает. Таков закон конвоев.
   - А вы на берег не собираетесь?
   - Насчет письма-то? Ящик в порту неподалеку - пять минут ходу.
   - Что было на ужин? - спросил Лайонел сонным голосом, когда Устименко,
отправив письмо, вошел в лазарет. - Пшенная каша?
   - Пшенная каша. И какао! И омары, лангусты, устрицы, креветки и что там
у вас еще такое аристократическое? Десерты, да, вот что! И кофе с
ликерами. Ну, конечно, фрукты.
   - Идите к черту, док! Я лежал и думал знаете о чем? Вот мы придем в
порт назначения, в Рейкьявик, что ли? Мы придем, и в вашей кают-компании
будет накрыт стол на всех тех идиотов, которые к вам явятся, и будет
русская икра, и будет водка, и борщ, и блины, все будет. И вы все будете
делать вид, что вам на это наплевать, и будете курить толстые русские с
золотом папиросы, а коммодор Грейвс из адмиралтейства будет жрать вашу
икру ложкой и намекнет вашему капитану, что неплохо бы прихватить с собой
банку, и капитан даст. И икру, и водку, и папиросы...
   - Ну, даст! - сказал Устименко.
   - Но это же глупо!
   - Не знаю, - сказал Володя. - Не понимаю, почему глупо? Давайте-ка
спать, Лью, уже поздно...
   - Все глупо, док, - с тяжелым вздохом пробормотал Лайонел. - Все
бесконечно глупо и грязно. Все отвратительно. И знаете, я ужасно устаю
думать. Это открытие, которое я сделал с проклятой вонючкой Уордом, и с
моим дядюшкой Торпентоу, и со всем вместе, не дает мне покою. Впрочем, вы
хотите спать?
   - Да, хочу! - сказал Устименко, чтобы Невилл тоже уснул. Но он и не
собирался спать - этот летчик, ему хотелось разговаривать. - Завтра! -
велел Устименко. - Слышите?
   - Тогда уколите меня какой-нибудь гадостью, док, потому что я вас
замучаю и сам начну к утру кусаться...
   Володя вздохнул и пошел кипятить шприц.
   А когда они проснулись, конвой был уже в море.
   Приняв холодный, крепко секущий тело душ, Володя поднялся на ходовой
мостик к Амираджиби, снял с гака запасной бинокль и ахнул - такое зрелище
раскинулось перед ним. Под ярким, светло-голубым северным небом, буквально
насколько хватало глаз, шли огромные транспорты и мощные военные корабли
конвоя. В небе, серебряные под солнцем и черные с теневой стороны, плыли
аэростаты воздушного заграждения, а над ними в прозрачной синеве
патрулировали этот огромный плавучий город маленькие, проворные
истребители.
   - Здорово красиво! - неожиданно для себя вслух произнес Устименко.
   - Сфотографировать, взять на память и никогда не возвращаться обратно,
- брюзгливым голосом ответил Елисбар Шабанович. - Так выражаются
одесситы...
   Володя взглянул на него и заметил отеки под его глазами, суровый блеск
зрачков и усталую сутуловатость плеч.
   - Я не люблю разводить панику, - сердито и негромко заговорил
Амираджиби, - но надеюсь, это останется между нами. Мы можем иметь веселый
кордебалет, если эти пакостники-линкоры, и "Адмирал Шеер", и "Тирпиц", и
"Лютцов", и тяжелый крейсер "Адмирал Хиппер", и легкие "Кельн" и
"Нюрнберг" со всеми их эсминцами и подлодками выскочат на нас.
Представляете?
   - Нет! - пожав плечами, сказал Володя. Он действительно не представлял
себе, как все это может произойти.
   - Короче, будет шумно. И у вас найдется работа.
   - Я подготовлен.
   - Не сомневаюсь! Но здесь бывает труднее, чем на твердой земле.
   - Да, разумеется! - кивнул Володя.
   - Особая специфика, - продолжал Амираджиби. - Кроме того, у нас нет
манеры бросать судно, пока оно на плаву. Наше правило: бороться до
последнего. Но раненые должны быть эвакуированы вовремя. И ваш англичанин,
этот пятый граф, - тоже. Вы отвечаете за них за всех. Ясно?
   - Есть! - сказал Устименко.
   Спускаясь на спардек, Володя вдруг подумал, что Амираджиби разыгрывает
его и что все это нарочно, но тотчас же отогнал от себя эту мысль. Все
вокруг - и пулеметчики "эрликонов", и артиллеристы, и санинструкторы с
сумками, и военный комендант судна - в черной флотской форме, так странно
выглядевшей на этом, казалось бы, мирном судне, и каски на людях, и
собранность, и подтянутая напряженность - все говорило о том, что
"обойтись" никак не может, что это война и быть бою!
   Но ветер свистал так вольно и мирно, солнце светило так щедро и весело,
Лайонел так радовался, что его опять вынесли на этот соленый, щекочущий
ноздри воздух, что военврач Устименко решил "до своего часу" ни о чем
военном не думать, а просто наслаждаться жизнью в тех масштабах, которые
ему отпущены.
   - Будем играть? - со своим прелестно-плутовским выражением спросил
Невилл.
   - Давайте, лейтенант.
   - Но вы старайтесь запомнить, док! А то это бессмысленно - я вас
никогда не выучу, если вы будете думать о своей девушке. У вас, кстати,
есть девушка?
   - Нет! - хмуро ответил Устименко.
   - Такой старый, и еще нет.
   - А у вас?
   - Я не успел, док! Я вообще ничего не успел.
   Легкая краска залила его лицо: даже говорить пакости этот военный
летчик еще не успел научиться.
   - Понимаете, док? Я ходил к ним после гонок на гичках, но из этого
совершенно ничего не вышло. Они называли меня "подругой" и затолкали мне
силой в рот огромную липкую конфету. А потом я напился - вот и все.
   Володя улыбался - такой старый и такой мудрый змий рядом с этим
летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и
думал печально: "Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука.
Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо".
   - В молодости я никогда ничего не успевал, - сказал Невилл. - Я всегда
опаздывал. Мне не хватало времени, док, понимаете...
   И, махнув рукой с перстнем, он едва слышно засвистал. Это и была их
"игра", странная игра, придуманная сэром Лайонелом Невиллом.
   - Ну? - спросил он погодя.
   - Скрябин! - сказал Володя напряженным голосом.
   - Док, вы просто тугоухий. Я повторю.
   И он опять засвистал тихонечко и даже подпел, чтобы Володя правильно
ответил.
   - Ей-богу, Скрябин! - повторил Устименко упрямо.
   - Очень лестно, а все-таки это Невилл, "опус 9".
   - Здорово похоже на Скрябина.
   - Вы думаете? Ну, а это?
   Володя слушал с серьезным видом.
   - Это уже наверняка Скрябин.
   Лайонел захохотал счастливым смехом.
   - Это наша летчицкая песенка под названием "Коты на крышах"! Довольно
неприличная песня. Ничего вы, док, не понимаете в музыке...
   Он все еще смеялся, когда это началось. И не он первый заметил кровь, а
Устименко. Она была ярко-алой, и ее хлынуло сразу так много, что Володя
растерялся. Вдвоем с чубатым матросом, случившимся поблизости, Володя унес
носилки с Лайонелом в лазарет. Невилл затих, глаза его были закрыты. Здесь
слышнее дышали судовые машины, или это лопасти винта вращались в холодной
морской воде? А за перегородкой, отделяющей лазарет от камбуза, кок
жалостно выпевал:

   И мне не раз
   Снились в предутренний час
   Кудри в платочке,
   Синие точки
   Ласковых девичьих глаз...

   Кто-кто, а платочек уже завоевал "Александра Пушкина".
   - Это опять вторичное кровотечение? - наконец спросил Лайонел. - Да? И
сильное?
   - Легкое! - солгал Устименко.
   - Из меня хлестало, как из зарезанного теленка! - сказал Невилл. -
Интересно, какое же будет тяжелое...
   - Вам бы лучше не болтать.
   - Тогда я проживу сто лет?
   - Я вас просил не болтать! И нечего так ужасно волноваться, все то, что
вы сейчас потеряли, я вам сейчас долью. У меня тут сколько угодно отличной
крови.
   Пришел Миленушкин, и они занялись переливанием.
   - Слушайте, это, действительно, очень просто! - иронически удивился
Невилл. - Вроде вечного двигателя.
   - Еще проще!
   - Значит, теперь меня будут постоянно доливать?
   - Да, а в Англии вам извлекут пулю, и вы об этом позабудете!
   - Док, - сказал Лайонел, когда процедура переливания кончилась, - а вам
не попадет от ваших коммунистов, что вы так возитесь со мной? Я все-таки,
знаете, не совсем "свой в доску", хоть один ваш летчик в госпитале, когда
мы с ним тихонько выпили, сказал, что я "свой в доску". И еще он
посоветовал мне поскорее открыть второй фронт и не задерживаться. Подумать
только...
   Он запнулся.
   - Что подумать?
   - Подумать только, что я мог свалить его вот так же где-то над каким-то
морем.
   - Или он вас.
   - Или он меня, это не имеет значения. Важно другое, важно то, что
парни, которые начинают что-то соображать, соображают, когда уже поздно...
   - В каком смысле поздно?
   - В смысле хотя бы гемоглобина. Еще там, в госпитале, Уорд проболтался,
а я услышал. Это вы умеете хранить свою проклятую врачебную тайну, а Уорд
и на это не способен...
   Он покрутил черный перстень на тонком пальце и закрыл глаза.
   - Устали?
   - Налейте-ка мне виски, вы же проигрались на Скрябине.
   Володя налил, но Невилл пить не стал.
   - Противно! - сказал он, вздохнув.
   Мысли его были где-то далеко.
   - Может быть, вы подремлете? - спросил Устименко. Но наверное, как-то
неточно, потому что летчик задумался, прежде чем ответить. И наконец
спросил:
   - Что вы имеете в виду?
   Взгляд его был рассеян: наверное, путались мысли. Оказалось, что нет,
наоборот, он настойчиво думал об одном и том же.
   - Да, да, док, вы меня не собьете, - вернулся он к прежней теме. - Тот
парень мог оказаться против меня, если бы нас натравили. Понимаете? Он
тоже еще не успел, и оба мы ничего не успели бы, кроме как покончить друг
с другом.
   Он закрыл глаза, и лицо его - тоненькое лицо страдающей девочки,
которая хочет притвориться мальчишкой, - словно погасло. Лицо в оправе из
мягких, влажных и сбившихся кудрей.
   Не открывая глаз, совсем тихо он предупредил:
   - И не мешайте мне говорить, покуда я могу. Или эти вторичные
кровотечения такие легкие?.. Мне слишком мало осталось болтать по
счислению времени, как в воздухе, когда горючее на исходе. А ваши заправки
или доливания - это пустяки. Наверное, в том, что вы доливаете, гемоглобин
пожиже...
   Он не договорил, улыбнулся чему-то и задремал.
   Стараясь не позволять себе думать, Устименко вздохнул и, осторожно
завернув кровавые полотенца в бумагу, выбросил их за борт. Только тут, на
палубе, он заметил, что хоть караван и двигался прежним ходом, но что-то
вокруг изменилось. И не успел он сообразить, что же именно изменилось, как
загремели зенитки сначала на военных кораблях конвоя, а потом, почти
тотчас же, - на транспортах.
   Слева по курсу встала сплошная стена ревущего огня, но, несмотря на
этот зелено-розовый, дрожащий поток убивающего света трассирующих пуль,
немецкие торпедоносцы, завывая моторами, шли на сближение, не отворачивая
и не отваливая в сторону. Они шли низко над водой, стелющимся, приникающим
к поверхности моря полетом, дорываясь до дистанции, с которой имело смысл
сбросить торпеды, - и вот сбросили в то самое время, когда сзади и справа
каравана волнами пошли пикирующие бомбардировщики. А может быть, Володя и
не понял и не разобрал сразу толком, кто из них что делал, но именно так
он это увидел: в свете полярного, яркого солнечного дня - строй фронта
торпедоносцев, пробивающих огненную стену, и бомбардировщики там, наверху,
над головами. А потом в реве и клекоте задыхающихся зенитных пушек своего
парохода, в несмолкающем грохоте "эрликонов" возле уха он вообще перестал
что-либо понимать и оценивать, а только сообразил, что, наверное, ему уже
есть дело, и, сорвав с гака шлем, затянул у шеи ремешок и сразу увидел
возле себя, возле самого своего лица рябенькую, рыженькую мордочку
Миленушкина, всегда робеющего и немножко даже заикающегося от робости.
   - Что? - крикнул ему Устименко.
   - Порядок! - заорал Миленушкин. - Пока порядок!
   Володя махнул рукой и побежал на ходовой мостик. Здесь было попонятнее,
но барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут от рева где-то рядом
хлопающих пушек. Амираджиби с мокрым от пота бронзовым лицом стоял возле
рулевого, и Устименко слышал, как сигнальщик крикнул капитану почти
одновременно, что "справа по корме бомбардировщик противника" и что "пошли
бомбы", и как Амираджиби тотчас же велел рулевому: "Право на борт".
Рулевой деловито ответил: "Есть право на борт", а бомбы с воем пронеслись
где-то совсем неподалеку, и тогда капитан приказал "отводить", и вдруг тут
все притихло, хоть носовые пулеметы еще и грохотали.
   - Поняли? - сипло спросил Амираджиби и стал откашливаться.
   - Это и есть кордебалет? - вспомнил Устименко.
   - Нет, доктор дорогой, это всего только танец маленьких лебедей из
балета "Лебединое озеро". Это немножко войны...
   Откашлявшись и ловко закурив на ветру, капитан осведомился:
   - Видели, как погиб "Фараон"?
   - Нет, не видел.
   - Сразу. В одно мгновение. Они, наверное, зазевались, бедняги,
бомбардировщик вытряхнул на них две бомбы. Вот корветы снуют - смотрите,
надеются еще людей спасти...
   Сигнальщик крикнул:
   - Вижу сигнал коммодора: приспустить флаги в честь погибшего судна.
   - Приспустить флаг! - обернувшись, велел Амираджиби.
   И, сняв шлем, вытирая еще подрагивающей рукой белым платком пот войны
со лба, заговорил домашним, тихим, усталым голосом:
   - Вечная память погибшим! Никогда не забудет вас советский народ! Слава
в веках, труженики моря, братья по оружию! Да будет злая пучина вам теплой
постелью, орлы боевые, где отдыхаете вы вечным сном...
   Было похоже, что он молится, но, внезапно обозлившись, капитан сказал:
   - Если бы ваши миноносцы стреляли, как стреляет "Светлый", - главным
калибром, то ни один торпедоносец не прорвался бы! Никто этого еще,
кстати, не делал, а Родион всем бортом бьет с дистанции семьдесят
кабельтовых. Лупит и не подпускает, молодец какой каперанг! А эти -
раззявили рты!
   И он сердито показал, как "эти раззявили рты". Потом хлопнул Устименку
по плечу и посоветовал:
   - Не надо быть таким серьезным, дорогой доктор! Вспомните, как вы
спасли мне жизнь - там, в базовой бане. И сознайтесь теперь - перед лицом
смертельной опасности: иголка была ваша?
   - Моя! - радостно улыбаясь в лицо этому удивительному человеку, сказал
Володя.
   - Конечно! Я выследил, где вы одевались. Я давно над этим размышляю.
   - Простите, Елисбар Шабанович, - сказал Володя. - Но я боялся, что это
вдруг адмирал и меня будут всяко унижать.
   - Теперь не будут! - сказал Амираджиби. - Теперь я простил вас, доктор,
и если судьба, то мы встретимся под водой друзьями. А теперь идите к
вашему англичанину и не оставляйте его по пустякам.
   Потом, вспоминая эти часы, дни, ночи, атаки подводных лодок и серии
глубинных бомб под сверкающими лучами солнца, вспоминая завывающие,
распластанные тени четырехмоторных торпедоносцев, пытающихся прорваться к
каравану, американских матросов, которые были подняты на борт "Пушкина"
после того, как их "Паола" еще на плаву была расстреляна английским
сторожевиком и окончательно добита немецким бомбардировщиком, вспоминая
истерические выкрики стюарда "Паолы" о том, что он ясно видит "большой
флот" немцев, работал впоследствии над служебным докладом и вспоминая весь
этот переход, - Устименко своим крупным почерком написал такой абзац:
   "Мои наблюдения свидетельствуют в пользу той точки зрения, что при ином
принципиально подходе к вопросам живучести судов наличие пострадавших от
охлаждений было бы в десятки раз меньше, - следовательно, исчислялось бы
единицами, что, несомненно, доказало бы несостоятельность взгляда
санитарной службы флота союзников, к сожалению подтверждающего в корне
неправильную точку зрения Британского адмиралтейства о полной
невозможности проводки арктических конвоев".
   Но этот абзац майор медицинской службы Устименко написал значительно
позже, а пока он только наблюдал, работал и раздумывал, еще не имея
полностью своего взгляда на проходившие перед ним события.






   ТЫ ТОЛЬКО РОЖДАЕШЬСЯ!

   Не зная, что у Володи немного дел на "Пушкине", Невилл часто уговаривал
его:
   - Не тратьте на меня время, док, у вас его слишком немного для того,
чтобы позволять себе роскошь сидеть со мной, будто вы сестра-кармелитка.
Идите к вашим раненым и обмороженным. Теперь-то я уверен, что и без вашего
участия ребята с этого шипа не бросят меня, даже если положение станет
окончательно паршивым. Идите же, док!
   Устименко кипятил шприц, делал Лайонелу инъекцию и уходил с засученными
по локоть рукавами докторского халата. Холодный ветер свистал в море,
солнце плыло по ослепительно чистому небосводу, от постоянной качки
Устименку поташнивало и голова кружилась, но он держался, не показывая
виду: морская форма обязывала. Лайонел, пятый граф Невилл, на носилках,
замотанный оренбургским платком, поглядывая из-за лазаретной надстройки,
неприязненно оттопыривая нижнюю губу, сверху вниз, подолгу о чем-то
выспрашивал "сервайверс" - так тут называли снятых с палубы "Паолы"
матросов-утопленников. Потом ругался:
   - Убирайтесь вы к черту, волки, с вашими разговорами! Слышите? Вы мне
надоели все!
   А Устименке рассказывал:
   - Вы слышали, док? Их просто-напросто бросил наш конвой, когда они шли
к вам. Наше милое адмиралтейство приказало командиру конвоя предоставить
транспортам "право самостоятельного плавания". В переводе на нормальный
язык это означает: "Спасайся кто может!" Ваши-то корабли еще не подошли,
это произошло еще до границ вашей операционной зоны. Вы слышите меня, док,
или вам нельзя об этом разговаривать?
   - Лучше скажите это вашим адмиралам!
   - Говорить о плохих адмиралах - это плохой тон! - сказал Лайонел. -
Тут, док, что-то куда омерзительнее.
   - И это адресуйте им!
   - Если бы ваша наука знала, как заправить меня гемоглобином...
   - То что бы вы сделали? - спросил Устименко.
   - Что бы я сделал?
   Он медлил с ответом. Слабая улыбка дрожала на его губах.
   - Я бы сделал то, что надлежит, док. Я ведь порядочно знаю. И теперь
надо мной нет гувернера, как в детстве в Сэррее или Эссексе. И в гольф мне
неинтересно играть. Гемоглобин - вот что мне нужно, но с этим ничего не
поделаешь...
   - Дался вам этот гемоглобин!
   - С гемоглобином можно порядочно сделать, если ты не только дерешься в
воздухе - кто кого, док! Поэтому-то мне и жалко. Мало, знаете ли, быть
нормальным летчиком, даже после колледжа Иисуса в Оксфорде, где так уютно,
где каждый день звонит колокол ровно столько раз, сколько у нас
студентов...
   Он все еще улыбался - таинственно и мягко, и мысли у него были ясные,
хоть порою и могло показаться, что он что-то путает. Но Володя успел
привыкнуть к тому, как Лайонел говорит, и понимал все.
   - Знаете, док, - сказал он неожиданно. - Наши чиновники-дипломаты не
имеют права получать иностранные ордена. Три с половиной века тому назад
королева Елизавета по этому поводу выразилась с грубостью, достойной
своего времени, но очень точно: "Я хочу, чтобы мои собаки носили только
мои собственные ошейники!" Сильно сказано, не правда ли, док? Ну, а если я
не желаю носить ничей ошейник? Если я сам по себе?
   - Это, кажется, у вас не бывает! - хмуро ответил Устименко.
   - Я не знаю, что у нас бывает и чего не бывает, но я не желаю носить
ничей ошейник, - сказал Невилл. - Я не желаю говорить: "Ах, Достоевский,
Достоевский, ах, эти широкие славянские души" - и делать то, что пытаются
делать дядя Торпентоу и его друзья мослисты. Главное, что это им иногда
удается. Может быть, я и не разобрался бы в этой грязи, если б не
собственная шкура. Это все так видно на мне, это все так грубо сшито. Или
вы думаете, что я - дурак, который решительно ничего не понимает? Вы
думаете, я мало имел дела с конвоями?
   - Это, кажется, видят все, - угрюмо пробормотал Устименко. - Даже те,
кто, по выражению вашей исторической королевы, носит ее "ошейники".
   - Не только носят, но и стараются заслужить каждый себе этот ошейник,
как это ни смешно, но это так... Впрочем, черт с ними, с этими ошейниками,
я хотел вам рассказать о прошлом караване. У вас неизвестно, как это все
заварилось, а у нас кое-кто знает все обстоятельства. И обстоятельства
породили остроту. Там где-то эта острота получила хождение, и мой дядя
Торпентоу ее с удовольствием, наверное, повторяет. Это игра слов и еще
нечто дубовое, но пакостное в высшей степени. Я англичанин и отношусь
серьезно к своей стране, настолько серьезно, что даже вам, док, не могу
пересказать эту остроту. Они хотят, чтобы вы видели, как обстоятельства
оказываются сильнее нашего желания помочь вам. И для этого они играют всю
злу грязную игру. И от этого мне так скверно на душе...
   Теперь он говорил хрипло, устало и быстро; казалось, что внутри него
пылает злое пламя, и этот огонь еще поддерживал его силы настолько, что
Лайонел даже с подробностями рассказал Володе, как "исчезли", словно в
мистическом кинофильме, из французского порта Бреста тяжелые корабли
нацистов, проскочили "незамеченными" мимо флота его величества короля и
как потом оказались на пути арктических конвоев.
   - Понимаете, док? Совершенно как со мной, или приблизительно как со
мной. Пусть этот Невилл подохнет от вторичных кровотечений, но без всякого
риска с нашей стороны. Мы ведь только люди. Вы разобрались в аналогии?
Боши, а не Уорд и мой дядя Торпентоу, оказываются виновными в том, что мы
не выполнили свои обязательства и сорвали обещанные поставки. Мы только
люди, как выражается эта тупая скотина Уорд. Но есть же минуты, когда мы
обязаны быть более, чем только, вы понимаете? Более! Раздавить нацизм
могут более чем люди. Только люди - слишком гибкое понятие, недаром об
этом так часто говорит Петэн.
   Он задохнулся, и Володя велел ему помолчать, но Лайонел не слушался.
Злое пламя все ярче пылало в нем, этот огонь нельзя было потушить.
   - Грязная игра... Вы не спортсмен, вы не понимаете, какая гадость -
организованная, подтасованная игра. Меня дважды катапультировали в небо,
помните тот конвой - зимой, в марте? Дважды в один день. И потом еще.
Сначала, когда мы тащились между Медвежкой и Нордкапом, а потом уже на
подходах к вашему заливу. Это была нелегкая работа, но на кой она черт,
когда вся задача Уорда и Торпентоу - по возможности, изо всех сил не
доставить обещанное.
   Лайонел задохнулся, ему вдруг не хватило воздуху. Устименко наклонился
над ним. И рванул к себе полотенце.
   - Опять! - наконец выговорил Невилл. - Опять, и никак не
останавливается...
   Миленушкин принес еще полотенце, но кровь все текла и текла изо рта, и
ее невозможно было остановить. Только часа через два, когда они перенесли
его в лазарет, у него хватило сил спросить:
   - Сколько мне осталось, док?
   - Если бы вы поменьше болтали, то ничего бы этого не происходило, -
солгал Володя. - Все дело в абсолютном покое.
   - Но все-таки?
   - Вам осталась огромная, длинная жизнь, лейтенант, - опять солгал
Володя, для убедительности назвав Невилла лейтенантом. - Огромная, длинная
и очень интересная жизнь.
   - Вы думаете? - протянул Лайонел, стараясь поверить Устименке. - Вы
уверены?
   - Ах, да не делайте из себя мученика, - воскликнул Володя. - Посмотрели
бы, что бывает на свете!
   - Тяжелые случаи?
   Володя не ответил. Невилл хихикнул.
   - Вы только не бойтесь меня огорчить чужими страданиями, - сказал он. -
Мы, раненые, любим, когда ближнему хуже, чем нам. Это нас почему-то даже
утешает. Особенно, если ближний такая скотина, как этот из Панамы, который
украл и запрятал два спасательных пояса и одиннадцать жилетов - знаете -
капка? Он просто это украл у своих же...
   И, оживившись, Лайонел стал подробно рассказывать про скотину-панамца,
про то, как ему его же друг пообещал "сунуть нож", если повторится такая
история. Он был жив, совсем жив, этот мальчик, и только Володя знал, что
живет он уже за счет смерти. Это была искусственная жизнь, сердце еще
тянуло и питало мозг, но не само по себе, а повинуясь тому, что делал
майор медицинской службы Устименко: повинуясь бесконечным переливаниям
крови, ампулам, шприцу.
   - Вот, мы еще говорили о наших традициях, - совсем развеселившись,
вспомнил он. - Наши традиции! Это грандиозно, док! Вы слышали про пожар
палаты общин в Лондоне? Не знаете? Вот вам наши традиции: сторож палаты
категорически отказался впустить пожарных в горящее здание на том
основании, что пожарные не являются членами парламента. Вы можете себе это
представить?
   Он засмеялся, потом надолго задумался и неожиданно очень серьезно
сказал:
   - Необыкновенно глупо то, что я не увижу, как это все кончится. Может
быть, это и самомнение, которым вы меня так часто попрекаете, но
все-таки...
   - Что - все-таки?
   - Я бы здорово пригодился после войны, когда они там, в Лондоне, и в
Вашингтоне, и в Париже, топнут ногой и прикажут: "Теперь довольно валять
дурака, довольно всяких маки, Сопротивления, партизан и комплиментов
русским. Теперь есть законное правительство!" Вот тут-то мы бы и
пригодились. Но нас очень мало останется, к сожалению, док, а те, кто
останется, вздохнут и поплетутся старой дорогой...
   Потом добавил:
   - У меня есть друзья во Франции. Уже сейчас они жалуются на то, что их
партизанскую войну с нацистами _ругают_ революцией.
   К полуночи Невиллу стало опять скверно. Он скверно слышал, плохо
понимал. Мысли его путались, синеватая бледность заливала лицо, тонкую
шею.
   - Ах, доктор, если бы этот необратимый процесс протекал повеселее, -
сказал он с тяжелым вздохом. - Неужели ваша наука не научилась
переправлять нашего брата на тот берег покомфортабельнее?
   И стал говорить про автомобили - про "даймлер", "ягуар" и "бентли".
   Володя мыл руки, когда Миленушкин спросил у него одними губами:
   - Как?
   - Ужасно! - так же, только губами ответил Устименко и вдруг
почувствовал, что подбородок у него неудержимо дрожит.
   - Выйдите, - заикаясь, попросил Миленушкин. - Выйдите, вам нельзя
сейчас тут быть. Выйдите, а я управлюсь, товарищ майор...
   И, задыхаясь, Володя вышел.
   Упершись лбом в аварийный плот возле лазарета, ухватившись рукой за
полукружие "эрликона", он произнес как заклинание:
   - Я не могу, чтобы ты умирал! Слышишь?
   Но никто его, конечно, не слышал. И никто ему, разумеется, не ответил.
   - Я не могу, чтобы ты умирал! - сквозь зубы, не дыша, выдавил
Устименко. - Ты не смеешь умирать! Ты только рождаешься! Ты только еще
будешь, мальчик! Ты еще мальчик, ты дитя, но твой день наступает, ты -
будешь! Ты не смеешь умирать! Я не хочу, чтобы ты умирал!
   Негромко и четко содрогалась в огромном чреве парохода машина, винт
гнал судно вперед, свистел соленый, злой ветер, посверкивали на холодном
солнце бегучие волны, стучали в костяшки спасенные и уже успевшие
переругаться между собой бронзоволицые, татуированные, пьяноватые
"сервайверс", а тут рядом, за переборкой белого лазарета, на койке под
номером 2 умирал мальчик. У всех, несмотря на войну и опасности, все было
впереди, а у него впереди оставалось совсем немного времени. Совсем
пустяки, уж это-то Володя знал. Так же как знал, что помочь ничем нельзя.
   Умывшись у пожарного палубного рукава, обтерев лицо полою халата, он
пошел в лазарет. Невилл еще дремал в полузабытьи, и Володя, не замечая
изумленного взгляда Миленушкина, налил себе в мензурку виски и выпил
залпом. Потом сел на койку номер 1, подперев лицо ладонями, и сказал
судовому фельдшеру, что тот может быть свободным.
   - Я пойду в кают-компанию, - ответил Миленушкин. - Займусь там...
   - Идите, занимайтесь!
   - В случае чего...
   - Я сам знаю, что мне делать в случае чего...
   Миленушкин испуганно ушел.
   Опять где-то слева стали сбрасывать глубинные бомбы. Невилл застонал и
попытался приподняться.
   - Ничего, - строго сказал Володя. - Лежите!
   - Мне здорово паршиво, док, - пожаловался летчик. - Точно крыса грызет
меня где-то изнутри. И все ноет, и все плывет. Дайте мне воды!
   Попив из поильника, он полежал молча, потом быстро и повелительно
произнес:
   - Я хочу на воздух. Мне душно здесь, док. Сейчас утро или вечер?
   - Сейчас ночь, Лью. И там холодно и ветрено.
   - Наплевать, док!
   - Я бы вам не советовал.
   - Это может повредить моему здоровью? Вряд ли! Мне бы хотелось, чтобы
нам сварили кофе, док, у меня там целая банка, пусть сварят все. Ведь
никто же не спит, это последняя ночь на походе, верно?
   - Верно! - с трудом сказал Устименко.
   - Последняя! И я хочу провести ее с людьми.
   - Но я же здесь?
   - Вас одного для этой ночи мало. Мне очень хочется, чтобы пришел
капитан, ему полезно выпить чашку кофе, и старпом, и стюардесса! И тот
парень, который меня вытащил из воды, тоже пусть придет, он меня
стесняется и ни разу ко мне не заглянул. И коньяк у меня есть отличнейший
в придачу. Почему не устроить кутеж? Настоящий кутеж!
   Вспоминая годы спустя, уже в мирные дни, эту ночь - последнюю ночь на
походе, как выразился Лайонел, - Володя сурово корил себя за легкомыслие,
но тогда - в ту сумасшедшую ночь, когда опять, после размышлений о том,
что человек человеку - волк, открылось ему счастье понимания той нехитрой
истины, что человек человеку, конечно, брат - он не размышлял, полезна эта
встряска умирающему или вредна. По всей вероятности, не надо было
вы-носить летчика на звенящий ветер, но это было последнее желание
приговоренного, и они "выехали" - с кофе, коньяком, стаканами, чашками и
бренди. В ожидании подачки кругом подступали волки - наемники
"сервайверс", но брат крикнул им, как волкам:
   - Пошли прочь!
   И, усмехаясь сухими губами, объяснил Володе:
   - Они продавали разные бутерброды, которые получали у вас по твердым
ценам, и наживали тысячу процентов. А теперь они потребуют, чтобы им
обменяли их выручку на валюту. Этим они мне хвастались. И им не стыдно
было, что те, кто спасает мир от фашизма, едят пшено...
   И добавил, пристально всматриваясь в "сервайверс":
   - Нехорошо так думать в _такую_ ночь, но этих могли бы нанять и
фашисты, не правда ли, док? У них светятся глаза, как у волков, - так
выразился умирающий, который, конечно, никогда не видел или, как он
говорил, "не успел" увидеть волков. Но он понимал все то, что понимал и
Устименко. Невилл был человеком, который рождался этой звенящей, свистящей
арктической ночью, человеком, который рождался в тяжелейших нравственных
муках, чтобы исчезнуть навсегда.
   "Что же удивительного в том, что врачи иногда стреляются?" - так думал
Володя впоследствии, вспоминая эту ночь на походе - эту ночь рождения и
смерти. Эту ночь, когда пришла ему в голову мысль, что честь хирургии,
которой он так преданно и страстно служил, попрана не людьми, нет!
   Ее попрали волки!



   НАДО ИДТИ И ИДТИ!

   Елисбар Шабанович пришел небритый, с подсохшим, пепельным в ночи лицом.
Пришел и щеголеватый Петроковский - в белом свитере под молескиновой
курткой. Кок в белом колпаке принес инглишу Ленечке кофе, сваренный со
всей тонкостью, положенной на "Пушкине". А тетя Поля вынула заветные,
сервизные "гарднеровские" чашки и подала их на подносе, как в далекое
мирное время, когда обслуживала конгресс физиологов. И тот, кто вытащил
пятого графа Невилла из воды - корявый палубный матрос в летах, с
неописуемым насморком, - тоже явился и встал в сторонке, чтобы не
"заразить", как он выразился, "перед самой перед родиной гостя". Выпив
быстренько свой мартини и закусив его луковкой, спаситель отправился к
пулеметам, а Невилл молчал и улыбался слабой, усталой улыбкой.
   Его взгляд выражал странное умиротворение, и было дико,
противоестественно сознавать, что этот человек уходит, что ничем больше
нельзя его удержать, что он, в одно и то же время и бессильный физически,
и полный огромных нравственных сил, умирающий и удивительно живой и
земной, только что рожденный человек, - скоро, совсем скоро растворится в
небытии.
   - Ну, - все еще улыбаясь, сказал Невилл. - Теперь уже недолго, да,
капитан?
   Амираджиби с недрогнувшим лицом взял рюмку мартини, пригубил и кивнул.
   - Надо думать, - как все капитаны, осторожно ответил он. - Ваше
здоровье, Невилл!
   За здоровье лейтенанта выпил и Петроковский.
   - И кофе, - попросил Лайонел, - пожалуйста, пейте кофе. И еще бренди,
или что там у нас есть? Док, налейте себе!
   Устименко налил рюмку и хотел выпить, но забыл.
   - Я где-то прочел, - вдруг резко сказал Невилл, - совсем недавно, что
некоторые из тех, кто делает историю, весьма прохладно относятся к
человеческому роду, поэтому история иногда совершается за счет людей.
Давайте выпьем за тех людей, которые, делая историю, не забывают про
человечество...
   Он тоже пригубил и быстро, словно испуганно, огляделся.
   Амираджиби допил свою чашку кофе и, коротко потрепав Володю по плечу,
словно понимая, что ему предстоит, ушел на мостик, Петроковского позвал
посыльный, тетя Поля унесла посуду, и теперь они остались вдвоем - в
зеленом свете глубокой ночи, под пружинящими ударами холодного ветра -
русский военный врач в белом халате поверх морского кителя и умирающий
юноша с девичьими кудряшками на висках и на лбу, настолько бесстрашный,
что у него хватило храбрости спросить:
   - Теперь все, док?
   Но ответа он уже не понял, не смог понять. Он говорил сам - Лайонел
Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл, говорил, клятвенно обещал Устименке,
что они выпьют с ним, там, "дома", по глиняной кружке старого, доброго
прохладного гильфордского пива, и он сыграет наконец не на губах, а на
рояле свой "опус 2", "опус 7", "опус 9".
   - Это не так уж плохо, - силясь приподняться и отыскивая Володю уже не
видящими глазами, бормотал он, - гонг к обеду, и мама, когда мы
собираемся. Но кому собираться, док?
   Словно во сне, заметил Володя, как подошел и отпрянул назад Миленушкин.
Еще раз и еще пробили склянки, утро наступало, последнее утро Лайонела
Невилла. Мысли путались все круче и круче в его сознании, он куда-то
скользил и пугался того неведомого, куда его влекло с неотвратимой силой.
И чтобы ему не было так страшно и так одиноко, Володя взял его руки в
свои, понимая, что это конец. Горячими, большими, сильными ладонями он
сжимал и растирал - бессмысленно, не как врач, а как брат - холодеющие,
беспомощные ладони Лью, вглядывался в его ищущий, потерявшийся,
непонимающий взор и говорил одно и то же - тихо, бессмысленно, не
по-английски, а по-русски:
   - Ничего, Лью, все будет хорошо, все наладится, вы поправитесь! Все
будет прекрасно!
   А что могло быть прекрасного в этом мире, где честное и чистое порой
умирает раньше дрянного и трусливого? Что?
   И Володя все растирал руки и растирал, все вглядывался в глаза и
вглядывался, пока врач в нем не объяснил ему - брату человека и человеку,
что ни брата, ни человека больше нет, а есть только то, что называется
"трупом".
   Этот труп вдвоем с Миленушкиным они убрали и одели в хаки
военно-воздушных сил Великобритании с серебряными крылышками на рукавах
мундира. Над караваном уже барражировали английские истребители, и грохот
их моторов и вой, когда они закладывали виражи, не только не нарушал тот
величественный покой, в который навсегда теперь был погружен лейтенант
Невилл, но как бы даже звучал единственной сейчас достойной Лайонела,
торжественной и грозной музыкой. И странное дело: страдающая девочка,
притворявшаяся храбрым мальчиком, исчезла. Теперь здесь, в белом свете
матовых, лазаретных лампочек, лежал молодой мужчина - сильный и хрупкий и
бесконечно, невыносимо одинокий...
   Своей гребенкой Володя расчесал льняные кудри того, кто называл себя -
пятый граф Невилл, поправил пуговицу на погоне мертвого, еще поглядел на
него и ушел, плотно прикрыв за собой дверь.
   А на пароходе уже шла "приборочка", и в кают-компании, вымытой и
выскобленной, готовились к тому, что так точно Предсказывал мертвый теперь
Лью: на белой скатерти заплаканная тетя Поля расставляла банки с икрой,
водку, коробки папирос "Северная Пальмира". Добровольные подручные
протирали рюмки и фужеры. Капитан Амираджиби, выбритый до синевы, в
открытом кителе с нашивками, в крахмальном белье, с золотой звездой на
лацкане, медленно ходил по диагонали каюты, курил и, думая о чем-то своем,
негромко напевал:

   О старом гусаре
   Замолвите слово,
   Ваш муж не пускает меня на постой,
   Но женское сердце...

   - Тетя Поля, я принес ваш платок! - сказал Володя и, чувствуя, что у
него подгибаются ноги, сел на диван.
   - Держите себя в руках, Владимир Афанасьевич, - заметил Амираджиби. -
Или вы думали, что война похожа на кино, где даже умирают так, что никого
не жалко? Эта сволочь - фашизм, - с бесконечной ненавистью в голосе сказал
он, - эта сука Гитлер... Они, как коршуны, вырывают у живых куски живого
сердца. Но надо идти и идти, надо шагать своей дорогой, пока есть силы, и
по возможности улыбаться, доктор, изо всех сил улыбаться, вселяя бодрость
в свою команду. Посмотрите, как я буду улыбаться, я научился...
   Устименко поднял измученное лицо и передернул плечами. Прямо перед ним,
ярко освещенный светом бестеневой операционной лампы, которую позабыли
убрать из кают-компании, улыбался приклеенной, отдельной улыбкой
корректнейшего вида человек с пепельно-бронзовым, изрезанным морщинами
лицом и ненавидящим, бешеным взглядом очень черных, без блеска глаз.
   - Хорошо? - спросил Амираджиби.
   - Нет! - облизывая пересохшие губы, ответил Володя. - Очень уж понятно,
что вы думаете...
   - А это - мое дело, - засмеялся своим характерным, клекочущим смехом
капитан. - Это к вопросам дипломатии не относится.
   И, резко отвернувшись от Володи, он вновь едва слышно запел:

   О старом гусаре
   Замолвите слово...



   АМИНЬ

   После полудня с капитанского мостика Володя увидел, как на воду залива
села огромная летающая лодка "Каталина". Над портом Рейкьявик
барражировали десятки самолетов, и в грохоте их моторов невозможно было
понять, где и кто играет "захождение", потом на трапе скомандовали
"смирно", и Устименко, помимо своей воли, оказался в кают-компании, где
все стало похоже на театр - и цилиндры, и мундиры с позеленевшим золотом
на обшлагах, и охапка мохнатых и липко-душистых черных роз, и кепстэн, и
неправдоподобно длинные сигары, и лысины над шитыми воротниками, и
блестящие от дождя плащи, и верткие, угодливые офицеры связи с пистолетами
на боку, словно на фронте, и какая-то узколицая, белая, как мел, женщина -
во всем черном и в черных мехах - с непонимающими, отсутствующими глазами.
   "Это - мать! - сжимая зубы, понял Володя. - Это его мать".
   Тучный военный, на руку которого она опиралась, подозвал к себе офицера
связи, и тот, щелкнув каблуками, повернулся к Амираджиби. Они о чем-то
поговорили вполголоса, потом капитан показал глазами на Володю, и взгляды
их вдруг встретились.
   "Ничего, Владимир Афанасьевич, - прочитал Устименко. - Это очень
трудно, это почти невыносимо, но мы должны идти и идти и делать то, что
велит нам наша совесть! Вы же сами все понимаете, доктор!"
   Это было, действительно, невыносимо трудно, но он не мог не пойти. Он
пришел в отель на Киркустрайте - и маленький рыженький плутоватый бой в
красном с золотом мундирчике проводил его в апартаменты леди Невилл.
Озабоченный и очень достойного вида джентльмен - наверное, секретарь -
предупредил русского доктора, что леди не совсем здорова, это ведь
понятно, не так ли? Это нельзя не понимать в данное время...
   - Я понимаю! - сказал Володя.
   Пожилой лакей или камердинер, но тоже достойнейший по виду господин,
открыл еще одну дверь - здесь было так же полутемно, как в других
комнатах. И тут, сгорбившись, сжавшись, укрыв колени пледом, сидела та
высокая, с непонимающим, отсутствующим взглядом старуха, которую все
называли странным словом - "леди".
   "Это же мать, мать Лайонела, которой больше незачем тащить бремя жизни,
- с тоской и болью подумал Устименко. - Это мать их всех - мать мертвых
сыновей".
   А она молчала.
   Молчала и ждала - чего?
   И тучный военный с седым венчиком коротких кудрей вокруг плеши, стоящий
с сигарой поодаль, - дядя Торпентоу - тоже ждал.
   - Леди Невилл желала бы знать все, что возможно, о своем сыне, ныне
покойном. Сэр Лайонел Невилл, которого вы... - начал было Торпентоу.
   - Да, я понимаю! - кивнул Володя.
   И, глядя в глаза этой старой женщине, прямо, спокойно и напряженно,
так, чтобы она все поняла, Устименко заговорил. Сначала он рассказал про
сражение над караваном - во всех известных ему подробностях: про доблесть
и отвагу Лайонела, про то, как на его крошечный самолетик смотрели со всех
кораблей и транспортов, про то, как он сбил нацистского летчика, и,
наконец, про то, что лейтенанта - раненого - подняли на пароход "Александр
Пушкин". Не торопясь, стараясь как следует, возможно точнее перевести
мнение Амираджиби о Лью, он передал слова капитана о юном летчике с
сердцем начинающего льва. Здесь жирный Торпентоу крякнул и стал
раскуривать погасшую было сигару.
   - Да, да, - сказала леди Невилл, - я слушаю вас, доктор, я вас
слушаю...
   Но жирный Торпентоу не дал Устименке сразу продолжать. Он что-то
негромко сказал старухе и позвонил, и тогда очень скоро в этой полутемной
комнате оказалось еще несколько человек - молодые люди в хаки с литерой
"П" на своих мундирах. "П" - пресса!" - подумал Володя, и то состояние, в
котором он находился, когда шел сюда и когда начал рассказывать о
Лайонеле, вдруг сменилось ощущением холода и пустоты.
   - Это - печать! - сказал дядя Торпентоу. - Пресса! Я просил бы вас,
доктор, повторить то, что вы нам рассказывали о лорде Невилле.
   Устименко повторил. Но теперь он повторил машинально, думая при этом о
том, как бы вел себя Лайонел сейчас с этим самым дядей Торпентоу,
"служившим в Индии". И жесткий смех Лайонела еще звучал в его ушах, когда
он опять повернулся к матери Лью, стараясь забыть о молодых людях с
буквами "П", которые тщательно, скромно и бойко записывали то, что он
рассказал...
   - Да, доктор! - опять произнесла старуха.
   Она вся вытянулась вперед - эта высокая женщина, кажущаяся Володе
маленькой, и ее седая с пробором голова мерно тряслась совсем близко от
него. Не плача, она слушала жадно и страстно, взгляд ее из непонимающего и
отсутствующего стал радостно-сосредоточенным, и казалось, что только
Володиным рассказом живет она сейчас. И он рассказывал ей милые пустяки,
дорогой ее сердцу вздор - как на пароходе Лайонела называли по-русски
Леней и Леонидом, рассказывал про их игру в отгадывание музыки, про то,
как он старался всем раздать свои лакомства и как он подружился в
госпитале с русским летчиком, который даже назвал его "своим в доску"...
   - Мы вам очень благодарны за эти подробности, - вдруг властно и даже
несколько неприязненно перебил Володю дядя Торпентоу. - Но мы бы хотели
побольше услышать о последних днях пятого графа Невилла. Вы были близко от
него, и, по всей вероятности, вы слышали некоторые его мысли, существенные
именно сейчас...
   Устименко помолчал.
   И вновь ему привиделся Лайонел Невилл, и привиделась его блуждающая,
ненавидящая и непрощающая улыбка. Вновь увидел он лицо страдающей девочки,
старающейся быть мальчиком. И в который раз задал себе вопрос: только ли
физические это были страдания?
   Журналисты в хаки неподвижно застыли со своими блокнотами и вечными
ручками. Они ждали. Что бы им сказал сейчас Лайонел Невилл, если бы его не
убила их традиционная политика? Какие бы он нашел слова для их печати -
этот только что родившийся человек?
   Еще раз Устименко взглянул на мать.
   Она тоже ждала.
   И один из убийц Лайонела, подписавший телеграмму-приговор, - дядя
Торпентоу, у которого слишком много общего с нацистами для того, чтобы
желать им поражения, тоже ждал.
   Не торопясь, в высшей степени осторожно обращаясь с тонкостями
английского языка, военврач Устименко наконец заговорил. Он обязан был в
точности передать фразы Лайонела: у него была своя манера говорить -
нервная и жесткая, свои обороты речи, еще мальчишеские, угловатые, рваные,
и он следовал за мертвым Невиллом, восстанавливая его интонации,
вслушиваясь даже сейчас в них, представляя себе морские валы, белую пену и
размеренное движение арктического конвоя.
   Он рассказал о крови русских, которая меряется на гектолитры, про
брата, вдавленного гусеницами в песок пустыни. Он вспомнил другого брата -
разведчика, ненавидевшего Мюнхен и убитого в Гамбурге при помощи
мослистов. То, что он знал эти подробности, было доказательством их
правдивости. С холодным сердцем и ясным умом, сдерживая себя в своих
собственных оценках, он повторял только то, что доподлинно было известно
Лайонелу, разумеется не научившемуся врать. Так он дошел до наиболее
острой темы - до темы арктических конвоев, и здесь заговорил еще
медленнее, обращаясь только к дяде Торпентоу и совсем не глядя на мать.
Затопленная взрывчатка и пушки, самолеты и танки, покоящиеся на дне
ледяных океанов, - это горе тысяч матерей, овдовевших жен, осиротелых
детей. Так пусть же запишут журналисты точку зрения всех Торпентоу, взятых
вместе.
   Он не предавал Лайонела, он только выполнил свой долг по отношению к
его памяти. И когда огромный Торпентоу прервал Володю корректным по форме
замечанием, что покойный лейтенант Невилл всегда был склонен к
преувеличениям, а преувеличения мальчика, несомненно, еще
гиперболизированы коммунистическими взглядами "нашего милейшего доктора",
Володя совершенно был подготовлен к ответу.
   - Я и не рассчитывал, генерал, - сказал он негромко и спокойно, - что
вы мне поверите или даже пожелаете поверить. Но ведь, в сущности, это
совершенно не важно. Я только сказал то, чего не смог вам сказать сэр
Лайонел Невилл, которому, насколько я понимаю, вы бы тоже не поверили,
хоть вы отлично знаете, кто прав. Но дело не в этом. Для нас очень важно,
что такие люди, как покойный лейтенант Невилл, в тяжелейших испытаниях
оказываются нашими истинными друзьями - и в жизни, и в бою, и в смерти...
   И, поклонившись леди Невилл, он пошел к двери.


   - Но надо идти и идти! - говорил себе Устименко, шагая под дождем к
порту. - Тут уж ничего не поделаешь - надо идти и идти!
   Исландцы в дождевиках шарахались от русского военного моряка. Он
разговаривал сам с собой, этот моряк, и глаза его сухо и жестко блестели.
   Возле самого порта перед ним резко затормозил маленький синий
автомобильчик, и тотчас же на Володином пути, дыша ему в лицо крепкой
смесью ситары и алкоголя, оказался один из тех - с буквой "П" на мундире,
который только что записывал в свои блокноты его рассказ о Лайонеле
Невилле.
   - Еще два слова, док! - сказал он, вытаскивая из машины дождевик.
   - Мне некогда! - устало вздохнул Устименко.
   - Здесь неподалеку есть отличный бар!
   - Все это ни к чему, - сказал Володя. - И вы сами это отлично
понимаете. Вы все думаете и рассуждаете, как этот Торпентоу.
   Лошадиное, зубастое лицо журналиста было мокро от дождя.
   - Это вы хватили! - сказал он. - Это, пожалуй, слишком круто. В
нынешней войне мы делаем одно и то же дело.
   - В нашем военном уставе есть положение, которое вам следует запомнить,
- сказал Устименко. - Иначе вы ничего не поймете. Я постараюсь перевести
его вам на память...
   И, помедлив, он произнес:
   - "Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не
достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не
использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы".
   Журналист молчал.
   - Вам понятно?
   - Это слишком политика!
   - Это относится ко всему, - с силой и злобой произнес Устименко. - И
если вам угодно, к истории смерти Лайонела Невилла - тоже. Разберитесь во
всем этом и подумайте на досуге, если вам это позволит Торпентоу.
   И, обойдя журналиста, словно он был столбом, Устименко вошел в порт. А
когда он вернулся на пароход, его так трясло, что тетя Поля поднесла ему в
буфетной стопку водки, чтобы он успокоился.
   - А нас между тем и не собираются грузить, - сказал Володе
Петроковский, заглянув в буфетную. - Знаете, что они считают? Они считают,
что нам надо отдохнуть после рейса. Никто так не обеспокоен состоянием
нашей нервной системы, как союзнички. Сумасшедшей доброты люди...
   - Чтоб им повылазило! - сказала тетя Поля. - Уже "белой головки" совсем
почти ничего не осталось, с утра делают нам визиты, и не то чтобы сэндвичи
с икрой, а из банки хватают ложками.
   - А вы не давайте! - посоветовал Петроковский. - Вы сами тут сэндвичи
делайте - муцупусенькие...
   - С нашим капитаном не дашь!
   К следующему вечеру цинковый гроб погрузили на "Каталину", чтобы
переправить тело в тот самый склеп, о котором рассказывал Невилл. В
кают-компании "Пушкина" английские офицеры из конвоя пили водку и
закусывали икрой. Старший офицер сказал речь о беспримерном мужестве
Красной, Советской союзнической армии и флота. Капитан Амираджиби сидел с
полузакрытыми глазами, пепельно-бронзовое лицо его казалось мертвым,
только одно веко дергалось.
   - Смерть немецким оккупантам! - сказал он по-английски и поднял рюмку.
Именно в эту секунду Петроковский ввел в кают-компанию леди Невилл.
Глазами она сразу нашла Володю. Она была одна, эта старуха, и с ее
прорезиненного плаща стекал дождь. Ее мокрое лицо было еще белее
вчерашнего.
   - Я не знаю, - сказала она, растерянно оглядывая вставших перед ней
офицеров. - Я не знаю... Я шла сюда...
   Она даже попыталась улыбнуться, и в этой улыбке вдруг мелькнул Лью - то
же гордое и страдальческое выражение.
   - Немного виски, леди, и вы согреетесь, - сказал Амираджиби. - Вы
просто устали и продрогли...
   Володя подошел ближе к ней, и она быстро взглянула на него.
   - Да, - произнесла она своим ломким, растерянным голосом. - Я вчера не
поблагодарила доктора. Я не поняла вчера. Но потом, ночью, я поняла. Это
был Лью, конечно, это был мой мальчик - Лью. Он... никогда не лгал!
   И, словно что-то потеряв, она стала шарить по карманам своего плаща.
   - Лекарство? - спросил Володя.
   - Нет! - болезненно поморщившись, ответила она. - Нет, не лекарство.
   И, развернув листок мокрой бумаги, достала фотографию и протянула ее
Володе. Фотография тоже была мокрая и очень блестела, и, наверное оттого,
что на лицо юного Лайонела упала капля влаги, оно казалось совсем живым и
винт самолета за его плечами тоже казался настоящим. Они как бы были в
дожде - мальчик и самолет - и оба ждали, когда очистится небо.
   - Вот! - сказала леди Невилл и крепко согнула пальцы Володи на
фотографии сына, как бы давая ему этим понять, что карточка - его. - А
теперь еще молитву, и я уйду! Больше я ничего не могу!
   Без кровинки в лице, она помолчала немного, как бы вспоминая, еще
взглянула на Володю, на Амираджиби, на других - и здесь, у стола, над
икрой и водкой, над пепельницами и папиросами, над бутылками соков и
сифонами содовой, сухо, четко и бесстрастно прочитала старую молитву
моряков.
   - О боже! - слышал Володя. - Ты разверзаешь небеса и укрощаешь моря, ты
направляешь течение вод в водоемах от малого до великого, ты повелитель до
скончания веков, прими, о боже, под защиту свою людей, которые служат тебе
во флоте твоем. Сохрани их от страха в море, повели им вовеки не
испугаться врага, дабы могли они навсегда законно плавать в морях, и тем
самым чтобы слуги твои, о господи, на островах твоих могли в мире и
спокойствии служить тебе и радоваться чудесам земли, наслаждаться плодами
своего труда и с благодарностью прославлять имя твое, равно как и святое
имя Иисуса Христа. Аминь!
   - Аминь! - подтвердили офицеры королевского флота.
   - Аминь! - отдельно, тонким голосом сказал старший офицер.
   Капитан Амираджиби и Володя проводили старуху до трапа. Над портом
Рейкьявик шумел дождь. Внизу на причале постукивал мотором черный
"кадиллак".
   - Они меня уже отыскали, - сказала со своей странной полуулыбкой леди
Невилл. - Но я ведь совсем не сумасшедшая!
   А в десять часов "Каталина", взвыв мощными моторами, оторвалась от
воды, сделала прощальный круг над портом и легла курсом на Лондон.


   Вот как это все произошло - рождение и смерть человека.
   Потом с каждым днем увеличивалось расстояние, отделяющее Володю от тех
горьких дней, но странно: многое совершенно исчезло из памяти, а девочка,
страдающая девочка, которой так хотелось походить на храброго мальчишку,
так и не могла раствориться во времени.
   И рассказать и объяснить все это никому, кроме Вари, он не мог, а Вари
не было, не было, не было!



   ЕСТЬ БЛИЗ КИЕВА БОЛЬНИЦА...

   У командующего сидели английские адмиралы и высшее начальство того
конвоя, с которым возвратился "Пушкин". Тяжелая дверь часто открывалась, и
тогда в приемной слышны были возбужденные голоса союзников и
неприязненные, короткие, резкие реплики командующего. Адъютант в очень
коротком кителе со старательным и прилежным выражением лица почтительно
захлопывал дверь, и вновь в приемной делалось тихо и торжественно, только
слышно было, как посвистывает ветер в сопках, там, за большим окном, да
перелистывает бумаги в папке заваленный делами сытенький адъютант.
   Часы пробили два, когда союзники ушли. Володя заметил, что адмирал,
который был пониже ростом, миновал приемную багровый, не поднимая глаз. А
идущий следом за ним сутуловатый голубоглазый старичок - капитан первого
ранга - сказал громко, видимо не сообразив, что его могут понять русские,
очень четко, с бешенством в голосе:
   - Будь проклят тот день, когда я стал военным моряком!
   Другие англичане на него обернулись, но он только отмахнулся от их
кудахтающих возгласов и исчез в коридоре. На столе у адъютанта зажглась
лампочка, и Устименко вошел в кабинет, где сизо-серыми волнами плавал дым
трубочного и сигарного табака и где официантка Зоя из салона собирала на
поднос чайные стаканы и не доеденные гостями бутерброды. Командующий
сердито открывал окно. Остановившись у двери, Володя успел заметить его
еще сдвинутые гневно брови и руку, которая срывалась с оконной задвижки.
   - Здравствуйте, майор, - сказал адмирал, распахнув наконец окно и
садясь на подоконник. - Идите сюда, а то задохнешься у меня после
дружественной беседы. Садитесь. Отдохнули?
   Он говорил быстро, видимо еще не остыв от "дружественной беседы", лицо
его горело, и глаза поблескивали недобрым светом. Устименко доложил все,
что положено по форме, адмирал кивнул, еще раз пригласил сесть. Некоторое
время он смотрел вдаль, на залив, потом складка меж его бровей
разгладилась, глаза заблистали так свойственным ему выражением сердитого
юмора, и он вдруг спросил:
   - Вы, доктор, "Заколдованное место" Николая Васильевича Гоголя давно
читали?
   - Давно, товарищ командующий.
   - Там есть такой неудачный дед, клады все ищет, - глядя в глаза Володе
и улыбаясь, продолжал командующий. - Этому самому деду, дедусе, надо было,
знаете ли, попасть на такое место, чтобы клад найти, откуда одновременно
видны и "голубятня у поповой левады" и "гумно волостного писаря". Но никак
это дедусе не удавалось, не ладилось дело, потому что либо "голубятня
торчит, но гумна не видно", либо "гумно видно, а голубятни нет". Вот
совершенно так же и эти...
   Он кивнул головой в ту сторону, куда ушли союзники...
   - Совершенно так же! Для проводки конвоев им нужно такой путь открыть,
чтобы и голубятню и гумно видеть одновременно. Так ведь война - и не
получается. Я им эту притчу привел нынче - не оценили, еще больше
надулись, черт бы все это побрал...
   Смешливые огоньки в его глазах погасли, он закурил и, глядя вдаль, на
сине-зеленые, яркие под лучами солнца и спокойные воды залива, произнес:
   - Простите, это так, между прочим. Я пригласил вас, чтобы поблагодарить
за докладные записки. Чрезвычайно полезное дело вы сделали, товарищ майор.
И политически правильно оценили обстановку. Удивительная эта штука -
политика. Ведь вот вы врач, написали мне об ожогах и переохлаждениях в
конвоях, а поди ж ты! Какая картина развернута, дух захватывает! Думаю,
наш "друг" Черчилль и другие "дружки" из их адмиралтейства дорого бы дали
за то, чтобы ваш доклад вовсе не существовал. Цифры! Против них не
попрешь! Так что на этом, как говорится, спасибо, но еще у меня к вам
будет одна просьба. Последняя. Потом возвращайтесь к вашей хирургии, тем
более что Харламов настоятельно вас требует, утверждая, что вы его
смена...
   Устименко покраснел по-мальчишески, как умел это делать и сейчас,
командующий заметил румянец на его щеках и усмехнулся:
   - Ничего, майор, не смущайтесь! Похвалу Харламова заслужить лестно, а
когда эту похвалу еще Левин подтверждает своими каркающими воплями, а с
ними соглашается наш скептик Мордвинов, это, знаете, не шуточки. Ну, а
теперь просьба...
   - Слушаю вас, товарищ командующий.
   - Немедленно, прямо отсюда вы отправитесь на аэродром "Рыбный". Бывали
там?
   - Бывал.
   - Отыщите там полковника Копьюка. Запомнили? Копьюк. Он вас ждет. С ним
пойдете на транспортном самолете в район Белой Земли. Это дело короткое,
но там, возможно, имеются обмороженные. Нужно их оттуда эвакуировать. И
опять-таки посмотреть обстановку. В том же плане, который вам известен.
Копьюк Павел Иванович подробности вам разъяснит. С Мордвиновым
посовещаетесь по вопросам специально медицинским. Вот так.
   Он встал и протянул Володе руку.
   - Желаю удачи.
   - Есть! - сказал Устименко.
   - С Амираджиби подружились? - провожая Володю до двери, спросил
адмирал. - Каков человек?
   - Замечательный человек, - ответил Устименко полным и счастливым
голосом. Он даже остановился на мгновение. - Удивительный человек,
великолепный...
   И адмирал тоже приостановился, вглядываясь в Володю.
   - И это хорошо, - сказал он чуть жестковато. - Хорошо, доктор, что вы
умеете радоваться, встречая настоящих людей. А есть, знаете ли, человеки,
которые не научились этому радоваться. Увидят же подлость и пакость -
прямо визжат от восторга. Никак я этого не пойму...
   Мордвинов ничего нового Устименке не сообщил. Ему было только известно,
что в районе Зубовской бухты на Белой Земле у кромки льдов терпит бедствие
американский транспорт "Джесси Джонсон", а какое бедствие, никто толком не
знал.
   - Так позвольте, - воскликнул Устименко, - эта самая "Джесси" была в
нашем конвое, я хорошо помню, мы вместе грузились, на одном причале...
   Мордвинов только пожал плечами.
   И крупнотелый, чрезвычайно спокойный знаменитый летчик Копьюк тоже
толком ничего сказать Володе не смог. Ни сестер, ни фельдшера он с собой
взять не разрешил, боясь перегрузки машины в обратном рейсе.
   До вечера вылет не разрешали. Устименко грыз сухари, запивая их жидким
чаем, и слушал, как Копьюк бранился с синоптиками насчет какого-то теплого
фронта и обледенения, потом ему на подмогу пришел штурман - высокий и
сердитый молодой человек, потом бортмеханик, которого здесь почтительно
называли дедом. Здесь же вдруг выяснилось, что второй пилот заболел и
заменить его некем.
   - Он поганок наелся, - посмеиваясь, сказал Копьюк, - ей-ей, точно. Я
видел. Вышел утром из землянки, он мне: "Паша, гляди, грибочки!" Я ему:
"Ой, Леня, брось!" Не выдержал - пожарил! И главное дело, интересуется:
"Павел, а если отравление грибами, то - смерть обязательно, или имеются
случаи выздоровления..."
   Было слышно, как летчики и синоптики смеялись, потом вдруг приземистый,
словно отлитый из чугуна дед крикнул Володе: "Побежали к машине", - и там
Копьюк вежливо пригласил Устименку сесть в кресло второго пилота.
   - Летали? - спросил он.
   - Летал, - ответил Устименко.
   Ему смертельно хотелось спать, четыре дня он писал свой доклад и нынче,
передав рукопись командующему, хотел уехать к себе, как вдруг его сразу же
вызвали и отправили на какую-то Белую Землю. А знаменитый полковник Копьюк
был между тем в болтливом настроении и подробно рассказывал Володе, как
взлетает:
   - Чувствуете? Прибавляю газ. При выводе самолета на старт машиной
управляют с помощью тормоза на правое и левое колесо и, конечно, моторами,
меняя то справа, то слева число оборотов. Вот мы и на старте...
   Устименко вздохнул.
   - Тут мы моторы опробуем, придерживая наш летательный аппарат
тормозами. Моторы, как слышите, работают ровно, не чихают, мы машину
отпускаем, понятно? Вот-вот-вот. Теперь наш аппаратик рвется в воздух.
Поднимем самолету хвост, проверим по линии горизонта, по приборчикам - и
отрыв. Это у нас по чутью - отрыв...
   "Я пропал, - подумал Володя. - Не даст поспать ни секунды!"
   А знаменитый летчик говорил не переставая.
   - Вот что, - сказал Устименко примерно через час. - Вы извините,
товарищ полковник, но я хочу спать. Я не могу...
   Тогда на Копьюка напал смех.
   И когда он рассказал своим коллегам о том, что военврач хочет спать, на
них тоже напал неудержимый хохот. А дед даже утирал слезы от смеха и
ойкал, весь трясясь. Немного позже Володя выяснил, что экипаж Копьюка
никак не может отоспаться за последние дни, и именно для того, чтобы не
заснуть, полковник посадил рядом с собой майора медицинской службы, но
майор, по словам Павла Ивановича, "не оправдал доверия", а теперь сам
сознался.
   - Ладно, - отсмеявшись, сказал грузный Копьюк. - Давайте о вашей
медицине говорить, авось не заснете.
   Володя печально вздохнул: как он знал эти разговоры о медицине! "У меня
есть теща, лечили ее, лечили доктора, не вылечили, а пошла к гомеопату - и
сразу поправилась! Одного резали, разрезали и оставили в ране ножницы, а
потом зашили! У тети Серафимы "признали" рак, а разрезали - и никакого
рака нет, отчего такое? У знакомого летчика не раскрылся парашют, он упал,
и хоть бы что - как понять?"
   Но ничего такого Копьюк не сказал.
   Он неожиданно жестко спросил:
   - Почему так плохо в больницах, а, доктор?
   - Это - как?
   - И в больницах, и в госпиталях, - громко говорил полковник, держа руки
на штурвале. - Вот я вам про себя скажу. Прооперировали меня после ранения
в сорок втором, это еще на Черном море было. Голову оперировали. Ударило
меня в воздухе - был прискорбный случай. И слышу заявление хирурга -
хороший был хирург, солидный, профессор, конечно. Так вот он заявляет:
"Теперь нашему раненому другу назначается единственное лекарство: покой!"
   Почти злобное выражение скользнуло по большому, сильному, открытому
лицу летчика.
   - Ну и дали мне покой! И это в тыловом госпитале, в настоящем, в
хорошем. Представляете? Вот, например, ночь. Только задремлешь - а это
трудно нашему брату давалось, задремать, - и подскакиваешь - няньку
кому-то нужно. А нянька не идет. Все слабые, вставать не велено, не
положено. Да и не встать, если и захочешь. Значит, барабанят кружками,
тарелками. Естественно, все просыпаются. И нет покоя, невозможно его
добыть. Опять заснешь - уже ходят, термометры суют, полы подтирают. И
табуретки двигают с грохотом. Потом, конечно, уколы. Помирать я стал,
доктор. И помер бы, не забери меня сестренка к себе домой. Она в этом же
Новосибирске живет, забрала под десять расписок. И я, представляете, через
две недели поправился. Только от покоя...
   Устименко молчал, раздраженно поглядывая на Копьюка. Молчал, вздыхал и
думал то, что в таких случаях думают очень многие доктора: оно конечно,
охранительный режим, это все прекрасно! Ну, а если у больного прободная
язва? Или заворот кишок? Какой тишиной и порядком в палате вы принудите,
товарищ полковник, омертвевшую кишечную петлю восстановить свои функции?
Или вам кажется, что дома у вашей сестры больной с сердечной
недостаточностью поправится только от одного покоя?
   - И знаете что, доктор? Рассказали мне, что на Украине, недалеко от
Киева, есть маленькая больница...
   Зевнув в кулак, Володя отвернулся. Золотое облако плыло навстречу
тяжелой машине. Там, далеко внизу, океан мерно катил свои холодные,
необозримо длинные, темные валы...
   - Да, я слушаю, больница...
   Но полковник ничего больше не сказал. Он был не из тех людей, которые
умеют рассказывать в пустоту. Не раз уже он "лез" с этой деревенской
больницей. Не раз рассказывал и медицинским генералам, и просто врачам - и
штатским, и военным. И никто еще его не выслушал до конца. Про мину,
которую Устименко извлек из плеча матроса, Копьюк читал во флотской газете
и, познакомившись с Володей, решил, что "этот" поймет, дослушает, учтет.
Но даже и этот не дослушал...
   Он просто позабыл о маленькой больнице невдалеке от Киева.
   Позабыл, не дослушав.
   И мог ли полковник Копьюк знать, что этот разговор Володя Устименко еще
вспомнит, и как вспомнит! Вспомнит много позже, в беде, которая настигнет
его внезапно, в несчастье, которое, нелепо и дико обрушившись на него,
исковеркает его такое ясное и такое точно определившееся нынче будущее...
   Конечно, ничего такого полковнику не могло прийти в голову.
   Метнув на дремлющего военврача яростный взгляд, полковник Копьюк
засвистел. Свистел он негромко, стараясь успокоить себя, и думал невесело
о том, как трудно новому и настоящему пробить себе дорогу сквозь рутину,
безразличие и пустопорожние, звонкие фразы присяжных ораторов.
   "Здравоохранение, - думал он, - добрые доктора, добрые сестры, добрые
санитарки. А небось как какое начальство нуждается в госпитале, так его в
отдельную палату, и там не пошумишь! Там покой необходим. Там табуретку не
пихнешь через всю комнату. Там не побудят ради того, чтобы сунуть
градусник. Про сон начальства - соображают. А если под Киевом такую
больницу сделали для мужиков, для колхозников, это никому не интересно. От
таких разговоров они зевают и засыпают! Ну погоди, товарищи доктора, я
тоже как-никак депутат Верховного Совета СССР и найду возможность тактично
выступить в прениях по поводу вашей закоснелой рутины! Вот только
отвоюемся, придавим фюреру хвост окончательно, тогда вернемся к вопросам
мирного строительства".
   Размышляя таким образом, полковник Копьюк повел свою тяжелую машину на
посадку. Здесь, на Белой Земле, это было хитрое дело, тем более что сесть
следовало возможно ближе к "Джесси Джонсон", которую полковник увидел со
второго круга, но на которой никто не подавал признаков жизни. Это было
очень странно - не умерли же они там за миновавшие пять суток? Не могли же
здесь их убить?
   В вое моторов Володя проснулся и тоже стал глядеть, но он и вовсе
ничего не понял. Ему и транспорт не довелось увидеть до того часа, когда
он ступил на его заиндевелую, тихую, безмолвную, как все тут, палубу.
   Вместе с летчиками он постоял на спардеке, вслушиваясь в мертвую
тишину.
   - У них замки с пушек сняты, - сказал вдруг дед. - Слышите, товарищ
полковник?
   - Кто же снял? Фашисты тут, что ли?
   Длинный штурман вылез из палубной надстройки, поскрипел дверью, позвал
бортрадиста:
   - Коля-яша!
   - Чего ты, Андрей? - словно в лесу, где-нибудь в Подмосковье,
откликнулся радист.
   - Груз в порядке.
   - Жуткое дело, - подрагивая спиной, произнес дед. - Какая-то трагедия
тут имела место. Жуткая трагедия, вот посмотрите...
   Но никакая жуткая трагедия места тут не имела. Все обернулось
удивительно просто: команда, по приказанию капитана, просто-напросто
покинула судно и поселилась в палатках на берегу. И жирный капитан с
трясущимися малиновыми щеками, завернутый поверх меховой шубы в одеяла,
долго и яростно кричал полковнику Копьюку, на лице которого было
детски-растерянное выражение:
   - Да, меня обнаружил немецкий авиаразведчик! И я дал ему понять, что
сдаюсь. Я коммерческий моряк, а не военный. Мне платят страховые и
полярные за эти дьявольские рейсы. Но мне не платят за смерть. Мы
переселились на берег и не несем никакой ответственности за ваш груз. Я не
затевал эту войну. Мне нечего делить с немцами. Я - изоляционист и
пацифист. И не желаю я следовать к горлу вашего моря, там немецкие
субмарины, которые меня потопят. Я разоружен! Вывозите меня отсюда на
самолете; в конце концов, я могу себе позволить эту роскошь, ваш груз у
вас, остальное - подробности...
   Устименко не спеша переводил. Все это казалось нереальным - и заросшие
бородами пьяноватые моряки, и запах дорогого табака, и трубки, и неумело
поставленные палатки, и то, что судно сдалось в плен противнику, который
тут не существовал, и незаходящее, негреющее солнце, и одеяла, живописно
накинутые на плечи этих дезертиров, и кривые их усмешки, и дрожащая на
руках у боцмана, в зеленом костюмчике и шляпке с пером, маленькая,
кашляющая обезьяна.
   - Я могу разговаривать только с представителем Советского
правительства, - вдруг объявил капитан. - А с вами не желаю!
   Копьюк, тяжело переваливаясь в своих унтах, подошел к капитану,
расстегнул меховую куртку и показал значок депутата Верховного Совета на
темно-синем форменном кителе.
   - Они побудут тут, - доверительно сообщил капитан, - а я отправлюсь с
вами. Идет?
   - Нет, не пойдет! - ответил полковник. - Мы возьмем только больных,
если они имеются, и раненых, конечно.
   Но ни раненых, ни больных среди команды "Джесси Джонсон" Володя не
обнаружил.
   Тогда капитан предложил деньги.
   От денег полковник Копьюк отказался.
   После этого капитан предложил взять "что угодно и в каком угодно
количестве" с транспорта "в свое личное пользование".
   - Пошли к машине! - сказал Копьюк.
   У самолета капитан стал хватать Копьюка за полы куртки. Копьюк резко
повернулся, его большое лицо дрожало от бешенства. И, поднимаясь по трапу
в машину, Володя перевел:
   - Как вам не стыдно!
   А в воздухе полковник, словно извиняясь перед Устименкой, сказал ему:
   - Не сказал настоящие слова ему - иностранец, понимаете. А надо бы! -
Потом неожиданно спросил: - Так досказать про больничку-то? Или так вам уж
это неинтересно? Человек вы будто ничего, с ними разговаривали достойно
вполне, неужели своей специальностью меньше интересуетесь, чем я - вашей?
   Так, в воздухе, в далеком Заполярье, майор медицинской службы Владимир
Афанасьевич Устименко первый раз в жизни услышал о том, что много позже
заняло немалое место в деле, которому он служил...



   Я УСТАЛА БЕЗ ТЕБЯ!

   - Ох, как от вас заграницей пахнет! - сказала ему Вересова, радостно
блестя глазами и вглядываясь в его до костей осунувшееся лицо. - Правда,
Владимир Афанасьевич, какой-то совсем особый запах...
   Он все еще стоял на пороге своей землянки: что-то тут изменилось, а что
- он не понимал.
   - Вы не рассердитесь? Я тут жила. Сейчас все уберу.
   - Чего ж сердиться, - равнодушно ответил он.
   И увидел на столе записку - Варварины вкривь и вкось, вечно торопливые
загогулины.
   - Да, это от вашей Степановой, - проследив его взгляд, сказала Вера
Николаевна. - Все ждала, бедняга, что вы вернетесь, в последние минуты
писала, перед самой отправкой, Козырев даже сердился, что задерживает...
   Она что-то говорила еще, но он уже не слышал - читал.

   "Я так ждала тебя, - читал он, и сердце его тяжело билось, - я так
мучительно ждала тебя, Володька! Я все-таки думала, что ты появишься в
настоящий, третий раз. А ты не появился, ты, конечно, нарочно ушел, опять
спрыгнул с трамвая, не простив мне невольную мою вину. Ах, Володька,
Володька, как устала я без тебя, и как ты устал без меня, и как надо тебе
быть проще и добрее к людям, и как надо тебе научиться понимать не только
себя, но и других, и как пора тебе наконец понять, где жизнь человеческая,
а где жития святых... Да и существуют ли эти жития святых?
   Хоть я уже и не девочка, но, когда оказалась на фронте, дорого мне
обошлось это представление о жизни людей как о житии святых. Люди есть
люди, они разные, и у разных есть еще разные стороны в каждом, а ты до сих
пор этого не желаешь понимать и признаешь только святых с твоей точки
зрения, исключая всех, кто не подходит под твою жестокую и не всегда
справедливую мерку.
   Вот теперь ты и со мной порвал, потому что опять я не святая. А ведь я
люблю тебя, мой вечный, отвратительный мучитель, я одна у тебя такая,
которая тебе нужна всегда, я бы все в тебе понимала и помогала бы тебе не
ломать стулья, я бы укрощала тебя и оглаживала, даже тогда, когда ты
норовишь укусить, я бы слушала твои бредни, я бы... да что теперь об этом
толковать. И все-таки спасибо тебе за все. Спасибо не за меня, а за то,
что ты есть, за то, что главное-то, что я в тебе всегда буду любить, ты не
растерял за эти годы, а, пожалуй, еще и укрепился в этом.
   Что я подразумеваю - не скажу никогда, но оно в каждом живом человеке,
несомненно, главное.
   Так вот - спасибо тебе за то, что ты есть! Мне очень нужно было именно
сейчас, в эти невеселые мои дни, узнать, что на свете существуют такие,
как ты. Прощай, самый дорогой мой человек!
   _Варюха_".

   - А мое письмо она не получила? - спросил Устименко у Вересовой,
которая, свернув в трубку свою постель, уже приоткрыла дверь.
   Вопрос не имел никакого смысла: он понимал, что никакого письма она не
получала.
   - Сейчас, - сказала Вера. - Вернусь и все расскажу.
   Он налил себе простывшего чаю из чайника и жадно выпил, потом перечитал
про жития святых. В общем, все это было несправедливо - или не совсем
справедливо. Еще там, во время чумы, он неожиданно для себя удивился,
глядя на Солдатенкову. А старухи? А Цветков? Но и это не имело никакого
значения перед тем фактом, что теперь он совсем потерял Варвару. И некого
в этом винить, кроме самого себя!
   - Вот ваше письмо, - входя и бросая письмо на стол, сказала Вера. - Оно
пришло после эвакуации Степановой.
   - Вы уверены, что после?
   - Я же не доставляю почту, - вызывающе произнесла Вересова. - Увидела
ваш почерк - вот и все. Разумеется, я могла переслать ваше послание
подполковнику Козыреву - он-то знает, где Степанова, сам ее отсюда увозил,
но вряд ли бы вы меня за это похвалили...
   Устименко молчал.
   Вересова вытащила из-под топчана свой потертый чемодан, раскрыла его и,
легко опустившись на колени, занялась укладыванием своих вещей - чего-то
розового, прозрачного, странно не солдатского в этой военной жизни. И
запах духов донесся вдруг до Володи.
   - Вы не раздражайтесь! - попросила она. - Здесь же все равно было
пусто. А мне так надоела Норина гитара, шушуканье сестричек, весь этот наш
милый коллектив. Так хорошо было читать тут и предаваться радостям
индивидуализма. Надо же человеку побыть и одному.
   - Да ведь я ничего, - вяло ответил он.
   В дверь постучали, Митяшин принес чайник с кипятком, хлеб в полотенце и
дополнительный офицерский паек - печенье, масло, консервы - целое
богатство. И еще водку - две бутылки, подарок от шефов, прибывший в
Володино отсутствие. Вольнонаемная Елена уже прыгала как коза, капитан
Шапиро, со своей милой, чуть рассеянной улыбкой, принес подписывать
бумаги, Нора, запыхавшись, доложила, что "в пантопоне нахально отказывают
второй раз", зуммер полевого телефона запищал на полочке, знакомый,
привычный "беспорядочный порядок" войны, быт ее будних дней вновь всосал в
себя военврача Устименку, и вернулся он в свою каменную землянку только к
ночи - голодный, усталый, но успокоившийся - и ничуть не удивился, увидев
накрытый стол и Веру Николаевну - тонкую, высокую, удивительно красивую,
горячо и ласково оглядывающую его.
   - Это по какому случаю? - спросил он, привычно вешая халат у двери.
   - Бал? По случаю вашего благополучного возвращения.
   - А вы, по-моему, уже выпили?
   - Обязательно. Если вам все равно, что вы вернулись, то мне это совсем
не все равно, а если вы вернулись к тому же в мой день рождения, то,
согласитесь, это очень любезно с вашей стороны...
   - А разве сегодня ваш день рождения?
   - Через двадцать минут начнется мое рождение!
   - Так позовем побольше народу!
   - Нет, - пристально и горячо глядя в Володины глаза, сказала Вересова.
- Ни в коем случае. Это ведь мой день рождения, а не ваш! Правда?
   Он сел и потянулся за сигаретами.
   - Только не опасайтесь ничего, - попросила она. - Все равно про нас
говорят и будут говорить. И все равно Шурочка будет плакать, а Нора носить
в лифчике вашу фотографию. Тут уж ничему не поможешь...
   Глаза ее искрились, губы вздрагивали от сдерживаемого смеха.
   - Знаете, кто вы, Устименко?
   - Ну, кто?
   - Тихоня-сердцеед, вот вы кто! Бабы про вас говорят не иначе, как
всплескивая руками и закатывая глаза. И еще эта ваша независимость,
помните, как сказала умница Ашхен: "Элегантное хамство по отношению к
сильным мира сего". Женщины ведь от этого сходят с ума. Видеть человека,
который совершенно не робеет перед лампасами и сохраняет спокойствие...
   - Ладно, - сказал Устименко, - больно уж вы меня превозносите. И не в
сохранении спокойствия вовсе дело. Я, Вера Николаевна, не раз говорил, что
военный наш устав - мудрейшая книга. Он дает полную возможность
чувствовать себя полноправным гражданином при самой аккуратнейшей системе
соблюдения субординации.
   Он налил ей и себе водки и положил на тарелку кусок трески в масле.
   - И все равно вы какой-то замученный! - вдруг тихо сказала Вересова. -
Неухоженный сиротка! Есть такие - волчата. Нужно вас в порядок привести -
отстирать, отпарить. Только не топорщитесь с самого начала, никто на вашу
внутреннюю независимость не покушается.
   И, помолчав, осведомилась:
   - Тяжело в этих конвоях?
   - Нет, ничего.
   Они чокнулись через стол, напряженно глядя в глаза друг другу. Вера
выпила свою водку, покрутила маленькой головой и высоко уложенными косами,
засмеялась и налила сразу еще.
   - Захмелею нынче. Только не осуждайте, строгий Володечка!
   "А что, если она и вправду меня любит? - спокойно подумал он. - Тогда
как?"
   - Ничего вы мне не желаете рассказывать, - сказала Вересова печально. -
Я знаю, что для Степановой бережете. Она, конечно, прелесть - ваша Варя: и
безыскусственна, и душа открытая, и юность у вас была поэтическая, и все
такое, но детские романы обычно ничем не кончаются. Если не очень уж
ранними браками, которые обречены на развал. Но это все вздор, это я не о
том. Я о другом...
   Откинув голову, смеясь темными, глубокими, мерцающими глазами, с
недоброй улыбкой на губах Вересова предупредила:
   - Я вас ей не отдам! Не потому, что вы ей не нужны, это все пустяки -
разные эти Козыревы, хоть я, разумеется, могла бы и с большой выгодой для
себя вам этого Козырева расписать, но я это сознательно не делаю, потому
что вы умный и мои соображения понимаете. Я вам точно говорю, что Козырев
- это вздор, это ее несчастье. И тем не менее я вас никому не отдам. И
потому не отдам, что вы мне неизмеримо нужнее и главнее, чем им всем.
Знаете, почему?
   - Почему? - немножко испуганно спросил он.
   - Потому что я знаю, слежу за вами и от этого знаю - кем вы можете
стать! И вы на моих глазах им делаетесь! И даже при моей помощи, потому
что, хоть вы этого и нисколько не замечаете, но я всегда говорю вам - и к
случаю и без случая, - что вы явление! Понимаете? А человек должен
поверить в то, что он явление, тогда и другие в это поверят, я что-то в
этом роде читала. И я вас заставлю быть явлением, как бы вы ни
кочевряжились, я вас заставлю взойти на самый верх, на грандиозную высоту,
где голова кружится, и там я вам скажу, на этой высоте, на этом ветру, я
там вам именно и скажу, что я - ваша часть, я часть вашего того будущего,
я, я часть вашего гения, вашей славы, вашего - ну как бы это сказать, как
выразить, - когда вы, например, будете открывать конгресс хирургов
где-нибудь в послевоенном Париже, или Лондоне, или Лиссабоне...
   - Ого! - смеясь, сказал он и сразу же поморщился, вспомнив Торпентоу и
Уорда и смерть родившегося человека. - Действительно, на большую высоту вы
меня собрались взгромоздить...
   - А вы не шутите! - резко оборвала она его. - Я бездарный врач, думаете
- не понимаю? Я - никакой врач, но я умна, я - женщина, и я - настоящая
жена такому человеку, как вы. Вы пропадете без меня, - вдруг безжалостно
произнесла она. - Вас сомнут, вас прикончат, рожек и ножек от вас не
оставят. Вы тупым, бездарным профессорам и ничтожествам-карьеристам, во
имя человеческих идей и еще потому, что вы решительно, по-дурацки не
честолюбивы, - вы им, всяким приспособленцам-идиотам, будете книги писать
за благодарность в предисловии или даже в сноске. Вот что с вами будет без
меня. Я-то вас уже знаю, я-то нагляделась. А со мной вы в себя поверите, я
вам все наши ночи шептать стану - какой вы, и утром, хоть ну часа два-три,
вы это должны будете помнить, понятно вам?
   - Понятно, - улыбаясь, сказал он, - но только ведь для этого еще нам
пожениться нужно, не правда ли?
   - А вы и женитесь на мне, - с силой сказала она. - Я не гордая, я
подожду. В любви, знаете ли, Володечка, только дуры и курицы гордые - и
мещанки. Ах, скажите, она скорее умрет, чем пожертвует своей гордостью.
Значит, не любит, если горда. Значит, настоящего чувства ни на грош нет,
вот что это значит... Была и я когда-то гордой...
   Она выпила еще водки, усмехнулась - густой, теплый румянец залил ее
щеки:
   - С полковниками и подполковниками! С летчиком одним - ах, как робел
он, и нагличал, и плакал. И с генералом даже. С профессором нашим в
институте - девчонкой еще совсем. Золотая голова - подлинный ученый...
   Блестящие глаза ее смотрели словно бы сквозь Устименку, в какую-то ей
одной видимую даль. Потом она встряхнула головой так сильно, что одна ее
коса - темно-каштановая, глянцевого отлива - скользнула по погону за
спину, - потянулась и сказала:
   - Знаете, что в вас главное? Внутренняя нравственная независимость. У
них, у всех у моих, никогда этого не было. Было, но до какого-то
потолочка, или даже до потолка. Бог знает что я вам болтаю, и выглядит это
лестью, но я так думаю, и мне надо, чтобы вы все знали. Выпейте,
пожалуйста, за мое здоровье хоть раз - ведь все-таки я нынче родилась.
   Володя потянулся через стол за ее стопкой, Вересова вдруг быстро
наклонилась, двумя горячими ладонями стиснула его запястье и приникла
губами к его руке.
   - Бросьте! - теряясь, воскликнул он. - Перестаньте же, Вера... Верочка!
Вера Николаевна, невозможно же эдак!
   - А вы меня Верухой назовите, - сквозь набежавшие вдруг слезы попросила
она. - Это же нетрудно! Или запачкать боитесь? Не бойтесь, тут бояться
нечего, подполковник Козырев небось ничего с ней не боится...
   Он дернул руку, она не пустила.
   - Это глупо! - произнес он. - И низко!
   - Нет. Это просто, как нищенка на церковной паперти, - вот как это. Но
я же вам сказала, что я не гордая...
   Сдерживаемые слезы слышались в ее голосе, но ему не было до всего этого
никакого дела - в душе его горько и больно все еще звучали слова:
"Подполковник Козырев небось ничего с ней не боится!"
   И вдруг словно ветром принесло - крутым и мгновенным - то осеннее утро
в далекой и милой юности, когда шумели ветви рябины под раскрытым окном и
когда в первый раз в жизни испытал к Варваре чувство жалости и нежности,
вспомнил широкую ладошку между своими и ее губами, ее девичье тело,
которое он обнял, и ее насмешливые слова насчет того, как они поженятся:
   - В твое свободное время, да, Володечка?
   "Дорогой мой человек! - внезапно с тяжелым, кипящим гневом подумал он.
- Жар-птица! Спасибо, что ты есть! А сама?"
   Рванув свою руку, он поднялся, налил в стакан водки побольше, закурил
и, стараясь быть попроще и поразвязней, но все-таки напряженным голосом
сказал:
   - Ваше здоровье, Вера. И знаете, нам с вами недурно! То-се, выпиваем,
закусываем!
   - Это вы не мне, - с коротким и невеселым смешком проницательно
догадалась Вересова. - Тут ваше "то-се" совершенно ни при чем. Это ведь
вы, Владимир Афанасьевич, со Степановой счеты сводите. Только не думайте,
пожалуйста, что я вам сцену делаю. Ничего, я вам и тут помогу, я вам во
всем помогу, и с этими вашими чувствами справиться - тоже помогу. Я -
двужильная и, взявшись за гуж, не скажу, что не сдюжу. А за гуж взялась. Я
ведь ваша, товарищ майор, до самой, знаете ли, гробовой доски. Это ничего,
что мне трудно, это ничего, что я вас до того ревную, что все приходящие к
вам письма, только на всякий случай, держу над паром и ножичком - есть у
меня такой старый скальпель, специальный - вскрываю и прочитываю,
перлюстрирую, любовь все извиняет, важно другое...
   Накрутив на руку свою упавшую косу, она с силой дернула ее, поднялась,
закусила губу и, близко подойдя к Устименке, повторила:
   - Важно другое! Важно - гожусь ли я вам?
   Она смотрела на него в упор - неподвижным темным взглядом.
   - Годитесь! - грубо сказал он. - Непременно годитесь!
   Голова его слегка кружилась от выпитой водки и от того, что Вересова
была так близко от него.
   - Тогда велите: останься! - приказала она, почти не разжимая губ.
   - Останься! - повторил он.
   - Это ничего, что вы меня не любите, - так же не разжимая губ,
произнесла Вера Николаевна. - Это не имеет никакого значения. Вы меня
полюбите - со временем, - я знаю, я уверена. Полюбите, потому что я стану
частью вас.
   Положив руки ему на плечи, она чуть-чуть притянула его лицо к своим
губам и, почти касаясь его рта, попросила:
   - И пожалуйста, скажите хоть одно приблизительно ласковое слово. Это
ведь вам нетрудно. Из вежливости, а я постараюсь поверить, что правда.
Скажите мне "милая", или "дорогая", или "родненькая", хоть что-нибудь! Это
будет мне подарок в день рождения...
   - Верочка! - шепотом жалостливо сказал он и, вдруг вспомнив с
мучительной, мстительной злобой все навсегда миновавшее, добавил: -
Веруха!
   - Как? - вздрогнув всем телом и прижимаясь к нему, спросила она.
   - Веруха! - жадно и быстро повторил он. - Веруха!
   - Видишь! - едва слышно в ухо ему сказала она. - Видишь, какой ты у
меня щедрый, спасибо тебе! Не пожалел!
   А утром Нора Ярцева, не глядя ему в глаза, поздравила его.
   - С чем? - спросил он.
   - С вашим личным счастьем! - сквозь слезы ответила Нора.






   "ТАК ПОДИ ЖЕ ПОПЛЯШИ!"

   "Ранен! - подумал он. - Как глупо!"
   Ему удалось еще немного подтащить к трапу старшину, наверное уже
мертвого, потом он услышал звенящий, протяжный стон залпа - эсминец бил
главным калибром, - затем он увидел черные самолеты со свастиками - они
опять заходили для атаки, - и только тогда, уткнувшись лицом в обгорелый
башмак убитого матроса, Володя потерял сознание.
   Очнулся он в кают-компании "Светлого", где сейчас была операционная.
Корабли еще вели огонь, прикрывая высадку десанта, все звенело и
вздрагивало от залпов, и вдруг рядом Устименко увидел Родиона Мефодиевича,
которому корабельный врач быстро и ловко накладывал повязку на локоть. От
желтого, слепящего света бестеневой лампы было больно глазам. Устименко
прищурился и, как ему казалось, очень громко окликнул каперанга, но никто
ничего не услышал, Володя же совершенно выбился из сил, и вновь его
потянуло куда-то на темное, душное дно, где он пробыл до тех пор, пока не
увидел себя в низком сводчатом подвале незнакомого госпиталя. Впрочем, это
был хорошо известный ему госпиталь, только ведь никогда ему еще не
приходилось видеть потолок, лежа на койке, как видят раненые.
   Несколько суток, а может быть и куда больше, он провел в загадочном
мире невнятных звуков и белесого тумана, то покидая жизнь, то вновь
возвращаясь в нее. По всей вероятности, его оперировали - он не знал
этого. Какие-то секунды ему казалось, что он видит флагманского хирурга
Харламова, слышался его властный, непререкаемый тенорок, потом он узнал
Веру с кипящими в глазах слезами...
   - Что, Володечка? - напряженно спросила она.
   - Паршиво! - пожаловался он, опять впадая в забытье.
   И опять помчались часы, дни, ночи, сутки, до тех пор, пока не услышал
он невдалеке от себя глуховатый и усталый голос:
   - Боюсь, что мы его теряем!
   - Меня учили... - задыхаясь от слабости, едва ворочая пересохшим
языком, сказал Устименко, - меня в свое время учили... даже... в самых
печальных случаях... быть... воздержаннее на язык...
   В палате сделалось тихо, потом про него кто-то сказал уважительным
басом:
   - Это - характер!
   Он попросил пить.
   Теплая, розовая, в сбившейся косынке, только что проснувшаяся, над ним
склонилась Вера с поильником.
   - Куда я ранен? - спросил он строго.
   - Только повреждение мягких тканей, Володечка...
   - Не ври! - велел он. И, отдышавшись, осведомился: - Руки, да?
   Губы ее дрогнули сочувственно и жалостливо.
   Устименко закрыл глаза, как бы засыпая. "Ты все пела - это дело, -
вспомнилось ему, - так поди же попляши!" Одно дело лечить, другое - быть
раненым.
   Опять поскакали дни и ночи. Но даже когда ему стало значительно лучше,
он не мог ни с кем разговаривать. И самого Харламова Устименко ни о чем не
спрашивал - разве не знал он, как удивительно умел лгать Алексей
Александрович "для надобности здоровья"?
   - В общем, полезно! - произнес он как-то в присутствии флагманского
хирурга, отвечая на собственные мысли.
   - Вы это к чему? - удивился Алексей Александрович.
   - К тому, товарищ генерал, что нашему брату врачу иногда надо испытать
кое-что на себе. Например, страдания. Мне было очень больно, я просил
морфину, но мне не давали из тех высоких и трогательных соображений, что я
в дальнейшем стану морфинистом. Раньше и я отказывал, а теперь...
   - Гм! - сказал Харламов. - Все вас на крайности закидывает, Владимир
Афанасьевич, а ведь действительно имели место случаи... Впрочем, мы
поспорим, когда вы поправитесь.
   Мордвинов - начсанупр флота, - в генеральской форме с лампасами,
прочитал ему указ о том, что подполковник медицинской службы Устименко
В.А. награжден орденом Красного Знамени. Володя хотел было сказать, как
говорил раньше, получая ордена: "Служу Советскому Союзу", но сейчас это
показалось недостаточно точным, и он только поблагодарил. Орден вручили
Вере Николаевне, потому что Володе нечем было его взять.
   На следующий день Вересова прочитала ему статью из флотской газеты, в
которой рассказывалось про его подвиг. Наверху полосы была шапка:
"Полундра, фрицы, здесь стоят матросы", а в центре статьи Володя увидел
свою фотографию - аккуратный докторчик со старательным выражением лица
взрослого первого ученика. Вера читала растроганным голосом, в палате было
тихо, все раненые слушали, как подполковник Устименко оперировал во время
боя, как вытащил он из огня матроса Шалыгина, как подменил он
пулеметчика...
   - Вранье, - сказал Володя. - Никакого пулеметчика я не подменял, я же
не умею стрелять из пулемета...
   - Какое это имеет значение, - строго произнесла Вера, - это же
художественный очерк...
   - Тем более, пусть не врут!
   Вера вздохнула с покорным видом, и он понял, что она подумала про него:
"Мучитель!"
   "И что я привязался?" - обругал он себя.
   Потом было несколько дней непрерывных посещений, которые его совершенно
измучили: Володю утешали и подбадривали. Ему приводили в пример различные
счастливые окончания и веселые развязки. Адресовались к его воле, к
мужеству, к тому, что оптимизм все-таки самое главное. Не утешал только
один мудрый Елисбар Шабанович. Он пришел в светлом костюме, очень
загорелый, и его долго не пускали в военный госпиталь - такой у него был
легкомысленный вид, у этого знаменитого капитана: пестрый галстук, светлые
ботинки, платочек из кармашка.
   - Наверное, я похож на шпиона, - сказал Амираджиби, садясь возле
Устименки. - Отсутствие солидности - это мое проклятье, меня на берегу не
считают взрослым человеком, вы понимаете, Владимир Афанасьевич. И вы тоже
несолидный, я заметил.
   И, ни о чем не спрашивая Володю, не делая "госпитальное" лицо, не
стараясь быть "чутким", он рассказал одну, две, пять историй о загранице и
о том, как попадал в высшее, самое светское общество, с тем чтобы поскорее
грузили его пароход - "шип", как он выражался; изображал в лицах разных
титулованных особ и их ухватки, изображал самого себя и погрузочного босса
Мак-Кормика, изображал так точно, наблюдательно и весело, что вся Володина
печальная палата заходила ходуном, радостно загоготала, потребовала еще
рассказов и долго, до ночи не отпускала легендарного капитана.
   Прощаясь, Елисбар Шабанович неожиданно сказал:
   - А после войны, Владимир Афанасьевич, я получу какую-нибудь подходящую
посудину и приглашу вас судовым врачом. Мы будем делать кругосветные
рейсы, я покажу вам океаны и моря, вы увидите Атлантику, и Средиземное
море, и различные другие лужи. Мы будем сидеть в шезлонгах, бывший немного
знаменитый Амираджиби, ныне старичок капитан, и вы - молодой еще красавец
доктор, чуть-чуть поцарапанный на войне. У вас будут седые виски, доктор,
и вы себе купите белые штаны, это необыкновенно вам пойдет. Мы будем
сидеть в шезлонгах, и я покажу вам некоторые недурные уголки природы, в
этом сумасшедшем мире все-таки есть на что посмотреть, а? Согласны?
   - Согласен! - весело подтвердил Устименко.
   - Все-таки учтите, - сказал Амираджиби. - В этих разных странах надо
уметь носить шляпу, это важно. А вы имеете на что ее надеть - шляпу, после
такой войны далеко не каждый может похвастаться вашими достижениями...
   Он ушел, а в палате еще долго вспоминали его рассказы и смеялись,
вспоминая.
   Наконец носилки с Володей осторожно внесли в кригеровский вагон, Вера
Николаевна прильнула к его нынче выбритой впалой, сухой щеке теплыми,
мокрыми от слез губами, и санитарный поезд медленно двинулся мимо
сожженных городов, мимо пепелищ и горя войны - в далекий тыл. Большую
часть длинного пути Устименко пролежал с закрытыми глазами. Он так ужасно,
так нестерпимо устал за войну, так устал от мыслей о будущем своем месте в
жизни, что дал себе слово в пути только отдыхать и копить силы для борьбы
за самого себя, которая ему предстояла. Да и что, в конце концов, даже
полная его инвалидность по сравнению с ценой такой уже зримой сейчас
Победы...
   И тишина!
   Как хорошо теперь он понимал цену этой благословенной тишины, этого
ясного, теплого осеннего неба, этого запаха хвои, льющегося в открытые
окна вагона. Где, когда, откуда запомнилась ему такая тишина? Пожалуй, из
далеких дней юности?
   Поездной хирург - ласковый старичок, уютно проживающий со своей тоже
казенно-ласковой супругой в двухместном купе, - подолгу разговаривал с
Володей, тонко и умно рассказывая ему о радостях простой, немудреной
жизни, например о рыбной ловле, или о коллекционерстве, или о том, каков
восход солнца на Волге. Говорил он не только Устименке, но и всему вагону,
и раненые, слушая его, не перебивали, но перемигивались и понимающе
улыбались. "У каждого свое занятие, - говорили эти невеселые, иногда даже
злые улыбки, - каждый к своему делу предназначен. Ему, например, положено
утешать".
   - А у вас руки-то существуют! - сказал доктор как-то одному Володе. -
Не ампутированы, это, знаете, существенно!
   - Разумеется, существенно! - с холодной полуулыбкой ответил Володя.
   Да, конечно, руки существовали, но только в далеком Стародольске, в
глубинном эвакогоспитале, и то не сразу, Володя понял все и, как ему тогда
казалось, до конца.
   Его долго ждали - этого знаменитого профессора, одно из тех немеркнущих
имен, перед которыми трудно было не робеть. Оробел и Устименко в день
прилета из Москвы академика со всем его штабом, оробел так, что даже
встал, опираясь на костыль, когДа распахнулась дверь и солнечный свет упал
на лицо римского патриция - властное, умное, жесткое.
   - Сядьте! - крепким, раскатистым басом приказал академик. - Я здесь не
генерал, а врач.
   - Я и встал перед врачом, а не перед генералом! - твердо глядя в
желтые, кошачьи глаза римского патриция, произнес Устименко.
   - Вы меня знаете?
   - Будучи врачом, не имею права не знать ваши работы.
   - А почему злитесь?
   Володя молчал.
   Вокруг в трепетном смятении метались госпитальные доктора и докторши,
шепотом докладывали штабу академика, носили истории болезней с анализами -
все вместе, нужное и совершенно ненужное, но обязательное по
соответствующим приказам, положениям и циркулярам. Принесли и Володины
документы, он боком взглянул на них и улыбнулся: там было все, кроме того,
что он хирург.
   - Так чем же вы все-таки раздражены? - осведомился профессор.
   - Устал, наверное...
   - Теперь отдохнете.
   - Надо надеяться!
   Уже с нескрываемой злобой он смотрел в идеально выбритое крупное,
породистое лицо знаменитого доктора. Тебе бы так отдохнуть!
   - Дело в том, что я тоже хирург, - сдерживаясь, произнес Устименко. - И
тот отдых, который вы мне обещаете... для меня... не слишком большое
утешение.
   Желтыми, кошачьими, совсем еще не старыми и цепкими глазами взглянул
профессор на Володю, помолчал, кого-то резко окликнул, порылся в Володиных
документах, и когда наконец принесли, видимо, затерявшуюся харламовскую
депешу, таким голосом произнес "благодарю покорнейше", что Володя зябко
поежился, представляя себе последующую беседу профессора с виновником
потери телеграммы с флота.
   То было невеселое утро, когда "римский патриций" вынес свой не
подлежащий обжалованию приговор. Умный человек - он был достаточно добр,
чтобы сказать правду, и достаточно мужествен, чтобы не откладывать надолго
эти горестные формулировки.
   - Значит, безнадежно? - спросил Володя.
   - Я не собираюсь и не имею права утешать вас, - вглядываясь в Володю
холодными глазами, ответил профессор, - но не могу не напомнить, что кроме
нашей с вами специальности существует еще порядочно интересного на белом
свете...
   И, подгибая пальцы крупных, сильных рук - то левой, то правой, - он
начал перечислять:
   - Невропатология, а? Микробиология? Патологическая анатомия, как?
Кстати, я знаю нейрохирурга, с которым приключилась история вроде вашей,
но он натренировал себя так, что левой рукой делает спинномозговую
пункцию, а именно с левой у вас все обстоит сравнительно благополучно.
Дальше - рентгенология, недурная и многообещающая деятельность, требующая
талантливых людей...
   Устименко почти не слушал, смотрел в сторону.
   - Я, конечно, разделяю, коллега, ваше состояние, но не могу не
рассказать вам к случаю один эпизод, - продолжал "римский патриций", -
может быть, вы обратите на него внимание. Известнейший наш хирург, мой
старый знакомый и, можно сказать, приятель, потерял незадолго до войны
зрение... Рейнберг - вот как звать этого человека. Так вот, представьте-ка
себе, человечина этот с началом войны почел своим нравственным долгом
присутствовать на всех операциях, производимых в бывшей своей клинике, и,
не имея возможности оперировать, своим драгоценным опытом и талантом очень
много принес самой насущной пользы, только лишь советуя в затруднительных
случаях. Так и по сей день просиживает многие часы мой старый товарищ в
операционной, и его докторам за ним - за слепым - как за каменной стеной,
понимаете ли?
   - Все это, разумеется, очень трогательно, - глядя в глаза академику,
сурово и жестко ответил Устименко, - и все это, конечно, должно поддержать
мой дух. Но боли, товарищ генерал, невыносимые боли, их-то тоже нельзя не
учитывать! Неврома, раньше я о ней только читал, а теперь знаю ее по себе.
Как сказано в басне - ты все пела, так поди же попляши...
   - Что же вам, собственно, тогда угодно? - спросил академик и, вынув из
портсигара толстую папиросу, постучал ее мундштуком по золотой монограмме.
- Чем я могу быть вам полезен?
   - Мне нужно ампутировать правую кисть.
   Академик сильно затянулся, разогнал дым белой ладонью и ответил не
торопясь:
   - Хорошо, мы тут обдумаем весь вопрос в целом. Обдумаем, посоветуемся,
еще с вами побеседуем не раз...
   А однажды вечером ему принесли телеграмму:
   "Встречайте обязательно пятницу одиннадцатого московский пассажирский
самолет".
   "Вера? - неприязненно и беспокойно подумал он. - Но тогда почему -
встречайте, а не встречай?"
   В пятницу одиннадцатого по приказанию самого начальника госпиталя ему
помогли одеться и проводили в старенькую "эмку", в которой разъезжало
госпитальное начальство по Стародольску.
   "Встречайте, - думал Володя. - Что за черт?"
   Самолет был старенький, обшарпанный, но пилот посадил его с шиком,
словно это было последнее достижение авиационной техники. И трап на тихом
стародольском аэродроме тоже подволокли к машине с элегантной быстротой,
словно на Внуковском аэродроме.
   Дверца открылась, на трап шагнул генерал. И тут же Володя понял, что
это не генерал, а Ашхен Ованесовна Оганян - собственной персоной, в
парадном кителе, при всех своих орденах и медалях, в погонах, сияющих
серебром, в фуражке, чертом насаженной на голову, на седые кудри, да и не
на кудри даже, а на некие загогулины, колеблемые осенним ветром...
   Кроме плаща и старой полевой сумки, у нее ничего не было с собой, и
солдату-шоферу она велела ехать прямо в "коммерческий ресторан", но в
хороший, в самый лучший, как в Москве. Только потом старуха обернулась к
Володе, усатая верхняя губа ее приподнялась, обнажив крепкие еще, молодые
зубы, и Ашхен спросила:
   - Бьюсь об заклад, что вы подумали обо мне, Володечка, когда я
прилетела, вот такими словами: баба-Яга примчалась на помеле. Так?
   - Нет, - сказал Устименко, - но я подумал, что вы генерал.
   - Самец?
   - Почему самец? Генерал.
   - Это Зиночка очень женственная, а я огрубела, - произнесла Ашхен. - И
знаете что, Володечка? Сегодня я буду вести себя в вашем городе, как
грубый военный человек, который приехал на побывку. Это - ресторан? С
водкой?
   Она взглянула на часы, поправила пенсне, приказала водителю приехать за
ними ровно в четырнадцать ноль-ноль и тяжело выползла из "эмки".
   Ресторан "Ветерок" только что открылся. Швырнув фуражку и плащ с сумкой
изумленному ее повадками гардеробщику, старуха велела вызвать директора и
заняла самый лучший столик между фикусом, пальмой и окном.
   - Вы - директор?
   Лысый человек в роговых очках, похожий на протестантского священника,
поклонился.
   - Все самое лучшее, что у вас имеется, - сказала старуха. - Коньяк,
конечно, армянский. Я прокучу бешеные деньги, буду мазать лица официантов
горчицей и разобью трюмо. У вас есть хорошее, дорогое трюмо?
   - Найдется для хорошего гостя, - ласково улыбаясь, сказал директор. -
Все найдется.
   - А музыка где?
   - Рано еще, мадам.
   - Я не мадам, гражданин директор. Мы всех мадам в свое время пустили к
генералу Духонину, или, чтобы вам было понятно, - налево. Я - полковник
Военно-Морского Флота СССР. И чтобы шампанское было сухое и как следует
замороженное.
   Директор попятился, Ашхен угостила Володю папиросой "Герцеговина-Флор",
затянулась и сказала басом:
   - Если бы я была мужчиной, Володечка, какие бы кошмарные кутежи я
устраивала. И не было бы от меня пощады слабому полу.
   Вгляделась в него внимательно и вдруг спросила:
   - Итак? Мы погружены сами в себя? Мы даже не интересуемся сводками
Совинформбюро? Мы на письмо не отвечаем, нам две старые старухи пишут, а
мы так расхамели, так нянчимся со своими страданиями, что продиктовать
несколько слов не можем. Мы - особенный, да?
   - Если вы для того сюда меня позвали... - начал было Володя, но Ашхен
так стукнула кулаком по столу, что старичок официант, расставлявший рюмки,
даже отскочил.
   - Сидите и слушайте, - сверкнув на него своими выпуклыми глазами,
посоветовала Оганян. - И тихо сидите, иначе я очень рассержусь, я и так
уже достаточно сердитая, а если еще рассержусь очень, вам будет плохо,
подполковник. Наливайте же, - крикнула она официанту, - вы же видите, это
несчастный инвалид войны, которому нужно поскорее залить горе вином, иначе
он будет ругаться дурными словами и обижать прохожих. Наливайте скорее и
поклонитесь ему низко, дедушка, вы перед ним виноваты, потому что у вас и
ноги и руки в порядке...
   Устименко длинно вздохнул: он все-таки отвык от бабы-Яги и забыл ее
манеру применять всегда сильнодействующие средства.
   - За мое здоровье, - сказала Ашхен. - Я - старая бабка-старуха, выпейте
за меня и слушайте...
   Володя опрокинул рюмку и заметил взгляд Ашхен, брошенный на его пальцы.
   - Ничего, - усмехнулся он, - рюмку удерживаю.
   - А я и не волнуюсь. Слушайте: в тридцать втором году летом тяжело
больному Оппелю врачи предложили срочно извлечь глаз, пораженный раком.
Оппель подумал несколько дней, потом пришел к себе в клинику, завязал
больной глаз платком и, как обычно, приступил к очередной операции. Только
абсолютно убедившись в том, что оперировать можно и с одним глазом, Оппель
согласился на собственную операцию. Право остаться хирургом было для него
дороже самой жизни.
   - И правильно, - сказал Володя. - Разве я спорю с этим? Если вы решили
меня немножко повоспитать, Ашхен Ованесовна, то примерчик неудачный...
   Глаза его смотрели зло и насмешливо, лохматые ресницы вздрагивали.
   - Оппель именно в эти дни написал, - неуверенно продолжила свою историю
Ашхен, - написал, знаете, эти знаменитые слова...
   - Какие?
   - Разве вы не слышали? - беспомощно спросила она.
   - Нет.
   Устименко налил себе еще коньяку и выпил. Оганян посмотрела на него с
ужасом.
   - Вы - пьяница! - воскликнула она.
   - Нисколько, я - алкоголик! - поддразнил он ее. - Так где же эти
знаменитые слова?
   Ашхен вынула из внутреннего кармана кителя бумажник, порылась в нем и
положила перед собой узкую бумажку, испещренную мелкими, бисерными
строчками Бакуниной.
   - Шпаргалка, заготовленная специально для меня, - сказал Володя. -
Воображаю, сколько времени у вас ушло на эту писанину, сколько книг
перелистала бедная Зинаида Михайловна, сколько вы с ней переругивались.
Ну, нашли?
   - Нашла.
   - Огласим примерчик?
   - Вы уже пьяненький, Володечка, - укоризненно покачала головой с
прической из загогулин старуха. - Пьян, как фортепьян, вот вы какой...
   - В доску и в стружку! - пугая Ашхен, сказал Устименко. - И в бубен...
   - Надо скорее кушать больше масла. И семгу! Почему вы не едите семгу?
Дедушка, принесите подполковнику еще чего-нибудь жирного, он уже
напивается...
   - Я шучу, - улыбаясь, ответил Володя. - Шучу, Ашхен Ованесовна. Я
просто вас очень люблю и рад вам необыкновенно...
   Старуха с грохотом высморкалась и, слегка отвернувшись, сказала:
   - Ну, ну, знаю я вас. Слушайте цитату!
   И, криво посадив на нос пенсне, прочитала с выражением:
   - В те дни знаменитый хирург Оппель писал: "Настоящие, истинные хирурги
обычно ищут трудностей, чтобы эти трудности преодолеть. К разряду
хирургов, ищущих трудности, чтобы их преодолеть, я, кажется, имею право
себя причислить". Понятно?
   - Абсолютно понятно. Только ко мне не имеет никакого отношения.
Пожалуйста, поймите, Ашхен Ованесовна: меня замучила неврома. Я больше не
сплю, как спят нормальные люди. Я потерял голову от этих болей и от всего,
что с ними связано. Мне нужно ампутировать руку, а они не желают. С
хирургией - кончено, но они не берут на себя ответственность, черт бы их
побрал. А сам себе я не могу это сделать. Не хватает мужества. Да и
трудновато, наверное. Поговорите с ними, хорошо?
   - Хорошо, - задумчиво прихлебывая шампанское, сказала баба-Яга. - Я
поговорю. Но руку вам мы не ампутируем. Неврому вы переживете, нет, нет,
не приходите в бешенство, дорогой Володечка, я знаю, что такое неврома.
Неврому, повторяю, вы преодолеете со временем, а вот потерю профессии вы
не переживете никогда. Понятно вам?
   - Я ее потерял, свою профессию, - с тихой яростью в голосе ответил он,
- я же не мальчик, Ашхен Ованесовна, я - врач, и опытный.
   - Нет, вы - мальчик, я опытнее вас.
   - Но вы же ничего про меня не знаете!
   - Да, ваши руки я не смотрела, но все, что требуется, видела в Москве,
мне посылали. А сегодня буду смотреть ваши руки.
   Вечером в перевязочной она долго осматривала эти его проклятые,
несчастные руки. От Устименки несло перегаром. Он был бледен, возбужден и
зол. Ашхен молчала, посапывала и ничего решительно не говорила.
   - Ну? - спросил он ее.
   - Я скажу вам правду, Володечка. Абсолютную правду. Вас уже дважды
оперировали, и состояние ваших рук, конечно, улучшилось. Нужно еще минимум
две операции, вы сами знаете это. Но главное не операции. Главное - вы!
   - Спасибо! - поклонился он. - Воля, собранность, вера в конечную победу
человеческого разума над самим собой. Букет моей бабушки. Все это я и сам
умел говорить до поры до времени. А теперь хватит. Спокойной ночи, Ашхен
Ованесовна, я что-то устал за сегодняшний день.
   - Спокойной ночи, Володечка, - грустным басом ответила Оганян.
   На следующий день он ее проводил на аэродром. Она предложила Володе
поместить его в Москве в госпиталь, но он отказался. И самолет, старенький
самолетишко, важно улетел из Стародольска, а Володя не скоро вернулся в
свою пятую палату, большую часть знойного осеннего дня просидел в
госпитальном парке. И на следующий день он сидел там, и вечером, и так изо
дня в день, из вечера в вечер, сидел, думал, слушал, как в городском саду
над рекой Сожарой играл оркестр, и это напоминало юность, музыку в бывшем
купеческом, ныне имени Десятилетия Октября, саду, том самом, где умер Пров
Яковлевич Полунин.
   Два пальца левой руки служили Володе безотказно - ими он брал из
разорванной пачки тоненькие папироски-гвоздики и курил их одну за другой,
сдвинув свои кустистые брови и неподвижно глядя в темнеющие глубины
старого парка. Там уже сгущался, оседал мрак наступающей ночи. А оркестр
все играл и играл, совсем как тогда, когда все было впереди, когда видел
себя "длинношеий" Устименко настоящим хирургом, когда буйная его фантазия
сочиняла немыслимые и сейчас операции, когда, задыхаясь от волнения,
оставлял он далеко за собою современную хирургию и запросто перешагивал
столетия, бешено шепча о великих своих современниках:
   "Ретрограды! Знахари! Тупицы! Чиновники от хирургии!"
   Ну что ж, уважаемый Владимир Афанасьевич, хирург, имеющий опыт Великой
Отечественной войны, доктор, находящийся в центре современных знаний,
единственный и подлинный революционер в науке, почините себе ручку! Не
можете? И мыслей даже никаких нет? А как просто находил он слова утешения
для своих раненых, как разумно, именно разумно рекомендовал им другие
специальности и профессии, как раздражался на тех, которые отказывались
есть и подолгу молчали, замыкаясь и уходя от того, что называл он
"коллективом".
   - Эти нытики! - так он именовал их, людей, потерявших самое главное -
дело, которому они служили. - Эти нытики!
   Иногда с ним заговаривали здешние доктора - медведеобразный, с животом,
кривоногий Николай Федорович, высокая, худая и жилистая Антонова, старый и
насмешливый Заколдаев и еще совсем молоденькая докторша Мария Павловна. По
всей вероятности, для того чтобы не причинять ему излишнюю боль, они все
словно забыли, что он врач, и говорили с ним о чем угодно, кроме того
дела, без которого он не мог жить. Они отвлекали его болтовней на самые
разные темы, а он только помалкивал, хмуро и остро поглядывая на них
из-под лохматых ресниц и нетерпеливо дожидаясь окончания бесед "из
чуткости".
   Они "все пели", так же как он в свое время.
   Пел и допелся!
   Так теперь попляши - умный, талантливый, подающий такие надежды,
железный, несгибаемый, высокопринципиальный, требовательный до педантизма
подполковник Устименко! Бывший врач Устименко, а теперь подполковник,
находящийся на излечении. Попляши!



   ДВЕ ТАБЛЕТКИ - ДОБРЫЙ СОН, ПЯТЬДЕСЯТ - ТИХАЯ СМЕРТЬ

   Он уже собрался уходить в госпиталь, когда рядом тяжело опустился на
скамью майор Малевич - сосед по палате, преферансист и выпивоха.
   - Это вы, подполковник?
   - Я.
   - Все размышляете?
   - А что еще делать?
   - Делать, конечно, нечего.
   Володя промолчал.
   - Я вот спиртяжкой разжился, - все еще пыхтя, сказал майор. - Разувают
здесь проклятые шинкарки за это зелье, да куда денешься. Желаете войти в
долю?
   - Могу.
   - Расчет наличными.
   - Деньги в палате.
   - Сделано. Начнем?
   А почему же и нет? Почему не выпить, когда представляется возможность?
И в преферанс он будет теперь играть - это тоже средство убить время, -
так, кажется, выражаются товарищи преферансисты?
   - Луковка есть, хлебушко тоже, - сладко басил Малевич. - И стакашечка у
меня имеется. Все средства для подавления тоски.
   Засветив огонь зажигалки, он ловко налил спирту из флакона, долил водой
из поллитровки, отломал хлеба, протянул Володе луковку.
   - Ну-с, кушайте на здоровье, подполковник...
   Стакан двумя пальцами было держать куда труднее, чем папиросу, и майор
почти вылил Володе в рот обжигающую, пахнущую керосином жидкость. Потом
выпил и сам, потом разлил остатки.
   - Полегчало? - спросил Малевич.
   - Похоже, что полегчало.
   - Наше дело такое, - со вздохом сказал майор. - Мамке не пожалуешься.
   Они еще посидели, покурили, потом майор заспешил "до дому, до хаты -
кушать", как он выразился. Когда затихли его тяжелые, грузные шаги,
слышнее стал оркестр из сада, и под эти медленные медные мирные звуки
старого вальса Устименко вдруг серьезно и даже деловито впервые подумал о
самоубийстве. Это был такой простой выход из положения, что ему даже
перехватило дыхание.
   Если у человека отнимают его дело, рассуждал он, если у него отнимают
смысл его жизни, отнимают смысл самого понятия счастья, то для чего тянуть
лямку, убивать время преферансом и спиртом и, по существу, затруднять
других процессом своего доживания, не жизни, а именно доживания? Зачем?
   Как просто, как предельно просто и ясно ему все стало после этого
открытия...
   И опять потянулись дни и вечера, похожие один на другой - с
преферансом, шахматами, тихими выпивками, письмами от Веры, на которые он
отвечал открытками. Сестра или нянечка писала со вздохом под его диктовку:
"Лечусь, целую, настроение нормальное, привет товарищам по работе".
   Другое он продиктовать не мог.
   Ашхен и Бакуниной на их коллективное послание ответил бодро:
"Самочувствие улучшается, настроение боевое, условия отличные, уход
первоклассный, просьб и пожеланий не имеется". А Харламову вовсе не
ответил, как не ответил и Родиону Мефодиевичу на его невеселое письмо, в
котором тот сообщил, что лежит с инфарктом. Эти двое, ежели не своей рукой
им напишешь, начнут разводить чуткость, а для чего?
   Зачем затруднять немолодых и больных людей процессом своего доживания?
Какой в этом смысл?
   Как-то, когда уже зарядили длинные дожди, поздним тоскливым вечером он
вышел из палаты своего первого этажа и сел в пустовавшее, с торчащими
пружинами креслице дежурной сестры. То решение, которое он принял душной
ночью в госпитальном парке, теперь окончательно и прочно укрепилось в нем,
он только ждал случая, чтобы привести "приговор в исполнение". И нынче
здесь, в кресле, как всегда, оставаясь наедине с собой, он стал думать о
"конце", упрямо глядя своими всегда твердыми глазами на дверцу белого
шкафчика с красным крестом. На душе у него было спокойно, он решительно
ничего не боялся, даже Веру оставлять было не страшно. "В сущности, я
только облегчу ее жизнь, - думал он, - слишком она порядочная, чтобы
бросить меня сейчас, а веселого будущего со мной ей, разумеется, не
дождаться". Так рассуждая, он все глядел на белую дверцу шкафчика, пока не
заметил торчащий из замка ключ. Нынче дежурила всегда буйно-веселая,
пунцово-румяная и черноглазая сестра Раечка, - это, конечно, она позабыла
запереть свою аптеку.
   Не вставая, Володя протянул левую руку - дверца открылась. Здесь, как и
в других госпиталях, все было расставлено по раз навсегда установленному,
привычному порядку; он знал и помнил этот порядок, так что долго искать
ему не пришлось. Вот слева, на второй полочке: две таблетки - добрый сон,
пятьдесят - тихая смерть. Сон, переходящий в смерть. А для того чтобы у
Раи не было никаких неприятностей, он насыплет таблетки в карман, а
склянку поставит обратно в шкафчик, таблетки тут не считаны...
   С угрюмой радостью он выполнил свой план и, тяжело опираясь на костыль,
ушел в палату, где обожженный танкист Хатнюк и флотский капитан-лейтенант
Карцев, скучно переговариваясь, резались в "козла".
   "Хоть бы в коридор их выманить!" - раздраженно подумал Устименко,
ложась на кровать. Стакан с водой стоял рядом на тумбочке, но не мог же
Володя начать процедуру глотания на глазах у этих людей: непременно
спросят, что это он делает? И почему он "пьет" столько таблеток?
"Отложить, что ли, это занятие на ночь?" - спросил он себя. И слабо
усмехнулся, понимая, что ищет повод для того, чтобы с честью отложить
приведение приговора в исполнение...
   Аккуратно повесив халат на крючок, чтобы не высыпались из кармана
таблетки, он разобрал постель и мгновенно уснул таким сном, как в
молодости, когда уставал от работы, и проснулся с наступлением рассвета -
в палате уже серело, а в изножье его кровати кто-то стоял, какая-то
тоненькая беленькая понурая фигурка...
   - Это... кто? - шепотом спросил он.
   - Это я - Мария Павловна, - тоже шепотом, но совсем уже тихим, едва
слышным, произнесла докторша.
   - Мария Павловна?
   - Да. Вы не можете выйти... со мной? - еще немножко приблизившись к
нему, спросила она. - На несколько минут... Если, конечно, вы хорошо себя
чувствуете.
   "Видела, как я таблетки украл, - со злобой подумал он, - испугалась,
как-никак в ее дежурство. Или Рая видела".
   - Дайте халат! - велел Устименко.
   Он почему-то не любил эту докторшу, как, впрочем, не любил тут многих.
Они ни в чем не были перед ним виноваты, все здешние доктора и докторши,
но он, как казалось ему, знал, чего никогда не узнать им, и потому считал
себя вправе смотреть на них насмешливо, неприязненно и даже презрительно.
   "Герои в белых халатах! - раздраженно думал он, стараясь не
оскользнуться калошкой костыля на кафельных плитах пола. - Спасители
человеков! Ну какого черта нужно этой унылой деве от меня?"
   Тоненькая, маленькая, с бесконечно усталым и каким-то даже слабым
выражением светлых глаз, она растерянно и быстро взглянула в хмурое лицо
этого всегда злого подполковника и опять попросила:
   - Вам не трудно будет дойти со мной до ординаторской?
   Нет, дело, видимо, вовсе не в таблетках. Тогда в чем же? В его
политико-моральном состоянии? Может быть, Ашхен нажаловалась на краткость
писем, и эта фитюлька сейчас будет проводить с ним душеспасительную беседу
и объяснять ему, что такое основные черты характера золотого советского
человека?
   Пусть попробует!
   Пусть рискнет!
   Дорого это ей обойдется!
   Ее постель на клеенчатом диване была нетронута - наверное, не ложилась.
Конечно, она из таких, вся ее жизнь - подвиг! Не будет спать, хоть вполне
можно поспать! Как же, она служит страждущему человечеству!
   - Ну? - спросил он, садясь и пристраивая возле себя костыль. - Я слушаю
вас.
   - Видите ли, доктор, - начала она, и Устименко заметил, как вдруг эта
тихая Мария Павловна зарделась и внезапно похорошела какой-то девичьей,
незрелой, юной красотой. - Я бы хотела, доктор...
   - Я ворон, а не мельник, - угрюмо прервал он ее, - какой я доктор...
   - Нет, вы доктор, - преодолев свою мгновенную застенчивость и даже с
некоторой силой в голосе произнесла Мария Павловна, - вы доктор, я знаю. И
мне нужен ваш совет, понимаете, ваша консультация. Дело в том, что я
слышала о вас от Оганян, и, в общем, я еще получила письмо. И тут как раз
такой случай...
   Маленькими, короткопалыми руками с тщательно обрезанными ногтями, все
еще смущаясь, она разложила перед ним рентгеновские снимки - много
снимков, толково и четко выполненных: здесь, в госпитале, был отличный
рентгенолог. Не торопясь, осторожно Володя вгляделся в один снимок, в
другой, в третий, потом тяжело перевел дыхание. Даже пот его прошиб - так
это было неожиданно и страшно...
   Точно такие же снимки рассматривал он тогда, в кабинетике очкастого
доктора Уорда - там, в заполярном госпитале на горе. Точно так же был
ранен английский летчик Лайонел Невилл, милый мальчик, воспоминание о
котором до сих пор невыносимой тяжестью вдруг сдавливало сердце. Ну да,
так же лежит пуля, так же, у корня легкого. Ну да, все так же, и что? Что
хочет от него эта мучительно краснеющая девица?
   Она говорила, а он слушал и перебирал снимки. Понятно, что эта операция
известна ей только из литературы, этого незачем стесняться, - если он не
ошибается, она молода? Четыре года тому назад кончила институт, и сразу
война? Ну что ж, война для хирурга - это не четыре года, это все двадцать.
Чем же, собственно, он может быть полезен? Она, вероятно, понимает, что
его руки не пригодны сейчас к работе? Или ей, как и многим другим врачам,
кажется, что этими вот двумя пальцами он может что-то сделать еще
полезное? Так он заверяет ее, что она глубоко ошибается...
   - Нет, я по другому поводу вас пригласила, - тихо произнесла докторша.
- Мне, вернее не мне, а всем нам здесь нужен ваш совет, товарищ
подполковник! Дело в том, что полковник Оганян говорила и из письма,
которое мы тут получили, нам известно, что вы оперировали на легких...
   "Из какого еще такого письма, - догадываясь, что письмо написала
Вересова, и злясь на эту ее "деловитость", подумал он. - Наверное,
что-нибудь жалостное про калеку-врача..."
   - Вы в вашем флоте много оперировали... - продолжала докторша.
   - Не "во флоте", а "на флоте"! - совсем уже неумно поправил он Марию
Павловну, понял это, но из упрямства все-таки разъяснил: - Не говорят "во
флоте"! "На"!
   - На! - растерянно повторила она. И заторопилась, видимо стыдясь его
ничем не сдерживаемой злобы, его бестактных замечаний, стыдясь того, что
он даже не пытается обуздать свое раздражение: - В общем, короче говоря,
доктор, у нас тут лежит полковник Саранцев - вот снимки. Все сейчас
хорошо, но мы думаем, что это не подлинное, не настоящее, вернее,
ненадолго благополучие. Полковник Саранцев очень настрадался,
неблагополучно у него с ногой, вообще поначалу наломали дров не слишком
опытные товарищи. И вот мы хотели просить вас, Владимир Афанасьевич,
поскольку вы под руководством Оганян и самого Харламова и лично сами...
   - Понятно! - сказал Устименко, перелистывая историю болезни Саранцева
А.Д. - Все понятно!
   Он не очень слушал ее - докторшу, спрашивая сам себя: не
благотворительность ли все это, не спектакль ли, устроенный для того,
чтобы занять его работой, не результаты ли приезда Ашхен и Вериного
жалостного письма? Но тут вдруг заметил свой голос, услышал свои
отрывистые вопросы по поводу Саранцева и забыл о тех сомнениях, которыми
только что мучился. Он узнал тот свой бывший голос, от которого сам отвык.
Так он говорил, работая, капитану Шапиро, если тот что-то подробно, но
неточно объяснял в деле, которое они делали сообща.
   Но разве сейчас он работал?
   Впрочем, все это не было важно, все свои сомнения он сейчас же забыл.
Его завтрак и его какао принесли сюда, в ординаторскую, где он, угрюмо
сбычившись, прослушал утреннюю "пятиминутку", после которой Мария
Павловна, вновь быстро залившись румянцем, объявила, что она по поручению
коллектива позволила себе пригласить доктора Устименку на консультацию к
полковнику Саранцеву и Владимир Афанасьевич дал согласие...
   "Дал согласие! Глупо!" - подумал Володя и настороженным взглядом
проверил всех - не перемигиваются ли они, нет ли тут "заговора чуткости",
не спектакль ли приготовлен для него?
   Нет, ничего подозрительного он не заметил. Медведеобразный Николай
Федорович закручивал самокрутку из знаменитого филичевого табака. Доктор
Антонова писала в блокноте. Сестры деловито что-то выясняли у Заколдаева.
   - Так что же? - благодушно осведомился Николай Федорович. - Сходим,
подполковник, к Саранцеву? - Предупреждаю только, издерган он сильно и
может вдруг нахамить...
   - Пойдемте! - согласился Устименко.
   Проклятая калошка костыля дважды оскользнулась, прежде чем он удобно ею
уперся. Но никто здесь словно бы и не заметил этих его усилий. Потом они
пошли по коридору - не раненый и врач, а два врача, неторопливо беседуя о
своих профессиональных делах и о насущных нуждах госпиталя в нынешнюю
пору...
   - Это что еще за чучело? - изумленно осведомился голубоглазый Саранцев,
когда Володя не без труда сел возле его койки на табуретку.
   - Подполковник Устименко не чучело, а врач, - своим ворчащим медвежьим
басом отрезал Николай Федорович. - Ведите себя прилично, Саранцев, и не
обижайте людей, которые пришли к вам, чтобы...
   - Меня не так уж легко обидеть! - перебил Устименко.
   Разумеется, он мог за себя постоять! И постоял бы без всякого
заступничества. Или уж настолько жалок он, что вызывает желание
заступиться?
   Минут через десять Николай Федорович ушел, и Володя остался один на
один с маленьким, поджарым бритоголовым танкистом. Ясными, недобрыми,
ястребиными глазами полковник все всматривался в своего нового врача, все
как бы оценивал его, все решал какую-то задачку. И Володя помалкивал, куря
в открытое окно маленькой палаты, за которым, как в те дни, в Заполярье,
когда гудели в порту буксиры, сеял мелкий, длинный дождь.
   - Ну? - наконец спросил полковник. - Долго молчать будешь, военврач?
   - А мне спешить некуда, - ответил Устименко. - Я из пятой палаты, здесь
же на этаже.
   - Значит, для препровождения времени пришел?
   - Все мы тут нервные, Саранцев, - сказал Володя. - Всем хреново.
   Полковник вдруг раскипятился.
   - А я ни на что не жалуюсь, - закричал он, сердито тараща глаза. - Я
требую и настаиваю на выписке. Я здоров! Какого они тут черта разводят
вокруг меня тонкую дипломатию? Ну, сидит пуля, ну и пусть сидит,
коли-ежели она меня совершенно не беспокоит. И не с такими кусками железа
в ливере люди живут. В костях даже, бывает, засядет - так не только живут,
воюют неплохо, между прочим. А здешние - ни мычат ни телятся. Между собой
на своей собачьей латыни, а я как пешка...
   - Оперироваться надо! - сухо сказал Володя.
   - Чего оперировать?
   - Пулю вам надо извлечь.
   - Это из ливера, что ли?
   - Из легкого.
   - Не буду! - угрюмо отозвался полковник. - Риск больно велик. Я тоже
тут маленько грамотным стал, наслушался. Пятьдесят процентов на пятьдесят,
это, брат, себе дороже.
   - Ну, а если без операции, все девяносто пять за то, что прихватит вас
такое вторичное кровотечение, знаете, из которого никто уж не вытащит...
   - Не врешь?
   - Не вру.
   - Ладно, можешь быть свободным, подполковник, до вечера. Думать стану.
   Странное сочетание - голубые глаза и ястребиное выражение этих глаз
танкиста - весь день тревожило Устименку. И про свои таблетки он
просто-напросто забыл. Разумеется, не следовало пугать полковника
вторичным кровотечением, но Саранцев не из пугливых. И можно ли не
говорить всю правду в таких случаях? Ведь вот от лейтенанта Невилла скрыли
правду...
   В предвечерние, сумеречные, такие нестерпимо тоскливые в госпитале часы
он забрался в ординаторскую и один опять занялся рентгеновскими снимками,
опять медленно перелистал историю болезни и вновь надолго задумался, а
потом, выкурив подряд две папироски, двинулся в палату Саранцева. Глаза
его сурово поблескивали, и все лицо было исполнено выражения энергии и
силы.
   - Ну? - спросил он в дверях.
   - Резолюция - отказать! - произнес полковник. - Исчерпан вопрос. Иди,
подполковник, гулять. Можешь быть окончательно свободным.
   - Пятьдесят процентов ваши - вранье! - сказал Володя, садясь и
укладывая поудобнее костыль. - Ерунда! Риск, конечно, есть, но хочу я вам
рассказать одну историю, а вы послушайте внимательно...
   - Слезливое не рассказывай! - велел своим командирским тенорком
полковник. - Вот если смешное, послушаю.
   - Смешного не будет! - предупредил Устименко.
   И рассказал про Лайонела Невилла все. Никогда он не был хорошим
рассказчиком, военврач Устименко Владимир Афанасьевич, всегда рассказывал
как-то чуть рвано, без плавности и переходов, не умея амортизировать, но
здесь, именно в этом случае, пожалуй, иначе и нельзя было рассказывать...



   И ЕЩЕ РАЗ ЛЕЙТЕНАНТ ЛАЙОНЕЛ НЕВИЛЛ

   Дождь по-прежнему ровно и покойно шумел за открытым окном, когда в
маленькую палату танкиста Саранцева Александра Даниловича как бы вошел и
остался с ними втроем Лайонел Невилл, маленький англичанин, мальчик,
ставший мужем, юноша, который понял все, когда слишком поздно было
понимать. И теперь лейтенант со своими кудряшками на лбу, с твердой
улыбкой на мальчишеских еще губах, давно мертвый пятый граф Невилл через
посредство военврача Устименки как бы говорил мужицкому сыну Саранцеву:
"Бросьте, полковник, видите по мне, что оно значит - этот самый
консервативный метод, когда дело идет о жизни нашей с вами. Не валяйте
дурака, старина, слава вашему богу, что нет у вас Уорда и нет у вас
дядюшки Торпентоу, дуйте на операционный стол, положитесь на то в вашем
мире будущего, что я понял слишком поздно и среди чего вы имеете счастье
пребывать _всегда_".
   И еще раз просвистал над Володей холодный ветер той последней в жизни
Невилла арктической ночи, и еще раз, закладывая виражи, прошли над
"Пушкиным" английские истребители, и еще раз отдал он тете Поле -
корабельной стюардессе - ее оренбургский платок, когда наконец полковник
Саранцев вздохнул и спросил:
   - Значит, имеет смысл?
   - Полный.
   - Мне бы ее повидать, - вдруг шепотом произнес Саранцев и, наверное, от
стыда, что говорит об этом, приспустил веки. Так ему было, видимо, легче,
и он добавил: - В песне поется в какой-то, помнишь? "Жалко только чего-то
там... солнышка на небе да любви на земле". Вот это - в точку. Я танкист,
началось - у меня времени ни минуты не было, от нее - от теплой - из
постели вынули. Помню - челка ее ко лбу припотела. Ты, военврач, попробуй,
оторвись от такой на все годы. Теперь пишет челка моя, пишет, седая:
выбрось свои глупости из головы. А мне смешно, честное слово,
подполковник, смешно! Глупости! Вот освободите мне ливер от пули, я ей
такие глупости напомню, обомрет!
   Володя слушал, смотрел в черный, шуршащий дождем осенний госпитальный
парк. Лайонел Невилл уже ушел от них в свою страну мертвых. Он не знал про
глупости и про то, как припотела челка. И Володя вполне мог ничего этого
не знать, и давно мертвый Лайонел мог бы не помочь полковнику Саранцеву,
не вызови живой Устименко из небытия доктора Уорда и дядюшку Торпентоу.
Оказывается, жизнь помогает жизни, и никому не дано право самовольно
покидать эту вечно живую жизнь...
   В ординаторской он спросил у Марии Павловны, что за письмо они
получили. Письмо было действительно от Веры - короткое и деловое. Назвав
здешних врачей "дорогие товарищи", она писала им, что угнетенное состояние
подполковника Устименки, о котором ей известно, связано, конечно, с тем,
что он никак не работает, а он принадлежит к тем людям, которые, не
работая, не могут жить. А дальше коротко и опять-таки очень деловито, без
единого лишнего слова и без всякого приукрашательства, перечислялось, чем
и в чем как консультант он мог бы помочь госпиталю. Красным карандашом
было подчеркнуто: "операции на легких". И ссылка на "самого" Харламова и
на Ашхен.
   - Это кто подчеркнул? - спросил Устименко.
   - Николай Федорович, - вздрогнув от начальнического голоса Устименки,
ответила Мария Павловна. - После беседы с полковником Оганян, когда в
тупик зашли, - он и подчеркнул.
   Володя едва заметно улыбнулся: эта маленькая докторша любила такие
выражения, как "катастрофа", "его ждет гибель", "мы в тупике". И тоном
выше: "дороги науки", "скальпель победил смерть", "человеческий разум все
может!"
   И вдруг Устименке стало совестно. Он ведь тоже когда-то что-то
провозгласил тетке Аглае насчет разума - ночью за едой. Что-то совершенно
патетическое и сногсшибательное...
   - Что же Саранцев? - спросила Мария Павловна. По выражению ее лица, она
спрашивала второй раз - наверное, он так задумался, что не слышал ее слов.
- Вы говорили с ним, Владимир Афанасьевич?
   - Да, говорил, - совершенно спокойно и вежливо ответил Володя. - Он
будет оперироваться, Мария Павловна. И я бы на месте Николая Федоровича
операцию не откладывал...
   У себя в палате он долго и педантично перекладывал таблетки из кармана
халата в конверт, потом отложил две, принял их, как положено человеку для
легкого сна, а остальное запрятал подальше в ящик тумбочки. Когда настанет
час, он разведет их в своей эмалированной кружке и выпьет...
   Но, думая так, он уже понимал, что этот час не настанет.


   "Медведь в очках! - подумал Володя, глядя на размывающегося после
операции Николая Федоровича. - Как это мне раньше в голову не пришло.
Впрочем, я не видел его раньше в очках".
   Рядом размывалась голубая от усталости Мария Павловна. "И вовсе она не
старая дева, - укоряя себя за свои прошлые мысли, решил Устименко. - Она
просто измучена до крайности".
   И сказал об этом погодя, наедине, Николаю Федоровичу.
   Тот посопел, подумал и ответил сердито:
   - У нее нолевая группа крови. Разбазаривает ее как может, а мне не
уследить, я стар, одышка, иногда такая сонливость нападет - хоть караул
кричи. Сама себе хозяйка, вытворяет, что в голову взбредет...
   Они сидели вдвоем в ординаторской, за окном золотом сиял осенний
погожий холодный день. Позевывая от усталости, "медведь в очках" произнес
мечтательно:
   - В такую погоду в лесу благодать!
   Устименко улыбнулся: твое дело, конечно, медвежье! И вдруг представил
себе этого старого доктора в лесу - оборотнем-медведем, идет:
"скирлы-скирлы", на костыль опирается, радуется благодати, остро чувствует
бегучие запахи осени, остановился вдруг на пригорке - смотрит в дальние
дали, лесной хозяин.
   - Чему это вы? - с интересом вглядываясь в Устименку, спросил старый
доктор. - Чего веселитесь?
   - Да так... Лес представился...
   - Хорошее дело...
   Он все еще смотрел на Володю, потом неожиданно прямо, даже грубо
сказал:
   - Я никогда не видел, как вы улыбаетесь.
   И, словно смутившись, подтянул к себе поближе рентгеновские снимки
голени майора Хатнюка, повертел один так и сяк, сердито буркнул:
   - Ни черта не понимаю! Вы понимаете?
   Глаза его остро следили за Володей. Все понимал этот старый оборотень в
голени майора Хатнюка, чего тут было не понимать! И не голень его
интересовала нынче, а этот свет в глазах подполковника медицинской службы
Устименки, этот пропавший и вновь загоревшийся свет, эти совсем еще
недавно пустые и вдруг вновь исполненные жизни глаза под мохнатыми
ресницами...
   - Так что же вы думаете?
   Устименко заговорил. С ходу, после операции, где, как ему казалось, он
командовал, после его, как ему казалось, удачи, после его указаний во
время труднейшего извлечения пули почти из корня легкого - после всей той
победы, которую впоследствии "медведь в очках" именовал "спаренной
операцией", имея в виду спасение одновременно двух жизней - Устименки и
Саранцева, - Володя уже не замечал, что над ним "работают". Мог ли он
знать, что Николай Федорович не раз оперировал на легких и что указания
Володи просто совпадали с тем, к чему он был готов заранее, но что он как
бы слушался его, потому что полностью отдавал себе отчет в нынешнем дне
искалеченного войной своего коллеги. И блеск в Володиных глазах, и этот
легкий румянец возбуждения, и этот голос хирурга, а не раненого, - это все
были результаты спаренной операции, маленькой хитрости, подготовленной ими
всеми в этом далеком тыловом госпитале. Операция прошла успешно, дело было
только за благополучным течением послеоперационного периода. Работа - вот
что называлось благополучием для Устименки, завал дел, чтобы, как
говорится, "не продохнуть"...
   - Так, так, так! - все кивал и кивал в такт Володиным рассуждениям
старый доктор. - Так, так, так!
   И зевал лесной оборотень, ведь скучно же ему было слушать, да еще после
операционного нелегкого дня, подробные Володины рацеи.
   - Так, так. Остроумно, пожалуй!
   На секунду Устименко растерялся: что тут остроумного? Но тотчас же
сообразил - старый хирург устал ужасно, ничего толком не соображает, хочет
спать, и пусть бы себе шел действительно.
   - И верно, пойду! - со вздохом произнес "медведь в очках". - Пойду,
черт дери, щец похлебаю да на боковую. А вы уж тут с Антоновой
разберитесь, Хатнюк - ее больной. И еще попрошу, если не слишком вас
затрудняю, насчет нашего Саранцева. Ночь ему трудная предстоит, доктор.
   Доктор!
   И вдруг вспомнился ему Черный Яр, знаменитый тамошний "аэроплан" и то
утро, когда Богословский сказал ему: "доктор". Что ж, тогда все было куда
легче и куда проще.
   Вот теперь, если ты доктор, так поди-ка попляши!
   Дверь за "медведем в очках" захлопнулась, Устименко сел за стол на
место врача, покурил, подумал. Потом зашла Антонова - посоветоваться,
потом заглянул, подмигнув ей, участник и даже инициатор заговора
"чуткости" - доктор Заколдаев. Но никакого подмигивания доктор Антонова не
заметила. Она просто-напросто забыла о заговоре и сердито спорила с этим
подполковником по поводу его спокойного и даже чуть иронического отношения
к стрептоциду как избавителю от всех решительно бед. Помедлив немножко,
Заколдаев тоже забыл о заговоре и ввязался в спор, приняв целиком и
полностью сторону Устименки и набросившись на Антонову с упреками по
поводу вечной ее восторженности...
   Так незаметно покончен был вопрос о заговоре, он просто всеми забылся,
"рассосался", как выразился впоследствии о тех днях Николай Федорович.
   В спорах миновал вечер, потом и ночь наступила.
   Уговорив дежурившую нынче Антонову лечь спать основательно, Устименко
отправился в далекую маленькую палату, к Саранцеву, где был нынче пост с
опытной и толковой сестрой. Одним пальцем, не без ловкости Устименко нашел
пульс, посчитал и согласился с сестрой, что все идет хорошо - сердце
Саранцева работает исправно. Так же работало бы оно и у Лайонела Невилла.
   Опираясь на костыль, медленно миновал военврач Устименко стол, за
которым в своем кресле дремала неправдоподобно краснощекая сестричка Рая.
Ключ по-прежнему торчал в аптечке, как тогда, когда Володя украл люминал.
   - Раиса, а Раиса! - потрогал он сестру за плечо.
   - Аички? - глядя на него спящими, хоть и открытыми глазами, спросила
она.
   - Аптечку закрывать надо! - строго велел Устименко. - Слышишь? Мне
известен случай, когда один идиот... Да ты проснулась или нет?
   - Проснулась! - облизывая губы и тряся головой, сказала Раиса. - Даже
странно, как это я не проснулась?
   - Так вот, мне известен случай, когда один идиот украл банку с
люминалом, развел таблетки в воде, выпил и заснул навечно. Сестру судили.
Понятно?
   - Кошмар какой! - сказала Раечка. - С ума сойти можно! Надо же такое
человеку на ночь сказать, если я в первый раз в жизни забыла...
   - Нет, не в первый! - глядя прямо в глаза Раисе, жестко произнес
Устименко. - Не в первый!
   Ложась, он хотел принять, как обычно, свои две таблетки, но подумал,
что надо будет сходить к Саранцеву, - и поел подаренного шефами изюму.
Вспомнил про голень Хатнюка, еще представил себе, как идет по лесу
"медведь в очках", попытался объяснить Антоновой, что ее случай
обморожения вовсе не типичный, а исключительный, и что из этого случая
никакие выводы делать нельзя, но не успел, потому что уснул и проснулся
только тогда, когда его позвали к Саранцеву.
   Полковник лежал и улыбался - бледный, самодовольный, веселый.
   - Это верно, что мне пулю вынули? - шепотом спросил он.
   - Вынули! - дотрагиваясь пальцем до пульса Саранцева, ответил Володя. -
Вынули, и еще как славненько!
   - Ливер в целости?
   - В целости ваш ливер. Только разговаривать вам - боже сохрани! Теперь
спокойствие, и быть вам здоровым человеком...
   Полковник скрипнул зубами, челюсти его крепко сжались, неправдоподобно
голубые и все-таки ястребиные глаза смотрели вдаль, сквозь стены.
   - А нога-то все едино мешать будет! - сердито сказал он. - Все равно
рубль двадцать! То-оже, медицина!
   Улыбаясь глазами, молча смотрел Устименко на Саранцева. Вот это и есть
жизнь! Что ж, пусть ворчит на беспомощную, неумелую еще, жалкую хирургию,
пусть живет и ворчит полковник Саранцев, отдавший все, что мог, в том бою,
когда выволокли его из подорванного, умершего танка. Пусть только живет.
Он - инженер, хромая нога почти не помеха в деле, которому он служит, -
будет жить, работать и ворчать...
   И припотевшая челка, которой отдали его живым, забудет об этом. Он
расскажет ей про "ливер", и они посмеются, и никогда не придет ей в
голову, что ее Саранцев был бы мертв из-за какого-то там "ливера". Вот
ногу не починили - это срам!
   Потом полковник вздохнул и поглядел на Устименку.
   Так они еще немножко попереглядывались - оба спасенные одной и той же
операцией, оба живые, оба еще не старые люди...
   Потом Володя подмигнул Саранцеву и пошел к себе - досыпать, но до
палаты не дошел, потому что в коридоре его перехватил "медведь в очках",
обнял одной рукой за талию и сказал, наклоняясь к уху Устименки,
доверительно и негромко:
   - А не заняться ли нам нынче же, Владимир Афанасьевич, вашей ручонкой?
Лапочкой вашей? Не откладывая, знаете ли, более ни часу. Я лично так
рассуждаю: неврома вас последнее время приотпустила, так зачем же еще
оттягивать? На разработку пальцев времени уйдет впоследствии немало, не в
один день научитесь вы по-прежнему владеть руками. Ну, с одной у вас почти
благополучно, а с другой?
   - Ладно, - быстро сказал Устименко, - хорошо. Я только к парикмахеру
схожу, приведу себя в порядок маленько, Николай Федорович, а то из-за
Саранцева как-то все вверх дном шло и вчера и позавчера. Ну, как он вам?
   - Да что, недурно, - посапывая, ответил "медведь в очках". - Совсем
даже недурно. Надо надеяться, что _благодаря вашей настойчивости_ мы его
выдернули из нехорошей истории. Значит, мы вас во второй операционной
поджидать будем...
   Часом позже выбритый, пахнущий парикмахерской подполковник медицинской
службы Устименко лег на холодный стол под спокойный свет огромной
бестеневой лампы, слегка пошевелился, устраиваясь поудобнее, и сказал,
доверчиво и прямо взглянув в стекла очков Николая Федоровича:
   - Я в порядке.
   И закрыл глаза.
   "Еще бы не в порядке, - спокойно подумал Николай Федорович. - Знал бы
ты, миляга, сколько тут находится бестелесных консультантов, начиная с
главного хирурга до твоей старухи Оганян, сколько мы на тебя бумаги извели
- на переписку, сколько рентгеновских снимков почта перевезла из нашего
госпиталя в Москву, в Ленинград, опять к нам! Знал бы ты это все,
подполковник!"
   - Скальпель! - велел Николай Федорович.



   НУ СВАДЬБА...

   Первого декабря под вечер в пятую палату вошла Вера Николаевна
Вересова. Устименко спал. Большие руки его спокойно лежали поверх одеяла,
как будто и впрямь отдыхая после труда, как раньше.
   Малевич и майор Хатнюк, здешние старожилы, забыв про шашки, уставились
на незнакомую, очень красивую женщину, которая, тихо заплакав, опустилась
перед Володиной койкой на колени и поцеловала его запястье.
   - Как в кино! - восторженным шепотом произнес сентиментальный Малевич.
- Смотреть, и то приятно.
   Хатнюк был поспокойнее и поделикатнее, поэтому он только сказал "гм"
или что-то в этом роде и потянул мучимого любопытством Малевича к двери,
за которую тот, хотя он несколько притормаживал, все-таки был выдворен.
   Ресницы Устименки дрогнули, потом он открыл глаза. Вера смотрела на
него не отрываясь.
   - Ты? - тихо спросил он.
   - Я! - ответила она, прижимаясь к его руке теплой щекой. - Я! И совсем!
Меня сюда перевели. Ох, Володечка, каких мучений все это стоило!
   Он улыбнулся покровительственно и холодно: удивительные слова
существуют в обиходе здоровых людей.
   - И не смейся, - попросила она. - Но есть ведь, согласись, разные
мучения. Есть страдания чисто физического порядка, а есть самолюбие, есть,
знаешь ли, уязвленная гордость, есть...
   Улыбаясь, он смотрел в ее тонкое лицо, искал ее взгляд. Всегда она
чуть-чуть не понимала самого главного, или понимала половину того, что
следовало понимать только целиком или уж лучше совсем ничего не понимать!
Ужели все то, что выпало на его долю, представлялось ей только суммой
физических страданий и преодолением недуга?
   Впрочем, какое это имеет сейчас значение?
   Она же здесь, она добилась перевода и приехала сюда, в эту несусветную
глушь, к нему, из-за него...
   - Сядь, - попросил он, - тебе неудобно так...
   - Нет, удобно, прекрасно, - сказала она, опять прижимаясь горячей щекой
к его руке. - Удобно удивительно. И разве это имеет значение - удобно или
нет. Я же с тобой!
   Дверь в коридор была открыта, в палату заглядывали, и то, что Вера
стояла все еще на коленях, было неловко Володе. Легкая краска проступила
на его щеках, он велел жестче:
   - Отвернись! Я оденусь! Или выйди на несколько минут...
   Наверное немножко обидевшись, она вышла, и он подивился легкости и
стремительности ее походки. Потом потянул к себе халат, с трудом сунул
непослушные руки в рукава, нащупал ногами шлепанцы и оперся на костыль. В
общем, все это было довольно длинной процедурой, но по сравнению с тем, во
что это обходилось ему еще месяц назад, "дело двигалось недурно", как
говорил Николай Федорович - "медведь в очках".
   - Да ты совсем молодец! - сказала ему Вера в коридоре, когда он наконец
предстал перед ней - почему-то вдруг очень высокий, с мягкими
рассыпающимися волосами, с печально-ироническим блеском глаз под мохнатыми
ресницами. - Совсем, совсем молодец!
   - Подполковник тут такие дела делает, закачаешься, - вмешался рыжий
Малевич. - Он здесь первый на доске почета.
   - Это - как? - не поняла Вера. - Как образцовый выздоравливающий?
   - Зачем выздоравливающий? Доктор! Лечит нас всех. Он же...
   - Ладно, майор, - прервал Володя. - Пойдем, Вера, посидим там на
лавочке... Это место у нас называется "в тени пальм"... Пошли!
   Две тощенькие, пыльненькие пальмочки тихо доживали свой век на зеленых
тумбочках за углом в коридоре. Здесь и курить можно было, не всем, а
своим, привычным.
   - Это правда, что ты лечишь? - спросила Вера, когда они сели. Глаза ее
блестели гордо и немножко удивленно, как будто она смотрела не на Володю,
а, например, на слона, выученного ею делать маленькие чудеса. - Неужели
правда?
   - Вздор! - с раздражением ответил он. - Просто бывает, что со мною
советуются. Это естественно.
   Она все смотрела на него не отрываясь - горячо, счастливо и даже с
каким-то восторгом. Ему хотелось закурить, но он боялся при Вере затевать
процедуру доставания папиросы из пачки и схитрил - попросил ее сходить в
палату и прикурить там у кого-нибудь. Она вскочила и побежала,
раскатываясь по кафельному полу, а он посмотрел ей вслед и подумал, что,
кроме нее, у него никого нет в этом мире, и от этой мысли ему не стало ни
весело, ни счастливо, ни даже просто спокойно. Он отметил для себя этот
факт, и больше ничего.
   - Послушай, - сказала она, вернувшись и протягивая ему папиросу, - тут
в тебя все влюблены. Окружили меня в палате и только разговору - "ваш муж,
ваш муж, ваш муж..." Я, кстати, ничего не отрицала, тебе не неприятно это?
Ведь мы же муж и жена? Жена и муж?
   Умоляющее выражение мелькнуло в ее лице, и Володя поспешно ответил, что
разумеется, иначе и быть не может...
   Вера положила свою руку на его плечо и повернулась к нему. Ее
накрашенный рот был близок к его губам, он видел ее подбородок, белую шею,
стянутую воротником морского кителя, слышал ее учащенное дыхание, теплый
запах ее волос. И все то, что только что, несколько минут тому назад,
казалось ему в ней ненастоящим, все то, что было ему в ней неприятно и
даже раздражало, теперь уступило место другому чувству - чувству тоски по
ней, жадности и желанию...
   Лицо его дрогнуло, жесткое лицо мужчины, опаленного смердящим вихрем
войны, и в выражении глаз исчезла та холодноватая твердость, к которой
привыкли все, кто знал Устименку не слишком близко. За углом госпитального
коридора, меж двух порыжевших от тоски пальмочек, вновь открылся Вере
неуклюжий и стеснительный, так и не научившийся толком целоваться ее
Володя Устименко, ее подполковник, каких нет больше на этом свете, ее
самонаиглавнейший доктор, тот, который под гром неслыханных еще доселе
оваций несомненно будет открывать международный конгресс хирургов в
сказочном городе - Париже...
   - Перестань же, Володька, - сказала она, - перестань! Я сюда служить
приехала, я тут начальник отделения буду, а мы в коридоре на виду у всех
целоваться уселись...
   Откуда им было знать, что чувствительный Малевич, едва сели они между
пальмочками, объявил территорию эту для всякого движения "перекрытой
впредь до особого приказа", а с особым приказом промедлил до того
мгновения, когда появился внизу после вечернего обхода строжайший сам
папаша, главврач Анатолий Акинфиевич. Только тогда Малевич, издали напевая
из "Сильвы", возник перед "молодыми", как их сразу же стали называть в
госпитале, и предложил им поужинать...
   Ужин для новоприбывшей Володиной супруги был сервирован в
ординаторской, а поскольку никто не умеет в такой степени быть счастливым
счастьем товарища, как фронтовики, повидавшие лихо войны, то ужин был
вполне царским. Особенно старался считавший себя почему-то знатоком в еде
полковник Саранцев. Предполагая, что именно подполковник Устименко, а не
кто другой, очистил ему "ливер" и тем самым возвратил к жизни,
бритоголовый полковник самолично изжарил на госпитальной плите сковороду
картошки по своему способу и торжественно водрузил на столе в
ординаторской. Покуда новая докторша Вересова принимала душ, сестричка
Раечка стелила на диване постель, стесняясь того количества подушек,
которое изобличало назначение этого ложа на наступающую ночь.
   Офицеры в синих и рыжих госпитальных халатах, спешно побрившиеся и
одуряюще пахнущие кто "Гвоздикою", кто "Ландышем", кто "Душистым
горошком", курили возле открытой двери ординаторской привезенный Верой
настоящий московский "Казбек", переговаривались, в меру солоно пошучивая,
посмеивались и держались так, что "мы-де здесь, в глуши, оторванные от
фронта, тоже не лыком шиты и сохранили свое военное братство..."
   После душа Вера вернулась в "гражданском", из светлой шерсти, платьице
с блестящим кожаным пояском и таким же лакированным бантиком "кис-кис" у
шеи, что произвело на выздоравливающих Володиных друзей впечатление куда
большее, чем если бы тут, в глубоком тылу, разорвалась бомба замедленного
действия в тонну весом.
   - Это - дает! - шепотом восхищался Малевич. - Точно, дорогие товарищи,
последний крик моды сорок четвертого года...
   - С кино мода слизана, - заметила сестричка Рая. - Я совершенно такую
королеву видела, но только в частной жизни...
   - Где же ты ее, серденько, в частной жизни видела? - поинтересовался
Хатнюк.
   Дверь в ординаторскую закрылась, офицеры, вздыхая и кряхтя, кто
опираясь на палку, кто на костыль, кто оберегая искалеченную руку, не
торопясь пошли по палатам - готовиться к длинной, бессонной, унылой
госпитальной ночи. Полковник Саранцев, подрагивая плечами, тоже лег на
жесткую койку, натянул одеяло до подбородка и подумал, что Устименко
дождался своей "челочки". Его пробрала дрожь, он длинно зевнул. Рая, думая
о фасоне платья "королевы", погасила лампочку в вестибюле: "Патриот,
береги электричество!" - такой плакат висел во всех помещениях
госпиталя...
   Вера в ординаторской, стоя у репродуктора, расчесывала черным гребнем
влажные, матовые после душа волосы, Устименко молча на нее смотрел. И
думал, что это она написала то письмо, которое помогло ему выжить, и что
он должен испытывать чувство благодарности к ней, и что очень, пожалуй,
дурно в нем какое-то "очерствение души" - никакой благодарности он не
испытывал, и даже думать об этом письме ему было неприятно.
   - Салюты в Москве, - тихо сказала Вера. - Тебе не слышно?
   - Слышно.
   - А у нас свадьба...
   Она встряхнула головой, темная волна волос упала на плечо - почти до
лакированного пояска.
   - Свадьба или нет?
   - Ну свадьба...
   - А я ведь даже на твое "ну" не обижусь, - с вызывающей усмешкой, очень
идущей ей, блестя глазами и зубами, произнесла Вера. - Ты без меня не
можешь, так же как я без тебя, но я это давно знаю, а ты, миленький, еще
не знаешь. Со временем поймешь...
   Пока она открывала шампанское, Володя смотрел на ее руки и думал о том,
что она его действительно, наверное, любит, если так в него верит. Но это
"если" было в то же время чем-то ненадежным, зыбким, опасным. И его ли
любила эта красивая, неглупая, стройная, хорошо одетая женщина? Его ли,
такого, каким знал он себя и каким знала и понимала его Варвара?
   О Варваре нельзя было сейчас думать, в этом было нечто
противоестественное и даже кощунственное, но думал о ней Володя помимо
своей воли, а воля его нынче была слаба...
   Шампанское выстрелило. Вера разлила пену в эмалированные госпитальные
кружки, спокойно приказала:
   - О ней не думай! Ты ей не нужен! Понял? И согласись, милый, не
очень-то это хорошо - в вечер нашей свадьбы думать о другой женщине. И не
идет это тебе, у тебя делаются глаза, как у коровы...
   Откуда она знала, о чем именно он думал?



   ДОЖИЛ ЛИ Я?

   Про Родиона Мефодиевича она рассказала Володе, что у него был
действительно инфаркт миокарда, но что теперь все обошлось, он получил
контр-адмирала, и единственный на флоте командир дивизиона миноносцев -
Герой Советского Союза. Об Аглае по-прежнему ни слуху ни духу. У капитана
Амираджиби Вера была в гостях на судне, когда он последний раз пришел с
караваном. Теперь у Елисбара Шабановича новый, огромный пароход, из тех,
которые Рузвельт называет "дешевой упаковкой для дорогих американских
товаров". Капитан Шапиро теперь майор, доктор Левин совсем плох, наверное
скоро умрет. Цветкова Вера видела проездом в Москве, заходила к нему
поблагодарить, он ей помог получить назначение в Стародольск, он и,
разумеется, Харламов...
   - Повел меня в ресторан - такой смешной! - после паузы добавила
Вересова.
   - Харламов? - удивился Володя.
   - Почему Харламов? Цветков.
   - Я тоже в ресторане здесь был, меня Ашхен водила, - вспомнил Володя.
   Вера быстро взглянула на него и отвернулась.
   К одиннадцати часам утра Веру Николаевну Вересову уже оформили в
госпитале, и она представилась "медведю в очках", который с каким-то даже
испугом назвал ее "красавицей" и "фронтовым подарком для нас, лесных
пней", о чем она с радостью рассказала Володе. К обеду она нашла
двухкомнатную квартирку очень близко от госпиталя - рукой подать, хозяева
"симпатичнейшие, абсолютно интеллигентные люди, в восторге, что у них
будут жить врачи". Перед ужином Устименку на машине какого-то большого
начальника перевезли в новое жилище, а через несколько дней, вечером,
когда в старом энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона он читал
статью о кактусах, к нему пришли две корреспондентки из газеты
"Стародольская правда" - обе умненькие, скромненькие, молоденькие,
немножко восторженные и очень некрасивые.
   - Да вы к кому, собственно? - спросил Устименко.
   - К вам. Ведь вы же подполковник Устименко?
   - Ну, я. Садитесь, пожалуйста.
   Обе сели.
   Первой заговорила та, на которой была мужская шапка-ушанка.
   - Конечно, о вас бы должен был написать наш Краевой, - сказала она. -
Именно он. Это его тема!
   - Да, Краевой бы создал, - вздохнула другая. - У него вообще блестящее
перо. Он в "Патриотах родины" - не сталкивались на фронтах?
   - Нет, не сталкивался.
   - И не слыхали Краевого?
   - Не слыхал. Бориса Полевого слыхал.
   - Краевой наш, здешний. Ну что ж, начнем?
   Устименко недоумевал: что они должны начать? Может быть, это розыгрыш?
И почему Краевой бы создал? Что? И неловко ему было и неприлично даже,
словно ненароком ввалился в женские бани...
   - Да, так вот, перейдем, товарищ подполковник, к делу, - сказала та,
что была поговорливее. - Не осветите ли вы нам сначала ваше детство и
юность...
   - Коротенько, - сказала другая. - Как говорят, накоротке.
   - А зачем? - немножко слишком грубовато сказал Володя. - Я, товарищи,
вообще не совсем вас понимаю. Что, собственно, случилось? Материал
какой-нибудь на меня в редакцию поступил? И какое такое дело?
   Ему разъяснили: материал действительно поступил; офицеры из госпиталя -
вот их фамилии: Хатнюк, Малевич, Саранцев, еще врачи - написали письмо в
редакцию о поведении замечательного товарища, тяжело раненного хирурга,
который...
   - Ах ты боже мой, вздор какой! - совсем вспотел и растревожился
Устименко. - Это все вздор, пустяки...
   Девочки-корреспондентки терпеливо подождали, потом та, которая говорила
покороче, быстро и напористо осведомилась:
   - Какую роль в вашей жизни, товарищ подполковник, сыграла замечательная
книга Николая Островского "Как закалялась сталь"? И в частности, ваше
поведение здесь...
   - Да какое же поведение! - опять раскипятился Устименко. - Никакого у
меня поведения не было...
   - Ну как это никакого! - с улыбкой превосходства сказала та, что была
поговорливее. - Ведь мы же сюда из госпиталя пришли, там мы и подробности
очень ценные, товарищ подполковник, узнали. Скромность, конечно,
характерная черта советского человека, но страна, поверьте, должна знать
своих героев. Мы и с врачами говорили - и с Николаем Федоровичем самим, и
с Марией Павловной, они очень хорошо о вас отзывались - о вашем мужестве и
о том, как вы сами, еще очень, ужасно тяжело раненный, включились в работу
госпиталя. Именно включились и стали там незаменимым товарищем. Вы не
сердитесь, товарищ подполковник, но в этом, и только в этом ключе мы
должны работать над очерком. Так что, пожалуйста, убедительно вас просим -
поделитесь с нами воспоминаниями вашего детства. Можно даже со школы -
когда именно вас привлекла гуманная профессия доктора? Вот этот момент -
мы должны на нем остановиться - начало вашего пути...
   Они сидели перед ним - худенькие девочки в бедных пальтишках, под
которыми были старые ватники, и ждали, а он все ничего не мог сказать и
только покряхтывал, складывая в уме те фразы, которые поднесет завтра на
процедурах проклятым авторам письма. Им-то он скажет! Им-то он все скажет!
И черт их надоумил!
   Неизвестно, чем бы все это кончилось, не появись вдруг из госпиталя
Вера Николаевна - с судками, с бутылкой молока, розовая, счастливая.
Девочки взяли у нее судки, она стряхнула снег с шинели, девочки с
обожанием оглядывали ее - такую стройную, гибкую, с орденами: морской
доктор, капитан медицинской службы, участвовала в морских сражениях, жена
такого замечательного человека, а они здесь, в тылу, так ничего и не
повидают, так и состарятся. Все это было написано на их бледных,
голодноватых лицах, а Вера Николаевна тут же их обласкала, тут же
появились на столе консервы "треска в масле" - еще из заполярного
доппайка, печенье, чай, масло, хлеб - всего вволю, и здесь же Вера
Николаевна, поблескивая на Володю глазами, сказала, что ему никогда не
справиться с теми вопросами, которые задают журналисты, уж "она-то его
знает", но что все будет отлично, она надеется, что Владимир Афанасьевич
позволит ей "поотвечать" за него. Только несколько позже, когда он
приляжет, и без него, иначе ничего не получится.
   - Вы не понимаете, какой это мучитель, девочки, - говорила она, ласково
щурясь и откусывая сахар, - представить не можете, что кроется за этой
внешностью. Ужасный человек! Это здесь я его не боюсь, а когда была у него
в подчинении, о! Чуть что - на гауптвахту! Позволила себе, влюбившись,
губы накрасить...
   - Вера! - тихо удивился Устименко.
   - Люся, пиши! - приказала та, что поговорливее.
   Люся, с полным ртом, что-то стала писать. Устименко поднялся, пошел в
другую комнату, в спаленку, включил радио. Из Москвы играли скрипки,
играли фронтам и тылам, играли Родиону Мефодиевичу Степанову и Володе,
играли Елисбару Амираджиби и Варваре, играли катерникам - Мише и Грише,
играли танкистам и летчикам, десантникам и подводникам, играли всем, кто
дожил до сегодняшнего вечера...
   Володя лег, закрыл глаза.
   "А дожил ли я, - скрипнув зубами, спросил Устименко. - Дожил ли? Или
сдался?"
   За дверью весело смеялись девочки-журналистки, потом до него донесся
голос Веры:
   - В общем, это же трогательно, эти мыши в театре. Характер, ничего не
попишешь!
   "О господи!" - с тоской подумал Устименко и усилил звук в репродукторе,
чтобы не слышать, о чем они там говорят.
   А ночью он спросил у Веры:
   - Что за дурацкая история с этим очерком, объясни мне, пожалуйста!
   - Сначала поцелуй меня! Я не могу целыми днями без тебя...
   Щелкнул выключатель, загорелся ночник в виде розовой почему-то совы.
Вера лежала, прижавшись щекой к его плечу. Он слышал ее дыхание, слышал
посвист вьюги за окном жарко натопленной комнатки, слышал, как бьется
сердце женщины, которая стала его женой.
   - Поцелуй меня сейчас же! - ровным голосом велела она. - И не
капризничай, как барышня.
   - Это ты затеяла очерк в газете?
   - Глупый мальчишка, - с коротким смешком ответила она. - Что же в этом
дурного? Они там все о тебе говорят как о боге, и говорят, между прочим,
не тебе, а мне. Я и сказала: ваши слова, дорогие друзья, моему
подполковнику на шею не повесить. Напишите о нем в газету. И снесла им
вырезку из нашей флотской газеты про твой подвиг.
   - Но подвига не было!
   - Был! - с таким же смешком сказала Вера. - Был, дурачок! Ты не
помнишь, а если бы и помнил - скрыл бы! Я полюбила крупного человека,
личность, я тебе это давно все-все подробно, моему глупенькому, объяснила,
и тебя в средненькие не отпущу, хоть там и потише и даже поуютнее...
   Она приподняла голову, взглянула в его глаза и стала трясти его плечи
своими белыми руками. Ее тяжелая коса, темная, глянцевитая, змеею
скользнула ему на горло, ее губы улыбались в розовом свете идиотского
ночника-совы, а он с тяжелой тоской вглядывался в ее такое красивое, такое
молодое лицо и думал о том, что, женившись, вдруг стал во внутренней своей
жизни куда более одиноким, чем раньше, даже в самые трудные свои дни.
   - Ты что? - перестав улыбаться, тихо и тревожно спросила Вера.
   Коса ее сползла с его шеи, он испытал странное чувство облегчения и с
горечью и завистью вспомнил вдруг "припотевшую" челку, о которой
рассказывал Саранцев.
   - Ты рассердился? - стараясь понять его и, как всегда, понимая только
наполовину, спрашивала Вера. - Тебе неприятно с газетой, да? Ты, наверное,
убежден, что они плохо напишут, исказят факты, правда? Но я присмотрю,
Володечка, они мне покажут готовый очерк, и я прокорректирую, я же знаю
тебя и твой вкус. Все будет очень скромно. Мне бы только хотелось, чтобы
ты понял: отказываться нельзя. Во-первых, жалко девочек, они такие
энтузиастки, они так дружат со своей работой. Во-вторых, и для тебя эта
статья имеет некоторое значение...
   "Сейчас начнет объяснять, что жизнь есть жизнь", - с неприязнью подумал
Устименко и тотчас же устыдился и своего раздражения, и того, что сам не
хочет понять ее добрые чувства к нему, и одиночества с ней, с единственной
женщиной, которая искренне любит его, верит ему и, конечно, хочет для него
счастья.
   - Знаешь, - неожиданно для себя самого, но очень ласково и
примирительно попросил он, - знаешь, Веруня, пожалуйста, никогда не надо в
нашей жизни ничего организовывать. Не надо этой деловитости, энергии,
напора. То, что должно быть, то будет непременно...
   - Само будет? - зацеловывая его висок мелкими поцелуями, спросила она
весело. - Само по себе, да, Володя? Ты ничего не станешь предпринимать, я
ничего не буду организовывать, кто же за нас подумает? Кому мы нужны? Я
что-то не разберу, мальчик мой не от мира сего. Нет, уж ты меня не сбивай.
Ничего не стоит жена, если она не может быть настоящей помощницей своему
мужу. Ты ведь тихоня, Володька! Ты, конечно, талантище и величина, но
немножко, чуть-чуть размазня, миленький мой. Тебе дрожжи нужны, а я и есть
такие именно дрожжи. Ты только доверься мне, пойми, какую силищу тебе бог
дал в жены, и мы с тобой горы своротим. Ну? Что глядишь? Нехороша я тебе?
   Так они и уснули в эту ночь - тесно прижавшись друг к другу и совсем
разные, совсем отдельные люди. Но то, что издревле называется странными
словами "таинство брака", произошло давно, а теперь у них был семейный
дом, куда заходили знакомые, он называл ее "жена", она - "муж", и хоть не
венчал их священник, хоть не держали над ними шафера венцы, хоть не
обменивались они кольцами - таинство свершилось, и надолго, может быть
навечно, должны были они блюсти почему-то какие-то общие семейные
интересы. А какие?
   Впрочем, и само таинство не заставило себя, как говорится, долго ждать.
   Как-то в госпитале суровый Анатолий Акинфиевич со свойственной ему
прямотой заметил, словно бы между прочим, но довольно резко:
   - А вам не кажется, подполковник, что отношения ваши с Верой
Николаевной следовало бы упрочить установленным в государстве порядком?
Она вам, естественно, по своей деликатности, не разъясняет некоторых
тонкостей, но одно дело - отбыть с действующего флота в глубокий тыл к
инвалиду-мужу, а другое...
   - Ясно! - сказал Володя.
   Вечером того дня, когда совершено было таинство записи сочетавшихся
браком в книге актов гражданского состояния города Стародольска, Вера
Николаевна сказала мужу, что беременна. Он с силой и нежностью повернул ее
к себе, увидел горячий румянец на щеках, вдруг заблестевшие глаза и быстро
произнес:
   - Прости меня за все, Вера! Я раздражителен, придирчив, не говори,
молчи, я знаю, что зря мучаю тебя. Все пройдет! Ты мне поверь, я за себя
возьмусь! И как еще возьмусь. Ты не узнаешь меня.
   - Я счастлива, - тихо ответила она, - я счастлива, Володечка! Честное
слово, я буду тебе хорошей женой.
   И совсем тихо спросила:
   - А как ты думаешь, что у нас родится? Мальчик или девочка?
   Вот только когда оно действительно началось - подлинное таинство брака!


   Это была чудовищная работа.
   Прежде чем начать "заниматься", он запирался на все крюки и замки,
потом вытаскивал из-под диванчика все свое нехитрое "хозяйство", потом
клал перед собой часы.
   Суровая морщинка ложилась между его бровей.
   Вначале слабые, почти беспомощные пальцы его то и дело выпускали мячик,
и приходилось, опираясь на костыль, на спинку стула, на диванный валик,
постепенно опускаться на пол, чтобы поднять эту игрушку. Потом, со
временем, он устроился на кровати так хитро, что мячик если и выскакивал,
то недалеко. Потом мячик вообще перестал скакать - теперь не он командовал
Устименкой, а Володя им. И ему Володя говорил:
   - Что? Выскочил? Я тебе поскачу, собачий сын!
   В госпитале "медведь в очках" - Николай Федорович - советовал:
   - Вы спокойнее. Не часами подряд, а каждый час, допустим, по десять
минут. Оно - вернее.
   Но при Вере Устименко не мог заниматься этой тренировкой. Несколько раз
она поднимала ему мячик с полу, и это было мучительно. Иногда она давала
ему советы - совершенно грамотные, деловые, но он прошел все сам и не
нуждался ни в каких советах, потому что знал сам, что он может, а чего
совершенно не может и еще долго не сможет; она же читала книжки и
настаивала на том, что было сказано в них знаменитыми авторами. Кстати,
советы знаменитых авторов помогли мало. Помогал, как это ни странно,
полковник Саранцев, инженер, выдумщик, изобретатель и упрямец. Долго
приглядываясь в госпитале к тамошним упражнениям Устименки, он соорудил
особую веревочку с узелками, которую нужно было пропускать специальным
способом между искалеченными пальцами, потом понаделал из алюминия шарики
на проволоке, затем сконструировал в госпитальной столярной мастерской
маленький, но очень удобный приборчик, который окрестил по-заграничному:
"тренажер экстра". "Медведь в очках" все эти изобретения благословил, но
Саранцев, как говорится, на "достигнутом не успокоился" и из бросовых
резиновых грелок, из резинового же баллончика и вязальных спиц "сочинил"
для Устименки действительно преполезный аппарат, с которым Володя не
расставался подолгу...
   Иногда, но уже не часто, мучила Устименку неврома, еще нелегко было
ходить, но все это теперь представлялось ему почти пустяками по сравнению,
конечно, с тем, что он испытывал раньше.
   Изводило его теперь только одно обстоятельство. Оно заключалось в том,
что Вера решила, будто он истощен и его надобно по-особому питать.
   - Тебя надо питать! - часто и серьезно, с очень глубокомысленным видом
говорила она. - Питать по-настоящему. И ты не имеешь права относиться к
этой проблеме с твоей вечной иронией. Ты должен стать здоровым,
полноценным человеком. Ты должен...
   - ...дружить с пищей?
   - Да, дружить, - не понимая его ненависти к некоторым ее словечкам,
наставительно и даже сердито отвечала она. - Это твоя обязанность как
будущего отца нашего ребенка, в конце концов.
   И опять с непостижимой четкостью и быстротой сработал некий
таинственный механизм из тех, с которыми так ловко управлялась Вера
Николаевна: на квартиру Устименке принесли пакет с продуктами, в получении
которых он расписался, а потом Вера стала получать ежемесячно талоны -
серые и коричневые. Наверное, все это было совершенно законно - в этом он
не сомневался, но тут не могло обойтись без ненавистного ему элемента
"жалосткости", и это его бесило, как бесило и то, что в него пихали то
клецки, то вареники, то тушенку с картошкой, то кашу с молоком.
   - Тебе непременно нужно питание! - значительно говорила Вера. - И белки
тебе нужны! И углеводы! Ах, если бы ты бросил курить! Неужели у тебя не
хватает на это силы воли? Пойми, милый, ты же отравляешь себя!
   Все было совершенно верно, неоспоримо верно - и насчет питания, и
насчет отравления. Так верно, что он даже удивлялся: неужели об этом можно
говорить всерьез?
   Порою он приходил в госпиталь как врач, но после того, что о нем
написали в газете, это было нелегко: на него показывали глазами, с ним
были подчеркнуто услужливы, его заставляли идти перед Николаем Федоровичем
при обходе, и все это, вместе взятое, было тоже мучительно, тем более что
Вера Николаевна не раз давала ему понять со свойственной ей
многозначительной иронией, что очень многое было тут подстроено не без ее
руководства и участия. Выходило так, что даже Ашхен прилетела не по
собственному желанию, а в результате "некоторых действий" Веры Николаевны,
ее писем Харламову, главному хирургу и даже командующему.
   - Идеалист мой! - говорила Вера. - Вечно тебе кажется нечто возвышенное
и трогательное! Конечно, твоя старуха Ашхен - миляга! Но она же старуха!
За каким лешим ей мчаться на аэроплане? И Харламов! Мало ли у него дел в
его-то чинах. Нет, миленький мой, под лежачий камень вода не течет: для
того чтобы потенциальную энергию камня превратить в кинетическую, нужно
камень толкнуть. Я и толкнула, все и завертелось, подпись на бумаге решает
многое. А на наш госпиталь, я тебе горячо советую, время больше не трать.
Ты от них больше ничего не получишь, они же наивно думают, что помогают
тебе окончательно поверить в свои силы. Будто мы с тобой не справимся...
   "Пожалуй, она права, - думал он иногда, шагая со своим костылем из
госпиталя. - Не пойду больше! Ну их к черту!"
   Но не идти, когда его звали, не решался, потому что не до конца верил
своей жене. Не все же и не все всегда подстраивали! Не так устроен мир,
как кажется Вересовой. А что, если именно нынче он нужен, необходим? Нужен
по-настоящему, без дураков? Впрочем, может быть, он и всегда был там нужен
- теперь Устименко в этом никак не мог разобраться...



   НАЧИСТОТУ!

   - Дело, - прошептал он злым голосом, - отдайте мне мое дело! Слышите? Я
не могу без него!
   И с ненавистью посмотрел на свои руки: ничего особенного, с виду
совершенно нормальные руки, теперь их привели в порядок. Они работают: он
может отрезать ломоть хлеба; очень стараясь, может свернуть самокрутку из
махорки, может даже зажечь спичку.
   Но оперировать?
   Кто ответит ему на этот вопрос?
   Отмучившись с приборами конструкции уже отбывшего на родину Саранцева,
Володя закурил и, удобно устроившись на диване, распечатал Женькино
письмо:
   "Ты что же это, старик, а? - писал Евгений Родионович своим дробным и
ровненьким почерком. - Ты как же это смеешь? Решил покончить с нашими
добрыми отношениями? С глаз долой - из сердца вон? Прославился на весь наш
многонациональный Союз - и до свиданья, старые и верные друзья? Так, что
ли?
   Но в общем, все по порядку: прихватила меня маленькая инфекция,
помучился с ней и, грешный человек, воспользовавшись некоторыми
возможностями, демобилизовался. Мы свое сделали в этой войне, отдали все,
что могли, пусть заканчивают наше дело молодые. Проводили хорошо, тепло,
сердечно. Было пито, было едено, были слезы пролиты.
   Сейчас дома, командую нашим здравоохранением. Скажу прямо, старик,
надрываюсь и кричу денно и нощно - караул! Кадров, сиречь врачей и прочего
персонала, - нет, с медикаментами - труба, больницы разворачивать (прости,
привык к военно-санитарной терминологии) чрезвычайно трудно, заедает со
строительными материалами. В общем, после фашистского нашествия - хоть
плачь. Ты, разумеется, понимаешь, я не паникую, держусь в формочке, но
некоторые трудности наличествуют, с этим не поспоришь.
   Теперь про тебя и про твое поведение.
   Нехорошее твое поведение, старик!
   Почему ты сам поленился прислать мне статью про твое героическое
поведение в госпитале? Батьке на флот послал, а мне нет? Короче, отец
переслал мне только нынче эту газетную вырезку, чуть не целую полосу про
твою замечательную личность, да еще присовокупил к этому очерку другой, из
вашей флотской газеты, еще прошлогодний, с твоей красивенькой фотографией.
   Ну, брат, и ну!
   Порадовал ты меня, старикашка!
   Всегда я верил в тебя, в твою целеустремленность, целенаправленность,
высокую идейность, всегда понимал, кто ты есть, но эдакого, сознаюсь,
никак не ожидал! Это, брат, уже, разумеется, во всесоюзном масштабе. И
сила воли, и собранность, и красота, что называется, души. Горжусь, друг,
тобой, очень горжусь. Конечно, наш родной и беспощадный "Унчанский
рабочий" ваш очерк перепечатал, добавил кое-что о твоих студенческих годах,
эдакое, чем ты из твоей проклятой скромности не поделился. Ахнула эта
статья как бомба! Меня сразу вышестоящие товарищи - а подать сюда
Тяпкина-Ляпкина! Где этот ваш знаменитый Устименко? Начинаем, понимаешь,
больницы восстанавливать, и, разумеется, в других масштабах, в больших.
Так вот везите сюда вашего Устименку, мы ему тут такие условия создадим,
как никому другому. Заслужил человек, надо понимать.
   Это - начальство.
   Теперь мое мнение: приезжай!
   Дадим тебе больницу, будешь командовать единолично. Авторитет тебе уже
создан, ты в нашем городе личность легендарная. Найдешь толковых
помощников, а сам, друже, сядешь за диссертацию. Темочек у тебя небось
хоть отбавляй, не занимать, как нашему брату - неудалому лекарю. Вскорости
- ты кандидат, далее - доктор. На защиты твои, сам понимаешь, будут
приходить как в театр, тут абсолютное попадание гарантировано. Ну, и
дальше никакие тебе пути не заказаны - Москва так Москва, а за границу
пожелаешь - кто тебе откажет в возможности совершенствоваться? Ну, и
одновременно, не сомневаюсь, разные там коллеги, представительства и
прочее. Нам же, землякам твоим, - лестно. Впрочем, ты не жадный, помянешь
где-либо добрым словом, нам и такой малости предостаточно.
   Короче - немедленно отбивай депешу мне. Суточные, разумеется, и все
прочее, как говорит мой завхоз, "сделаем". Жилье подготовим.
   Что касается нашей жизни, то она без изменений: Варвара Степанова после
ранения демобилизована и работает в какой-то геологической партии. Если
тебе это интересно, то она _одинока_. Эх, дурачки, поломалась ваша жизнь
по вашей собственной вине. Старик мой нынче контр-адмирал и Герой, хоть и
воюет еще на причитающихся ему морских коммуникациях и топит корабли
фрицев, но, по-моему, выдохся - сердчишко тянет неважно, да и некоторые
сложности появились в его биографии, ты, вероятно, догадываешься, какие
именно. Обсудим при встрече. Короче - характер тебе моего старика
известен, расшумелся, наверное, где не следовало, - так я предполагаю.
   Мамаша моя погибла героически, это ты, наверное, слышал. Горжусь, что я
ее сын.
   Жовтяк и твой Постников предались фашистам. Я всегда знал, что
Постников способен на все, типичный наймит любой разведки. Наверное, он-то
и потащил за собой негодяя Жовтяка.
   В общем, ну их к черту, противно даже вспоминать.
   Николай Евгеньевич приезжал, разыскивал могилы жены и дочери. Очень про
тебя расспрашивал и, когда узнал подробности, даже слезу пустил. Попивает,
а то бы хороший врач! Отвоюется, и, если бросит пить, можешь забирать его
к себе в твою будущую больницу, охотно благословляю.
   Ираида тебе низко кланяется.
   Юрка тоже, он очень забавный малец!
   Эх, есть о чем поговорить!"
   Так написал Устименке Евгений Родионович Степанов.
   И несмотря на то что весь тон письма, как всегда все, что исходило от
Женьки, был неприятен Володе, он надолго призадумался над предложением
насчет должности главврача. Чем разминать с утра до вечера этот проклятый
мячик и, покрываясь потом, по ночам вдруг пугаться, что никогда ничего не
выйдет и не будет тебе больше твоей операционной с ее умным и напряженным
покоем, - не лучше ли сразу, не откладывая, не раздумывая жалостно над
своей судьбой, начать делать то, что в твоих силах, что ты можешь и что
будет полезно?
   Впрочем, письмо должна была прочесть Вера.
   До сих пор они не говорили о будущем, словно сознательно избегая этой
темы. Может быть, пора подумать об этом самом будущем? Как оно сложится,
хоть приблизительно?
   "А газетные вырезки она зачем рассылает? - вдруг подумал Устименко про
жену и помотал головой: эти мыслишки всегда появлялись сами по себе, он не
вызывал их к жизни. - Ну послала и послала, что особенного, хотела
порадовать Родиона Мефодиевича!"
   Письмо лежало в столовой на столе, когда Вера вернулась из госпиталя.
Володя, полулежа на кривоногом диванчике, читал английскую книгу о
кактусах, которую с превеликими трудами выписал из Москвы от знакомого
Николая Федоровича. В комнате было жарко - здесь топили, не жалея дров.
   - От кого? - спросила Вересова.
   - От Женьки.
   - От какого еще такого Женьки?
   Последнее время Вера часто раздражалась, беременность ее протекала
нелегко. И уставала она в госпитале.
   - От Женьки Степанова, от Вариного сводного брата, - спокойно сказал
Устименко. - Ты прочти, сочинение любопытное.
   - Тебе это не неприятно?
   - Конечно, нет.
   Ему не хотелось разговаривать. Великолепная фраза Бербанка о
поразительной жизнестойкости всех этих опунций, мамилярий, цереусов
удивила и даже умилила его.
   - Черт знает что! - вслух размягченным голосом произнес он.
   - Ты это о чем?
   Он прочитал цитату из Бербанка по-русски. Вера холодно и спокойно
смотрела на него своими темными глазами.
   - Здорово? - спросил он.
   - По всей вероятности, здорово! - согласилась она и опять зашуршала
листочками Женькиного письма.
   Откинувшись на диванчике, Володя закурил папиросу: забытый на целые
четыре года лист опунции пророс в темном углу. Совсем усохшее растение
оказалось живым и совершенно здоровым через несколько месяцев после того,
как его приговорили к смерти. А прививки?
   - О чем ты думаешь? - осведомилась Вера, дочитав письмо.
   - О кактусах.
   - Ты теперь будешь кактусистом, а не хирургом?
   В ее голосе он услышал явную враждебность: зачем ей разговаривать с ним
в таком тоне?
   - Покуда что хирургом мне трудновато быть, - стараясь сдержаться,
ответил Устименко. - С такими руками, как у меня, я бы и при тебе не смог
оперировать...
   - Почему это странное выражение - "и при тебе"? Как его понять?
   - Понять просто: ты даже из жалости не позволила бы мне оперировать.
Ведь как-никак ты мне жена...
   - Что означает твое "как-никак"?
   Начиналась бессмыслица, проклятая бессмыслица их супружества.
   - Не стоит, Верочка, ссориться, - сказал он. - Мне трудно говорить с
тобой, если ты заранее убеждена в том, что я хочу обидеть тебя. Давай
лучше поговорим про письмо, про то, что ты о нем думаешь.
   - Начистоту? - с тем же враждебным и настороженным выражением в голосе
спросила она. - Искренне?
   - Да, конечно.
   - Мне не нравится это письмо!
   - И мне! - с облегчением произнес Устименко. Но тотчас же опасливо
взглянул на Веру: не могло так случиться, что Женькины предложения не
понравились ей по тем же причинам, что и ему. - Мне очень не понравилось,
- добавил он, - мне многое тут не подходит.
   Вера Николаевна молчала, разглядывая свои розовые ладони. Володя ждал.
"Сейчас должно что-то решиться, - вдруг подумал он. - Непременно сейчас и,
наверное, навсегда!" У него ведь все решалось раз навсегда.
   - Больница, работа, поденщина - вздор, - глядя в Володины глаза,
раздельно и внятно произнесла Вера. - Не туда лежит твоя дорога,
Володечка! Это затянет, ты завязнешь, завертишься, понимаешь?
   Он молчал.
   Как всегда, она понимала не главное. И не ту половину! Неясное,
тоскливое предчувствие беды томило его, а она как назло медлила, чему-то
улыбалась, думала.
   - Я не совсем понимаю...
   - Да чего же тут не понимать? - с недобрым недоумением в голосе
спросила она. - Тут все так просто, так ясно, так на ладошке лежит...
   И она протянула ему издали свою узкую красивую ладонь.
   - Ты не чеховский Ионыч, как о тебе думали твои старухи, - ты ученый! -
мягко и властно произнесла она. - Ты единственный талантливый человек,
которого я встретила в своей жизни. И ты не смеешь быть только врачом, я -
"только врач" Вересова - не допущу тебя до этого. Я давно знала, каким ты
можешь стать, а на несчастье, которое с тобой произошло, я еще больше в
этом убедилась. В несчастье ты действительно полностью нашел себя...
   - Это - выдумка! - с гневом сказал он. - Тут все выдумано, и пошло
выдумано. Думаешь, я так глуп, что не понял тот спектакль с Саранцевым? Да
и ты сама мне рассказывала! Ну да, не маши рукой, тогда, конечно, не
понял, хоть и подозревал, но со временем все понял. Тут и жалостное письмо
твое, и просто хорошие люди - коллеги, все вместе сработало, и прошла моя
минута слабости, отвратительная минута, когда я...
   Он едва не рассказал ей про пятьдесят таблеток, но вовремя одумался и
попросил:
   - Пожалуйста, сделай одолжение, не выдумывай меня, вовсе я не так
хорош, каким рисуюсь в твоем воображении...
   - Значит, поедешь главврачом? - видимо, не слушая его, перебила она. -
Отправишься к своему Женьке Степанову и годами станешь ишачить на него, на
его контору и на его бюрократическое благополучие? А на досуге, которого у
тебя там, конечно, не будет, без всякого блеска, из месяца в месяц -
ночами, за счет отдыха и нормальной жизни - начнешь, именно только начнешь
заниматься диссертацией?
   - А о чем она будет - эта самая диссертация? - внезапно успокоившись и
установив для себя, что беда пришла, осведомился Устименко. - Ты имеешь
предложить мне интересную тему, без которой армия медиков просто
задыхается? Или предполагаешь, что я такой темой давно обладаю? Или мне у
умных людей поспрошать темочку, как это множеством прохвостов делается?
Без блеска! - вдруг с силой передразнил он Веру. - Но диссертация с
блеском - это ведь когда нужное, очень нужное дело делается! А когда блеск
только в процессе защиты, и то с трудом натягивается, а после эту
переплетенную чепуху держат как документ, определяющий законность
повышения зарплаты, тогда как? Как оно именуется на языке
среднепорядочного человека? Что ж ты молчишь?
   На лице Веры внезапно появилось выражение робости.
   - Я тебя не понимаю, - тихо и испуганно произнесла она. - Ведь все же
защищают и кандидатские, и докторские, это естественно, иначе не бывает, а
то, куда тебя сейчас занесло, - это понять никому невозможно...
   - Если ты меня не понимаешь, то это еще не значит, что никому меня
понять невозможно, - сказал Устименко. - Мы ведь, кстати, не так чтобы уж
с первого взгляда или с полслова друг друга понимали? Ну, а теперь
напрягись и вспомни, разве я собирался когда-либо подарить человечеству
свою диссертацию и хвастал тебе этим? И что я сделал в своей жизни такого,
чтобы заставить тебя или еще кого-либо думать обо мне как о явлении? В чем
я тут повинен? Возможно, что в юности, когда ты меня не знала, я и
воображал о себе черт знает что, но ведь это в юности, даже почти в
детстве, а нынче я хорошо понимаю свои возможности, да еще и в той
ситуации, когда годность моя сугубо ограничена...
   - Ах, ерунда! - вдруг просто и легко воскликнула Вера, и Устименко
сразу же понял всю искусственность этой простоты и легкости - его жена
испугалась пропасти, в которую вел этот разговор. - Ерунда, ужас до чего
мы договорились! Ты измучен всякими размышлениями о себе как о хирурге, я
устала. Конечно, не можешь ты в одно мгновение все разрешить. Вот уедем в
Москву...
   - В какую еще Москву? - даже вздохнув перед этой стеной непонимания,
вяло удивился Володя. - Откуда Москва взялась?
   - Как откуда? - стараясь говорить ласково, словно с маленьким, спросила
Вера. - Как это, Володечка, откуда? А письмо Харламова? Что он надеется -
помнишь, он писал тебе? - когда все кончится, будем работать вместе... Это
он тебе после ранения написал, все про тебя зная...
   Удивительно, как она помнила, что было после чего, как помнила даты,
кто что сказал сначала, кто потом. "Словно юрисконсульт, - подивился
Володя, - словно в суде ей вечно с кем-то судиться".
   - Ну и что же?
   - А то же, что уж если ехать главврачом, то к Харламову, а не к твоему
Женьке. В Москве у тебя перспективы совершенно иные, Харламов могучее имя,
а твоя военная судьба...
   - Перестань про судьбу! - севшим от бешенства голосом, едва слышно
произнес он. - Забудь эти слова, понятно? Иначе я скажу тебе, как это все
называется - эта твоя деятельность в последнее время, и тогда совсем нам
плохо станет...
   - Ну как? - бледнея, спросила она.
   - Как? А как, по-твоему, называется организация статей в газетах? Как,
по-твоему, я должен относиться к тому, что ты их _сама_ рассылаешь разным
людям?
   - Каким людям? Если в санитарное управление или Цветкову, который
столько хорошего...
   - Перестань! - прервал он. - Как тебе не совестно? Это же одно - и
рассылка вырезок, и пайки, которые ты выбиваешь, и подарки шефов, и...
   - Замолчи! - взвизгнула она. - Не смей! Это же ради тебя и для тебя - и
газеты и пайки. Я не притрагивалась ни к какой еде, это все тебе...
   - Я не знаю ничего, но это гадость! - крикнул он и встал, с трясущейся
челюстью, высокий, худой, сутулый. - Это все пакость! И ты не можешь не
понимать, ты не имеешь права не понимать, а если все-таки не понимаешь, то
я заставлю тебя прекратить спекуляцию моей, черт бы ее побрал, судьбой.
Заставлю!
   - Спекуляцию? - едва слышно спросила она. - Спекуляцию?
   Не оскорбление, не обида, даже не боль были в ее глазах. В них был
ужас. Словно увидела свою собственную смерть.
   - Ах, Володя, - произнесла она шепотом, - ах, Володечка, что ты сказал!
Ведь это же непоправимо, Володя!
   Конечно, это было непоправимо. Разумеется!
   - Спекуляция - это в свою пользу, для себя, - прижимая ладони к горлу и
стараясь сдержать рыдания, говорила Вера, - а я? Разве я в свою пользу? Ты
что-то путаешь, ты, правда, измученный, но и я тоже так устала и так у
меня нет сил...
   Разумеется, спекуляция - это в свою пользу. Но существует спекуляция в
пользу любимой дочечки или сыночка! Впрочем, что он мог ей сейчас
объяснить, если и в гораздо более простых случаях они понимали друг друга
наполовину? А тут? Ведь она, правда, так старалась для него!
   - Хорошо, - сказал он, - прости меня, ты, наверное, права. И не будем
больше об этом говорить...
   Миллионы раз эта фраза произносилась и произносится супругами всех
времен и народов, и означает она вот что: "Мы с тобой бесконечно одиноки
вдвоем. Нестерпимо, невозможно одиноки!"
   Так думал Устименко, прислушиваясь к ровному дыханию Веры и уходя в
столовую, чтобы почитать еще на диванчике. Закрыв за собой дверь, он
закурил и с легкой улыбкой прочитал отчеркнутую кем-то фразу английского
ботаника: "Кактусы мужественны и терпеливы: они умирают стоя".
   И вдруг вспомнил, как презирал эти растения в новой квартире Алевтины
Андреевны и ее Додика, как злобно подумал про картину на стене, что это
"портрет кактуса", как недоуменно спрашивал Варвару - какая в них
"польза", в этих колючках, и каким вообще он был тогда нетерпимым, и
придирой, и мучителем...
   "А нынче?" - спросил он себя.
   Покачал головой, не ответив на собственный вопрос, и пошел открывать
двери. Судя по звонку, это был Николай Федорович, теперь он частенько
захаживал по дороге из госпиталя домой - на огонек, выпить стакан чаю и
выкурить в тишине и спокойствии папироску. Но нынче он не зашел,
сославшись на позднее время, передал только письмо, которое "залежалось" у
него на столе со вчерашнего дня.
   Устименко и "медведь в очках" постояли немного на крыльце. Ночь была
уже весенняя, с капелью, с туманчиком, над которым в темном небе висели
мерцающие крупные звезды.
   - Приказы сегодняшние слышали? - спросил "медведь в очках".
   - Да. Сразу три.
   - К концу идет дело, к концу, - вздохнув, сказал Николай Федорович. -
Да и что! Пора народишку передохнуть. Приустали воевать-то...
   Он еще немного посопел, повздыхал и, разъезжаясь калошами в весенней
уличной хляби, зашагал к себе.
   А Володя, увидев на конверте, что письмо от Цветкова, и не обратив
внимания на то, что адресовано оно Вере Николаевне Вересовой, присел на
диван, выдернул за уголок лист белой, плотной бумаги и, развернув его,
прочитал сразу, до конца, следующее:

   "Верушечка!
   Пользуюсь случайной и верной оказией для того, чтобы тебе получить от
меня, без всяких осложнений, письмо. Через подателя оного можешь мне и
ответить, не стесняясь формулировками, человек сей мне подчинен и доставит
все, как положено в моем ведомстве.
   Что ж сказать тебе, Веруша?
   Те дни в районе седьмого ноября и для меня навсегда останутся сладостно
памятными; под всем, что написала ты о тех счастливых часах, с радостью
подписываюсь и я; все мелочи, которые ты по-женски помнишь, и я - мужик
дошлый и многое повидавший - тоже не забыл, да и если забуду - то не
скоро. Во всяком случае, пока существует наша старая планета и где-то, на
какой-то точке ее живешь ты - Евина дочка, многогрешная, пленительная и
прекрасная, такая, какой я тебя знаю и помню, я - как бы ни сложились наши
судьбы - тебя буду всегда подробно, весело и, прости за старомодность,
страстно помнить. Есть вещи, которые даже нашему брату, в семи водах
мытому, прошедшему и огонь и медные трубы, забыть невозможно...
   Впрочем, хватит об этом.
   Тебе, конечно, необходимо быть в Москве. Смешно сюда приезжать позже
всех. Это порекомендуй (можешь от моего имени) своему супругу. Совершенно
согласен с твоим планом действий, твой ум меня и в этом случае обрадовал.
И как это я не оценил все твои свойства еще тогда, на марше нашего отряда
"Смерть фашизму"? Как не догадался ни о чем? Ну да ладно! Что сделано, то
сделано, назад ничего не воротишь.
   Короче, вам обоим если не теперь же, то не позже конца мая следует
приехать в Москву. Я все естественным манером подготовлю. Назначение по
обоим каналам - и по нашему и по его (сиречь твоего супруга) - будет
изготовлено. Вл. Аф. несомненно заслужил назначение самое почетное и самое
для него удобное. Темочку для диссертации - сыщем, их, этих темочек,
пропасть, нужно только отыскать умненько, чтобы все прошло не только
торжественно, а и с тем элегантным шумом, который во все эпохи
споспешествует настоящему успеху. Вл. Аф. я берусь подготовить к защите
именно той темы, которая мне представится достойной не только его самого,
но и общего нашего благополучия. Он, твой так настрадавшийся супруг,
разумеется, имеет все права на спокойную и удобную жизнь. И ничего ты не
будешь стоить как жена, если не поможешь ему в этом благородном деле.
   Кроме ответа на сие мое длинное послание, в дальнейшем пиши как обычно
- на Фомичева моего. Он парень - могила.
   Супруга моя низко тебе кланяется. Ты ее совершенно пленила, она от тебя
в полном восторге. Впрочем, мы с ней всегда сходимся в оценках.
   Твой _Константин_".

   Прочитав, Устименко положил письмо на стол, разгладил конверт, еще раз
посмотрел, кому оно адресовано: да, это Вересовой Вере Николаевне, все
совершенно правильно.
   Ни горя, ни ужаса, ни негодования он не испытывал. Ему только, вдруг
стало холодно и до смерти захотелось курить. Прижавшись спиной к печке, он
затянулся крепчайшим дымом самосада и помимо своей воли внезапно вспомнил
те дни "в районе седьмого ноября", которые поминал Цветков. Именно тогда,
из Москвы, Вера ежедневно писала сюда, в госпиталь, нежные и трогательные
письма. Как все, в общем, уныло просто: Константин Георгиевич оказался
человеком женатым и не помышляющим об уходе из своей семьи. А Вера
Николаевна желала вить свое "гнездо" - это слово было из ее терминологии.
"Каждая женщина хочет быть любимой женой и любящей матерью", - говорила
она, а он слушал ее и соглашался: разумеется, конечно, как же иначе...
   - Володечка, - вдруг окликнула она его сонным голосом из-за
полузакрытой двери. - К нам кто-нибудь приходил? Мне послышалось - звонок?
   - Да, - не сразу ответил он, - приходил.
   - Кто?
   - Николай Федорович. Он принес тебе письмо. Я не понял, что тебе оно,
от Цветкова, и прочитал. Но оно только тебе.
   За дверью посветлело, Вера зажгла свою отвратительную розовую сову.
   - Дай мне, пожалуйста, письмо, - ровным голосом попросила она. - Если
тебе не трудно.
   Стараясь не смотреть на нее, он протянул ей конверт. Ему было стыдно
сейчас видеть обнаженные руки Веры, ее шею, плечи, косы. "Экое хозяйство,
- вдруг с тоскливой злобой подумал он, - экое богатство для умного
человека". И сказал, уходя:
   - Завтра недели на две я лягу в госпиталь, у меня какие-то непорядки с
ногой. Ты все обдумай. Предполагаю, что на судьбе ребенка, которому, по
счислению времени, отец все-таки я, отразиться эта история не должна. Вот
так...
   Дверь за собой он запер плотно.
   И сказал себе едва слышно:
   - А жизнь есть жизнь!
   Погодя Вера окликнула его, он не ответил. Она окликнула еще раз. Он
опять промолчал. Тогда она появилась в дверях, бледная, высокая, немножко
даже надменная, в своем пестром халате.
   "И этот халат тоже ездил с ней в Москву", - подумал Устименко.
   - Ну, я виновата, во всем виновата, - раздраженно сказала она, - бей,
режь, делай что хочешь. Мне он всегда нравился, я не скрывала этого от
тебя. А тут увлеклась, потеряла голову, ты не отвечал, от тебя ни слова,
он оказался внимательным, отзывчивым, широким...
   Устименко молчал.
   - Так как же? - крикнула она.
   Он взглянул на нее с выражением спокойной усталости и опять ничего не
ответил.
   - Ну, хорошо, прекрасно, - не зная сама, что говорит, возбужденно
произнесла она, - великолепно, допустим, я даже в него влюбилась. Но это
прошло, миновало, ведь не попрекаю же я тебя твоей Варей? Тебя я люблю...
   - Все дело в том, Вера, - прервал он ее, - что ты никого никогда не
любишь и даже не знаешь, что это такое - любовь к человеческому существу.
Ты любишь и можешь любить страстно только одно - успех! Я понимал это, но
по вялости и некоторым иным причинам, о которых не время нынче говорить,
пошел на компромисс с собственными чувствами. Так что я виноват в не
меньшей мере, чем ты. Ни в чем не виноват только ребенок. Один он. И
давай, если можешь, больше не поднимать эту тему. Будем жить каждый
по-своему, не мешая друг другу ни в чем. И разумеется, не попрекая ничем
друг друга. Впрочем, решай сама...
   И, забрав с собой табак, спички, курительную бумагу и книгу о кактусах,
он ушел в кухню, оставив ее одну. А она плакала и в мелкие клочки, долго и
тщательно, словно делая какую-то нужную работу, рвала письмо Цветкова.



   ВИДИШЬ? ТЫ ВСЕ-ТАКИ ЕЩЕ ПРИГОДИШЬСЯ!

   - Спокойно! - сказал он. - Успокойся, истеричка, нюня, чепуховый
человечишко! Успокойся, иначе ты совершенно никому не будешь нужен! Ну!
   Так он говорил сам себе, стоя посредине комнаты - один. Говорил или
думал - он не знал. Он был выбрит, трезв, чист, он закатал рукава рубашки,
как рукава халата в операционной, только собрать себя, успокоиться,
сосредоточиться никак не мог. Может быть, ему мешала музыка - день Победы
там, в Москве? Но разве может мешать такой день?
   Упругий теплый ветер выбивал белую занавеску на середину комнаты, вот
она даже хлестнула Володю по лицу. Мальчишки с сумасшедшими, воинственными
и счастливыми кликами промчались по тихой улочке. Да, война кончилась,
настал этот день Победы.
   Настал, и сейчас там, на его флоте, в звоне и свисте веселой, солнечной
весенней пурги, наверное, построились люди в черных флотских шинелях;
наверное, сверкают на сопках снега; наверное, застыли корабли, и
командующий говорит плача, как плачет сейчас Володя, потому что нельзя не
плакать в этот день свершившейся Победы.
   И Родион там, и Елисбар, и Миша, и Гриша, и Харламов, и старый Левин -
все там, в этом звенящем и стылом ветру, на черных скалах...
   - Нет, к черту!
   Он тряхнул головой, прислушался: Москва праздновала, там гремели медью
оркестры, веселый голос сказал:
   - Включаем Красную площадь!
   Веры не было дома, ушла на митинг в госпиталь. И никого, наверное, не
было дома, только он остался...
   Еще и еще раз он размял руки, пальцы, сжал кулаки и вздохнул.
   Хозяйские кактусы, которые он так обхаживал всю эту длинную зиму, были
в форме, в хорошей форме сейчас, к весне. Жесткие, сильные, с крепкими
колючками. И скальпель был у него - хорошо отточенный, и лезвие безопасной
бритвы, и резинки, для того чтобы скрепить подвой с привоем.
   - Ну, ребята! - сказал он им бодро. - Начнем!
   Так он веселил сам себя.
   Лезвие он погрузил в денатурат. Потом круговым, легким и быстрым,
точным и сильным движением сделал срез на цереусе-подвое; спокойно и
холодно соображая, прикинул, где резать привой - шаровидный эхинопсис. И,
забыв про руки и про то, что он калека, хирургическим пинцетом взял
крошечную, заранее приготовленную колючку кактуса и ею скрепил эхинопсис
со столбовидным цереусом. Потом наложил вату и натянул резинку - все в
точности, как было написано в английской книжке.
   Новое растение - причудливое и удивительное - стояло перед ним.
Критическим и недоброжелательным взглядом из-под лохматых бровей оглядел
он сделанную работу, осудил себя за то, что срезы не совсем точно совпали,
и принялся готовить вторую операцию. Теперь он ничего не слышал - ни
оркестров, ни песен, ни стихов. Он работал. И хоть это была еще не совсем
работа, лишь преддверие к ней, - он вновь жил, как должен жить человек.
Его руки делали теперь сами то, что должны были делать, он выдрессировал
их силой своей воли, он принудил их повиноваться, и в день Великой Победы
он праздновал еще и свою Победу. Если бы они были у него, он привил бы еще
сотню кактусов, самых крошечных, чтобы полностью доверять своим рукам...
   Потом он закурил и откинулся на спинку стула. Голова его почему-то
слегка кружилась. Теплый ветер все надувал и надувал занавеску, она
крутилась и щелкала за его спиной. И в этом ветре, и в тепле, и в какой-то
сладостной, одуряющей истоме, полузакрыв глаза, он услышал стихи, которые
запомнил надолго и впоследствии, в разные минуты жизни, повторял себе сам,
как заклинание:

   Люди неба больше не боятся,
   Неба, озаренного луной.

   Услышал, вздохнул и сказал:
   - Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!






   ОРЛИНОЕ ПЛЕМЯ

   После двух недель сплошной мглы с туманом и унылым посвистом ветра
вечер выдался на редкость теплый и ясный, и от этого было тоже почему-то
грустно: казалось, что море, которому контр-адмирал Степанов отдал всю
свою жизнь, решило проводить Родиона Мефодиевича с уважением и почетом.
   В восемнадцать часов Степанов начал прощаться с кораблями своего
дивизиона. В семнадцать тридцать старшина Шарипов подал ему парадный
мундир со всеми орденами, пояс с кортиком, перчатки, помог застегнуться и
поставил на стол в салоне подстаканник и блюдечко с мелко наколотым
сахаром. Чай был горячий и очень крепкий, крепче, чем обычно, но Родион
Мефодиевич только отхлебнул и, занятый своими мыслями, не похвалил, как
всегда, шариповское умение заваривать, а молча вышел наверх, туда, где его
ждали новый комдив, член Военного совета флота и начштаба дивизиона
эсминцев. Кроме Шарипова в салоне еще осталась полковник медицинской
службы, известная на флотах Зинаида Михайловна Бакунина, терапевт, которая
как раз случилась здесь еще тогда, когда железный контр-адмирал Степанов
рухнул со своим первым инфарктом. С той поры, попадая в Заполярье,
полковник положила за правило непременно навещать Родиона Мефодиевича,
который очень ей радовался и подолгу разговаривал со старенькой докторшей
в своем салоне.
   Оставшись вдвоем с Шариповым, Бакунина закурила папироску и взяла со
стола флотскую газету, но читать не стала...
   - Вы, старшина, пожалуйста, фотографию не забудьте снять, - вежливо,
как всегда, попросила она. - Это ведь дочка Родиона Мефодиевича?
   И старая докторша посмотрела на переборку, на которой в рамочке, под
стеклом, висел портрет Варвары, гладко причесанной, в гимнастерке с
погонами.
   - Если не ошибаюсь, техник-лейтенант?
   - Не ошибаетесь! - сурово ответил Шарипов.
   Он не был расположен к разговору нынче, тем более с говорливой
докторшей. Ему хотелось сейчас молчать, но он понимал, что Зинаиде
Михайловне хочется разговаривать, и испытывал к ней враждебное чувство.
   - Я эту фотографию помню еще на "Славном", когда он там свой флаг
держал, - произнесла Бакунина. - Он, вообще, где бы ни держал флаг - там и
портрет дочки в каюте.
   - Он на "Славном" свой флаг никогда не держал! - ответил Шарипов. -
"Славный" молодой корабль...
   - Ну что вы толкуете! - возразила Зинаида Михайловна. - Я ведь не
первый день на флоте и ваши корабли знаю... Это сейчас я тут наездами,
после войны, а в войну я тут служила.
   В голосе ее прозвучала обида.
   Шарипову на мгновение стало жалко добрую и вежливую докторшу, но он
промолчал: конечно, она полковник и заслуженный товарищ, тяготы войны
несла наравне с мужчинами, но только не следует ей говорить морякам о том,
где держал, а где не держал свой флаг Степанов. И вообще куда бы лучше,
если бы контр-адмирала лечила не она, а хотя бы майор Уховертов. Ничего
нельзя возразить - специалист Бакунина большой, и, наверное, все это
предрассудки, с которыми справедливо ведет борьбу флотская газета, а все
же зачем в таком деле рисковать? С предрассудками можно и даже необходимо
бороться, но начиная с мелочей. Давеча в базовом матросском клубе лектор
из Политуправления очень интересно и культурно рассказывал о вреде
предрассудков на флоте, и сам Шарипов кричал ему "бис-браво", но одно дело
- лекция перед кинокартиной и танцами, а другое - жизнь контр-адмирала
Степанова. Пригласили женщину-старушку на корабль лечить Степанова, вот и
кончилось тем, что теперь контр-адмирал уходит в отставку. А если бы на
месте женщины был сердитый майор медицинской службы Уховертов, все,
несомненно, кончилось бы совершенно благополучно. Так думал не один
Шарипов, так же рассуждал и кок Будрейко, и мичман Стрежун, и, наверное,
многие другие, разумеется не говоря об этом между собой, а лишь вздыхая да
почесывая затылки... Если же и говорили, то обиняком, так, чтобы за руку
никто не смог схватить и в предрассудках никто бы не заподозрил. Например,
Будрейко выразился сложно:
   - Полковник Бакунина для суши, для берега, для материка - лучше не
отыскать. А тут, на кораблях, особенная специфика.
   - Чего? - спросил Шарипов.
   - Корабли - дело мужское, - осторожно пояснил Будрейко. - Ежели бы оно
так просто - то и набирай команды из женского пола. Вплоть до высшего
офицерского состава. Однако же, хотя и предрассудки, но я ни одной девушки
среди офицерского плавсостава не видел. Верно, старшина Шарипов?
   - Верно! - ответил старшина, чувствуя в Будрейке своего
единомышленника. - Это точно...
   А про Стрежуна матросы шепотом рассказывали, что когда Бакунина
приезжала на корабль, то боцман тайно от всех грыз специально припасенный
для такого случая плесневелый ржаной сухарь. Пойманный же на месте
преступления старшиной Шариповым, он без всякого смущения заявил:
   - Мне контр-адмирал дороже всяких предрассудков. Я с ним какую войнищу
отвоевал, корабль сохранил и шесть правительственных наград имею. Да и
сухарь пожевать - большой предрассудок! Никому вреда не будет...
   А бедная, кроткая Зинаида Михайловна, ничего не подозревая, навещала
Степанова, измеряла ему на корабле давление крови, делала
электрокардиограммы, спорила насчет крепкого чая и насчет диеты. И жалко
ее было Шарипову, и совестно перед ней, и злила она его тем, что не хотела
понять самого главного, ну хоть уехала бы обратно в Москву и оставила
вместо себя Уховертова. Впрочем, если бы о таком случае Шарипов прочитал в
газете, то он с сомнением бы покачал головой и произнес:
   - Пустяки написаны! Вряд ли на нашем флоте могут сохраниться такие
пережитки прошлого. Пишут, а жизни не знают. Лучше бы написали про
отличника боевой подготовки мичмана Стрежуна...
   ...Ветер донес с моря далекое и дружное "ура", потом звуки музыки.
Бакунина посмотрела в иллюминатор и тихо сказала:
   - Со "Свирепым" прощается. Знаете, старшина, трудно себе представить
ваш дивизион без Степанова и Степанова без дивизиона.
   - Незаменимых людей нет! - строго ответил Шарипов.
   Зинаида Михайловна удивленно на него взглянула своими добрыми глазами,
погодя согласилась:
   - Да, это правда, хотя все-таки...
   - Новый комдив очень заслуженный товарищ, - еще строже заговорил
Шарипов. Он на коленях стоял возле контр-адмиральского чемодана, и узкие
глаза старшины смотрели на Бакунину с тоской. - Хотя моложе контр-адмирала
и звание у него капитан первого ранга, но войну хорошо воевал и
авторитетом пользуется. Люди говорят - жаловался: как после Степанова
дивизионом командовать, трудно командовать, в положение человека тоже
войти надо. Все будут смотреть и думать: "Так бы разве Степанов сделал?" А
наш товарищ Степанов так бы, может, именно и сделал. Что, не верно? Очень
тяжело будет новому командиру, хуже нельзя.
   - Да, разумеется, - торопливо согласилась Бакунина. - Конечно, после
Родиона Мефодиевича трудно...
   "Трудно! - с раздражением подумал Шарипов. - Трудно! Много вы понимаете
- трудно, не трудно..."
   И, пропуская мимо ушей половину из того, что она ему говорила,
выслушал, как воспользоваться специально приготовленной на дорогу для
контр-адмирала аптечкой, когда давать валидол, когда "золотые капли", а
когда и ввести камфару, которую Степанов почему-то терпеть не мог.
   - Вы все поняли? - наконец спросила Бакунина.
   - Не в первый раз, знаем! - сказал Шарипов. Теперь аккуратно
перекладывал в коробке запасные очки адмирала, катушки ниток, иголки,
вколотые в суконку, маленькие ножницы, лоскутки форменной материи. -
Как-нибудь разберемся, товарищ полковник. В сорок первом в морской пехоте
еще не то делал...
   - Может быть, и ампутации делали? - пошутила Бакунина.
   - Сам не делал, но вполне мог бы! - невозмутимо ответил старшина. -
Конечно, под наблюдением...
   - Это что же, он сам шьет? - спросила докторша.
   - Шьет, гладит, брюки отпаривает, все сам! - негромко, но с гордостью в
голосе произнес Шарипов. - Заштуковать может лучше любого портного.
Подворотнички после прачечной сам переглаживает. Борщ сварить может,
котлеты сделать пожарские, койку заправить - ни с кем сравнить нельзя. А
пуговицы как драит - видели? Он, товарищ военврач, нас как учил? Он нас
учил - военный моряк все должен знать. Кроме боевой специальности военный
моряк, если в отпуск домой приехал, - он там первый человек. Жена
отдыхает, бабушка отдыхает, теща отдыхает. В МТС трактор отремонтировать -
военный моряк! В комбайне разобраться - военный моряк! Туфельки жене
починить - военный моряк. Он нас учил: за то, что мало дома бываешь, -
много радости от тебя должно быть...
   - Так и говорил?
   - Мысль такая была...
   Опять донеслась музыка. Бакунина взглянула в иллюминатор и сказала, что
она не понимает, какой это корабль. Шарипов, не вставая с места, произнес:
   - "Строгий". Остались "Смелый", "Стремительный" и наш "Светлый". Тогда,
товарищ полковник, все.
   И, упруго поднявшись с колен, Шарипов накапал себе в рюмку капель,
долил из графина, выпил и утерся, словно после положенных в войну ста
граммов.
   - Что это с вами? - удивилась Зинаида Михайловна.
   - Нервы.
   Бакунина посоветовала держать себя в руках.
   - А когда с ним первый инфаркт сделался, я себя плохо в руках держал? -
спросил Шарипов. - Вот в этой каюте, товарищ полковник, когда вы ночью на
катере прибыли и сказали нам потихонечку, что дело очень плохо. Я тогда,
может быть, капли пил?
   - Тогда... не пили... - слегка порозовев, ответила Бакунина.
   - Тогда другой человек пил, не я! - глядя в упор на Зинаиду Михайловну,
произнес Шарипов. - Один полковник пил, но не Шарипов. Потому что я знал -
не умрет, жив будет, с нами останется контр-адмирал Степанов. А теперь
флот его теряет, нет больше комдива Степанова, прощается он с личным
составом, и вот чемоданы его почти запакованы. Остается теперь пенсионер
Степанов, Герой Советского Союза на пенсии, а на дивизионе другой товарищ,
заслуженный, боевой, но только не Степанов. Конечно, роль личности в
истории мы немножко как-нибудь знаем, и роль масс тоже знаем, не дурачки,
я извиняюсь, товарищ полковник, но и нашего Степанова мы не хуже знаем...
   Зинаида Михайловна внимательно, не отрываясь, смотрела на Шарипова, на
узкие поблескивающие его глаза, на росинки пота, высыпавшие над верхней
губой. Но старшина внезапно смутился, сел на корточки, стал ремнями
затягивать чемодан.
   - Что же вы вдруг замолчали? - спросила Бакунина.
   - А зачем болтать! - ответил Шарипов. - Разве словами все скажешь? Мало
чего можно словами сказать. Словами надо по порядку говорить, с самого
начала, я так не могу, болтология получается...
   Он сильно затянул ремень и, когда стал затягивать пряжку, вдруг
заметил, как дрожат его руки. И тотчас же вспомнил хмурый осенний день в
сорок втором году, бурую воду холодного моря и дымы четырех эсминцев типа
"Маас", которые готовились атаковать лидер. В небе тогда висели фашистские
самолеты. "Светлый", маневрируя, уходил от бомб, вокруг стоял несмолкающий
грохот зениток, и тут еще эти дымы боевых кораблей на горизонте. В эти
минуты Шарипов принес на мостик капитану второго ранга Степанову стакан
горячего чаю, и Степанов заметил, как дрожат руки молодого краснофлотца.
"Ничего, - сказал тогда капитан второго ранга, - ничего, Шарипов, не
расстраивайся, в первом бою каждому страшно. Главное - с собой справиться.
А ты сейчас справишься и будешь драться, как лев. Я за тебя спокоен!"
   Что было дальше - Шарипов помнил слабо, но зато запомнил на всю жизнь,
как к нему, измученному ранениями и ожогами, в базовый госпиталь приехал
Степанов. Они ни о чем не говорили тогда, Родион Мефодиевич тихонько
посидел возле его койки и здесь же "от имени и по поручению", как положено
было выражаться, вручил своему краснофлотцу первый орден, первый из
четырех - "Красную Звезду". "Я боялся, а он был за меня спокоен, - думал
тогда Шарипов, - у меня руки дрожали, а он сказал - как лев. Я был хуже
зайца, а он из меня что сделал?" - и маленькие слезинки одна за другой
катились из-под его обожженных ресниц...
   - Вы что, старшина? - спросила обеспокоенным голосом Бакунина. - Что с
вами? Может быть, заболели?
   Он сильно потянул носом, отвернулся и ответил сипловато, но спокойно:
   - Со мной? Ничего со мной, товарищ полковник.
   Бакунина покачала головой и вздохнула. Старшина застегнул ремни на
другом чемодане и прислушался: теперь совсем близко играла музыка и
гремело "ура". В салон без стука вошел тонкий, очень красивый, в хорошо
сшитом парадном мундире командир "Светлого" капитан-лейтенант Муратов,
поздоровался с Бакуниной, оглядел стол, поправил скатерть, спросил:
   - Порядок, старшина? Все уложено?
   - Все! - ответил Шарипов. - Вот только лекарства и шприц - это я пакет
сделаю...
   - Только чтобы аккуратно! - велел Муратов. - Он эти всякие свертки
терпеть не может.
   И попросил у Зинаиды Михайловны:
   - Разрешите папироску, товарищ полковник. Я курить бросил, а сегодня
все покуриваю...
   Сильно затянулся, с наслаждением посмотрел на папиросу и, словно
размышляя вслух, произнес:
   - Невозможно себе представить, Зинаида Михайловна. Конечно, люди
бодрятся, но сильно приуныли. Весь дивизион кровно с ним связан. Я почти
не воевал, к шапочному разбору, можно сказать, явился, уже значительно
позже того знаменитого десанта, когда здесь, на нашем корабле, доктора
ранило, родственника, кажется, нашему адмиралу...
   Бакунина поежилась, быстро взглянула на Муратова и сказала:
   - Да, я знаю. Устименко, мы с ним вместе когда-то работали...
   - Ну, вот, - не слушая докторшу, продолжал капитан-лейтенант, - и хоть
я почти не воевал, но успел усвоить многое из практики товарища Степанова.
Удивительная в нем черта есть - это вера в человека. И знаете, не
ошибается.
   - Один раз ошибся, - неожиданно, хриплым голосом произнес Шарипов. - В
самом близком человеке, в собственной жене ошибся. Извиняюсь, товарищ
капитан-лейтенант, так матросы обсуждали...
   Бакунина печально улыбнулась, Муратов нарочито служебным голосом
заметил:
   - Ну, это вы, старшина, бросьте, эти ваши "баковые ведомости".
   - Есть бросить "баковые ведомости", - неприязненно согласился Шарипов
и, наверное, для виду опять занялся чемоданами, переставив их поближе к
письменному столу. Но вдруг его словно прорвало, он побледнел и спросил: -
Разве не верно в отношении Аглаи Петровны? Разве не я сам слышал нечаянно,
как он тут в этом салоне кричал, что не разрешит никому неуважительно
говорить про его Аглаю Петровну? Разве не я видел, как он дверь открыл
настежь, распахнул дверь перед этим, который с него допрос снимал, и как
он опять крикнул: "Партия наша разберется, где правда, и не вам здесь от
имени партии меня поучать"? Вот вы, товарищ капитан-лейтенант, сказали
"вера в человека". Вы сказали - "не ошибается". Так как же я могу
поверить, как я могу понять, как согласиться могу, что мой контр-адмирал,
которого я лучше даже не знаю, что он изменницу родине мог не распознать?
Вы мне сейчас ответьте, я прошу, я очень вас прошу...
   - Ладно, Шарипов, чего тут, - не оборачиваясь к старшине, быстро сказал
Муратов, и было понятно, что ему и больно и трудно об этом говорить. -
Ладно, - повторил он, - ясен вопрос...
   И Шарипов понял, как нелегко капитан-лейтенанту. Он сделал вид, что
ищет веревочку, шкертик для пакета, и попросил разрешения отлучиться.
   - Орлиное племя, - вслед ему ласково и чуть насмешливо сказал Муратов.
- Все выведают. И вот ведь убей - не поверят, что супруга контр-адмирала
могла быть плохим человеком. Особенно тут много разговоров было в связи с
этим вашим знакомым доктором, которого ранило. Он жене комдива вроде бы
сын...
   - Племянник, - с коротким вздохом сказала Бакунина.
   - Или племянник. Так ведь проведали черти полосатые, что когда этого
самого племянника в партию принимали, то он от своей тетушки не
отмежевался. И, сопоставив его поведение в бою, во время десанта - он,
рассказывают, молодцом держался, этот ваш доктор, - вынесли приговор:
ерунда все, орел наш комдив, будет со временем или несколько позже все в
полном порядке. Такие разговоры.
   Но дорассказать о разговорах капитан-лейтенант не успел. Вошел
посыльный и доложил, что катер контр-адмирала отвалил от эсминца "Смелый".
Муратов извинился, поправил фуражку, чуть-чуть обдернул кортик и исчез за
дверью. И тотчас же полковник Зинаида Михайловна Бакунина услышала топот
тяжелых матросских башмаков по металлическим трапам, отрывистые звуки
команд и молодецкий, раскатистый, сильный и радостный голос
капитан-лейтенанта Муратова. Дудки заиграли "захождение", и все совершенно
стихло: видимо, Степанов, новый комдив и член Военного совета флота
поднялись на борт "Светлого".
   У Зинаиды Михайловны вдруг задрожали губы, она быстро вынула из кармана
кителя платок и поднесла его к глазам: как все люди, повидавшие в жизни
много по-настоящему трудного, она теперь никогда не плакала от горя. Слезы
показывались на ее глазах только тогда, когда она понимала, что где-то
близко, рядом, совершается нечто хорошее, человечное и настоящее.



   КУКУШОНОК

   Усатый маляр размашисто красил забор. В палисаднике работали два
садовника: один - старик раскольничьего вида, другой - помоложе, в
солдатской пропотевшей гимнастерке, в разбитых кирзовых сапогах. А на
крыше кровельщики вперебор стучали молотками.
   - Во, фронт работ, - сказал Евгений, пытаясь вынуть запонку из тесного
воротничка. - Я, дорогая сестрица, люблю масштабы...
   На Варваре были лыжные штаны и кофточка с большим бантом в горохах. И
волосы чуть ниже затылка были затянуты такой же, в синих горохах,
ленточкой.
   - Посидим, - попросил он. - Устал я как собака.
   - Жиреешь, - неопределенно произнесла Варя.
   - Разжиреешь, дорогуша, от этой неподвижности. И при всем том - суета.
   - Шел бы людей лечить!
   Они дошли до широкой садовой скамьи и сели. У Варвары было напряженное
выражение лица, словно она что-то вспоминала и никак не могла вспомнить. И
оглядывалась она беспокойно.
   - Ты что? - спросил Евгений Родионович.
   - Ничего. Я не могу понять, что тут было раньше.
   - Комендант жил немецкий.
   Сняв очки, Евгений протер их замшей, блаженно сощурился и, вытащив
наконец запонку из воротничка, вкусно вздохнул.
   - Тебе не холодно? - спросил он. - Все-таки осень, "листья падают с
клена".
   И немножко подпел, самую малость:

   Листья падают с клена-а...

   Потом сказал:
   - Ужасно я рад тебя видеть. Ты, как всегда, настроена ко мне
иронически, а я тебя люблю. Честное слово, Варенька, люблю. Несмотря на
твой характер, на то, что ты всегда та кошка, которая ходила сама по себе,
люблю. И ведь ничего хорошего, никогда абсолютно, от тебя не видел. Даже
доброго слова не слышал.
   - А зачем тебе мое доброе слово? Что ты с него будешь иметь?
   - Ну, это просто хамство, - сказал Евгений. - В чем ты меня
подозреваешь? В расчетливости?
   Варя промолчала. Из кармана штанов она вынула маленький маникюрный
приборчик и стала подпиливать ногти.
   - Хорошенькая вещичка, - сказал Евгений. Память?
   Она ничего не ответила, только повела плечами.
   Евгений покачал головой.
   - Трудный ты человек, - пожаловался он. - Тяжелый, Варенька. Хоть бы
поинтересовалась домом, немало он мне крови стоил. И ведь не для себя, для
нашего батьки...
   - Все семь комнат? И мансарда наверху?
   Она сбоку почти весело посмотрела на брата. Тот, словно его простили,
заговорил быстро, с той особой откровенностью, которая бывает у
квалифицированных и умелых пройдох:
   - Слушай, дорогая моя, это же смешно: папан Герой Советского Союза,
вышел в отставку, контр-адмирал, фигура, старый коммунист. Что ж, город не
может создать ему сносные условия? Уж так разве мы бедны? Это же
элементарное бунгало, хижина, избушка. Ты учти, вопрос со мной тоже
вентилировался и, можно сказать, был подвешен в воздухе. У меня семья, я -
номенклатурный работник, Ираида тоже вскоре будет защищать диссертацию.
Ребенок. Ну и ты дочь адмирала, не век же вечный тебе кочевать с твоими
геологами. Имеешь ты, Варвара Родионовна Степанова, ты лично, товарищ,
тяжело раненный на войне, имеешь ты право на хорошую комнату, светлую,
солнечную, два окна на юг? Или не имеешь? Теперь дед Мефодий, как папахен
выражается, "корень всему степановскому роду". Он что? Куда его деть?
Набедовался старый старикан в оккупации, кору жевал, хлебороб, мужик от
сохи, куда его?
   - И это тоже ты написал в своей бумаге? - с усмешкой спросила Варвара.
   Слушая Евгения, она порой поглядывала на коричневый, только что
покрашенный дом, на сверкающие в вечерних солнечных лучах разноцветные
стекла террасы, на белые, еще влажные от краски переплеты оконных рам.
   - Разумеется, - сказал Евгений Родионович.
   - Ну, а что тут раньше был Дом пионеров и школьников - ты написал? Я
ведь вспомнила, в этот дом и я бегала, смотрела тут репетицию "Платона
Кречета". Может быть, ты не знал?
   - Я тебя умоляю, - начал было Евгений, но Варвара перебила его.
   - Ладно, чего уж там умолять, - сказала она, - умолять нечего. Но если
отец узнает - берегись. И, ох, Женюрочка, зайчик мой, как тебя попрут в
конце концов из партии, ох, киса, какое это будет зрелище...
   Она засмеялась, потянулась всем своим сильным, молодым телом, немножко
зевнула и попросила:
   - А меня из своей домовой книги вычеркни. Я тут жить не стану. У меня
подружки есть в городе, да и вообще база наша в Черном Яре, а не тут. Ну и
противненько мне чуть-чуть, ты уж, Женюрочка, не обижайся...
   Теплыми пальцами она взяла солидного Евгения Родионовича за короткий
крепкий нос и слегка подергала - вправо и влево, а потом посильнее и
побольнее, а погодя и совсем больно...
   - Перестань! - гундося, засопел он. - Пусти, слышишь...
   Варвара отпустила, вытерла широкую ладошку о свою лыжную штанину, а он,
сердясь, заговорил:
   - Безобразие, люди же смотрят, я не мальчишка, я для них большое
начальство. Должна ты, в конце концов, понять, что я никому не разрешу...
   Она долго слушала с терпеливым и внимательным выражением лица, потом
заметила:
   - Умрешь ты от апоплексического удара. Ты еще не старый, а шея у тебя
как у свиньи, Женечка. Впрочем, это даже и не шея. Это - курдюк вместо
шеи...
   - Ах, перестань! - воскликнул он.
   - И откуда такие берутся, как ты? - с мечтательным выражением лица
спросила Варвара. - Знаешь, я долго про это думала. А как-то делать было
нечего в поле, дожди зарядили, и попалась мне книжка из жизни птиц.
Интересная книга.
   Но Евгений не слушал, он смотрел на крышу особняка.
   - Что ты?
   - По-моему, они до того обнаглели, что на моих глазах воруют гвозди, -
раздувая ноздри короткого носа, сказал Евгений. - Просто спустили на улицу
ящик.
   - А ты целый дом украл, - с коротким смешком сообщила Варвара. - У
ротозеев. Лучше слушай! Это же про тебя я рассказываю, тебе должно быть
интересно. Возьми, Женюрочка, и сосредоточься. Я хочу тебе поведать,
откуда берутся такие штучки, как ты.
   - Ну, откуда?
   Посмеиваясь, она рассказала ему про кукушку: все решительно маленькие
птицы понимают, что кукушка им страшный враг, и потому, когда к гнездышку
приближается эта "симпатяга", они храбро атакуют ее. Но пока птички
гоняются за кукушкой-мужиком (так рассказывала Варвара), кукушка-баба
пролезает в чужое гнездо и мгновенно откладывает там яичко, непременно
одно, похожее на те, которые уже лежат здесь. Нацеливается эта маленькая
гадина заранее, летает в разведку не раз и идет уже наверняка. А положив
свое яйцо, кукушка непременно выбрасывает из чужого гнезда одно ихнее.
Значит, общее число не превышает нормы, ты понимаешь, Женюрочка?
   Евгений солидно кивнул. Он почти не слушал, но Варвара ударила его в
бок довольно ощутительно кулаком и велела сосредоточиться.
   - О господи, - вздохнул Евгений Родионович. - Черт меня дернул привести
тебя на строительство!
   - Понимаешь, - говорила Варвара, - кукушка-мама откладывает яйцо в
гнездо таких маленьких птичек, которые, конечно, не могут выкормить и
своих птенцов и большого, жадного, толстого, вроде тебя, кукушонка.
Поэтому кукушонок ради сохранения своего вида, как по науке написано в
книге, ликвидирует своих сводных братишек и сестренок. Выбрасывает из
гнезда все к чертовой бабушке. И целая система у него есть борьбы за
сохранение вида, совершенно как у тебя...
   Ласково прижавшись к толстому, горячему плечу Евгения Родионовича,
Варвара воркующим голоском сказала:
   - Я ведь тебе, зайчик, тоже сводная сестра. И как бы ты меня выбросил,
ежели бы помешала я развитию твоего вида!
   - Глупости!
   - Ан нет, не глупости. И вот, когда все птенцы иного вида выброшены из
гнезда, кукушонка кормят папа и мама уничтоженных собственных детишек. Он,
кукушонок этот, - полновластный хозяин в гнезде. Ему черт не брат!
   Евгений вдруг улыбнулся.
   - Нехороший, нехороший, а нужный, - сказал он весело. - Я точно,
Варенька, помню, у меня память, ты знаешь, уникальная: кукушка относится к
полезным птицам, так как она уничтожает очень многих мохнатых гусениц,
бабочек - вредителей леса, огромное большинство которых не поедается
всякими воробьишками. Ну, а певчие птички...
   - Что - певчие птички? - печально спросила Варя.
   - Они ведь не полезные...
   - Здорово, - сказала Варвара. - Умненький ты у меня.
   - И умненький, и хитренький, - сказал Евгений, целуя Варвару в лоб. - И
не злопамятный. Я, наоборот, даже добродушный. И в доказательство этого
тезиса расскажу тебе, как нынче встречал некоего...
   Он сделал паузу. Варвара заметно побледнела, Евгений Родионович паузу
еще затянул. Наконец Варя не выдержала.
   - Ну? - почти шепотом, отворачиваясь от брата, спросила она.
   - Что же! Жена - красавица! Детеныш - одно умиление! Он похудел,
немножко седины появилось. Одет во все флотское, даже штатским костюмом не
обзавелся. В черном ихнем плаще форменном, в фуражке, только ободрана
эмблема, или краб, или как это называется. Хромает заметно. Опирается на
палку. Без палки, видимо, ходить еще не может. Если по чистой совести,
конечно, инвалид...
   - Врешь! - тихо и зло сказала Варвара.
   - То есть психологически все, разумеется, идеально. Полон желания
работать, никаких жалких слов, вообще - герой героем, как и подобает
настоящему человеку, но ведь это милая моя, театр. Я - врач, разбираюсь...
   - А - руки? - так же тихо спросила Варя.
   - Будто оперирует, по его словам и по словам мадам. Она мила, видимо,
что называется, для него - сущий ангел. Так и смотрит, так и слушает, так
и ходит вокруг Владимира...
   Добродушный Евгений Родионович расплачивался как мог за "кукушонка". Но
Варвара не обратила на это никакого внимания. Тогда он сказал пожестче:
   - Проиграла ты его, сестренка. Теперь не отобьешься! Уж больно хороша
Вера Николаевна. С такой не пропадешь.
   - Назначение он уже получил? - спросила Варвара, видимо совершенно не
слушая Евгения. - Назначил ты его куда-нибудь?
   - Нет, ходит-бродит. И завтра еще будет по городу бродить. У него
какие-то идеи, ищет себе объект для этих идей. А какие у нас объекты? Одни
только развалины горелые, и все...
   Он говорил и не отрываясь смотрел на Варвару.
   - Что ж, - сказала она, - хорошо. Поедем, кукушонок, действительно
прохладно становится...



   ПРОЩАЙ, "СВЕТЛЫЙ"!

   Держа руку у окантованного золотом козырька фуражки, контр-адмирал
Степанов неторопливым, твердым и цепким шагом в последний раз обходил
строй матросов на "Светлом". Чуть приотстав, за Родионом Мефодиевичем шли
член Военного совета - грузный, в годах человек - и новый командир
дивизиона, багрово загоревший на Черном море, высокий, сухопарый каперанг.
   Было очень тихо, даже не кричали почему-то чайки, слышался только
равномерный посвист холодного ветра да где-то на берегу, наверное возле
матросского клуба, духовой оркестр играл старый вальс "На сопках
Маньчжурии". И эти далекие звуки грустного и в чем-то словно бы
обнадеживающего вальса как нельзя более соответствовали тому особому,
приподнято-торжественному настроению, в котором нынче находился весь
личный состав дивизиона...
   Маленькие, светлые и жесткие глаза Родиона Мефодиевича и сейчас, в эти
последние минуты прощания, нисколько не изменили своего всегдашнего
требовательного и как бы сурово-вопросительного выражения. Он не только
прощался, но и осматривал команду корабля, не только еще раз вглядывался в
людей, но и в последний раз проверял их, без слов, одним только взглядом
требуя от всех - и от старослужащих, и от молодежи - оставаться и впредь
такими, какими он знал их и какими любил. Впрочем, контр-адмирал Степанов
никогда не подозревал, что то чувство, какое он испытывал к своему
"личному составу", та гордость за своих матросов и постоянное беспокойство
за них, то счастливое восхищение своими подчиненными и горечь от дурных
поступков какого-либо мичмана, старшины или матроса - в общем, есть
никакая не служба, а подлинная любовь...
   Он шел вдоль строя и не чувствовал, что все те, кто давно его знал,
сейчас без всякого труда подмечают в его взгляде особое, новое выражение -
выражение горечи, то выражение, которое он обычно прятал и которое
означало, что ему почти нестерпимо трудно; жесткость же в его глазах была
чем-то обязательным, привычным, форменным - вроде идеально чистого
подворотничка или парадного мундира, перчаток, кортика, которые никогда не
являлись сутью Родиона Мефодиевича, а лишь некоторыми признаками его
внешности.
   Замечая бледность своего комдива, видя, как подрагивает его рука возле
козырька, матросы и старшины "Светлого" еще более подтягивались в
положении "смирно", совершенно замирали и переставали дышать, стараясь
хоть этим особо обозначить, как все они понимают значение происходящего. У
некоторых старослужащих на глазах дрожали непролившиеся слезы, это было
стыдно им - военным морякам, так недавно отвоевавшим, но они ничего не
могли с собой поделать, а Родион Мефодиевич боялся встречаться с ними
взглядом, потому что ненавидел, по его выражению, всякую "сопливость", но
совершенно не был уверен в том, что удержится на должной высоте до конца
сам.
   Особенно трудно пришлось контр-адмиралу с главстаршиной Гавриленковым.
Еще по второму году войны молодой матрос Гавриленков был списан в штрафной
батальон. Там моряк, как положено было выражаться, "кровью искупил свою
вину", и Степанову удалось, несмотря на противодействие некоторых особо
бдительных товарищей, вернуть ловкого и разворотливого электрика на
"Светлый", ставший к тому времени гвардейским. Краснофлотцы-гвардейцы
поначалу косо поглядывали на бывшего штрафника, явившегося, как им
казалось, на готовенькое. Сам же Гавриленков, достаточно измученный всеми
теми несправедливостями, которые обрушились на его молодецкую голову, тоже
не отличался особой терпимостью, скромностью или молчаливостью. На одно
слово он отвечал дюжиной, и быть бы с ним еще беде, да еще и
окончательной, если бы не вмешательство Степанова. После длительной беседы
в салоне Родиона Мефодиевича Гавриленков круто и насовсем переменился. Во
время этого разговора он неожиданно для себя услышал, что комдиву известно
про него все, узнал, что, когда с Гавриленковым случилось первое
несчастье, комдив сам имел крупные неприятности, и понял также, что, кроме
всего прочего, при возвращении Гавриленкова Степанов сам за него поручился
своим добрым именем. Крутая беседа в салоне привела к тому, что
Гавриленков перестал чувствовать себя обиженным на весь человеческий род,
отлично довоевал войну и остался на сверхсрочной.
   Вот к этому главстаршине и подходил сейчас контр-адмирал, еще издали
чувствуя на себе его пристальный, напряженный и укоризненный взгляд. "Эк,
память стала никудышная, - рассердился на себя Степанов, - сам же давеча
обещал ему потолковать и до сих пор все не управлюсь!" И по своей манере
Родион Мефодиевич как бы записал в уме четкую фразу: "Главстаршине
Гавриленкову после всего явиться ко мне в салон".
   На этой фразе все кончилось.
   Он попрощался с личным составом своего "Светлого", представил, как
положено, нового комдива офицерам штаба дивизиона и, сделав прилежное
лицо, стал слушать речь члена Военного совета флота. Тот, по обыкновению
заглядывая в бумажку, глуховатым голосом, но не без привычной патетики,
перечислял заслуги Степанова в разные периоды жизни Военно-Морского Флота.
   "На некролог похоже! - вдруг подумал Родион Мефодиевич. - И говорит
товарищ член Военного совета, как на похоронах. Понаторел, видать, по этой
части..."
   Заслуг у контр-адмирала оказалось много, и все они были записаны на
бумажке, но, по всей вероятности, не самим вице-адмиралом, а только по его
поручению, потому что Дудырин не слишком бойко разбирал почерк и иногда
запинался надолго, беззвучно шевеля губами, сердясь и морща лоб.
   - Товарищ Степанов Р.М., - говорил член Военного совета, - происходя из
крестьянской семьи бедняка, еще в юном возрасте был призван на царский
флот в качестве рядового матроса. Его служба началась на легендарном
крейсере "Аврора"...
   "Еще только начало! - подумал Родион Мефодиевич. - Потом пойдет
панихида насчет того, как я отдавал свои силы строительству
Военно-Морского Флота..."
   Ему было нестерпимо скучно и душно в кают-компании, где густо - один к
одному - вплотную стояли офицеры дивизиона, и было жаль того
торжественного и приподнятого состояния, в котором он находился, прощаясь
с личным составом кораблей. И очень хотелось подмигнуть полковнику
Бакуниной, которая вытирала слезы платочком, словно на настоящих
похоронах. "Удивительно все-таки! - вздохнул Родион Мефодиевич. -
Скукотища такая, а на докторшу действует. Вот и поди-разбери, как надо
речи говорить".
   Он опять прислушался и подумал: неужели прожил такую
скучно-старательную и аккуратную жизнь, какой она была, если судить по
словам Дудырина? И рассердился на некрологи; наверное, так принято
поминать всеми этими "группами товарищей" и слабости человеческие, и
тревоги, и войны, и радости, и любовь? "Про главстарщину Гавриленкова не
забыть!" - еще раз сурово напомнил себе Степанов и стал пристально
вглядываться в нового командира дивизиона, который с выражением
внимательной скуки слушал члена Военного совета. "Нет, подойдет, - опять
решил Степанов, - на такого человека вполне можно положиться. Лишнего не
болтает, корабли принимал с толком, воевал хорошо, умен". И он стал
вспоминать десантную операцию на Черном море, которая еще в то время
поразила его широтою и дерзостью замысла, главное же - точностью
выполнения. И чем дальше Родион Мефодиевич вспоминал операцию, проведенную
тогда новым комдивом, тем спокойнее становилось у него на душе за свой
дивизион.
   "Ох, говорит!.. - еще раз подивился Степанов на Дудырина. - Еще потом
по ошибке скажет: правительство высоко оценило заслуги покойного, наградив
его орденами..."
   Сзади кто-то шмыгнул носом, Степанов оглянулся и увидел Шарипова,
который, весь словно бы раскиснув, утирал скомканным платочком пот с лица
и вздыхал на всю кают-компанию. А полковник Зинаида Михайловна все
плакала, слушая речь, и Родион Мефодиевич подумал: "Может быть, я и верно
умер?" Но тут же твердо решил: "Нет, не умер. Дудки! Впрочем, держись,
Родион, уже недолго!"
   И верно, оказалось недолго.
   Внезапно член Военного совета смолк, и все, кто был в кают-компании,
повернулись к Родиону Мефодиевичу. По всей вероятности, он тоже должен был
сказать речь. Но он этого не сделал. Он вообще не умел и не любил говорить
речей. И сейчас, помолчав секунду, контр-адмирал встал "смирно" и, глядя в
глаза новому командиру дивизиона, произнес негромко, но ясно и твердо,
отчеканивая каждое слово, фразу, которую любил и которая казалась ему
совершенно исчерпывающей и для нынешнего случая и для многих других. И
может быть потому, что все силы своей души он вложил в эту уставную
формулу, те, кто был в кают-компании, еще раз поразились своим бывшим
комдивом, контр-адмиралом и Героем Советского Союза Родионом Мефодиевичем
Степановым.
   - Служу Советскому Союзу! - оказал он, и все поняли, что больше
говорить ничего и никому не надо.
   И прощаться тоже не следовало.
   Слегка наклонив свою стриженную ежиком, совершенно седую голову,
придерживая рукой кортик, он вышел из кают-компании и, сопровождаемый
Шариповым, распахнул дверь в салон. Здесь, в коридоре, но еще не в салоне,
деликатно стоял большой кожаный чемодан нового командира дивизиона. А в
самом салоне возле двери были приготовлены чемоданы Степанова.
   - Главстаршину Гавриленкова ко мне, - не глядя на Шарипова, приказал
Родион Мефодиевич. - Быстро.
   - Есть главстаршину Гавриленкова к вам! - повторил старшина.
   - Действуйте!
   Шарипов выскочил из салона. И тотчас же заговорил репродуктор!
   - Главстаршину Гавриленкова к товарищу контр-адмиралу в салон, -
послышался знакомый голос любителя стихов, танцев и экскурсий мичмана
Страдомского. - Главстаршину Гавриленкова, - строже повторил мичман...
   За иллюминаторами ровно и покойно посвистывал ветер Заполярья. Косые
лучи солнца падали на письменный стол, за которым Степанов проработал
столько лет, освещали подлокотник кресла, в котором теперь будет сидеть
другой человек. "Вот и все! - подумал, моргая и щурясь, Родион Мефодиевич.
- Вот и состоялась отставка. На покой, товарищ Степанов, на пенсию!"
   Завтра начнутся учения, но он уже будет в поезде - пенсионер Степанов.
На секунду ему перехватило дыхание, только на секунду: теперь он научился
справляться с собой, приучил себя к мысли об отставке, натренировал себя;
он делал с собой то, чему научили его в госпитале, только там это
называлось лечебной гимнастикой. Он провел такой курс гимнастики по поводу
ухода в отставку...
   В дверь постучали, Степанов крикнул: "Прошу!"
   Главстаршина Гавриленков доложил как положено, Родион Мефодиевич
кивнул, сказал, не садясь и не предлагая Гавриленкову сесть:
   - Хотел я на прощанье, Гавриленков, напомнить вам то происшествие, в
сорок втором, в декабре...
   Гавриленков отвел глаза в сторону. Его сухое лицо с белым шрамиком на
подбородке напряглось.
   - Я хотел, главстаршина, не просто напомнить, - жестко продолжал
контр-адмирал, - вы все это и без меня помните. Я иное хотел сказать -
забудьте! На веки вечные забудьте! На людей можно обижаться, на свою
родину - нет! Мы с вами с тех пор не беседовали, а думается мне, что все
вы в своей душе копаетесь. Расстаемся мы с вами, видимо, навсегда, так вот
я вам приказываю: выкиньте из сердца вон. Это мое последнее приказание.
Ясно?
   - Ясно, - с радостным изумлением в голосе ответил главстаршина.
   Он смотрел на Степанова чуть-чуть исподлобья, но таким открытым, таким
горячим и преданным взглядом, что разговор больше не мог бы продолжаться.
И Родион Мефодиевич кончил беседу до того, как она могла превратиться в
то, что он называл "спектаклями".
   - Можете быть свободным! - намеренно отворачиваясь от главстаршины,
сказал Степанов и подошел к иллюминатору.
   Гавриленков ушел.
   Все дела были кончены.
   И все-таки, как он ни готовил себя к этому мгновению, ему было
трудновато. Он с достоинством выдержал процедуру сдачи дивизиона новому
командиру. Он почти спокойно попрощался нынче с личным составом кораблей
своего соединения. Ему нисколько не было трудно в кают-компании, наоборот,
- он сам себя смешил там. Но покинуть "Светлый" оказалось нелегкой
задачей...
   Уже унесли его чемоданы, на катер, уже Шарипов, по его приказанию,
поставил в салоне на стул чемодан нового комдива, уже заглянула к нему и
ушла, сделав свои последние наставления, заплаканная старушка Бакунина -
он все не двигался...
   И наконец пошел.
   Везде на его пути плотной стеной стояли матросы: он знал, что так
будет, и боялся именно этого. Они стояли - безмолвные, печальные,
расступаясь, нажимая друг на друга, расчищая ему дорогу. И только порою
слух его улавливал шепот:
   - Отдыхайте счастливо, товарищ контр-адмирал...
   - Надейтесь на справедливость, товарищ комдив!
   - Наведывайтесь к нам...
   - Ребята, не нажимай!
   - Живите сто лет...
   - Все будет в порядке, товарищ комдив!
   - Мы вам писать станем...
   - Напишите открыточку нам - кораблю!
   - Не напирай, Лукашин...
   - Желаем удачи!
   - Счастливого плаванья, товарищ контр-адмирал...
   Он шел, крепко сжав зубы, щуря глаза и посапывая. Можно было подумать
даже, что он злится. Но он не злился. Он прощался. Откуда-то потянуло
горячим воздухом, и Родион Мефодиевич подумал: "В последний раз!" Рука его
нечаянно дотронулась до крепкого, словно литого плеча матроса Маслюкова, и
он опять подумал: "В последний раз!" Поскользнувшись в давке, вдруг упал
возле него молодой артиллерист Пещик - вокруг Пещика зычно захохотали
другие матросы, и Степанов еще подумал: "И это в последний раз".
   Но самое сложное было еще впереди: ему предстояло попрощаться с самим
кораблем. И все вокруг него понимали, как это нелегко, недаром здесь он
заметил полковника Бакунину - они послали ее сюда на всякий случай...
   Отдав честь, он подошел к кормовому флагу гвардейского корабля, крякнул
по-стариковски и встал на одно колено. Полотнище вилось на ветру, и ему не
сразу удалось схватить ткань - пробитую пулеметной очередью, израненную
осколками, - не сразу удалось подтянуть к себе полотнище и прикоснуться к
нему губами. И не сразу он поднялся, словно задумавшись на мгновение...
   Потом вновь приложил руку к козырьку и с тяжелым вздохом спустился на
катер. Больше он не оглядывался на свой дивизион, на свои корабли, откуда
множество глаз следило за удалявшимся катером...
   На пирсе его уже ждали командиры и офицеры других соединений флота.
Здесь были и подводники, и командир линкора Мартирянц, и командир крейсера
Туров, и командующий ВВС флота, совсем поседевший генерал Костромичев, тот
самый маленький, худенький, вертлявый Костромичев, которого Родион
Мефодиевич помнил еще по гражданской войне летающим на "сопвиче". Солнце
еще не зашло, под его вечерними лучами ярко блистало золото погон и
нарукавных шевронов, звезды Героев и ордена, надраенные пуговицы,
окантовка генеральских и адмиральских фуражек. С моря, словно напоминая о
дивизионе, поддувал легкий ветерок; все столпились вокруг Родиона
Мефодиевича, говорили нарочито бодрые слова и даже острили, что-де таким
старичкам не то что в отставку выходить грех, но самое время жениться и
детишек рожать. А катерник Ведерников все пытался рассказать какой-то
анекдот про некоего старичка и уже начал рассказывать, как вдруг Шарипов
протиснулся к своему контр-адмиралу и сказал, что вот тут, возле
проходной, "ожидают вас папаша".
   - Какой такой папаша? - изумился Степанов.
   - Да ваш, товарищ контр-адмирал, папаша. Не смеет подойти. Вон они там,
за уголочком находятся, закусывают немножко...
   Родин Мефодиевич извинился и быстро пошел за Шариповым. Позади пустых
бочек, сваленных у забора, на ящике действительно сидел дед Мефодий в
своем древнем брезентовом дождевике и перочинным ножиком ловко доставал из
консервной банки каких-то рыбешек в томате. Рядом с ним на старой газете
лежали два толстых ломтя хлеба, большая очищенная луковица и в коробке от
ваксы - соль.
   - Батя! - обрадованно и громко сказал Степанов. - Что же ты здесь
сидишь? Сказал бы мне, могли просемафорить на корабль...
   Старик поморгал, сложил ножик, поставил недоеденные консервы на лавку,
обтер бороду рукою, а руку плащом и, трижды поцеловавшись с сыном,
пожаловался:
   - Треска треклятая подвела. У вас, у рыбаков, рыба больно хороша, я,
старый дурак, не разобрамши что к чему, возьми да и укупи мешок рогожный.
Думал, в камеру сдам на хранение. А там не принимают - дескать, крысы. Ну,
да оно и лучше - крысы не крысы, а споловинить в этих камерах тоже
могут...
   И он стал подробно рассказывать, как его приютили тут "матросики, дай
им бог здоровьичка", и как он им не сказал, что он адмиралу батька, а
сказал только, что родственник, зачем болтать лишнее. А что касается до
мешка рыбы, то он вот здесь же, с ним в вагон вполне можно погрузиться...
   - Пойдем! - сурово сказал Родион Мефодиевич.
   - Да куда мне идти-то? - испуганно заморгал старик. - Никуда я не
пойду.
   - Пойдешь! - еще жестче произнес Степанов.
   - Консервы-то остались! - выкручивая локоть из твердой руки сына,
сказал дед Мефодий. - И консервы, и хлеб вон...
   Но Родион Мефодиевич настоял на своем: не тот он был человек, чтобы ему
можно было возражать. И, опасливо поглядывая на контр-адмирала, на его
мундир, на орденские планки, на кортик, старик вышел из своего укрытия, и
тогда все те, кто собрался провожать Родиона Мефодиевича, мгновенно
увидели, как сын похож на отца, какой он весь плоть от плоти русский
мужик, труженик, хлебопашец, работник. И все, кто здесь был - прославленные
генералы, летчики, моряки, - подтянулись, словно бы к ним шел министр
Вооруженных Сил, и у каждого в глазах засветилась гордость за свой народ,
за то, что все они, здесь стоящие, - сыновья рабочих и крестьян, сами в
юности рабочие и крестьяне, тяжким трудом, огромными усилиями и ратными
подвигами получившие право стать офицерами армии трудового народа.
   - Прошу познакомиться! - тем же строгим голосом произнес Родион
Мефодиевич. - Отец мой Степанов Мефодий Елисеевич...
   Старик, помаргивая, подавал сверкающим офицерам свою еще крепкую руку и
говорил каждому:
   - Стяпанов! Стяпанов! Стяпанов!
   А когда со всеми перезнакомился, то сделал по-старинному под козырек и
добавил:
   - Родиона Мефодиевича приехал встретить. Сына, значит...
   И слегка отступил в сторону, чтобы поглядеть, в какую именно машину два
здоровенных матроса кладут мешок с рыбой. Но так как машин было много, то
старик забеспокоился и, дернув сына за руку, попросил:
   - Ты, Родион Мефодиевич, накажи матросам рыбку не забыть. Пихнули в
кузов, теперь ищи-свищи, в какой...
   - Ты с чего это меня по отчеству величаешь? - спросил контр-адмирал.
   Но старик только досадливо отмахнулся:
   - Что ж мне тебя - Родькой звать, что ли?
   Его сердило, что он не доел консервы и что матросы - все на одно лицо,
щекастые, здоровые, теперь не угадать, кто именно уложил в машину куль
рыбы. Подозвав к себе Шарипова, дед Мефодий сказал ему в самое ухо:
   - Ты вот чего, служба, уважь, постарайся насчет рыбы, чтобы не пропала.
Я стар-стар, а глаза у меня зоркие, увижу, коли что... Рыба отборная,
ядреная, не навалом брал, для вашего адмирала, ему от докторов прописано -
рыба, овощи, питание особое.
   - Ясно, папаша! - без улыбки, твердо ответил старшина. - Проявим
бдительность, можете на меня вполне положиться.
   - Во-во! - подтвердил дед Мефодий. Слово "бдительность" ему
понравилось, и Шарипову он поверил.



   ДОРОГОЙ МОЙ ЧЕЛОВЕК!

   Почти всю эту ночь она не сомкнула глаз: лежала тихо, подложив кулак
под горящую щеку, глядя в темное окно, за которым непрестанно лил
октябрьский, унылый, ровно шумящий дождь.
   Лежала, думала, вспоминала, запрещала себе вспоминать и опять
вспоминала, радуясь этим воспоминаниям и презирая себя за то, что не может
не вспоминать.
   "Он - чужой мне, - говорила она себе самой, - он чужой человек,
отдельный, его внутренний мир, его нравственная жизнь, его семья теперь
отделены от меня. Я не смогу быть ему дружком, подругой, товарищем, я не
выдержу и часа такой пытки, и потому мне нельзя себя обманывать и пытаться
как бы вновь познакомиться с ним. Я люблю его, я любила его девочкой и
любила всю войну, я бесконечно, мучительно и невыносимо люблю его сейчас,
значит, мне нужно просто немедленно уехать и постараться не бывать тут,
поблизости от него, это ни мне, ни ему не нужно, да и на что я имею право,
в конце-то концов?"
   Но, думая так, она знала, что не уедет, не сможет уехать, не повидав
его хотя бы издали.
   И опять, чуть не плача, гневно спрашивала себя:
   - Зачем? Зачем же? Для чего эта мука?
   Но одновременно придумывала - как, где увидеть так, чтобы он ее не
заметил, чтобы не раздражился, не огорчился. Разумеется, она нисколько при
этом не считала, что увидеть его тайно от него самого - унизительно для ее
чувства собственного достоинства, не такова была ее любовь, чтобы измерять
обиды, чтобы размышлять о самолюбии, о чувстве собственного достоинства.
Он всегда был для нее всем, был больше, чем она сама, ее личность
совершенно растворялась в нем, а разве можно обижаться на самого себя?
Разве не бесконечно глупо важничать перед самой собой? И разве он не
знает, что она его любила, любит и будет любить всегда, разве она не
говорила ему об этом? Значит, все дело только в том, чтобы не огорчить
его, не поставить его в ложное и трудное положение, чтобы не нарушить
равновесие, которое он обрел после того, как едва не лишился смысла своей
жизни - дела, чтобы не оскорбить его чувство порядочности по отношению к
семье, жене и ребенку...
   Она зажгла спичку, посмотрела на часы: пять. В два часа дня должен был
приехать отец с дедом Мефодием. Родион Мефодиевич, разумеется, пожелает
увидеть Володю, но она не имеет права при этом присутствовать, потому что
она осложнит их встречу для Володи. Она имеет право только на то, чтобы
побыть с отцом и сразу уехать к себе в Черный Яр. А тогда пусть они и
встречаются сколько хотят и как хотят...
   Думая так, она вдруг обиженно всхлипнула, приревновав на мгновение
Устименку к отцу, но тотчас же поняла, что это смешно, и, обругав себя,
стала придумывать, как и где все-таки увидеть Володю до двухчасового
московского поезда. Ее то познабливало, и она натягивала на себя одеяло,
то ей делалось жарко, и тогда она маленькими крепкими ногами сердито и
быстро сваливала в сторону, к диванному валику, и одеяло, и какую-то
старую кацавейку, которой с вечера запаслась у Ираиды. Потом вдруг ей
становилось душно, словно сидела она перед печкой, тогда приходилось
распахивать окно и дышать ночной, дождливой сыростью до тех пор, пока она
окончательно не замерзала, строя планы один несбыточнее и глупее
другого...
   За стеной размеренно и самодовольно храпел Евгений, здесь на стене
громко тикали дубовые, похожие на детский гроб, часы, было слышно, как
Юрка - самый молодой из Степановых - странно грозился во сне: "Прострелю
их!", как Ираида поила сына водой, как вдруг жирным голосом ругнулся
Евгений:
   - Я могу хоть ночью иметь кусок покоя?
   Перед самым рассветом, когда залитое дождем окно начало сереть, Варвара
сразу все придумала, посидела на диване в длинной ночной рубашке,
встряхнула головой, робко и счастливо засмеялась и вдруг сказала шепотом,
как заклинание:
   - Увижу! Увижу! Увижу!
   И хоть знала наверняка, что он-то ее не увидит, принялась одеваться во
все самое лучшее и красивое, что у нее было. Открыв видавший виды чемодан,
она достала оттуда самую "главную", как она считала, кофточку: беленькую,
нарядную, про которую она как-то сказала, что эта кофточка "как крем",
костюмчик, лакированные гладкие туфельки, клетчатый платок и ненадеванные,
бешено дорогие чулки...
   Окатившись в кухне над чаном холодной водой и при этом все время шипя
на себя: "Ш-ш-ш! Тихо! Тш-ш!" - Варвара, опять-таки в "главной" своей
рубашечке - голубой с кружевцами, - ненадолго остановилась перед зеркалом,
закладывая косички в прическу и увязывая их ниже затылка любимым своим
кренделем. Круглые глаза ее и чуть вздернутый нос, с которого еще
понемножечку облезала обожженная летом кожа, и крепкие щеки, и
подрагивающие от радостного волнения губы - все вместе произвело на нее
самое угнетающее впечатление, она ткнула в зеркало пальцем и, позабыв о
том, что в доме брата следует соблюдать тишину, сказала тем голосом,
которым командовала на войне своим саперам "Станови-ись!":
   - Лицо! Ну разве это лицо?
   - Что? - испуганно крикнул Евгений из спальни (он маниакально боялся
воров). - Что-о? Что?
   - Воры! - так же ответила Варвара. - Обворовывают! Украдывают! Караул!
   Дверь скрипнула, Женька без очков, щурясь, уныло пожаловался:
   - Вечно глупые шутки...
   И спросил:
   - Не забыла, что поезд в четырнадцать?
   Было ровно шесть, когда Варвара вышла из дому - в зелененьком плаще, в
клетчатом платке, завязанном узлом под подбородком, в "главных"
лакированных туфлях. Дождь лил по-прежнему. До вокзала было минут сорок
ходу - по рытвинам, воронкам и ямам времен последних боев за город, и,
когда Варя наконец влезла в скрипящее трофейное ДКВ, туфли ее совершенно
размокли.
   - Куда? - сердито спросил небритый шофер.
   - Не торопитесь, - своим "военным" голосом ответила Варвара. - И
ответьте мне прежде всего на один вопрос...
   Усевшись боком, она стащила с ног мокрые чулки, отжала подол юбки и
вздохнула: теперь было совершенно ясно, что бывшие "главные" туфли можно
выбросить - подошвы у них отвалились.
   - Долго будем прохлаждаться? - осведомился шофер.
   - Да, так вот: сколько вы вырабатываете за смену в самом лучшем случае?
Но по-божески, без хамства.
   - По-божески, без хамства, - задумался шофер. - В районе до тысячи.
   - Сколько "до"? Пятьсот - "до", шестьсот - тоже "до".
   - Интересная гражданочка, - закуривая, сказал шофер. - Вы, часом, не из
органов?
   - Это не имеет значения, - загадочно ответила Варвара. - Вы мне нужны
до часу дня. И вам совершенно все равно - езда это или стоянка. Плачу
чохом, так, чтобы вам не было обидно. Ясно?
   - Счетчик включаем? Квитанцию выписываем? - деловито спросил шофер.
   - Это я не знаю.
   - Загородных ездок не предвидится?
   - И это мне неизвестно.
   - Хорошо. Значит, чохом - семьсот.
   - А это не наглый бандитизм с вашей стороны? - поинтересовалась Варя.
   - Смешно, - сказал шофер. - Вы на рынке хлеб покупаете?
   - Ладно, - не слушая шофера, велела Варвара. - Ленина, двадцать три,
рядом с Госбанком. Там подождем.
   Машина заковыляла по выбоинам Овражков. Здесь уже прокладывали
трамвайные рельсы, правая сторона была закрыта для движения, там, фырча,
трудились грузовики, подвозили битый камень. Совсем рассвело. Дождь все
еще лил, небо было серое, низкое, старые березы на Горной стояли уже без
листьев. Когда остановились возле Госбанка, Варвара, босая, перелезла
вперед - к шоферу. Теперь ей стал виден уродливый шрам на его подбородке.
   - Солдат? - спросила она.
   - Было дело, - угрюмо ответил он.
   - Где так паршиво заштопали?
   - А что? Вы - доктор, что ли?
   - Нет. Но я знаю одного замечательного доктора. Удивительного.
   Шофер с удивлением взглянул на Варвару. В ее голосе ему послышались
слезы.
   - Он все солдату сделает, - продолжала Варя. - Он никаких сил не
пожалеет. Он один такой...
   Она высморкалась в уголок своего клетчатого платка, утерла маленькой
ладонью мокрое лицо и замолчала. А шофер умело и быстро задремал.
Проснулся он оттого, что странная пассажирка ловко и больно била его
кулаком в бок, приговаривая:
   - Скорее, скорее, скорее же! Вон пошел с палкой! Высокий, в черном
плаще. Флотский плащ, видите? Без шапки...
   Ее лицо было таким белым, что шофер даже испугался.
   - Только без ваших штучек, - сказал он севшим со сна голосом. - А то
бывает - плеснет серной кислотой, потом разбирайся!
   - Идиот! - необидно сказала Варя. - Быстрее, а то упустим!
   Губы ее дрожали, глаза были полны слез. Сердитым движением она утерла
мокрые глаза, почти прижалась к смотровому стеклу и сказала таким
необыкновенным, раздирающим душу голосом, что шофер внезапно тормознул:
   - Если мы его потеряем - я умру. Правда!
   - Не денется, паразит, никуда, - вновь нажимая на акселератор, сказал
шофер. - Ущучим, гражданочка, не переживайте...
   - Мне только смотреть, только смотреть, - говорила она быстро и все
плотнее прижималась к залитому дождем смотровому стеклу. - Мне бы только
его видеть, понимаете?
   Он шел быстро, опираясь на палку, но свободно и широко при этом шагал.
Ничего жалкого не было в его походке, это шел сильный и здоровый человек,
немного в свое время пострадавший на фронте. Осенний ветер трепал его
темные, чуть волнистые волосы, дождь хлестал в спину, плечи плаща скоро
стали совсем черными от дождя. Володиного лица Варвара не видела, да ей не
было это и важно сейчас.
   Он был тут, почти с нею, он шел - ее Володя, ее мука и ее счастье,
живой, подлинный, такой свой и такой далекий...
   Сдавливая маленькими ладонями горло, чтобы не кричать от этой
счастливой муки, часто дыша, почти задыхаясь, она говорила, словно колдуя:
   - Только не упустите, понимаете, шофер, миленький, дорогой, не
упустите. Я знаю - он к бывшей онкологической клинике идет, к институту,
вот туда, пожалуйста, будьте такой добренький, не упустите...
   - Задавить гада! - вдруг пришел в бешенство шофер. - Колченогий дьявол,
еще такую девушку истязает...
   - Нет, - счастливым голосом крикнула Варя, - что вы! Он удивительный!
Это я, я во всем виновата! Я - негодяйка! Я - ничтожество и дрянь! Это
меня задавить надо, меня, понимаете?
   - Тебя? За чего тебя-то?
   Но Варя не ответила.
   Устименко остановился перед тем, что когда-то было онкологическим
институтом, перед грудой взорванных развалин, из которых торчали
искореженные железные ржавые балки...
   - Теперь мимо него, вот к тому столбу, - попросила она так тихо, словно
Володя мог услышать. - И там остановимся. Видите столб телеграфный?
   Шофер поставил скорость и чуть нажал газ. Машина, скрипя и охая,
медленно спустилась в яму, зарычала и вылезла возле столба. Варя осторожно
приоткрыла свою дверцу. Теперь она увидела лицо Володи - мокрое от дождя,
с сильно выступившими скулами, с темными бровями. И вдруг удивилась: он
стоял над этими развалинами так, как будто не замечал их, как будто не
развалины - уродливые и скорбные - раскинулись перед ним, а огромный
пустырь, куда привезены отличные материалы, из которых строить ему новое и
прекрасное здание - чистое, величественное и нужное людям не меньше, чем
нужен им хлеб, вода, солнечный свет и любовь.
   Делатель и созидатель - стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным
осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни развалин, ни усталости -
ничего, кроме дела, которому он служил.
   - Милый мой, - плача и уже не вытирая слез, тихо и радостно сказала
Варвара. - Милый мой, милый, единственный, дорогой мой человек!

Last-modified: Fri, 01 Nov 2002 07:56:33 GmT