За перевалом с вертолета открывалась величественная панорама безлюдной,
дикой местности: хребты, межгорные впадины, бурные пенистые речки. Там, куда
мы летим, особняком возвышается плотная группа скалистых гольцов,
выделяющихся на общем фоне своим спокойствием и безразличием ко всему
окружающему.
Пассажиров в вертолете двое. Я и мой наставник, удэгеец лет пятидесяти.
Он сидит напротив и успокаивающе поглаживает собак.
Опытный промысловик располагал к себе с первого взгляда. Невысокий,
худощавый, с живыми движениями. Сильные руки, словно кора старого дерева,
испещрены глубокими трещинками морщин к густо перевиты набухшими венами.
Мороз, ветер, солнце, дым костра дочерна продубили скуластое лицо с
реденькой растительностью на верхней губе и подбородке. В черных, прямых
волосах несмелый проблеск седины. Черты лица невыразительны, но вот лучистые
темно-карие глаза, словно магниты, притягивают взор. Впечатление такое, что
они все время смеются, радуясь жизни. Глянув в них, и самому хочется
улыбнуться и сделать что-то хорошее и доброе. Имя у него простое и легкое --
Лукса.
Все еще не верилось, что наконец-то моя давняя мечта исполнилась и я
принят на работу в госпромхоз штатным охотником и сейчас лечу на свой
промысловый участок над легендарными отрогами древнего Сихотэ-Алиня.
Вертолет неожиданно вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко
опустился на землю. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота
двигателей, спрыгнули на снег, едва только открылась дверь, Быстро выгрузили
нехитрый багаж. МИ-4 прощально взревел я, обдав нас колючим снежным вихрем,
взмыл в густую небесную синеву и вскоре исчез за лесистой макушкой сопки.
Мы остались одни в холодном безмолвии на заснеженной косе. Торжественно
и необъятно высоко синело небо. Оглушительная тишина стояла вокруг. На снегу
ни единого следочка. У меня невольно возникло ощущение, что какая-то
неведомая сила подхватила и перенесла нас на лист чистой бумаги, на котором
предстоит написать историю охоты длиной в 120 дней.
Вокруг громоздились типичные для этих мест крутобокие сопки,
ощетинившиеся, словно встревоженные ежи, могучими изумрудно-зелеными кедрами
и более темными островерхими елями. Напротив устья ключа Буге, над рекой
Хор, нависал хребет, обрывающийся в речную гладь неприступной
двухсотметровой стеной. По его гребню торчали огромные, источенные временем
каменные иглы и зубчатые башни причудливых очертаний, напоминающие развалины
старинных крепостей.
Хор еще не встал и тянулся холодной, черной лентой, разорвав
белоснежную пелену извилистой трещиной. Сквозь прозрачную воду были видны
лежащие на дне пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к
нерестилищу, кетины. Уровень воды в реке за последние дни упал, и часть
отнерестившейся рыбы лежала на галечном берегу. Наши собаки тут же
воспользовались возможностью полакомиться и набросились на нее. В их
довольном урчании слышалось -- как много рыбы! Райское место!
Оставшись в преддверии сезона без сотоварища, Лукса не без колебаний
согласился все же взять меня на свой участок, охватывающий бассейн Буге
--левого притока реки Хор. Его напарник Митчена, деливший с ним радости и
невзгоды промысловой жизни в течение многих лет, потерял зрение и перебрался
жить к дочери в Хабаровск.
Хотя день только начался, Лукса поторапливал. Предстояла большая работа
по устройству зимовки.
Взбираясь на берег, услышали задорный посвист, который невозможно
спутать ни с каким другим лесным звуком, - рябчик. Судя по мелодии, петушок.
Лукса едва заметным движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол
ели и, достав самодельный манок, ответил более глухим переливом. По треску
крыльев стало ясно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса опять подсвистел.
Хлопки послышались совсем рядом. Приглядевшись, я наконец разглядел петушка,
сидящего на ветке березы. Вытянув шею и нетерпеливо переступая, он
напряженно высматривал подружку.
-- Живой, -- радостно прошептал Лукса. -- Четвертый сезон вот так.
Совсем свой стал. Встречает.
Луксин "свояк" перелетел еще ближе и с явным интересом разглядывал нас.
Вынырнувший из кустов Пират, не разделяя чувств хозяина, с лаем запрыгал под
деревом. Петушок встрепенулся и, спланировав, исчез в чаще леса.
Надо сказать, наши четвероногие помощники резко отличались друг от
друга. Пират -- рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой
реакцией и нахальными глазами. Индус, напротив, -- вялый, тщедушный,
привыкший во всем подчиняться ему. Первое время при появлении Пирата он
поджимал хвост и услужливо отходил в сторону. Столь же резко они отличались
и по окрасу. Пират белый, только кончики подвижных ушей и хвоста черные, а
Индус черно-бурый. Попал он в нашу бригаду случайно. Когда мы загружали в
неожиданно подвернувшийся вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на
краю поляны сидел и смирно наблюдал за нашей беготней одинокий пес. Я на
ходу кинул ему кусок хлеба. Он, не жуя, проглотил и бочком, не сводя с меня
грустных глаз, подошел к трапу.
- Быстрей садись. Летим, - крикнул Лукса.
Я поднялся в салон и оглянулся. Собака молча просила одними глазами.
"Может взять? Вдруг у нее талант к охоте?" - заколебался я.
- Бери, бери. Пиратке веселее будет, -- сказал Лукса, заметив мою
нерешительность...
Перетаскав вещи к становищу, мы занялись дровами. Двуручной пилой
свалили сухостойный кедр, Отпилили и раскололи несколько душистых чурок.
Отвалившиеся куски красноватой, ребристой коры изнутри были усыпаны яичками,
личинками, куколками -- недоглядели дятлы за лесным патриархом. Комель кедра
был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло как
камень. На ночь кедр не годился -- быстро сгорает. Поэтому напилили еще и
плотного ясеня. Он горит долго, жарко и дает много углей.
Очистив на высоком мысу залива, недалеко от устья ключа, землю от
снега, поставили удэгейскую палатку. Внешне она почти не отличается от
стандартных четырехместных, но у нее есть еще и матерчатые сени, вроде
половинки небольшого чума. В них удобно хранить дрова и капканы. Но главной
ее особенностью и достоинством является то, что она устанавливается не с
помощью стоек и колышков, а крепится внутри каркаса из жердей. Очень удобная
конструкция для зимы, когда колышки в промерзшую землю забить практически
невозможно.
Установив жестяную печурку, Лукса набил ее чрево смоляной щепой,
кедровыми поленьями и затопил. Печь быстро порозовела и начала щедро
возвращать солнечное тепло, накопленное деревом за добрую сотню лет.
Палатка прогрелась, наполнилась жилым духом. Приятно запахло свежей
хвоей. Расстелили кабаньи шкуры, спальные мешки, Отпиленную от ясеня
низенькую, но увесистую чурку пристроили в головах между спальными мешками.
Получился удобный столик. Слева и справа от печки уложили сырые ольховые
бревнышки, чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком повесили
перекладину с крючьями. Недалеко от палатки между пихтами на высоте около
двух метров соорудили из жердей настил для хранения продуктов - лабаз, а под
ним из лапника шалашики для собак.
Индус тщательно обследовал обе конуры и лег в ту, что счел удобней.
Заслышав приближение убежавшего было Пирата, он тотчас притворился спящим.
Но Пират не проявил ни малейшего интереса к теплым пихтовым гнездам.
Усевшись возле груды поленьев, он принялся выкусывать кусочки льда,
намерзшие между подушечками пальцев.
Закончив дела, мы устроились на берегу отдохнуть и молча наблюдали
заход солнца.
Теплый золотистый свет уходя плавно скользил по снегу, по стволам
деревьев. Поднимаясь все выше и выше, он незаметно выманивал из глухих
распадков и ложбин холодную серую мглу. Ряд за рядом темнели деревья, сопки.
Вот отгорела макушка самой высокой. Нарождающаяся ночь осмелела, бесшумно
выползла из ущелья, укрывая все окрест незаметно густеющим покрывалом.
Легкие облака некоторое время еще отражали прощальное сияние скрывшегося
светила, но и они вскоре потускнели, погасли. Тайга и небо слились в
сплошной непроницаемой тьме. Неясные силуэты деревьев проступали только
вблизи, принимая самые фантастические очертания.
Проводив день, мы забрались в теплую палатку и устроились пить чай.
-- Лукса, почему ты до сих пор зимовье не поставил? -- задал я давно
вертевшийся на языке вопрос.
Бросив исподлобья сердитый взгляд, старый охотник с досадой пробурчал:
- Было зимовье... Вместе с Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл --
одна зола осталась. Туристы сожгли, елка-моталка. После охоты, как вода
спадет, обязательно новое поставлю. Место присмотрел. Вверх по ключу, с
километр отсюда. Там никто не найдет...
Сам я в недалеком прошлом турист, и мне стало не по себе от
услышанного. К сожалению, встречаются среди неугомонных романтиков эгоисты,
для которых природа лишь источник удовольствий и, не получив их в достатке,
они "изобретают" развлечения сами, не задумываясь о последствиях.
После плотного ужина, разморенные жаром печки и горячим чаем, мы
повалились на толстые спальные мешки.
По брезентовым скатам палатки уютно перебегали блики света,
пробивавшегося сквозь щелки печурки.
- Что-то потно стало. Подними полог, - подал голос Лукса. Пахнуло
прохладной свежестью. Спать расхотелось, и я попросил охотника рассказать о
его самобытном лесном племени, обитавшем в самых глухих местах
сихотэ-алинской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего
мира оно еще совсем недавно жило по простым законам родового общества.
Лукса вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с
мыслями, и неспешно стал вспоминать, глядя на угли в печи.
Слушая, я живо представлял картины недавнего и в то же время такого
далекого прошлого.
...Крохотное стойбище на берегу порожистой реки Сукпай: с десяток
островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью лесистой сопки. На
кострах дымятся котлы с похлебкой. Вдоль косы, между навесов с юколой,
бегают черные, как воронята, ребятишки. Невдалеке женщины отминают, коптят
кожи зверей и тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко
спит младенец. В чумах, в женской половине, старухи шьют из уже выделанных
кож улы и одежду. Из бересты ладят посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих
шкурах, копошатся карапузы -- будущие охотники. У подошвы сопки старики,
ловко орудуя инструментом, мастерят -- кто легкие нарты, кто ходкую оморочку
для предстоящих перекочевок. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на
охоту, однако не многие вернутся с добычей. Тайга хоть и богата, да копьем
много не добудешь, а для тех нескольких ружей, купленных когда-то у
китайских торговых людей на Амуре, давно уж нет боеприпасов.
Зачастую племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения
жестоких хунхузов, межродовая вражда...
Меж тем негромкий голос Луксы продолжал:
- Как дошла Советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили;
карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной
хозяйства на Саях и Джанго были. Я в "Красный охотник" на Саях записался.
-- Подожди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал?
-- Оттуда я ушел мальчишкой. Через год, как отца с матерью после
большой болезни потерял. Мать шибко любил. Все ее украшения вместе с ней
положил. Осенью двуногий шатун могилу открыл и серебряные вещи унес! Однако
как лед сошел, в Тигровой протоке кое-что нашли в карманах утопленника. У
меня сохранилось только вот это: Лукса расстегнул ворот рубашки и показал
висевшую на шее небольшую фигурку улыбающегося человека с узкими щелочками
глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми
узорами, человечек этот был далеко де бедный. На его поясе, в углублении,
таинственно мерцал драгоценный камешек, а на спине выгравированы четыре
иероглифа.
- Что здесь написано?
- Не знаю. Спрашивал у экспедиции, тоже не знают. Просили дать
"китайца" показать ученому. Но как дашь? Память! Старший с экспедиции знаки
срисовал. Обещал сообщить, да забыл, пожалуй.
- А сейчас в Саях и Джанго почему не живут?
- Так всех в одно хозяйство собрали, елка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги
построили. Зачем так делали? Теперь все там в куче живем. Как живем - сам
видел.
Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия
остались прежними. Летом охотники заготавливают панты, корень женьшеня,
элеутерококк, кору бархата амурского, ягоды лимонника, винограда. Осенью и
весной ловят рыбу. Зимой промышляют пушнину, диких зверей.
Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за
трубкой. В палатке слоился сизый дым.
Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным.
Взошедшая полная луна озаряла тайгу невообразимо ярким сиянием. Небо не
черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки.
Кедры вокруг - словно былинные богатыри, В просветах между ними вспыхивали
бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливалась из-за
поворота и, тускнея, убегала под хребет, заглатывавший ее огромной пастью.
Ощущение такое, что я попал в сказку!
Позвал Луксу. Он тоже потрясен, и что-то шепчет на своем языке.
Притихшие вернулись в палатку, однако не выдержав, я вновь вышел под
открытое небо и долго еще стоял среди этой неземной красоты. От избытка
чувств вонзил в тишину ночи полурев - полустон. Эхо, недовольно
откликнувшись, заметалось по раскадкам и стихло в сопках.
ТАЕЖНАЯ АЗБУКА
Утром, пока в печке разгорались дрова. Лукса успел одеться, умыться.
Подогрев завтрак, он растормошил меня:
- Вставай, охоту проспишь.
Я вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в эмалированную
кружку чай.
- Ты умылся? - спросил Лукса.
- Холодно, - поежился я.
- Холодно, холодно, - передразнил он. - Как со вчерашним лицом ходить
будешь? Тайга пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка.
Поневоле пришлось натянуть улы и выйти на мороз. Зачерпнул и обдал лицо
студеной водой. От первой пригоршни сжался, как пружина -- ох и холодна!
Вторую уже не почувствовал, а третья даже вызвала прилив бодрости.
Настроение сразу поднялось, захотелось поскорее приняться за дела. Тут на
дне ключа я заметил золотистые чешуйки, вымытые водой из кладовой сопок.
Интересно, что это за минерал? Подцепил на лезвие ножа одну пластинку и
понес Луксе.
- Я не понимаю в них, - простодушно признался он. -- Может, это кусочки
чешуек ленков.
- На золото смахивает.
- Может и золото. Раньше китайцы мыли его здесь. Такие чешуйки и в
соседних ключах есть.
После недолгих сборов Лукса повел учить меня премудростям охотничьего
промысла.
Мягко ступая, он легко лавировал в густых зарослях: только суконная
шапка-накидка мелькала в просветах леса. Мне приходилось то и дело ускорять
шаг, чтобы не отстать. Большое преимущество в росте не выручало. Умение
Луксы безошибочно выбирать самый удобный путь в густой чаще просто поражало.
И если я пытался самостоятельно найти более короткий и удобный проход, то
отставал еще больше.
При ходьбе охотник не расставался со специальным ясеневым посохом, --
первой принадлежностью каждого удэгейца. А выглядит он так: верхний конец
широкий в виде лопаточки, применяемой для маскировки капканов снегом, в
нижний конец вставлен кривой клык кабарги, прочный и острый, им легко
тормозить и рулить при спуске с крутых склонов.
С остановками миновали пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил
читать следы, определять их свежесть.
Так, гладкий, округлый след, по его словам, бывает у здорового,
упитанного соболя, а узкий, неровный -- у слабого, худого. У такого и шкурка
плохая. Мех редкий, тусклый. У сильного соболя мах прыжков широкий, почерк
стежки спокойный, уверенный. В теплую снежную погоду ходят только молодые
соболя, да и те крутятся возле гнезда. Соболь шагом не ходит, не трусит, а
скачет, становясь на обе лапки одновременно. Бежит обычно двухчеткой: задние
лапы точно попадают в след передних, получая уже утрамбованную опору для
пружинистого прыжка. Бывает, что соболя "троят", очень редко "четверят". Это
значит -- одна или обе задние лапы не попадают в след передних. Случается
такое во время гона и при скрадывании добычи.
Лукса показал, как ставить калканы на норку, соболя, колонка. Я, как
губка, старательно впитывал в себя все, что говорил наставник и сделал
вывод--успех охоты зависит прежде всего от того, насколько удачно выбрано
место для ловушки и от искусства маскировки.
На излучине реки вспугнули рябчиков. Лукса сбил одного петушка. Птицы с
шумом разлетелись в разные стороны. Одна из них спланировала на ель
неподалеку от меня. Стараясь прятаться за стволами, я приблизился и
выстрелил в неясный контур. Рябчик камнем упал вниз. Подбежав, ничего кроме
разбросанных по снегу перьев не нашел.
Обойдя впустую вокруг дерева несколько раз, покричал собак, но тех и
след простыл. Удрученный, пустился догонять Луксу. Узнав, про оставленную
дичь, он нахмурился.
- Ой манга, ой манга. Зачем птица без пользы пропадать будет?
Показывай, где стрелял.
Осмотрев разнесенные ветром перья, Лукса поплевал на палец, поднял его
вверх, юркнул в кусты и, немного покопавшись в снегу, вынул убитую птицу.
На протоке встретился свежий след белки.
- На жировку пошла, - отметил Лукса.
- Почему на жировку? Может, наоборот? - предположил я.
Охотник глянул удивленно.
- Ты своей башкой совсем не думаешь. Не видишь - прыжки большие, лапки
прямо ставит-легкая пока. Поест -- потяжелеет, прыжок короче будет, лапки
елочкой начнет ставить.
Сколько же нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать все
это... Я смущенно молчал. Да и что я, городской житель, мог поведать об этом
следе? Только то, что он принадлежит белке.
Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек, выдавая места ее
кормежки. Лукса, улыбаясь, спросил:
- Видишь, белка кормилась?
Я кивнул.
- А где она шишку взяла? Как думаешь?
- Как где? На ели.
Лукса покачал головой:
- Из-под снега. Чешуйки плотвой кучкой лежат. Белка внизу сидела. Когда
на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше, тем шире разбросаны.
В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы побежали
посмотреть, кто так проворно ретировался, и увидели следы громадных прыжков.
Тут же лежка в виде овальной ямки, промятой до земли.
- Чьи следы? - еще раз решил проэкзаменовать меня наставник.
- Оленя, - уклончиво ответил я и стал лихорадочно искать глазами помет,
чтобы по форме шариков определить, кто здесь отдыхал - лось или изюбр.
- Ты мне голову не морочь. Какой олень, говори, - напирал Лукса.
- Лось.
- Сам ты лось... горбатый! Говорил тебе: сохатый рысью уходит. Этот
прыжками ушел. Изюбр был. Еще вот, запоминай, - успокаиваясь, добавил Лукса,
- видишь, снег копытами исчиркан. Изюбр так чиркает, лось высоко ноги
поднимает - снег не чертит.
Видя, что я совсем скис, ободряюще добавил:
- Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать.
На отлогой седловине пересекли след бурого медведя, тянувшийся к
верховьям ключа, в сторону возвышавшегося среди окрестных гор Лысого деда.
Округлая вершина этой горы в белых прожилках снега и серых мазках каменистых
осыпей была совершенно безлесой, и эта особенность, видимо, определила ее
название.
На склонах Лысого деда много крепких мест, пригодных для долгой зимней
спячки. Но этот бродяга что-то припозднился: как правило, медведи лощатся
раньше, под первый снег.
На обратном пути вышли на крутобережье обширного, но не глубокого
залива - излюбленного места нереста кеты. Этот залив отделен от реки полосой
земли метров в сто-сто пятьдесят, заросшей густым пойменным лесом, сплошь
перевитым лианами китайского лимонника и актинидий, но самой реки отсюда не
видно.
Я огляделся. На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Не
сообразив сразу, что именно привлекло мое внимание, вновь посмотрел на них.
Пять могучих ильмов стояли как бы полукругом, обращенным открытой стороной
на залив. Перед ними была чистая плещина, в центре которой торчали три
потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я понял, что это
деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся лица равнодушно
взирали на водную гладь. Я вопросительно взглянул на Луксу.
- Это наши лесные духи. Большой - хозяин, а эти двое - жена и слуга.
Хозяин помогает охоте и рыбалке, - тихо пояснил он.
Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног
"хозяина" и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки.
- Ничего не трогал? - подозрительно, не сводя с меня глаз, спросил
Лукса, когда я догнал его.
- Нет. Сфотографировал только.
- Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Рыбы беда как много надо. Собак
кормить и на приманку тоже.
Переступая по валунам, мы вытащили жердью с мелководья десятка четыре
кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать океанского лосося.
Серебристый наряд сменился на буро-красный. Челюсти хищно изогнулись и
устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на
нерест. Некоторые самцы еще вяло шевелили плавниками, из последних сил
стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они охраняют
нерестилище-терку от прожорливых ленков и хариусов.
Во время нереста сквозь чистую воду хорошо видно, как самка с силой
трется о дно, покрытое мелкими камешками. Припав к образовавшемуся
углублению, она сжимает и разжимает брюшные мускулы, до тех пор пока лавина
лучистых, янтарных икринок не вырвется наружу и не осядет в лунке. Плавающий
рядом возбужденный самец выпускает молоки и присыпает оплодотворенную икру
галькой. Весной из нее вылупятся крохотные мальки. Окрепнув в горной речке,
с холодной, богатой кислородом водой, они скатываются в море. А через
несколько лет уже взрослыми вернутся на родное нерестилище. Ничто не сможет
остановить их на пути к нему. Настойчивость и сила рыб, поднимающихся даже
по двухметровому сливу, просто восхищает. Отметав икру, лососи погибают,
чтобы дать жизнь новому поколению.
- Мало, однако, кеты стало. Помню, раньше два-три слоя на дне лежало.
Тысячи на зиму готовили.
- Солили, что ли?
- Как солить, если соли нету. Брюхо и спину вдоль хребта резали и
сушили под навесами на ветру.
- Лукса, а как же летом, когда убивали крупного зверя, мясо сберегали?
- Тоже просто. Чуть варили, чтобы кровь свернулась. Потом резали на
пластины и как рыбу вешали.
Пока мы собирали кету, наевшиеся Пират с Индусом стали носиться
наперегонки по берегу и обнаружили на затаившуюся под выворотнем енотовидную
собаку и с лаем выгнали ее из убежища.
Енотовидная собака напоминает заурядную дворняжку с короткими ногами.
Неуклюжа, приземиста, ужасно лохмата. Мех у нее густой и пышный -- похож на
лисий, но отличается цветом: серо-бурый с желтоватым оттенком. Мордочка
короткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады. Это, пожалуй, самое
безропотное и беззащитное создание Сихотэ-Алинской тайги.
Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла
глаза и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей
участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы направились к стану, обсуждая
увиденное за день. Радовало то, что участок богатый. Бескормицы не ожидалось
-- звери с мест не стронулись. На пойме немало копытных, по берегам бегают
норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и рябчиков - их
основной пищи.
- Рябчик есть - соболю хорошо. Мышь съел -- опять ловить надо. А рябца
надолго хватает, - рассуждал Лукса.
- Как будем делить участок? - полюбопытствовал я,
Напарник метнул на меня недоуменный взгляд:
- Где хочешь ходи, где хочешь лови. Зачем делить?
Я был ошарашен таким ответом. Мне хотелось, чтобы Лукса закрепил за
мной определенную часть угодий, но со временем понял, насколько это решение
было мудрым. Никто не был стеснен и не считал себя обделенным. Каждый
охотился там, где нравилось. Наши троны часто пересекались, но при этом
каждый шел своей дорогой.
Весь следующий день по сопкам с диким посвистом метался шальной ветер,
но нас он мало беспокоил. Мы были заняты подготовкой капканов.
Первым делом, чтобы удалить смазку, отожгли их на углях. Затем
напильником сгладили заусенцы, хорошенько подогнали сторожки. Из стальной
проволоки сделали на каждый капкан цепочку для крепления "потаска" - обрубка
ветки, не позволяющего зверьку далеко уйти. Наскребли с затесов кедровой и
еловой смолы и бросили в ведро с кипящей водой. В этом бульоне поочередно
проварили все капканы. Когда их вынимали, они покрывались плотной янтарной
рубашкой, быстро застывавшей на морозе.
После такой обработки даже соболя, обладающие тонким нюхом, не слышат
запаха железа. Кроме того, перед установкой каждой ловушки Лукса велел руки
натирать хвоей пихты, чтобы посторонний запах не отпугнул чуткого зверька.
Почему именно пихтовой? Да потому, что ее запах гораздо сильнее и
устойчивее, чем у еловой.
К ночи ветер переменился. Звезды скрылись за непроницаемым войлоком
туч. Мягко повалил снег. Лукса заметно оживился:
- В снег звери глохнут -- совсем близко подойти можно. Мяса запасем,
соболя ловить начнем.
Говорит, а сам мой винчестер все поглаживает, да на руках подкидывает.
- Какой легкий, елка-моталка! Все равно, что моя одностволка 28
калибра. Это ж надо, его сделали, когда мой отец мальчиком был, а мы сколько
еще лет с копьями охотились. Откуда у тебя это ручье?
- Друг совершенно случайно купил во Владивостоке у геолога-пенсионера.
В тайге за этот винчестер ему огромные деньги предлагали, но он не расстался
с ним.
- Как же тебе дал?
- Он погиб в Якутии. Ружье - память о нем. Удивительный, редкой души
был человек. Всю мою жизнь перевернул.
- Да, бата, молния бьет самый высокий кедр, а смерть - хорошего
человека.
БЛУЖДАНИЯ
С рассвета снег перешел в дождь. Тайга потонула в промозглой сырости.
Встали и без настроения разошлись на поиски добычи. Погода погодой, а мясо
запасти надо. Я побрел по пойме ключа, надеясь отыскать табун кабанов. Всюду
виднелись волчьи следы. Гора кеты, сложенная нами вчера на берегу залива,
исчезла. На ее месте остался лишь утрамбованный круг. Съеден был даже снег,
пропитанный кровью.
Миновав небольшую марь, наконец наткнулся на кабаньи гнезда и свежие
следы, уходящие вверх по увалу. Решил тропить.
По следам было видно, что кабаны двигались прямо, не останавливаясь.
Потом разбрелись, появились глубокие пороги. Я пошел медленнее, предельно
осторожно, с частыми остановками переходя от одного дерева к другому,
осматривая каждый кустик, чуть дыша, прислушиваясь ко всякому звуку. И тут,
совершенно некстати, взбрехнул Индус. Табун переполошился. Донеслось
испуганное "чув-чув", и, задравшие хвостики, кабаны, мелькнув черными
молниями сквозь деревья, в мгновение ока исчезли, оставив на снегу лишь
парящие клубки помета.
В сердцах выругал пса, но он, кажется, ничего не понял. Даже, пожалуй,
наоборот, гордился тем, что вовремя предупредил хозяина об опасности и
громким лаем прогнал целое стадо свирепых кабанов.
Перебравшись на противоположный берег Буге, я направился но долине
вверх. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг
занавесило унылой пеленой мороси. Лет десять назад здесь пронесся небывалой
силы смерч, и узкая долина оказалась заваленной деревьями в несколько
ярусов. Сучкастые гиганты перегородили путь всему живому. Над ними густым
подлеском поднялась молодь.
Приходилось не идти, а буквально продираться, карабкаться через эти
завалы, прыгать с одного ствола на другой, рискуя напороться на острый сук.
Попытался ползти понизу. Но к здесь не легче. Колючий кустарник и лианы
опутывают, цепко хватают, держат со всех сторон. Колени и ладони скользят по
обледенелым камням и валежинам. Каждый сучок старается оставить себе клок
моей одежды. Одна упругая ветвь поросли наградила меня такой пощечиной, что
свет померк от боли и из рассеченной скулы брызнула кровь.
Неожиданно долина полезла круто вверх, и я запоздало сообразил, что
поднимаюсь не вдоль Буге, а его боковым притоком. Возвращаться назад через
лесные "баррикады" не было ни сил, ни желания. Решил перевалить через гриву
и спуститься к Буге по соседнему распадку.
Густой стланик в содружестве с можжевельником, покрывавшие гриву,
образовывали не менее труднопроходимые заросли. За ними по самому гребню
следовали кусты рябины и белоствольные березы, но не те нежные, стройные
создания, прославленные народом в песнях, а кряжистые, скрюченные карлики с
толстыми култышками ветвей. Стояли они молчаливо, угрюмо, вызывая всем своим
видом тревожные чувства. Эти деревья трудно было даже назвать березами.
Постоянные пронизывающие ветры совершенно изменили их привычный облик.
Через пару часов мы с Индусом все же прорвались к ложу ключа, к родным
кедрам и елям, а так как уже пора было возвращаться, повернули к стану. Иду
и чувствую, что не бывал в этих местах. Вроде те же сопки, тот же ключ, но
пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину поперек и остановился
в растерянности -- моих утренних следов на снегу не было. Тут только я
понял, что спустился не к Буге, а в долину соседнего ключа Туломи.
В замешательстве огляделся. Вокруг стоял глухой, ставший сразу
враждебным, лес. Сверху безостановочно сыпал нудный дождик. На мне не
осталось ни одной сухой нитки. Слякотно, холодно, голодно. Еды, кроме трех
размокших сухарей, никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели и не
зажигались. Компас остался в палатке. Стало жутко.
Мокрый Индус стоял рядом и, насупившись, наблюдал за мной.
- Индус, домой! Где палатка? Ищи! Ищи...- уговаривал я в надежде, что
собака укажет верную дорогу.
Индус же, опустив морду вниз, виновато отворачивался. Он догадывался,
что от него чего-то ждут, возможно даже и понимал что именно, но, к
сожалению, помочь был неспособен.
Поразмыслив, я решил, что в этой ситуации мне не остается ничего
другого, как спуститься по ключу к реке, а там, как говорят, война план
покажет.
Ближе к устью ключа пошли, чередуясь, то сплошные изнуряющие заросли
колючего элеутерококка, то тонкие зыбуны с высокими вертлявыми кочками,
покрытыми жесткой, заиндевелой травой. По зыбунам ступал, замирая от ужаса,
осторожно проверяя посохом дорогу. Сделаешь неверный шаг - провалишься в
"окно" с ледяной жижей. Ощущение было такое, будто идешь по слабо натянутой
резиновой пленке: при каждом шаге верхний слой упруго прогибался и далеко
вокруг расходились тяжелые волны, плавно покачивающие тощие "копенки". Индус
плелся сзади.
Передохнуть негде. Пытался прислониться измученным телом к худосочному
стволу, но он затрещал и повалился -- слабый грунт не держит. Даже
небольшого усилия хватило, чтобы свалить его.
Сразу вспомнились бесконечные глухие завалы на реке Чуи, по которой мы
с Юрой сплавлялись несколько лет назад. Огромные лесины, лохматые выворотни
сплошь перекрывали двухкилометровую пойму реки от хребта до хребта.
Мощная полноводная река. Будучи не в силах разнести, разорвать
переплетения лесных великанов, с рокотом разливалась по всей бескрайней
топкой долине.
Приближаться к завалам на лодке, по чистой свободной от растущих
деревьев и кустов, воды опасно, так как стремительное течение затянет,
раздавит, истреплет в клочья между бревен. Поэтому по затопленной пойме шли
пешком.
Разбои тянулись шесть километров, но они отняли у нас двое суток.
О, что это был за переход! Сущий ад! Кругом вода. Море воды, но плыть
невозможно - лодке не протиснуться сквозь подлесок. Почва от размывшейся
воды раскисла и мы с рюкзаками на спине, лодкой на голове проваливались в
эту жижу порой по пояс. Она неохотно, с чмоканием отпускала всего лишь для
единого шага.
Иногда попадались коварные ямы. В этих случаях герметичные рюкзаки
выполняли роль заплечных поплавков. Над головой свинцовые тучи
безостановочно сеяли мелкий дождь. Вокруг полчища мошки. Ее так много, что
казалось вся окрестная мошкара караулила нас на этом переходе.
Кровососы бессчетными роями набрасывались и облепляли серым пеплом все
доступные участки тела. Проведешь рукой по лицу - с пальцев кровяная кашица
кусками отваливается. Шли голодные, грязные, мокрые и опухшие от
бесчисленных укусов. Шаг вперед - лодку на себя - рукой по искусанному, в
серой маске лицу. Шаг назад - лодку на себя - рукой по лицу. И так двое
суток! А как "спали" посреди этой топи лучше и не вспоминать!!
В общем, без паники. И не из таких переделок выбирался!
Собравшись с силами, выбрался на островок и увидел длинную кисть с
пятью огненно-красными рубинами ягод, свисавшую с коричневого гибкого побега
с шелушащейся корой. Это были ягоды лимонника. Съев их, я вскоре
почувствовал прилив сил, но, к сожалению, ненадолго. Уже через километр
опять потянуло прилечь. Эх, найти бы несколько таких кистей! Говорят, что
горсть ягод лимонника дает силы весь день гнать зверя. Дальше лианы
лимонника стали попадаться чаще, но ягод на них уже не было. Птицы склевали
все до единой.
С тоской пошарив в пустых карманах, я в который раз за сегодняшний день
вспомнил поговорку "идешь на день, бери на три". И дал себе зарок, всегда
носить запас еды, а спички тщательно заворачивать в полиэтиленовый мешочек.
К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки.
Верхняя одежда быстро превратилась в ледяной панцирь. Каждый шаг теперь
сопровождался хрустом штанов и куртки. Оказавшись на коренном берегу Хора, с
облегчением вздохнул и даже несколько раз притопнул ногой по твердой почве,
убеждаясь, что топь действительно кончилась.
Последние километры плелся как во сне. Чувства притупились, мысли
спутались. Неясные их обрывки блуждали в голове, и только одна, точно боль,
не давала покоя: не пошел ли Лукса на поиски...
Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: "Оказывается, тебе в
тайгу без проводника нельзя". Но и тут ошибся. Лукса или был уверен во мне,
или просто привык за долгую охотничью жизнь к подобным задержкам, но, когда
я ввалился в палатку и в полном изнеможении упал на спальник, он только
пробурчал, пыхнув трубкой:
- Шибко долго ходишь, все давно остыло.
В тепле невероятная усталость сразу дала о себе знать. Мной овладело
единственное желание: лежать и ни о чем не думать. Было обидно, что столько
сил истрачено впустую из-за моей неопытности.
Пройдет время, и я научусь свободно определяться на местности, по
какому-то внутреннему, дремавшему до поры чувству ориентировки. Этот
древний, но утраченный людьми инстинкт возможно сродни непостижимой
способности птиц возвращаться после зимовки прямо к своему родному гнезду.
Для пробуждения и развития этой способности человеку, безусловно, необходимы
соответствующая обстановка, время и практика. При этом хорошо
ориентироваться в тайге может научиться далеко не каждый. Тут не менее важно
иметь еще и хорошую зрительную память, чтобы запоминать рельеф местности и
развитое пространственное воображение.
Выпив шесть кружек чая, но так и не утолив жажду, я все таки ожил и,
оглядевшись, заметил висевшие на перекладине шкурки белок.
- А у тебя сегодня удачный день?!
- Не больно, только трех белок подстрелил. Смотри, уже выходные - мех
зимний, мездра спелая. Белка линяет последней, значит, соболя тоже созрели,
- ответил Лукса и продолжил прерванное занятие - надувать очищенный зоб
рябчика. Получился легкий полупрозрачный шарик, который он повесил рядом со
шкурками.
- Для чего это?
- Внукам игрушка. Побольше готовить надо. Внуков беда как много. Всегда
на Новый год полную коробку везу.
ОТЧЕГО КАМЕНЕЮТ РОГА
Разбудил ритмичный стук. Я выглянул из палатки и присвистнул от
удивления: побирушка сойка нашла кусочек беличьей тушки и остервенело
терзала его в полушаге от входа. На мое появление она никак не
отреагировала. Доклевала находку, потом бесцеремонно оглядела меня черным
глазом и горделиво поскакала дальше, выискивая чем бы еще поживиться.
Судя по тому, что чай был чуть теплый, Лукса ушел давно. Я оделся и
выбрался из жилища. Денек - чудо! Все пропитано солнцем. В лесу
возобновилась хлопотливая жизнь. Вовсю тарабанят труженики-дятлы, в пух и
прах разбивая старуху ель. Звонкими, чистыми голосками перекликаются синицы.
Весело пересвистываются рябчики. Изредка пронзительно и хрипло кричат
таежные сплетницы - кедровки.
Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша друг о дружку
хрустальными выступами, плывут льдины, припорошенные белой пудрой. В
промежутках между ними вода лучилась приятным нежно-изумрудным светом. Идти
на охоту было поздно, да и силы после вчерашних блужданий еще не
восстановились. Поэтому спустился и насторожил под берегом несколько
ловушек. Откопал и проверил старые. В две из них попались мышки, Лукса
считает, что я слишком чутко настраиваю сторожок и поэтому он срабатывает от
веса даже таких крохотных грызунов.
Сам он завалился в палатку довольный. Еще бы! - Убил чушку буквально в
двух шагах от стана. Гордо извлек из рюкзака добрый кусок мяса, печень и
сердце. Задабривая своего покровителя охоты, он отрезал ломтик мяса и бросил
в огонь:
- Спасибо, Пудзя, хорошая чушка.
Перекусив, мы пошли за остатками свиньи. Жирненькая! Слой сала до двух
пальцев толщиной.
- Кабаньим жиром улы надо смазывать. Не промокают в сырую погоду. Одно
плохо - потом сильно скользят по снегу, - учил Лукса.
Сумерки быстро сгущались, и незаметно тьма обступила нас со всех
сторон. Мы заторопились. Небо затянуло тучами. Мохнатые снежинки закружились
в воздухе как бабочки: то взлетали, то опускались, гоняясь друг за дружкой.
В этот вечер у нас был первый настоящий охотничий ужин. Сварив полный
котел мяса, мы пировали и, довольные удачным началом сезона, оживленно
беседовали на самые разные темы. Намолчавшись за день, Лукса любил донимать
меня вопросами. Во всем он пытался докопаться до самой сути и нередко ставил
меня в тупик:
- Солнце у нас одно, но почему утром оно светит плохо, а днем так
сильно, что и смотреть нельзя? - или же спрашивал -- Отчего каменеют рога?
Они же вырастают мягкими и ест олень мягкую траву, а к гону рога становятся
как камень. Я как мог разъяснял, используя свои книжные познания:
- Верно, молодые рога мягкие, пронизаны массой кровеносных сосудов и
нервов, сверху покрыты кожицей с густой бархатистой шерсткой.
- От мошки защищает, - вставил Лукса.
- Когда панты вырастают в полную величину, в их тканях происходят
сложные солевые процессы. Проще говоря, начинается окостенение. Начинается
оно с самых кончиков отростков, с поверхностного слоя и постепенно переходит
все ниже и глубже. Кожица отмирает и, как ты сам рассказывал, олени счищают
ее о деревья. Недаром после отрастания рогов пантачи так часто посещают
солонцы -- организм требует восполнения запасов солей. А теперь вот ты мне
скажи, кто из зверей самый крепкий на рану?
- Ишь как вывернулся! Самый крепкий лось будет. Самый слабый -- изюбр.
Медведь и кабан между ними. Лось даже с пробитым сердцем может бежать. Он
силы бережет, от охотника уходит не больно быстро. В сопку идет не прямо, а
как река петляет. Изюбр - дурак. Горяч. Раненый прыжками уходит. Вверх прямо
режет. На рану он совсем слабый - даже с мелкашки свалить можно. Раз было:
собака загнала изюбра на отстой. Подбежал, смотрю наверх, ничего не вижу
--пихта мешает. Стрельнул, да в спешке не переключил с "мелкашки" на
"жакан". Слышу: копыта по камням защелкали. Обида взяла -- уходит рогач,
елка-моталка. Бросился догонять, а изюбр сам мне навстречу. Не успел второй
раз стрельнуть, как он грохнулся на камни совсем мертвый.
-- Расскажи что-нибудь еще.
-- Это можно, - добродушно согласился охотник, прихлебывая ив кружки
чай, и допоздна вспоминал случаи из своей охотничьей жизни; рассказывал о
повадках зверей, о тонкостях их промысла. Наконец, я не утерпел и задал
давно беспокоивший меня вопрос:
- Лукса, а ты не боишься, что на тебя тигр или волки нападут?
Бывалый охотник ответил с достоинством:
- Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека сам боится. Ему плохо не
делай, и он не тронет.
- Но случается же, что хищные звери нападают на человека.
- Неправда! Сказки это. Если зверя не трогать, он не нападает. Это,
колонок или норка опасные звери? Но и они, если бежать некуда, бросятся на
тебя. Однако один хуза в тайге все же есть -- шатун. Очень ненадежный зверь,
елка-моталка. Он может напасть.
В лесу, после ночного снегопада, никаких следов. Только снежные
"бомбы", сорвавшиеся с ветвей, успели кое-где продырявить бугристыми
воронками пухлое одеяло.
Разошлись рано, хотя можно было и не ходить -- капканы лучше ставить на
второй-третий день после снегопада. За это время зверьки наследят, и сразу
видно, где их излюбленные проходы, а где случайный след.
В ловушках моя обычная добыча - мыши. У одного шалашика с приманкой
норка пробежала прямо возле входа, но туда даже не заглянула --тоже сытая. В
тайге нынче все благоденствуют. Бедствуют только охотники.
Лукса весь день гонял косуль. Дважды ему удавалось приблизиться на
выстрел, но оба раза пуля рикошетила о насквозь промерзший подлесок.
- На косулю хорошо с собакой ходить,- жаловался он,-- она под собакой
круг делает и на то же место выбегает. Тут ее и бей.
- Почему тогда своего Пирата с собой не взял?
- Он только по зрячему идет. Встретит другой след, отвлекается и уходит
по нему до следующего.
УРАГАН
Седьмое ноября! По всей стране торжества [1], а у нас
обычный трудовой день. Я нарубил приманки и пошел бить новый путик по пойме
Хора, но вскоре пришлось вернуться, чтобы надеть окамусованные лыжи. По
глубокому снегу пешком ходить уже стало невозможно.
Если бы таежники знали имя человека, первым догадавшегося оклеить лыжи
камусом, то они поставили бы ему памятник. Короткие, жесткие волосы камуса
надежно держат охотника на самых крутых склонах. При хорошем камусе скорее
снег сойдет с сопки, чем лыжи поедут назад. Правда ходить на таких лыжах без
привычки неловко, надо иметь определенный навык. И я поначалу тоже шел
тяжело, неуклюже.
Порой приходится читать описание того, как охотник, лихо скатившись с
сопки, помчался к зимовью. Хочется верить, что где-то это и возможно, но
только не в сихотэ-алинских дебрях. Попробуй скатись, когда выстроились один
за другим кедры, ели, пихты, ясени, а небольшие промежутки между ними
затянуты густым подлеском, переплетенным лианами.
За ключом, на вздымающемся к востоку плоскогорье, появились миниатюрные
следочки кабарги - самого крошечного и самого древнего оленя нашей страны.
Изящный отпечаток маленьких копытец четко вырисовывался на примятом снегу.
Кабарга испетляла всю пойму в поисках своего любимого лакомства - длинного
косматого лишайника, сизыми прядями свисающего с ветвей пихт и елей.
Лукса рассказывал, что раньше охотники даже специально валили такие
деревья и устанавливали самострелы, натягивая на высоте локтя волосяные
нити. Слух у кабарги острый. Она издалека слышит падение дерева к приходит
кормиться. Неравнодушны к этому лишайнику и многие другие звери, в том числе
соболя, белки. Но последние не едят его, а используют для утепления гнезд.
Среди оленей кабарга примечательна отсутствием рогов. Этот существенный
недостаток возмещается острыми саблевидными клыками, растущими из верхней
челюсти. И хотя по величине они не могут соперничать с клыками секачей, при
необходимости кабарожка может постоять за себя, ведь длина ее клыков
достигает десяти сантиметров.
Охотиться на кабаргу без хорошей собаки - бесполезное занятие.
Благодаря чрезвычайно острому слуху она не подпустит охотника на верный
выстрел. Поэтому, не задерживаясь, я зашагал дальше, сооружая в
приглянувшихся местах амбарчики на соболей и норок. Чтобы привлечь их
внимание, вокруг щедро разбрасывал накроху: перья и внутренности рябчиков.
На становище вернулся, когда над ним уже витали соблазнительные запахи
жареного мяса. Лукса колдовал у печки, готовя праздничное угощение - запекал
на углях завернутые в металлическую фольгу жирные куски кабанятины,
сдобренные чесноком.
После праздничного ужина мы с особым удовольствием слушали по
транзистору концерт. Но перед сном приподнятое настроение было испорчено --
хлынул дождь.
- Когда таймень хочет проглотить пенка, он обдирает с него чешую, - в
мрачной задумчивости произнес Лукса, и тут же спохватившись, добавил: -
Ничего. Терпеть надо. Жаловаться нельзя, елка-моталка. Поправится еще
погода.
После дождя снег покрылся ледяной коркой, и я с утра остался в палатке,
тем более, что давно пора было заняться хозяйственными делами. Невольно
подумалось о рябчиках. Смогут ли бедолаги пробить корку льда и выбраться из
снежного плена? К полудню начался снегопад а часом позже с горных вершин
донесся нарастающий гул. Деревья беспокойно зашевелились, зашушукались, и
вскоре налетел, понесся в глубь тайги могучий порыв ветра. Зеленые волны
побежали по высоким кронам елей и кедров, сметая новенькие снежные шапки.
Воздух на глазах мутнел, становился плотным, тяжелым. Шквал за шквалом ветер
набирал силу и наконец достиг резиновой упругости. Тайга напряженно стонала,
металась, утратив свои обычные величие и покой. Деревья шатались, скрипя
суставами, как больные. По реке потянулись длинные космы поземки. Недалеко с
хлестким, как удар бича, треском повалилась ель. Два громадных ясеня
угрожающе склонились над нашим жилищем.
Залив нещадно дымящую печь и захватив спальный мешок, я с опаской
выбрался наружу. Ураган, видимо, достиг наивысшего напряжения. Вокруг
творилось что-то невообразимое. Было темно, как ночью. Небо смешалось с
тайгой. Все потонуло в снежных вихрях, сдобренных обломками веток,