---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Никонов
     Email: alexandr@cnitm.com
     Date: 26 Dec 2000
---------------------------------------------------------------




     Ковалев


     "Если присмотреться, осенние листья вовсе не желтые. Они  тысячи цветов
и оттенков - от золотисто-льняного, почти белого до  багрового  в коричневых
прожилках.
     Когда-то, доставая дождливым осенним  днем очередную  книгу из тяжелого
"многоуважаемого шкафа"  красного дерева в нашем родовом  поместье,  я  знал
почти  наверняка,  что найду между страниц высохшие осенние  листья.  Именно
осенние. Их когда-то закладывала в книги моя покойная мать.  Бродя  с книгой
по усадьбе, она нагибалась, поднимала  листок понравившегося ей оттенка  или
формы и клала между страниц.
     В  лежанке  трещал огонь,  за  окнами свистел  стылый ветер  и  сыпался
осенний  дождь сонно  барабаня  по крыше.  Я приехал, чтобы продать дом,  но
покупателей не находилось. Оставалось только читать. Я шел к шкафу, тянул за
очередной кожаный  переплет,  листал  пожелтевшие  страницы.  И находил  там
листья  из  прошлых  осеней.  Тонкие, как  крылья бабочки,  они  ломались  и
осыпались  в пальцах. Чтобы уберечь их от гибели, нужно было осторожно брать
за черенок  и  перекладывать  хрупкий листик ближе  к  началу  книги, на уже
прочитанные страницы.
     ...Это было давно,  в какой-то смутной нереальности. Может, это было не
в  моей  жизни?  Да  и  было   ли?  От  тех  небывших  лет,  от  никогда  не
существовавшего меня  нынче осталось  одно - привычка класть  осенние листья
между страниц. Вот и сейчас...
     Эти листья  между страниц - единственная осязаемая ниточка  связывающая
меня с тем прошлым домашним миром.
     Впрочем если я напрягусь, я вспомню  тот несуществовавший год. Это было
за  год  до войны, стало быть,  через год после смерти матери. Значит прошло
всего шесть лет. Пропасть времени. Узенькая, но бездонная. Можно не  заметив
перешагнуть. А можно сорваться. Мы все совались. И летим, летим.
     Всего  шесть  лет!  Но за  это время  кончился мир,  вышел из подземных
серных лабиринтов Антихрист и началась Армагеддонская битва.
     Армагеддон  продолжается... А  я  в  перерывах между  сечей и глотанием
вражьей крови тихо кладу в страницы осенние листья. Может быть эта паутинка,
тянущаяся из прошлого и держит мою жизнь?"



     Открылась дверь и в кабинет вошел поручик Козлов. Нитка усов, улыбочка,
лихо сдвинутая на затылок фуражка.
     -  Трудящиеся  контрразведчики всех  стран,  объединяйтесь!  -  пошутил
поручик и  подошел  к  столу хозяина кабинета  - штабс-капитана Ковалева.  -
Коман са ва?
     Он был молод, очень молод. Штабс-капитан давно хотел  спросить, сколько
ему лет, да все как-то стеснялся. Лет двадцать? Двадцать два? А уже поручик.
Мыслимое ли дело до войны...
     - Трэ бьян.
     Ковалев  машинально прикрыл свой  дневник.  Поручик,  мелком  бросивший
взгляд  на закрывающуюся страницу, покрытую  вязью фиолетовых строчек, успел
заметить лежавший там красный кленовый лист.
     - У тебя, Николай Палыч, патологическая страсть к мертвечине, - поручик
ткнул  указательным  пальцем  в сторону  закрытой  коленкоровой  тетради.  -
Гербарии,  листки  сушеные. Ты,  наверное, обожаешь прикладываться к  святым
мощам, накалывать жуков на  булавки,  гулять по погостам, наливаться осенней
грустью. Да  и  вообще,  разве  человек не  склонный  к  мертвечине  стал бы
работать в контрразведке?
     Пряча в  усах  улыбку,  Ковалев  встал  из-за  стола,  скрипнув  старым
учительским стулом - раньше в здании располагалась гимназия, - одернул френч
и с хрустом потянулся.
     - Нет, мой милый юный друг. Ты  меня. В  сущности, не  знаешь. На самом
деле  я очень веселый и жизнерадостный человек. Просто у всех слишком  долго
просидевших в окопах  появляется в характере и поведении нечто философичное.
Поверх животной жизнерадостности - легкий  флер серьезности и размышлений  о
вечном. У тебя, Олег, этого пока не наблюдается.
     - Намекаешь  на  то,  что молодой офицеришко пороху  не  нюхал, Николай
Палыч?
     - Боже упаси! Разве может бесхитростный  фронтовик хитрить да намекать,
Олег э-э... Вениаминович.
     - Вадимович.
     - Пардон. Вадимович.  Я  же говорю  исключительно о  себе,  хоть  и  во
множественном числе. Стараюсь придать значительность своему опыту. Не в моем
характере старого окопника ваши штабные иезуитства, полунамеки.
     - У меня, если что и есть, то только контрразведывательское иезуитство,
Николай  Палыч, контрразведывательское всего-навсего. Штабное-то еще покруче
будет. Где уж нам, серым, ненаученным в придворной дипломатии.
     - Это ты-то дипломатии не научен?
     - Увы.  Увы, оказался  неспособен.  Да  и не  наше  это дело.  В штабах
работают языком и задницей, Николай Палыч. А наше с вами оружие - голова.
     Ковалев  вспомнил хищный  оскал  ротмистра  Таранского,  его  блестящие
навыкате глаза, прилизанные волосы с аккуратной белой линией пробора и вечно
сбитые кулаки.
     - И кулаки. И никелированные инструменты.
     - О Таранском  подумали? - с  лица Козлова слетела  улыбка. - Такие как
он,  по-моему,  только  компрометируют  нашу  контору.  Я  бы  даже  сказал,
профанируют. Абсолютно неинтеллигентные методы.
     - Совершенно скотские. И если ты заметил, Олег, руки я ему не подаю.
     - А вот  это глупо.  Зачем наживать врагов?  Их  по ту  сторону  фронта
хватает. Одно дело делаем. Гибче надо быть.
     - Да, поручик, испортили меня окопы. Да и воспитание подкачало.
     - Дело не в  воспитании, штабс-капитан, дело в профессионализме. Методы
Таранского непрофессиональны, грубы, примитивны, неинтересны мне  лично. Они
запросто  могут  завести  его  в тупик... Хотя иногда  необходимо и  силовое
воздействие,  отдадим  должное.  Ну  да  черт с  ним.  Вы  нынче  вечером не
собираетесь к мадам Желябовой?
     Ковалев  не ответил. Он  молча  прохаживался  по кабинету. Поскрипывали
половицы.
     В ожидании ответа Козлов уселся на край ковалевского стола.
     - Знаешь, Николай Палыч, вот также скрипели половицы у нас  в гимназии,
в Саратове, в кабинете директора, когда мы еще жили в России, до Парижа.
     - Тебя, наверное, часто вызывали туда?
     - Частенько, - засмеялся  поручик. - Проказливый  был  мальчишка... Так
как насчет мадам Желябовой? Говорят, у нее новенькие появились.
     Ковалев   молчал.  Отчего-то  ему  было  неловко  перед   этим  молодым
поручиком. А между тем, какая у них разница в возрасте? Лет шесть-восемь, не
больше,  в сыновья  ему  Козлов явно не  годится. Можно  считать,  что почти
ровесники.  Но сам поручик  называет  его по отчеству.  Наверное потому, что
Ковалев воюет  практически без перерыва пять лет. С четырнадцатого  года,  с
германской. Ровно в пять раз больше поручика. Отсюда уважительная  приставка
к имени - "Палыч".
     Ковалев  быстро взглянул  в чистые  голубые глаза поручика. По-хозяйски
сидящего на его столе. Не стесняется же он этого мальчишки, ей-богу!
     - Новые, говоришь... Зайду,  наверное. Необходимо снять пробу, - говоря
это,  штабс-капитан  чувствовал,  будто  плывет  сквозь  толщу  воды.  Такие
разговоры  вообще  были не  в  его  стиле.  И в  чем-то  он  даже  завидовал
раскованности этих молодых  офицеров, могущих вслух обсуждать самые интимные
вещи. Лишь  только  с  одним человеком Ковалев мог  позволить  себе подобные
откровенности  - с  другом детства  Димкой Алейниковым. Ну  и  еще со  своим
дневником.
     - От Борового никаких новостей? - сменил тему Ковалев.
     Козлов, кажется, понял, неловкость штабс-капитана, причину  его быстрой
перемены темы, и  подобие  улыбки скользнуло  по его  лицу. Ковалев  заметил
призрак  улыбки и досадливо  крякнул.  И  уже  более  требовательно спросил,
чувствуя  ненужность самого  вопроса,  понимая,  что и поручик  осознает его
никчемность и пустоту.
     - Что Боровой?
     - Вы же знаете, Николай Палыч, - перешел на официальный язык поручик. -
Если б что было, вы бы первым узнали. Я соблюдаю субординацию.
     - Вот это умно. Нельзя скакать через голову начальства.
     -  Конечно,  -  серьезно   сказал   Козлов,  -  скакать  через   голову
непосредственного начальства весьма неполезно. Это уже  чисто штабная наука.
Кстати, сегодня утром опять появились эти листовки. Наверху уже нервничают.
     - Зря нервничают, там же чушь написана. Бред красной кобылы.
     -  Конечно,  чушь,  -  вздохнул  поручик.  -  Но  сам  факт  неприятен:
большевистское подполье.
     - Ерунда, - Ковалев раздраженно махнул рукой. -  Самое главное -  найти
источник утечки  из конторы, задавить саботаж. Один этот мистер икс принесет
больше вреда,  чем  пуды  листовок.  Или  хотя бы оставить  его  без  связи,
обрубить все связи. И еще Боровой молчит.
     - Ждать информации  от  Борового  еще рано. Я думаю, пару-тройку недель
еще потерпеть надо.
     - "Пару-тройку",  -  Ковалев прислонился  спиной  к еще  теплому кафелю
печки  (утром  солдаты протопили: в гимназии было сыровато). - Все  тянется,
тянется. Слушай, у тебя никогда не было ощущения, что все может рухнуть? Уже
этой осенью?
     Поручик помолчал.
     - Не  знаю... Если хочешь, я  зайду за тобой  ближе к вечеру. Поужинаем
вместе у Хмельницкого и отправимся к Мадам. Даккор?
     Уже у двери Козлов обернулся:
     -  А  по поводу общего краха... Только между нами. Несмотря  на то, что
дела наши в общем-то хороши, думаю, если этой осенью товарищи вдруг разовьют
наступление  на   своем  южном  фронте,  оно  может  быть  успешным.   Чисто
теоретически. Только не надо этого больше ни с кем обсуждать, Николай Палыч.
Неадекватные положению на фронте пораженческие настроения.



     "Когда подаст весточку Боровой?..
     Кажется. Не у меня одного нехорошие предчувствия. Но если, не дай  Бог,
они сбудутся...  Что тогда? Зачем  тогда все? Зачем эти безумные  шесть  лет
крови и боли? Зачем  была нужна растаявшая как  туман та, совершенно  другая
жизнь в совершенно другой  стране? Жизнь, с  которой  меня связывают осенние
листья между страниц.
     Именно той последней осенью я встретил  Дашу.  В уездном Бежецке,  куда
выбрался  из своей глухомани совершенно без  дела, просто убегая от  осенней
тоски. Я шел по бульвару и увидел ее. Нет, не  ее.  Сначала узконосый черный
башмачок на желтой листве, потом желтый березовый лист между страниц  книги.
Она сидела на скамейке  в городском саду и  читала.  Я подумал.  Что у  этой
девушки  та  же  привычка, что у моей  матери. Но  нет.  Она  просто  где-то
потеряла кожаную закладку и мимолетно  заложила страницу листком. Все  это я
узнал позже.
     А тогда не читающая девушка, а именно желтый треугольник листа  привлек
мое внимание. Я поднял глаза, и мы встретились взглядами. Мне  казалось, что
мы смотрим друг на друга  долго, неприлично долго. Хотя прошли,  верно, лишь
какие-то  секунды. Но мы оба изменили себе, своим привычкам и воспитанию: мы
познакомились.  На улице.  И нас никто  не представлял  друг другу.  Мы сами
сделали этот шаг.
     Я боялся дотронуться  до нее. Мы неспешно шествовали  рядом по усеянной
желтым дорожке.  И говорили ни о чем.  О чем можно  было  тогда говорить? Не
было  войны,  не было  революций,  голода, банд,  "столыпинов" с  солдатами,
трехлинеек,  агитаторов,  трупной  вони.  О  чем тогда можно  было говорить?
Только ни о чем. Может быть, о погоде.
     Я рассказал ей про умершую год назад мать и ее  привычку класть осенние
листья в книги.  Я узнал, что Даша приехала сюда навестить  дядюшку и вскоре
отправится обратно в Питер. Что ей здесь "скушно".  Она произнесла это слово
совершенно по-московски: "скушно".
     -  Да, я родилась и выросла в Москве.  Мы только год  назад переехали в
Петербург.
     Оказалось,  ее  папенька  - знаменитый  на всю Россию профессор, горный
инженер, фамилии которого я, к стыду своему, не знал.
     В том мире без войн и саботирующих паровозных бригад не было новостей и
событий. Был Распутин, столичные  сплетни, модные революционные кружки, куда
толпами  хаживала молодежь, в основном, студенты.  Это была  обычная  жизнь.
Последний год.
     Дашины глаза... Я никогда не видел таких глаз. Я никогда не видел таких
овалов  лица.  Я  приезжал  в уезд  теперь каждый  день.  К  ней.  И  ее  не
приходилось уговаривать проводить со мной время. Это  давало мне надежду,  и
сладко  трепетало  сердце в  предощущении долгой и  счастливой жизни  ждущей
меня, ее, всех нас впереди.
     Меня  абсолютно пленил ее  смех. Я  старался вызвать  его  и по-дурацки
шутил, с  ужасом ожидая, что она сочтет  шутку глупой и не засмеется. Но она
смеялась. И я ликовал.
     Когда мы  пошли  кататься  на лодке  по Мологе,  я впервые коснулся ее.
Зайдя в лодку, снятую напрокат  за рубль на целые сутки, балансируя, я подал
ей руку. И взял, ощущая своими пальцами ее тонкие, теплые пальцы и ладонь. Я
хотел, чтобы это мгновение тянулось вечность, но, боясь, что она поймет это,
тотчас же отнял руку, когда она ступила на нос лодки.
     Работая веслами я даже не слушал, что  она говорила, я просто купался в
журчании голоса.  Я смотрел  на ее маленькую  ножку,  стоящую на  деревянной
решетке, под которой на дне лодки плескалась вода.
     - Вы слушаете меня?
     Я не слушал ее. Я любил ее.


     Наверное, я  любил  ее.  А  может, мне  это кажется отсюда,  что любил?
Может, я просто ностальгирую по тому миру,  что уже не  вернется? И придумал
себе,  что  любил ее тогда?  А  на самом деле  было лишь кружение  головы от
предчувствия легкого провинциального романа, бегство  от скуки? Или я сейчас
себя утешаю, что не  было любви, что я ее придумал? Как там у нашего Чехова?
Дама без  собачки. Дама в  осенних листьях...  Отсюда  и  не разглядеть уже.
Вернее  будет, что я люблю ее как последний яркий  алмаз из времени До Конца
Света.  Люблю  все  больше,  по  мере  погружения  в Армагеддон. Она - маяк,
оставленный  мною  в  порту  навсегда. Только  светит  этот  маяк не  угасая
постепенно, а, в отличие  от обычного, будет светить мне все ярче и ярче. До
тех пор, покуда я жив.
     Так остро как  ее,  я не чувствовал никого  и никогда. Сидя в аршине от
Даши, слушая  звук  ее  голоса сливавшийся с тихим плеском  воды  о лодочные
борта, я чуть ли не физически ощущал ее тело под строгим коричневым платьем,
все его изгибы и впадинки. Она была удивительной и гибкой.
     После той осени у меня было много женщин. Но можно сказать, что не было
ни одной.
     Я не обладал Дашей как женщиной в полной мере.
     Зато мы целовались.
     Это вспыхнуло внезапно,  накануне ее отъезда,  вечером.  Провинциальный
городок уже давно спал, когда наши губы вдруг  соприкоснулись... Еще секунды
назад ничего не было. И  вдруг - словно ветер пролетел -  мы  задохнулись  в
мягком поцелуе.
     Я не целовался - я крал дурманящий напиток олимпийских богов.
     Она оторвалась от меня, тяжело дыша,  с мутными полуприкрытыми глазами.
Хотела что-то сказать, но я залил ей  губы  новой амфорой нектара,  и пил ее
сам,  кружась над чернеющим садом, под бесконечным звездным  куполом. Куском
сахара я без остатка растворялся в горячем чае ее поцелуя.
     Таких поцелуев мне не дарила ни одна женщина."



     Филеры  уже  две  недели  водили  подозреваемых  рабочих  из  городской
типографии, но  пока все было тщетно. Никаких зацепок. Взятый три  дня назад
молодой  парень  -  расклейщик  листовок  молчал,  несмотря на все  старания
Таранского и двух его подручных.
     Увидев   фанатичный  блеск  в   глазах   парня,  Ковалев  с  внутренней
мстительной  радостью  понял,  что  Таранский потерпит  здесь сокрушительное
фиаско.
     Он оказался  прав: пошли уже третьи сутки, а  парень молчал.  Таранский
ходил по коридорам  бледный, ни  на кого не смотрел, левый глаз его  изредка
подергивался.  Офицеры  старались  не  заговаривать с  ним,  лишь  некоторые
спускались  в  подвал,  желая  своими  глазами  взглянуть  на  удивительного
человека. Столько у Таранского не выдерживал никто. Обычно начинали говорить
часа  через  два - самые  упорные. И процентов на восемьдесят  несли ахинею,
бездарно  оговаривая  и  себя,  и  окружение.  Контрразведчики  замучивались
проверять эти самооговоры. Невозможно было посадить в подвал полгорода.
     О  наборе  специнструментов Таранского  по  управлению  ходили легенды.
Никто не видел содержимого его потертого докторского саквояжа. Не потому что
не хотели - любопытствующих как  раз хватало, - а потому, что  сам Таранский
никогда  и никому  не  показывал  свои  инструменты.  Видели их только  двое
подручных Таранского - одетые в солдатскую форму гориллы.
     Сейчас   Таранскому  не  помогали  его   инструменты.   Офицеры  втайне
злорадствовали.
     На  днях  Ковалев  узнал. Что Таранский формирует  особый  расстрельный
полувзвод  при   Управлении  контрразведки  фронта,  набирая  контингент  по
тюрьмам.  Капитан Тарасов  по  секрету  сообщил,  что  Таранский  специально
выискивает среди уголовных преступников убийц и  насильников, предварительно
знакомясь с делами осужденных. Офицеры  управления дивились, как  Таранскому
удалось получать разрешение на формирование такой отпетой  команды. Он  даже
получал командировочные предписания в екатеринодарскую  и ростовскую тюрьмы.
Видимо. Сыграло роль то, что до сих  пор приговоры о расстрелах и повешениях
должны  были  выполнять  случайные  офицеры.  Иногда  бывали отказы.  Теперь
смертельный  конвейер  целиком  мог  взять  на  себя  ротмистр  Таранский  с
командой...
     Кроме прочего,  Ковалев  занимался делами о  саботаже.  Железнодорожный
узел бродил как сусло. Агенты доносили о большой заинтересованности красного
подполья к  дороге,  о постоянно появляющихся там  листовках  и  агитаторах.
Агитаторов  ловили,  но  на  след  верхушки  подполья  выйти  не  удавалось.
Проваленные  явки  оказывались  пустыми,  люди  исчезали.  Настроение  среди
рабочих  депо  было  весьма  неопределенным.   Показательный  расстрел  двух
саботажников из ремонтного цеха ничего не дал. Ковалев был против расстрела,
считая, что этим военные  власти только восстановят против себя  рабочих. Но
до зарезу была необходима бесперебойная работа, срывались поставки,  сутками
стояли на запасных путях эшелоны с ранеными. Пройдя раз мимо такого эшелона,
послушав  стоны  , Ковалев  сам  приказал  арестовать  семьи  трех  основных
подстрекателей, склонявших к саботажу и известных ему по агентурным  данным.
Обратившись  к деповским,  пригрозил  расстрелять заложников и взять новых в
случае крупных  срывов  и диверсий.  И  дорогу  сразу  перестало лихорадить,
рассосались эшелоны с  запасных путей. Между тем ковалевская агентура  вышла
на  большевистскую ячейку  на соседней  станции. Ковалев молниеносно  провел
аресты  и  теперь  разбирался   с  арестованными,   одновременно  следя   за
настроениями на станции и решая,  не отпустить  ли двух-трех мелких бандитов
для успокоения оставшегося станционного персонала.
     Работа шла, но это была  не его  стихия. В контрразведку  Ковалев попал
почти  случайно. Добравшись кружным  путем  -  через  Бессарабию  и  Крым  в
Екатеринодар к Деникину, он через полгода боев после  тяжелого ранения попал
в  Управление  контрразведки фронта. Дело это  было  для  Ковалева  новым и,
естественно, непривычным. Он вникал в тонкости, учился  вербовать  агентуру,
искать и находить слабые места и тонкие струны в человеческих душах.
     Несколько  месяцев  назад  к нему перевели  Козлова.  Поручик  оказался
просто  прирожденным  контрразведчиком  (и был  бы,  как подозревал Ковалев,
никудышным  полевым  командиром).  Как ни странно, но  многому штабс-капитан
научился именно у Козлова, формально своего подчиненного.
     Иногда  в ресторане Хмельницкого, куда офицеры  штаба  и  контрразведки
захаживали поужинать,  Козлов разражался лекцией или  экскурсом  по  истории
разведки  и контрразведки.  Ковалев дивился  обширности  его познаний в этой
области. Вот и сейчас поручик остался верен себе.
     Козлов и  Ковалев  сидели  за  угловым столиков,  и  размахивая  ножом,
поручик вещал:
     - Прелюбопытнейший случай был в Китае, во времена правления... э-э-э...
не помню, забыл отчего-то, ну, короче, в 184 году от  рождества  Христова...
Вина  еще  закажем,  Николай  Палыч?  Кухня здесь отвратительная.  Совсем не
Париж, дрянь,  право  слово... Но  винцо...  Где  он достает? Война  ведь...
Короче, я имею в виду восстание желтых повязок. Тогда тоже быдло восстало на
законного  государя  всея  Поднебесной.  Только у  нас  красные, а там  были
желтые. В общем, невелика  разница...  Каждый  охотник желает знать... И  по
спектру  они  рядом,  желтый  с  красным.  Вы,   конечно,  не  помните  всех
подробностей, Николай Палыч...
     - Весьма смутно.
     Иногда, забывшись, Козлов и в  неслужебной беседе внезапно перескакивал
на "вы".  Штабс-капитан подозревал, что  обращение к  старшему по возрасту и
званию на "ты"  вызывает  у поручика некоторое  внутренне  сопротивление,  и
порой Козлов,  звавший на "ты" почти всех в управлении, вдруг  непроизвольно
перескакивал на более привычное для его прежней  штатской жизни и воспитания
"вы", Обращение на "ты" юному Козлову офицеры прощали.
     Ковалев улыбаясь протянул руку к салфетке:
     - Только я не припомню, честно говоря, какое отношения восстание желтых
повязок имеет к контрразведке.
     - Это один  из  крупнейших провалов за всю историю контрразведки. Может
быть.  Самый  крупный.  Дело  в том. что восстание готовилось  в  строжайшей
тайне.
     - Угу.  - Ковалев вытер  губы, сложил салфетку и бросил  ее на тарелку,
раздумывая, а не  стоит ли отдать весь саботаж Козлову и подпоручику Резухе,
а самому  целиком  заняться таинственным  информатором  из здания  гимназии.
Только бы подал весточку Боровой...
     - Подготовка была рассчитана на десять лет. Дата начала  восстания была
назначена заранее за десять лет! За это время подпольщики  сколотили армию в
десятки тысяч человек! Представляешь  масштабы подготовки?  Вся страна  была
опутана  тайной организацией  Желтого  неба. Конспирация  была  организована
совершенно классически. Каждый член организации знал лишь десяток ее членов,
не больше.  Классика!  Их предводитель хотел  с помощью своего  Желтого неба
скинуть  китайского царя-батюшку и сам стать правителем. Ну и попутно, может
быть, навести порядок и справедливость в стране, как водится. Каждый думает,
что уж он-то придет  и  наведет настоящий справедливый прядок.  Но природные
законы от  его  прихода  не  меняются,  и все  течет  как текло или  напрочь
разрушается. Улучшить ход вещей в обществе нельзя, ухудшить  -  можно. Мы-то
знаем,  чем   заканчиваются  такие  попытки  необразованной,  необремененной
внутренней  культурой  голытьбы навести порядок  и справедливость,  свободу,
равенство  и  братство.  Из  той  же Французской  революции  знаем.  Большим
террором. Так было  у французов, так было при пугачевщине - всегда. Так было
и  у китайцев.  Кстати,  отчего это  у  большевиков  встречается  так  много
революционных китайцев, латышей и прочих недалеких башкирцев? На самых диких
опираются...
     Короче говоря, жандармерия китайского императора, его охранка ничего не
знала  о  готовящемся восстании целых  десять лет!  И узнала лишь  благодаря
предателю.  Я подчеркиваю, не рядовому агенту тайной полиции, а перебежчику,
добровольному  предателю,  а  не  штатному.  Начались  аресты,  затрудненные
конспиративным  построением  Желтого  неба. Не  дожидаясь полного провала  и
цепных арестов, ихний Ленин - Чжан Цзяо перенес время восстания.
     Несмотря  на  то,  что  до  конца  повстанцы  подготовиться  не успели,
восстание полыхало  двадцать лет... А  вот интересно, сколько  будет длиться
наше российское восстание красных повязок?
     - Армагеддон.
     - Что?.. Ах, в  этом смысле. М-м-м.  Нет, Николай Палыч, я думаю, ты не
прав. Это дела российские и конец света здесь совершенно не  при чем. В тебе
говорит  русский  интеллигент,  по  природе  своей  склонный  к  панике,   к
преувеличениям,  страхам.  Даже  если  сгинет   Россия,   останется  Европа,
Североамериканские Соединенные Штаты. Наученные горьким опытом, они  укрепят
у себя  тайную полицию  и  повыведут  ростки красной заразы, красного хаоса,
помяни мое слово.
     - Да что мне твоя Америка! Весь мир сейчас с этой заразой здесь борется
и где результат? А сколько крови пролито!
     - А-а, брось, Николай  Палыч. В  союзниках согласья  нет.  Никак  шкуру
неубитого медведя не поделят. А когда увидят вместо России пустыню...
     - Если  бы пустыню! Кровавое болото. Пока война - ладно. Но они же взяв
власть, столько  еще крови прольют! Ведь человека  под идею не  переделаешь.
Только ломать. Друг друга будут на куски рвать.
     - Пускай рвут.  Может, ты и прав. А может.  Наша  возьмет. Кстати, даст
Бог, скоро переезжать будем вслед за фронтом. Сегодня Орел взяли.
     - Да ну!?
     - Ей-богу! Я думал, ты знаешь. Все знают.  А там уже  и до Москвы рукой
подать. Тула - и привет, белокаменная. Запиши в своей дневник про Орел.
     - За это надо выпить... Человек! - Ковалев щелкнул пальцами.
     - Слушай, - тронул его за рукав  Козлов,  разливая  принесенную бутылку
белого столового, - я  давно тебя хочу спросить  - зачем ты  дневник пишешь?
Что  за  кисейная  привычка из  девятнадцатого  века! Непрофессиональное это
дело. А вдруг прочтет кто?
     -  Не  прочтет.  Там нет ничего по делу. Одно прошлое,  в  основном, да
мелкие нынешние наброски. Не бойся: имена агентов и их донесения я  туда  не
пишу.
     - Угу... За победу!
     Чокнувшись, выпили.
     - И все же, - поручик поставил рюмку на белоснежную скатерть.  -  Зачем
дневник?
     - А вот погонит нас господин Ленин  до самого Черного моря, - улыбнулся
Ковалев, -  сядем  мы в Новороссийске, или в Крыму, или в  Одессе на большой
белый пароход и  утечем в твою Европу  или Америку. Вот я дневник  достану и
напишу по нему мемуары о нашем разгроме и бегстве. Для истории.
     - А если в Москву, да на белом коне?
     - Тогда о нашей победе.
     - И обо мне?
     - Конечно. И о Таранском.
     Козлов поморщился:
     - Опять ты. Таранский тоже вносит свой вклад.
     - Вот я про его  вклад и  напишу. Как  он вносит свою капельку  крови в
общий поток. Вернее, чужую капельку. И про инструменты его напишу.
     - Не омрачай победу. Мы тогда все будем победителями. И Таранский тоже.
А их не судят. Таранский для  победы старается со своим саквояжем. И вообще,
напишем свою историю, без Таранского. Стране нужны легенды и подвиги  отцов.
И никогда в этих легендах отцы никого не насилуют, не грабят, не нажираются,
и не блюют. Потому что это наши славные предки.
     - Чего  ты взъелся на Таранского? В конце концов, идет война. Не любишь
его, ну и не люби тихо, как все.
     -  Чего взъелся? Харьков не  могу забыть...  Это ж не война, это  конец
света какой-то.
     - Ладно, - Козлов  вздохнул и  примирительно поднял руки. -  Все. Давай
допьем - и к мадам Желябовой.
     - Нет, не пойду.
     - Что так?
     - Устал сегодня.
     - Чудак, отдохнешь как раз.
     -  Нет,  к черту. Возьму  лучше  еще бутылку  и пойду  к  себе  пить. А
Желябову...  К Желябовой завтра. Сегодня настроения  нет, поручик.  Не  хочу
сегодня. К дьяволу вас с вашей Желябовой...
     - Я ошибся, назвав тебя давеча некрофилом за эти гербарии. Ай-ай, ты же
самый   обыкновенный   лирик,   поэт.   Весьма   эмоциональный  человек.  Ну
признавайся, Николай Палыч, небось стихи пишешь?
     - Пишу, пишу, - буркнул Ковалев.




     "Наши взяли Орел.
     Неужто  и  впрямь  скоро  переезжать? Может,  в  сам Орел?  Как  пойдет
наступление. Какие ужасы мы там найдем? Что стало с городом? Неужели я увижу
то же, что в Харькове?
     Я не могу забыть Харьков. Мы взяли город в июне, за неделю до Царицина.
Я был в комиссии по расследованию большевистских злодеяний.
     Застенки  ЧК. Изуродованные трупы,  куски тел, содранная кожа, кровь на
стенах,  рассказы  свидетелей.  Мясная  фабрика.  Все  это  зафиксировано  в
документах.  Все  это  показано  европейским  газетчикам.  Сфотографировано.
Запротоколировано. На века.
     А в моем мозгу  запечатлена  картина: скальп на  подоконнике  - женская
русая коса, чья-то  бывшая гордость - с  окровавленным куском кожи. Кто  она
была? Гимназистка, поповна княжна, мещанка? Видимо, ее подвешивали за косу.
     Это нельзя забыть. Этого нельзя забывать.
     Кровавая мясорубка уже давно крутится, раскидывая во все стороны брызги
и  ошметки.  Отчего же,  господи,  во  времена  смут,  резни,  потрясений на
поверхность  всплывают садисты и  насильники?  Они концентрируются в службах
безопасности.   Вспомнить   опричнину,   что    они   творили.   Сумасшедший
царь-параноик  устроил  кровавую  утеху   для  потрошителей,  каннибалов   и
насильников. Потому что безнаказанность.
     Сразу  всем  воюющим  сторонам  оказались  нужны  опричники  Таранские.
Интересно, когда у него именины?  Нужно будет  подарить ему  собачий череп и
метлу.
     Там  же,  в  Харькове,  в  беседах   с   немногочисленными   уцелевшими
свидетелями   вдруг   всплыла  фамилия  Крестовской.  Я  насторожился.  Стал
выспрашивать. И понял - она!


     Это  было в ту же последнюю осень. После  Даши. Она уехала из Бежецка в
Питер, а я  через  два  дня, так  и  не продав родовое  гнездо, отправился в
Москву, к стародавнему другу Дмитрию Алейникову.
     Он встретил  меня на Николаевском, мы обнялись, расцеловались. Заскочив
к  нему,  бросили вещи  и  сразу  махнули  в  "Яр".  Мы  гудели, прощаясь  с
беззаботной молодостью. Он,  выбрав военную стезю,  должен  был  уезжать  на
службу в Тифлис, а мне предложили хорошее место в Польше, в Вильно. (Я уже и
сам забыл, что по специальности учитель словесности!)
     Мы  с  Алейниковым  облазили  все трактиры  и театры Москвы. Когда  это
наскучило, Димка предложил сходить на революционную сходку.
     Тогда борьба с "проклятым  самодержавием" была в  большой моде. Свежи в
памяти были питерские события пятого года,  волнения  в Москве. Все студенты
играли в революцию. Доигрались.
     - Разве они  не  конспирируются? - удивился я. Мы ехали куда-то в район
Сухаревской башни на извозчике.
     -  Конспирируются,  конечно, но  надежных  товарищей  из  молодых можно
приводить.  Я - надежный товарищ одного прыщавого юноши и уже несколько  раз
посещал  их  мероприятия, должны  были  запомнить. Ну  а  ты - мой  надежный
товарищ. В принципе, они за  привлечение новых людей. И сегодня вечером  как
раз  собираются.  Если хочешь,  я  оттелефонирую  своему знакомцу, и  пойдем
свергать царя.
     - А что за люди?
     -  Разные.  Экзальтированные  девицы,  юнцы.  Есть  из очень  известных
фамилий, даже племянник московского генерал-губернатора. Я тебе его покажу.
     - А племяннику генерал-губернатора чем царь не угодил?
     - Не иронизируй, Ковалев,  не опошляй святую борьбу!  Думаешь, отчего я
тоже пристрастился  царя свергать с этими народниками? Дело же не в том, кто
туда хаживает, а в том, что там делают.
     - Ну и что?
     - Тебе понравится. Сначала  натурально  пьют чай и  ругают царя. Иногда
читают  марксову  литературу, Плеханова, какую-то экономическую ахинею. Зато
потом коллективно борются с буржуазными условностями и бытом.
     - Тарелки бьют? На пол мочатся?
     -  Ах,  если  бы  так  легко  можно  было  побороть  буржуазный  быт  и
условности.  Нет.  Эта  борьба  потруднее будет. Они занимаются  единственно
коммунистическими,  то  есть  единственно  правильными   отношениями   между
революционными мужчинами и революционными женщинами.  Коллективными половыми
сношениями.
     - Ого! И красивые есть? Или царем недовольны одни уродки,  кандидатки в
старые девы?
     - Попадаются весьма приличные на вид амазонки. Даже удивительно.
     - Отчего же ты был там только пару раз? Это на тебя не похоже. По твоей
любви к таким приключениям, ты  бы должен уже стать завзятым революционером,
большим  государственным преступником,  грозой буржуазного  быта  и  этих...
условностей.
     Алейников коротко хохотнул.
     -  Да это уж как Бог свят... Но  все чего-то  некогда. Москва - большой
город. Да и учеба. Да и опасаюсь, четно говоря, дурную  болезнь подцепить от
охранного отделения. В военной  среде революционные поползновения сугубо  не
поощряются.
     - В казанском  университете, где  я учился,  я  несколько  раз ходил на
революционные сходки,  даже, помню, подписывал какие-то  петиции. Но  вскоре
все это мне наскучило, показалось несерьезным, брошюры скучными. Бросил... Я
жене знал, что можно так успешно и с  пользой свергать ярмо самодержавия, Ты
обязательно  этому  своему юному Прометею телефонируй. А как же! В жизни все
надо попробовать. Пока молодые.  А то  жизнь-то  уже кончается,  дальше одна
мещанская  суета  и  серые  земские  будни  на  долгие  годы  вперед.  Глушь
российская  да  скука  провинциальная,  онегинская.  У  тебя  в Грузии  хоть
фрукты... А так  будет,  что яркое вспомнить зимним вечером в этом  Вильно с
его полячишками.
     -  Останови-ка  тут,  братец! - Димка расплатился с  извозчиком,  и  мы
направились к парадному. - Верно  рассуждаешь,  профессор словесности.  Есть
там такая Крестовская. Она... В общем, сам увидишь.
     В  квартире  Алейников, покрутив  ручку телефона  и  покричав  барышню,
связался со своим прыщавым приятелем, оказавшимся позже  хлыщеватым, бледным
юношей.
     Вечером мы уже  стучались в обшарпанную  дверь  где-то в Замоскворечье.
Вернее стучался, облизывая губы бледный парень, видно, студент-неудачник. Мы
с Дмитрием были уже чуть  навеселе, но тщательно скрывали си обстоятельство,
могущее, как нам  казалось, своей несерьезностью нарушить святость  борьбы с
тиранией. Электричества в  этом доме не  было, давала свет лишь семилинейная
керосиновая лампа  висящая  над  столом с лежащими  на нем какими-то  серыми
брошюрами. Видно, это и была запретная литература.
     Когда мы  пришли,  собрание  было  уже  в самом  разгаре.  Нас  наскоро
представили  -  "Николай,  Дмитрий",   -  и  взгляды  присутствующих   вновь
возвратились  в  сторону  выступающей  худой  девушки.  Она  стояла  посреди
комнаты, опираясь  руками  о  спинку стула и что-то горячо вещала. Лицо  ее,
скорее, некрасивое, нежели наоборот, удлиненное, с тяжеловатой челюстью было
покрыто  легким  румянцем  возбуждения.  Разные  глаза  - зеленый и карий  -
лихорадочно блестели. Ко всему прочему, она была еще и рыжая.
     Я  не  очень вслушивался  в  ее гневные  филиппики,  рассматривая  саму
выступающую  и  окружающую  обстановку.  Кажется,  говорила   она  что-то  о
положении  рабочих  и  о  давлении  мещанских  предрассудков  на  психологию
женщины. Да, по-моему, особо никто ее и не слушал. Все словно чего-то ждали.
Брылястый парень в  косоворотке, сидевший прямо за спиной выступавшей, пялил
буркалы  на  ее  задницу обтянутую  черной длинной  юбкой и  часто сглатывал
слюну. Его,  конечно  же возбуждал  не  смысл сказанного,  а  звуки женского
голоса и шов сзади на юбке. И предвкушение.
     А говорившая возбуждалась  от  своей  собственной  речи  все  больше  и
больше.  Ее  очаровательный  румянец, который даже делал привлекательнее  ее
некрасивое лицо, сменился красными пятнами. Голос  рыжей  сделался хриплым и
срывался.  И  вдруг  она  начала   площадно,  по-извозчичьи  ругаться.  Я  с
непривычки опешил, но остальным это было, видно, не в диковину. Распахнутыми
глазами они жадно глядели на говорящую и ноздри многих трепетно подрагивали.
     Так же  внезапно ораторша  прекратила ругаться, вскрикнула (я вздрогнул
от  неожиданности) и застонала, подала тазом назад,  чуть согнулась  и  явно
сильно свела ноги.
     В первые секунды я не понял, что произошло, показалось, что ей плохо. Я
даже  сделал  непроизвольное движение руками,  чтобы  подхватить,  если  она
начнет падать. И тут же дошло: эта истеричка только что испытала сексуальную
разрядку. Я слышал про такие вещи.
     - Крестовская, - шепнул мне на ухо Алейников, - известная нимфоманка  и
трибада.
     Крестовская явно положила  на меня  глаз.  Я понял это  потом,  когда в
дикой  сатурналии  сплелись  голые  тела, и  моим  телом  целиком  завладела
некрасивая  Крестовская.   Некрасивая,   да,   но   тем   не  менее,  что-то
притягательное  в половом смысле в ней было.  Не знаю  что.  Уж, конечно, не
маленькие  висячие груди  с  огромными  коричневыми сосками,  которые словно
сумочки  прыгали  при  каждом  ее скачке:  она  оседлала  меня  сверху  (эта
необычная  позиция  меня,  помню,  безумно  возбудила)  и  яростно  и  часто
насаживалась, кусая губы  и матерясь. При этом она два или  три раза ударила
меня по щекам, впрочем, не очень сильно.
     После того,  как я испытал пик возбуждения, Крестовская переместилась и
начала  терзать  какую-то девушку.  Комната  оглашалась  стонами  и  хриплым
дыханием.  Алейников занимался какой-то пышечкой, разложив ее прямо на столе
с брошюрами.
     Зрелище сапфийской любви снова возбудило меня. Заметив это, Крестовская
опять переместилась  ко мне, грубо толкнула  в  грудь  - я не сопротивлялся:
пассивная  роль  меня  вполне  устраивала,  я  не  собирался  в  первые ряды
революционеров, - свалила на спину и снова начала "насиловать". Мы лежали на
когда-то  длинноворсном,  а  ныне уж  куда  как повытертом персидском ковре.
Крестовская-амазонка расположилась  сначала  ко  мне  лицом,  раскачивалась,
ерзала,  что-то  бессвязное  причитала  и сильно  мяла  узловатыми  длинными
пальцами свою грудь.
     В  этот  момент  со  мной  случилось нечто  странное.  На мгновение мне
показалось,  что Крестовская  использовала  меня  как салфетку  и отбросила.
Будто полностью овладела моей душой, и я был удивительно пассивен не потому,
что хотел этого, а потому что не в силах  был  сопротивляться.  На  какое-то
время  она  просто  подчинила  себе  меня  всего,  без  остатка.  Пока   она
властвовала мной, я  себе не  принадлежал.  Женщина-вампир...  Это  странное
ощущение мелькнуло и прошло.
     Новоиспеченный  офицер  Алейников,   закончив  на  столе   с  пышечкой,
отвалился на стул и стал обмахиваться какой-то революционной брошюрой. Может
быть, со статьями самого Ульянова-Ленина, засевшего нынче в Москве.
     Давно  уже закончили  свои дела все революционеры-ниспровергатели, лишь
Крестовская не унималась.
     Ей  всего  было мало!  Когда уже никто  не мог более  поддерживать этот
марафон, Крестовская видя полное опустошение и усталость в душах как старых,
закоренелых  революционеров,  так   и  неофитов,  удовлетворила  себя  сама,
расположившись на столе под лампой так. чтобы присутствующим было  видно все
ее красное и влажное подробно.
     И  я  понял, в чем  заключалась ее  привлекательность  - в необузданной
энергии, которая светила в каждом ее движении.

     - Ну как тебе Крестовская? -  спросил Дима  уже дома,  выходя из ванной
закутанным в  махровый халат. - Кстати, сполосни  свое  хозяйство в растворе
марганца, от греха.
     - Замучила меня твоя революция.
     - Ага. Она любит новеньких. Меня в первый раз тоже всего измочалила.
     -  Да,  будет, что  в Вильно  вспомнить.  А интересно,  есть  в  Вильно
революционеры?
     Мы расхохотались.
     -  Слушай,  -я  рухнул  в  кресло-качалку.  Раскачиваясь  потянулся  за
бутылкой вина,  ухватил ее,  едва не уронив. - Как  ты знаешь, я имел  честь
учиться  в Казани. Ну  там были, естественно, какие-то сходки, сборища, так,
чепуха  юношеская.  Но  таких  страшных врагов  царизма  я там не видывал. В
Москве все революционеры такие?
     Я отпил из горла вина и передал бутылку другу.
     -  Нет.  Есть настоящие, -  Алейников лихо раскрутил  бутылку  и в  два
глотка опустошил ее. - Есть. Но с ними неинтересно...


     ...Да, это была она. Свидетели  описали следователя харьковской губчека
Крестовскую - рыжую, худую, с разными глазами. Только теперь она постриглась
и   носит   короткие   волосы.   "Бешеная",   -   так   охарактеризовал   ее
старик-обходчик, брошенный в  камеру-двойку "за саботаж". Он сидел вместе  с
неким Пашкой, одноглазым дьяком, которого взяли, по-моему, за то, что он был
дьяк. Пашка рассказывал старику, что творила Крестовская на допросах. Все ее
давние  наклонности  получили  развитие на  благоприятной  почве  чекистских
застенков. Она орала, била по щекам - для затравки.  Раздевала Пашку догола,
хлестала плетью,  била босой ногой в пах, царапала, прижигала половые органы
сигаретой.
     На одном из допросов притащила откуда-то стакан крови, выпила половину.
Кричала,  что  пьет  кровь  врагов революции.  Заставила  пить  Пашку,  того
вырвало. Крестовская разбила о его лицо стакан, изрезав осколками.
     По  другим  показаниям  (пленного  харьковского  чекиста  Шерстобитова,
впоследствии повешенного  нами во дворе централа) Крестовская имела интимные
отношения   почти  со   всеми  следователями  губчека,  иногда  совокупления
происходили в присутствии арестованных женщин. Имела она интимную связь и  с
самим  Шерстобитовым.  Он  признавался,  что  после одной  из таких  встреч,
Крестовская  попросила  его  вымыть  руки  и  ввести  ей  во  влагалище  два
деревянных  полированных  шарика  соединенных  медной цепочкой.  "Не  терплю
пустоты, - говорила ему тогда Крестовская. - Если во мне нет члена, заполняю
ее  так. Помоги,  Шерстобитов,  своему  революционному  товарищу  деревянный
протез поставить." Так шутила.
     Бывало, Крестовская проводила  допрос голой. Затянув  волосы  косынкой,
надев на  талию  ремень  с кобурой, а  на ноги  тяжелые кованые  сапоги. Она
хрипло орала, вырывала волосы.
     Женщинам на допросах Крестовская откусывала соски.
     Оказалось,   что,  кроме  изменившейся   прически,  со  времени   нашей
московской  встречи  на  ее левой  груди  появилась татуировка -  скрещенные
кинжал и хлыст на фоне пикового сердечка. Дама пик...
     ...Когда  я  все это  слушал,  протоколировал,  невольно  вспоминал  то
московское  приключение -  закатившиеся  глаза Крестовской, закушенные губы,
прыгающие  груди, ломающиеся  тени  от  семилинейной  лампы.  И  содрогался,
представив себя в ее лапах в серых харьковских застенках.
     Во время эксгумации из могильника были извлечены тела убиенных - женщин
со страшными ранами на грудях, людей с перерезанными глотками, с выломанными
крюком ребрами. Извлекли  и отрезанную одноглазую голову. Обходчик опознал в
ней бедного Пашку...
     Они  не  искали  врагов  и не расследовали заговоры. Они просто хватали
целых и теплых людей для развлечений. Кровавая баня...

     ...Потом еще как-то раз мы встретились с тем лядащим студентом, который
привел нас на сходку. Кажется, это было на Маросейке.
     Студент шел с миловидной женщиной лет сорока. Видно, что беседовали они
о  чем-то  серьезном.  О  судьбах  народа,  конечно,  о  чем  еще?  А  мы  с
Алейниковым,  как  назло, по странному  совпадению опять  были навеселе, ибо
вывалились из весьма уютного полуподвальчика, бывшего в содержании какого-то
поляка.
     Мы  поздоровались,  Алейников,  хотя и был  в  цивильном,  лихо щелкнул
каблуками и, дернув подбородком, представился:
     - Дмитрий Алейников, старый революционер.
     Я не отстал  от своего военного друга, тоже  прищелкнул калошами, резко
мотнул головой на манер лошади:
     - Николай Ковалев, молодой революционер.
     Женщина,  сопровождаемая нашим  юным  другом  просто  и мило кивнула  и
произнесла без улыбки, протянув тонкую руку:
     - Александра Коллонтай.
     - Отчего вы больше  не посещаете  сходки? - косясь на  спутницу спросил
нас  юноша. -  Я  вот приглашаю Сашеньку  к  нам,  побеседовать о революции,
пообщаться.
     Мы с Алейниковым переглянулись:
     - Ну если придет такая милая барышня, мы будем непременно...
     Но больше мы  с  Алейниковым к ниспровергателям  царизма  не ходили. Мы
катались  по  ресторанам,  дешевым публичным домам. А то и просто  гуляли  в
московских парках, загребая ногами желтую листву и читали друг другу  стихи.
Он мне свои, я ему Северянина и свои. Так проходила последняя осень.
     -  Ты  изрядный поэт,  Дима,  -  говорил я  после  бутылки  "Клико".  -
Артиллерист  Толстой бросил армию и  стал  большим  писателем. Забрось  свои
портупеи и  пиши стихи. Хочешь, езжай в мою  усадьбу, благо она  не продана,
затворись там, как Пушкин  в Болдине,  и только пиши. А я  тебе буду изредка
присылать провизию и блядушек. Ты хоть записываешь свои стихи, бестолковый?
     - Не-а... Почти никогда. К чему? Вот еще, слушай...
     И опять читал.  Он много читал.  Запомнилось же  немногое. Обрывки. Как
жаль!
     Я вошел осторожно
     В засыпающий сад.
     Мне на ухо тревожно
     Зашептал листопад...
     Я помню наизусть только несколько его стихотворений,  которые буквально
заставил его  надиктовать  на  карандаш. Записав, я  выучил  их наизусть.  И
теперь помню
     ...Алейников, брат мой Алейников, жив ли ты? Где ты? Что с тобой?"



     - Покажи, - Козлов достал из кобуры наган и протянул Ковалеву, кивнув в
сторону смущенно улыбавшегося подпоручика Резухи. - А то он не верит.
     - Не верит, говоришь, -  Ковалев взял наган, секунду подумал, сунул его
в карман галифе. - Пойдем.
     Офицеры вышли в большой внутренний  двор бывшей  гимназии. Одна сторона
его  периметра представляла  собой глухой кирпичный забор. Видимо, благодаря
этому  удачному стечению  обстоятельств,  тут и  расположили  контрразведку.
Предполагалось, что  в глухом  дворе, напротив стены  удобно  расстреливать.
Здесь и расстреливали из наганов. Раньше глушили и без того не очень громкие
револьверные  хлопки заводя  граммофон, но потом перестали: жители окрестных
домов быстро смекнули, что означает  музыка средь белого дня. Таиться уже не
имело  смысла, поэтому расстреливали  не стесняясь.  Иногда для разнообразия
вешали. Совсем уж без шума.
     Козлов  укрепил  на  стене  14  белых листков с  нарисованными  на  них
карандашом кружками диаметром примерно в пять сантиметров.
     - С ходу, Николай Палыч, на бегу, вон от угла в направлении той стены.
     Ковалев отошел на исходную  позицию,  вынул  из  кармана наган Козлова,
переложил  его  в левую руку,  расстегнул кобуру и достал свой револьвер. Он
поудобнее пристроил  револьверы в ладонях, шаркнул подошвами сапог,  как  бы
проверяя  сцепление  с  мостовой,  внимательно осмотрел повешенные на  стене
листки.
     Резуха с  Козловым молча наблюдали за ним. Из окон  гимназии, выходящих
во  внутренний двор выглядывали офицеры  управления. Некоторые  из  них= уже
слышали о способностях штабс-капитана Ковалева или видели этот фокус раньше.
     Ковалев  подозревал, что  Козлов  поспорил  с подпоручиком на бутылочку
винца или горькой. "Мальчишки," - штабс-капитан прикрыл глаза, настраиваясь:
- "А я не мальчишка?"
     Он постоял несколько секунд в напряженной тишине, подняв стволы к небу,
потом открыл глаза и побежал немного боком, вполуоборот к стене, приставными
шагами.
     Где-то на третьем шаге грохнул  первый выстрел. Штабс-капитан стрелял с
обеих рук.
     ...Правый первый, второй...
     ...Левый первый, левый второй...
     Хлопали  выстрелы, вздрагивали листки бумаги. Пули откалывали кирпичную
крошку.
     ...Правый   четвертый...   левый   пятый...   левый   шестой...  правый
пятый...шестой, седьмой... левый седьмой...
     Последний выстрел  прозвучал, когда Ковалев уже почти  добежал до стены
здания.
     -  О-ля-ля!  Браво!  -  Козлов  подбежал  к   стене  и  собрал  листки,
пересчитал. - Как всегда великолепно, Николай Палыч. Экий вы право, молодец.
Одиннадцать из четырнадцати!
     - Неплохо  для учителя словесности,  -  похвалил  себя штабс-капитан не
скрывая удовольствия, бросил левый наган Козлову.
     Поручик поймал наган.
     - Пойдемте стволы чистить, Николай Палыч.
     - Где же вы так обучились? - с нескрываемым уважением спросил Резуха.
     - Если  уж  делаешь какое-то дело, так лучше делать его  хорошо.  После
первого  ранения в ногу,  в госпитале кто-то  притащил два ящика нагановских
патронов,  и мы от нечего делать целыми днями скандалили. С правой, с левой,
с обеих.  Когда смог ходить  и бегать - на ходу,  на бегу.  В  отпуске потом
много стрелял.  Правда, в тылу с  патронами было  сложнее... Ну и на фронте,
разумеется,  тренировался.  На  фортепиано играть разучился,  на  пистолетах
научился.  Собственно,  наука  нехитрая.  Сплошная практика,  стрелять  надо
больше. Чувствовать оружие, что опять-таки дается практикой.
     Когда они с Козловым остались одни, Ковалев сказал:
     - Кстати, Олег, с тебя полбутылки.
     - Полбутылки чего?
     - А того, что тебе Резуха проспорил.
     Козлов засмеялся:
     -  Хитер ты, Николай Палыч. Но с этого  жмота малоросского еще получить
надо.
     - Получишь, -  сказал  Ковалев  по одному  отправляя в  барабан патроны
взамен расстрелянных, - ты парень настырный.



     Крестовская.

     Вчера я напилась и блевала.
     Мы  нажрались  с Сидоровым  и  этим  матросом  (не  помню как его  имя)
какой-то бурды, сивухи. Сволочь Сидоров принес. Где берет?
     Я вчера подкалывала его:
     -  Если  будешь  приносить еще  такую  дрянь,  напишу на тебя  товарищу
Ленину. Он,  говорят, строг  к  алкоголикам.  Пропьете революцию. Посадит он
тебя на кол, Сидор ты вонючий.
     Но лучше такая сивуха, чем просто брага без перегонки.
     Вчера этот слизняк ничего не смог  сделать. Хорошо хоть матрос оказался
стоящим.  Залудил  мне  до  самых  печенок.   Но  я  была   пьяна.  Никакого
удовольствия.  Он   называл   меня  ведьмой.  Все  называют   меня  ведьмой.
Предрассудки.
     Хотя, по честному, у меня бабка по матери, говорят, была колдуньей. Я в
нее.  Кровь она заговаривала. Могла порчу навести,  сглаз  сделать.  Травами
односельчан лечила. Могла глазами своими черными упереться и усыпить теленка
или даже человека. Я читала, это называется гипноз.
     Я замечала за собой,  что тоже могу влиять на людей, подавлять их волю.
И мне  это нравится. Ну а остальное бабкино - заговоры, порча и  так далее -
чепуха, ясное дело. Опиум  для народа, как говорит  Ленин. Мы бы сейчас моей
милой бабке быстренько в ЧК  мозги прочистили, чтоб  не разводила  религию и
поповщину...
     Сегодня,  проспавшись,  умылась и  пошла к себе. По  дороге вспомнила о
радости. Позавчера  Сидоров взял на белогвардейской явке одного офицерика. Я
на него сразу глаз  положила. Огромного роста, блондин, а усы черные, ручищи
здоровенные. Уговорила Сидорова отдать его мне "для психической обработки".
     - Ну  и лярва ты, -  сказал Сидор, но офицера  на первый  допрос отдал.
Сказал  только,  чтоб   не  портила  его.  Делом,   по   которому  он  взят,
заинтересовался   сам  Дзержинский.  Там   какая-то  обширная  монархическая
организация... Но меня это не касается. Я теперь занимаюсь другими делами. И
офицерика мне портить не резон. Такие экземпляры редки.
     Я прошла к себе в кабинет, походила ожидая, когда  приведут  офицера. В
предвкушении  допроса  я чувствовала  нарастающее  возбуждение,  когда  тело
стенает в неукротимом желании.  Я  готова растерзать любого, чтобы  насытить
себя.
     Красноармеец втолкнул  ко мне  офицера. Я вдруг осознала,  что  даже не
знаю  сути  его  дела.  Подлец  Сидоров  не  удосужился  хоть  для  проформы
просветить меня на этот счет.
     - Садись! - я ткнула пальцем в направлении прибитого табурета ч
     Ах, какой самец!  Я представила себе, как он грубо берет  меня и у меня
непроизвольно сжались бедра. Это бывает заметно со  стороны, я никак не могу
избавиться от этого спазматического движения.
     Сейчас, когда офицер сел на табурет, я спросила его имя, написала шапку
протокола. И начала...
     Я  завожу себя  не  сразу.  Потом  расхожусь,  возбуждаясь все больше и
больше.
     Я  ругалась  как извозчик, кричала на него. Он  не ожидал такой от меня
агрессии,  опешил.  Я  чувствовала  нарастающее  возбуждение  и  приближение
окончательной  разрядки.  Когда-то на  сходках  я  настолько возбуждалась от
агрессии  своего голоса, что от малейшего движения или вдоха я разряжалась в
экстазе, непроизвольно сводя ноги.
     Теперь я хотела  властвовать над самцом. Получить удовлетворение унизив
и  растоптав его  личность.  Я подошла к  нему  и  с удовольствием  отвесила
звонкую пощечину. Я, слабая женщина вознесенная к власти, распоряжалась этим
породистым, сильным самцом.
     И тут случилось непредвиденное,  то, чего я никак  не ожидала. Он вдруг
вскочил, возвысившись надо  мной во  весь свой рост, схватил  меня за горло,
встряхнул,  придавил  и  отбросил  в  угол  кабинета. Я  испугалась, упала и
ощутила сильнейший половой экстаз. Я испугалась, упала  и ощутила сильнейший
половой экстаз. Меня буквально скрутила. Такое со  мной случалось  несколько
раз в жизни. Это был длинный, потрясший меня до потрохов оргазм.
     Я получила возможность что-либо соображать лишь через несколько секунд,
увидела  удивленные глаза  арестованного. Я лежала,  точнее  сидела в  углу,
опершись спиной о стену.
     Затем я встала, подошла к столу, достала из ящика наган.
     - За нападение на чекиста я тебя  сейчас буду медленно убивать, контра,
- я взвела курок.
     На  его лице  отобразилась тревога. Мне  нужно  было пару-тройку минут,
чтобы  прийти  в  себя после экстатической  реакции  и снова хотеть плотских
утех. Я опасалась только пустить его в расход за эти две-три минуты апатии.
     - Открой рот... Ну!!!
     Он стиснул зубы, сжал губы.
     Я  сдержалась, хотя обычно  рука  моя не  дрожит  в  таких  случаях.  В
Харькове покуролесила изрядно...
     Член у  этого  великана оказался  таким, каким  я  хотела  его  видеть.
Настоящий жеребец. Когда он засаживал мне, задрав юбку, протыкая как копьем,
пытал меня, мне хотелось выть от животной радости. Я лежала  на столе и меня
дергало от каждого тычка. Он  буквально  мочалил  меня,  чертов  жеребец.  Я
расстегнула гимнастерку и терла, царапала соски, забросив ноги в сапогах ему
на плечи. Хлюпающие звуки только распаляли меня, и я тонка скулила.
     Потом, разрядившись  от плотского  желания,  я привела себя в  порядок,
вызвала конвой и заставила связать арестанта. Они выполнили приказ, скрутили
его, связали руки  и бросили на пол. Когда красноармейцы вышли, я встала над
его лицом, расставила ноги, присела и, задрав юбку, нассала ему на лицо.
     И только тут успокоилась.


     После  Харькова  меня окончательно переключили на связь  с  агентами за
линией фронта.
     Но  иногда,  вот как  сегодня, приходится ездить  по обыскам,  помогать
нашим, если  проводится серия  облав по  мешочникам-спекулянтам или  отпетой
контре, или просто брать заложников.
     Сегодня я с нашим Капелюхиным Ванькой и  матросами поехала брать контру
- какого-то профессора буржуазного права.
     Я вообще люблю брать попов,  тыкать в их толстые рожи стволом нагана  -
за их  сладкие  религиозные  сказки. Я тебе  тыкаю,  а  ты мне  вторую  щеку
подставляй.
     Но профессор  - тоже очень хорошо. Он тоже благородным рылом  водит, от
народа кары не  ждет и не считает себя  ни в чем виноватым. А за то, что всю
жизнь сладко спал, сытно жрал, не желаешь отвечать, сволочь?!
     Капелюхин сам выбил дверь. А трусоват вообще-то Капелюха. Знал  бы, что
там офицерики засели с  наганами,  заставил бы матросов  дверь высаживать  и
первыми  заскакивать.  Сколько  раз  видела -  любит жизнь  Капелюха.  И над
арестованными покуражится любит.
     ...Дал ногой, вышиб профессорскую дверь.  Что ж ты, профессор, замки-то
не укрепил? Не ожидая, что  народная власть  к  тебе  придет, не думал ответ
держать  перед народом? Сейчас  увидишь, где  правда.  Хватит,  попил  нашей
кровушки. Теперь мы твою попьем.
     Рассыпались матросики по квартире, начали шуровать. А Капелюхин сразу к
профессору. Да без  разговоров его за  седую бороду  хвать! Разговоры  в  ЧК
будут. Я  уже тоже  настроилась профессора  за волосы  ухватить  и  тащить с
Капелюхой в разные стороны, как вдруг:
     - Папа!
     Я обернулся. Дочка профессорская. Молоденькая симпапуля. Целка.
     Я бросила профессора - и к ней. Завела в дальнюю комнату.
     - Сидеть здесь, сучонка ненадеванная! До конца обыска.
     В  нетерпении  я  была.  Велела  матросам  пальцами  своими  под   хрен
заточенными девку не  трогать.  А сама еле дождалась конца обыска.  Даже  не
особо обращала, как там  Капелюхин-герой  профессора  мордой его крысиной об
стол  возит, на зеленом сукне  красные  следы  оставляет.  Спрашивает  его о
золоте,  валюте. Зря  спрашивает, профессор  все равно  ничего  ответить  не
может. И никто бы не ответил, когда его мордой об стол. В этом и есть высшая
справедливость. Ты ему вопросик,  а у него рот  зубами занят, не  отплевался
еще. И не нужны нам твои ответы. Мы и так видим, что ты контра.
     Когда  все   уходили  и   уводили  профессора,  Капелюха  мне  гаденько
подмигнул.  Был  бы  он врагом  революции,  я бы  ему  с  удовольствием яйца
вырвала.
     Я прошла в дальнюю комнату, где нахохлившимся воробьем сидела дочка.
     - Как тебя зовут?
     - Ирина.
     - Знаешь, почему я не отдала тебя матросам?
     Прошептала одними губами:
     - Почему?
     -  Себе  оставила.  Отца твоего я  расстреляю,  если  будешь себя плохо
вести. Поняла?
     - Поняла.
     - Тогда раздевайся. - не люблю я рассусоливать с такими. Быка за рога.
     - Зачем?
     Я улыбнулась:
     - Лечиться будем.
     Еще в  Харькове, попавший в плен к  белым  товарищ Шерстобитов говорил:
"Тебе, Крестовская, лечиться надо.  У тебя все на половом вопросе  замкнуто,
даже  классовая  борьба.  Потому ты и худая  такая.  Ты нимфоманка."  Откуда
только слов  набрался,  сволочь. Но  меня  такое устраивает вполне. А насчет
худобы  -  может, у меня просто кость узкая. Если же  у  меня  и болезнь, то
приятная,  наподобие  чесотки: все время чешется и чесать приятно, получаешь
удовлетворение. Я же не в ущерб работе.
     Ирина профессорская сняла блузку, вопросительно взглянула на меня. Мной
уже владела привычная истома, чудился запах крови.
     - Догола!
     Я сама, не глядя более на нее начала раздеваться. Сбросила с себя все -
ремень с кобурой, тужурку, гимнастерку, юбку,  сапоги, белье нательное. Даже
косынку с головы. Я хорошо себя чувствую  голой, из меня тогда прет животная
страсть.  Я  дома  часто расхаживаю  голяком,  если  не  считать одеждой мои
деревянные шары, которые я  ввожу  в  себя. Еще  до революции я прочитала об
этой восточной  штучке  в какой-то книге,  Но  сделали мне  такую  только  в
Харькове. Токарь выточил за полбуханки и стакан морковного чаю. Стоящая вещь
оказалась. Она заполняет собой  вечную сосущую пустоту во мне. А при ходьбе,
когда  я хожу, шары  будто  живые начинают  шевелиться, надавливая,  потирая
внутри. Я могу ходить так очень долго.
     - Давай быстрее, - поторапливаю.
     И вот она стоит голая, съеживаясь под моим взглядом. Погань буржуазная.
Все их подлое буржуазное воспитание и поповские сказки сковывают их тело, не
дают   им   полностью   наслаждаться,  люди  стесняются   себя.  В   будущем
раскрепощенном мире свободные пролетарии полностью  возьмут от жизни  все. И
от своего тела тоже. Это  будет светлый совокупляющийся рай всех трудящихся,
где никто никому не принадлежит, и каждый свободен.
     Я  прошлась по комнате и взяла с книжной полки  небольшую статуэтку  из
слоновой кости. Для моей  цели она вполне подходила - была длинной, не очень
широкой,  без  острых  краев  и  выступов. Это  была  скульптурка  какого-то
азиатского деда с узкими глазами, может быть ихнего монаха.
     Я подошла к посеревшей этой сучке, сунула ей в руки монаха, повернулась
задом и похабно выгнулась:
     - Давай, вводи.
     Я хотела раздавить ее своим бесстыдством.
     - Давай, а то сейчас пойду твоего отца шлепать. Голову тебе его принесу
и жрать заставлю. Пошла!
     Она с дрожащими губами ввела в меня статуэтку.
     - Давай двигай, не очень быстро.
     Она, наверно, ненавидела меня.
     Я   подмахивала   ей,  своему  классовому   врагу,   ненавидящей   меня
профессорской дочке, ебущей меня любимой статуэткой своего  отца, которого я
могу  убить  в любой  момент. Я  получала удовольствие от смешения всех этих
обстоятельств.
     Дважды удовлетворившись с  этой девочкой, я  до синяков и кровоподтеков
искусала  ей  грудь,  шею,  бедра,  чуть  не  загрызла.  А потом  лишила  ее
невинности этой статуэткой, еще пахнущей мною.
     ...Когда я одевалась, Ирина эта лежала бледная, затем с  трудом встала,
нагнулась, ее вырвало.
     А  я пошла к контору. Иногда я от себя страшно устаю, мое тело  изводит
меня, порой мешает думать. Что будет дальше?


     Ковалев.

     "Я понял, кого мне напоминает  Олег  Козлов.  Того солдатика, Федора из
моей роты.
     За  последние  шесть лет произошло  столько  событий,  что  я  не  враз
вспоминаю то,  что нужно. Довоенную жизнь помню линейно всю, перебираю ее  в
пальцах как веревку с узелками  от начала до конца. От  самых  ярких детских
воспоминаний, когда мы с Алейниковым  бегали по подворотням  и  стреляли  из
рогаток до окончания университетских волшебных лет, до последней осени. Хотя
потом была еще последняя зима и последняя весна, но уже в Вильно.
     А  еще был  Ревель, черт побери,  еще был Ревель,  куда  я попал  летом
четырнадцатого случайно, незадолго да сараевского выстрела.
     Когда я узнал об убийстве  эрцгерцога, не подозревал, что этот  выстрел
стронул  лавину, которая  уже  набирает скорость  и которая сметет  страны и
миллионы людей.
     Да,  всю  свою  ту жизнь я помню как странный сон, как  непонятно зачем
существовавшее бытие, как длинный  разбег перед прыжком  в бурлящий  военный
этап.
     А последние шесть лет я выхватываю только мозаично, поэпизодно. Картины
внезапно  возникают  в  памяти  и  снова  пропадают,  как кусочки нарезанных
ингредиентов в супе. То одно всплывет, то другое. То морковь, то картошка.
     Сейчас всплыло мясо...
     Галиция.  Тогда  я  командовал ротой,  воевал  уже полтора  года и имел
Георгия.   Поэтому  прибывшее   пополнение,   мальчишек   лет   восемнадцати
рассматривал с высоты своих полутора военных лет как желторотых птенцов.
     Особенно я выделил одного.  Несмотря на разницу в возрасте всего в  три
года, я относился к нему почти по отечески. Потому, видно, что был  он похож
на меня из ТОЙ жизни. Федор Галушко  его звали. Не  сказать, что он был моим
любимчиком - любимчиков не  терплю, - но все же я старался  уберечь его чуть
больше, чем других. Не совал во все дыры, по возможности отсылал подальше от
передовых окопов. И он, кажется, понимал и чувствовал это  и тоже тяготел ко
мне, выделял из других офицеров не только потому что я был его командиром.
     Лишь один раз я накричал на него. В первый и, к сожалению, в последний.
     Сестру  милосердия  Катю-Катюшу  хотели у нас  все -  офицеры,  унтеры,
солдаты. Наверное, хотел и  Федя Галушко.  Во всяком  случае провожал он  ее
чистыми влюбленными  глазами. Ходил  за нею.  Все посмеивались над юношеской
влюбленностью  мальчишки  в   солдатском   мундире.  Но  лишь   потому,  что
проявлялось  у  него это  столь  явно.  Другие  страдали менее заметно.  Ибо
Катя-Катюша  была  на диво хороша. Милое  лицо  с совершенно очаровательными
конопушками. Глаза  огромные, круглые. Губки пухленькие, так  и  хотелось их
зубами прихватить.
     Все ее хотели. А получил  я. И помог мне в этом мой Алейников.  Вернее,
его стихи. Я завоевал Катю-Катюшу твоими стихами, Дима.
     Тогда,  перед  брусиловским прорывом  было относительное затишье.  Даже
соловьи иногда свистели, хотя и стрельба была, конечно.
     ...Вечерело.
     Небо было чистым, глубоким.
     Закат розовым.
     Воздух - пьянящим.
     Блиндаж в три наката. Обосновались надежно и основательно.
     Я целовал и легко закусывал ее мягкие губы, гладил спину.
     Я  ее  раздевал. На лежаке из березовых жердей,  покрытых  раскатанными
шинелями. ЕЕ небольшие  розовые соски твердели под моими губами. Катя-Катюша
смущалась,  боялась и  наслаждалась.  Мои  огрубевшие руки гладили ее  белую
теплую  кожу с тонкими  голубыми прожилками, похожими на змеящиеся  реки  на
наших картах.
     Наши языки сплетались и боролись.
     Я целовал ее нежные веки.
     Она вздрагивала всем  телом  и непроизвольно, чисто по-девичьи сдвигала
ноги плотнее,  когда я будто невзначай касался рукой  черного островка волос
внизу теплого живота.
     Я  был  заведен до предела.  Я был уже готов  сбросить остатки  одежды,
когда в блиндаж ворвался Федя.
     Потом-то  я понял. Он ведь ходил за ней. Видел, куда и с кем она зашла.
И догадался зачем. Наверное, какое-то время терпел,  борясь  с собой, может,
слышал  стонущие  вздохи Катюши.  А  потом  не  выдержал.  И  вбежал,  чтобы
удостоверится в своей ошибке, в напрасности своих страшных подозрений.
     Я, конечно,  рявкнул,  наорал,  выгнал. А он  смотрел  не  на меня, а в
большие  глаза Кати-Катюши.  Когда  он  убежал  сломя голову,  вспыхнувший и
потерянный, я обернулся к сестричке и увидел в ее глазах дрожащие слезы.
     Но мы  занялись нашим  любовным  делом  дальше,  высушивая слезы  и  не
обращая  внимания  на  грохот шального  разрыва, редкие одиночные выстрелы с
линии  передовых  окопов. Катя-Катюша  была какое-то время  напряжена,  но я
растопил ее.
     Она   была  девственницей.  В  девственницах  есть  очарование  первого
трепета. Ты, как небожитель  берешь ее мятущуюся душу и вводишь через ворота
боли в эдемские сады наслаждений. Играешь  на ней,  осторожно пробуя, как на
новеньком  музыкальном  инструменте.  Он  еще  не  настроен.   Настраиваешь,
прислушиваясь  к божественному камертону в своей  душе, чутко откликаясь  на
малейший отзыв ее тонких, нетронутых до  того струн готовой  и ждущей плоти.
Пробуждаешь спящего.
     Это непередаваемо, право.  Она была  непередаваемо прекрасна.  У каждой
женщины есть своя прекрасная грань, нужно ее только увидеть. У кого-то грань
одна, у кого-то две.
     Но самой  сверкающей  многограньем мне  почему-то  кажется Дашенька  из
Бежецка,  из  моей последней мирной  осени. Алмаз, который  я  до  конца  не
раскрыл, не изучил, не познал.
     А Катя-Катюша... У нее была своя блистающая прелесть. И я рассмотрел ее
и познал (о, какой точный библейский термин!) ее всю.
     ...Затянувшись  кожаной сбруей,  я  вышел  не  оборачиваясь,  чтобы  не
смущать  взглядом одевающуюся  Катю-Катюшу. Пройдя  аршин тридцать  к  тылу,
увидел  солдат  и лежащего на шинели Федю, мертвого. В лице  ни кровинки,  в
груди - красная дыра, легкое видно. Тем шальным снарядом его накрыло.
     Я стоял и смотрел.
     Тут  же прибежала Катя-Катюша, сгоряча нагнулась,  но поняв, что ничего
сделать уже нельзя, выпрямилась и перевела взгляд на меня.
     Я стоял и смотрел. Это же я его послал  под снаряд. Того,  кого  любил,
мальчика Федю Галушко, себя самого из ТОЙ жизни. Если б не я, если б наорал,
если б не этот случай-случка... В отпуск хотел отправить, в Вятскую...
     Я  на него,  а Катя-Катюша на  меня смотрела. Все знали,  и  она о моем
отеческом отношении в  Феде.  И, видно, было в  моих  глазах  что-то  такое,
отчего Катя  задрожала губами и разрыдалась. Хотела упасть мне  на грудь, но
что-то остановило, и она, растолкав унтеров, убежала.
     Я молча развернулся и ушел. В другую сторону.


     Потом  был  брусиловский прорыв  -  светлое  и горячее  время. Трудное,
хорошее,  удачное. Вдохновенное. Так  меня не  радует  отчего-то  даже  наше
теперешнее наступление, как возбуждало  и армию, и всю Россию наше тогдашнее
продвижение,   когда  взломав  немецкую  оборону,  мы  ходко  пошли  вперед.
Брусилова обожала вся армия, вся Россия. Он стал национальным героем.
     Катю  ранило  и  ее  отправили  в  тыл, а  через  неделю  осколком  мне
разворотило бедро. Врачи спасли ногу.


     Внешне Олег Козлов совсем  не поход на Федю  Галушко.  Я пока не пойму,
отчего я подумал об их сходстве."





     Весточки от Борового не было.
     Штабс-капитан задумчиво крутил  карандаш, сидя на своем скрипучем стуле
в  кабинете. Перед ним  лежал листок,  на который Ковалев выписывал  фамилии
офицеров контрразведки - носителей той служебной информации, которая утекала
к красным.  Список был довольно внушительный, а  был бы еще  больше, если  б
Ковалев, покумекав ночку с Козловым, не придумали способ сократить его. Пару
месяцев  назад они  по отработанному  плану в  приватных беседах за бутылкой
водки   запустили  в   строго  очерченные   круги   коллег   по   управлению
правдоподобную дезу. Отслеживая действия красных  и  перепроверяя по каналам
разведки,  они убедились, что большая  часть дезы  не прошла. Этот  нехитрый
трюк позволил сильно сократить список.
     -  Искать надо  на  пересечении  множеств, - любил  повторять  поручик,
поигрывая цепочкой с маленьким деревянным черепом.
     - Амулет? Талисман? Символ? Брелок? - спросил как-то Ковалев, кивнув на
эту цепочку.
     - Просто игрушка, -честно признался Козлов, - которую приятно вертеть и
накручивать на палец. Вот так.
     Он раскрутил цепочку и выпрямил указательный палец. Цепочка  намоталась
на него, и череп уткнулся подбородком в ноготь...
     Ковалев  вздохнул и еще раз проглядел список.  Проформы  ради он вписал
туда и свою фамилию,  и тут  же вычеркнул  ее.  Затем он вычеркнул  генерала
Ходько,  начальника  контрразведки,  посчитав  его  шпионство маловероятным.
Выяснив об утечке, Ковалев и Козлов докладывали об этом Ходько, и тот именно
им поручил вычислить предателя.
     Дальше  по  списку  шел  Стас Ежевский.  Родом  из  Варшавы.  Кадровый.
Закончил Житомирское училище. Воевал еще в японскую. В Добровольческой армии
с ее основания. Собственно, участвовал в формировании.
     Капитан Андрей Стылый. Воевал  в Бессарабии.  При  немцах был в  личном
окружении гетмана. После взятия Киева Петлюрой бежал в Румынию, оттуда морем
в Новороссийск.
     Есаул Ефим  Крайний. Из даурских казаков. Обширный послужной  список. И
никаких  проколов в нем. Этот  от красных настрадался больше всех. Этот вряд
ли.
     Подпоручик  Резуха.  Самое  тонкое  личное  дело.  В  принципе,  темная
лошадка, хотя  рекомендации  самые  лучшие.  Одно  время  был  порученцем  в
секретариате  Ходько. Кто его рекомендовал в управление? Ежевский и  недавно
погибший в стычках с махновцами штабс-ротмистр Карнаухов.
     Кто такой Карнаухов?..
     Конечно,  Резуху   проверяли,  но...   С  точки  зрения  контрразведки,
количество  проверок  никогда не может быть признано  достаточным. Лишнее не
помешает. Кашу маслом...
     Карнаухов?.. Почему Ковалеву  ничего про него не известно? Нет, кто-то,
конечно, его лично знает.. знал. Может быть Ежевский, может быть сам Ходько.
Но Ковалев не знает. А должен. Ничего, узнает.
     Ковалев поставил напротив фамилии Резухи два жирных вопроса и написал в
скобках "Карнаухов". Кстати, начало службы подпоручика почти точно совпадает
с началом утечки.
     Так, дальше.  Штабс-капитан Горелов. Денис  Иванович. Ковалев  вспомнил
низенького, рыхлого  толстячка,  вечно потеющего,  сидевшего  этажом ниже  в
большой  классной  комнате,  ныне Архиве.  Оперативной  работой  Горелов  не
занимался, сидел на бумагах и, значит, обладал богатой информацией.
     Личное дело, конечно. безупречно. Сын костромского  фабриканта. Окончил
петербургский  университет... Ковалев усмехнулся: небось  папашка, такой  же
толстый и рыхлый  как сынок, послал учиться в надежде  на продолжателя дела.
Да только  сын  беспутный  попался.  И учился  ни шатко, ни  валко  и-  черт
патриотический шилом кольнул  - в  четырнадцатом  на всеобщем поветрии  ушел
вольноопределяющимся на германский фронт.
     Навоевался быстро. После легкого ранения стараниями перепуганного папы,
ставшего  к тому  времени  крупным  военным поставщиком,  лично  знакомым  с
Гришкой Распутиным, осел в штабе, а потом и  вовсе перебрался в столицу, где
продолжал службу, не  желая отчего-то совсем распростится с погонами. Но  не
очень  преуспел, до сих  пор  штабс-капитан.  С  папиными-то  связями  и  по
близости  к  штабам, мог бы уже подполковником ходить, как минимум. А он как
максимум штабс-капитан. Значит, совсем бездарный. И тут осел в теплом месте,
над бумагами корпит, по связям папы, наверное. А где папенька его, кстати?..
     Хлопнула  дверь. Вошел поручик  Козлов.  Как всегда без стука.  Ковалев
правой  рукой открыл  ящик стола,  левой кинул туда листок, правой  задвинул
ящик. Не  столько  по привычке, еще не успевшей закрепиться, сколько потому,
что последним в его списке значился поручик Козлов.
     - Ну чего ты без стука врываешься?
     - А когда я стучал? - искренне удивился Козлов. - Небось, не  в спальню
захожу. А если кто-то в служебное время в служебном кабинете уд свой дрочит,
ему, конечно, будет неудобно, что не постучались.
     - Наглец какой. И за что я тебя люблю, говнюка такого?.. Вот это именно
и называется: питать слабость. Потому как и не за что, а вот симпатизирую!
     - А за то, Николай Палыч, что видите во мне качества, которых в себе не
находите.
     - Ну-ка, ну-ка. Какие? Отвечай, подлец, тотчас же!
     - Холодную расчетливость, например. Я не  эмоциональный человек. Далее.
Я не  без способностей. Причем, именно к тому делу, коим мы тут с вами имеем
честь заниматься. Еще я свободный человек, без особых предрассудков.
     - Просто развязный.
     -  Развязный,  значит,  развязанный,  то есть не скованный,  свободный.
Несколько циничный.
     - Это уж точно.
     - В  твоих словах прозвучала нотка осуждения.  А  ведь что есть цинизм,
Николай Палыч?  Циник - это человек,  который не стесняясь говорит  вслух ту
правду, которую все знают, но не рискуют  произнести  сами. Герой, по  сути.
Первый, кто решается сказать. А уж  остальным потом легче. Так  и происходит
раскрепощение нравов, через циников.
     - До  того  упростились  все и  раскрепостились, что  башки  друг другу
смахивают фамилии не спросивши. Всю империю кровью залили.
     -  Ой,  да неужто  циники в этом  виноваты? Брось,  Николай  Палыч,  ты
путаешь. Циники внешне раскрепощают. Убирают излишнюю церемонность в словах.
Тебе не все равно, с церемониями тебе башку снесут или без?
     - Да уж лучше с церемониями.
     -  Эстетствуешь..  Да, ну  и кроме  того, я  как  Шерлок Холмс, сильный
логик. Вот я, например, знаю, что  у тебя в сейфе лежит бумага, где написаны
фамилии всех подозреваемых. И моя фамилия там есть.
     - В  ящике  стола. Перед твоим приходом убрал. А с  чего ты взял, что я
тебя еще не вычеркнул?
     - Да у меня такая бумага тоже лежит. И ты там фигурируешь. Но дело не в
этом, а в том, что я тебя уже вычеркнул, а ты меня нет.
     - Сущий дьявол! И за что же ты меня так почтил?
     - Ну,  во-первых, потому что с тобой легче. Ты у  нас  личность видная,
Георгиевский кавалер, бессребреник. Со студенчества, небось, с политическими
не общаешься. Весь  как на ладони. Я твое дело ой как хорошо изучил, Николай
Палыч. Негде тут  червоточине  быть. Не на чем ей  угнездится. Чист Ковалев,
как образ божий.
     - Таких чистых у меня полный список. Личные дела  одно чище другого. Но
ведь не потому ты меня вычеркнул. Есть еще  и "во-вторых". И, как я понимаю,
в главных.
     -  Есть,  Николай  Палыч.  Ты прав.  Из-за  этого "во-вторых" я  тебя и
вычеркнул.
     - Интригуешь, Олег.
     - Я тебя прокалывал, Николай Палыч. А ты не прокололся.
     - Ну-ка, ну-ка...
     - А во-вторых, Боровой весточку прислал.
     - Наконец-то! Что!?
     -  По порядочку, Николай  Палыч. Орднунг  юбер  аллес.  Итак,  Борового
готовил я. Вы  про него почти ничего не  знали, живьем не видели  потому что
утонули в текучке - саботаже на станции и  ремонтной оружейке.  И потому что
агента я готовил еще до этого конфиденциального поручения Ходько.
     - Угу.
     -  Кроме  того,  вы всегда  считали,  что  Боровой  мелкота,  а я  ваше
заблуждение поддерживал,  пока не переправил его за линию фронта, к красным.
Тогда и открыл, что это грандиозная фигура.
     - Угу.
     - А помните, мы ходили к  Желябовой, и вы  там, будучи изрядно подшофе,
драли очень интересную шатенку с золотой передней фиксой и шрамом на лбу?
     Ковалев поморщился, будто выпил уксуса.
     - Вижу, помните. А наутро, - продолжал поручик, - я как будто невзначай
сказал вам, что у Борового тоже шрам на лбу от удара пивной кружкой  по лицу
во время студенческой попойки.
     - Ну, помню.
     - Это  было  единственное,  что вы о нем  знали.  Больше  я  вам ничего
сознательно не  сообщал. Боровой - целиком моя разработка и находка. Вам я о
нем сообщил  на последнем этапе. Подкинул этот шрам  на лбу после  того, как
прояснил  масштабы личности  агента. -  Повторил  Козлов. -  И  сказал,  что
собираюсь использовать Борового по делу Икса.
     - Ну.
     - Нет у него никакого шрама!
     - Не понимаю...
     -  Все  очень просто, Николай  Палыч. Вместе  с  Боровым я отправил  по
хорошей легенде некоего Синявина, еще охранного отделения агента. Шрам-то  у
него на лице.  Его я без заданий послал, для резерва связи и для контроля. О
Боровом он  ничего  не  знал.  Но устраивался он неподалеку  от  Борового. И
Боровой его  отслеживал, потому так  долго молчал, ждал  определенности.  Не
заметить Синявина нельзя: личность уж больно колоритная. Шрам опять же. Если
бы красные его взяли за этот шрам как Борового или поставили хвост в надежде
выйти на  связи,  настоящий Боровой донес бы мне. Но  сегодня связник принес
весточку. Боровой устроился, прошел проверку и сообщает,  что Синявин гуляет
рядом чистый.
     Отсюда вывод: штабс-капитан Ковалев не является скрытым агентом Ленина,
ибо столь ценного кадра, как Боровой он,  будучи красным,  просто не  мог не
сдать.
     - А личное дело Борового ты, конечно, припрятал.
     - Сжег.
     - Ах ты шельмец! Начальника вздумал щупать! Ай, молодец! Но ты все-таки
гад! Но какова комбинация!
     - Да комбинация  нехитрая, Николай Палыч.  Двухходовка с подставкой.  А
почему вы не спрашиваете, что еще сообщает Боровой?
     - Как же не спрашиваю?! Вот именно  и спрашиваю:  что еще сообщает твой
Боровой?
     - Наш Боровой сообщает пока немного. Он потихоньку собирает информацию,
но особо не педалирует, чтобы не вызвать излишних подозрений. Тем более, что
хоть сам он там среди красных личность и популярная, но тоже у них без  году
неделя служит.
     - Не томи! Что он говорит?
     - Что мистер  Икс наш известен красным давно, кажется, когда-то зависел
от них финансово, но это пока предположение. И кличка у него там - Лизун.
     - Как?
     - Лизун.
     - М-да. Нехорошая кличка. А почему Лизун?
     - То-то и оно-то. Добро бы по внешности  обозвали или по характеру. Был
бы Кривой или Пират, тогда ясно - это наш одноглазый Добровольский.
     Жмот - Ярыгин.  Тесто или Фабрикант  - Горелов. Кавалер или  Георгий  -
штабс-капитан Ковалев. А вот Лизун, или Ферзь, или Семнадцатый какой-нибудь,
или там Тополь - нейтральные клички. Нехарактерные. Нехорошие.
     - Да-а,  - протянул Ковалев.  - нехорошие...  И все-таки,  Лизун это не
Тополь и не Тигр,  согласись.  Лизун не из  этого ряда. Может, кличка-то как
раз и характерная. Может, подхалим? В смысле, задницу начальства лизун? А?
     - Если  красным  он давно известен,  может даже с детства кто-то из  их
разведки с ним знаком,  то это может быть детская кличка и означать любителя
петушков на палочке, например, или ландрина. - Улыбнулся Козлов.
     -  Или как-то  особенно самокрутку облизывает перед склейкой. Кто у нас
самокрутки курит?
     - Никто. Что еще можно лизать?
     - Он  мог  курить самокрутки у красных... А может,  это  не от  лизания
производное?
     - А от чего?
     - Да понятия не имею. От имени  Лиза, например.  А может, это  какое-то
диалектное слово?
     - Кстати, это идея, - обрадовался поручик. - Надо будет сходить, в Даля
глянуть, может там  есть какая-нибудь расшифровка... А может, он  алкоголик?
Водку лижет?
     -  У нас  все в равной  мере  лижут.  Может, красные такие  абстиненты,
что... да нет,  ерунда все  это.  Слушай, это  ведь бывшая  гимназия. Ты  не
помнишь, когда  мы в  здание  въезжали,  куда свалили библиотеку? Там должен
быть Даль.
     - А хрен ее знает, где она.
     - Найди, спроси у Горелова. Он бумажная крыса, должен знать...
     Когда поручик  ушел, Ковалев достал из ящика лист с фамилиями, вынул из
эбонитового  стаканчика  карандаш  и  занес  жало  над  последней  строчкой,
намереваясь  вычеркнуть фамилию Козлова.  Но грифель застыл над  буквой "К",
так  и  не  коснувшись бумаги.  Штабс-капитан  задумался.  Думал он довольно
долго, потом бросил  карандаш  обратно  в стаканчик,  ничего  не  зачеркнув.
Сложил листок вчетверо и запер его в сейф.





     "Вечером, захватив у  Хмельницкого пару бутылок  вина, мы  втроем -  я,
поручик Козлов  и подпоручик  Резуха отправились к  мадам Желябовой. Пошел с
нами и капитан Шевчук, но  по  дороге  закатился в ресторан Караваева, где и
застрял.
     Я  все время думал об идущем  рядом Резухе.  Анализировал, сопоставлял.
Может, он Лизун?.. Все мои мысли были заняты этим, и я до последнего момента
так  и  не вспомнил  о маленькой  радости - что у мадам  Желябовой появились
новые девочки.
     А когда  увидел...  Среди  этих новеньких  размалеванных, несчастных, в
сущности, дурочек, сидящих рядком в ожидании ангажемента,  была Катя-Катюша,
сестра моя милосердная.
     Она  меня  тоже узнала, не сразу,  правда,  я изменился, усы появились,
глаза устали. Но узнала, вспыхнула.
     Все мгновенно  все  поняли.  Мадам Желябова  и Козлов  молча переводили
глаза  с нее на меня. Резуха только  было двинулся к Кате-Катюше  не замечая
ничего, но Козлов резко положил ему руку на плечо, холодно улыбнулся:
     - Занято. Соблюдайте субординацию, подпоручик.
     И потом  ко мне, но уже более тепло и как бы даже извиняясь за что-то -
за Армагеддон что ли? - обратился:
     - Ты, Николай Палыч, иди с барышней ... наверх, вам там удобнее будет.
     Он  хотел  сказать  "в номера", но  сказал  более нейтральное "наверх".
Спасибо, Олег.
     Я сунул  не  глядя  Желябовой какие-то  деньги, схватил  Катю-Катюшу за
локоть и спотыкаясь потащил наверх. Она шла отрешенно.
     ...Мы  говорили, говорили. Я узнал о ней  то, что не знал даже тогда, в
Галиции.  Узнал,  что  было  с  ней  за  эти  годы.  Узнал,  что  большевики
расстреляли ее родителей. Как она добиралась на Кубань. С кем спала за крышу
над головой, за миску супа.
     - Знаешь, как я любила тебя тогда...
     Я  вспоминал  ее  белое тело с голубыми прожилками-речками. Ее  вздохи,
полуоткрытые сухие губы.  Боязливое  желание отдаться, принадлежать целиком.
Мне
     Мы пили вино и не хмелели. Почти не хмелели.
     Она дотронулась холодными пальцами до моей головы.
     - А у тебя на висках уже седина...
     - Мне хотелось плакать.
     Я  ведь никогда не отвечал ей взаимностью. И  сейчас лишь безумно жалел
ее. Сердце ныло от беспросветной тоски и черной горечи.
     Если  я и мог полюбить кого, так только Дашу. Но зачем судьба столкнула
меня  с Катей-Катюшей?  Сейчас или тогда, в  Галиции.  Одна  из этих  встреч
лишняя, лишняя. Горькая.
     ...  Уже  под  утро  Катя-Катюша  с  сухими  глазами,  ни  слезинки  не
проронившая, сказала вопросительно дрогнув бровями:
     - Ну давай  что  ли,  Коленька, - и скривилась  в улыбке. -  Раз деньги
плачены.
     Я не мог..."





     Проходя утром по бывшему гимназическому коридору  Ковалев толкнул дверь
в комнату Козлова. Без стука. Просто так.
     Поручик оторвался от бумаг и удивленно уставился на штабс-капитана.
     - Привет, Николай Палыч.
     Козлов  тактично  ничего  не  спрашивал   о  вчерашней  встрече  своего
непосредственного начальника.
     -  Ну  что,  Олег?  -  Ковалев  хотел  казаться  бодрым.  -  Чем  живет
контрразведка?
     - Сейчас буду допрашивать одного типчика. Вчера арестован по подозрению
в сочувствии к большевикам.
     - Да у нас полгорода им сочувствует.
     - Этот  дядька  работает на сортировочной  горке. По показаниям агентов
один раз приносил на работу  листовки.  Ну  а уж  раз  его наши орлы сегодня
загребли, решил я с ним поговорить. Может, что и вытащу.
     - А потом?
     - А  потом  отпущу, скорее  всего. Рабочих  не хватает. Да  и  ситуацию
напрягать  не хочу, и так уж...  Кстати,  посмотрел я Даля, - поручик достал
бумажку из  кармана френча. Есть кое-что.  "Лизун"  или  "лизень", "лизала",
"лизатель" и так далее - тот, кто лижет.  "Лизун - охотник лизать,  лакомка"
или  "охотник  лизаться, ласкаться,  целоваться". Или "говяжий язык,  бычий,
коровий".  Или  "слизняк". "улитка". Или "удар рукой, хлыстом". Или "побег",
"бегство". Или же растение, по латыни аллиум нутанс.
     - Что это за растение? - быстро спросил Ковалев.
     -  Пока не  выяснил...  Есть  еще "лизунок", "лизунчик", "лизень".  Вот
"лизунка" - тоже растение.
     -  Ну,  лизунка  не по  нашей части. У нас  лизун... Значит,  что  там?
Охотник  целоваться,  говяжий  язык, улитка или  слизняк,  удар хлыстом  или
рукой. И что там еще? Я запишу.
     - Побег, бегство. Наверное, от "улизнуть". Еще  лакомка и растение это.
Аллиум нутанс.
     - Узнай, как оно по-русски называется.
     - Хорошо, Николай Палыч, узнаю. Хотя по-русски оно  называется "лизун",
если верить Далю.
     - Не  знаю  такого.  Должно быть  еще  название, общепринятое.  Алоэ  -
столетник. Типа этого. Ищи.
     - Попробую...Кстати, Николай Палыч. Не хочешь Анциферова допросить?
     - Какого Анциферова?
     - Ну этого, сочувствующего. Его сейчас приведут.
     - А почему я?
     - Вы  постарше, посолиднее выглядите. А я для него -  пацан. Скорее  он
тебе что-нибудь скажет. Если вообще скажет.
     - Не так уж  я тебя и  старше. Лет  на семь, кажется. Смотрел я тут  на
днях твое личное дело. Ты, по-моему, с девяносто восьмого?
     - Угу. Я тут об Анциферове посмотрел....
     - Ему сколько?
     -  За  пятьдесят. Солидный дядя.  Его  можно  попробовать поколоть.  На
семье, детях.
     - А что ты  хочешь?  Чтобы  он сказал, кто ему листовки  давал? Скажет,
обнаружил  у  себя на  рабочем месте, взял  чтоб  отдать военному коменданту
станции.  Или  просто  на  самокрутки.  Отдать  его  Таранскому  -  оговорит
полгорода, не  расхлебаешь. И все равно настоящего человечка может не сдать,
утопит его в словесном мусоре.
     - Да нет, плевал  я на эту макулатуру, - махнул рукой Козлов.  - я даже
толком не знаю, что  хочу. Настроение на  дороге пощупать хочу,  в глаза ему
посмотреть. Чем ни там дышат.  Когда начнут поезда  под  откос  пускать.  От
агентов информация однобокая.
     - Ясно. Ну давай его ко мне.
     - Да ты можешь и тут поговорить. Я выйду.
     - Как его зовут?


     В  черной  робе  Анциферов  выглядел гораздо  старше  своих  пятидесяти
четырех лет. Морщинистое, землистое лицо, большие руки с въевшейся под ногти
грязью. Но глаза умные. Можно беседовать.
     Ковалев долго  молча  рассматривал рабочего,  ходил по кабинету. Держал
паузу. Нагнетал  неопределенность.  Но  Анциферов  не  занервничал.  Крепкий
орешек. Если он серьезный подпольщик, то не из последних.
     Ковалев остановился:
     -   Что  вы  тут  делаете,   Михаил  Иваныч?   -   с  участием  спросил
штабс-капитан. -  Что  вам тут всем, медом намазано что ли  в контрразведке,
что  вы  сюда все стремитесь  в наши  подвалы? А?  Ведь тут неудобно-то как.
Подвал гимназический, для  содержания арестантов не приспособлен совершенно,
сырость,  того гляди чахотку подхватишь.  Хорошо хоть чуток  перестроить его
успели, на  клетушки решетками разбили. А то б вообще все вповалку  на  полу
лежали. Ну?
     - Да не знаю, схватили вот ни за что ни про что, господин полковник.
     - Фу, как некрасиво! Не надо дурачка-то валять, Анциферов.  В армии  вы
служили и в званиях, стало быть,  разбираетесь. Итак, отвечайте  на  вопрос:
какого хрена вам тут надо?
     - Не понимаю.
     - Чего  вам не хватало, Михал Иваныч? Жена у вас, дети. Двое. Жалованье
платят без задержек. Зачем  вам  лишние неприятности?  Зачем  вы ставите под
удар свою семью?
     - Причем тут семья?
     - Как при чем?  Кто  вас  оплакивать будет? Кто остался  без кормильца?
Кто, я  спрашиваю,  жену вашу кормить  станет? Большевики? Их забота ясна  -
срыв  перевозок,  неразбериха  на  сортировке.  Но  у  вас-то  задачи  менее
глобальные  -  дом, семья. Опять  же  детей учить надо,  а из-за  всей  этой
чехарды в здании гимназии - контрразведка. Они-то, красные, за ваш счет свои
задачи   выполняют   -  листовки,  саботаж.   А  вы  что  получаете?  Подвал
контрразведки, детей-побирушек.
     - Не знаю я никаких листовок, господин штабс-капитан.
     - Ой, не надо, Михал  Иваныч. Зачем нам  эти  детские игры?  Мы же не в
царской  охранке, которой нужно вашу вину доказать и вас под суд отдать. Там
имело  смысл  отрицать. Но мы-то с вами в военной контрразведке. Война идет,
господин хороший. И я, как вы могли заметить, протоколов не веду, бумаги вас
не заставляю подписывать. А почему? А потому, что не надо мне, Михал Иваныч,
вашу вину  доказывать. И  под трибунал вас не обязательно отсылать. Мы можем
вас  тут  и  без  трибунала  шлепнуть.  Вы свою  вину  знаете  и,  думаю, не
обидитесь.  И мы ее знаем. Так чего ж друг с другом в прятки играть. Законов
сейчас в России никаких: гражданская война. У кого ствол, тот и прав.
     Вы же должны догадываться, что у нас на всех объектах военного значения
своя агентура.  А какая же? Мы ведь для  того и  хлеб едим, чтоб в том числе
обеспечивать бесперебойное снабжение по железной дороге. Ну и всяких шпионов
ловить.  Причем,  еще неизвестно,  от кого  вреда  больше -  от шпионов  или
саботажников и вредителей.  Вот мы и работаем. Мы  же не можем саботировать,
как вы.  Мы -  люди военные, с нас  и спрос. Никто нас сюда  не тянул, армия
добровольческая. Будете вы нас осуждать за хорошую работу?.. Михал Иваныч, я
вас спрашиваю: можно людей за хорошую работу осуждать?
     Анциферов прокашлялся:
     - Нельзя, наверное.
     -  Да без "наверное", Михал Иваныч! За хорошую работу награждать  надо!
Вот я хорошо сработал, вас, саботажника красного поймал.
     - Я не сабот...
     - Ай, - махнул  рукой Ковалев. - Михал Иваныч, мы  же договорились: что
знаем, то знаем.  И Ваньку не валяем. Так я  говорю: я  сработал хорошо, вас
поймал. Не идеально, но все же неплохо работаем, стараемся во всяком случае.
Я - контрразведчик. А вы кто?.. Михал Иваныч! Кто вы?!
     - Ну рабочий... На сортировке.
     - На сортировке. Рабочий. В ваши служебные обязанности входит саботаж и
разноска листовок? Михал Иваныч!
     - Нет.
     -  Великолепно!  Значит, занимаетесь  вы не  тем,  чем  нужно.  Значит,
работаете плохо. Даже вредите, что совсем уж неприлично.
     Идем дальше.  Может быть,  как  большевик или сочувствующий вы добились
больших успехов? Увы, нет. Вы  не  сорвали перевозки, не развалили  наш  тыл
своими  листовками. Вы лишь мелко нагадили нам, Михал Иваныч. А себе крупно.
И главное,  своей семье тоже. Таким образом у нас с вами диспозиция такая: у
меня плюс за  хорошую  работу,  у вас  два  минуса. А  отсюда  какой  вывод?
Проиграли  вы  по  всем   статьям.   Плохо  быть  большевиком,  хорошо  быть
контрразведчиком, - засмеялся Ковалев. - Правильно я говорю?
     Анциферов молчал.
     - Ну что же  вы,  Михал Иваныч, все молчите?  Это в конце концов просто
неприлично. Ну ладно, допустим, вы  герой и  страдалец за  счастье народное.
Прометей. А я орел, который клюет вашу печень. Но у Прометея не было  семьи.
Героем можно быть только одиночке чтобы не тащить с собой на эшафот ни в чем
неповинных людей. Так  могут поступать только фанатики. Михал Иваныч, может,
вы фанатик?
     - При чем тут семья? Я виноват если, отвечу сам...
     -  Вообще-то, я про другое спросил, про  фанатизм. Ну ладно, раз вы  не
хотите отвечать на мои вопросы, я отвечу на ваш.  Вернее, уже  отвечал. Вы -
кормилец. К тому же у  нас существует институт заложников. К сожалению.  Это
трагедия гражданской войны, в которую большевики ввергли Россию. А возьми мы
вашу семью заложниками, стали бы вы после этого саботировать,  агитировать и
носить листовки?..
     Ну  что  молчите? Вы  не производите  впечатление фанатика. Возраст  не
располагает. Фанатизм -  дитя юношеского максимализма. А вы зрелый, солидный
человек. Семейный. Через  несколько лет, глядишь, пора будет внуков нянчить.
Так и будете все с листовками бегать?
     -  Это вашему  этому...-  Ковалев  пощелкал  пальцами, начал  рыться  в
бумагах,   будто  ища  нужную  фамилию,  -  можно  по  молодости  суетиться.
Одиночка...  Ну  ладно...  Вот  вы  мне  скажите,  Михал  Иваныч,  что  мне,
контрразведчику делать? Вас расстрелять или вашу семью?
     Анциферов  посмотрел  в  глаза  штабс-капитану. Ковалев  выдержал  этот
взгляд.
     - Ну!
     - Меня...
     -  Плохое  решение.  Дорога  лишится  специалиста.  Вот  и  будет самый
настоящий  саботаж. А  если расстрелять вашу семью,  вы  ведь  все  равно не
простите. Есть,  правда, промежуточный  вариант.  Вас отпустить  работать, а
расстрелять кого-нибудь из членов вашей семьи.  Например, дочь. А  остальных
просто арестовать, чтоб  доказать, что мы не  шутим, что перевозки  и четкая
работа для нас  действительно  очень важны.  И  если вы будете сами работать
плохо  и  позволять   саботировать  другим,  если  не  будете   доносить  на
подстрекателей,  саботажников и лентяев, вы  постепенно  лишитесь всей вашей
семьи. Мне кажется, это наилучший вариант. Нет? Ответьте, Михаил Иванович...
Молчание - знак согласия.
     Ковалев  снова начал  перебирать  бумаги,  достал из  стаканчика  перо,
макнул в гимназическую непроливашку.
     - Я распоряжусь, вас  отпустят через  два часа.  За это время мы успеем
произвести  все необходимые мероприятия в  отношении  вашей семьи.  Ну и еще
нескольких  семей  ваших  коллег - Бусыгина, Кириленко, Золотова.  А  вот  у
молодого Филлипова семьи нет, повезло парню.
     Напротив фамилии Филлипова в списках рабочих сортировочного  узла рукой
Козлова был поставлен знак вопроса.
     Ковалев  с усталым,  хмурым лицом  что-то  написал на листке, захлопнул
картонную папку, бросил ручку в стаканчик.
     - Все... Конвой!!!
     Вошел солдат.
     Анциферов вцепился в край стола.
     - Погодите, господин штабс-капитан...
     - Увести.
     - Погодите! - Анциферов был бледен. - Не надо этого. Не надо.
     Ковалев встал и отошел к окну.
     - Ваше благородие!!!
     Конвойный оттащил рабочего от стола.
     Может быть Анциферов и не до конца поверил Ковалеву. Может быть он даже
подозревал, что расстрел члена  семьи чреват  нежелательными  волнениями,  и
штабс-капитан  в  этом случае  рискует погонами.  Но  он, Анциферов рисковал
большим.
     - Ваше благородие!!! - Анциферов вцепился в дверь.
     Ковалев медленно обернулся, скользнул взглядом по лицу рабочего.
     - Кто тебе дал листовки?
     Услышав голос  штабс-капитана,  Анциферов  рванулся в кабинет, будто  в
этом кабинете жило его спасение.
     - Не губите, ваше благородие! Лучше меня кончайте!
     Ковалев поморщился:
     - Не то.  Я  задал другой вопрос., - он перевел взгляд на  растерянного
конвоира.
     - Филлипов! Смена не его была, так он дал, просил меня пронести.
     "Молодец  Козлов.  Правильный  вопросик поставил." -  Ковалев  глянул в
сразу  на  десять лет  постаревшее лицо  Анциферова,  задавил в  себе  искру
жалости.
     - Подставил тебя, значит, товарищ. Кто еще?
     - Не знаю. Он заводной. Остальные больше  слушают,  разговоры одни. Кто
сочувствует, кто и боится.
     Из  глаз сортировщика  вдруг  градом  покатились слезы.  "Сломался",  -
подумал Ковалев, а вслух сказал:
     - Ладно,  иди  домой. И передай там  всем,  тебя послушают. Пока  семьи
арестовывать не  буду.  Но  если  вдруг  какая  катастрофа  -  арест  семей,
показательные  расстрелы.  Всем передай. И еще. Филлипова  брать  не  будем.
Незачем  на  него казенный хлеб переводить. Вы  его не переубедите,  у  него
семьи нет, пеший конному  не товарищ. Сядь, успокойся.  Выпей  воды и слушай
внимательно.
     Ковалев  кивнул   конвоиру,  солдат   ушел   осторожно  прикрыв  дверь.
Штабс-капитан  налил  из  графина  воды  в  стакан,  протянул  сгорбленному,
раздавленному человеку. Сортировщик выпил, стуча зубами о стекло.
     -  Слушай.  Сейчас  же  пойдешь  и  все рабочим расскажешь. Филлипов не
поймет, будет подбивать  к вредительству. Песочку  там в буксу и  так далее.
Увидев, что не слушают, он может  решиться на  крайний шаг и сделать большую
диверсию. Может?
     Анциферов  кивнул,  его  губы  тряслись,  но  взгляд  был  осмысленным.
"Все-таки  крепкий мужик, - подумал Ковалев, -  Я бы на его  месте на  семье
тоже сломался и собирался бы потом гораздо дольше."
     -  Ну  вот. И  тогда  -  неизбежно -  арест  семей и расстрелы. Он ведь
запросто может подставить, подвести вас всех под монастырь. Детей ваших ни в
чем неповинных погубить. Так?
     - Да.
     -  Повторяю: я  его  арестовывать  не  буду.  И  других,  если  таковые
объявятся. Вы его  сами, от греха, ради  своих детей потихоньку пристукнете.
Понял?
     - Анциферов метнул на Ковалева затравленный взгляд.
     - Понял, спрашиваю?! В ваших же интересах.
     Рабочий кивнул. Ковалев черкнул пером.
     -Иди. Вот пропуск.
     Когда Анциферов ушел, Ковалев сел на  стул и долго  отрешенно смотрел в
стену, потом  потер руками лицо, тяжело  вздохнул и  возле  знака вопроса  у
фамилии Филлипова нарисовал небольшой могильный крестик. Пусть знает Козлов,
что и  он не лыком шит. Поймет, когда  услышит,  что  Филлипов  случайно под
колеса упал.
     ...Депо, цех ремонта, завод, теперь вот сортировочная станция  в легкой
форме. Где еще вылезет?,.





     "Любитель целоваться.
     Говяжий язык.
     Улитка, слизняк.
     Удар хлыстом.
     Бегство.
     Лакомка.
     Какое-то растение.
     Кто же? Кто? Кто? Кто? Кто? Кто?
     Я найду тебя, Лизун."





     За окном было темно, а Ковалев все не уходил  домой. Перед ним на столе
лежали два списка. Список фамилий. И список значений слова по Далю.
     Ежевский.   При  встрече   со   старыми  приятелями  и   однокашниками,
однополчанами целуется. Любитель целоваться. Лизун.
     Капитан  Стылый. Ну, несколько медлителен.  Улитка? Интересно, любит ли
он сладкое?
     Ефим  Крайний.  Говяжий  язык что ли? Чепуха.  Он  казак.  Может,  удар
хлыстом? В смысле, нагайкой.
     Резуха.  И фамилия-то  у него дурацкая. Малоросская  что ли?  Что такое
резуха? Даже интересно.
     Горелов. Ну это слизняк, конечно. Тоже Лизун. Пол-управления - лизуны.
     Ковалев  засмеялся.  Пол-управления лизунов. Завтра он  всех  арестует.
Каждого лизуна.
     Ковалев сидел  и  смеялся. Один  в пустом здании. Нет,  не  один. Внизу
часовые, но они не слышат...
     Последним  по списку шел  Козлов. Невычеркнутый. Вся информация исходит
от него. И о  проверке его самого, Ковалева, и о Боровом, и о Лизуне. А  что
если  Козлов завел  его не туда? И  штабс-капитан  бредет сейчас  по темному
лабиринту совсем в другую сторону. Как можно проверить Козлова?
     Почему мог бы работать на красных Козлов? За деньги? За деньги работают
на  англичан. За  идею?  Ковалев изучил дело  Козлова  вдоль  и поперек. Нет
пятен.  Негде было  сыну  военного  атташе во  Франции  набраться  красноты.
Приехал  сюда  в   прошлом  году,  вместе  с  отцом.  Отец  лично  знаком  с
Деникиным... Хотя,  конечно,  в  Париже  Ленин был  и прочее,  но  если  так
рассуждать, то, скорее уж он, Ковалев шпион,  поскольку Ленин тоже  учился в
Казанском университете.
     Ковалев зевнул и вновь уставился в список.
     Ежевский.
     Стылый.
     Крайний.
     Резуха.
     Горелов.
     Козлов...
     Кто?





     "Уйдя  из  управления,  я пошел в веселый дом  мадам  Желябовой.  И это
удивило меня самого. Во-первых, мне нужно было выспаться. Глянул в зеркало -
лицо осунулось, под глазами темные круги. Во-вторых...
     Во-вторых, я думал, что ноги моей там больше не будет. Но меня потянуло
к Кате-Катюше. Кроме нее не  было у меня во всем городе никого. Вот, правда,
в последние месяцы я прикипел  к Козлову. Но после того, как  он  появился в
моем списке, словно что-то выросло между мной и им. Преграда какая-то.
     Мне хотелось простого человеческого тепла. Я устаю.
     Я шел по черным ночным улицам, вынув на всякий случай наган из кобуры и
сунув его за ремень на пузе. Так и вошел к мадам, грохнув дверью.
     Катя-Катюша была  занята. Я даже  не  подумал об этом.  Собрался  уйти.
Толстая  Желябова,  видя, что  ни  на кого  другого  я не  соглашусь, тяжело
вздохнула.
     - Погоди, может, что и придумаем.
     Кряхтя  и ворча, накинув  платок на  плечи,  она  поднялась  наверх  по
скрипучей лестнице.
     Наверняка  ведьма  уже  подкатилась  к  Кате-Катюше  со  своим  бабским
любопытством.  Интересно,  что ей Катя  рассказала? А, впрочем, что  мне  за
дело...
     Спустились обе.  Катя  увидела  меня. Не  сказать,  чтоб  просияла,  но
улыбнулась искренне.
     - Здравствуй!
     У нее в городе тоже, кроме меня, никого.
     - Мне сказали, что ты занята.
     - Мой-то уже дрыхнет, все дела справил, теперь сопит перегаром.
     Видимо, она заметила тень неудовольствия на моем лице, сказала просто:
     - Я же проститутка. Не бойся, я сейчас помоюсь пойду, а тебя проводят.
     Я не успел ничего сказать, как  она умчалась подмываться,  а меня взяла
за руку Желябова.
     - Пойдем, офицер. Есть свободная комната. Пистолет-то вынь.
     - Черт, - я сунул наган в кобуру.
     - Так-то лучше.  Расплатишься  утром. - Она  открыла дверь  в  какую-то
каморку, где, кроме стула и  койки ничего не было. - Ишь, надо  же, знакомую
встретил...
     Она подтолкнула меня в комнатку:
     - света нет. Без него найдешь, куда чего.
     Я шагнул внутрь, грохнув сапогом о деревянный пол.
     И вдруг Желябова сказала:
     - У меня тоже сын где-то сейчас воюет, если жив.
     Я и не знал, что у мадам могут быть дети.
     ... Эта  ночь была ночью  из прошлого.  В темноте  я почти не  видел ее
лица,  остались лишь звуки и ощущения. Будто  и не  было этих лет разлуки. Я
все помнил. Те же струны, та же музыка.  Мои руки, губы  -  я  играл тот  же
кружащий  голову  вальс  на ее  теплом  нежном  естестве.  Живая  флейта. На
какие-то мгновения я проваливался  туда, в блиндаж и вновь выплывал здесь, в
ночи.
     Все было как когда.  Те  же  ноты и отклики.  Только  она стала смелее.
Профессиональнее.
     Я обнимал и целовал не тело, а своего единственного в  городе человека.
Я в  сотый  раз  целовал небольшой  неровный  шрам  на ее  боку, куда угодил
осколок. Этот шрам тоже объединял нас. Мы знали, откуда он.
     Однополчане. Обыкновенная горько-радостная  встреча с человеком. Только
хвастать  нам друг  перед  другом нечем. Она здесь,  в  веселом  доме.  Я  в
контрразведке. Кому хуже? Она в чужой молофье, я - в чужой крови и слезах...
     Закончив, я мгновенно уснул.
     Проснулся, когда  уже было совсем  светло. Потянулся, вынул из  кармана
своего Буре. Мама моя! Уже почти девять! А где Катя-Катюша?
     - Проснулся?
     Сидит сзади, на подоконнике.
     - Почему не разбудила?
     - Жалко было, ты так спал. Тебе надо было выспаться.
     Я начал поспешно одеваться.
     - Погоди, я сейчас принесу ковш  с водой и тазик, умоешься. Да! С утра,
пока ты спал, заглянула Желябова,  сказала,  что, если я согласна, ты можешь
не платить. Я согласна.
     И ушла за водой.
     Черт-то что..."





     С  Козловым  штабс-капитан столкнулся в коридоре. Штабс-капитан был  не
брит и поручик это заметил, но ничего не сказал.
     - Салют, Николай Палыч. Коман са ва?
     - Бонжур, господин поручик. Нормально.
     - Ой, как официально. Я в чем-нибудь провинился.
     -  Пока  нет.  Но  начальственный  гнев  имеет  обыкновение  изливаться
внезапно, без всяких предупреждений. Бди!
     - Бдю. Зрю в корень.
     Мимо  по  коридору проходили офицеры,  кивком здоровались, косились  на
штабс-капитана.  "Верно, ребята, небритость  для меня нехарактерна, -  думал
Ковалев.  -  Раз небрит,  значит что-то случилось.  А что случилось?  Просто
проспал."
     - Кстати, насчет корня... Ты выяснил про эту траву, аллиум этот?
     Козлов вздохнул.
     -  Докладываю.  Справедливо  предполагая,  что  в  гимназии преподавали
ботанику, я начал вчера разыскивать преподавателя ботаники. Дело осложнилось
тем, что личных дел преподавателей не сохранилось.
     - Если они вообще были, в чем я сомневаюсь. Штатские же люди.
     - Принимаю поправку. Из старожилов гимназии я сначала разыскал сторожа.
Такой забавный сумасшедший старик.
     - Верю.
     - А через него вышел на ботаника. Это был некий Нестеров Вениамин...
     - Почему был? Где он сейчас?
     - На  кладбище.  У Воскресенского храма, слева от  ворот.  И что  самое
обидное для нас, умер всего неделю назад.
     - Дальше.
     -  Дальше,  собственно,  все.  Думаю,  в  этом  городишке   нет  других
специалистов по цветам.
     - Должны быть справочники в гимназической библиотеке.
     Поручик опять вздохнул:
     - Гимназическая библиотека свалена в кладовке, на первом этаже, рядом с
караульным помещением. Если хотите, загляните.
     - Что там?
     - Там добрые сотни пудов книг  свалены штабелями до потолка.  Работы на
неделю. С Далем мне просто повезло, рядом лежал, у входа.
     - Н-да. Двух толковых солдат из отдыхающей смены - и пусть разбирают.
     - А выносить куда, Николай Палыч, в коридор?
     - В задницу.
     -  Будет сделано. Ума  не  приложу только, как сформулировать  солдатам
задачу. Приложи, поручик,  приложи. Для  того  он  у тебя и есть. Ты  же сам
говорил, что оружие контрразведчика - голова.
     - Чтоб объяснять солдатам ботанику?
     Спустившись  к полудню к выходу, Ковалев с удовлетворением увидел,  как
два солдата чихая от пыли выносят книги пачками в коридор и складывают возле
стенки.
     "Захламят коридор весь," - Ковалев присел и начал перебирать книги.
     Пушкин. Хороший поэт, вот  только  про  растения не писал...  Хотя нет,
писал. Анчар.
     А  вдруг и здесь нет нужной книги?  Что это мы так зациклились на  этой
кличке? Как оно там? Аллиум нутанс.
     Ковалев  прошелся вдоль стены, выискивая  золотистый корешок Даля. Ага,
вот. И малый  словарь  Ефрона с  Брокгаузом тут же. Штабс-капитан пошелестел
страницами.
     Аллиум нутанс.
     - Разрешите, ваше благородие.
     Ковалев посторонился, и солдат грохнул рядом еще одну кипу книг.
     - Аллиум нутанс.
     - Чего, ваше благородие?
     - Нет, ничего... Вы их просматриваете?
     -  Так точно,  -  солдат  вытянулся. -  Их  благородие господин поручик
приказали искать про растения, про медицину и про сельское хозяйствование.
     - Правильно приказал. Что-нибудь нашли?
     - Никак нет.
     - Ищите, - Ковалев бросил черный  с позолотой том Брокгауза в  пачку. -
Хорошо ищите.
     Штабс-капитан  пошел  к  парадной  лестнице, раздумывая,  не  стоит  ли
подняться к себе, ознакомиться с донесениями  агентов, а заодно  просмотреть
данные по ремонту подвижного состава  или плюнуть  и  сходить  пообедать.  У
лестницы его нагнал подпоручик Резуха. Он был в шинели, только что с улицы.
     -  Господин штабс-капитан!  Хорошо,  что я  вас нашел.  Мне сказали, вы
внизу...
     - Что случилось?
     - Убийство. Попа угробили.
     - А я здесь при чем?
     Пока не  установился  гражданский  порядок,  не  была  налажена  работа
криминальной полиции, уголовный розыск,  генерал Ходько распорядился  отдать
все  общеуголовные преступления по городу одному  из отделов  контрразведки,
который возглавлял Ротмистр Парфенов.
     - Так это наш поп. Сява.
     Ковалев выругался.  Сява был одним из самых  результативных  внутренних
агентов. На  исповедь к нему ходили очень многие занятные и интересные люди.
Ходил  и  Ковалев.  Это не  вызывала  ни  у  кого  никаких  подозрений. Сява
рассказывал  Ковалеву  все любопытное,  что  несли ему  страждущие, желающие
облегчить душу, а также все, что мог разузнать в церковных кругах.
     Кстати,  именно  с  помощью  данных  попа  Сявы  Ковалев  помог  отделу
Парфенова раскрыть серию налетов и два убийства.
     Отца Аркадия накололи на  бабе и сребролюбии.  Жаден  оказался батюшка,
потому и получил вторую, неофициальную кличку "Жид".
     С отца  Аркадия Ковалев  расписок  не брал,  боясь  затронуть самолюбие
батюшки. Решили полюбовно:  раз  в  неделю беседовать  в  храме.  Без всяких
формальностей. Поп не подводил.
     -  Парфенов уже там, -  доложил  Резуха,  -  они сразу  выехали, начали
работать, пока не выяснилось, что это наш агент. Я только что оттуда.
     - А откуда это выяснилось?
     - Я сказал. А что, не надо было?
     - Съезжу, посмотрю. Автомобиль, конечно, занят?
     - Ага, Парфенов на нем и укатил.
     - Ладно, на извозчике доедем. Иди, лови, я  сейчас выйду, шинель только
накину.
     Штабс-капитан  направился  к  лестнице,  но  сделав   несколько  шагов,
остановился.  Вернулся  к  выносящим  из  кладовки книги солдатам, присел  и
раскрыл словарь  Ефрона и  Брокгауза на букве "Р". Интересующего слова здесь
не было. Ковалев раскрыл на той же букве Даля. Тут также слова не было.
     Ковалев вздохнул, положил книгу на место и пошел за шинелью.

     Парфенов  был  невысоким коренастым человеком  лет сорока пяти.  Близко
Ковалев его  не  знал,  но Парфенов  нравился  ему  своей  основательностью,
неторопливостью.  В управлении  все  звали  Парфенова  на  "вы", а за  глаза
"стариком".
     Он  стоял  возле  ворот  храма,   задумчиво  посасывая   трубку,   пока
подчиненные осматривали окрестности и опрашивали окружающих.
     Пробившись сквозь  толпу любопытствующих и плачущих старушек, кончиками
платков промакивающих слезы, Ковалев поздоровался с ротмистром.
     - Здравствуйте, Валерий Иванович. Ну что у нас?
     - Здравствуй, Коленька. - Ротмистр кивнул в сторону храма. - Твой?
     - Мой...
     -  Угу. Мне твой  Резуха сказал, когда примчался,  и  я  сразу за тобой
послал.  Иди,  говорю, обрадуй начальство,  - он неторопливо выбил трубку  о
каблук. - Осень в этом году поздняя. Середина октября, а как будто сентябрь.
И тепло довольно.. Ну пойдем, посмотрим.
     Отца Аркадия убили ранним утром прямо в храме тремя выстрелами.
     Сява лежал за алтарем,  уставив стеклянные глаза в потолок.  На  черной
рясе расплывались три багровых пятна. Рядом лежал подсвечник.
     - Убийца вошел  в ворота. Видимо, они некоторое  время  говорили, потом
убийца  выстрелил.  После  третьего выстрела он  упал.  Падая, схватился  за
подсвечник.  Пули откинули  его назад, и  он  ловил равновесие. Стреляли, по
всей видимости из нагана, гильз нет. На вскрытии уточним. Кажется, ничего не
пропало. Попадье его сообщили. Сейчас будет, вой поднимет.
     Ротмистр посмотрел в глаза Ковалеву:
     - Кто мог узнать, что он твой?
     Штабс-капитан задумался:
     -  Знали  трое.  Я,  Резуха  и  Козлов.  Больше никто.  Практически все
контакты, не считая мелких поручений осуществлял лично я.
     - Кто мог узнать? Ты прикинь, Коленька. По реализованной информации его
могли вычислить?
     - Теоретически могли, конечно. Но практически вряд ли. Информация  была
непрямого действия.  А вот для вас... Помните, я вам  передавал по налетам и
убийству в Тихоновке?
     - Так это была от него информация? Полезный человечек был.
     - Не могли уголовные его рассчитать?
     - Ну  не знаю, не знаю, - покачал головой  Парфенов, машинально  достал
трубку, но  вспомнив. Что находится в храме,  снова сунул трубку в карман. -
Особо  ведь  некому  рассчитывать. Я ж с ними не церемонюсь,  не отпускаю на
волю. Дело закрываю и, как правило, в  расход. Ты же знаешь,  Коленька. Чего
их кормить зазря?
     - Вы сможете его найти?
     - Кого? Убийцу-то? Коленька, я думаю,  не совсем мое это дело. Я думаю,
это твои подопечные его пришили.
     Ковалев молитвенно сложил руки на груди:
     - Помогите, Валерий Иванович, век бога буду молить! На мне ж и саботаж,
и листовки, и...
     - Ладно, ладно. Конечно, все  силы я на твоего попа бросать не буду, но
если что всплывет попутно, сообщу, без вопросов.
     - Возьмитесь, а , Валерий Иванович, а я, чем смогу, тоже поспособствую.
     -  Угу.  Ну тогда набросай мне  списочек -  кто ходил к попу, с  кем он
спал,  с кем  в карты  играл,  с  кем водку пил, кто  его  не любил, кто мог
отомстить  за что-нибудь. В  общем,  все,  что  знаешь, Коленька.  Попробуем
узнать что-нибудь через агентуру.  Ты через свою, я через свою. Кстати, было
бы  интересно, как  большевистское  подполье  отреагирует  на смерть святого
отца. Расскажи.
     - Всенепременно, Валерий Иванович. Но по убийствам вы у нас специалист.
Шерлок Холмс. Только что на скрипке не играете, - польстил Ковалев.
     - Играю, Коленька, играю. И на трубе могу. Не говоря уж о фортепиано.




     "На  Руси народ  никогда  не  любил  попов.  За  ханжество,  лицемерие,
своекорыстие. Не знаю есть ли в какой еще  стране столько сказок, анекдотов,
выставляющих поповское  поголовье  в столь  неприглядном  свете. Даже Пушкин
наш, и тот отметился: "Поп - толоконный лоб." Сказка. Народный  герой  Балда
убивает служителя культа.  Счастливый  веселый  конец. Порок наказан.  Тремя
щелчками. Давно это было. Пистолетов тогда не было. Но были ножи. Так что, в
принципе, Балда народный мог и ножичком засапожным попа порезать. С него  бы
не убыло. А вот сейчас, в гражданскую в отца Аркадия тот же Балда стрелял из
нагана. Тоже трижды.
     Я очень  хорошо  представляю  себе  эту  картину.  Первый  выстрел  был
несмертельным, ударил в правое легкое.  Сяве было больно и страшно. Он зажал
горячую рану ладонью. Как  там было, Александр Сергеевич? "От первого щелчка
прыгнул поп до потолка."
     Второй  выстрел в живот заставил Сяву согнуться.  Отец Аркадий отступил
на шаг, но равновесие удержал. "От второго щелчка лишился поп языка."
     Третий,  смертельный  выстрел  сбил несчастного  Сяву  с  ног.  Еще  не
понимая,  что  он  умер,  настоятель,  схватился  за   подсвечник,   пытаясь
удержаться. Как там? "А с третьего щелчка вышибло ум у старика." Спасибо  за
подсказку, Александр Сергеевич. А ведь совсем вышибло,  не пожалели старика.
Стариков, женщин, детей... Гражданская война - война граждан против граждан.
     Интересно, если  красные  победят,  сделают  они Пушкина  богоборцем  и
революционером или выбросят  на "свалку истории"? Из  арапа  можно надергать
цитат...
     Впрочем, попик-то  был тоже хорошо. Блядун  почище  Пушкина.  Помню его
шалости и любимые игры.
     Мы  "случайно"  накрыли батюшку за  его любимым занятием.  В  церковной
пристроечке он развлекался  с  прихожанкой. Он  думал, что с прихожанкой. На
самом деле с нашей подставкой.
     О  любви  батюшки к  особам  противоположного пола  я узнал от одной из
девочек мадам Желябовой,  местной  уроженки, хорошо знавшей беспутного попа.
Мы  подставили  даму  настоятелю.  Внезапно,  в  самый  причинный  момент  в
пристройку  ворвался "муж".  Нет,  не  в самый причинный,  мы  дали  батюшке
закончить начатое,  чтоб  не  вызвать у него нервный срыв, половую  немочь и
потерю  интереса к жизни. Люди  без желаний  и  интереса к жизни  в качестве
агентов не годятся.
     Скандал. "Муж" размахивает  табуретом, грозит: 1) убить; 2) сообщить  в
епископат; 3) сообщить попадье; 4) рассказать прихожанам; 5) убить и выгнать
жену. Бьет жену по щеке, она плачет.
     Муж  убегает.   Отец  Аркадий  трясется,  мысленно  просит  прощения  у
всевышнего, проклинает тот день и час, когда...
     "Жена"  говорит,   что  "муж"  вспыльчивый,  но   отходчивый.  Хотя   и
мстительный.  Но она может  попробовать поговорить с  его начальником, чтобы
тот повлиял  на мужа в сторону примирения и  неразглашения, тем  паче, что с
начальником она тоже  спала  и имеет  на него  некоторое  воздействие. Поп с
радостью соглашается.
     Роль мужа исполнял поручик Козлов.  Начальником,  естественно, был я. В
результате  переговоров  "начальник"  предлагает батюшке дружбу,  улаживание
конфликта, деньги, девочек  за казенный  счет. А  взамен?  Да почти  ничего!
Совершать  благородное  дело  -   помогать  ловить   преступников  -  убийц,
саботажников, насильников. Нет, конечно,  святому отцу с пистолетом в засаде
сидеть не придется. Святому отцу это и  не по чину. Вот разве поговорить  по
душам,  честно  и  откровенно  разок  в  неделю.  Тайна исповеди?  Не будьте
догматиком, святой отец. Ради святого  дела - прекращения  братоубийственной
войны  - бог простит.  Не расстреливать же  мы их всех будем. Если виноват -
посадим за решетку, посидят с недельку-другую. Все свои же, русские люди, не
германцы.  Иисус  Христос  не был  догматиком,  господа  израильского  чтить
призывал, но - обратите внимание!  - от буквы писания ветхозаветного отошел:
"заповедь  новую  даю вам". Сказано  в  писании то-то  и то-то,  "а я говорю
вам..."
     Новое есть борьба со старыми парадигмами, отец Аркадий. Сейчас в боли и
крови  рождается  новая Россия.  Новый завет. Потому  и  новый, что отрицает
старый.  Все  новое  есть  отрицание  старого.  Встает из пепла  обновленная
Россия.  Помогите  же ей.  Снимите  шоры.  Поверьте мне.  Каждый  выдающийся
человек выбивается из ряда, то есть  не совсем строг в  уравнении с другими,
выделяется из средней соблюдающей безусловно  верный канон  толпы.  Но толпа
растворяется, теряется в истории. А  выдающийся бунтарь  остается. "И к лику
святых причтен."  Не только в смиренной благости святые жили! Мало ли грешил
святой князь Владимир  - креститель Руси,  блядун и алкоголик? А  результат?
Нарушил в мелочах, выиграл по-крупному. А святой  Александр  Невский? Неужто
не знаете, что однажды велел он всей своей дружине русской глаза выколоть за
малую провинность? А признан святым.
     У нас  с вами одно дело, батюшка - свернуть голову красному антихристу.
Знаете,  что  большевики  храмы  оскверняют?  Женщин  насилуют.  У  верующих
беременных  женщин  из  чрева   христовых  младенцев  неродившихся  достают.
Помогите   нам  остановить  Антихриста,  вернуть   на  Русь-отступницу  веру
Христову. Ужели Он слеп, не зачтет стараний?
     ...Убедил, конечно. Сява себя убедил. Начал говорить.  Как условились -
раз  в  неделю И  во вкус вошел. Чужие тайны ах как сладко выдавать! Большим
сплетником оказался отец Аркадий.
     И  мы  свое  слово  держали.  Сребреники платили, девок мадам Желябовой
исправно  в  пристройку  посылали.  А когда отец  Аркадий узнал,  что с  его
помощью  сиротам  награбленное   вернули   (дело   по   раскрытым  налетам),
приосанился, гоголем ходил.
     Была, кстати, у  батюшки  одна страстишка. В последнее  время любил  он
двух девочек сразу вызывать. Я с ними переговорил и выяснил следующее. Любил
батюшка,  чтобы его,  голого голые же  девушки с  ног до головы  облизывали.
Вплоть до  мизинцев на ногах.  Стонал  при  этом святой отец, а  когда девки
доходили до французской  любви, даже рычал. В полубеспамятстве "отче наш..."
читал. Иже если на небеси.
     ...Интересно, а сам я сейчас  вспомню "Отче наш..."? Вряд ли. Грешен аз
есмь...
     Пока  одна  девка  делал  попу  французский  минет,  другая  лизала ему
ягодицы. Затем батюшка заставлял их заниматься лесбийской любовью...
     И вот такого  великолепного  агента у  меня сегодня хлопнули! Ай-яй-яй.
Золотой человек был.
     ...Если бы  все попы на Руси были, как Сява, разве верил бы я в Бога? И
верю ли?
     Но Он всемилостив,  простит нам наши прегрешения. И  даже Сяве простит.
Всем. И закончится божьей славой этот Армагеддон.
     Ведь ты же нас не оставишь?!
     Ведь не  бросишь же в этом  дерьме,  черт подери!.. Иначе на  кой  хрен
столько воска на тебя  даром перепалили, столько крови во имя твое  пролили,
прости господи..."





     Когда Ковалев зашел в управление, два других солдата уже заносили книги
обратно в  кладовую.  Штабс-капитан поднялся  к  Козлову.  Поручик  сидел за
столом  и просматривал отобранные для него книги. Их было  не так  уж много,
десятка два-три.
     - Есть что-нибудь? Привет.
     -  М-м?  Нет...  Салют.  Пока  ничего.  Много всякой  чепухи  принесли.
Анатомические атласы...
     - И небось не принесли то, что нужно.
     - По закону подлости, наверняка так и есть.
     - Ладно, - Ковалев подошел к окну, - погода просто дивная. Затянувшееся
бабье лето... Вот только чуть прохладно.
     - Угу.
     - Ты уже слышал про Сяву?
     - Что?.. А, да, слышал...
     Ковалев  поковырялся в отброшенных  Козловым  книгах и не найдя  ничего
любопытного направился к себе, просмотреть агентурные данные.
     Через полчаса к нему заскочил Парфенов.
     - Здравствуй, Коленька. Все в трудах?
     -  Здравствуйте,  Валерий  Иванович.  Работаем  помаленьку.  Что-нибудь
новенькое?
     - Вот хочу попросить у тебя  человечка для твоего же дела.  У меня люди
зашиваются.
     - Валерий Иванович, я все как-то забываю вас спросить. Олег мой, Козлов
к вам как обращается, на "вы" или на "ты"? - улыбнулся Ковалев.
     - Ну мы редко сталкиваемся... Но, по-моему, на "ты".  А иногда на "вы".
А что?
     - Да со мной такая же история... А надолго вам человек нужен?
     Парфенов достал из кармана галифе свою трубку.
     - У тебя курить можно?.. Дня на два-три. Четыре.
     Ковалев вздохнул:
     - Козлова  не дам. Нужен.  Возьмите Резуху. Может, и будет толк.  Я ему
листовочников с  рынка поручал, но  рынок может и подождать. Кстати, Валерий
Иванович, вы случайно не знаете, что за фамилия такая - "Резуха"? Я тут ни в
одном справочнике не нашел. Что такое "резуха"?
     - Почему же не знаю. Как раз знаю. И как раз случайно. Трава такая.
     Ковалев застыл.
     - Точно? Какая трава?
     -  Это, кажется, род трав семейства крестоцветных. Что  ты  на меня так
смотришь?  У меня отец  - преподаватель ботаники  в московском  университете
был, царствие ему  небесное. Я с детства среди  всех этих  пестиков. Кое-что
нечаянно запомнилось.
     - Черт! А какое-нибудь народное название у этой резухи есть?
     -  Может, и есть. Наверняка есть. Я же тебе говорю: это целый род трав,
насколько я помню. А в нем несколько десятков трав, если не сотен.
     - А по-латыни не помните, как резуха будет?
     Парфенов смутился:
     -  Коленька, я же бывший жандармский офицер. Это папа мой ботаник. А по
латыни я помню только  "мементо мори" и "формика руфа" - муравей рыжий. Я же
говорю,  у  меня  с  детства  в голове  много мусора. Вот  резуха  твоя, еще
кое-что.  Слава  богу,  что  из  всего  этого  хоть  резуха  на  что-то тебе
сгодилась. Да я бы и ее  не вспомнил, если  бы у твоего  орла другая фамилия
была... Погоди, погоди. А  что это  ты так ботаникой увлекся?  Аж  порозовел
весь от волнения.
     - Да так, Валерий Иванович, ерунда.
     Ковалев забарабанил пальцами по столешнице, лихорадочно размышляя,  что
дальше делать.
     - А без Резухи вы не обойдетесь?
     - Давай Козлова.
     -  Ага. Козлова.  Хотя нет...  Правильно. Все правильно.  Так  и нужно.
Берите  Резуху. Пользуйтесь, сколько  надо.  Он, должно быть, сейчас у себя.
Скажите, я велел.


     - Слушай! - Ковалев ворвался в кабинет к Козлову.
     Поручик оторвался от книги, удивленно посмотрел на Ковалева.
     - Слушай, ты знаешь, что такое резуха?
     - Нет... Неужели...
     - Да! Трава какая-то семейства крестоцветных!
     - Лизун?
     - Наверняка! Это мне Парфенов сказал,  у  него отец профессор ботаники.
Их там сто видов этих резух. Наверняка среди них этот аллиум нутанс.
     - Значит, это еще не точно? -  проявил скепсис Козлов, но штабс-капитан
видел, что и его разобрало. - Ах, сволочь! Где он, рыжий гад?!
     - Я его отдал Парфенову для усиления, пусть сам расследует, как он Сяву
убил.
     - Он убил?
     -  А то кто же! Только трое  знали, что Сява агент. Ты,  я и он. Больше
некому.
     - Верно. Но зачем?
     -  Выясним. Может,  из мести, может, вышло так, что поп узнал, кто этот
наш мистер Икс, а Резуха его опередил.
     - А зачем ты его Парфенову отдал?
     - А зачем он нам тут нужен? Кто попа грохнул, мы теперь знаем, пусть уж
он там  пока свои следы  попутает.  А мы с тобой  покумекаем тут, что с  ним
теперь делать.





     " Наши оставили Орел. Началось?..
     Сегодня ночью повесилась в своей комнате Катя-Катюша. Для меня это было
страшной неожиданностью. Наверняка, наша  встреча сыграла здесь не последнюю
роль.
     Что все это значит? Случайность? Или начало конца?
     Где-то  в  глубине  души  я  ощущал,  предчувствовал,  что  все  так  и
обернется. Господь оставил нас.
     Господи, да неужто ты примешь их сторону?
     Умом  понимаю, что это еще не конец, красные ограничены в ресурсах. И в
материальных и в  продовольственных. А за  нами, как-никак АНТАНТА,  хлебная
Кубань,  бакинская  нефть. Они  окружены. На  севере Миллер, в  Архангельске
высажен  английский экспедиционный  корпус. На  западе  поляки и  союзники -
американцы, англичане, французы. На юге мы. А вот на востоке адмирал Колчак.
У него  дела  плохи. Красные  прут.  Правда,  адмирал  месяц  назад  наносил
контрудары на Ишиме, под Петропавловском. Его ставка в Омске.
     Но если все рухнет?  Если нс отодвинут, как адмирала, задвинут  в Крым,
сбросят в море?  В  прошлом  году-начале  этого нас уже теснили. В  этом  мы
развили наступление.
     В  пророчестве Иоанна Богослова  сказано, что воинство Христово одержит
победу. А когда?
     Или  не  мы христово воинство?  А кто?  Хамье  краснопузое?  Богоборцы?
Разрушители храма божьего в душе?
     Я вспомнил  залитое слезами лицо сортировщика Анциферова, его отчаянный
крик "ваше  благородие!"  Что  ж,  может,  и  мы  не вышли  рылом в воителей
христовых. Но что ж ты хочешь, Господи, - это война.  И  даже твоя последняя
битва не  обойдется  без разведки  и контрразведки. Впрочем,  обойдется.  Ты
всевидящий. Тебе  не  нужно. А нам  нужно, м  слепы,  глухи к чужим мольбам,
Приходится выкручиваться. Тебе придется нас понять. Жалкое вороватое адамово
отродье.  Яблочка  захотелось.  Кушайте  полной  торбой!  Кушаем.   Спасибо,
Господи. Ты  у нас Всеблагой.  Немножко помучаешь,  потом простишь. Как дитя
неразумного котенка.
     Пошли  мне  встречу. Я устал. Пошли мне  кого-нибудь  из  того, доброго
мира, на кого душа моя могла бы пролиться очистительными слезами.
     Я пьян..."





     Шли дни,  но ничего  не  менялось. Боровой молчал, а может со связником
что  случилось  при  переходе  линии  фронта. Лучшие филеры  приставленные к
Резухе,  чтобы  выявить  его связи,  ничего путного не доносили.  Доблестный
поручик работал  под  руководством  Парфенова,  выполнял его  поручения.  По
собственной инициативе посещал лишь ресторан Хмельницкого да Желябову.
     Козлов  с  Ковалевым  срочно  придумали  и  подкинули  ему  не терпящую
отлагательств информацию, якобы  исходящую  от  генерала  Ходько,  о  скором
контрнаступлении  восточнее Орла в направлении Тулы. Но даже эти сведения не
подвигли  Резуху  к  активным  действиям.  Козлов  с  Ковалевым  терялись  в
догадках.
     Они  узнали  о связях  Резухи с  одной  барышней, бывшей  гимназической
учительницей.
     - Может, через нее? - предположил Козлов.
     - Вряд ли, - пожал плечами Ковалев, - у нее контактов еще меньше, чем у
Резухи. Она ни в ресторан, ни в депо, ни в публичный дом не ходит. На рынок,
разве. Но с  ней Резуха не  виделся уже две недели, если соседка не соврала.
А, в принципе, послушать их разговор не мешало бы.
     -  Мне кажется, это можно устроить. Я тут на досуге поизучал планировку
ее комнат.  Они  совокупляются,  скорее  всего, в  ее  спальне.  С  соседней
квартирой  спальню  разделяет тонкая  стена:  дом перестраивался.  Проделать
сверху отверстие и поставить филера.

     Через два дня Ковалев смеясь читал донесение филера Соколова.
     "Объект  и неизвестная мне  барышня вошли в  комнату в 18-45.  Место, с
которого  я  вел наблюдение,  давало  мне  возможность хорошего  обзора всей
комнаты-спальни и даже части другой, смежной комнаты большего размера.
     Все разговоры, которые вели  объект наблюдения и женщина касались почти
исключительно половой тематики. Привожу их слова  так, как я их  запомнил. У
меня  сложилось  впечатление,  что  говорящие  либо  разучивают  роли,  либо
репетируют в каком-то спектакле.
     Женщина называла его учеником, а объект соглашался.
     "Ты  - негодный мальчишка! Опять  нашалил,  опять  домашнее  задание не
сделал! Ну-ка быстро  скажи,  что тебе было  задано!"  Он не ответил.  Тогда
женщина  схватила его  за волосы  и  начала таскать, крича при  этом: "Дрянь
паршивая! Ты не слушал на уроке задание! Я тебя проучу! Снимай штаны!"
     Объект приспустил до колен галифе и  нижнее белье, а женщина задала его
голову  у себя между ног (колен),  предварительно  нагнув его  голову книзу,
рукой с размаху начала шлепать его по ягодицам, отчего те стали красные. (От
битья,) При этом лицо незнакомой мне женщины тоже стало красным, как если бы
она была в горячке, либо чахотошная.
     Объект кричал и как будто бы просил прощения.
     "А  может,  ты  уже и  рукоблудием начал заниматься в ванных  комнатах,
дрянной мальчишка?!" - опять громко закричала женщина: "Признавайся!"
     "Я только раз... хотел попробовать," - сказал объект.
     "Я тебе все руки отшибу! Я тебя проучу!"
     После чего женщина заставила объекта  снять с нее  юбку, а также нижнюю
юбку  белого цвету и  целовать ртом  ее  половые органы, При  этом  лицо  ее
выражало одно лишь злорадное удовлетворение.
     Это продолжалось минут двадцать  по моим  часам, после чего наблюдаемые
перешли к  непосредственному половому соитию. При этом дама заставила объект
раздеться догола и раздеть самое ее.
     При этом они обменивались ничего не значащими звуками и выражениями.
     Во   время  полового  акта,  который  происходил  на  постели  женщины,
последняя задирала ноги кверху и даже клала их на плечи объекту.
     После завершения  полового  акта,  наблюдаемые  вновь оделись и  ушли в
соседнюю комнату,  где, судя  по звукам, пили чай и вели  малосодержательный
разговор о погоде. Объект говорил, что нынче осень солнечная  и не стылая, и
что такая осень была лишь до войны.  А женщина соглашалась, говоря, что зима
наверное будет снежной, хотя это и не обязательно.
     Потом начали говорить о том. что красные  развили наступление на Орел и
взяли его.  А  объект сказал, что  ему  доподлинно известно,  что скоро наши
нанесут  контрудар, разовьют большое наступление и еще до зимы или в крайнем
случае  до  весны возьмут большевистскую  столицу  Москву, а Ленина  повесят
вверх ногами на Красной площади.  Только это  все большой секрет и пусть она
никому  не  говорит.  И  может  быть  даже  лично  он, объект  будет  вешать
большевистское правительство, поскольку  работает в контрразведке и является
протеже полковника Ежевского, который лично знает Антона Ивановича Деникина.
На дама заявила,  что все это  ужасно,  что военные дела для  нее  сложны, а
интересуется она совсем другими делами. И почему-то назвала объекта графом.
     После оба пошли вновь в зону наблюдения, женщина стала называть объекта
графом, а он ее баронессой. При этом из их разговора  получалось, что он  ее
соблазняет, а она не дается.
     Он  говорил:  "Ах,  вы  даже  не  представляете себе, баронесса,  сколь
томительно  напряжение  моей  плоти,  вызванное  влечением  к  вам, и  сколь
сладостно проникновение моего разгоряченного коня в ваши ворота."
     А она отвечала: "Ну что  вы, граф,  как же я  могу. Хотя  ваши  речи  и
трепетная любовь сводят меня с ума, я не могу нарушить обета."
     Через некоторое время  оба  перешли к  совокуплению  даже  не полностью
раздевшись.
     Затем  оба  перешли  в другую  комнату, где, судя  по звукам пили чай и
говорили о зверствах красных, если они займут эти области.
     В  конце чаепития объект ушел в туалетную комнату, где судя  по звукам,
доносившимся из-за неплотно прикрытой двери, справлял малую нужду.
     Затем оба ушли, я слышал как хлопнула входная дверь.
     В  20-34 вернулась одна женщина и  поэтому  никаких разговоров не вела,
только приглушенно пела песню на слова, коих я не разобрал..."

     Отсмеявшись,  Ковалев  отложил  донесение,  посмотрел  на  улыбающегося
Козлова как всегда сидящего на краю ковалевского стола.
     -  Он,  наверное, обкончался там, этот Соколов, а еще говорят у филеров
работа вредная... Н-да, Резуха  не похож на  красного разведчика  героически
окопавшегося в белогвардейских тылах. А похож он на полного идиота.
     - Каковым, видимо, и является.
     - Ну и что мы будем делать, дорогой контрразведчик Козлов?
     -  Искать  дальше...  Но  и  Резуху,  на  всякий  случай  со счетов  не
сбрасывать.
     Ковалев положил донесение Соколова в свой сейф:
     - У Резухи алиби: он идиот.





     "Кажется, фронт  трещит. Чувствуют ли  это наверху? У Колчака тоже дела
неважнецкие, отдал товарищам Петропавловск. Сыпемся?
     Все  время  думаю,  отдал  бы  приказ расстрелять  заложников  -  семью
саботажника,  например - или  нет?  Если б  точно знал, что  это нормализует
перевозки? Проклятая достоевщина! Слеза замученного ребенка. Интеллигентское
слюноотделение.  Всякий  абсолютизм   вреден.  Всегда  нужно  искать  грань.
Границу.  Рубеж.  Вот  досюда  я  могу дойти,  а  дальше  -  зась. А  другой
перешагнет. А кто-то не дойдет. У каждого свой предел любви и жестокости.
     Расстрелял бы я их за победу над  красными? Да.  Полгорода  положил бы8
Чтобы спасти  весь организм, можно  и нужно быстро отрубить укушенный коброй
палец. Больно, но необходимо, пока кровь не разнесла яд по телу.
     Наверное, у меня хватило бы решимости отдать приказ о расстреле женщин,
детей  и стариков в обмен на победу. Все равно  большевики,  победив, больше
положат. А если самому расстрелять хотя бы одного ребенка? Не знаю.
     А если я буду знать, что не расстреляв часть  заложников упущу станцию?
Сорву  поставки  боеприпасов на фронт? Это  ведь  тоже будет означать гибель
невинных  людей  на  фронте. Значит,  нужно  расстрелять. Тут уж либо  своих
подставлять, либо чужих.
     Но я представляю себе это слишком явственно: детский разорванный криком
рот, глаза. Избави меня Бог от этого приказа. Я не хочу.
     А при приближении красных  атмосфера  на дороге да и везде накалится до
предела, до срыва. Пустить себе пулю в лоб?
     Но уход от выбора - это трусость.
     Единственное,  что я  знаю - что  буду  оттягивать страшное решение  до
самого последнего момента. Пусть пугают,  арестовывают семьи. Пусть стреляют
поверх голов, поставив на  краю рва. Пусть  расстреляют прямых зачинщиков. А
потом...
     А как бы поступил на моем месте Дима Алейников?"





     Тук, тук, тук.
     Трубка глухо постукивает о каблук ротмистровского сапога.
     Ковалев сидел в кабинете Парфенова и рассеянно следил  как пепел падает
на истертый паркетный пол.
     - Значит  так, Коленька. Значит  так. Вот послушай... По  поводу твоего
попа... Ты, между прочим, знал, что твой батюшка мальчиков любил?
     - Что?! - Ковалев уставился на Парфенова.
     - Так я и  думал... Нет, девочек твоих он тоже любил. И мальчиков тоже.
На два фронта воевал.
     - Ах, Сява...
     - Да, конспиратор  был твой поп  знатный. Нашел  я всех  его мальчиков.
Запутался поп в своих связях. В общем, я тебе подробности не буду описывать.
Но суть в том, что пристрелил его из  ревности некий Сеня Гладкий. Сегодня я
его возьму.
     - Спасибо, - машинально сказал Ковалев, пытаясь осознать новость.
     Парфенов засмеялся.
     - Не знаю за что. Этот Гладкий участвовал в налете на магазин Караваева
и еще много за ним подвигов. Если хочешь, приходи сегодня вечером на допрос,
посмотришь на бандита-гомосексуалиста.
     - Если вы не против, Валерий Иваныч, я бы завтра заскочил.
     - Сегодня, Коленька, сегодня. Завтра я его уже шлепну.
     - Куда спешите, Валерий Иваныч?
     - А  зачем он нужен, Коленька? Вор, налетчик, мужеложец. Опять же, попа
нужного ухлопал.
     - Я бы поспрошал его, Валерий Иваныч.
     - Не теряй время, Коленька. Поверь старику, по твоей части здесь ничего
нет... Кстати, спасибо тебе за помощь, за Резуху.
     - Не сильно мешал?
     - Я  бы  даже  сказал, помог.  Я  его  послал  в одну  малину с  мелким
поручением. Хорошо роль отыграл.
     - Хорошо говорите?
     - Ну, раз не убили, значит, хорошо.
     - Роли играть  он мастер, - улыбнулся чему-то своему Ковалев. - А я тут
было подумал, что он совсем уж идиот.
     - Он, может быть, в чем-то и идиот, в отношениях с бабами, например, но
в остальном...
     - Уже знаете?
     -  Мне поручик по  секрету ту забавную историю рассказал.  Но  я больше
никому, Коленька.
     -  Скотина! Я  ему  устрою, паразиту! Если  в  управлении  все  узнают,
доведут парня до самоубийства.
     - Вот это верно, Коленька. Уж не знаю, зачем ты за ним следил, это ваши
шпионские  дела, я в них  не лезу, но  бумажку ту филерскую ты порви. Резуха
твой маленько дурачок, но жалко парня, польза от него есть.
     Через две минуты Ковалев уже устраивал страшный разнос Козлову.
     - Болтливая баба!  Язык до колен,  только  и можешь сплетни распускать,
контр-р-разведчик хренов! Мальчишка сопливый! Под трибунал  пойдешь! Кому ты
еще разгласил служебную тайну?!
     Бледный Козлов отрицательно закрутил головой:
     -  Больше никому, Николай  Палыч. Просто  Парфенов, ну он  же работал с
Резухой, а я ротмистра случайно встретил...
     - Ну и болван! Зачем ты ему рассказал о филере?
     - Я не говорил! Он, видно,  сам  догадался. Я так обернул, что вроде бы
это я случайно знаю, про резухины увлечения. К тому же Парфенова нет в наших
списках. Я имею в виду по мистеру Иксу - Лизуну.
     - А  он сам кому  болтанет?! А если до Лизуна дойдет, что за  офицерами
управления следят?!
     - Да нет,  Парфенов - кремень. Я  его  предупредил,  чтобы никому. А он
сказал мне про Сяву, вот и все.
     - Как?! - бегающий по кабинету штабс-капитан  даже  остановился.  -  Он
сказал   тебе,  подчиненному,   об   этом   раньше,  чем   мне,  начальнику?
Субординатор! Жандарм!  Что у нас  происходит? Бардак! Не  удивительно,  что
здесь красный шпион чувствует себя, как у Христа за пазухой!
     - Да это же не секретная информация, про Сяву.
     - Ковалев выругался от досады.
     - Что старый,  что малый! - он взялся  за ручку  двери. - Не контора, а
сборище недоумков!
     И хлопнул дверью.





     "Думаю о Резухе и мне представляется, что вся человеческая история суть
история  взаимоотношения  двух  полов.  Все интриги,  войны и революции, все
открытия и подвиги.  Елена прекрасная,  война  с Троей, рыцарские подвиги  в
честь прекрасных дам. Может быть, Ленину в юности девочки не давали?
     Не знаю как раньше, но когда я учился, то у нас не было особых проблем.
Футуристических кружков раскрепощения тела, как  в Питере и Москве,  правда,
тоже не было, но задурить голову молоденькой барышне можно было без большого
труда. Да и по желтому билету всегда можно было отовариться.
     Я помню, с  приятелем Борей Устюжаниновым промышляли. Он  по этой части
был дока. Сошелся с какой-то попадьей. Продергивал ее иногда, и меня потом с
ней свел.
     Попадья  была старше нас с Борькой лет на двадцать. Видно,  Боря  с ней
обо  мне уже  раньше договорился,  что  непременно приведет  ей  новенького,
свежего мальчика.  Сказал  ей  небось,  что я девственник,  чтобы  распалить
сорокалетнюю старушку. Но, надо  сказать, попадья выглядела весьма  недурно,
была стройной. Как сказал Боря, "в соку".
     Привел меня, чайку попили, хи-хи да ха-ха. А потом Боря, перемигнувшись
не  то с попадьей, не то  со мной,  улизнул под каким-то дурацким предлогом.
Настолько дурацким, что мне даже стыдно стало.
     Как только за ним захлопнулась дверь, попадья  - даже не  помню, как ее
звали -  пододвинулась  ко мне и, положив  пухленькую ручку  мне  на колено,
сказала что-то жарко дохнув мне в лицо. Я, зная, что мне нужно,  в принципе,
делать, положил ей на грудь руку, ощутив большое и  мягкое. Я делал все, что
нужно и  одновременно  как  бы наблюдал  за собой со стороны. Я  сам себе не
верил. Я - и вдруг с почти сорокалетней женщиной! С попадьей. К которой меня
специально для случки привел Устюжанинов. До этого я привык к молодым телам,
высоким  стоячим  девичьим  грудкам,  которые  так  приятно  оглаживать всей
ладонью.
     Груди попадьи были мягки и необъятны, а  влагалище широким и скользким.
Помню, я никак не мог закончить, а она все выкрикивала: "Давай! Давай! Еще!"
И когда я наконец, пустил  свою струю, она облапила мои ягодицы, прижала изо
всех сил к себе, будто не желая выпускать...
     - Ну как? - спросил потом Борис.
     - Дыра у нее больно здоровая, а так ничего, - сказал я, будущий учитель
словесности, стараясь выглядеть многоопытным мужем, которому все нипочем.
     Устюжанинов расхохотался.
     Но настоящие загулы случались у нас каждое лето в Москве или  Питере  с
Димой  Алейниковым.  Мы  хлестали  винище,  ездили  на пароходах,  ходили  к
проституткам и  в  высший свет,  где  морочили тонких  барышень,  разыгрывая
светских львов.
     Деньги были, и в предпоследнее  лето мы махнули в Крым, где не вылезали
из  моря,  бутылок  и  влагалищ.  Хотя,  конечно,  насчет  влагалищ  я  чуть
преувеличил, но они тоже имели место и каждая очередная победа над очередной
дамой отдыхающей без  мужа или уволоченной в аллею дочкой генерала аккуратно
записывались  в книжечку. Как мы  говорили,  "для истории". Где  теперь  эта
книжечка?
     Таковы мы, мужики, кобели, жеребцы и т.д.
     Но  почему-то  из всех женщин  острее всего я  вспоминаю  Дашу. Бежецк.
Осенние листья. Украденный у богов поцелуй.
     Глупые боги."





     -  Шутки  шутками,  а   мистер  Икс  нам  так  и  неизвестен,  господин
контрразведчик-сплетник.
     -  Да ладно  вам, господин  штабс-капитан,  -  Козлов  нахмурился. - Я,
конечно, виноват. Я вчера вечером до ночи  думал и понял, что вы правы, я не
должен был...
     - Начальник всегда прав. Первая заповедь. Как военный человек ты должен
это понимать и не трепаться бездарно по коридорам, контрразведчик хренов.
     Оба сидели в приемной Ходько, вызванные им с утра пораньше для доклада.
     -  Не заводитесь опять,  Николай Палыч, лучше  подумайте,  что генералу
скажете.
     -  Я тут ночью придумал одну  комбинацию.  Вернемся  с доклада,  вместе
покумекаем.
     Адъютант снял трубку, взглянул на них и офицеры, встав, одернули френчи
и пошли к резной двери бывшего директорского кабинета.
     Войдя, оба синхронно щелкнули каблуками. Ходько это любил.
     Викентий  Валерианович Ходько вышел  из-за стола, протирая  пенсне.  Во
всем его облике было что-то от доброго дядюшки, а не от офицера.
     - Ну-с, я вижу успехов никаких. Враг работает в этих стенах... Поймите,
господа, я вызвал вас обоих в  нарушение субординации, поскольку задание это
весьма деликатного свойства поручал вам обоим.
     -  Мы понимаем, ваше превосходительство, -  Ковалев  осторожно подбирал
слова.  - Но кое-какие  успехи у нас  есть.  По крайней мере сейчас мы точно
можем сказать, кто шпионом не является.
     - Вы шутите, господа?
     -  Мы  сузили  круг до  пяти  человек, провели комплекс  мероприятий и,
думаю, что в ближайшее время... Нам известна даже кличка агента у красных.
     - Медленно, медленно, господа. Может быть, вам нужна помощь? -  Генерал
прохаживался по кабинету, и офицеры провожали его взглядами.
     - Ваше  превосходительство, нам  кажется, что  не стоит  расширять круг
посвященных.
     - Я тоже так думаю и рад, что наши мнения совпадают, - кивнул Ходько.
     - от если бы только убрать текучку.  Заедает. Снимите с нас  листовки и
саботаж. Хотя бы станцию.
     - Текучка, голубчик, всех заедает. Что ж, это жизнь. Я подумаю, что тут
можно поделать, подумаю.
     Генерал еще раз прошелся по кабинету, мягко ступая сапогами по ковру.
     - Ну и сколько вам еще нужно времени?
     Штабс-капитан и поручик переглянулись.
     - Максимум месяц, - выдохнул Ковалев.
     Поручик молча кивнул.
     - Ого! - Ходько не скрыл удивления. - Целый месяц?
     -  Максимум,  ваше  превосходительство.  Думаю,  при   удаче  справимся
быстрее.
     - Ладно. Постарайтесь, постарайтесь, господа.
     - Разрешите идти?
     - Погодите. Еще не все. Я вызвал вас, штабс-капитан, не только поэтому.
     Ковалев насторожился.
     -  Представьте   себе,  штабс-капитан,   сегодня  явился   ко  мне  для
представления по случаю прибытия  в  наш город некий подполковник. Прибыл он
сюда с целью формирования отдельного полка с прямым пока подчинением Ставке.
Я  так полагаю, что  и  для строительства  укреплений, если красные продавят
фронт.
     Ковалев смотрел на генерала с возрастающим недоумением.
     -  Из разговора выяснилось... ну  то есть подполковник  просил  оказать
возможное содействие, а я по-мальчишески хвастался кадрами  и упомянул в том
числе   вас,  как  перспективного  офицера,   -  Ходько   строго  глянул  на
штабс-капитана. - Может быть и незаслуженно! И  тут  выяснилось, что Николая
Павловича Ковалева он знает. Попросил проводить  его к  вам, но я решил, что
удобнее  будет  пригласить  вас.  Заодно  и   послушать   про  успехи  моего
перспективного офицера.
     Ходько прошел  в угол  кабинета  и  открыл внутреннюю дверь, ведущую  в
помещение  для отдыха. За первой дверью показалась вторая, звукоизолирующая.
Отворив и ее Ходько заглянул в комнатку.
     -  Господин подполковник, ваше недолгое затворничество  завершилось, мы
закончили делиться секретами  и устраивать выволочки.  Прошу вас,  милейший.
Ваш приятель здесь.
     Подполковник  еще не показался  в проеме двери, как Ковалева озарило, и
лицо его вспыхнуло улыбкой. Алейников!
     - Дима!
     - Колька!
     Друзья бросились навстречу друг другу и  обнялись, хлопая друг друга по
спинам. С Алейникова слетела фуражка, но он даже не заметил этого.
     - Живой, черт!
     - Живой, живой. Здравствуй, брат!
     - Растроганный  этой  встречей  Ходько снял  пенсне,  поморгал глазами.
Поручик Козлов открыто и широко улыбался.
     - Ну ладно вам, как барышни, - с напускной строгостью сказал генерал. -
Идите отсюда,  отпускаю вас до обеда. Вон у  Хмельницкого посидите. Идите. И
помните мою просьбу поторопиться.
     Выйдя из приемной в коридор, Ковалев спохватился.
     - Да!  Я  же вас  друг другу не представил, - он обернулся к Козлову. -
Это  мой  друг, ныне подполковник Дмитрий  Алейников. А  это  - поручик Олег
Козлов, весьма способный офицер, прирожденный контрразведчик.
     Козлов неопределенно хмыкнул.


     Они сидели за столиком пустого ресторанного зала и перебивая друг друга
говорили,  рассказывали, стараясь втиснуть в несколько коротких  предложений
годы жизни и поток событий.
     Дважды официант подносил по бутылке вина.
     Алкейников рассказывал о службе  на Кавказе, о Бессарабии,  где воевал.
Потом воевал  в Малороссии с Петлюрой.  Потом снова Кавказ.  Своя специфика.
Дашнаки,  мусаватисты,  бакинская  нефть. Оттуда  через Царицин  по  Дону  в
Воронеж. А теперь вот здесь, формирует полк.
     - А помнишь, мы с тобой перепились в Петергофе и ты упал в фонтан?
     - Конечно, помню. И бегали от городовых.
     - А ты помнишь в Крыму ту, длинную?
     - Длинную?
     - Ну, после хереса мы пошли к морю...
     - А-а! Генеральская дочка. Генерала от инфантерии этого... как его...
     - Помню, мосластая такая... Давай еще по  одной. А помнишь, в последний
раз, в Москве царя свергали. Крестовская такая еще там была...
     - О! -  Ковалев поднял  палец.  - А ты  знаешь,  кстати,  что теперь  с
Крестовской?
     - Нет.
     Ковалев хлопнул в ладоши.
     - Столкнулся я с ней в Харькове!
     - Да ну! Ну-ка, ну-ка!
     - Я был в комиссии... Когда мы взяли Харьков...
     ...Через полчаса,  через  бутылку вина,  когда Ковалев  в общих  чертах
посвятил друга в свою работу -  листовки и саботаж, а подполковник обрисовал
положение на фронтах, он вдруг вспомнил:
     - Да! Я ведь женился недавно!
     - И молчишь! Кто такая? Как это среди войны - и вдруг обвенчался?
     - Удивительная женщина. Знаешь ли, мы познакомились в Тифлисе несколько
лет  назад. Некоторое время  просто  общались. Потом  нас раскидало.  А  вот
недавно совершенно случайно встретились  в  Царицине.  И решили  пожениться.
Решили, что это судьба - среди такой войны встретились два  человека. Она на
днях приедет. Она совершенно великолепный человек, чуткая, мягкая, красивая.
Хотя, что я тебе рассказываю, у меня же есть ее фотографическая карточка.
     Алейников  достал из кармана  белый  прямоугольник с  резными  краями и
протянул Ковалеву.
     Ковалев взял в руку карточку.
     На фото стояла Даша.





     "Моя Даша!
     Бог  весть,  как она  оказалась в  Тифлисе.  Война  мешает судьбы самым
причудливым образом.
     - Ты чего побледнел?
     Я сидел и не  знал, что мне делать, плакать  или смеяться. Повезло  мне
или на мою  голову обрушилось  несчастье? Я молил о встрече. Я получил сразу
две. Спасибо,  Господи, щедро.  В этом адском  котле наши пути с Дашей вновь
пересеклись, но она уже не моя.
     -  Дима, помнишь, я в Москве в тринадцатом рассказывал тебе  об осенней
фее, которую встретил в Бежецке, когда имение продавал?
     - Ну.
     - Как ее звали, помнишь?
     - Даша... Ты хочешь сказать...
     Я кивнул.
     Некоторое время мы сидели молча.
     Первым  нарушил молчание Димка.  Ему было легче.  Он-то  не знал, ЧТО я
встретил и потерял в эту минуту. Теперь я окончательно понял, что любил  ее.
Или люблю?
     - Она приедет на днях, - повторил Димка. - Хочешь встретится?
     - Не знаю... Я думаю, это в любом случае произойдет. Город небольшой, а
мы друзья.

     В тот вечер я впервые после смерти сестры милосердия Кати-Катюши пришел
в заведение мадам Желябовой.
     -  Я думала, вы  уже  не приедете, - сказала мадам и  замолкла, пытаясь
сообразить, нужно ли было это говорить.
     А я  мысленно закончил ее  мысль: "думала, не  придете, но мужчина есть
мужчина  - все  вы  кобели."  Пусть  так.  Вам  виднее,  мадам Желябова,  вы
профессионал. И, в сущности, наверное, правы.
     Я молча прошел наверх к Татьяне с родинкой на верхней губе.
     Но спал я  не  с ней.  Я представлял, что  я  с Дашей.  И  выпитое вино
помогало  мне в  этом, качая  на  волнах воображения под плеск воды  лодку с
Дашенькой и плавающие желтые листья.
     ...В ту осень тоже было тепло...
     Мягкие  губы. Высокая  чистая грудь.  Свежие волосы,  пахнущие  осенью.
Трепетный мягкий живот. Гладкие теплые бедра. Бархат кожи. Голос.
     Даша. Даша моя... Время, пространство, пережитое разделяют нас.
     Ты едешь сюда. Но не ко мне. Как же так? Почему? За что?
     Искушение? Или наказание несбывшимся?
     Как я буду жить рядом с тобой?
     Даша. Даша моя.
     Больше я не пойду  к Желябовой. Больше не получится  такой  ночи - ночи
призрачного обладания тобой.
     Даша, Даша моя.
     Маленькая ножка топчет осенний желтый лист...
     Но я хотя бы посмотрю в твои глаза.

     Наутро Татьяна с родинкой странно посмотрела на меня.
     - Ты чего?
     - Вы меня всю ночь Дашей звали.
     Я молча одеваюсь, жду неминуемого продолжения.
     - А мы поначалу думали, вы свою знакомицу Катюшу любили, удавленницу.
     Вечная  мечта проститутки - большая и светлая любовь. И самоубийство от
нее. И мое тяжкое раскаяние и непоявление более у  мадам... Подите вы  все к
черту с вашими схемами!
     - Нет, не любил. С германского фронта ее знаю... Знал.
     Смотрит на меня. Чего еще?
     - Ну что еще? Говори.
     Ей хочется поделиться, и она говорит:
     - Вы нынче ночью мне даже ТАМ целовали. Жалко, что я не Даша.
     Мне неприятно говорить об этом, будто она подсматривала и обсуждает как
третье  лицо  ночь, которую  я провел с любимой женщиной.  Какое  ей, шлюхе.
Дело!  Но,  с  другой  стороны,  ведь  она в  эту ночь  заменяла  мне  Дашу,
одалживала свое тело. И я ей за это должен быть благодарен.
     Мой Буре показывает рань  и темноту.  В гимназии нашей  еще никого нет.
Домой идти тоже нет резону.
     И я ныряю в неприятный  разговор, разбивая его  всем телом  на мелкие и
безболезненные осколки. С ними справиться легче, я их сам контролирую.
     - Почему жалко? Ты любишь, когда тебе целуют ТАМ?
     - Нет, Дашу вы сильно любите. А мне тоже хочется.
     Это  звучит  так  по-детски  наивно,  что  во  мне  мгновенно оттаивает
жалость, я смягчаюсь.
     - Тебе сколько лет?
     - Двадцать.
     - У тебя еще все впереди при любом раскладе.
     -  Да  кому  я  нужна, такая  блядь?!  Одна  радость,  если  среди вас,
окаянных, хороший лизун попадется. Люблю это дело - смерть как.
     Я так и подскочил."





     - Что ты сказала?! Кто попадется?
     Она чуть смутилась.
     -  Ну это  мы так говорим.  Если кто иногда у нас,  шалав последних там
целует, лижет - лизун. Приятно...
     - Кто он?!
     Татьяна растерялась:
     - Что "кто"?
     - Кто Лизун?
     - Кто лижет.
     - Подожди, подожди,  - Ковалев уселся на кровать, взял  проститутку  за
плечи. - Ты  хочешь сказать, что это профессиональный  термин? Ну  и  кто из
наших офицеров этим грешит?
     - Почему грешит? Разве это грех? И каких ваших?
     - Из контрразведки.
     - А я их не разбираю, откуда они.  На лбу не написано.  В городе  полно
офицерья, и унтеры даже заходят. Разве всех в глаза запомнишь!
     - Ну вот меня же ты знаешь.
     - Вы просто чаще  других ко  мне приходите. А те, которые  проездом или
реже заходят - тех никого не помню.
     - Так, из тех, кто чаще сюда заходит, кого знаешь?
     - Ну  вас. Еще толстый, потом черноусый, одноглазый бывает, молоденький
такой,, рыжий.
     - Резуха? Неужели...
     Ковалев вспомнил рапорт филера Соколова. Лизун. Неужто все-таки он?
     Татьяна отрицательно затрясла головой:
     - Мы их  по  фамилиям  не знаем.  Многие  даже имен  не говорят. Одного
только по имени знаю - Валерия Ивановича, седенький такой, маленький.
     - Хрен с ним. Рыжий, Резуха этот, лизал тебе?
     Татьяна поморщилась:
     - Он со мной не спал, я не в его вкусе.
     - А с кем?
     - Кажись, он с Ленкой и с Танькой-худой чаще всего.
     - Так, ладно, а тебе кто-нибудь из знакомых офицеров лизал?
     -  Да. Как  раз вчера. Вообще офицеры редко лижут,  больше  студенты. А
офицеры -  редко-редко чтоб. Я потому и удивилась-то  так:  два раза подряд,
вчера он, сегодня вы.
     - А кто вчера был?
     - Молодой, красивый такой, с усиками.
     - В каком хоть звании?
     - Не разбираюсь я.
     - Можешь ты его назвать характерным лизуном или он так, случайно языком
махнул?
     Глаза проститутки мечтательно закатились:
     - Не-а, этот хорошо все делал,  старательно так,  культурно. Я прям  на
седьмом  небе   летала.   Сначала  губами   прикусывал,  потом   языком  так
старательно-старательно. И так, и сяк.
     -  Черт!  Ну  хоть сколько  у  него звездочек на  погонах? Это  наш, из
контрразведки?
     - Не знаю, и звездочки не пересчитывала. Он сначала подмыться заставил,
а  потом  уж звездочки  у меня  из глаз  посыпались.  - Татьяна  мечтательно
закатила глаза. - Люблю я это...
     - Если я тебе его покажу, узнаешь?
     - Ага. А чего это вы так заинтересовались? Вам на что?
     - Не твое дело.
     Татьяна надула губки:
     - Не мое. Так и не спрашивайте...
     Вон, кстати, он у меня вчера свою вещь забыл, ваш лизун.
     Она  спрыгнула  с  кровати,  вытащила  что-то  из  комода  и  протянула
Ковалеву.
     Это  была цепочка с полированным деревянным черепом, которую так удобно
накручивать на указательный палец.





     "Я достал из кобуры наган и потряс перед лицом Татьяны:
     - Смотри, о моих расспросах - никому ни слова, а то живо к нам в подвал
попадешь.
     И ушел домой думать.
     Я  запутался,  я совсем запутался. Не раздеваясь, скинув  только шинель
рухнул в койку, закинув руки за голову и напряженно прикидывал.
     И никак у  меня  не  получалось, что Козлов -  красный шпион.  Зачем он
тогда сообщил  мне, со слов Борового, свою кличку? Где сын русского атташе в
Париже мог набраться "красноты".
     Я вспоминал его жесты, поведение, фразы. Нет, не верю. Не может быть.
     А ну-ка еще раз...
     Допустим, "покраснел" он в Париже.
     Свою  кличку  мне выдал... К примеру. Опасаясь. Что я  могу и по другим
каналам ее узнать. Например, у Стылого есть человек в Тульской ЧК. Имя этого
агента  Козлов  не  знает,  стало  быть,  выдать  его  не  может.  А   агент
теоретически может знать кличку "Лизун", знать, что это красный в Управлении
контрразведки фронта противника. И сообщить Стылому. А он - Ходько. А Ходько
мне. Нет, слишком натянуто. Слишком много допусков.
     Приставить  к Козлову филеров? Приставлю, конечно. Хотя с ним аккуратно
надо, аккуратненько.
     Куда  он  ходит? Туда,  куда и все -  в  ресторан, на службу,  в  депо,
правда.  еще. А там... Еще в публичный  дом. Черт! А ведь это идея-  связной
может  быть  проститутка  Желябовой. Через них проходят десятки людей.  Кому
придет в голову следить за шлюхой?
     Независимо от  того, является ли Козлов красным или нет,  эту идею надо
отработать. Почему мне раньше это в голову не пришло?
     Первое. Узнать предпочтения офицеров из моего списка. Кто к кому ходит.
Хотя, наверное, все почти  всех девок перетрахали.  Но должно  быть какое-то
предпочтение. Вот,  например, Резуха ни  разу не  был с  Татьяной. Наверное,
родинки на  губе  не любит. А вдруг  кто-то к кому-то ходит чаще? Ну и  что?
Нет, ерунда. Лезет всякая чушь. Шпиону  вовсе не обязательно ходить к одной.
Не так уж часто он передает информацию.
     А  почему,  собственно, я так зациклился на этой Татьяне? Надо опросить
всех  шлюх.  Только осторожно.  Может  быть, через  Желябову? Вдруг в списке
подозреваемых  есть еще лизун.  Чем черт  не шутит.  Вечером  так и  сделаю.
Резуха  и Козлов -  оба лизуны. Смешно. Два моих подчиненных - оба лизуны, а
один еще и спектакли разыгрывает. А я, штабс-капитан контрразведки занимаюсь
поисками лизуна женских срамных мест.
     А сегодня трудный день. Люди капитан Чкалова вышли на  след  подпольной
типографии. Вчера и  сегодня  шли аресты. Сегодня начнем  расхлебывать.  Все
отделы загрузят. А в  депо еще что-то с тремя паровозами нехорошее. Поломки.
Совпадение  или  саботаж?  Пора кого-нибудь расстрелять. Освежить  донесения
агентов по  депо,  быстренько  вычислить вредителя.  Кто что говорил,  какие
крамольные речи вел. Кто кого на что склонял. Кто по глупости болтал, а  кто
и  по умыслу.  И  кто  с паровозами набедокурил, потаясь. Если  набедокурил.
Нужно еще что-то вроде  технической экспертизы, может что-то даст. Кто может
из деповских провести и своих не покрыть?
     Зашиваемся..."





     - Устал, как собака, - Ковалев потянулся. - Целый день как проклятые.
     Резуха  и  Козлов  согласно закивали.  Все  трое находились в  кабинете
штабс-капитана.
     Ковалев тронул пачку исписанных листков:
     - Пускай Чкалов  ночью разбирается  со всем этим добром. Завтра возьмут
эту подпольную типографию, слава Богу.
     Где-то раздались выстрелы.
     - Что это?
     Резуха потер покрасневшие глаза:
     - Таранский сколотил свою расстрельную команду. Пошла работа.
     Ковалев вздохнул:
     - Сколько  крови проливается, ужас. Что от страны останется после того,
как кто-нибудь победит... Ладно, слушайте. Ты, - капитан ткнул в поручика, -
просмотри  агентурные данные за  последнее  время, покумекай,  кто  нам  мог
паровозы запороть. А ты дуй в депо, там в ночную смену должен выйти толковый
мастер Нефедкин, поговори с ним. И для проформы с другими.  Не надо хорошего
человека светить.
     -  Я  так  понимаю,  -сказал Козлов, -  что начальство  взяло  на  себя
наиболее важную часть работы. Если не секрет, какую.
     - Не секрет. Я иду  к Желябовой, -  сказал  без улыбки  Ковалев. - Все.
Разбегаемся. Вы свои задачи знаете, я свою тоже.

     Ковалев  остановился   перед  мадам   Желябовой.  Она   уставилась   на
штабс-капитана своими черными, навыкате глазами.
     - Кого? Таня занята.
     - Плевать. Мне нужна комната, где я  могу переговорить со всеми  твоими
шлюхами поочередно.
     - Зачем? - мадам  явно была недовольна таким поворотом событий. - Часть
барышень уже занята.
     -  Плевать, - повторил штабс-капитан. -  Вызывать по одной. Если нужно,
из-под генерала вынешь.
     Через минуту Ковалев уже сидел в  каморке  самой Желябовой и допрашивал
первую проститутку  -  Наталью  Ремезову. Для  убедительности  штабс-капитан
достал из  кобуры  наган  и  положил  его  справа  от  себя  на прикроватную
тумбочку. Сам он  сел  повыше, на стул, шлюху усадил  ниже себя - на кровать
мадам Желябовой и, нависая сверху, давил.
     - Так. Отвечать коротко и ясно. Только по существу. Ясно?
     - Ясно, - кивнула Ремезова, косясь на револьвер.
     Ковалев не  опасался вранья -  врать проституткам было  незачем,  -  он
просто  боялся  личного трепа, болтовни и отвлечений,  обращений "Коленька",
ведь  всех  этих  блядушек  он имел. Они еще помнили его стоны и дыхание. Он
дистанцировался от этого, избегая лишних слов. Он просто устал за день.
     - Отвечай короче.  Кого  из  наших офицеров вы  между  собой  называете
Лизуном? Или могли бы назвать.
     Несмотря  на  серьезность  обстановки,  не  ожидавшая  такого  Ремезова
расхохоталась.
     Дав ей несколько  секунд,  чтобы  выплеснуться, Ковалев  резко  хлопнул
ладонью по колену.
     - Ну хватит!
     Смех оборвался. Штабс-капитан зло сверкнул глазами, рявкнул
     - Ну!!!
     Ковалев больше  всего  боялся ответа "никого"  или недоуменного пожатия
плечами. - Не все его так называют. Я не зову.
     - Кого?
     - Толстого такого. Не помню, как зовут. Машка знает.
     Штабс-капитан почувствовал, как сердце сдвоило  и  застучало быстрее. В
принципе, ему было достаточно и этого.
     - Почему его так зовут?
     - Он немочный. Ничего не  может.  Не стоит у него.  Зачем только ходит.
Придет, деньги даст  Желябовой, а сам к Машке и только и делает  всегда, что
лижет ей. А потом любит слушать, как Машка говорит, что ей было приятно, как
ни с кем другим. Она сама рассказывала.
     - Только к Машке ходит?
     - Ага.
     - Почему, не говорила?
     - Говорила. Да я и сама знаю: она одна у него между ног бреет.
     - Для Лизуна?
     - Нет, вообще. Я ее уж сколько знаю, всегда  бреет. Ей это по нраву.  А
по мне - глупость.
     - Ладно, еще кто-нибудь из наших лижет?
     - Редко. Иногда. В охотку.
     - Хорошо. О нашей беседе - никому. Ясно?
     - Угу.
     - Не "угу", а я спрашиваю - ясно?
     - Да-да.
     -  Вякнешь кому,  хоть своим товаркам, хоть Желябовой - в  подвал к нам
попадешь. Иди.
     Лишь пятой  по  счету к нему пришла Машка. Ковалев испытывал  искушение
вызвать ее сразу, но решил говорить с теми, кого вводила Желябова.
     А вдруг  Машка - связная  Лизуна? Но  вспомнив ее, Ковалев  успокоился.
Глупое лицо, широко поставленные глаза - дура дурой. Вряд ли связная.  Разве
только записочки передавала.
     С Машкой  Ковалев  изменил тактику. С  ней  он спал только один или два
раза, насчет бритого  лобка  не  помнил. Ковалев участливо поговорил с ней о
житье-бытье, о прошлом, о работе. Между делом поинтересовался, бреет ли  она
до сих пор себе "там".
     -  Брею,  господин  офицер, - простая  Машка задрала юбку и  раздвинула
ноги, обнажив перед Ковалевым плохо выбритые места.
     - Зачем?
     - Привыкла уж. Давно так. Многим нравится.
     - Денис Иванович говорил, что он это дело любит.
     - Да,  -  с гордостью  произнесла Машка. - Только ко мне и ходит! Лизун
хороший клиент, сам себе дрочит, а мне только лижет. Лежи себе, ни забот, ни
хлопот. Только потом ему надо сказать, что мне с ним очень хорошо было.
     - Кто его Лизуном назвал?
     -  Да  я.  Такие  бывают.  Кроме как лизать,  ничего  не могут, зато уж
лизать-то  любят.  Да, в общем, Денис Иванович  человек неплохой.  Мы вместе
работаем, эти записки я ему велел передавать.
     - Какие записки?
     - А разве он бумажки тебе не передавал? Поручений не давал?
     - Не-ет. А кому передать-то?
     - Да  нет, никому,  это я  перепутал... Ты вот  что, Машка,  собирайся.
Должен я тебя арестовать.
     Лицо проститутки вытянулось.
     - Чтоб ты не разболтала о нашем разговоре.
     - Да я...
     - Знаю все, что скажешь.  Гроб-могила, никому  ни слова... А сама,  как
только за дверь - всем  разболтаешь. Собирайся!  Примочку свинцовую  возьми.
Если там бить будут, приложишь потом.
     - Господин офицер! -  Машка вцепилась в рукав ковалевского френча. - Не
погуби!
     -  Ладно, ладно. -  Ковалев  чувствовал себя страшно разбитым. - Хрен с
тобой. Но если кому сболтнешь, я все равно узнаю. Тогда тебе каюк. В подвале
сгниешь. Пошли.
     По  тревожным глазам Желябовой  Ковалев  понял, что  ни  одна  из  шлюх
вышедши от  него, не проговорилась.  Шмыгнули, небось, как  мышки к  себе  в
номера. Удовлетворенный Ковалев посмотрел на мадам.
     -  Уже очень  поздно. Домой не  пойду. Дай  койку, переночевать.  Или к
девке в любой номер. Платить не буду, поскольку драть не буду. Спать хочу.
     Желябова вздохнула.
     - В пятую комнату идите. Ремезова свободна.
     - Нет, только не из  тех, с кем я сейчас  говорил,  - Ковалев решил  не
терять установленной дистанции.
     - Тогда к Соне, в седьмую.
     Войдя в номер, Ковалев, едва раздевшись, рухнул рядом с Соней в постель
и моментально провалился.
     Лизун - Денис Иванович Горелов мог и подождать теперь одну ночку.





     "Проснулся  радостный  и  бодрый, не  сразу сообразив  почему. И только
через несколько секунд вспомнил - я раскрыл Лизуна.
     Улыбнулся  и  вдруг  почувствовал, как  кто-то  осторожно  гладит  мой,
вставший поутру раньше меня член.
     Сонька.  Седьмая  комната. "Платить не буду, поскольку  драть не буду".
Выглядеть  мелким  обманщиком  после  вчерашних событий  и допросов  мне  не
хотелось, и я уж было едва не отстранил от себя  чересчур старательную Соню.
Но почему-то не отстранил. И  опять случилось  соитие ненужное и  торопливое
после которого я снова уснул.
     Проснулся.  Когда  Буре  показывал  без  пяти  девять  утра.  Что-то  в
последнее  время  у  меня вошло в привычку опаздывать на службу.  Ну ничего,
победителей не судят. А сегодня я победитель.
     Вот  только  мадам  я  не  заплатил.  Непорядочно  как-то.  Нехорошо. И
главное, теперь уже заплатить нельзя, глупо  выйдет. Как же это я? Совестно,
право."





     В тот день, вернувшись от Желябовой, Ковалев вызвал к себе Козлова.
     - Ну, где твоя цепочка знаменитая?
     Козлов насторожился:
     - Да посеял где-то. А что?
     - Где?
     Козлов пожал плечами. Штабс-капитан сунул руку в карман.
     - У Таньки ты  ее забыл. Не знаю, как это у  вас в Париже называется, и
кто из французских куртизанок тебя этому научил, но у наших блядей господин,
работающий языком  называется  лизуном.  Держи. И  не  раскидывай  улики  по
блядям.
     Козлов  машинально   поймал  брошенную  цепочку   и  замер,  осмысливая
сказанное и слегка покраснев.
     Штабс-капитан с интересом наблюдал за реакцией коллеги.
     Наконец, криво улыбнувшись, Козлов неуверенно спросил:
     - Мне что же, оружие сдавать?.. Чушь какая-то...
     - Зачем сдавать, ты что в отпуск собрался?
     - Не понимаю...
     - "Лизун" - профессиональный блядский термин. Не растение. И не говяжий
язык. В нашем  списке есть один настоящий Лизун. Остальные, навроде тебя или
Резухи - просто шалуны и любители изысков.
     - Кто?!
     Ковалев сделал паузу.
     - Горелов Денис Иванович.
     - Ах ты!


     Фронт приближался. Красные разворачивали  наступление. Росло напряжение
среди рабочих депо и оружейных мастерских.
     А  Ковалев с Козловым все никак  не могли установить гореловские явки и
связи.
     - Неужели опять ошиблись? - недоумевал  Ковалев.  -  Никаких контактов.
Дом, служба, кабак, публичный  дом. Мы ему такую липу подсунули, а он никуда
не пошел.
     Как же он передает сведения? Я даже за Машкой-бритой следил - ничего.
     - В ресторане? - бросил Козлов.
     -  Проверяли. Ни сам Хмельницкий, ни официанты.  Я лично на это три дня
угробил, пока ты с паровозами разбирался.
     - Ничего мы тут не нароем. Надо брать Горелова.
     - А вдруг ошиблись?
     - Извинимся. Хотя, чует мое сердце, здесь  нет  ошибки. Ну, извинимся в
конце концов.
     - После Таранского?
     -  Думаю, до этого не дойдет. Горелов трус, по-моему. Расколется сразу,
при одном  упоминании Таранского.  Если он  шпион, ему  Таранский  по  ночам
снится.
     -  Это уж  как пить дать... Надо докладывать  Ходько... Тебе никогда не
казалось, что вся эта история напоминает какой-то непрерывный бредовый сон?





     "Сегодня встретился  с Алейниковым.  Красные прут,  и он в  совершенном
замоте спешно формирует  свой  полк. Вскоре они,  видимо, выступят на север,
занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.
     Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.
     - Заходи вечером, если сможешь...
     Когда я шел  к нему (к  ним!), старался успокоить себя: в конце концов,
чего  я волнуюсь?  Между  нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в
бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому  назад. Кроме
той случайно недели нас  ничто не связывало.  Вряд ли она относится  ко  мне
также,  как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно  забыла,
сколько лет и войн прошло.  Сейчас будет с  улыбкой вспоминать. Конечно, что
ей до того давнего эпизода?..
     У нас и  была-то всего  одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу
забыть. Как на прижималась ко мне...

     Она узнала меня.
     - Коля!..
     И по ее взгляду  и интонации я сразу понял, что и  она помнит ту ночь и
ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.
     Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне.
О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом
на Кавказ перед самыми столичными событиями.
     И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для  нашего времени,
если б мы двое  не знали, что роковым  значением висит над нами та последняя
осень.
     Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:
     - Жаль...
     Дима  наверняка  принял это  за  дежурную часть  фразы  "...что вы  уже
уходите". Но я понял.
     Жаль... Что  все  так получается  и получилось. Что я не успел приехать
летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер.  Что нас  разделили эшелоны и
города.
     Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.
     И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.
     Я  шел  по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные  ветром
желтые листья. Это не  листья, это мы летим в холодном, злом вихре,  это нас
срывает,  беспощадно треплет и  бросает на стылую землю, с  которой нам  уже
никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."





     Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча
остановились в дверях - Ковалев, Козлов  и солдат из караулки. Недоумевающий
солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая,  зачем он
здесь нужен.
     - Психологическое  оружие,  - пояснил  Ковалев  Козлову  в коридоре.  -
Арестовать-то и одному можно. А ты  молчи и держи паузу. И не болтай языком,
как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...
     Горелов стоял возле  окна и пил чай, держа в руках чашку с  блюдцем. Он
обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.
     Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.
     - Ч-что... что вам угодно?
     - Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.
     Чашка  выпала  из   рук  Горелова,  разбилась,   оставив  на   затертом
гимназическом паркете мокрое пятно.
     - Нет!  Я сам!.. - внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз.
И  погас, забормотал: - Наконец-то. Я  давно ждал, я давно ждал... Только не
Таранский.  Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я
больной человек...
     Через  две  минуты  мокрый от холодного пота Горелов  сидел в  кабинете
Ковалева.  Штабс-капитан расхаживал по  кабинету.  Козлов,  сидя  за  столом
начальника, еле успевал писать протокол допроса.
     Горелова несло. Он рассказывал, как  еще  до войны сошелся в  Питере  с
революционерами,   участвовал   в  налете   на   банк  -  экспроприация  для
революционных   нужд.   Налетчиков   тогда  повязали,   а  Горелову  удалось
выкрутиться.  Впоследствии  его  начали  шантажировать  банком,   связями  с
революционерами.  Заставили  участвовать  в  налете  н   почту  и   убийстве
провокатора. Воспользовавшись  войной  Горелов удрал от постоянного давления
на фронт.  После  ранения стараниями отца вновь оказался в столице, в теплом
месте.
     "Старые  друзья"  опять  нашли   его,   начали   выкачивать   секретную
информацию,  которой  Горелов  располагал, платили  деньги,  брали расписки.
Горелов подозревал, что информацию перегоняли немцам. Так оно  и  оказалось.
Теперь Горелова шантажировали и этим.
     Горелов рассказывал все это в подробностях, со слезами и  причитаниями.
Наконец, прервав его на полуслове, Ковалев спросил:
     - Кто твой связной?
     - Что? - не сразу отошел от мучительных воспоминаний Горелов.
     - Кому ты передавал информацию?
     - Желябовой.
     - Гениально! -  Козлов и Ковалев переглянулись. Козлов отложил  ручку и
молча вышел. Ковалев сел за стол и продолжал написание протокола.
     - Кого еще знаешь, кроме Желябовой?
     -  Никого!   Клянусь  Богом,  никого!  Мне  ее   только  дали,  записки
передавать.
     Ковалев нахмурился.
     - Клянусь Богом!  Никого!.. Знаю только от Желябовой, что скоро приедет
или уже приехал в наш город новый человек, от них, от красных.
     - Кто?
     - Не  знаю. Человек должен прийти  ко  мне домой  и  передать привет от
Крестовской.
     Ковалев вздрогнул.
     -От кого?
     -  От  Крестовской. Это ведьма красная.  Сущая ведьма. Она, гадина надо
мной полжизни висит. Это она мне кличку дала. Смеялась... Из ЧК она.
     -  Да  понятно, что  не  из Красного  креста. Где же ты  с ней сошелся,
бедолага?
     - После германского фронта, в Питере. "Друзья" вывели. Она надо мной  и
повисла как  тень. Где я, там и она.  Она, дьяволица, меня на Дон отправила,
связных слала... Я не досказал. Каждый связной мне привет от нее передавал и
ее фотографический портрет... Она била меня. - Горелов снова заплакал.
     Ковалев поразился тому, что взрослый, образованный человек может быть в
такой  прочной психологической зависимости  от  кого-то. И  тут же  вспомнил
себя: "А моя зависимость от Даши  чем лучше? Я ведь психологически завишу от
ее образа. Только окраска этого влияния другая, чем у Горелова.
     И  вдруг  метеором  у него  мелькнуло  то  состояние,  которое  однажды
Колвалев испытал на квартире в Замоскворечье, когда поверженный Крестовской,
он  чувствовал спиной мягкость  старого персидского ковра. Пронеслись ломкие
тени, разные глаза  Крестовской, ощущение подавленности, кроткая зависимость
от нее.  И  на секунду  Ковалев  понял  слабого Горелова.  Тряхнул  головой,
отгоняя наваждение.
     - Когда к тебе должен прийти этот новый человек?
     - Не знаю. Скоро. Домой прямо. Там знают, где я живу.
     - Значит, ты свою информацию гонишь через Желябову Крестовской?
     - Да, наверное. Я не знаю. Я давал Желябовой как будто деньги, записки.
     Горелов  говорил еще час, вспоминая  подробности, фамилии известных ему
людей  по ту  сторону фронта. Потом  подписал  свои показания и отправился в
подвал в сопровождении конвоира.
     "Надо  к  Ходько  идти, предложить использовать  Горелова  как источник
дезы." - Ковалев сколол листки протокола и встал из-за стола.
     Грохнула дверь, вбежал запыхавшийся Козлов:
     - Плохо. Желябова ушла.  Нет  нигде,  ни в  заведении,  ни дома.  Я дал
команду на розыск.
     - Почуяла старая лисица.  Прочесать весь город! А-а,  - Ковалев  махнул
рукой. _ бесполезно. Залегла. Что делать будем?
     - Порыщем по всем донесениям агентов по управлению, где и в какой связи
встречается Желябова. С кем виделась, встречалась.
     -  Верно.  А сейчас  - к Ходько... Жаль, что  Желябова ушла. Не удастся
использовать  Горелова. Она уже  оповестила,  что Лизун провален. Придется в
трибунал  отдавать. Небось и нового резидента оповестила, если  он, конечно,
уже в городе...





     "Викентий Валерьянович принял нас сразу. Я не стал ничего рассказывать,
просто протянул кучу листков с подписями  Горелова. Генерал  уселся за стол,
снял  пенсне и начал  читать. Ни слова ни проронив, он прочел все двенадцать
страниц, положив  их на зеленое сукно  бывшего  директорского  стола,  потер
пальцами переносицу.
     - Ужасно  неприятно, - Викентий Валерьянович  вздохнул.  -  Стыдно,  за
офицера, господа.
     Генерал  встал и обогнув стол подошел к нам:  - Однако, благодарю  вас,
господа офицеры, - он пожал нам руки. - Вы выполнили  свою работу.  Трибунал
выполнит свою. Спасибо.
     Когда  мы вышли  из  приемной,  Козлов  сказал  как  бы ни  к  кому  не
обращаясь:
     - А ведь  он  бы,  пожалуй,  и  не дал  нам  использовать Горелова  как
источник дезы для  красных: это не вписывается в его  замшелый кодекс чести.
Он не контрразведчик. От дал бы в трибунал и все. Чистоплюй.
     -  Стыдитесь,  поручик. Викентий Валерьянович ваш  начальник  и гораздо
старше вас, - сказал я.
     - Все понимаю и стыжусь, Николай Палыч. Но все равно - чистоплюй.


     Ночью мне  снилось перекошенное страстью лицо  Крестовской, приоткрытый
рот, ее прыгающие  в такт  движениям груди, ломающиеся  в свете семилинейной
лампы  тени.  И  почему-то рядом, на  подоконнике,  окровавленный  скальп  с
лоскутом кожи, какой я увидел в харьковской ЧК.




     Крестовская.

     Разведка почетна.
     Но душа моя лежит  к непосредственной работе с  контрой. Где все ясно и
просто. Я создана для такой работы, считаю. Но товарищ Берштейн имеет другое
мнение, он  видит  во мне,  точнее,  в  моих  способностях  влиять на людей,
зачатки разведчиской работы.  Говорит, что я  могу вербовать людей и держать
их  в постоянном страхе и напряжении даже на расстоянии. Говорит,  что когда
разобьем  контру, сделаем целый секретный чекистский  институт, где, в числе
прочего,  будут  изучать способы влияния  на  людей и подавления чужой воли.
Приносил  мне  какие-то книги  по  магнетизму,  про  психологию и про что=то
восточное. Надо будет прочитать как-нибудь.
     Я  действительно  могу  влиять  на  людей.  Еще  при  царей   я  немало
бесхребетных человечков окрутила как паук мух. Теперь они  мои. Я пропустила
их  через себя, через свое тело,  околдовала, покорила, повергла, выжала как
лимоны, положила в карман.
     Но,  слава  богу,  у  нас  тут  пока еще  нет в нашей  конторе  четкого
разделения. И мне удается потешить  свое жизнелюбивое  тело с  контриками  и
спекулянтами, пострелять в подвалах, а не только корпеть над сводками.
     Я  часто  думаю - а когда мы победим, повыведем явных контриков,  чем я
буду  заниматься для удовольствия души и тела? Хотя, мне кажется, что  кроме
открытых  врагов  есть  много  тайных, скрыто  ненавидящих  нашу  трудящуюся
власть. На мой век хватит. Задавим чужих, будем  чистить  ряды  своих, чтобы
масса  стала  однородной  как  скала.  Монолит.  Каждого  отклоняющегося  от
рабочего  дела  выжжем каленым железом. Я выжгу. Вот, например, Капелюхина я
бы  уже  сейчас  почистила. Он,  по-моему, завидует моей  жизненной энергии,
потому что сам является наполовину импотентом.
     А что  плохого,  что  использую врагов  революции  для своего  полового
удовлетворения? Мы  им служим, пусть  и они нам послужат, хотя бы в качестве
сырья для строительства нового мира. Хватит уже жрать нашу рабочую силу.
     Мне кажется, Капелюхин  тоже меня бы  с удовольствием вычистил. Но меня
не за  что, я всей душой и  телом предана красному делу. Кем  бы  я была без
революции? Просто и безыдейно находила бы удовлетворение своим страстям?
     А  сейчас?  Товарищ  Бернштейн  хочет продвигать  меня  вверх, к  более
высоким ступеням руководства. Капелюхин как-то  донес ему, что я часто  ношу
два  деревянных  отполированных  шарика   соединенных  медной   цепочкой  во
влагалище. Но  товарищ Бернштейн вызвал нас обоих, сообщил  прямо  при мне о
капелюхинском доносе  на меня и спросил о шарах, правда ли.  Я  сказала, что
правда,  что с ними я лучше себя чувствую.  На что товарищ  Бернштейн сказал
Капелюхе, что раз революции это не вредит, пусть носит свои шары.
     А Капелюха потом забегал вперед в коридоре и все говорил, что он обязан
был  предупредить руководство обо всем,  что  кажется  ему подозрительным  и
губительным для нашего дела, но что как работника и товарища он уважает меня
и  ценит.  Но он предполагал,  что эти  мои шары, которые я однажды  вводила
прямо при нем, надеясь шокировать его, что, мол, эти шары являются признаком
буржуазного разложения. И он рад, что ошибся.
     А  товарищ Бернштейн заинтересовался  мной,  говорил о том, не тесны ли
мне  рамки  моей работы,  что я - новая  модель  свободной  коммунистической
женщины, которая не стесняется вопросов пола.
     Спросил меня про происхождение.
     Происхождение у меня то,  что надо. Отец чернорабочий, пил  и бил мать.
Жили мы тогда  в  городской слободе. Я, кстати,  рано  начала интересоваться
половыми вопросами.  Подсматривала,  как  отец с матерью  делают супружеские
дела. Я  была  длинная,  голенастая девочка, ловила мальчиков и девочек чуть
помладше  меня и водила в кусты  под речкой, заставляла их  снимать одежду и
показывать мне свои "игрушки". Я ходила по улицам и зачарованной смотрела на
случку собак и быка  с коровой, представляя,  как красный и  блестящий орган
животного мог бы входить в меня.
     Так прошло несколько лет. Я научилась  заниматься рукоблудием. А в один
прекрасный день меня  изнасиловал пьяный  отец. После того  случая  я начала
ходить  к  студентам.  Они,  в перерывах между  случками, приобщили  меня  к
революции. Я  начала  потихоньку  понимать, кто виноват  в  моем  несчастном
положении.  Я  стала  читать  книги,  самообразовываться.  Пошла   работать,
училась.
     Так что, товарищ Бернштейн,  с происхождением  у нас все  в порядке. Не
подкачало.
     Перебравшись  в Москву, я начала  посещать там  революционные кружки  и
подбила всех заниматься освобождением тела. В принципе, это  было  не так уж
сложно, но  в первое время, конечно, пришлось самой при  всех раздеваться  и
удовлетворять себя свечкой.
     А еще до того, я заметила, что длинные и  истерические монологи здорово
меня возбуждают  и, разгорячившись на какой-нибудь  пафосной ноте,  я  порой
кончала.  Если кто  приходил посторонний,  он сначала ничего не мог  понять.
Многие думали, что  мне плохо. Однажды  офицерик  этот,  Дима привел  своего
приятеля,  так тот  чуть  не кинулся  меня ловить: думал, падаю  в  обморок.
Симпатичный был молодой  человек, благородной внешности. Такие добровольцами
на  германскую   уходили  и  сейчас  против  нас  воюют.   Благородные...  С
удовольствием бы  его  сейчас завалила, использовала,  истерзала - теперь  я
могу делать это красиво и с выдумкой.
     Вчера заходил  Боря, он у нас  недавно, похватал  меня за  передок,  но
иметь сношения мы не могли, он торопился. Боря - легендарная личность, у нас
его уважают. Сам Бернштейн знает его лет семь, еще с довоенных времен.
     И когда Боря снова возник на его горизонте, Бернштейн взял его работать
к нам. Кстати,  Боря  тоже считает, что  внутренняя работа  ЧК по  выявлению
контры  должна быть  отделена от разведывательной работы, а  последняя может
быть даже отдана какому-то другому учреждению. А то валим в кучу.
     Бернштейн  обещает наградить  меня за Лизуна, хороший агент. А я, когда
вспоминаю  его  толстую, трясущуюся  рожу,  внутренне  смеюсь. Я  ведь  ради
развлечения взяла над ним власть,  сделала его моим  карманным человеком,  а
зато как теперь пригождается! И раньше пригождался.  Эх, если бы  еще гонцы,
что  ходят за линию фронта не  гибли  бы на передовой. Это совсем не  нужно.
Если  бы  нам быструю связь,  типа  телеграфной!  Бернштейн говорит,  что на
военном флоте, на кораблях есть такая связь без  проводов. Ну, ничего, все у
нас будет.
     Вчера я  позвала к  себе  в кабинет Капелюху и  Сидорова и  мы устроили
небольшое половое дело. Капелюхина заставила зубами вытаскивать из меня шары
за  медную  цепочку. Я  для  разнообразия  ушла  в  пассивную  роль,  и  они
отделывали меня как хотели.
     Я  пришла  к  себе на  квартиру  вымотанная вусмерть. Может  быть,  мне
действительно надо подлечиться? А то сил мало, а работать приходится  много.
В  городе  действует  белое подполье,  мне  кажется.  Надо  будет  напомнить
Бернштейну  взять  заложников побольше - попов всяких и так далее. На всякий
случай. Если будет теракт какой-нибудь или  саботаж, безжалостно расстрелять
всех заложников и набрать новых.
     Мысли путаются.  Устаю.  Иногда кажется, что меня как сухую ветку несет
ураган.  Наверное,  это от осени.  Не люблю  это время  года.  Осенью у меня
всегда   упадок   сил.   Дрянное,   дрянное   время.  Осенью   погибла   моя
бабка-колдунья.
     ...  Сегодня  ночью  мне  почему-то  приснился  тот  мальчик,  которого
приводил  на сходку Димка. Я тогда на нем славно попрыгала. Еще пара встреч,
и он  был бы мой, я бы  его согнула,  смяла, я чувствовала это тогда. Он был
слаб и мягок, этот эмоциональный интеллигентишка. Ему  никогда не справиться
со мной, не уйти бы от меня, не обхитрить,  если война не  закалила его. Ели
он  вообще жив еще. Во сне  он был  в  погонах штабс-капитана и  кричал мне:
"Ведьма! Я тебя проткну осиновым колом!"
     Тут одна цыганка из местных обещала мне проколоть половые губы и соски,
чтобы вдеть туда золотые сережки в виде колечек. Соглашусь. Я видела такие в
Москве. К нам на сходку однажды пришла какая-то  немецкая  баронесса. Кто же
это  ее привел?.. Так меня поразило, что  у  нее в  сосках  и между ног были
продеты золотые колечки. Это было очень красиво. Наши возбудились страшно, и
весь  вечер и полночи все скакали вокруг баронессы, забыв про наших девушек.
А она  - Гертруда,  кажется, ее звали, - периодически поддергивала  себя  за
колечки  на  груди, вытягивая  соски. Это был  ее способ  возбуждения. Я уже
тогда знала:  когда-нибудь  и я  захочу  того же -  с  болью оттягивать себе
соски, получая острейшее наслаждение.
     По-моему,  боль  и половое  удовлетворение очень  тесно связаны. Только
боль должна быть терпимой, как острая приправа к блюду. Именно как приправа.
Чистую же приправу  есть невозможно, лишь вместе  с блюдом. Но это моя боль.
Чужая же боль может быть беспредельной и только возбуждает мои инстинкты.




     Ковалев.

     - Эту крысу необходимо раздавить, - неожиданно сказал Ковалев.
     Поручик посмотрел на него с недоумением.
     - Крестовскую, - пояснил штабс-капитан.
     - В каком смысле?
     -  В  прямом.  Через  Борового  подкинем  информацию,  что  Крестовская
перевербована нашей разведкой. И еще кое-что подкинем.
     - Что?
     - Провал большевистского подполья и агента Лизуна, которого, якобы  она
сдала. Например.
     - Не поверят.
     - Это уж от нашего профессионализма зависит. Подкинем доказательства.
     - Какие?
     - Давай подумаем. Я тут накидал кое-что ночью.
     - Да зачем нам это надо?
     - Дополнительный урон врагу... Это личное, Олег. Личные счеты, Харьков.
Как-нибудь расскажу. Давай-ка лучше подумаем, как нам ее  подставить. У меня
есть одна идея. Как фамилия резервного, которого ты с Боровым послал? Ну, со
шрамом от пивной кружки...





     "Не знаю, что  на  меня нашло. Наверное, некоторое  расслабление  после
всей этой гонки за призраком. И вот призрак пойман. Осталась текучка. Но это
привычное дело. Главная напруга спала.
     Мы   с  Козловым,  как   главные  герои   эпопеи,   лично   удостоенные
превосходного рукопожатия,  заглянули  в  ресторан  отметить нашу  маленькую
победу в этой большой войне.
     И как-то так получилось, что я  рассказал  ему  все о  Крестовской,  об
Алейникове,  о  Даше,  о последней осени,  о желтых  листьях  под  маленькой
ножкой. Если  бы не спадающее напряжение последних дней, не анисовая  водка,
которой, как и  вином славится у нас  Хмельницкий, я бы, конечно, никогда не
поделился  тем,  что  привык   изливать  только   на  страницы  дневника.  Я
выплеснулся весь и опустошился.
     Полтора часа говорил только я, поручик молча слушал. Потом  он ни  разу
не напомнил мне о моих откровениях.
     Верно как-то сказал поручик,  я человек настроения. Наверняка  Олег  ни
при каких обстоятельствах не стал бы выворачивать себя наизнанку.
     Пошатываясь, мы вышли от  Хмельницкого и отправились к девкам сбежавшей
мадам Желябовой. А куда еще?"





     - Кто у них теперь на хозяйстве? - спросил Ковалев.
     -  Машка-подбритая,  -  ответил  Козлов. -  Ты  когда-нибудь драл  бабу
бритую?
     - Драл.  Машку, -  выдохнул анисовым  перегаром  штабс-капитан. -  Я не
сильно пьян, Олег?
     - Что ты, - замахал руками поручик. - Как стекло!
     - Тогда слушай.  Завтра  начинаем операцию против  Крестовской.  Мы  ее
уничтожим, как считаешь?
     - Как  пить дать,  - кивнул  Козлов. -  Раздавим гадину - сорок  грехов
спишем. С утра и начнем.
     В эту ночь хмельной Ковалев  долго  не мог кончить,  двигался  яростно,
стравливая остатки напряжения последних дней и замаячившие заботы грядущих..
     О Даше в эту ночь он даже не думал.





     "Она не  дает мне покоя. Она где-то рядом, в  получасе ходьбы, ходит по
этим  же  улицам,  дышит  этим же  призрачным осенним  воздухом. И маленьким
башмачком наступает на желтые листья  на  мостовой.  Как  тогда. И погода на
удивление похожа.
     Если бы не было войны, наверное, я бы нашел ее и мы были бы вместе. И я
бы  открыл, как ее  ножки топчут траву и  снег. Мы жили  бы обычной  жизнью.
Лучше всех.  Мы были бы вместе всегда, и я знал бы, что в любой  момент могу
пройти в соседние комнаты и увидеть ее. Читающую. Вяжущую. Сидящую у камина.
Наливающую чай. Такую разную и всегда мою.
     Мы бы были близки.
     А теперь она с Димкой. Ревную ли я? Нет, как ни странно. Я люблю Димку.
Я люблю  ее. Мне просто жаль, что  все так  случилось. Со  мной, с  нами, со
страной. С мадам Желябовой. С Катей-Катюшей. С толстым Гореловым...
     Да, они близки. Но я не ревную. Мне просто тяжело.
     Я бы отдал жизнь просто за то, чтобы выдернуть этих  двух  любимых мною
людей отсюда и  забросить куда-нибудь в предгорья  Альп или в Ниццу. Где нет
войны. Где они могли бы просто жить. Без меня. Без моей тяжкой боли.
     ...Любит ли она его?..
     Я по  сто раз  вспоминаю  ее  последнее  "жаль..."  и мучаюсь,  пытаясь
угадать его смысл.
     Мне тоже безумно жаль. Время необратимо. Ножки, топчущей желтые листья,
больше не будет..."





     Все  последующие  дни,  пока  фронт  медленно  полз  на  юг,  в  городе
продолжались одиночные аресты, вызванные чкаловским разгромом большевистской
типографии. Потянулись конспиративные цепочки.
     В  иные  дни на окраинах уже можно  было услышать дальний гул фронтовой
канонады. Город жил ощущением катастрофы.
     Штабс-капитан  отправил  через линию фронта  поочередно  двух связных к
Боровому с заданием по Крестовской.
     Работа шла, но на сердце было неспокойно. То ли глухая канонада давила,
то  ли  какая-то  незавершенность.   Кавалеву   почему-то   не  давал  покоя
таинственный  некто, который должен  был прийти к Горелову с приветом и фото
Крестовской.
     На всякий  случай,  рассчитывая, что  резидент еще не  прибыл, не успел
наладить  связи и, следовательно,  прояснить обстановку  и масштабы провала,
Ковалев, втайне от Ходько, на  свой страх и риск  поместил Горелова дома под
присмотром Резухи. И резидент явился...
     К  Ковалеву прибежал запыхавшийся Резуха.  Штабс-капитан  даже не успел
его спросить, что случилось.
     - Есть! Пришел... Пришла... Когда  позвонили  во входной звонок, я даже
не  думал, надежду потерял. Но на всякий случай  Горелову... наган  достал..
говорю: буду в чулане через щель  дверную смотреть, если что плохое  замечу,
обоих вас кончу, такой у меня приказ. И не трясись, говорю. А сам - в чулан.
Думаю:  не чихнуть бы, пыльно очень.  А  вдруг. Думаю,  как дверь откроется,
Горелов в  не  шасть!? И был таков. Волнуюсь.  Сердце  бьется.  И  еще видно
плохо.
     Горелов  дверь  открыл и вошла  баба.  Ну  я уж хотел  выходить: не то,
думаю. И Горелов тоже не понял сначала.  Чего, говорит, вам?  А она говорит:
привет от Крестовской. И карточку ему протянула. Мне не видно было.  Горелов
побледнел, велел ей  садится. Она села и говорит: пришла, мол, познакомиться
с вами,  Денис Иванович. Будем дальше вместе  работать. Теперь-де, я для вас
все равно, что она. И на карточку показывает. А потом убрала карточку в свою
сумочку. Я, говорит, буду  передавать вам,  что  надо делать,  когда красные
подойдут. А  вы  -  делайте.  Для  нас, мол, очень важен  этот  узел  дорог.
Встречаться будем там-то и там-то...  Кажется, на углу, где аллея... на углу
С Александровской, у памятника. Вроде, она там гулять будет каждый день.
     - Ну а дальше?
     - А дальше все. Поговорили и ушла.
     - Ты ее раньше видел?
     - Нет.
     - И фото с собой унесла?
     - Да.
     - Значит, еще кому-то она  его покажет.  Приехала,  голубица. Эх, жаль,
что ты ее не задержал.
     - Так приказа же не было... А без приказа я...
     -Ладно, ладно. Я, честно говоря, и не рассчитывал, что кто-то явится...
Ну надо же - баба! Придется ждать встречи на углу Александровской. А узнав в
другом  месте о провале Лизуна,  она может на встречу и не прийти. Жаль, что
мы не знаем, где она живет.
     - Почему не знаем? Знаем. Я проследил.
     - Проследил? А Горелов?
     - А я ему ремнем руки связал за спиной, а сам на бабой. До самого  дома
довел .
     - И она не засекла?
     - Ни разу не обернулась!
     - Нет  опыта. Дилетанты. Разведку только ставят... Ладно... Ты вот что,
бери наряд, найди Чкалова и дуйте туда. Все по программе - арест, обыск. Это
теперь  уже его  заботы. Мы свое дело  сделали. Наше дело - станция. Кстати,
завтра  утром  жду тебя  в депо. Я сегодня  вычитаю  все  протоколы допросов
чкаловских арестованных. Наверняка это прояснит нам обстановку на станции  и
в депо. Мы тут с Козловым планчик  один накидали, завтра проверим. Чувствую,
дело идет  к  эвакуации. Если так,  на железнодорожном  узле будет  страшная
запарка. За малейший сбой можно под трибунал пойти, потому что это создаст в
движении такой затор.. Не расхлебаешь.
     Через три часа в дверь постучал вестовой.
     - Ваше благородие, вас просил срочно зайти капитан Чкалов.
     Ковалев отложил  очередной протокол,  встал, машинально одернул френч и
пошел вслед за вестовым на третий этаж, к кабинету Чкалова.
     - Привет, капитан. Звал?
     - Угу. Я, Коля, счел необходимым предупредить тебя. Точнее, поставить в
известность.
     - Что такое?
     - Я знаю, подполковник Алейников  - твой  друг.  - Капитан потянулся  к
стоящей на столе сумке. - Только что мы с Резухой арестовали его жену.
     - Что ты сказал?..


     - Твой поручик привел нас к квартире той женщины,  которая  приходила к
Горелову. И  Резуха,  и Горелов опознали  ее. При обыске мы  нашли  у  нее в
сумочке вот этот  фотопортрет.  Горелов  сказал,  что это пароль.  - Капитан
протянул Ковалеву картонный прямоугольник.
     Оглушенный известием штабс-капитан  машинально взял его. Крестовская...
Дьяволица.
     Все его  существо противилось происходящему, но  разум  контрразведчика
говорил: это не ошибка.
     Он мог  поручиться за себя.  Он мог поручиться  за Алейникова, которого
знал  с детства. Но что он  знал  о Даше?  У  них  была  только  одна неделя
последней осени. Где и как она  прожила шесть лет после той  осени? Чем  она
жила до нее? Ошибки нет.
     Но язык против воли запротестовал:
     - Не может быть... Не может быть... Дима уже знает?
     - Нет, его не было дома, я отправил к нему подпоручика. Он скажет. Боже
мой. Как же это? Нам нужно с ней поговорить!
     - Я уже допрашивал ее.
     Допрашивал!
     - Нам нужно с ней поговорить!
     - Кому "нам"?
     - Мне и Алейникову.
     - Нет! - твердо сказал Чкалов. - Алейников не имеет права участвовать в
допросах.
     - Да к хренам эти... Нам надо поговорить!!!
     -  Возьмите  себя  в  руки,  штабс-капитан!  -  голос  Чкалова сделался
ледяным.
     -  Да.  Конечно, конечно.  Но  я-то  имею право...  допросить.  В конце
концов...
     - Разумеется.
     - Сейчас!
     Чкалов несколько секунд поколебался:
     - Хорошо, но в моем присутствии.
     - Какого черта!
     - Вы же  прекрасно  понимаете...  Не  горячись, Коля.  На моем месте ты
поступил бы также.
     - Да пойми ты! Не стану же я передавать ей напильник для побега, это же
несерьезно. Неужели ты не в состоянии понять. Я хочу  поговорить о личном. О
том, почему все так у нас... Я люблю ее!
     Капитан махнул рукой:
     - Ладно. Я, конечно. нарушаю свой долг... Сейчас ее приведут.





     "Я сидел в кабинете капитана и ждал,  когда ее приведут. И вдруг понял,
что не знаю, о  чем ее спрашивать.  О чем мне говорить с женщиной, которую я
люблю?  Я  буду допрашивать  ее?  Или  спорить  о мировой  справедливости  и
эксплуатации человека человеком? Господи...Сумашествие.
     Она вошла.
     Мы встретились глазами.
     Я не знал, каков мир, который она видит  вокруг себя. Я не знал, почему
она вышла замуж за Алейникова. Не знал, верил ли она  в Бога. Я не знал, что
для нее  добро и  зло,  что  правда, а  что  ложь, что справедливость  и что
ценность. Я только помнил осеннюю  звездную ночь, в которой мы стояли рядом,
и обрывки наших разговоров. И ее последнее "жаль".
     Я  не  стал ни о  чем спрашивать. Я  рассказал ей  про  Харьков  и  про
Крестовскую без утайки. Я  подписывал харьковские  протоколы. Я  все помнил,
поэтому говорил долго,  очень долго, попротокольно,  постранично. Я вспомнил
все этажи и казематы харьковской губчека, все закоулки, капли крови и крючья
в стенах.
     -  Они,  точнее,  ВЫ на  этом  не остановитесь. Вы зальете  кровью  всю
Россию, превратите в один большой Харьков. Твои товарищи  будут развлекаться
чужим мясом.
     Даша сидела бледная, как полотно.
     Она,    романтическая   девушка,    профессорская   дочка,    впитавшая
революционный  романтизм на  молодежных университетских сборищах,  уехала  с
отцом  на Кавказ  еще задолго  до октябрьских  событий  и  ни  одного дня не
прожила там, в красном  "раю", в голодной и пытаемой  России. Решила принять
участие в деле "освобождения народа", благо революционные  элементы были и в
Тифлисе.  Романтический долг и товарищеская солидарность  заставили барышню.
Дура...
     Может  быть, все  было  так.  Может быть и  не  так.  Я не стал  ничего
спрашивать. Я злился на нее за то, что она так по-дурацки, неумело ввязалась
в жестокую игру и подставилась.
     - Тебя, наверное, расстреляют, и я ничем не смогу тебе помочь. Зачем ты
влезла в это?
     Она разлепила сухие губы:
     - Знаешь, о чем я жалею? Что уехала в тот день  в  Питер. Меня же никто
не гнал. Ехала и плакала, дура. Почему ты не поехал за мной? Почему?
     - Я сам себя об  этом спрашиваю... Теперь  ничего не поправишь... Глупо
думать... Ты вышла за Димку.
     - Он прекрасный человек. А я  дура... С ним можно хорошо прожить жизнь.
Я даже думала, что обязательно  полюблю его.  И  почти уже полюбила, Но  вот
опять встретила тебя. Здесь... Как странно...
     Когда  ее  увели,   я  накинул  шинель  и  пошел  по  темным  улицам  к
Алейникову."




     Крестовская.

     Всю ночь я чувствовала беспокойство  и  плохо спала. Под  утро забылась
рваным сном, и  во  сне опять увидела того  алейниковского приятеля. Он был,
как и в прошлый раз, в  военном мундире,  но молчали просто  сморел на меня,
будто чего-то ждал. "Ты чего?" - спросила я. Уходи!
     Но он не ушел. А продолжал смотреть  на меня. Во сне мне стало страшно.
Где он сейчас?
     Вчера я провела два допроса, выколотив признание из дьяка и лекаришки в
их нелюбви  к народной власти.  Один их них, ко  сожалению, при этом лишился
глаза. Я испытываю совершенно особые ощущения, когда причиняю боль.
     Потом  я  спустилась в  подвал,  набить руку в стрельбе по головам. А к
вечеру пошла  к матросикам. Там они меня пустили по  кругу и, поскольку тоже
были пьяны, ржали и мочалили меня как половую тряпку...
     Когда ко мне в кабинет вошел Капелюхин и два солдата, я сначала даже не
поняла. Зачем. Но Капелюха вынул наган, направил на меня и сказал:
     - Вы арестованы, гражданка Крестовская, как агент АНТАНТы, пробравшийся
в наши светлые ряды...
     Светлые ряды. Суки. Крысы. Приговорили уже.
     Я почувствовала, как землю уходит у меня из-под ног.
     - Сдать оружие! Взять ее!
     Во взгляде Капелюхина я чувствовала торжество и мстительную радость. Не
только  я  не любила  его. Он отвечал мне тем  же. Я поняла,  что из-за этой
ошибки  или недоразумения  попаду к нему в руки. Я  испугалась до  зубовного
клацания.  Он же меня без вопросов на куски порежет,  сволочь. Как я  бы его
разделала.

     ...Бред! Бред, миленькие!  Как  же так, я сдала  Лизуна?! Да  он же мой
лучший агент! Кто сообщил? По своим каналам? Какие доказательства? Боря?..
     Чтобы я получила половое удовлетворение, боль должна быть терпимой, она
не  должна  сводить с ума и опрокидывать  в темноту бессознания.  Иначе  это
просто медленная и мучительная смерть.
     Ну что?! Что еще вам сказать?! Да! Да! Да! Да-а-а!!!

     С очередным ведром  воды я снова  выныриваю  из небытия навстречу боли.
Они же просто убивают меня для своего удовольствия.
     Ну я же призналась!!!
     Капелюха  неглубоко  прокалывает  меня трехгранным  винтовочным штыком,
потом вводит его мне между ног, нажимает.
     Сидоров ржет.
     Перед  тем,  как   опрокинуться  в   черноту,  я  вспоминаю  лицо  того
штабс-капитана, которого видела во сне.
     Это он...




     Ковалев.

     Ковалевский отдели еще несколько отделов готовили эвакуацию управления.
Канонада  уже  слышалась  без  напряжения  по  всему  городу   каждый  день.
Единственный автомобиль контрразведки  дымя возил под охраной трех солдат на
станцию бумаги, папки, имущество.
     И Ковалев, И Алейников знали, что арестованных с  собой  никто брать не
будет.  Часть  из  них  уже  расстреляли,  остальных  расстреляют  во  дворе
гимназии.
     - Что будет с Дашей? - спрашивал Ковалев у Чкалова.
     - Откуда я знаю, я занимаюсь эвакуацией, подчищаю  хвосты. Спроси, чего
легче.
     За окном во дворе каждый день гремели выстрелы и подходя к окну Ковалев
каждый раз боялся увидеть дашино тело.
     -  Город  придется  сдать,  -  сказал, собрав начальников подразделений
генерал  Ходько. -  Послезавтра  уезжаем...  По  поводу  погрузки  в  эшелон
консультируйтесь у штабс-капитана Ковалева.
     "Значит, Даше осталось жить один день," - понял Ковалев.
     Вечером к  штабс-капитану  зашел поручик Козлов,  аккуратно  прикрыв за
собой дверь, чего за ним никогда не водилось.
     - Николай Павлович.
     - Ну что тебе? - спросил Ковалев неподвижно глядя в угол кабинета.
     - Завтра ее расстреляют.
     У штабс-капитана дернулось веко, тяжелым взглядом он уперся в Козлова.
     -  Расстрел  будет  производится  в  подвале,  - невозмутимо  продолжал
Козлов.
     - Почему?
     - Это последняя  "порция" арестованных. Их уже незачем выводить во двор
и тем более увозить хоронить. Расстреляют, забьют подвал и оставят  красным,
пускай товарищи возятся,  таскают полуразложившиеся  трупы,  чтобы  устроить
туту свою ЧК, благо подвал для арестантов мы им оборудовали.
     Ковалев едва находил в себе силы говорить:
     - Таранского идея?
     - Наверняка.
     - Идиот. А потом красные создадут комиссию  о зверствах белогвардейцев.
И будут тыкать  всему миру фотографии,  как мы  тогда в Харькове. Зачем  это
надо...
     - Всенепременно  так и  будет. Я вообще  не вижу необходимости  в  этих
расстрелах. К чему? Хотел сказать об этом Ходько. Но старик  в таком замоте,
даже  не нашел времени  меня принять.  Не до того. Из Ставки  и штаба фронта
идут противоречивые циркуляры.
     - Как на станции?
     -  Нормально.  Там  сейчас   Резуха  распоряжается...   Николай  Палыч!
Арестованных осталось  семь человек. Расстреливать будут десять человек, вся
его уголовная команда. Сам Таранский одиннадцатый.  Из  наганов, конечно.  С
винтами  в подвале не развернешься.  Арестантов  выстроят  у той стены,  где
трубы...
     - Зачем ты мне все это говоришь?
     - Расстрел Таранский назначил на десять утра. Он  обычно бывает точен и
практически  не  задерживается. В  10-25  с  первого  пути на Ростов  уходит
спецэшелон по литере "А", оттуда рукой подать до Новороссийска.
     - Зачем ты мне это говоришь?
     -  Докладываю  обстановку.  Наша  канцелярия открывается  в  восемь.  Я
телефонировал в их часть - подполковник Алейников  сегодня  вернется домой в
двенадцатом часу  предположительно. Завтра к восьми ему необходимо появиться
на  службе, отдать последние  распоряжения, как я понимаю. Фронт близок, они
выступают  на  позиции  уже  завтра.  У  Алейникова  толковый   заместитель,
справится.
     Я завтра делаю последние рейсы на нашем автомобиле  к составу. Перевожу
последнее барахло. Мне удобнее грузиться с бокового пожарного выхода, потому
что  телефонные аппараты и часть  канцелярии находятся в том  же крыле.  Для
этого я взял ключ от пожарного выхода. До десяти я  успею сделать один рейс,
потом  скажу  нашему  шоферу,  что  пришлю  подполковника.  И  пойду  искать
подполковника Ежевского, потому что он хотел  лично наблюдать  за  погрузкой
своих бумаг. Ежевский завтра с утра будет на ремонтном заводе. Не думаю, что
в нашей неразберихе об этом кто-нибудь вспомнит,  поэтому  я  буду  сидеть и
ждать его или искать в управлении, у всех спрашивать, не заходил ли он.
     - Что ты хочешь этим...
     - Вы когда-нибудь читали Ленина?
     - Читал что-то. Не помню.
     - У  него  есть  неплохая  фраза: "Марксизм не  догма,  а руководство к
действию". Ни в  чем не сомневайтесь. Нам не  в  чем себя упрекнуть, Николай
Палыч.  Мы  с вами и Алейников сделали  все, что зависело от  нас.  И многие
сделали. Но судьбе  было  угодно, чтобы  мы проиграли. Что ж...  Теперь наша
задача - не утаскивать с собой  в могилу  лишних людей.  Тем более, если эти
люди нам дороги. - сказал поручик и не попрощавшись вышел.
     Штабс-капитан  еще  какое-то время  неподвижно сидел  за столом,  потом
резко встал, одел шинель, выключил свет и вышел, моля Бога только об одном -
чтобы Алейников не был пьян.

     -  ...С  утра  ты  сходишь к себе,  прикажешь выводить полк  на позиции
своему заместителю или начальнику штаба. Сам  прибудешь в контрразведку  без
четверти десять, подойдешь к южному крылу. Там  должен стоять автомобиль.  Я
тебя встречу и проведу к кладовой, рядом с караулкой. Как только Таранский с
головорезами  пройдут и  начнут открывать дверь  подвала, ты услышишь грохот
ключей.  Через  две минуты, когда  арестантов  выпустят  из  клеток-камер  и
выстроят у стенки, входим мы. Я тебя из кладовки выпущу.
     - А нельзя просто спуститься в подвал до Таранского?
     - Все комплекты ключей у него. Слушай дальше и не перебивай...
     В  кладовке или даже еще на  улице,  на входе в  здание я  передам тебе
документы  и  пропуска на чужие  фамилии. По ним вас пропустят  в  литерный,
который  стоит на первом пути. Он  уходит в  10-25,  в  Ростов,  по зеленому
коридору. Расстрел  назначен на десять.  Мы  должны все успеть. Документы  я
сделаю с  утра в нашей канцелярии. До эшелона  доберетесь на  машине. Козлов
предупредит шофера о подполковнике, а сам уйдет искать нашего  Ежевского, он
тоже подполковник. У Козлова будет алиби. Он себя прикрыл.
     - Погоди, что значит "доедете"? А ты?
     - Обо мне не волнуйся. Это не твоя печаль. Слушай и запоминай. Возьми с
собой папаху, накинешь на  жену на  выходе из  подвала мою  шинель и папаху,
чтобы кто, случайно сверху из окон глянув, ничего не понял. Просто вышли два
офицера. Шофер, конечно, заметит, но ни о чем спрашивать не будет.  Я  выйду
первый, осмотрю коридор. Я  тебе нарисую схему, там такой небольшой закуток,
нужно  его быстро проскочить - и  в машину. Перед входом в эшелон сбросишь с
Дашки  шинель  и  папаху,  оставишь их  в машине, иначе  на входе  в  эшелон
возникнут подозрения.  На  улице прохладно. Возьмешь с собой какую-нибудь ее
шубейку. В машине переоденешь.
     - А ты?.. А сколько их будет в подвале?
     - Одиннадцать.
     - А нас двое?
     - Двое.
     - Господи, на что ты рассчитываешь?
     -  На  то,  что ты принесешь  мне еще один наган. Без него рассчитывать
действительно не на что.
     - Ты думаешь запугать  их и  запереть в  подвале? - Алейников ходил  по
комнате, потирая виски.
     - Ты хорошо стреляешь?
     - Ты будешь стрелять по своим?
     - Там не будет  своих, иначе Козлов  ни за что не помог  бы мне. Десять
человек  -  переодетые  в  солдатскую форму уголовники - убийцы,  налетчики.
Насильники,  которых Таранский вытащил из ростовской тюрьмы. Сам Таранский -
садист и палач.  Если б ты его знал как я, с удовольствием бы пристрелил. Он
живым людям отрезает...
     - Пусть они нехороши, но, в конце концов, на них наши мундиры.
     - Ну извини, я не могу попросить их еще и переодеться, - как-то странно
улыбнулся Ковалев.
     - Ты же не  рассчитываешь  просто перестрелять одиннадцать человек! Для
этого нужен пулемет.
     - Именно на это я и рассчитываю. Ты же мне дашь наган?
     - Ты сумасшедший.
     - Справимся. Ты сможешь хотя бы двоих внезапно застрелить?
     - Дурное дело нехитрое.
     - Стреляй, когда скажу...
     - Стоп, стоп, - Алейников перестал расхаживать  по комнате. - Но мне же
завтра полк выводить на позиции. Я же не могу бросить людей.
     Ковалев. Еще недавно подавленный, был возбужден:
     - А мне сказали, у тебя толковый заместитель.
     - Нет, я хочу  сказать,  как  же я поеду в этом  вашем литерном поезде,
ведь это...
     -  У тебя нет другого выхода. После подвала у нас два варианта6 бегство
и трибунал. Полка у тебя в любом из  этих случаев больше не будет.  Забудь о
нем. Тебя опознает наш шофер, например. Нет, только бежать.
     - Дезертировать?
     -  Перестань цепляться  за слова. Если ты не поедешь с ней,  если  тебя
расстреляют, что будет  с Дашей в Ростове или в Париже? В шлюхи пойдет?.. Из
Ростова  вы  доберетесь  до  Новороссийска,  оттуда ближайшим  теплоходом  в
Турцию...  Францию... к черту  на  кулички. У  тебя прекрасный французский и
богатая тетка в Ницце,  которая в тебе души не чает. Поможет, поддержит хотя
бы первое время, оставит наследство.
     - А ты?
     - А  я языка  не знаю и  теток богатых  у меня  нигде  нет, - попытался
отшутиться Ковалев. - Я же  сказал:  за меня  не беспокойся. Я знаю, что мне
делать...

     Больше  всего  Ковалев  боялся,  что Алейников  будет  волноваться.  Но
подполковник был смертельно  спокоен. Они встретились  у  выхода. На  плечах
штабс-капитана была накинута шинель.
     Ковалев протянул Алейникову документы, приготовленные  им только что  в
канцелярии. Подполковник взял бумаги, машинально сунул в карман френча.
     - Пошли.
     - Погоди,  - Алейников  показал на  сверток, который держал в  руках. -
Здесь ее полушубок. Я сейчас.
     Он  вынул  из свертка папаху, сунул за пояс шинели,  подошел к машине и
спокойно  положил  сверток  на заднее  сидение.  Ковалев было  поразился его
хладнокровию,  но  вдруг  понял, что  Алейников  не верит  в успех и приехал
умереть вместе с женой и другом, выполнив в точности все, о чем просил друг.
За  эту  ночь  он  наверняка успел  вспомнить  всю  свою  жизнь и  полностью
рассчитаться с ней.
     - Со мной, - коротко бросил Ковалев часовому. Офицеры свернули вправо и
прошли в конец коридора, в тупичок.
     Ковалев выглянул из закутка в коридор. Никого.
     - Пошли!
     Быстрым шагом они дошли  до двери в кладовую, где лежали книги. Ковалев
открыл ее своим ключом и быстро пропустил друга.
     - Жди. Когда нужно будет, открою, - и снова дважды повернул ключ, а сам
прошел  дальше  по коридору держа  в поле зрения дверь ведущую  в подвал. Он
достал из кобуры револьвер и сунул его в карман галифе.
     Тянулись  минуты. Штабс-капитан глянул на часы. 10-08. Эшелон в  10-25.
Ехать  до вокзала  10 минут.  Неужели  срыв?  Неужели пунктуальный Таранский
опоздает?
     Хлопнула   входная  дверь,  загрохотали  сапоги,  и  Ковалев  мгновенно
успокоился, шестым чувством поняв - они. Все. Началось.
     Десять человек в солдатской  форме прошли в другой конец коридора  мимо
запертого чуланчика, в котором прятался Алейников.  Лязгнул ключ, отворилась
обитая железом дверь. Палачи пошли вниз.
     Стараясь не подгонять себя, Ковалев медленно  прошел до кладовой, сунул
ключ и начал поворачивать.
     Ключ не повернулся.
     Ковалев мгновенно взмок, надавил сильнее.
     Ключ не повернулся.
     Что  такое?  Прострелить замок? Не надо было запирать! Идиотская лишняя
предосторожность!  Ковалев  выдернул  ключ,  глянул на бородки  и облегченно
вздохнул: он просто  сунул его  не  той  стороной. Штабс-капитан  перевернул
ключ.
     Два оборота, толчок в дверь.
     - Выходи!
     Подполковник вышел, щурясь.
     - Наган мне не забыл?
     - Нет.
     - Давай.
     Второй наган Ковалев сунул в левый карман галифе.
     -  Дима,  достань  наган. Сунь  в карман шинели.  Пошли. Стреляй, когда
скажу "давай".

     Уголовники в  солдатской  форме толкали арестованных  к стене.  Ковалев
сразу увидел Дашу. Она увидела их. Ни слова не говоря Ковалев начал помогать
солдатам теснить арестованных. Даша хотела, видно, что-то сказать, но  у нее
перехватило горло, а глаза заблестели.
     - Ты чего? - удивленно спросил Таранский.
     - Не видишь что ли? Давай кончай быстро. В городе красные!
     Таранский побледнел и с ожесточением начал пихать людей.
     - Братцы! - крикнул кто-то из узников, - наши в городе!
     Ковалев   закусил   губу   от   досады.   Боясь,   что  сейчас   пойдет
неконтролируемая  реакция,  и  перепуганные  солдаты  начнут пальбу, Ковалев
сильно  ударил крикуна  кулаком в лицо. И тут же еще раз. Накинутая на плечи
шинель упала на пол.
     - К стене!!! - заорал он.
     Затолкав  людей  в  угол,  солдаты  отшатнулись.   У  многих   в  руках
поблескивали револьверы.
     - Не стрелять!  - рявкнул штабс-капитан, затылком чувствуя взгляд Даши,
мечущийся то на  него  то  на  Алейникова, растерянно стоявшего  у  двери. -
Только по моей команде! Убрать оружие!
     Он   оказался   в    промежутке   между   головорезами   Таранского   и
приговоренными.
     - А это кто? - встревожился Таранский, кивнув на Алейникова.
     - Ты чего там стоишь?! - крикнул  штабс-капитан на подполковника. - Иди
сюда!
     Таранский потянулся к кобуре.
     Алейников  сделал  несколько шагов и  стал рядом  с Ковалевым  спиной к
обреченным. "Не хватало еще от них по затылку огрести," - подумал Ковалев.
     - Что происходит? - в руках Таранского оказался наган.
     -  Узнаешь, - Ковалев сунул  руки в  карманы.  -  Расстрел  происходит.
Давай!
     Он толкнул локтем подполковника и вырвал стволы.
     Первую пулю он  готовил Таранскому. Но  капитан оказался везунчиком. За
какое-то мгновение до выстрела  его прикрыл собой невысокий угреватый солдат
с  наганом.  И первая пуля досталась солдату. Голова рябого дернулась, будто
кто-то рванул невидимую нитку.
     Вторая  пуля ударила Таранского. Грохот выстрелов отражаясь от стен бил
по ушам.
     Ковалев  стрелял с двух рук, стараясь  сначала уложить  тех, кто  успел
достать оружие. Слева стрелял Алейников. Его лицо было белым как мел.
     У них было несколько секунд паники и растерянности, которыми Ковалев  и
рассчитывал воспользоваться.
     ...Бах! Бах! Бах!..
     Ковалеву  казалось.  Что он  движется медленно, как  во  сне. В одно из
мгновений  он понял, что не  успевает чуть-чуть довернуть  ствол вправо,  не
успевает  выбрать  свободный ход  спускового крючка, потому что  черное дуло
чужого  револьвера уже смотрит  ему прямо  в глаза.  И его  рябой хозяин уже
тянет спуск, и курок сейчас сорвется. "Не успеваю!!!"
     Под глазом  рябого внезапно  возникла  черная дырка, он вздрогнул  всем
телом, успел выстрелить, но  пуля  только  чиркнула по  ковалевской фуражке.
Спасибо, Алейников!
     Штабс-капитан тоже не удержал  руку. Бах!  И на  лбу  опрокидывающегося
рябого взорвалась еще одна дырка.
     Бах! Бах!
     Почти одновременно упали два последних солдата. Резкая тишина оглушила.
По подвалу расползалась пороховая гарь.
     Несколько  секунд,   подаренных  судьбой   удачно   миновали.   Солдаты
Таранского успели выстрелить в ответ лишь два или три раза.
     Ковалев посмотрел на Алейникова:
     - Жив?
     - Кажется, царапнуло, - по шее подполковника стекала за шиворот струйка
крови. - Даша!
     Ковалев развернулся к перепуганным арестантам, заорал:
     - Всем на пол! Быстро! Дашка, сюда!
     Стонали раненые.  "Димкины",  - отметил  Ковалев:  он стрелял только  в
голову. Раненые опасны. Ковалев  снова вскинул  револьверы. Двумя выстрелами
добил  двух  шевелящихся  солдат.  Седьмой  левый,  седьмой  правый.  Пустые
барабаны. Ковалев отбросил разряженные наганы.
     Обнявшиеся Даша и Алейников обернулись на выстрелы.
     - Ты что, зачем?
     -  Да  хватит вам обниматься! - Ковалев рванул за плечо Алейникова так,
что треснул погон.- Ключ! Возьми у Таранского ключ от подвала!
     А сам бросился, поднял с пола свою шинель.
     - Одевай! Дима! Папаху! Да быстрее, времени нет!
     "А  если  у выхода  нет машины?" -  вдруг  мелькнуло у него,  и  словно
холодом обдало: - "Ходько, например, забрал? Что тогда?"
     - Да шевелитесь же  вы!.. Лежать!!! - рявкнул он пытающемуся  подняться
подпольщику. - Уходим!
     ...Машина стояла на месте.
     Ковалев  достал часы. 10-14. Все заняло две-три минуты, сама стрельба -
несколько секунд, которые показались ему минутами.
     - Заводи! Гони на станцию, к эшелону!
     Шофер вышел из автомобиля, начал крутить рукоятку. Мотор чихнул.
     "Неужели не заведется?"
     Двигатель еще раз чихнул и завелся.
     Ковалев  обернулся   на   здание  управления.  Пока  все   тихо.  Скоро
спохватятся. Когда живые арестанты начнут колотить в запертую ими дверь. Они
ведь думают, что в городе красные.
     =- Уезжайте!
     - А ты?
     - Уезжайте! - Ковалев достал из  кармана своего Буре,  бросил на колени
Диме. - Держи. Пригодятся, золотые.
     -  Погоди!  - Даша  перегнулась через низкую дверцу и быстро поцеловала
его в губы. - Прощай!
     Ковалев повернулся к шоферу:
     - Срочно их к эшелону! Гони!


     Все-таки  правильно, что он не поехал с ними. Третий  лишний. Обуза. Он
бы только  мешал  им  обоим  -  любимой женщине и единственному другу. Мешал
своей  любовью  и неустроенностью. Чужой человек в чужой стране. Конечно, он
сделал правильно. Все правильно.
     Ковалев быстро  поднялся  к  себе  в кабинет, подбежал  к окну, надеясь
увидеть уезжающий автомобиль, но машина уже скрылась за поворотом. На  улице
желтые факелы деревьев теряли листья.
     Он  вдруг понял,  почему так отпечаталась в его  мозгу маленькая дашина
ножка, топчущая желтые листья. Далекое-далекое воспоминание детства.
     Садовая  дорожка в  имении. Он,  крохотный,  едва  научившийся  ходить,
смотрит на огромную жуткую  птицу - ворона -  в половину его роста,  который
сидит неподалеку и  страшно  каркает  на малыша. Но он уже не боится, потому
что сзади к  нему подходит мама. Она, конечно, защитит его  от орущей черной
птицы. Вот мамина  нога, рядом  с ним. Башмачок, стоящий на  желтых листьях.
Сейчас он для надежности за ее длинное платье. Ну что, птица, съела?
     ...С севера слышалась далекая канонада. Армагеддон продолжается. Но уже
не для него. Он выходит из игры.
     Интересно,  товарищи  уже  стучат  в  подвале?  Может  быть солдаты  из
караулки уже вскрыли дверь?
     В коридоре послышался топот множества ног. Так, это кажется уже за ним.
     Ковалев прижался горячим лбом к холодному стеклу.
     За окном тихо плыл листопад.

     1994, Москва.

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:12:24 GmT