---------------------------------------------------------------
     ╘ Copyright Григорий Медведев
     Date: 1979
     Изд: "Книжная Палата", М., 1990
     OCR: lostpoint
     Spellcheck: lostpoint, 10 Jul 2005
     ---------------------------------------------------------------

     После  Чернобыля  нет  нужды  разъяснять   читателям,  сколь   остра  и
злободневна сегодня проблема: "Человек  и АЭС",  "АЭС и  окружающая  среда".
Повесть "Энергоблок" об этом. В центре ее -- начальник  отдела  радиационной
безопасности В. И. Палин, всю жизнь отдавший атомной энергетике. Центральное
событие повести -- пуск атомной станции в тот момент, когда АЭС не  готова к
пуску; и расплата  за  торопливость  --  радиоактивное  заражение  водоемов,
окружающего пространства и помещений самой станции.
     Повесть "Энергоблок" --  произведение художественное. Из этого следует,
что события и персонажи повести вымышленные. Вымышлены также названия  рек и
озер,  сел  и  деревень.  Однако  все  они  имеют  свои прототипы.  События,
изображенные в  повести,  --  экстремальные, и у читателя  может  возникнуть
вопрос: случалось ли на реальных АЭС нечто похожее? Отвечу прямо: случалось,
может  случиться.  Право  утверждать так дает мне опыт многолетней работы на
строительстве, монтаже  и  эксплуатации АЭС. Задача, однако,  заключается  в
том, чтобы  события,  описанные  в  повести, никогда больше не  повторились.
Вместе с тем следует сказать, что вопрос о безопасности  атомной энергетики,
о  степени  риска  использования атомной энергетики остается  напряженным  и
злободневным. События на Чернобыльской АЭС еще более заострили эту проблему.
И повесть  "Энергоблок", написанная  в  1979 году, фактически  предвосхитила
Чернобыль,  многое,  что  произошло  на  Чернобыльской  земле,   предсказано
повестью. К сожалению, повесть не была напечатана своевременно.
     Сегодня атомная  энергетика развивается  полным ходом.  Сегодня мы  уже
знаем, что  аварии  на  АЭС не  могут  являться  частным  делом лишь атомных
ведомств, ибо затрагивают  интересы многих тысяч  людей.  Мирный атом не так
безобиден,  как это внушали людям в  течение трех с половиной десятилетий до
Чернобыля.  И  каждый  мыслящий  человек  вправе  знать  суровую   правду  о
деятельности одной из самых проблемных отраслей отечественной энергетики.





     Начальник  отдела  радиационной  безопасности  Владимир Иванович  Палин
стоял у окна своего новенького кабинета. Свежо еще пахло краской, пластиком,
новой полированной мебелью.
     За окном была промплощадка, "свинорой", как  говорят строители.  Навалы
темно-желтой,  с  примесью  чернозема  или  торфа  супеси,  уже  застарелой,
прибитой  первыми  весенними  дождями.  Из  земли   торчали  обломки  досок,
заляпанные  штукатуркой   и   бетоном,   скрюченные  куски  арматуры,  мотки
проволоки, покореженные бульдозерами ржавые стальные балки и рельсы, обломки
рифленого серого шифера...
     Все это было похоже  на поле только что затихшего сражения. И здесь, на
этой  измученной  машинами   глинистой  земле  действительно  на  протяжении
последних шести лет шла тяжелая работа многих тысяч людей.
     И  вот результат этой  работы... Палин посмотрел направо. Там, за углом
здания,  круто вздымался огромным  черным кубом реакторный блок  сверхмощной
атомной электростанции.
     Собственно,  в окно он  смотрел не  на  всю эту разметавшуюся перед ним
обширную  и неорганизованную  еще территорию промплощадки.  Его интересовали
пересекшая весь этот "свинорой"  сравнительно  неглубокая траншея со свежими
отвалами грунта  и черная линия толстого трубопровода  на дне  ее. Спирально
обернутый  пропитанной битумом блестящей  лентой, трубопровод  искрился  под
солнцем. Палин снова посмотрел вправо, на стену реакторного блока, и увидел,
что   глазурь   кабанчика,   которым   облицована   стена,   как-то  зловеще
поблескивает, отражая голубизну неба и свет  разыгравшегося,  очень ясного и
радостного  дня. Он проследил взглядом черный трубопровод  и траншею до того
места, где они обрывались у морского берега. Дальше, насколько хватало глаз,
-- синее, в мелких, похожих издалека на крупную рыбью чешую волнах, у берега
четкое, а в удалении тающее в белесой дымке море. В каждой его волне-чешуйке
отражались небо и солнце.
     -- Решили все-таки... -- тихо проговорил Палин, и на лице его появилась
какая-то странная и переменчивая улыбка.
     Нетерпение заполняло его.
     Он дернул и открыл гибкую створку окна. В комнату пахнуло запахом сырой
земли и  моря.  Палин повернул голову, увидел в  стекле свое  отражение и не
узнал  себя. Широкоскулое, с  холодноватой улыбкой, лицо его казалось чужим.
Да-да... Это не он, это другой человек. Другой, новый человек...
     Он всматривался  в  свое  отражение,  как  в  чужого  человека, строго,
испытующе, словно  пытался  понять, сможет ли  этот  другой,  новый  человек
выдержать предстоящую борьбу...
     -- Да-а...  -- тягуче  произнес он и машинально провел рукой  по голове
сверху вниз. Зачесанный  влево чуб  сдвинулся  на  лоб. Лицо стало  моложе и
менее серьезным. Серые глаза просветлели.
     От природы здоровый и  крепкий,  с открытым русским лицом, он был  выше
среднего  роста,  широк  в  плечах. Из-под  воротника  пиджака сзади  упруго
выпирали густые светло-русые волосы и, встречаясь с потоком волос с затылка,
образовывали над воротником острую извилистую горизонтальную волну.
     Думая  о происходящем, Палин ощущал  в  груди  нарастающее и все  более
саднящее чувство горечи и тревоги.
     События,  по  его мнению,  развивались  нежелательным  образом. Недавно
только завершена горячая обкатка технологического оборудования реакторного и
турбинного блоков.  Завершена с горем пополам, с многочисленными недоделками
и  замечаниями.  И, несмотря  на  это, директор и  главный  инженер  приняли
решение о выходе  на нейтронную мощность  с последующим  разогревом атомного
реактора,   продувкой  паропроводов   и   началом  комплексного  опробования
оборудования  электростанции.  Этому решению предшествовали  эксперименты по
уточнению  нейтронно-физических  характеристик   активной  зоны  (физический
пуск).
     Акт  рабочей  комиссии  был  подписан без  его участия.  Разрешение  на
проведение первого этапа энергопуска Палин также  не поддержал. Более  того,
как   начальник   отдела  радиационной   безопасности  он  обратил  внимание
администрации,   что  основная,  по   его,  Палина,  мнению,  часть  атомной
электростанции  --  блок  спецхимводоочисток --  не  готов  по монтажу и  не
обкатан.
     Все сбросы радиоактивных вод, образующихся при эксплуатации реактора, в
нынешних условиях придется  либо скапливать  на низовых отметках, затапливая
помещения, либо сбрасывать в море.
     С  последним  Палин категорически  не согласен. Первое --  недопустимо,
антисанитарно и не предусмотрено проектными решениями...
     Оставался один, по  мнению  Палина, выход  --  форсировать  пуск  блока
спецводоочисток, после чего осуществлять выход на мощность...
     Но  его не  захотели  понять.  Ему  напомнили  о  "Нормах  радиационной
безопасности",  где  было  недвусмысленно сказано, что  в  открытые  водоемы
допускается сброс  вод с активностью до десяти  в минус девятой степени кюри
на  литр  и  все.  (Для  питья  идет  вода  с  активностью  десять  в  минус
одиннадцатой степени кюри на литр.)
     -- Мы не можем ждать, --  сказал тогда директор довольно грубо, -- пока
начальник   подчиненной   мне  радиационной  службы  разрешит  пуск  атомной
электростанции, в энергии которой позарез нуждается страна!
     -- И тем не менее -- я протестую! -- ответил Палин.
     -- Протестуете?!.. Тогда заткните нам глотку законом!
     -- Еще есть совесть.
     --  Совесть?!  Ишь  какой!..  Можно  подумать,  у  него  одного  только
совесть... -- Глаза директора налились кровью. Морщинистый  лоб  побагровел,
на висках вздулись жилы.
     --  Да,  совесть...  --  повторил теперь  Палин тихо,  будто  продолжая
полемику  и с раздражением глядя  на трубу,  по  которой без его согласующей
подписи решили сбрасывать радиоактивные воды в море.
     Во всей фигуре его сквозила сосредоточенная напряженность. Он барабанил
длинными  суховатыми  пальцами  по  холодной  крашенной  белилами  асбоплите
подоконника и пытался осмыслить, понять не столько, быть может, происходящее
на электростанции, сколько в себе самом.
     Откуда  это? Почему вдруг  так неожиданно  взорвалось все в нем  против
этого  узаконенного   беззакония?..   Что  это  --   прозрение,   упрямство,
проступившее  с возрастом, или качественный скачок, подготовленный  всей его
предшествующей работой в атомной отрасли?..
     Он повернулся спиной  к  окну,  внимательно,  но с брезгливым  чувством
осмотрел  свой  новенький,  только  принятый  у  строителей,  необжитый  еще
кабинет.  Вспомнил вертлявого, шутовской внешности заместителя  директора по
общим  вопросам,  который  ходил  по  рабочим  комнатам  и  напрашивался  на
комплименты.
     --  Ты посмотри, какой я тебе колер подобрал! А? Отец родной?! Люстра в
вафельку, стены  в пупырышку, тон  мебели -- к раздумьям!. Твори, выдумывай,
пробуй!..  Ну  как? Отец родной?. Не  гневи бога! Стулья  мягкие,  бордо!  У
министра таких нет. Ей-бо! Сам видел. Ну как, доволен?
     -- Доволен, -- ответил  Палин,  подводя  замдиректора к окну и кивая на
"свинорой"  снаружи.  --  Там  когда  наведешь  порядочек,  чтоб  в   мелкую
пупырышку?
     Зло  зыркнув  на  Палина,  заместитель директора  мигом  выметнулся  из
кабинета.
     "Все  чистенько,  все  новенько..."  -- с  раздражением подумал Палин и
ощутил  нечто,  похожее на  чувство стыда.  Перед кем и  чем,  до  конца  не
сознавал  еще.  Может  быть,  перед  этим  морем, синеющим  вдали,  которому
угрожает радиация, или перед тем давним, что глубоко сокрыто в душе и теперь
просится на суд людей.
     Он быстро прошел к шкафу, надел пальто, кепку и вышел из здания.
     В   лицо  ему  дунул  апрельский  ветер,  наполненный  запахами  сырой,
высыхающей земли,  камня, ржавого  железа,  дымка битума,  разогреваемого  в
огромном черном котле. В костер  под котлом женщина  в измазанном растворами
комбинезоне и желтой каске подкладывала обломки досок.
     Ветер часто  менял направление, и тогда  рабочий, по-особенному деловой
запах стройки сменялся густым, влажным и бодрящим дыханием моря.
     Палин  с удовольствием  и  глубоко  вдохнул  в себя  воздух,  улыбнулся
солнцу,  небу,  женщине,  которая  мельком  глянула на  него,  услышав  стук
закрывшейся двери, далекому, искрящемуся золотом морскому горизонту.
     Ступеньки и  асфальтовую  дорожку еще не  соорудили, и Палин спрыгнул с
порога  на влажный  песок. Подойдя  к траншее,  заглянул  в  нее и медленно,
заложив руки  за спину, щурясь от весеннего солнца, побрел вдоль  траншеи  к
берегу.
     На   огромном,   вздыбленном   буграми  просторе   промплощадки  лежали
причудливые, изломанные на неровностях земли тени...
     Он  шел, оставляя после  себя  на рыхлой, влажноватой еще земле  четкие
рифленые следы. Грунт  кое-где обвалился в траншею и  засыпал трубу. Палин с
досадой  подумал, что  в  этих  местах  нельзя  будет  промерить  активность
сбросов.
     Саднящее чувство не проходило.
     "Это не просто подло..." -- размышлял он, продолжая идти, чувствуя, как
мягко и нежно принимает его ноги земля, уже не мокрая, но еще и не высохшая.
Видел,  как  на  взгорках отвалов она  прогрелась  солнцем и  слегка парила.
Вспомнил вдруг иную землю, черную и жирную,  вот так же набиравшую тепло, но
только для великой пользы,  для  зерна,  которое вскоре должно будет  лечь в
нее, для жизни...
     Вспомнил  родные  края, степную свою деревню,  которую покинул двадцать
восемь лет назад, уезжая на учебу в город. Сердце наполнилось тоскою...
     Он не заметил, как добрел до  кромки прибоя. Волны были  небольшие, они
шли на берег сплошной, чуть пенящейся полосой и, наползая на песок, издавали
звук, похожий на вздох:
     -- У-ух-х!.. У-ух-х!.. У-yx-x!..
     "Ишь,  как тяжко  вздыхает..."  -- подумал  Палин о море,  как о  живом
существе.
     И снова вспомнил о земле, той далекой и родной с детства, когда весной,
поначалу с отцом, уезжал в степь и слышал, как тот говорил  с пашней будто с
человеком:
     -- Дыши, родимушка, грейся... Скоро уж... Смачно черная  вблизи,  земля
была  покрыта  вплоть  до  горизонта  белесоватой,  все  более  густеющей  в
отдалении дымкой.
     Память упрямо проявляла  картины и запахи той далекой поры. Палин видел
перед  собою  исхлестанную  колеями, неподсохшую еще полевую  дорогу, свежий
горячий  навоз  на  ней.  Ощущал  запах  его,  смешанный  с   терпким  духом
прогревающегося и дымящегося рядом с дорогой вспаханного поля. Над огромными
комьями  и   отвалами,  лоснящимися   под  плугом   и  пронизанными   желтой
прошлогодней  стерней,   струились   потоки   прогретого  и   вздрагивающего
воздуха...
     Палин ложился на пашню, прижимался  щекой к блестящему, очень теплому и
чуть  еще липкому комку чернозема, закрывал  глаза  и  жадно  вдыхал в  себя
теплый сырой запах впитывающей солнце земли...
     Но ведь он ушел тогда и не вернулся...
     Палин  поежился   от  внезапного  озноба.   Встряхнул   головой,  будто
освобождаясь  от  воспоминаний.  Море  близко,  почти  у  ног   его,  хорошо
просвечивалось. Волна, напоенная солнцем, была изумрудно-прозрачной, и порою
казалось, что  это  изнутри,  из  самой  волны, исходят свет, тепло и сияние
весеннего дня.
     Во  всей картине просыпающейся  природы на  этом заброшенном  пустынном
берегу, выбранном  людьми  для  того, чтобы построить здесь  атомный гигант,
Палин  вдруг  увидел  и  почувствовал  всем сердцем  столько  раскрытости  и
доверия, и радостной непосредственности,  что и сам  испытал  теплое чувство
ответного порыва  и признательности. Он ощутил, как  солнце пригрело  спину,
расстегнул пальто, быстро пошел вдоль берега,  по самой кромке волны. Легкий
ветер  дул ему с моря в  левую  щеку, Палин чувствовал его  упругое дыхание,
прохладное, но не холодящее, влажное, солоноватое, несущее запах  водорослей
и рыбы.  Мышцы всего тела налились  упругой и радостной силой. Но стоп... Он
уже  где-то видел  эти  блещущие  чешуйки  волн.  Очень  знакомо...  Прошлое
всплывало  в  памяти мрачным черно-белым изображением. Озеро Ильяш? Тихое?..
Целая система рек и озер. Речка  Соуши. Того же названия деревня. Нет, много
деревень...  Порошино, Марьино, Кольцевичи... Еще!.. Радиоактивность или  --
минус  четвертая степень  кюри на литр! Рыба,  люди, одежда. Все-все... Круг
замкнулся.  Но  об  этом так  просто не  скажешь. С тех давних пор  за семью
ведомственными  печатями...  И  ведь не  хотелось вспоминать,  не  хотелось.
Думал, все -- кануло  в вечность,  больше  никогда не  повторится, ч-черт...
Выходит, возвращаются ветры на круги своя... Та же черная труба. И словно не
было тех давних мучений и жертв...
     Палин, будто споткнувшись,  остановился,  вспомнил, зачем пришел  сюда,
быстро повернулся и двинул к тому месту, где черная труба,  издалека похожая
на  жерло  пушки,  взлетела  с  последней  береговой  опоры  над  морем.  Он
приблизился  и  увидел, что  к бетонному  приямку, куда предполагался  сброс
радиоактивных вод,  подвели  от  насосной  станции технической  воды  вторую
трубу,  через которую  поток в  десять тысяч кубов в  час  будет  разбавлять
сбрасываемый радиоактивный дебаланс до совершенно  неуловимых, как  думалось
некоторым, концентраций.
     "Та-ак... -- глядя на черное жерло и представляя воображаемую картину в
ближайшие  дни,   Палин   прикидывал:  --   Горячая   обкатка  показала   --
неорганизованные  протечки  за  счет дефектов и непредвиденных разуплотнений
оборудования достигают  сотен кубов  в час. Но здесь был  чистый  дистиллят,
реактор подкритичен. А завтра..."
     Палин  передернул плечами, глядя на  черный сбросной  трубопровод. Будь
его воля, он бы немедленно разобрал его. Да! И сотни других по стране, через
которые  кто  тайно,  кто  открыто сбрасывают  вредные  отходы  в окружающую
природу...
     -- Не допустить, помешать... -- одержимо, как заклинание, шептал он. --
Нельзя повторять Соуши, Ильяш, Марьино...  Тогда  делали бомбу... В  прошлом
это хоть  как-то объяснимо,  шли  ощупью... Но сейчас...  Тут уже не  просто
подлость.  Кодла  атомщиков  гробит  природу  под  прикрытием  успокаивающих
заверений академиков...
     "А  сам я разве  не часть этой природы, и  мой разум не ее  разум? Я-то
чего бездействую?.." -- думал он, возвращаясь назад, к управлению.
     Теперь его взор упирался в огромные черно-белые кубы  атомного гиганта.
Левее -- мощный пристанционный узел, блок трансформаторов, издали похожих на
вздутые желтые  кули, завязанные по углам,  от них линия электропередачи  до
подстанции, ершащейся сотнями опор, расчлененных тросами, штыри грозозащиты,
и далее  высоковольтная ЛЭП, идущая сначала вдоль моря, а потом круто вправо
через степь в энергосистему.
     Еще недавно  Палин  гордился  этими  творениями  рук  и  ума  человека,
сумевшего докопаться до святых  тайн  микромира. Но ведь не  для того  же он
проник  в  святая  святых  Природы,  чтобы  мстить ей  за ее же щедрость  --
настоящую и ту, будущую,  которую она еще таит в  себе для нас? Двадцать три
года отдал он напряженной и опасной работе на атомных установках, накапливая
опыт и знания,  чтобы теперь, когда ему стукнуло сорок три,  вдруг соединить
все это  с впечатляющей картиной  тех давних  радиоактивных рек, озер, рыбы,
гибнущих сел и деревень...
     "Да,  теперь  я  знаю  все...  От начала  и до конца...  И  я  не  буду
молчать... И должность моя, и совесть человека,  который знает, с  чем имеет
дело... Я буду драться..." --
     Думая  так и испытывая вновь нахлынувшую волну возбуждения, он  вошел к
себе в кабинет, скинул пальто,  кепку и  быстро прошел к кабинету начальника
производственно-технического отдела.
     "Труба  началась отсюда..  -- подумал он,  подойдя к двери  кабинета  с
табличкой: "Начальник ПТО Харлов И. И.",  и в этот миг его одолело сомнение:
-- Ведь о сбросах уже  говорено  на  оперативках, и не раз. Хотя... Ах,  как
давит  на нас  старое,  привычное  мышление...  А чего стыдимся? Хорошего...
Правильного..."
     Палин вошел в кабинет и сел напротив Ильи Ильича.
     -- Ты что, Владимир Иванович? -- спросил Харлов, глянув на вошедшего, и
поднял от  бумаг большую черноволосую голову, чуть возвышавшуюся над столом,
отчего  казалось, будто сама эта  голова в  кресле  и  сидит. -- Ты что?  --
повторил он, и черные прямые пряди с двух сторон съехали на виски, образовав
на темени белый и ровный пробор.
     --  Слушай, Илья Ильич... --  Палин  вновь ощутил  неуверенность, в нем
заговорил прежний, все  "понимающий" и многое оправдывающий Палин. -- Неужто
ты одобряешь сброс активных вод в залив?..
     "Эх,  не так, не  так же надо  все это!..  Не так!.." Илья Ильич слегка
порозовел,   взял  своей   очень  маленькой,  похожей  на   женскую,  ручкой
недокуренную  сигарету  с  пепельницы, чиркнул  спичкой. Пуская кольца дыма,
мутноватыми черными глазами в упор посмотрел на Палина.
     --  Ты что, Володя, только народился?  Не первый  ведь  и  не последний
раз... Сам  знаешь... -- Харлов спрятал  глаза  и продолжал, уже не глядя на
Палина,  тоном  суховатым, на  за  которым  все  же  улавливалась  некоторая
озабоченность. -- Что  нам говорят "Нормы  радиационной  безопасности"?  Они
говорят:  "Разрешаю  сброс в  открытый водоем  утечек с активностью десять в
минус девятой степени кюри на литр..." Так?
     -- Так... -- сказал Палин, думая, как глубоко  все это в них въелось...
Да,   да!  Эдакая  странная,  симптоматичная   сегодня   безответственность.
Легковесное отношение  и к жизни, и к  деятельности своей, столь опасной  во
многом  для  окружающих.  --  Но  это  ведь  по короткоживущим изотопам,  --
продолжил он, машинально  разглядывая ровный, с синеватым оттенком пробор на
харловской голове... -- В этом весь фокус... Пойми... Ты узаконил эту черную
трубу, оформив  ее  актом  рабочей  комиссии  как  технологическую  систему,
разбавил  короткоживущие  изотопы  десятью  тысячами кубов  той  же  морской
воды...  Все  отлично!  Но  ведь  есть  две опасности.  Первая  --  возможны
разуплотнения  и пережог  тепловыделяющих  элементов,  и  тогда...  в  трубу
полетят  долгоживущие  осколки...  И...  здесь ты разбавляй, не разбавляй...
Второе...  Ведь вы будете  лить  не десять  в минус девятой... В ход  пойдут
сбросы с активностью десять в минус второй, десять в минус четвертой... А?..
     -- Разбавим... В  море уйдет не более десять в  минус  девятой,  что  и
требует  НРБ.  А  к  моменту  возможных  разуплотнений   будет  готов   блок
спецводоочисток. -- Харлов улыбнулся. -- Ты бит, Володя, по всем козырям...
     --  Не по всем! Ядерная авария  возможна и  в  период  физпуска...  Так
что... Но тут  еще одно  зло, Илья... -- Палин смотрел  на него и думал, что
длительно культивируемые, сознательно  допускаемые на протяжении  многих лет
нарушения стали  нормой. Люди,  даже  высокой грамотности, свыклись  с ними.
Своя грязь -- не грязь... --  Мы  возводим нашу, я не побоюсь сказать прямо,
нашу  преступную  по отношению к  природе  деятельность, пользуясь  всеобщей
неосведомленностью в наших  атомных тонкостях, в  ранг  привычный, законный.
Ведь фактически мы обманываем Советскую власть...
     --  Ну,  куда хватил! -- Харлов снова  улыбнулся, на этот  раз  блекло.
Сигарета  потухла.  На лице  его, поросшем на скулах нежным  темным  пушком,
сквозила легкая озабоченность.
     "Холостой  выстрел... -- подумал Палин, тем  не менее отметив -- Что-то
дошло..."
     -- И еще...  -- сказал  он, прощаясь: -- Запомни,  что под  решением  о
черной трубе я не подписывался...
     Хотел еще  сказать: "А  Марьино помнишь? Соуши? Тихое озеро?..  Но нет,
Харлов там не был... Да и я-то сам случайно туда попал..."
     "Ладно...  Увидим..."  --  подумал  Палин,  закрывая  за  собою  дверь.
Посмотрел  вдоль коридора туда, где  находилась  приемная главного инженера.
Пятерней  сдвинул  русый  чуб  влево.  Как-то  вымученно  улыбнулся.  Широко
раскрытые  серые  глаза  горели  нетерпением.  Он  решительно  направился  к
приемной. Им владело  такое чувство, что если он сейчас же, сию  минуту,  не
выложит Главному все, что у него накипело, то не то что не успокоится, места
себе не найдет...
     Да! Ему теперь все открылось. Ах, как ему все открылось! Вот же как все
виденное и пережитое в жизни  может внезапно  поляризоваться, встать на свои
законные места и заставить действовать. Не захочешь ведь,  а будешь. Совесть
не позволит иначе... Так думал Палин, подбадривая себя.
     Острая  волна  волос  над воротником сзади  еще  более  вздыбилась.  Он
сгорбился  от неожиданного  озноба. На широком открытом лице и  в глазах  --
решимость.
     Секретарша с любопытством посмотрела на него.
     -- Владимир Иванович, -- сказала она. -- Что это вы сегодня такой?.. --
Глаза ее лукаво искрились.
     В приемной, кроме них, никого не было.
     "Какой это -- такой?.." -- Он смущенно улыбнулся.
     И  вдруг представил  себя  со  стороны эдаким  чудаком  с вытаращенными
глазами. Конечно, даже секретарша заметила...
     "Да, да... Вполне законченный дурацкий вид... Ванька-дурак... Дон-Кихот
из Ламанчи... -- бичевал он себя, пряча вновь подступающую неуверенность. --
А может, зря?.. Детский лепет?.. Акт рабочей комиссии подписан. Кто задержит
пуск?.. Ты с ума сошел, Палин!.. -- Но тут же твердо сказал себе: -- Нет! Не
зря! Не зря..."
     -- Алимов на месте?
     -- У себя... -- ласково ответила секретарша. Продолжая улыбаться только
глазами, прошла к шкафу походкой гусыни, колыхая массивными бедрами.
     Палин вошел к Алимову, открыв две двери и миновав неширокий тамбур.
     Кабинет  Главного -- четыре  палинских. Метров пятьдесят пять.  Во весь
пол -- темно-зеленый палас, краплен-ный черным. На стенах -- технологическая
схема  в  цвете  на  голубой  батистовой кальке... "Смахивает  на персидский
ковер..." -- мелькнуло у Палина.
     Огромные фото реакторного и турбинного залов, картограмма активной зоны
атомного реактора,  тоже на голубой кальке и в цвете, напоминающая раскладку
под вышивку ришелье.
     Стол  завален  бумагами вразброс. Кажется,  что Алимов  сидит несколько
выше положенного, словно у стула подставка.
     "Если это продуманно, то ловко... -- про себя отметил Палин, решительно
проходя и садясь в кресло. -- Подчиненный сразу видит, с кем имеет дело..."
     -- Я  тебя слушаю, Владимир  Иванович, --  сказал  Алимов и почти через
весь  стол наклонился  к Палину, пожимая руку и  непрерывно  кивая малиновым
лицом, полным подобострастия. Впечатление, будто нюхает воздух.
     Лицо у Алимова плоское, сильно пористое, лоб низкий и, кажется, вот-вот
зарастет волосами.  Стрижка бобриком у  самых бровей. Равномерный серебряный
проблеск.
     Палин в  упор  смотрел  в глаза  Алимову.  В них  вымученное  выражение
внимания, но какое-то застывшее, отрешенное.
     "Декорация... --  подумал  Палин.  --  Через  такую  шторку  внутрь  не
заглянешь..."
     -- Станислав Павлович!
     -- Я тебя слушаю, слушаю... -- подбадривал Алимов. Голос глуховат.
     -- Я  буду  прямо...  Без лирики... И ты, и я  ведь работали на таежных
объектах...
     По  лицу Алимова мелькнула  тень, однако глаза  стойко  держали прежнее
выражение. Он  мелко кивал, дергая  носом,  будто  вынюхивал, что  же сейчас
скажет Палин, и глухо подтвердил, дугообразно мотнув головой слева направо.
     --  Работали... Было  дело...  -- И  улыбнулся.  Улыбка  виноватая.  --
Бомбашку варили... Ну и что?
     -- Реакторы чем охлаждали?
     -- Речной водой  напроток... Ну и  что?.. Так то  ж какое  время  было?
Ничего  не  знали...  Сам  Борода  не  уберегся...  Чего  уж там...  Внешняя
дозиметрия в твоих руках была, тебе известно не хуже моего... Теперь ведь не
так. Научились мерить активность...
     -- Научились, говоришь?!  -- Палин негодующе  перевел дыхание. -- А как
же  этот  сброс   в  море?..  --  "Серо,  неубедительно...  Разве  этим  его
проймешь?.. Ему  бы  про  Соуши,  Порошино да Марьино...  Но нет...  Все это
"давно  и  неправда"... Сегодня правда  --  это  черная труба  и  готовность
сбрасывать радиоактивную грязь в море..."
     -- Ты  снова  про эту трубу?!  --  удивленно  воскликнул Алимов, нырнув
головой  уже справа налево, и выпрямился, отпрянув на спинку кресла. На этот
раз глаза его выражали деланное негодование. -- Тебе же ясно было сказано на
оперативке:  нормы радиационной безопасности нарушены  не будут. Разбавление
обеспечим... Контроль, разумеется, за тобой. Тут уж ты моя правая рука...
     --  Хорошо!  --  Палин  почувствовал,  что  перестает владеть собой. --
Возьмем  кусок дерьма и  бросим  его  в  котел  с борщом. Несъедобно? Думаю,
спорить не станешь... Теперь иначе. Растворим ту же массу дерьма в некотором
количестве воды и  -- в  тот же  котел... Есть разница?!  Нет!  Качественной
разницы нет. В этом весь фокус... Бесспорно выпадение радиоактивного осадка.
И чем мощнее разбавление, тем шире факел загрязнения морского дна...
     Алимов криво усмехнулся.
     -- Ты  остряк,  Володя.  -- В глазах промелькнула задумчивость.  Сказал
заговорщически: -- Я тебя понимаю. Ты отвечаешь  в первую голову. Но ведь, в
конце концов, отвечаю и я. И  с меня  главный спрос... Положение безвыходное
-- стране нужна энергия! Нефть... Валюта...
     "Что ты  мелешь!..  --  думал Палин. -- Настоящую  энергию ты выдашь не
ранее, чем через полгода. И после ввода блока спецхимии".
     Алимов виновато развел руками.
     -- Звонил начальник главка Торбин. Приказал пускать блок...
     --  Вот и  выходит, что  я кругом дурак!  -- в  сердцах  сказал  Палин,
вставая с кресла.
     Алимов  вскочил. Выбежал  на палас.  Усиленно нюхая воздух, тряс Палину
руку, приговаривая:
     -- Ну  что  ты,  что  ты! Ты  у  нас  зубр  дозиметрии!..  --  А  глаза
просветлели и искрились,  и в  них читалось:  "Конечно  же  дурак...  Дурак!
Воистину дурак!"
     И все  же  Алимову  показалось, что  невольный  выкрик Палина в  финале
означал капитуляцию. "И слава богу! Слава богу!.."





     Дома вечером Палина не покидало то же самое чувство, которое родилось в
нем сегодня утром, а  к концу  дня как бы развернулось и окрепло и ощущалось
им как-то особенно  внове.  Да,  да. Это потому,  что  он  увидел  вдруг всю
картину в  целом и понял, определил  свое  место  в ней. И  место это не  из
последних... Нет, не то,  чтобы это его воодушевляло, нет. Волновало другое:
он  все  же кое-что может сделать, чтобы помешать  содеяться злу...  Он  это
хорошо теперь видит... И не имеет права бездействовать...
     "Ах, как жаль, что бросил курить! -- с сожалением подумал он. -- Сейчас
бы насосался дыму, слегка успокоился... Обдумал..."
     Палин  в нетерпении прохаживался по своей четырнадцатиметровке, которую
наконец  выгадал себе на  двадцать  третьем  году семейной  жизни.  Он вдруг
остановился и, вспомнив, что у него уже год свой домашний кабинет, с видимым
удовлетворением осмотрел обстановку: диван-кровать, крытый старым, купленным
еще  там,  за  хребтом, темным шерстяным  ковром,  на  стене,  над  диваном,
собственноручной   работы   чеканка  --   портрет  Курчатова,   поперек   --
двухтумбовый стол,  стул  от  гарнитура,  который утащил к себе  из  большой
комнаты, на короткой стене -- самодельный стеллаж с книгами, томов шестьсот.
Художественных и технических, примерно, пополам. На скрипучем паркетном полу
серая паласная дорожка. Все.
     Он стоял посредине комнаты в старой, много раз штопанной, но зато очень
привычной полосатой пижаме и смотрел на портрет Курчатова.
     --  Игорь  Васильевич... --  тихо произнес Палин.  --  Ничего  не  могу
поделать... Сегодня я вижу все и не могу молчать...
     Курчатов смотрел  на него остро, испытующе,  и Палин  услышал вдруг его
бодрый голос:
     -- Даешь открытие!
     --  Даю, Игорь Васильевич...  С запозданием,  но открыл в себе... -- он
хотел сказать  "гражданина  России", но смутился и тише обычного добавил: --
Открыл я в себе, Игорь Васильевич, нечто...
     В это время в  комнату  вошла  Соня,  жена Палина. Толстая,  небольшого
роста, с заплывшей жиром шеей.
     -- Ты  с  кем это  тут говоришь?  --  спросила  она писклявым  голосом.
Маленькие  водянистые глаза ее из-под вздувшихся подушечками век, словно  из
амбразур, смотрели с беспокойством и подозрением. -- Ты что, Вова?
     Он вдруг ощутил досаду,  что надо и ей объяснять все сначала,  но затем
одернул себя: ведь жена, и ей можно с любого места, хоть с конца... И жгучее
чувство вины перед нею  вдруг заполнило  душу. Именно  он и  такие, как  он,
виноваты в том, что его милая, молодая, красивая Софьюшка стала вот такой...
     Многое изменила в ней болезнь,  но  вот  привязанности к нему,  любви к
нему не изменила. И он, порою думая об этом, переполнялся теплом и нежностью
к ней, и благодарностью, что она есть, живет в постоянной борьбе с недугом и
еще где-то берет силы на заботу о нем и сынишке
     Нет! Удивительно  стойкий, прекрасный  человек его жена! Ему захотелось
сказать ей эти слова, но что-то остановило его, он спрятал глаза и, смущенно
улыбаясь, похлопал себя по  бокам, ища  по  старой привычке коробку сигарет.
Вспомнил, что бросил курить, махнул рукой...
     -- Видишь ли, Сонечка, они снова хотят лить распады в воду... -- сказал
он возможно мягче и с огорчением подумал, что все равно неясно, что все надо
объяснять: в  воду  --  какую  воду...  А у  него в голове уже все заладило,
неохота прерываться...
     -- В какую  воду? -- писклявым голосом  спросила  Соня, с  любопытством
глядя на  мужа. Прошла, села на диван-кровать. Пружины натужно скрипнули. --
В какую воду?.. Снова кашу завариваешь?!
     --  Не  кашу, но добрый  борщок!  --  сказал  Палин и  как-то  виновато
рассмеялся,  подошел к жене,  обнял за плечи и, чувствуя ее отчужденность  и
неприятие, подумал с грустью,  что стронуть с места теперь эту некогда очень
хрупкую  женщину  весьма  нелегко. И снова  жгучее  чувство  вины  перед нею
заполнило душу.
     -- Но пойми же, милая Сонечка, сколько лет прошло, а мы снова...  Стоим
у колодца и полон рот слюны... Эх, если  бы  слюны!.. Не плюй  в колодец  --
пригодится воды напиться!
     Под  испытующим,  оценивающим  взглядом  жены  ощущение  виноватости не
проходило...
     --  Эх, Вова... -- Соня покачала головой. -- Подумай.  У меня диабет...
Облучена... Сашке вон шестой годок только... Тебе сорок три...
     Палин  увидел, как щелочки  между подушечками век  наполнились слезами,
потом слезы враз сорвались и непрерывными струйками сбежали по бледным щекам
на цветастый  шелковый халат. Он  прижал голову  жены к себе,  ощутил  кожей
горячее дыхание.
     -- Успокойся, Сонечка... Прошу тебя... Ну что ты?..  -- У него тоскливо
захолодело  в  груди.  --  Пойми  же,   Софьюшка...  Советскую  ведь  власть
обманываем... Ну?.. Сколь же можно еще лить-то безнаказанно?..
     -- Лить?! -- Соня в  волнении разомкнула подушечки-веки, и откуда-то со
дна конических ямок-глазниц на Палина  изумленно посмотрели обильно промытые
слезами  и, казалось, совсем обесцветившиеся миндалевидные глаза. -- И пусть
себе льют!..
     Но  выражение  глаз  ее  было красноречивее  слов: "Господи! И  что  ей
сделается?!  И  пусть  себе льется... Пускай себе,  Володя... Неужто  неясно
тебе?.. Вся эта жизнь... А?.."
     -- Советскую власть... --  простонала  Соня.  --  Да она,  будь здоров,
аккурат  без  тебя обойдется...  Ты  свое  дело  сделал... Что  ты о  власти
печешься?..  Ты  о семье думай... Жена -- диабетик.  Облучена. Сашке  шестой
годок...
     Она снова заплакала.
     -- И  на  кой черт я связала с тобой  свою  молодую жизнь?! Какие парни
вертелись, проходу не  давали!.. А я... За этого вечного дозика пошла... Что
я за тобой приобрела?.. А?..
     --  Ну, успокойся, чудушка ты,  ну... --  ласково сказал Палин  и  взял
руками ее лицо. -- У нас, атомщиков, у всех  одно на роду написано -- тяжкий
труд да ранняя смерть... Так что, не проиграла особо... А что, плохо мы жили
по молодости? Вспомни, Софьюшка, не гневи бога...
     -- А я за атомщика, может, и не пошла бы...
     -- А за кого же?
     -- И не знаю даже, за кого другого, кроме как не за тебя...
     -- Ну вот. И я про то же самое... -- Палин ласково рассмеялся. -- А что
касается Советской власти,  то  я  вот  чую,  что  именно сегодня ей надобен
особо...  И,  может быть, более никогда  не  сгожусь... Я это  будто  сейчас
только понял, Софьюшка...
     Она перестала плакать, притихла.
     -- Ну как ее можно продолжать обманывать, если я доподлинно  понял, что
обман  был, есть и  продолжает быть  в некотором  роде?.. Не могу я...  Ведь
только я  и  знаю  об этом... Нет...  До меня только теперь дошло это... Вот
что... Знают многие, но дошло только до меня... Я должен что-то делать...
     -- Что же? --  спросила  она, окончательно успокоившись,  и внимательно
посмотрела на Палина.
     -- Не знаю. Ну, положим... Написать  все подробно в ЦК, например. Но...
Оттуда  все  уйдет  в  наше министерство.  То  есть  вернется  сюда...  Круг
замкнется. Долгая история...  Это на самый крайний  случай, когда сам ничего
не сумею... Крик души, так сказать... Сегодня решение принято. С отсутствием
моей   подписи  не  считаются.  Вода  польется.  Грязная.  Очень  грязная...
Понимаешь?! Ее разбавят, и в море уйдет минус девятая степень. Мне не к чему
придраться.  Формально...   Они   воспользовались   двусмысленностью   "Норм
радиационной безопасности" в этом пункте. А  ведь могут пойти и долгоживущие
осколки с  периодом  полураспада  в  десятки  и  сотни лет,  в конце концов,
комочки  высокорадиоактивной грязи, которую не разбавишь, не размоешь. Вот в
чем  фокус...  Но  Алимову и  Торбину важно выиграть  время, пустить блок, а
там... Победителей не судят...
     --  Тебе  же  придется уходить,  Вова...  --  сказала  Соня. --  Только
пообвыкли на новом месте...
     -- Никуда я отсюда не уеду! Понимаешь?! --  Он  стукнул себя кулаком по
груди. -- Я здесь навсегда! Здесь и помирать будем... Но совесть должна быть
чиста, вот в чем фокус... С годами это понимаешь все больше...
     -- Ты правду сказал? -- глаза Сони потеплели.
     -- Истинный  крест! --  побожился Палин и рассмеялся,  показав крепкие,
плотно пригнанные белые зубы.
     Он ощутил вдруг усталость и спросил:
     -- Можно я  пройдусь, Соня?  Что-то  голова  загудела...  До  гаража...
Может, промчусь немного по пустой дороге...
     -- Ну  иди...  -- Она встала и, уходя из  комнаты, вздохнула: --  Ох, и
зачем  тебе  вся эта  забота?..  Ты здоровый,  Вовка.  Ох, какой здоровый...
Подпалишь ты всех нас,  Палин, и сгорим мы голубым атомным огонечком. -- Она
невесело рассмеялась. -- Иди уж...
     Палин быстро  оделся и вышел на улицу.  На  небе ни  облачка.  Вечер на
самой  границе  ночи.  Звезды  свежие,  красноватые,  вздрагивающие.  Воздух
опьяняюще  остро  пахнет  весной.  Ни  дуновения  ветерка,  но какое-то  еле
уловимое  ароматное  дыхание  тревожит  душу.  Ему  слышится,  будто  что-то
чуть-чуть потрескивает, подвигается слегка,  и он думает, что это, наверное,
потягиваются от  зимнего  сна  веточки  осины с  сильно  набухшими мохнатыми
почками.
     Осина  подсвечивалась  из  окон, отливала красноватым цветом и на  фоне
темно-фиолетового неба была очень красива.  Сквозь ветви  свежо просвечивали
ранние звезды.
     Палин  сделал  несколько  глубоких  вдохов, ощущая  радостную  сладость
весеннего  воздуха,  сунул  руки  в  карманы  пальто  -- плечи почувствовали
натяжение,  будто  от лямок рюкзака, и  быстрым  размашистым шагом  пошел  к
гаражам.
     Гулкий звук его шагов по асфальту сменился мерным похрустыванием, когда
он сошел  на гаревую дорожку, и  затем резко смягчился,  когда он зашагал по
увлажненной еще, приятно пружинящей тропке.
     Из  гаража  повеяло  душноватым   смешанным  запахом  бензина,  резины,
крашеного  железа  кузова и еще чем-то  очень знакомым и  вызывающим веселое
чувство  узнавания, вспоминания  всей  испытанной  дотоле  радости  быстрого
движения.
     Но теперь Палина  охватило  и  не  отпускало еще  какое-то совсем  иное
чувство, похожее скорее на усталость, может быть, на разочарование  и вместе
с тем удивление: "Как же  это  я жил все эти годы, неся в  душе груз тяжкий?
Радовался,  был, кажется,  счастлив...  До  обожания  любил  эту  бензиновую
коробку... С ветром  в башке носился по дорогам России, а вот о самой России
как-то недосуг было...  А ведь  и прежде  жизнь  толкала  -- думай,  смотри,
мысли..."
     И он вдруг понял: его жизнь за эти пролетевшие мигом четверть века была
столь  буднична,  столь  заполнена   мелочами,  хотя  и  важными   порою  по
сиюминутной значимости,  вожделением к  достатку, который долгое время тешил
тщеславие, что то вопиющее и важное, что должно было всколыхнуть, перепахать
все в нем, прошло сквозь него, не задев ни единой струнки души...
     Он положил руку на прохладный капот своей бежевой "Волги" и подумал: "Я
все проглядел: и  Соуши, и Марьино, и Порошино... И озера -- Ильяш, Тихое...
И рыбаков у Черемши... Как все несерьезно... Почти что соучастник..."
     Но почему это  прошло  тогда так легко мимо  него, даже не царапнув  по
сердцу?..  Какая-то  приглушенность  сознания,  совести.  Даже  несчастье  с
Сонечкой  не пробудило  его от спячки. Лес рубят --  щепки летят... Но когда
щепкой оказываешься сам, твои родные и близкие -- это ведь должно трогать...
Но  не трогало.  Многих  не трогало... Массовый  конформизм и  невежество...
Курчатов и тот не до конца осознавал опасность радиации...
     Палин быстро сел  в  кабину, окунувшись в  ее душноватый непроветренный
объем, несущий в себе запахи  поролона, бензина, резины, прошуршал стартером
и, не прогрев мотора, выехал.
     Через  десять минут  он  был  уже  далеко.  Дорога  шла  берегом  моря.
Захотелось  тишины. Он остановил  машину,  выключил мотор, высунулся в окно,
прислушался. Как будто штиль. Нет, легкое колыхание, едва уловимое, пенистое
шуршание слабой волны о песок. Потянуло сырым запахом водорослей...
     Палин завел  мотор и поехал дальше. Дорога  круто свернула вправо. Мимо
пробежал белесый в  свете фар,  будто  вымерший, кустарник, и вскоре начался
лес. Луч света, как палочка по забору, стучал о частые стволы сосен, берез и
осин.  Деревья   проносились  мимо  и  то   замедляли   свой  бег,  и  почти
останавливались  на  крутых   поворотах,  то  вдруг,   будто  спохватываясь,
убыстряли движение и переходили в галоп на прямых участках.
     Тревожное  состояние  души обостряло  внимание к деталям. Иногда Палину
казалось, что стволы будто обгоняют его, порою же он как бы сам сливался и с
лесом,  и с дорогой, и с  звездным небом, набегающим и словно  подныривающим
под него. И вот уже все неслось в  едином захватывающем круговороте. Асфальт
уходил под колеса,  проявляясь неожиданно перед тем, как исчезнуть  во тьме,
контрастными  деталями,  ямкой, бугорком  или  камешком  розового, не вполне
вдавленного в битум гравия. Впереди, обочь дороги, в легкой дымке только что
выступившего тумана появилась довольно широкая и ровная полоса. Палин убавил
скорость, съехал  с  дороги  и  остановился  посреди  поляны.  В  свете  фар
высветились покрытые искорками росы  почерневшие стебли угловатого цикория и
прямого,  как свечи,  кипрея. Палин  заглушил  мотор, погасил  все  огни  и,
откинувшись на  спинку сиденья, закрыл  глаза. Яркие до галлюцинаций картины
прошлого, обостренные душевным прозрением, овладели всем существом его -- он
будто  сначала стал жить, только  с иным, сегодняшним, видением и пониманием
событий и их значения...
     "Первый плутоний! Ура-а!.."
     Палин  испытывал тогда необычайную  наполненность, чувство  восторга  и
гордости  .. Игорь Васильевич!.. Борода!..  Победа!..  Долгожданная  дорогая
победа! Бомба в кармане!
     Блочки  плутония  из  технологических   каналов  реактора  сброшены   в
подреакторное пространство, орошаются водой... Потом из очень глубокой шахты
грузовым лифтом их  поднимут в транспортный коридор и... на бомбовый блок...
Еще одно последнее усилие...
     Приехал  Берия.  В бобриковом треухе. В красном  кожаном полупальто. На
ботинках  новые блестящие  калоши. Красная  меховая  канадка на  министре из
вещкомплекта  ленд-лизовских  грузовиков,  которые работали на строительстве
первого бомбового реактора.
     Видимо, местное начальство, опасаясь дурного влияния здешних холодов на
столичного  гостя,  посчитало,  что  заграничная  бекеша  надежнее  дорогого
зимнего пальто...
     Министр  без  привычного пенсне. Веки  припухшие,  лицо  жирное.  Глаза
уверенные,  глаза  всесильного хозяина...  И  в этом  лице очень  мягких, не
пугающих черт Палин почему-то никак не мог рассмотреть грозного министра.
     Встречали  начальник завода  и  главный инженер.  Палин сопровождал  от
службы дозиметрии.  Скользко.  Сравнительно недавно  посыпанный  на  дорожку
песок схвачен уже тонкой  и блестящей стекловидной корочкой гололеда. Видно,
что начальник завода волнуется.  Берия поскользнулся  и, заплясав  на месте,
припал  на правое колено. Палин  подскочил, поддержал, помог встать. Министр
порозовел, сказал "спасибо", но не Палину, а куда-то в пространство. Добавил
уже начальнику:
     -- Орлы у тебя...  -- и  тут же сухо  спросил: -- Плутоний отправили на
бомбовый завод?
     --  Нет еще, Лаврентий Павлович, -- ответил начальник  завода,  заметно
побледнев. -- Не готова  еще транспортно-технологическая эстакада от корпуса
"А"  до  корпуса  "Б"... Работы  идут  день и  ночь. Строители  и монтажники
проявляют героизм...
     Министр остановился, прервал его:
     -- Что ты мне говоришь?! Героизм...
     --  Нехватка  людей... -- промямлил начальник завода.  Берия смотрел на
него строго, изучающе. Взгляд этот, все знали, не предвещал ничего хорошего.
Особенно это затянувшееся молчание.
     --  Сто  человек достаточно? --  строго спросил министр и, не дожидаясь
ответа, приказал: -- Получишь людей, и завтра, к десяти ноль-ноль, плутоний,
или, как ты говоришь, "продукт", должен уйти на бомбовый блок.
     -- Но ведь непосредственный контакт с продуктом... в  некотором роде...
--  начал было  начальник завода,  но  спохватился:  -- Слушаюсь,  Лаврентий
Павлович!
     Потом прибыли те сто человек. Отлично экипированы. Во всем облике их --
готовность исполнять приказ. Командовал ими краснолицый маленький  бодрячок,
своими ухватками чем-то напомнивший Палину Мустафу из кинофильма  "Путевка в
жизнь". Глаза серые, натужные, властные...
     Блочки  плутония в контейнере, поднятые в транспортный коридор грузовым
лифтом из очень глубокой, заполненной водой шахты, люди  загружали  в мешки,
увязывали их и один за другим, с мешками на плечах бежали к машинам.
     Тут же усиленный конвой, немецкие овчарки. Плутоний ушел в срок..
     Даешь перзую атомную бомбу!
     Палин очень четко представил молодого  распорядителя, стоявшего у ворот
транспортного  коридора. Он чуть перегнулся в  поясе  и делал отмашку рукой.
Хрипло выкрикивал простуженным голосом:
     --    Пятнадцать!   Шешиадцать!   Семнадцать!..   Поднажнем,    орлы!..
Восемнадцать!..
     Вечером того же дня всех доставили  в медсанчасть. Многократные  рвоты,
понос,  потеря  сознания...  Сильнейшие радиационные  ожоги  спины  у  всех,
чудовищные отеки...
     Берия сурово произнес, узнав о случившемся:
     --  Плутоний ушел... Они випольнили свой долг...  Ми в бою, товарищи...
Идет битва не на жизнь,  на  смерть... А вы, --  обратился  он  к начальнику
завода  и  к  научному  руководителю  проблемы, -- навэдите у  себе парадок,
привлекайте науку, мобилизуйте все силы. Государство не жалеет денег...
     Курчатов и все присутствующие подавленно молчали ..
     Через семьдесят пять часов все сто человек погибли.
     Развернулись   интенсивные  работы  по  радиационной  защите  персонала
установок.  Но   двигались   вперед   ощупью.   Замучили  частые  аварии   с
расплавлением урановых  блочков  и закозлением  (закупоркой) технологических
каналов атомных реакторов. Блочки урана в процессе ядерного деления "пухли",
перекрывая проход охлаждающей  воде. Далее следовал пережог оболочек и выход
долгоживущих радионуклидов  в  воду... А  в первый  период  и  оболочек-то у
блочков  не  было...   Активные  зоны  охлаждали  речной  и  озерной   водой
напроток...
     Озеро Ильяш... Речка Соуши... Впадает в озеро Тихое,  связанное с целой
системой рек и озер...
     Через  несколько   лет   научились   измерять   радиоактивность   воды,
охлаждающей атомные активные зоны. Волосы дыбом...
     На линиях выхода воды из реакторов установили фильтры. Эффект  оказался
невелик..
     Еще  через несколько  лет  замкнули  контура охлаждения.  Теплосъемы  с
активных  зон бросили на турбинные "хвосты", которые пристроили в  отдельных
зданиях за пределами колючей проволоки, вне территории атомных заводов...
     И всюду первым был Курчатов.
     Тяжкую ношу взвалил он тогда на себя... Да! Но и познал радость победы.
В момент атомного взрыва лицо его сияло счастьем. Но лишь миг... Итог труда.
Он оправдал надежду Родины...
     Но с великой силой пришла и великая ответственность. И тогда уже Бороду
волновал не столько блестящий результат неслыханного напряжения сил, сколько
мысль: принесет ли советский атомный взрыв  желаемый психологический эффект?
Заставит  ли  Соединенные  Штаты  задуматься  над  возможными  последствиями
применения атомного оружия? И заставит ли отказаться от него во имя будущего
человечества?..  Ведь  обе страны  стояли  тогда  у истоков  ядерной  гонки,
развитие которой можно было приостановить еще в зародыше...
     "Не   заставил...  --  горестно  подумал  Палин.  --   Но   блокировал.
Удержал..."
     А какой ценой далась победа! В горячке штурма все казалось оправданным:
и пренебрежение опасностью облучения, и внезапные смерти товарищей, падавших
на ходу...
     И сам Борода... Разве он жалел себя?
     Уже значительно позже, узнав малоизвестные факты  его биографии,  Палин
понял: Курчатов всегда был таким!..
     Но  что  же это было? Непостижимая  дерзость, смелость, уверенность или
самоистребление гения?.. Вот уж где результат стоял  превыше всего!  Что там
жизнь!.. Только истина,  открытие, дерзновенность и бесстрашие! В  этом весь
Курчатов...
     Еще задолго до начала атомной эпопеи, работая  с циклотроном в радиевом
институте, Игорь Васильевич  порою пугал  сотрудников внезапными обмороками,
которые сам называл "небольшими недоразумениями".
     Была  ли это  усталость? Да...  Но  и отсутствие защиты  от нейтронов и
гамма-лучей сказывалось.
     На всякий  случай  рядом  с  циклотроном соорудили  поленницу  из сырых
березовых дров. В них вода, водород, который  тормозит нейтроны, захватывает
их... Так и работали потом, управляя циклотроном из-за поленницы сырых дров,
но зато без всяких недоразумений...
     Вообще,  Игорь  Васильевич,   казалось,   жаждал  личного  контакта   с
нейтронами  ..  Построив  и  запустив  первый  в Европе  атомный  реактор  в
монтажных мастерских на Ходынке, Курчатов доложил об успехе в Кремль.
     Прибыли члены правительства.
     -- Чем вы докажете, что урановый котел работает? -- спросили его.
     Глаза Курчатова сияли.
     -- Котел в работе! -- весело сказал Борода.
     Из динамика раздавались редкие сухие щелчки.
     -- Слышите? -- спросил он. -- Идет устойчивая реакция деления ядер!. --
и вдруг произнес -- Теперь слушайте внимательно'
     Неспешным  шагом Игорь Васильевич пошел на сближение с урановым котлом.
Щелчки  из  динамика  участились и  постепенно  перешли  в  лавинный  треск.
Курчатов поднял руку и окинул всех лучистым взглядом.
     --  Слышите? Сейчас  идет  ядерный разгон... Я стал отражателем, утечка
нейтронов из активной зоны  уменьшилась... -- И, обворожительно улыбнувшись,
широким жестом пригласил. -- Прошу неверующих, подходите...
     Присутствующих   охватило   суеверное   чувство.   Делегация  поспешила
удалиться. Бороде поверили...
     -- Берегите здоровье! -- говорили ему.
     -- Не та задача, чтобы беречь себя! -- любил отвечать Курчатов.
     Часто в то время можно было видеть бородатого великана  с  дозиметром в
руке,  медленной  походкой  вышагивающего   вокруг  монтажных  мастерских  и
измеряющего интенсивность излучения первого в Европе уранового котла...
     Но регистрировал нейтроны не только прибор. Доставалось и человеку.
     Не  только  организовать и направить, но все  понять  самому,  пощупать
руками... Таков был он -- первый в стране и Европе атомный оператор.
     Но  где-то  в  этот  период им  владели еще иллюзии... Война позади. Не
настало  ли  время  вернуться  в  тишину   лабораторий   к   фундаментальным
исследованиям?
     Сталин распорядился  иначе.  На  несколько  лет  ему  пришлось покинуть
Москву, пока не отгремели первые атомный и водородный взрывы...
     Палин  вдруг  явственно увидел  бородатого  великана,  неспешно идущего
вдоль переходного коридора первого бомбового реактора в сторону центрального
зала. Он то и дело останавливался, подзывал нужного человека. Увидев Палина,
Курчатов поманил его пальцем. Палин подошел.
     --  Володя... Сегодня будет дело... -- весело сказал Борода -- Распухли
урановые блочки в центральном технологическом канале... Будем дергать... Жду
тебя...
     Потом уже, стоя на пятачке атомного реактора, положив тяжелую  руку  на
плечо Палину и словно оправды ваясь, сказал.
     -- Взрывная реакция  -- это оборона. Но здесь,  -- он  указал рукой  на
реактор, --  здесь и  мирное  будущее  атомной  энергии... Я,  наверное,  не
доживу.. А впрочем... Но ты доживешь... Ты счастливый...
     Крюк крана уже был подцеплен к  головке  урановой кассеты. Из вскрытого
технологического канала простреливало вверх интенсивное гамма- и  нейтронное
излучение. Курчатов подергал трос и заглянул в канал
     -- Игорь Васильевич! --  вскричал Палин.  -- Чуток отстранитесь! Нельзя
так!.. Не бережете вы себя!
     -- Не та задача, милый, не то время,  чтобы  беречь себя! Если  бы  жил
второй  раз, заставил  бы всех  крутиться еще быстрее. Давай  -- вира!..  --
Курчатов поднял руку...
     Когда плутоний  ушел  на бомбовый  блок, Борода лично руководил сборкой
атомной  бомбы.  А  после  ядерного  взрыва,  не  выждав как следует  время,
необходимое  для  некоторого  спада  радиоактивности,   сам   направился   к
эпицентру, чтобы лично увидеть последствия...
     Нет! Борода не  щадил себя. Но все  ли он  знал  об опасном воздействии
радиации?  Скорее всего,  нет. Защита  от  радиации была для него всего лишь
сопутствующим и зачастую  раздражающим фактором... И все же... Многое поняли
уже тогда...
     Торопились.  Да... Но спешка по логике того  времени была обоснованной.
Поперек горла стоял атомный шантаж Соединенных Штатов...
     Все  усилия были направлены на создание  атомного оружия, о побочном не
думали...
     А это побочное и стало главным теперь. Да-да...
     А  вот канун первомайских торжеств. Уже взорвана первая  атомная бомба.
Много бомб... Дела идут недурно... Всеобщая уборка к празднику трудящихся...
Бочки  с  радиоактивными отходами,  которых  накопилось  к тому времени  уже
изрядное количество, стояли в разных местах площадки, у склада.  Пожарники и
праздничная комиссия приказали навести порядок...
     Сдвинули емкости,  заполненные жидкими солями урана и плутония,  в один
угол. Образовалась критмасса!.. Самопроизвольный ядерный разгон!..
     Тогда еще плохо знали, с чем имели дело... Плохо знали...
     Но служба дозиметрии постепенно крепла. Росли оснащенность лабораторий,
грамотность...
     В  это время  кто-то  вспомнил про Соуши.  Направили экспедицию. Палина
тоже включили в нее.
     Теперь, много лет спустя, сидя в машине, он задумался:
     "Почему?.. Не потому ли, что  был исполнителен, четок?.. Но такими ведь
были  все...  Доминирующее  чувство:  героическое время,  героический  труд,
геройские  смерти...  Издержки  спишет  история...  Видать,  на  морде  было
написано... Это точно..."
     Приехали в двух специализированных УАЗах-лабораториях к вечеру...
     Спустили надувной бот, поставили сеть.
     Переночевали на берегу озера Тихого... Потом раннее утро. Голубоватое в
дымке  небо. Там и  тут в перистых  облаках. И странный свет... Казалось, он
там, выше неба, и вот-вот опрокинется на землю...
     Солнце  взошло  как-то  сразу.   Белое.  Показалось  Палину   холодным,
негреющим. Легкая свежая тяга воздуха с озера. Золотые рыбьи чешуи волн.  На
ряби  вдали  то   чернеют,  то  сгорают  в  бликах  солнца  скорлупки  лодок
рыболовов...
     Палину  холодно. Стянуло кожу мурашками.  В грудь неожиданно плеснулась
тоска...
     Лес  по берегам тихий,  задумчивый. Хмурый даже... Природа и  в  лучшей
поре своей встретила неприветливо...
     На береговой линии  песка много мертвой рыбы. По трупикам рыбин похоже,
что озеро окуневое... Степень минерализации озерной воды слабая, особенно по
калию... Предпосылки для положительного прогноза неблагоприятные...
     Соуши  вытекает  из  озера  Ильяш,  вода  которого  вот  уже  много лет
используется  для охлаждения активных  зон бомбовых реакторов...  Постепенно
озеро превратилось  в огромное естественное  хранилище жидких  радиоактивных
отходов... Если бы только хранилище...
     Почему-то  эта  страшная  мысль долго никому  не  приходила в голову...
Соуши вытекает из озера Ильяш...
     Спустили бот. Взяли пробы ила у места впадения Соуши  в озеро Тихое и в
нескольких других  местах. Ил сильно радиоактивен. В месте впадения Соуши --
активность особенно высока, до минус третьей степени кюри на  литр. В других
местах несколько меньше...
     У всех настроение --  дрянь. Члены экспедиции работают молча.  Да-да...
Палин отчетливо помнит. Уже тогда в нем впервые проклюнулось  прозрение, что
ли... Сомнение, очень робкое, зачаточное сомнение в  правомерности делаемого
ими. Вернее, того, как они это делают...
     Подняли  сеть.  В  основном  окунь.  Есть  щука.  Прогноз  плохой.  Для
малокалиевых  вод здешних  озер  хищная  рыба  --  верный  признак  переноса
радиоактивных  изотопов  в  организм   человека.   В   прилегающих  деревнях
рыболовецкий колхоз. Кажется, еще скотоводы...
     Основной  состав  изотопов в килограмме сухого ила -- цезий-137, чистый
бета-излучатель  с  периодом  полураспада  тридцать лет,  и  дочерний изотоп
барий-137М, источник гамма-излучения. Есть и другие в небольших количествах.
     Наиболее опасный -- цезий-137.  Относится к группе генетически значимых
изотопов.  Биологические   эффекты  его  воздействия  не  зависят  от  путей
поступления  и  по  своему  характеру   приближаются  к  действиям  внешнего
облучения.  Многократное  воздействие  больших  доз  приводит  к заболеванию
хронической  лучевой болезнью, а со временем --  к  возникновению отдаленных
последствий.   Эти   последствия  могут  носить   характер  генетических   и
соматических.
     Соматические  последствия:  бластмогенные эффекты, катаракты, нарушение
рождаемости, раннее старение (особенно опасны воздействия радиации на плод),
врожденные уродства, случаи лейкемий, мертворождаемости, высокая  смертность
новорожденных, младенцев...
     Генетические последствия:  физические  уродства,  слабоумие,  изменение
соотношения полов рождающихся детей...
     Солнце и золото на чешуйках волн ушли вправо. Лодки и неподвижные в них
фигурки  рыболовов  контрастной  чернотой  впечатались  в  голубоватую  рябь
воды... В зарослях кустарника... Нет, за ним, на поляне, большой шалаш... На
вешках  сушатся  сети. На капроновых нитях  сетей  перламутрово поблескивает
чешуя. Сильно  пахнет  сырой  рыбой. В шалаше  никого. Запах  прелой соломы,
тряпок, вяленой рыбы. В углу валяются еще две пустые бутылки из-под водки...
     Осмотрели  территорию.  В  редком  березнячке  между стволами  натянуты
струны желтого и голубого телефонного провода. Вялится окунь. Очень крупный.
Тянет несильным ветерком из чащи. Чувство голода. Палин глотает слюну. Остро
и аппетитно пахнет рыбой.
     Анализ  показал:   рыба   сплошь   радиоактивна...  Является   основным
источником   инкорпорирования  цезия-137   в  организмы   людей  прилегающих
деревень...  И  многих  других,  если идет  через  заготпункты  в  городскую
торговую сеть... По прикидкам, внутреннее облучение длится не  менее  десяти
лет...
     Руководитель  -- хромой на  правую  ногу Крахотин Степан.  Лицо  у него
плоское, натужно  красное, большой  жабий рот, грубо рубленный широкий тупой
нос.  Голубые  глаза вечно налиты  кровью.  Кажется,  его неминуемо  вот-вот
хватит удар. Но удар почему-то не происходит. Тонкие губы  плотно сжаты,  но
чудится, что  он все время  держит за губами слова,  фразы и отчего-то их не
выкладывает.  Все  время ощущение, что он хочет  что-то  сказать. Наконец он
говорит:
     --  Вот,  мальчики...  Что натворили-то,  а?.. --  Оглядывается,  будто
боясь,  что кто-нибудь услышит. Голос  всегда ласковый.  Продолжает: -- Надо
пройти по  деревням...  Посмотреть.  Взять мазки...  Обмер  фона...  Образцы
предметов быта из домов...
     У всех чувство  вины.  Вот,  оказывается, что! Незнание  в обращении  с
радиоактивными  веществами само  по себе преступно... Живут себе люди. Вдали
от торных дорог.  Крестьянствуют. Из  века в век. Леса, озера, реки,  свежий
воздух  без  дыма и  газов. Здоровье... Было.  Теперь  они  тоже  втянуты  в
круговорот цивилизации. Ядерной. Будь  она  проклята!.. Здоровье близлежащей
популяции  под смертельной угрозой. Необходимо всестороннее  обследование. И
переселение. Переселение. Это ясно уже сейчас.
     Соуши. Съезд в деревню с горы. Чернозем. Грязь. Грязь глубокая, жирная.
Кажется, вечная. Машины оставили  на  довольно сухом пригорке. Пошли пешком.
Потянуло ветерком со стороны  деревни.  Запах навоза, стойла, гнилой соломы,
которой в  основном  крыты крыши  деревянных, почерневших,  низко вросших  в
землю  домов-пятистенков... Заборы старые,  покосившиеся.  Одни  из горбыля,
другие  из отесанных прутьев. Около многих заборов кучи навоза. Одни свежие,
другие застарелые, подсохшие и посветлевшие  сверху.  У  навозных  куч куры.
Петухи энергично разбрасывают по сторонам ошметки, призывно кудахчат. Никого
из людей не видать. Кажется, деревня вымерла.
     -- А что,  мальчики, им  повезло. Построят  новые  агропоселки. Заживут
по-человечески. Нет худа без добра...
     Приусадебные участки бедные.  Садов почти нет. Огороды. Зашли в дом, из
трубы  которого  шел  легкий  дымок.  По  носу  шибануло   запахом  какой-то
кислятины, выскобленного ножом,  только что  мытого  пола, чем-то  съестным,
пахнущим  влажной  кухонной  тряпкой...  Стены  из  черных  бревен,  кое-где
тронутых  паутиной,  по  углам образа. Посреди избы огромная  русская печь с
местами  вздутой и потрескавшейся известкой. Из-за приоткрытой  занавески на
лежанке печи  видны  костлявые,  в  желтоватых  чешуйках  омертвевшей  кожи,
стариковские  ноги.  Рубленый  стол,  лавка  --  тоже  только что  вымыты  и
выскоблены ножом.
     Встретила старуха со слежавшейся, какой-то блекло-розовой, пергаментной
кожей на лице. Глаза слезящиеся, выцветшие, тревожные. Голова повязана белым
платочком. У Палина засаднило в груди. Теплый ком  то подкатывал к горлу, то
снова отпускал. Вспомнил свою деревню...
     "Похоже... Ой, как похоже..." -- подумал.
     Старуха стояла и  молча  смотрела  на  пришельцев,  словно  сомневаясь,
привечать их или гнать.
     --  Мы  экспедиция, бабушка... -- сказал  хромой  Крахотин  и улыбнулся
жабьим ртом. -- Что-то людей не видать...
     -- В поле все... Кто на  озерах...  Да что же вы, родимые, проходьте...
-- вдруг засуетилась она и  указала обеими руками на еще  влажноватую лавку.
Палин  ощутил  вдруг стыд  перед этой  деревней, перед  этим  жалким домом и
старухой за свой достаток и за эту безусловную бедность и  убожество быта...
Он ежемесячно  отсылает  отцу в деревню двести рублей. Там  еще  двух сестер
подымать...
     Но  стыд.  Стыд бывшего  крестьянина  давил его.  И  с  болью  подумал:
"Отступник! Куда удрал? К чему шел? Калечить землю, родившую нас..."
     Костлявая нога  на печке вдруг поднялась, зацепила  большим заскорузлым
пальцем занавеску и прикрыла ею проем.
     -- Как здоровьичко? -- улыбчиво допрашивал хромой Крахотин.
     Старуха перекрестилась на образа.
     -- Ох, родимые,  так  бы  ничаво...  Токмо  дикарь  в животе... --  Она
надавила в подвздошье сразу двумя  руками,  похожими на  черепах из-за того,
что  были   покрыты  большими,  толстыми,   будто  ороговевшими  пластинками
желтовато-розовой кожи, похожей на панцирь.
     -- Давит  все...  Фершал каже,  видать, язва... Старый тожа...  --  Она
кивнула на печку. -- Мытарствуется все... Селезень мучает... Раздулся шибко.
Помрет, видать... --  добавила  она грустным шепотом и покачала  головой. --
Квелай народ пошел нонче. Вот Нехаиха дочка двоих мертвых рябеночков родила.
Васятка Соушин помер по весне нонче от  дурного кровя. Четыре годка всего...
Преставилось людей, батюшко, ой...  -- Старуха стала быстро и  очень  истово
креститься на  образа.  -- Господи, помилуй! Святый  Боже.  Святый  крепкий,
Святый  бессмертный,  помилуй нас!..  Святый,  посети и исцели  немощи наши,
имене  твоего ради... Детишков все  больше хоронют,  детишков, батюшко... Да
мужиков молодых, да баб... Каки ихи годы?! Жить  да детей  родить... Вчерась
аккурат  фершал  из  райбольницы Семушку до родителев  предпроводил.  Ликоз,
бает, у Семушки... Ликоз, каже, тельцы какись юны в крове завелись. От их  и
пухнеть Семушка... Девятнадцать годков всего. Внучек он  мне... --  По щекам
старухи  потекли  слезы, и  она снова  прервала  свой  рассказ молитвой.  --
Господи, помилуй!.. Скорый в  заступлении  един сын  Христе,  скорое  покажи
свыше  посещение страждущему  рабу Божьему Симеону  и  избави  от  недуга  и
горьких болезней, воздвигни во иже пети тя  и славити  непристанно молитвами
Богородицы, едине человеколюбце...  Низалон  прописали, низалон... Кака твоя
думка, батюшко?.. Помогет, а?..
     Палин не выдержал. Вышел во двор.
     Обследовали  несколько ближних  деревень.  Взяли пробы  грунта,  травы,
лиственного  покрова деревьев, образцы предметов  домашнего обихода, шерсть,
молоко, мясо...
     Исследования в  условиях  стационара  показали  массовое  радиоактивное
заражение  обследованного  района...  Через  три  года  после  того  деревни
переселили на новое место. Озера  закрыли  для рыболовства на неопределенный
срок...
     Хромой Крахотин оказался прав.
     Палин  открыл  глаза.  Ему  показалось,  что кто-то  вышел на поляну  и
остановился недалеко от машины. Он включил ближний свет фар. Огромный жирный
лось-самец стоял боком к  нему. Лось повернул голову  в сторону света, потом
будто нехотя развернулся и грузной трусцой удалился в чащу, смачно прочвакав
копытами.  Палин погасил свет. Сердце остро колотилось в груди, будто он все
это,  промытое только  что  мозгом,  пережил  вчера. Но  память  завелась  и
продолжала работать помимо его воли. Он снова закрыл глаза.
     ...Это  была  целевая  поездка  на  родственный комбинат по переработке
ядерного горючего. Стоял очень жаркий  июль. Небо  стойко, казалось навечно,
установило  свое  голубое сияние. Воды Черемши ленивым  расплавом  уходили к
далекой Волге...
     Знакомились   с  технологией  очистки  жидких   радиоактивных   отходов
основного производства.  Тогда  Палин  впервые увидел  "черную трубу", очень
похожую  на  их теперешнюю  и  также  откровенно  взметнувшуюся  над  гладью
зеленоватой воды.
     Объяснял грузный, с солидным брюшком, мужик. Лицо его, сильно пористое,
было какого-то неопределенного  цвета  и казалось отлитым из бронзы. Шея под
подбородком оплыла дрябловатым, жирным, плохо выбритым мешком.
     --  Вот так и живем, коллеги, --  басил  он,  -- выпариваем... Из минус
четвертой  степени варим минус десятую, а пьем мы с вами  минус одиннадцатую
степень...  И  вот по  этой  трубе  благодарно  отдаем  Природе...  Излишки,
разумеется... Остальное -- в технологический оборот...
     Шедший  рядом  с Палиным мордатый, с очень  черной  шевелюрой и седыми,
совершенно белыми бакенбардами химик со здешних спецочистных шепнул ему:
     -- Недавно брали пробу ила... Сколько, думаешь, а? Палин пожал плечами.
     --  Минус  третья... Доложил ему... -- химик кивнул на объяснявшего. --
Начальник  объекта...  Приказал  пока  не  выскакивать.  Обдумаем,  говорит.
Решим...  --  Помолчал. Добавил: -- Обдумали. Идея  что  надо. Советую и вам
применить... Представляешь?  На глубине три тысячи метров у нас тут залегает
пористая  линза. Отличный  подземный резервуар.  Насверлили  скважин, начали
закачку.   В   радиусе  пяти,   десяти,  пятнадцати  и  двадцати  километров
концентрично набурили  контрольные скважины.  Кидаем  туда минус вторую. Без
переработки,  разумеется...  Удобно.  Легко  дышать  стало.  Подали  рацуху.
Управление одобрило... Попробуйте...
     --  На  контроле что-нибудь обнаружили? -- спросил Палин,  ощущая  всей
душой своей бессильный протест.
     -- На десятом километре уже "запахло"... Но все равно это выход...
     -- Какими грунтами облегается линза?
     -- Геологи говорят, если не  брешут, -- глина. Железная гарантия. Девон
и так далее. Есть исполнительная документация...
     -- А  вдруг где-нибудь  дыра  в девоне? -- Палин  допрашивал с каким-то
непонятным  злорадным  чувством, будто желал, чтобы  эта  дыра действительно
была.
     Мордатый  химик   с  любопытством  глянул  на  Палина.  Глаза   черные,
блестящие, будто лакированные. Очень натянутые  носки новеньких лакированных
штиблет. Он осмотрелся по сторонам, потом, наклонившись к Палину, сказал:
     -- После нас  хоть потоп... Ты думаешь, легко приходится?..  С объектов
звонят:  "Заливаюсь, Ваня, принимай  водичку!" А  водичка-то  минус пятая  в
лучшем случае, а я,  что  называется,  по уши увяз, выпарка  заливается,  на
ионообменных  фильтрах перепад  на пределе... Не знаю, как у вас, у меня  на
здании в самом чистом месте зашкал на втором диапазоне... Ничего фоник?..
     -- Ничего... -- задумчиво ответил Палин, испытав сначала злое чувство к
мордатому с лаковыми  глазами, но  затем почему-то  ощутил вдруг нахлынувшее
безразличие...
     -- Эти  скважинки, я вам скажу,  находка... Только замасленные воды  не
бросайте.  Как только масло попадет  в песок  -- чистейшая пробка. Ничем  не
прошибешь. Буль-буль, с приветом... Две скважины пришлось цементировать...
     В  это время они подошли к небольшому, очень живописному  заливчику  на
Черемше, поросшему по берегам густым плакучим ивняком. Черная труба  длинной
консолью торчала над водой.  Палин заметил, что  по берегам заливчика  сидят
рыболовы. Берег ощетинился  десятками  удочек. Кое-где виднелся вялый  дымок
дневных костерков.
     Черная труба пока молчит.
     -- Ночью начнем...  -- доверительно сказал мордатый с лаковыми глазами.
-- Сейчас водичку варим, к ночи подоспеет... В скважину идет дельта, разница
то есть... Когда не поспевает выпарка...
     -- Почему не поставили знаки запрета, не обнесли оградой? Ил, говоришь,
минус третья... -- спросил Палин.
     -- Босс думает... -- кивнул  мордатый в  сторону объяснявшего. -- В лоб
попрешь,  наколют,  как  букашку.  Идеальная  технология,  говорит,  требует
сказочных денег. А попробуй их получи. Тю-тю!.. В скандале  не заинтересован
никто. Но босс думает... -- Мордатый закурил, хрипло закашлялся. -- Но тут и
ежу понятно. Трубу  ликвидировать как класс.  Приварить заглушку. Все сбросы
-- под землю...  Но боссу надо дать  подумать и  создать  видимость принятия
решения...
     "А рыбка здесь  клюет... -- подумал Палин, увидев, как  совсем недалеко
от  трубы белобрысый парнишка выдернул довольно  большую густерку.  -- Клюет
здесь рыбка..."
     ...Машина  остыла. Палин  почувствовал  холод в ногах, легкий  озноб  в
спине. Сердце замедлило бег, гулко толкаясь в груди.
     "Ах, черт!.. Работа забрала все  эти годы.  Деньги  не  в  счет. Теперь
ясно, что те, не такие уж большие деньги, не в счет. В Заполярье на  обычной
работе не меньше имеют..."
     Он вдруг  удивленно  всмотрелся в  себя, ощутив странное безразличие  к
деньгам, которые его раньше так по-крестьянски притягивали...
     "Но был  азарт...  Всеобщий. Азарт большой игры.  Это  понимали  все...
Сначала  плутоний, устройство.  Взрыв.  Бомба.  Бомбы.  Взрывы!  Взрывы!.. И
радость...  Ах,  какая  радость!   И   покой  души.   Необычайный.   Чувство
исполненного долга. И постоянно исполняемого. У всех... Правительства с двух
сторон земного шара потирали руками. Бомбы... Бомбы... Четырехметровой длины
блестящие цилиндрические болванки со стабилизаторами, начиненные плутонием и
тринитротолуолом.  Пахнущие  свежей   краской.  И  рядочками,  рядочками  на
ложементах... Мегатонны. Килотонны... Взрывы. Взрывы... Смысл?..
     Сколько раз  можно взорвать все к чертовой матери?! Двадцать,  тридцать
раз?.. Сначала азарт борьбы. Победа. Покой  души. Смысл... Теперь прозрение,
нет  покоя.  Нет  смысла.  Новые  правительства по обе стороны  земного шара
ломают  голову над тем,  как  бы  не расколоть  планету...  Что было смыслом
двадцать лет назад -- бессмыслица сегодня... Ты, Палин, влип. Факт. Соуши --
эпизод всего  лишь  в этой  потрясающей игре  со смертью...  Земля,  страны,
страна...  Россия, Соуши,  крестьянский сын  Палин,  сердце человека... Бьет
гулко в грудину... Кризис смысла. Но никогда, пока этот  горячий комочек так
неистово  бьет  в грудь,  никогда  не будет кризиса  боли,  кризиса  властно
зовущего счастья, кризиса любви, кризиса благородного гнева! Никогда!.."
     -- Батько!.. --  сказал вдруг Палин  вслух.  --  Твой сын  прозрел... И
запутался... Любовь же  к этой  земле вот здесь... --  Он приложил ладонь  к
сердцу. Рука ощущала надрывные  учащенные удары в  грудной клетке. Словно от
ладони отскакивал теплый упругий мяч.
     "Но пока есть  любовь  к родной земле,  есть  смысл! Есть! Жить  стоит!
Пусть  лихорадит эпохи.  Пусть  сталкиваются  лбами и  вдребезги разбиваются
сиюминутные вспышки смыслов... Жизнь! Я люблю эту землю, люблю Россию!.."
     Палин  весь  горел   нетерпением.  Включил  стартер,  но  забыл  выжать
сцепление. Машину тычками потянуло на аккумуляторе...
     "Ч-черт!.. Сонмы  поколений копошились.  Вечный пресс. Жизнь и  смерть.
Молот и наковальня... Взмах -- жизнь. Удар -- смерть. Но смысл жизни сегодня
-- борьба против смерти... Надо успеть..."
     Машина, лихорадочно прыгая  через кочки,  выскочила на  асфальт.  Палин
понесся к дому на предельной скорости, нервно сжавшись в комок.
     Давящее ощущение, что времени  в обрез, что  можно ничего не успеть, не
покидало его. Образ гигантского  взлетающего и  падающего молота, как символ
быстротечности  жизни  и неминуемости  смерти,  стоял  у него в глазах.  Ему
хотелось задержать эту исполинскую  кувалду событий где-то там, наверху.  --
"Веревкой, что ли, привязать... -- мелькнуло даже у него, -- чтобы успеть...
Успеть..."
     --  Борьба... -- шептал он. -- Торбин, я с вами  не согласен... Алимов,
дорогой  Станислав Павлович, я буду драться...  Хозяин  России  -- народ! Он
должен знать все. Я не позволю повторить Соуши...
     Пот выступил у него на лбу. Глаза  лихорадочно блестели. Машина неслась
пулей. Ему казалось -- надо быстрее. Педаль газа до упора.
     И снова мысли о Курчатове тех лет... Бледный, постоянно недосыпавший, с
красными  припухшими веками.  Но  неизменно бодрый и  сильно возбуждавшийся,
когда появлялись неожиданные препятствия ходу дел...
     Помнится,  несколько раз терял  сознание. Сильные спазмы сосудов мозга.
Но, очнувшись, с задором шутил:
     -- У меня микрокондрашка!
     И вновь бросался в гущу событий...
     "Не то время, чтобы беречь себя!.." -- сквозь годы услышал  Палин ответ
Курчатова и подумал: "Да, он не боялся нейтронов... Он их "породил" и первым
шел  туда,  где  наиболее  трудно,  воодушевляя других  своим  презрением  к
опасности..."
     А  в  день  перед  взрывом  первой  бомбы... Бледное с  желтизной лицо,
красные  глаза.   Сидел,  тяжело  облокотившись   о   стол,  погрузившись  в
раздумья...
     Теперь-то Палин знал,  о чем думал тогда Курчатов. Он говорил  со своей
совестью:
     "Не  мы  сбросили  атомную бомбу  на  Хиросиму,  не  мы  начали  шантаж
тотальным оружием..."
     -- Не  мы...  --  вторил  ему Палин вслух.  -- Но  ядро  атомной эпопеи
кометой  пронеслось  через всю  нашу жизнь. Хвост  этой кометы окутал  нас и
сделался нашей судьбой...





     Утром Палин  стал будто  другим  человеком. Осунулся. Подобрался  весь.
Печать решимости на лице.
     На блоке атмосфера пуска. Телу передается легкая, еле уловимая дрожь.
     Воздух,  еще  не  прогретый  пока,  наполнен  множеством разнотональных
звуков. В движениях эксплуатационников, одетых  в белые,  в новых  складках,
лавсановые комбинезоны, экономность и деловитая быстрота.
     Все  внове. Воспринимается остро  и с некоторым удивлением.  Достаточно
только  открыть  дверь в  любое производственное помещение или бокс, и всего
тебя  окатит веселым, звонким шумом вдруг оживших  механизмов н приборов,  и
первыми  запахами, теплыми и приторными, -- красок и разогретого железа. Все
это подбадривает,  наполняет душу  звонкой,  пружинистой силой  и толкает  к
действию...
     Пуск везде, а  на атомном энергетическом гиганте особенно -- это время,
когда  нащупываются,  уточняются  и  в  первом  приближении  кристаллизуются
технологические регламенты и нормы  поведения.  Машинисты и операторы еще не
до конца чувствуют технологию, не уверены в переходных  и аварийных режимах.
Это как раз тот период, когда в помещении блочного щита управления станцией,
являющемся  местом   святым  и  доступным  лишь  ограниченному   кругу  лиц,
впускаемых по секретному коду, дверь распахнута.
     В помещении  блочного щита полно народу. Все в белых лавсановых халатах
поверх костюмов, в белых же лавсановых  чепцах и пластикатовых чунях  поверх
ботинок, хотя в общем-то их можно сегодня и не надевать. "Грязи" еще нет...
     Огромный уран-графитовый реактор,  мастодонт невиданной дотоле тепловой
и  нейтронной  мощности, --  в  работе.  Идет подъем стержней  СУЗ  (системы
управления  защитой  реактора).  Мощность  постепенно растет.  Достигли  уже
двадцати процентов от номинала...
     Среди  группы  людей,  стоявших  в помещении  блочного  щита вразнобой,
правда,  за  некоторой определенной  незримой  чертой, как  бы  отгородившей
пространство  для   действий  операторов,  Палин  увидел  директора  атомной
электростанции  Мошкина, длинного, тощего,  совершенно лысого.  Лицо и череп
равномерно розовые. Виски и лоб взбугрились венами. Он выглядит покрасневшим
от какой-то неловкости, и  кажется, будто вот-вот  попросит извинения. Глаза
большие, круглые, черные и тоже будто  виноватые.  От плоских дряблых щек  к
шее  кожа  сходит  множеством  мелких   черепашьих  морщинок,  и  они  густо
собираются чуть ниже затылка, сходя на шею острыми складками.
     Кожа дряблая  от облучения,  и по затылку особенно видно, как стар этот
человек. На  вид ему  лет восемьдесят, от роду --  шестьдесят. Состарили его
радиация и  чудовищно напряженная работа на  первых таежных объектах.  Палин
знает, что в активе у Мошкина двести пятьдесят официально зарегистрированных
рентген...
     Его  голова  возвышается  над  всеми  присутствующими.  Он  смотрит  на
полукружие  пульта и  мельтешащих операторов  ровно, без  тени  оживления на
лице,  почти  равнодушно. Собственно, его роль здесь  скоро  будет  сыграна.
Тянуть в эксплуатацию  такой  объект с его здоровьем -- дело смертельное.  И
без  того  мало  осталось...  И  все  же,  вместе   с  тем  он  испытывал  и
удовлетворение. Он нес нагрузку сообразно  оставшимся  силам. А  их  хватило
лишь  на  то,  чтобы  подобрать  сильных,   честолюбивых  и  подобострастных
заместителей-работяг,  главного  инженера...  И в  целом,  весьма  в  целом,
контролировать ход дел...
     Он  посмотрел  на  Алимова,  который  стоял  рядом  и  был весь как  на
пружинах,  готовый,  чувствовалось, ринуться  и, отстранив  операторов,  сам
схватиться за ключи управления...
     Заместитель  начальника  смены  АЭС  Сошников. Он в центре.  У  него  в
оперативном  управлении  контур  многократной  принудительной  циркуляции  с
восемью мощными насосами, промежуточный контур охлаждения, байпасная очистка
теплоносителя (частичный отбор воды  из реактора на  очистку от активности с
возвратом назад) и барабан-сепараторы,  в которых  происходит отделение пара
от воды. Но сейчас он  контролирует и правый  пульт, на котором "висит" весь
машинный зал с двумя турбинами...
     Сошников  явно нервничает.  Уровни в барабан-сепараторах правой и левой
сторон  пошли "в  раздрай". Левый  уровень  почти на  максимуме,  правый  --
вот-вот уйдет из поля зрения.
     Лицо  у Сошникова темно-малиновое,  скуластое,  мясистое. Из-под  чепца
торчат слипшиеся от пота, редкие пряди...
     "У него интеграл сто пятьдесят рентген..." -- подумал Палин, глядя, как
Сошников  метнулся  к  ключу  управления  третьим  ГЦНом  (один  из  главных
циркуляционных  насосов, прокачивающих воду  через атомную  активную  зону).
Тревожно крикнул:
     -- Падает давление! Ч-черт!
     В это время где-то высоко  над  головой заухали гидроудары. Все задрали
головы к потолку, но, кроме перфорированных, низко  подвешенных акмиграновых
плит, ничего не увидели.
     Алимов судорожно нюхал воздух. Весь нетерпение.
     -- Что произошло, Сошников?!
     -- Прошу не мешать! -- рявкнул тот, усиленно работая ключами управления
и приказав старшему инженеру управления реактором снижать мощность.
     "Клоц! Клоц! Клоц!" -- вторили ключи каждому нажатию руки оператора.
     -- В чем дело?! Почему снижаете мощность?!
     Алимов  выскочил за незримую запретную  черту, подскочил к  Сошникову и
дернул  его за  рукав.  Тот неожиданно бросил ключи управления, повернулся к
группе стоящих и закричал:
     -- Кто здесь ведет режим?! Я или главный инженер?! Или, может, директор
электростанции?!..  Прошу!.. --  он  отступил, решительным  жестом предлагая
главному инженеру Алимову занять свое место.
     Мошкин неожиданно громовым басом приказал:
     -- Всем посторонним покинуть блочный щит! -- И  сам первый направился к
выходу.
     В  помещении  щита,  кроме  операторов, остались  заместитель  главного
инженера по эксплуатации и заместитель главного по науке.
     -- Долбает в деаэраторе...  -- сказал  Алимов  Мошкину  уже в коридоре,
беспокойно  нюхая  воздух.  Его налитое бурой  краской лицо имело потерянный
вид.
     -- Имейте такт не  вмешиваться не  в  свои  дела...  -- сказал Мошкин и
пошел прочь.
     В  это  время тревожно  загудели  ревуны  на  блочном щите.  У  Алимова
побелело  лицо.  Он пулей влетел  в  помещение.  Сработала аварийная  защита
реактора.  Мошкин  даже  не  повернулся, не дрогнул.  По-стариковски  шаркая
чунями по желтому  пластикатовому  полу,  вышел  на площадку в далеком торце
стометрового коридора, хлопнув дверью.
     Палин вошел в помещение блочного щита управления вслед за Алимовым. Тот
уже   стоял  вплотную  к  Сошникову,  рядом  --  заместитель   главного   по
эксплуатации. В  глазах Алимова  и его заместителя воинственная  пытливость.
Сошников  стирает  рукавом   лавсанового  комбинезона   пот  с  распаренного
крупнопористого лица.
     -- Крышка!.. Три гецеэна (главных циркуляционных  насоса) хлопнулись...
"Полетели"  гидростатические подшипники... Подсело давление  в  деаэраторах,
упало  давление  в  сепараторах  пара  и  на напоре  главных  циркуляционных
насосов...  И все...  -- Он  непрерывно то одним, то другим  рукавом вытирал
пот.
     Алимов  начал  панически  бегать вдоль помещения  блочного щита,  делая
стремительные нырки головой то вправо, то влево.
     -- Ну ты даешь! Ну ты даешь, Сошников! Ну,  варвар! Сразу же, с первого
раза, заколбасил аварию... Пиши объяснительную!.. Сегодня приезжает  Торбин,
начальник главного управления... Подарочек ты ему уготовал... Ну ты даешь!..
     --  Чего  даешь?.. -- Сошников  перестал отирать пот.  --  Чего  даешь,
Станислав Павлович?.. Как  пускаемся? Спешка... В таких условиях, когда блок
к пуску  не готов, я охотно  уступлю вам  свое место... Первый такой  блок в
мире... Еще не то будет... Так и скажите Торбину... А я плевать хотел!..
     -- Ну ты даешь! Ну ты даешь!.. -- колготился  Алимов и вдруг взорвался.
-- Срочно начальника цеха централизованного ремонта ко мне!  Готовьте контур
к замене выемных частей  насосов!  Расхолаживайтесь!.. Нет, вгорячую... -- И
выскочил.
     Палин  прошел  по  новенькому,   светло-желтому  еще   пока  пластикату
деаэраторной этажерки на щит дозиметрии.  Сам проверил активность по боксам.
Всюду норма. Даже фон не "пронюхивается"...
     Обошел   все  дозиметрические  помещения,  проверил  работу  газодувок,
непрерывно  прокачивающих  воздух  боксов через контрольные  дозиметрические
фильтры...
     "Рано еще активности  быть, не наработали..." -- думал он, убедившись в
полной  отлаженности  и  правильном  включении  оборудования  вверенной  ему
службы. Шеф-монтеры возились еще, правда,  с  системой "Брусника", с помощью
которой предполагалось  вести  непрерывный  контроль  активности  выбросов в
вентиляционную трубу. Просят еще неделю...
     Палин справился  у  радиохимиков об  активности  теплоносителя.  "Минус
шестая степень.,^"
     Для  начала неплохо... Звонок  от  химиков: фильтры  байпасной  очистки
успели   уже  "поднабраться"...  Триста  миллирентген  в   час  вплотную  от
корпуса... Уровнемеры еще не работают. Переносным малогабаритным радиометром
по нарастанию гамма-активности измеряют уровень в фильтрах...
     Позвонил в машзал. Старший машинист турбины Палину
     --   Гидроудары...   Свакуумировались...   Резко  подсело  давление   в
деаэраторах... Поломок  нет... Слава богу!.. Вовремя  "шлепнулась" аварийная
защита реактора... Видимых аварийных течей нет...
     Звонок от радиохимиков:
     -- Активность дренажных вод в приямках -- минус одиннадцатая...
     "Активность питьевой воды... -- подумал Палин. -- Добро..."
     Палиным   владело   полное  и   сосредоточенное   спокойствие.   Начало
многообещающее. Ухо  надо держать востро.  Черная труба над морем  "молчит".
Оттуда   только   что   звонили.   Он    обеспечил   непрерывное   дежурство
дозиметриста...
     Звонок от Алимова:
     -- Приехал  Торбин. В  пятнадцать ноль-ноль быть на заседании пускового
штаба...
     Закрутилось... Еще раз перебрал в памяти готовность oтдела радиационной
безопасности к пуску.
     Санпропускники  переполнены...  Тысяча шкафчиков.  Мало.  Выставили еще
тысячу в  коридорах  деаэраторной  этажерки... Проектировщики "махнули".  Не
учли,  что  идет  монтаж  второго  блока,  плюс  командированные монтажники,
представители  науки, непредвиденное...  Составленa картограмма  радиационно
опасных мест. Пока в  первом приближении... Организованы  саншлюзы... Хорошо
поработали   фотометристы,  индивидуальные  фото-   и  оптические  дозиметры
заведены  на  каждого и находятся и  ячейках...  Проверены от искусственного
источника  все  датчики  контроля   нейтронного  и  гамма-излучений.  Сигнал
проходит отлично... Проверка всех вакуумных  систем аэрозольного  и газового
контроля окончена. Нормально...
     Звонок  от  Пряхина. Начальник реакторного цеха.  Старый  кадр. Ветеран
бомбовых аппаратов. Голос пропитой.
     --  Владим   Иваныч,   привет!  Через   час  допускаемся   на   главные
циркуляционные  насосы.  Замена выемных  частей. Обеспечь допуск. Зайдут мои
хлопцы...
     -- Все сделаем... -- ответил Палин и подумал: "Началось..."
     Вошел заместитель  Палина Федосов. Крупный, сбитый. В движениях скован.
Кажется,  что  принужденно сутуловат. Мятое,  очень  крупное  скуластое лицо
боксера.
     Расплюснутое переносье. Говорит,  что это от природы. Боксом никогда не
занимался. В черных глазах страдание. Болят суставы рук и ног. Голос от боли
тихий, скрипучий. Старый  кадр. Ветеран бомбовых  аппаратов. Врачи ничем  не
могут  помочь.  Лечится  у какой-то знахарки...  За  ним  вошел  Абдулхаков.
Старший  дозиметрист  по  дневной  смене.  Веселый,  подвижный,  весь  очень
плоский.  Лицо по-восточному  широкое,  очень  сухое. Кажется, на  блестящих
скулах  вот-вот  лопнет  кожа. Большеротая щербатая  улыбка предваряет почти
любую фразу. Сейчас тоже улыбается. Говорит:
     --  Допускаем   в  боксы  главных   циркнасосов,  Владимир  Иванович...
Ремонтников и реакторный цех. Наряд на открытие  работ есть. Дозиметрический
допуск  я  оформил...  -- Голос гортанный, с  легкой хрипотцой. Глаза весело
искрятся.
     Палин встал.
     -- Первый допуск проведем вместе.
     Пошли. Федосов  торопился  за  ними, прихрамывая. Глыба. Во  всем  теле
какая-то  заформованность, твердость. Кажется, изваян из камня. Идет быстро,
но тяжко.
     Толстые защитные чугунные двери в боксы насосов  открыты.  Пышет жаром.
Запах  духоты,  разогретой   эпоксидной  краски  и  еще   чего-то,  кажется,
высыхающей изоляции. Монтировали сырую. Валялась под дождем...
     В боксах мощная вытяжка. Сильно тянет в  проемы дверей холодный  воздух
из коридора. У двери активность десять миллирентген...
     Федосов одновременно с  Палиным вошел  в бокс. За ними  Абдулхаков.  По
телу шибануло горячим воздухом. Терпеть можно.
     -- Хорошее тепло...  Пропаришь кости... -- сказал Абдулхаков Федосову и
дружески похлопал его по мощному плечу.
     -- Да... -- сказал  Федосов,  вяло улыбнувшись. -- Парил уже не  раз...
Без толку...
     Замерили активность. По гамма -- полнормы. Прокачали  воздух. Аэрозолей
нет. Пока...
     -- Респираторы "Лепесток-двести" все равно обязательны, -- сказал Палин
Абдулхакову.
     Слышно журчание дренируемой воды. Удовлетворенно отметил:  "Стало быть,
задвижки на всасывающей линии  и напоре насоса  уже закрыты. Быстро.  Старая
школа...  У порога саншлюз  -- противень с мешковиной, смоченной в  контакте
Петрова (дезактивирующая смесь керосина и кислот)... Все нормально..."
     -- Допускайте.  И непрерывный  контроль по ходу работ. Обстановка после
разуплотнения  резко изменится... Отклонения  докладывать мне. А сейчас,  за
исключением допускающего, сбор всего личного состава службы в помещении щита
дозиметрии...
     Палин отметил в себе  новое состояние, владевшее им не отвлеченно, само
по  себе,  но  в  приложении  к  делу. Раньше  было  иначе. Он  работал  как
заведенный. Больше автоматизма. Формальной стороны долга, что ли...  Отметил
жадность,  придирчивость к деталям своей профессии, обретшей вдруг  для него
неожиданный социальный смысл. И постоянную мысль о возможных последствиях.
     Наблюдая, как один за другим входят дозиметристы,  думал, что ветеранов
его  стажа на станции мало.  Четверо.  Двадцать  человек, правда, с  атомных
подводных  лодок.  Демобилизованные  матросы.  Народ  молодой,  но   четкий.
Остальные  новички.  Стажировались  на   действующих  АЭС.  Но  еще  зелены.
Обкатаются...
     Он безжалостно  подавил  в  себе  едва  проклюнувшееся сомнение.  Снова
сомнение... Привычная  обстановка радиационного опасного объекта настраивала
на старый, чисто исполнительский лад. Саднило раздражение...
     "Устал...   Устал...  Наверное,  устал..."  --  подумал  он.  Несколько
отрешенно, будто размышляя вслух, произнес:
     --  Товарищи  дозиметристы!  Пуск  состоялся.  Первый блин  комом.  Как
всегда. Но авария -- это первейшая и самая  главная проверка  нашему отделу.
Нашей готовности. Я хочу, чтобы  вы поняли главное, что есть наше призвание.
И  оговоренное  инструкцией,  и общечеловеческое.  Мы  с  вами  призваны  не
допускать  переоблучения, а  где возможно, и облучения вообще. Я  прошу  вас
запомнить  это. Я хочу еще сказать, что дозиметрист -- это око,  недремлющее
око  Природы,  открывшей человеку свои опасные тайны. Проникнитесь, я  прошу
вас, этим чувством. Это с самого начала очень важно...
     Он видел по лицам подчиненных, что доходит, что его слова приняты и что
он им, ну,  приятен, что ли... Слитность с  ними ощутил.  Раздражение как-то
сникло, и он легче вздохнул.
     -- Вас ждут  везде. И вместе  с тем  помните  --  ухарство  свойственно
человеку.   Молодому   особенно.  И  известная  застенчивость  в  проявлении
осторожности. И здесь вы ответственны вдвойне.  И на вас тайная надежда: "Не
проглядите". И тайный же упрек вам, если  переоблучение состоится. И тут уж,
конечно, упрек будет не  только тайный, но и явный. Ко всему, о чем говорено
было нами раньше, я хотел добавить это... Вы свободны, товарищи.
     Все стали расходиться по своим рабочим местам.
     Вошел начальник  реакторного цеха  Пряхин. Лицом здорово схож  с  Львом
Толстым: лоб, кустистые брови,  в глубоких провалах глазниц небольшие  серые
глазки, длинный широкий нос. Может, лицо чуть пошире и массивней подбородок.
Он в лавсановом,  в свежих пятнах  ржавчины и  краски, комбинезоне,  в белом
чепце. Шея мощная, короткая и кажется  несколько  сдвинутой к  груди. Голова
наклонена  вперед. От  него всегда несет легким  запахом спирта. Лицо  вечно
озабоченно, даже вне работы.
     В глаза не смотрит. Изредка только стрельнет взглядом. И снова мимо. На
правой  ладони незаживающий радиационный  ожог. Видно розовое мясо. По краям
раны  желтоватая короста.  Здоровается. Хват мощный. Короста царапает Палину
ладонь. Говорит коротко, отрывисто. Голос сиплый, пропитой.
     -- Володя,  допуск есть?  -- И  стрельнул в  глаза  Палину. Во  взгляде
отрешенность.
     --  Есть,  --  ответил  Палин,  думая:  "Вот  такие  мы...  Здоровущие,
кряжистые... На этом и вылезли, продержались, выжили... От земли эта сила...
От земли..."
     -- Ну лады... Кто обеспечивает? -- спросил Пряхин.
     Во всем  теле его разлапистость и сила могучего дуба.  Кажется, что все
впитанные им рентгены не причинили ему никакого вреда.
     -- Абдулхаков.
     -- Ну, лады... Будь. Предстоят тяжкие сутки. Наша песня хороша, начинай
сначала... Тайгу не забыл?..
     -- До смертного часа...
     --  То-то...  -- мелькнула ухмылочка. --  Такая наша планида... Торбина
помнишь?..
     -- Да.
     Ушел.   Вскоре   после   его   ухода    вбежал    Шаронкин.   Начальник
радиационно-химического цеха. В лавсановом  белом халате поверх костюма.  На
черепе  плешь  не  плешь,  так,  пушится.  На   ногах  тапочки   в  калошах.
Интеллигент.  Длинноногий. Баскетболист.  Кропает стихи.  Суетлив.  Внезапно
рассыпается бисером скороговорки. Лицо мятое, розовое. От облучения странные
морщины. Со скул  вниз кожа  сходит несколькими  рядами застывших  наплывов.
Будто тронулась вдруг накатистыми волнами и заформовалась...
     -- Владимир Иванович, салютик, физкультпривет и наше вам!
     "Ветеран бомбовых аппаратов..." -- думает  Палин, здороваясь  с  ним за
руку и невольно сравнивая с Пряхиным.
     -- Дела,  дела, дела... -- продолжал Шаронкин. -- Порошок  ионообменной
смолы  на фильтрах очистки  уже  "насосался"  активности... Если  так пойдет
дальше...  Плохо  промылись  после монтажа...  Быстрая  активация  продуктов
коррозии...  В  теплоносителе  много железа...  Пока три  нормы... Если  так
пойдет, дня через три придется выгружать смолу...
     Шаронкин сел, закинув ногу  за ногу. Оголилась голень,  пооосшая густым
серым пухом. Крутит головой вверх, вниз, вправо, влево. Взгляд не фиксирует.
Непроизвольно хватает то  одной, то  другой рукой предметы со стола. Схватил
дырокол.  Непрерывно щелкая,  продолжил  вдруг, перестав вертеть головой и в
упор глядя на Палина:
     --  Некуда выгружать...  А?.. От нее, смолушки, через три дня  засветит
пять рентген в час... Что делать, Володя?..
     -- Не  знаю...  --  задумчиво  ответил  Палин.  Шаронкин показался  ему
сегодня  особенно раздерганным каким-то. Лет пятнадцать назад куда собранней
был.
     "Да-а...  Сдаем   потихоньку...   Нервишки-то  иссечены  нейтронами   и
гамма-лучами... Чего уж тут..." Шаронкин снова завертел головой.
     -- Есть  тут у нас две  емкости по двадцать  пять кубов каждая. На узле
десорбирующих  растворов  (растворы дезактивации). Без  люков,  правда, но с
линией  продувки   реактора  соединены...  Пока   отсечной   арматурой,   но
возможность есть... Как, а? Разрешаешь?..
     -- Не понял, что разрешать...
     --  Хранение  радиоактивного фильтропорошка  после  выработки  ресурса.
Установка  регенерации  не  готова,  сам  знаешь...  Но  учти,  разрешишь, в
помещение не  войти...  И  мимо  тоже  не  набегаешься.  Дверь  там  тонкая,
фанерная... Как?.. -- В глазах Шаронкина заиграли искорки смеха.
     -- А если не разрешу?
     -- Алимов разрешит... -- Шаронкин рассмеялся. На лице конфуз.
     -- Зачем тогда ко мне пришел?
     --  А  так,  потрекать...  А что, Вовик,  ничего ситуашка?  А?  Торбина
помнишь? Начальником смены во втором заводе был .
     -- Помню.
     -- Попер.  Ничего не скажешь...  В  какие-нибудь восемь  лет. Везет  же
людям,  в  начальники  главков  вылазят.  А  здесь  не  знаешь,  куда  смолу
радиоактивную девать, станцию без спецхимии пускать... Куда дебалансные воды
девать будем, а? -- Шаронкин перестал вертеть головой. Заговорщически запел:
     --  Раскинулось море широко... -- Расхохотался. Быстро-быстро  защелкал
дыроколом, встал.
     -- Ну, будь. Я двинул. В пятнадцать ноль-ноль -- на палас... -- И пошел
танцующей походкой.
     "Я тебе дам море..." -- мрачно подумал Палин.
     Пятнадцать  ноль-ноль.  Собрались  в конференц-зале за  длинным  столом
заседаний. Начальники  цехов,  отделов, начальники смен АЭС, Харлов, Алимов,
замы главного.
     Торбин опаздывает. Нет директора. Палин чувствует, что заранее настроен
на сопротивление. На душе пасмурно.
     "Ребята фактически  не  прозрели.  Спят... --  думает  он  о  ветеранах
бомбовых аппаратов. -- Добросовестные работяги. Сегодня этого уже мало... Мы
атомщики. Мы не просто  люди.  Забором не  отгородишься... Но  у них в  душе
забор.  Колючая проволока. Да, да... Эффект  колючей проволоки... "После нас
хоть потоп", -- вспомнил  он вдруг  мордатого химика. -- Внутри можно все, а
что будет  за  оградой,  пусть отвечает  министр. А впрочем, чувство иное...
Рассосется. Мир велик... Да, да... Это чувство..."
     Палин  глянул на ветеранов. Основательные парни. Но сдали. Бомба никого
не жалеет... Даже когда  не взрывается. Но они чистейшие реакторщики. Мошкин
дал  маху. Тут не  таежный  "самовар".  Энергетический  гигант... Машзала не
знают... Начальник турбинного цеха тоже из тайги, но с "хвостовой" ТЭЦ... Не
те  масштабы...  Вот сидит,  очкарик.  Маленькая  головка  на  длинной  шее.
Беленький воротничок.  Весь с иголочки. Со стороны -- чистейший профессор...
Посмотрим...
     Пол  покрыт  голубой  латексной дорожкой.  От нее остро  пахнет химией.
Сушит носоглотку. Палин глотает слюну.
     Стремительно  входит  Торбин. В  сером костюме.  Пиджак  расстегнут. От
быстрого  движения длинный модный  галстук  отбрасывает с  упитанного живота
вправо. В руке алая папка.
     -- Здравствуйте, товарищи!
     С  ним  Мошкин.  Волнуется.  Порозовел.  От  волнения  складки  на  шее
несколько расправились.  Всех  интересует Торбин.  Фантастический  прыжок по
службе. При весьма средних данных.
     "Умел  молчать...  --   вспоминает  Палин.  --   Умеренно  скрытен.  Не
выделялся.   И   все   же...   Женился  на   чьей-то  дочке...   Говорили...
Представителен. Не отнимешь. Родился с лицом руководителя.  Тогда  уже видно
было, что птичка с крылышками. Тяготел к начальству. С равными был несколько
фамильярен.  Держал  дистанцию.   Металл   в   голосе  сдерживал,  но  порою
проскакивало... А теперь, куда там! Дребезжит и переливается всеми  нотками.
Собственно,  выработался вполне  четкий заурядный тип  руководителя. Продукт
времени... Такие, может, и нужны  для порядка. Однако по  крайности можно  и
обойтись.  Тянет  работу  весьма  квалифицированное   сегодня  в  технике  и
общеобразовательном  плане  низшее  и  среднее  звено.   Бесспорная  заслуга
Советской  власти.  А  что,  если  бы руководители  --  таланты, гении?  Вот
прибыли-то было государству!.."
     Торбин сидел на стуле артистически вольно, откинувшись  на спинку. Лицо
квадратное,  холеное,  тонкокожее, со следами когда-то сильного  румянца, но
сейчас  поблекшею.  Глаза   отрешенные.  Светло-серые.  Взглядом   уперся  в
столешницу.  Волосы  очень  тонкие, пепельные, рассыпаются.  Он  то  и  дело
поправляет их растопыренной  пятерней. Заговорил холодновато, сидя все в той
же вольной позе. Металл в голосе.
     -- Я, товарищи,  крайне удивлен столь необычным началом. Извините, но в
первый же день пуска на уникальном блоке угробить три насоса... -- Он поднял
вверх белую руку с вытянутым указательным пальцем, потряс ею. --  Стоимостью
полмиллиона каждый! Уму непостижимо! Прошу директора объяснить причины... --
Торбин  слегка  взбычил голову, наморщил лоб и вытаращил холодные  глаза. --
Объясняйте! -- И сел  пряменько, положив обе руки  па  стол перед собой.  На
лице деланная наивность. -- Объясняйте...
     Мошкин покраснел, засуетился, но вдруг нашелся, пробасил:
     -- Алимов доложит...
     Алимов в это  время будто нюхал воздух перед собой, часто и мелко кивая
кому-то головой.
     --  Харлов  проанализирует...  Начальник   производственно-технического
отдела... -- шепнул Мошкину Алимов н налился густой кровью.
     Торбин холодно  улыбнулся, несколько раз  крест-накрест  рассек ладонью
воздух, иронически произнес.
     --  Харлов, Марлов...  Мне все равно... Анализ... Харлов встал.  Черные
волосы рассыпались по бокам, образовав белый пробор посредине.
     --  Сидите...  --  небрежно  разрешил  Торбин.  Харлов  сел  и   дольше
положенного молчал.
     --  Собственно,  причиной  всего,  --  начал  он,  --  неотработанность
режима... Вернее, тут был переходный режим...
     -- Вот-вот, переходный... -- вставился Алимов.
     -- Дайте же человеку сказать! -- вытаращился на Алимова Торбин.
     Маленькими  ручками  Харлов  подобрал  волосы,  но они снова  упали  по
сторонам.
     --  Мы слишком  долго работали на  переходном режиме.  В этом все дело.
Режим переходный, и его надо проскакивать быстро...
     -- В  чем же,  извините  мою тупость,  дело?  --  Торбин  постучал себя
кулаком по лбу и обвел всех удивленными холодными глазами.
     -- Дело в том, что турбина к этому времени к пуску не  была готова. Все
дело в  этом. Мы  старались продержаться  на  мощности, превратив переходный
режим в стационарный, но...
     Торбин уже не слушал, перебил:
     -- Товарищи! Страна испытывает  нефтяной голод. Прошу это зарубить себе
на  носу!  Пуск энергоблока  мощностью миллион киловатт экономит стране  два
миллиона тонн нефти  в  год! Передо  мною, надеюсь,  собрался весь командный
состав блока?
     Алимов и Мошкин усиленно закивали.
     -- Да, да, Сергей Михайлович.
     -- Я хочу сегодня послушать каждого... Каждого начальника цеха, отдела,
службы о степени готовности.
     Только в этом случае я со спокойной совестью смогу доложить министру...
Товарищи! Еще раз  подчеркиваю -- немедленный успешный  пуск вашего миллиона
насущно необходим! Пожалуйста, начинайте... Вы первый? -- он указал рукой на
Пряхина. Тот встал.
     -- Пожалуйста, сидите... Пряхин сел. Представился:
     -- Начальник реакторного цеха Пряхин.
     -- Пряхин, Пряхин... -- Торбин возвел глаза к потолку. -- Бомбу варил?
     -- Варил.
     Торбин удовлетворенно кивнул.
     -- Варил бомбу... А  теперь здесь  варим. Готовность?.. -- Лицо Пряхина
приняло выражение  большей  озабоченности, толстовские  брови шевелились. --
Блок-то пустим.  Дело  не в том...  Плохо  готовы, вот  что...  Имею  в виду
персонал. Весь состав цеха до момента пуска осуществлял курирование монтажа.
Учиться было некогда...
     -- Плохо, -- оценил Торбин. -- Пустишь?
     --  Пущу, но  за  возможные  последствия  ручаться трудно. Дальше... На
восьмидесяти  процентах  арматуры  не  смонтированы электроприводы. Придется
крутить  ломиками   вручную.  Известно,  электропривод  закрывает  некоторые
задвижки до четырех минут... Сколько же будет крутить рука?.. Я уж не говорю
о невозможности задействовать все блокировки... Электрифицирована в основном
арматура, участвующая в защитах...
     Лицо Торбина несколько озаботилось.
     -- Ну, здесь ты перегнул. Пускали и не такие объекты...
     -- Нет, такие не пускали. Этот первый.
     -- Еще?
     -- Еще...  Будем  пускать, что еще... Будем пускать... -- Следующий, --
попросил Торбин.
     -- Начальник турбинного цеха Дрозд. -- Дрозд? -- переспросил Торбин.
     -- Дрозд...
     -- Ну хорошо, товарищ Дрозд, мы вас слушаем.
     -- Только  что доложили  шеф-монтеры, -- с некоторым волнением в голосе
начал  Дрозд, -- регулятор скорости и стопорно-дроссельный  клапан отлажены.
Машина  к  пуску  готова... В  остальном  по  персоналу  и  арматуре  те  же
замечания.   Не   знаю,   как   химики   будут  загружать   смолой   фильтры
конденсатоочистки... Задвижки там диаметром  восемьсот миллиметров.. Вручную
крутить шесть часов каждую, а их сорок...
     Торбин вновь занял вольную позу, забарабанил пальцами по столу.
     -- Но... самое  страшное --  будем пускаться  без  автоматики. Ни  один
автоматический регулятор не налажен...
     -- Где  вы работали раньше? -- спросил Торбин.  Дрозд заморгал глазами.
После продолжительной паузы ответил:
     -- На ТЭЦ...
     -- Атомных станций не знаете?
     -- Нет...
     -- Хорошо, следующий.
     -- Начальник радиационно-химического цеха Шаронкин.
     Торбин снова глянул в потолок.
     -- Бомбу варил?
     --  Варил бомбашку,  а  как  же... Было  дело  под  Полтавой...  Варили
бомбашку, хе-хе...
     "Понесло", -- подумал Палин.
     -- Серьезней! -- прервал Торбин.
     -- А что серьезней?!  -- Наплывы кожи  на лице Шаронкина налились  алой
кровью. -- Что серьезней? Блок спецхимии монтажом не готов.
     -- Ну и что? --  Торбин смотрел на него строго, во  все глаза. И  вдруг
взвился:  -- Что это вы из  себя юродивого строите?! Говорите,  куда  будете
девать дебалансную воду?! Кто будет "варить" воду?
     --  Не  знаю...  --  Шаронкин  усиленно  вертел  головой, явно  вызывая
раздражение Торбина. -- Блок монтажом не готов, и этим все сказано.
     -- Почему так непозволительно  затянулся монтаж? --  обратился Торбин к
Алимову  и  Мошкину,  но Шаронкин, перестав вдруг  вертеть  головой, упредил
ответ главного инженера:
     -- Поздно, слишком поздно поставлено оборудование, Сергей Михайлович...
     -- Кто виноват?
     Шаронкин перешел в наступление:
     -- Кстати  сказать, ваш  предшественник, замминистра Мармонов, вплотную
занимался этим  вопросом... И на этом самом стуле... умер,  ведя, как  и  вы
сейчас, заседание штаба...
     На мгновение в конференц-зале наступила тягостная тишина.
     -- Что  вы  мне зубы заговариваете?! --  Торбин впервые  покраснел,  но
нашелся. -- Я умирать не собираюсь... А вы ведете  себя нагловато...  Хотите
показать, что никого и ничего не  боитесь?  Анархист?..  Не  советую... -- И
обратился к Мошкину: -- Что сделано для организации слива дебалансных вод?
     Мошкин повернул голову к Алимову. Тот вскочил как ужаленный.
     -- Сергей Михайлович, все предусмотрено, все предусмотрено...  От блока
к  морю  протянули трубу-четырехсотку. И от насосной техводоснабжения  тоже.
Будем  разбавлять  активные  сбросы  до  минус   девятой  и  в  море...  Все
предусмотрено...
     Торбин,  подперев  рукой  подбородок,  навалившись  грудью  на  стол  и
несколько запрокинув голову, внимательно и с интересом смотрел на Алимова. В
глазах его попеременно сквозили то сочувствие, то легкое недоверие.
     -- Скажите, -- прервал он Алимова, -- а согласующая  подпись саннадзора
на сброс есть?
     --  Нет,  -- ответил Алимов,  -- но будет.  По телефону  договоренность
имеется...
     -- Оказывается, вопрос решен, -- повернулся Торбин к Шаронкину. И хотел
еще что-то сказать, но Палин прервал его:
     --  Нет! Вопрос не решен. -- Палин встал, громко отодвинув стул. Сердце
колотилось. От волнения острее ощутил неприятный запах паласа.
     Теперь  стояли двое:  Алимов  и  Палин.  Торбин  снова небрежно помахал
туда-сюда ладонью и ехидно спросил, почти пропел:
     -- Может, кто-нибудь один?..
     Палин  стоял и  удивлялся  себе,  своему  состоянию.  Еще  каких-нибудь
несколько дней назад он с известной робостью  входил в кабинет к Алимову или
Мошкину.  Теперь же  стоит перед  начальником  главного  управления,  полный
решимости  высказаться до конца.  И  ничего...  Вот ведь как вышло... Черная
труба  все  перевернула в душе. И впервые в нем  появилось  чувство хозяина.
Чувство ответственности не только за  порученный участок работы, но и за всю
родную землю,  и за  людей, живущих на  этой  земле...  И так должно  быть в
каждом человеке...
     Серые глаза  его возбужденно блестели. Светлый чуб съехал на лоб. Волна
волос  на затылке, над воротником, вздыбилась. Он ощутил легкую стесненность
дыхания и, в  упор  глядя Торбину в  самое  дно глаз, твердо, даже с угрозой
сказал:
     -- Говорить буду я!
     Алимов  сделал  какой-то  протестующий  дугообразный  нырок головой  и,
налившись багровой кровью, сел, возмущенно глядя на Палина.
     Палин еще  некоторое  время открыто смотрел  в  глаза Торбину,  пытаясь
уловить  и  в  глазах, и в  лице  его  хотя бы малейшую мимолетную  тень или
движение мускула  от  узнавания его, Палина.  Вместе  ведь работали  в одной
смене  и на одном заводе целых  два  года. Но тщетно... Глаза и лицо Торбина
мертво застыли...
     "Ничего... -- зло подумал Палин. -- Сдеру я с твоей морды маску..."
     -- Я вас слушаю, -- холодно сказал  Торбин. На лице  не дрогнул ни один
мускул. -- Слушаю...
     -- С точки зрения радиационной безопасности, блок АЭС к пуску не готов!
--  твердо  сказал  Палин, следя  за выражением лица  начальника главка.  --
Во-первых,   я  категорически   против  слива  радиоактивной  воды  в  море!
Категорически...
     Алимов  наклонился к  Мошкину и, усиленно нюхая воздух, подобострастно,
это было видно по его лицу, что-то сказал тому.
     Лицо Торбина словно бы слегка обрюзгло и потемнело.
     --  Это  во-первых,  --  продолжал Палин.  --  Никаких  сливов  в море!
Необходимо  подналечь и форсированно  завершить подготовку блока спецхимии к
пуску. Иного  пути  нет...  Во-вторых. --  Палин  ощутил в груди  легкость и
свободу,  будто скинул с  себя тяжкий  груз. -- Не готовы монтажом установка
подавления активности  выбросов  и тоннель, связывающий радиоактивный выхлоп
от эжекторов  турбин  с  венттрубой.  Стало быть, сброс радиоактивных  газов
будем производить на "конек" крыши... Факел радиоактивных благородных газов,
аэрозолей    и   прочего   накроет   территорию   промплощадки   и   создаст
неблагоприятную  радиационную  обстановку  на  близлежащих  пространствах...
В-третьих... К  слову, и как  упрек проектировщикам -- роза ветров в сторону
жилпоселка... Что  касается  отдела  радиационной  безопасности,  то  личный
состав службы  обучен  и к  пуску готов.  По  оборудованию все  отлажено и в
работе, кроме  установки  "Брусника",  которую  до  сих  пор  никак не могут
отладить  шеф-монтеры и наладчики. Установка крайне  необходима, ибо  должна
обеспечивать  непрерывный  контроль  активности  выбросов.  В  случае,  если
установку   к   готовности  блока  не  отладят,  придется   проводить  замер
примитивным способом посредством ручного отбора проб газа после эжекторов...
     Палин замолчал и, переведя дух, отметил,  что глаза  Торбина и все лицо
его набухли кровью по-настоящему впервые за все время совещания.
     "Ну, ну... -- мысленно подбодрил его Палин. -- Сергуня..."
     Так Торбина  называли  в смене,  но  он  не  терпел уже тогда  подобной
фамильярности и при этом сердито пыжился.
     "Не  признаешься,  значит".  --  Палин  ожидал,  что   Торбин   вот-вот
взорвется. Но Торбин  не закричал, нет. Он как-то  весь расслабился  вдруг и
выразительно вздохнул. Видимо,  наглость Палина ошеломила  его  и  заставила
затаить дыхание.
     "И про бомбашку  не спрашивает, стервец. -- У Палина  закипало в груди.
-- Ну, вали же, чего скис?"
     Палин выразительно,  не скрываясь и  даже с некоторой насмешкой, глядел
ему прямо в глаза.
     Торбин заговорил тихо, принужденно спокойно,  но в дыхании и голосе его
затаилась ярость.
     -- Скажите, товарищ... -- Мошкин с готовностью подсказал. -- ...Товарищ
Палин... С каких это пор вы стали чистоплюйчиком?
     "Прикидывается,  что  не  знает...  Эх,  Сергуня..."  --  Глаза  Палина
смеялись.
     -- Вы, что -- не работали на таежных "самоварах"? -- Работал.
     -- Не знаю... Значит, нет... Вы коммунист?
     -- Коммунист.
     --  Так  какое  же вы имеете право расхолаживать коллектив, проникнутый
готовностью к пуску? --  Голос Торбина был еще тих,  но мало-помалу  обретал
металлический  оттенок. -- Какого  черта?! --  вдруг рявкнул он.  -- Кого вы
пугаете?! Вы  не  туда  попали, товарищ  Палин.  Грязью  вы  тут  никого  не
испугаете!..
     -- Знаю. Но тем более...
     -- Ничего вы не знаете!  -- Глаза Торбина метали молнии. -- Я запрещаю,
слышите, запрещаю вам деморализовывать персонал! Вы меня поняли?!
     -- Вполне.
     -- Как коммунист вы  должны знать,  сколь важен стране ваш миллион. И я
требую от  вас...  -- Торбин  постучал  указательным пальцем  по  столу.  --
...Требую от вас  дисциплины  и полной отдачи сил...  --  Начальник главного
управления быстро и пытливо посмотрел на Палина, будто пытаясь понять, сколь
серьезны его намерения стоять на своем.
     --  И  тем  не  менее,   --  сказал  Палин,   --  мы,  атомщики,  несем
ответственность перед людьми, перед Природой...
     --  Ну и никто тебе не  запрещает. Неси, ради  бога, но пускай станцию.
Все...  -- Торбин пристукнул ладонью по столу. -- За работу! Прошу  остаться
директора, главного инженера и его замов...
     "Каков  циник...  --  подумал Палин  и  усмехнулся. --  Ладно, поживем,
увидим".





     Позвонил  Абдулхаков.  Кричит,  запыхался,  голос  гортанный.  Говорит:
вскрыли все  три главных циркуляционных  насоса. Сильно парит. По  аэрозолям
три  нормы,  работают  в  "лепестках".  Выемные  части  насосов  спустили  в
транспортный коридор, и Пряхин дал команду везти их без  дезактивации в блок
вспомогательных  цехов.  Я,  говорит, ругаюсь,  запрещаю... Пусть  поднимает
назад в насосный зал, дезактивирует смесью лимонной и щавелевой кислот. А он
говорит: "Я тебе сейчас клизму из лимонной кислоты сделаю..."
     Палин позвонил в будку военизированной  охраны.  Приказал не  открывать
ворота  транспортного коридора. Через  некоторое  время звонок  от  Пряхина.
Матерится.  Говорит,  что  в  мастерской  блока вспомогательных  цехов  есть
контейнеры. Насосы спрячут в контейнеры и отправят на завод для ремонта. Ты,
говорит, Палин, не пуп, а работу стопоришь. Смотри, морду намылим сообща.
     --  Мыль! --  крикнул  ему  Палин.  -- На гидравлической  части  насоса
семьсот пятьдесят тысяч "бета"! Ты что, в своем уме?!
     -- Умник! -- огрызнулся  Пряхин.  -- Шибко  образованный стал...  --  И
бросил трубку.
     Позвонил Абдулхаков. Сказал, насосы поднимают  в центральный зал. Будут
мыть над шахтой ревизии.
     "Подействовало..." -- удовлетворенно подумал Палин.
     Притащили со склада новые выемные части. Приступили к установке...
     Звонок от Шаронкина:
     --  Владим  Иваныч!  Салютик,  физкультпривет  и  наше вам!  Довожу  до
сведения...  Вопреки и супротив... Но ничего не могу сделать... С разрешения
Алимова  и при  поддержке тяжелой артиллерии,  то бишь Торбина,  приступаю к
гидровыгрузке  ионообменных смол  из фильтров байпасной  очистки  в те самые
двадцатипятикубовые емкости... Ничего  не могу сделать... Смола  насытилась.
Активность -- невмоготу... Наше вам! Прошу дозиметриста... Срочно!..
     У Палина сдавило в груди. Опалило гневом при мысли о Торбине.
     "Но  отвечаю  я...  Сброс  радиоактивных  смол  на  узел  десорбирующих
растворов превратит  в нерабочие сразу три больших  помещения и очень людный
коридор на отметке минус пять и восемь... Но... Пока делать нечего... Пойдет
Проклов.  Матрос с атомной подлодки. Служил  в  реакторном  отсеке. Трюмный.
Очень  основателен. Сказал,  никуда  теперь  не  пойдет. На атомном  деле  и
подохну, говорит... Последний анализ -- кровь в норме..."
     Вызвал Проклова. Приказ:
     -- Оформить  допуск. Организовать  саншлюзы  -- противни с мешковиной и
контактом Петрова. Знаки  радиационной опасности. Обход радиоактивно опасных
помещений.  Производство работ только по  бланку переключений,  подписанному
начальником смены АЭС и Шаронкиным...
     Проклов ушел. Палин подумал, что здесь можно пока быть спокойным.
     Позвонил на  блочный  щит управления. Там  уже  начали подъем мощности.
Пока  на  естественной  циркуляции  и  до   десяти  процентов  от  номинала.
Замначсмены  говорит,  что  Алимов  и  Торбин почти непрерывно  на  проводе.
Торопят. Работы по главным циркуляционным насосам  будут завершены  к  утру.
Будут ждать насосы на режиме естественной циркуляции.
     Палин  пошел  в обход по  электростанции.  Через  коридор  деаэраторной
этажерки  прошел  в  машзал.  Кругом  полно  народу.   Особенно  на  отметке
дистанционных приводов арматуры. Эксплуатационники вручную  крутят задвижки.
Выставляют в исходное положение. Кое-где есть маховики. Но в основном крутят
гаечными ключами, нарощенными газовой трубой. Лица красные, потные.
     Крутят давно. Крутить еще долго, не менее трех часов...
     В  машзале  прохладно,  Пахнет  холодным  железом  и  пластикатом.  Еще
сыростью. Несет с низовых отметок. Слышен лязг железа.
     Спустился  на  нулевую  отметку  в  бокс  конденсатоочистки.  Завершают
загрузку  в   фильтры   ионообменных  смол.  Загружают  прямо  через   люки,
индивидуально  в каждый фильтр. Гидрозагрузка не  отлажена. В боксе холодно.
На желтом пластикатовом полу лужи черной воды. Эксплуатационники тащат мешки
смолы на плечах. Слышен мат. Туда-сюда носится Шаронкин.
     --  Наше вам, дозиметрия! --  слышит Палин голос Шаронкина. --  Тут еще
чисто. Делать нечего...
     Слышен скрип  открываемой  арматуры,  гром  каблуков  по  металлической
рифленке металлоконструкций.
     Обошел  машзал  по нулевой  отметке.  У  маслоохладителей турбины  лужи
масла.  Машинист  разбрасывает на лужи  ветошь, притаптывает  ногами. Потом,
наклонившись,   размашисто  подтирает  пятно.  Работает  центрифуга.  Пахнет
несколько едковато парами разогретого турбинного масла.
     "Будущие опасные точки, -- думает Палин. --  Трудно сказать, где они...
Но машзал живет..."
     Палин  прошел в блок спецхимии. Тут,  что  называется, конь не валялся.
Кругом пахнет холодным металлом оборудования, монтажной пылью. По-настоящему
здесь  работают  только второй день. Визжат наждачные машинки.  Искры. Запах
сгоревшего  железа и першащий  -- от  наждачного круга. Лязг, грохот кранов,
выкрики, голубые вспышки и запах сварки.
     Палин раздумчиво смотрит на все это и думает, что вот как все вышло. Он
между этим блоком спецхимии и Торбиным, как  в клещах. А  эта "черная труба"
-- словно дамоклов меч над его проснувшейся совестью...
     Прошел  в реакторный зал. Тепло. Шуршащий шум.  В разных местах застыли
кран и  перегрузочная  машина. Вскрыты люки  бассейна  выдержки отработавших
кассет. Взмокший  слесарь  сверлит электродрелью  дырки  в  коробах  верхней
биозащиты реактора. Вчера  в этих коробах, заполненных спецбетоном, было три
мощных хлопка. Нержавейка вспучилась. В  спецбетоне есть  кристаллизационная
вода.  Под  обстрелом   нейтронами  образуется  гремучая  смесь.  Дырки  для
вентиляции.
     На  противоположной  стене, на стенде  свежего топлива,  висят  длинные
семиметровые  колбаски урановых кассет и стержней системы управления защитой
реактора.  Весь зал окрашен бежевой эпоксидкой,  краны  --  в бордовый цвет.
Балки  перекрытий  --   голубые.  Душноватый  запах.   Временами   истерично
взвизгивает дрель. Слышен шуршащий шум реактора...
     Палин посмотрел на часы -- девять вечера. Пора домой.
     Выйдя на улицу, в окне кабинета  директора увидел расхаживающего взад и
вперед, жестикулирующего  и что-то говорящего  Торбина. Поймал себя  на том,
что думает о нем как о начальнике  главка, хотя  внутренне уже не считал его
таковым. Что-то в глубине екнуло. Суеверное и лакейское...
     -- Ладно, Сергуня, -- прошептал Палин, матерно выругался и ускорил шаг.
     Утром   следующего   дня  начали   пуск   электростанции.   Это   сразу
почувствовалось. По  нарастающему  гулу и мелкой дрожи  бетонных перекрытий.
Полным   ходом  поднимали  мощность  реактора.   В   работе   шесть  главных
циркуляционных  насосов.  Прогрели паропроводы до главных паровых  задвижек,
приняли  пар   на  конденсаторы  турбины   и  далее,  через  конденсатный  и
питательный трубопроводы  -- на  реактор. Основной контур большой циркуляции
замкнулся.  Гулко  ухало  в  головках  деаэраторов.  Но удары  пока  мягкие,
рассыпающиеся, с шуршанием. Кругом теплый вонючий дух...
     Звонок от Абдулхакова:
     -- В коридоре, в районе емкостей с грязным фильтро-порошком, по "гамма"
-- два рентгена в час. Проход закрыт. Знаки радиационной опасности висят.
     Палин   поинтересовался  у   начальника   смены   АЭС   о  работах   по
общестанционным  нарядам... Полным ходом монтаж  на  блоке спецхимии...  Три
бригады электромехаников допущены на наладку электроприводов арматуры.  Одна
бригада  --   в  помещение   над  радиоактивными  емкостями...  Проклову  --
проверить.
     Проклов:
     -- Гамма-фон. Работать шесть часов... Абдулхаков:
     -- В емкостях не задраены лазы. Крышек лазов что-то не видно...
     Телефон. Палин -- Шаронкину:
     -- Немедленно наживить крышки и задраить лазы!
     Через тридцать минут Шаронкин -- Палину:
     -- Крышек  нет... Черт знает, где... Съели, наверное... Крысы... Закрыл
пока лазы паронитом... Курам насмех...
     Гидроудары в  деаэраторах нарастают. Стали пушечными.  Вздрагивает  вся
деаэраторная этажерка. Палин ощущает отдачу пола...
     Звонит Дрозд, начальник турбоцеха:
     -- Владим  Иваныч, пришли "дозика" померить воду, аэрозоли...  -- Голос
вздрагивающий, виноватый. --  Деаэраторы пляшут на опорах. Кажется, оборвало
дренажную трубу... Хлещет кипяток. Пар... Быстро!..
     Палин  послал Моськина.  Маленький, верткий.  "Дозик" с  субмарины.  На
яйцевидном, в  частых  жировичках лице -- постоянная готовность к  действию.
Выражение глаз еще военно-морское. Они будто кричат:
     -- Есть! Есть! Есть!
     С газодувкой через плечо  и  с радиометром в  руке  Моськин  рванул  на
двадцать пятую отметку. Там хлестал кипяток.
     --  Ах,  вода, вода...  --  сокрушенно  бормотал  Моськин.  --  Счас бы
пластырь...
     Чугунная  дверь в деаэраторную открыта настежь.  Из  проема  валит пар.
Моськин включил газодувку.
     Трах-трах! Бух-бух-бух!  Дринь-дринь-дринь!  --  гремят  то  глухо,  то
ударами молнии, то мелким металлическим стуком гидроудары.
     Появился  Дрозд.  Лицо испуганное,  хотя  видно,  что изо всех  сил  он
старается не показать свою растерянность.
     -- Ну, ты качай, а я  побежал на блочный щит... -- говорит он Моськину,
а голос такой, будто советуется.
     --  Аэрозоли -- три нормы! -- кричит ему вдогонку  Моськин и натягивает
"лепесток". Бежит к телефону. Докладывает обстановку Палину. Палин звонит на
блочный щит управления.
     Ответ:
     -- Некогда! Позже... Заливаюсь... Палин Алимову:
     -- Вода в деаэраторной хлещет на пол. Зальет электрощитовые. Принимайте
меры...
     Алимов:
     -- Знаем... Думаем... Сейчас... -- Голос хороший, вежливый.
     "Опасность... -- думает Палин. -- Подперло... А то пузо вперед и..."
     Телефон. Абдулхаков Палину:
     -- В  машзале долбает. Прямо  канонада. Бьет в конденсатопроводе  и  на
питательной  линии.  Оборвало  опору  трубопровода...  --  Хрипло,  гортанно
смеется. -- Дрозд бегает как помешанный.  Без чепца. Сделал ему замечание...
-- Снова хрипло хохочет. -- Война, Владимир Иванович...
     Палин бежит в машзал.
     "Торбина  бы  сюда...  Пусть  обкатается,  деятель..."  На  двенадцатой
отметке его встречает Абдулхаков с вытаращенными глазами. Хрипло кричит:
     --   Вон-вон,  смотрите!  На   питательной  линии  оборвало  "гусак"...
Воздушник!..
     Кипяток хлещет расширяющейся струей в стену. Палин прикинул расход:
     "Примерно, пятьдесят  кубов в час... Плюс столько же, а может, больше в
деаэраторной... Началось..."
     Бежит к телефону. Кричит на ходу Абдулхакову:
     -- Бери мазок на нулевой отметке! Активность доложи мне!
     За турбогенератором, в просвете между  цилиндрами турбины,  просеменила
глыбастая фигура Федосова. Палин бросился к нему, перехватил.
     -- Беги к морю! Контроль активности на сливе из "черной трубы"! Головой
отвечаешь... Меня непрерывно держи в курсе...
     Федосов побежал, прихрамывая.
     Пулей влетел  на  двенадцатую отметку  Алимов. С  ним --  представитель
научного  руководителя по реактору. С Курчатовской  бородкой. Тонкая  кость,
белый  воротничок,  чуни  поверх  штиблет,  белый  лавсановый  халат  поверх
костюма. Таращит глаза, растерян.
     -- Что?! -- кричит ему Палин. -- Не вписывается в формулы?!
     --  Потрясающе!  --  кричит  научный руководитель.  Алимов  подбегает к
Палину. Привычный нырок головой.
     -- Где Дрозд?! Что он, не знает, как пускать паропроводы?!.. Ты никогда
не  пускал  турбину?!  -- вдруг спрашивает он Палина. В голосе плохо скрытая
паника.
     -- Никогда, Станислав Павлович! Ты  что, с луны свалился?! Я с рождения
дозиметрист!.. -- Палин ехидно сощурил глаза.
     "Сволочь!..   --   подумал.   --  Берутся  за   дело,  не   зная  дела.
Честолюбчики..."
     --  Надо принимать на барбатеры! -- сам себе крикнул Алимов и  рванул в
сторону блочного щита управления
     --  Торбина  давай  сюда!  --  крикнул  вдогонку  Палин.  Алимов  снова
подскочил к нему.
     -- Что?!
     -- Торбина, говорю, давай сюда! Пусть берет управление на себя!
     Алимов махнул рукой... Растерянно улыбнулся.
     --  Он  такой  же  бомбовик,  как  и  я!  --   крикнул  Главный.  Глаза
затравленные. Стремглав бросился к выходу с отметки турбины.
     Грохот  гидроударов. Хлест радиоактивного кипятка. Пар.  Пахнет  теплой
сыростью. Вдруг грохот усилился.
     "Ага! -- подумал Палин. -- Кинули пар на барбатеры..."
     Пол под  ногами  дрожит.  Воздух упруго пульсирует.  На  душе нехорошо.
Побежал  к перилам.  Там,  внизу,  на  нулевой  отметке,  у  технологических
конденсаторов,   мечутся   белые  фигурки  машинистов.  Лихорадочно  вручную
открывают  задвижки  на  техводе   к  технологическим  конденсаторам.  Палин
почувствовал кого-то рядом. Повернулся.  Видит  -- рыжебородый  ученый. Тоже
перегнулся через перила, смотрит вниз. Говорит:
     -- Что-то крутят там...
     -- Да... -- отвечает Палин. Его душит судорожный нервный смех.
     В это время потрясающей  силы гидроудар,  перекрыв собой  тысячекратный
грохот,  потряс  здание  электростан  ции.  Палин  почувствовал,  как  гулко
вздрогнул  железобетонный   пол  под  ногами.  Отметка  фундамента  турбины.
Технологический конденсатор  подпрыгнул, затрясся, как в  лихорадке, оборвал
анкерные  болты, заплясал на опорных лапах. Трубопровод подвода пара  срезал
"мертвую" опору  -- две мощные стальные балки,  встроенные  в железобетонный
монолит стены.
     У Палина  похолодело  в груди. Сердце ускорило  бег. Появилось  в  душе
неуправляемое суеверное чувство. Рыжебородый научный руководитель завопил на
высоких нотах, тараща глаза и сильно жестикулируя костлявыми руками.
     -- Это ужасно! Технический бандитизм!
     Повернулся и  трусцой  засеменил  к  выходу с  отметки  турбины, шаркая
чунями, чтобы не поскользнуться.
     "Вали,  вали  отсюда,  наука... Все  идет не по формуле..." --  подумал
Палин, ощущая тем не менее нарастающее беспокойство.
     Откуда-то,  Палин  даже  не заметил, откуда именно,  внезапно  появился
начальник турбоцеха  Дрозд. В белом новеньком, сильно жеванном  лавсане, без
чепца. Лоб в испарине. Где-то потерял очки. Лицо осунулось. Голова стала как
бы меньше, а шея длиннее.
     -- Все  ясно, все ясно!..  -- бормотал он, наклонившись рядом с Палиным
через перила и глядя вниз, туда, где только что долбанула стихия.
     --  Пар дали раньше  охлаждающей  воды,  черти!.. Все  ясно,  все ясно,
сейчас сделаем!..
     Палин хотел спросить, что ему ясно и почему так грохочет кругом, но вид
у Дрозда был жалкий, хотя и через силу деловой. Он вдруг взял Палина за руку
и стал  кричать ему  в ухо, стараясь перекрыть  грохот.  Видно было, что  он
успокаивал сам себя:
     --  Регулятор на линии основного конденсата плюет порциями! Мал  расход
воды!..  Мал расход,  говорю! Задвижка открыта полностью, пара не хватает!..
Проход мал!.. От этого и долбает...
     Палин смотрел  на Дрозда во все глаза, и  ему показалось, что тот будто
советуется с  ним.  Сквозь грохот слышен хлест  воды внизу.  Ясно  -- дренаж
оборвало!  Радиоактивный  кипяток!..  Хлещет   в  четырех  местах...  Расход
предположительно двести тонн в час...
     -- Прекращать надо-о! -- орет в ответ Палин.
     -- Сейчас, сейчас! -- кричит Дрозд, но  Палин видит  -- в глазах у него
паника.
     Влетает Алимов.  Изогнулся  дугой, втянул  живот, руки  чуть  раскинул,
бледен, кажется, вот-вот вцепится и станет бороться... Да, поза  борца перед
схваткой. Глаза все те же, затравленные. Орет.
     -- Что?! Что делать?!
     Дрозд смотрит на него. Бледен. В глазах, кажется, слезы.
     Вбегает Абдулхаков. Глухой его, гортанный голос в грохоте  еле  шуршит.
Скалит  зубы. На груди газодувка.  Палин приложил руку -- работает. Прокачав
воздух,  Абдулхаков вынул  фильтр,  подбежал  к  ТИССу  (прибор  для  замера
бета-активности). Вернулся.
     -- По аэрозолям четыре нормы!..
     Все без "лепестков"... Палин с беспокойством думает о "черной трубе".
     "Низы   уже   затоплены...  Дренажные   насосы  включились...   Федосов
молчит..." -- Он  глянул в сторону телефонной будки. Лампа сверху не мигает,
стало быть, звонка нет.
     "Надо уходить на щит... Теряю связь с местами, контроль..."
     Подсунул ухо к Алимову и Дрозду. Дрозд уверенно орет. Очухался.
     --  Увеличивайте  расход!  Увеличивайте  расход!  Я  на  полную  открою
регулятор на линии рециркуляции конденсата! Будет эффект!..
     Алимов трясет головой,  нюхает  воздух,  делает  легкие  нырки  вправо,
влево.
     Палин -- Абдулхакову:
     -- Активность воды в приямках! Быстро! Абдулхаков  бежит вниз. Палин --
Алимову:
     -- Надо останавливаться, Станислав Павлович! Смотри! -- Махнул рукой на
хлещущий кипяток. Тело пробирает теплой влагой. Но еще холодно. Зябкость!
     -- Надо понять! -- орет Алимов. В голосе та же совещательность, что и у
Дрозда. Глаза все еще растерянные.
     "Чего  понимать. И так ясно",  -- усмехнулся Палин и побежал  к выходу.
Бегом  по  коридору  деаэраторной  этажерки,  крытому   желтым  пластикатом.
Пластикат под ногами  пришлепывает по набетонке  и порою смачно вскрякивает.
Решил по пути осмотреть щитовые.
     Вошел  в помещение вычислительной машины "Гора"... С потолка льет вода.
Оператор  мечется  в лабиринте  стоек с электронной аппаратурой  и  одну  за
другой обесточивает. Бледен. Кричит:
     -- Уже третий раз! Все насмарку!..
     В помещении  щита дозиметрии потолок промок. Скоро польет. Палин рванул
на блочный щит управления. Здесь  тише, чем везде. Перфорированный потолок и
стены  глушат  звуки.  Три  белых  спины операторов.  Смачно  клоцают  ключи
управления. Начальник  смены АЭС Болотов. Сухощав, стрижен ежиком, подтянут.
Стучит правым кулаком о левую ладонь. Водит головой вправо, влево. Оценивает
по приборам ситуацию.
     -- Все заливает у тебя! -- кричит Палин.
     Болотов холодно глянул на него. Взгляд оценивающий.
     -- Спокойно, знаю...
     -- Чего "знаю"?!  --  Палин  выглядел смешно. В испарине.  Чуб сполз на
лоб, глаза вытаращенные.
     Болотов  улыбнулся.  Палин  побежал на щит  дозиметрии. Там  надрывался
телефон. Звонил Федосов.
     -- Из трубы хлещет в море!.. Владим Иваныч...
     -- Расход?!
     -- Примерно, кубов пятьдесят в час...
     -- Активность воды?!
     -- Отослал пробу с Прокловым...
     -- Разбавление с насосной идет?!
     -- Нет!
     --  Тебя  понял!  Сторожи!   Пробы  --  ежечасно!..  "Вот  он...  Часик
настал..." -- подумал Палин. Стремглав бросился на блочный щит.
     -- Включай разбавление! -- крикнул он Болотову. -- Радиоактивный дренаж
попер в море!.. Быстро!..
     Болотов бросился к коммутатору. Что-то приказал  машинисту насосной И в
это мгновение вдруг все стихло. Глубокая тишина. В ушах ватность...
     -- Что случилось?! -- по инерции кричит еще Палин. Болотов улыбается.
     -- Увеличили  расход.  Конденсат  пошел полным  сечением.  Прекратились
"плевки"... Это надо было пройти... Поздравляю, дозиметрия!
     Он подошел и сухой горячей рукой пожал Палину руку. Вбежал Алимов. Лицо
смущенно сияет. К Болотову:
     -- Что сделал?! Выслушал Болотова. Сказал:
     -- Ага! -- сделал боксерский нырок головой вправо. Засмеялся. Посуровел
вдруг.  -- Наколбасили,  парни... Ну,  варвары!..  Отключайте машинный  зал.
Работать    на   компенсацию   теплопотерь.    Незначительный    парок    на
быстродействующее редукционное устройство, деаэраторы...
     -- Так там же дренажи пооборвало! -- возмутился Палин.
     -- Ах да... -- смутился Алимов. -- Придется останавливаться...
     В  это  время  раздался  лихорадочный зуммер  на  коммутаторе.  Болотов
хватает трубку.
     -- Что-о?!
     Бросает трубку.  Бежит к  прибору расхода продувки реактора.  Четыреста
тонн в час вместо двухсот...
     --  Авария!  --  крикнул  он  упавшим  голосом и  выбежал из  помещения
блочного щита управления. Алимов и Палин за ним.
     -- Стой!  -- крикнул Алимов. -- Стой, Болотов! Тот остановился. Весь --
нетерпение.
     -- Куда бежишь?! Что будешь делать?!  -- допрашивал Алимов, стоя в позе
борца, готового к схватке.
     Болотов бледен, лицо дрожит. Заикается.
     --  Т-там...  Э-электрики...   Н-налаживают.  К-конечники...   Ошибочно
о-отк-крыли з-адвижки  н-на р-резервные  ф-фильтры  б-байпасной о-очистки...
Р-реакторная в-вода п-поперла...
     Палин не  стал дослушивать. Рванул на щит дозиметрии  за радиометром  и
резиновыми сапогами. Через несколько минут, гулко топая, бежал назад.
     ...Дозиметрист Моськин, замерив активность  на двадцать пятой отметке у
входа в деаэраторный бокс, побежал  вниз, на минус пятую отметку, проверить,
не  "прет"  ли при таких  мощных течах радиоактивный кипяток там, внизу,  из
трапов.
     "При  таких течах коллектор спецканализации ни в жисть не справится, --
думал он, быстро  сбегая вниз, поморскому ловко ступая на каждую  ступеньку.
-- Видать, уже пол залило...".
     Когда он  выбежал  с лестничной  клетки  в  технологический коридор, то
издалека увидел блеск воды.
     "Так оно и есть", -- подумал  он, радуясь своей прозорливости, но вдруг
услышал мощный шум льющейся откуда-то воды.
     "Ничего  себе!.." -- мелькнуло у него. Он включил  переносную газодувку
на прокачку аэрозолей, перекинул на грудь и включил переносной ТИСС, опустил
щуп с датчиком плотнее к полу и пошел вперед. Вода текла навстречу...
     "Ни хрена себе!.." -- мысленно сокрушался Моськин.
     Теперь  он  видел, что  вода  бьет широким шлейфом из-под щели фанерной
двери  помещения   десорбирующих  растворов   Щуп   коснулся  воды.  Моськин
побледнел, испуганно переключая диапазоны.
     -- Мама родная!.. Миллион распадов!
     И тут он увидел  в воде  желтый,  мелкодисперсный  порошок ионообменной
смолы.
     "Так это же пульпа радиоактивного фильтропорошка (взвесь твердых частиц
смолы в воде)! Мама родная!.."
     Забыв обо всем, он  гулко шлепал бутсами  по  радиоактивной воде. Он не
знал еще, что  это  продувочная вода  реактора с активностью  десять в минус
пятой  кюри  на  литр  поступала  через  резервные  фильтры в  емкости, куда
Шаронкин  загрузил высокорадиоактивную  пульпу, а оттуда  через незадраенные
люки -- в помещение.
     Моськин подбежал  к двери.  Ноги  по колено вымокли. Толкнул  дверь. Не
поддалась.  Отжал с силой.  Оттуда  сноп воды. Обкатило  по пах. Горячевато.
Обернулся, услышав топот. Бежал Палин. В болотных сапогах.
     --  Владимир  Иванович!  Владимир  Иванович! --  взволнованно  закричал
Моськин.  --  Стойте!  Стойте!   Назад!..  Миллион  распадов!  Радиоактивная
пульпа!..
     Палин  подбежал к  двери. Матерно  выругался.  Четко представил холеную
физиономию Торбина. "Носом, носом бы тебя сюда... Сергуня..."
     -- Беги отсюда! Быстро! -- приказал он Моськину. -- У лестничного марша
разденься догола и мигом в санпропускник, в  душ.  Быстро! Ты весь мокрый. С
ума сошел... Иди, иди, матрос... Тут тебе не атомная подлодка.  Пластырем не
отделаешься.
     Моськин уныло побрел по коридору. Вода была по щиколотку. Под ней смола
фильтропорошка довольно  толстым  слоем  выстлала пол,  смачно,  зернисто  и
жирно,  как икра, расползалась  из-под подошв.  При неосторожном  шаге  ноги
прокатывались на мелких круглых "икринках" смолы.
     Палин  отметил,  что шум воды  стихает. Сквозь сапоги чувствовал  тепло
воды. Градусов пятьдесят...
     "Наше    счастье,   что   после    регенеративных   теплообменников   и
доохладителей... --  подумал Палин. -- А если б двести восемьдесят?.. Был бы
шорох...  Но  шум  определенно  стихает... Болотов  закрыл  задвижки...  Ну,
деятели!"
     Палин был возбужден, ощущал  решительность  и  вместе  с тем внутреннюю
потерянность. Лихорадочно думал, куда же теперь загонять эту грязнотищу...
     "Назад, только назад... Откуда выперли..."  -- думал он,  не оставляя и
тени сомнения, что не допустит сброса радиоактивной пульпы в море.
     Шум  окончательно  стих. Послышался топот ног по  ступенькам лестничных
маршей. Сквозь стекло двери
     увидел,  как с последней площадки выскочили  Болотов и Алимов и, в упор
столкнувшись с голым  Моськиным,  остановились. Палин  быстро  двинул  в  их
сторону, сделал руками крест и во весь голос заорал:
     -- Стой! Не заходить!  -- И уже спокойно, подойдя к двери,  сказал:  --
Миллион распадов. По аэрозолям шесть норм... Всем надеть "лепестки".
     И сам подумал, что впопыхах тоже забыл надеть.
     -- Ну, ты даешь!.. Ну, ты даешь!.. -- в ступоре бубнил Алимов, глядя на
Моськина и делая мелкие нырки головой влево, вправо. -- Давай, матрос, дуй в
санпропускник, что стоишь, как Аполлон?.. Ну, ты даешь!.. Ну, варвар!.. -- И
шлепнул его по волосатой ягодице. -- Беги, живо!
     Моськин  будто  только  и  ожидал  этого  шлепка,  рванул  с  места  и,
перескакивая через три ступеньки, скрылся.
     Запыхавшись,  прибежал  Шаронкин.  Еще  наверху  был  слышен  его  смех
горошком  --  встретил  голого  Моськина. Но теперь не  до смеха. Головой не
вертит. Наплывы  кожи на щеках и скулах побелели. В глазах испуг  и  миллион
вопросов.
     -- Ну, ты даешь!  -- сказал  ему Алимов.  -- Видал, что  натворил?  Кто
допускал на работы?..
     -- И-и я... -- сказал Болотов. Его трясло.
     -- Да успокойся ты... -- тронул его за рукав Палин. -- Успокойся.
     Шаронкин вдруг захехекал.
     -- Ну и дела! Туши лампу, вешай абажур...
     -- Ну, ты даешь! -- возмутился Алимов,  от негодования  тряся головой и
будто нюхая  воздух.  -- Ты  знал,  что  емкости  с  активной  пульпой имеют
сообщение с фильтрами?
     -- Физкультпривет, Станислав Павлович! Ты об  этом знал не хуже меня...
Хе-хе-хе! На орехи вместе заработали. Один Палин, умник, не разрешил тогда и
как в воду глядел... Ну, дозиметрия! -- Он хлопнул Палина по плечу.  Наплывы
кожи на лице порозовели.
     Алимов обвел всех затравленными глазами и вдруг приказал Болотову:
     --  Глуши  реактор! Расхолаживайся! Шаронкин, Пряхин, Дрозд, ко  мне  в
кабинет через  десять  минут.  И  чтоб,  как штык, без  опозданий...  Палин,
организуй саншлюзы, чтоб не разносили грязь.
     "Первое толковое распоряжение", -- подумал Палин.
     ...Проходы  залитого  радиоактивной  пульпой  коридора  с  двух  сторон
перекрыли  канатами, повесили на них знаки радиационной опасности, поставили
противни с  мешковиной, смоченной  в  контакте Петрова. Абдулхаков и Проклов
стали с двух  сторон  коридора в  некотором  удалении от входов.  Вплотную к
двери -- рентген в час.
     Палин побежал в тапочках, которые принес Абдулхаков, на щит дозиметрии,
оставив  грязные  сапоги  у противней. Туда  же поставили еще  несколько пар
сапог и стопку комплектов пластикатовых полукомбинезонов, чуней, фартуков...
     Палин неотступно думал теперь о "черной  трубе".  Он еидел за  столом в
помещения  щита дозиметрии,  обхватив  голову руками,  сморщившись,  как  от
зубной боли.
     "Господи! Неужели ж так будет всегда?.. Уже двадцать лет..."
     Схватился  за  телефон.  "Почему  молчит  Федосов?.."  Нервно  задергал
тумблером. Наконец звонок. Федосов  сообщил: из трубы минус седьмая степень,
после разбавления к морю -- минус одиннадцатая...
     Но Палину было стыдно. Больно.  В груди саднило.  Ну что?  Ну что же он
может сделать?! Он вскочил. Прислушался. Тишина. Как  после погрома. Забегал
взад и вперед.
     "Что делать? Что делать?.."
     Он будто увидел перед собой  огромное  сморщинившееся  лицо  моря, лицо
Природы.
     "Стыдно, гадко!.."
     И вдруг осенило. "Конечно же! Надо просить... Просить Болотова!"
     Он  лихорадочно  бросился  к  телефону,  нажал  тумблер  блочного  щита
управления.
     -- Болотов, -- послышалось в капсуле.
     -- Послушай, Виталий! -- Палин  орал почему-то во всю  силу голоса.  --
Немедленно! Немедленно отключай дренажные насосы!..
     -- Это почему?
     Палин понял, что надо хитрить, лгать, ловчить, все, что угодно, но лишь
бы отключить эти ненавистные, подлые насосы. Разорвать этот грязный поток во
что бы то ни стало.
     --  Миленький, Виталя, пожалуйста!  Могут загнать в  море  пульпу... Ее
ведь  ничем не разбавишь, а?..  Рыбка  съест смолу,  ты поймаешь рыбку... Ты
меня понял?!
     -- Сейчас отключим, -- сказал Болотов спокойно, почти безразлично.
     Палин откинулся на стуле. Сердце бешено колотилось.
     "Чего  это  оно  так?"  --  подумал   Палин.  Приложил  руку  к  груди:
"Тук-тук... Тук-тук... Тук-тук..."
     Вдруг навалилась  дикая  усталость.  Руки  на  стол.  Голову  на  руки.
Расслабился. В мозгу стучало.
     "Нужна энергия... Нужна энергия..."
     Болит голова. Надышался. Звонок от Федосова:
     -- Труба замолчала... Слышь, Владимир Иванович?.. Вода не идет...
     --  Да-да-да... -- сказал Палин  будто в забытьи.  -- Сторожи,  сторожи
пока...
     Снова уронил голову.
     "Вода  не идет... Хорошо...  Вода... Такая  вода не  должна идти...  Не
должна..."
     Звонок. Начальник смены АЭС Болотов:
     -- Владимир  Иванович! Звонил Торбин... Начальник  главного управления.
Лично. Сказал -- через тридцать минут прибудут пожарники. Просил принять их,
обеспечить ведрами и организовать уборку "грязи" на минус  пятой. Я их приму
и организую работы. За тобой -- доз-контроль, допуск.
     --  Кто  подпишет  разрешение  на  перебор  дозы? --  спросил  Палин  с
затаенной яростью.
     --  Все  предусмотрено... Торбин сказал  -- из  расчета годовой дозы...
Пять рентген на нос...
     -- Какой он добрый! -- сказал Палин.
     -- Добрый... -- Болотов рассмеялся.
     -- Куда будешь убирать воду и смолу? -- спросил Палин.
     --  Куда?..  В  дренажный  бак...  Больше  некуда.  Емкости  с  пульпой
заполнены под  завязку. Через них же и залило все, сам знаешь. Ну, все... --
Болотов отключился.
     -- В  дренажный  бак... -- тихо  повторил Палин слова Болотова.  -- Это
значит -- в море... Вот и все...  Но  что делать?!.. То есть  выход есть  --
дождаться  пуска  блока  спецхимии.  И  тогда --  стоять...  Но  я  бессилен
запретить пуск...
     Палин впервые в жизни  пожалел о том,  что власти у него недостаточно и
карьера  его, похоже,  закончилась должностью начальника отдела радиационной
безопасности и что выше  ему  никак  не  прыгнуть без подсадки.  А подсадить
некому. Да... Нужных "друзей" не завел.
     А милые сердцу  --  кто умер,  кто работает  на  других АЭС.  Теперь --
одиночество и борьба.
     "Нужна энергия... Нужна энергия... Торбин не отступится. Так  всегда...
Когда задаешь себе заранее схему, логику действий, жизни... Однозначность...
В ней сила, но и слабость внезапного тупика. Жизнь-то всегда многозначна..."
     Палин вяло усмехнулся.
     "Похоже, точка. Лбом стену не прошибешь. Нужна энергия..."  -- мелькало
в голове.
     Как-то весь вдруг успокоился.  Даже ощутил некоторую апатию. Подумалось
где-то  вторым планом, что  его,  Палина,  разрешающей  подписи  нигде  нет.
Совесть чиста. Чего же еще?..
     В это время звонок от  Абдулхакова.  Гортанный, с хрипотцой, глуховатый
голос:
     -- Владимир Иванович! Прибыли пожарники. Все с ведрами. Допускает лично
Болотов. Дозиметрический допуск с подписью Торбина. Из расчета пять рентген.
Допускать?..
     -- Допускай... -- глухо сказал Палин. -- Я скоро приду.
     "Вот и все", -- снова подумал он, сидя на стуле,  опустив голову и вяло
свесив меж  колен сцепленные в замок руки. Вновь  усмехнулся.  Острая  волна
волос на затылке сникла  и легла на воротник белого лавсанового  костюма. Но
голова  работала  независимо  от  его состояния.  Мозг  лихорадило.  Обрывки
мыслей,  вспышки озарений, внезапно всплывающие  и тут  же тонущие во  мраке
памяти  картины  прошлого. Однако на "выходе" из черепной  коробки ничего не
было. Пустота...
     "Работай, работай...  -- приказал он мысленно  своему мозгу. --  Думай,
думай..."
     В висках ощутил пульс. И еще где-то, будто в переносье.
     Тук... Тук... Тук...
     Звонок от Федосова:
     -- Труба молчит, Владим Иваныч. Может, мне уйти?  Захолодало... Ветер с
моря рвет. Штормит... А?..
     -- Побудь  еще  чуток. Я  скоро сменю тебя. Жди...  --  попросил  Палин
мягко. А  сам подумал:  "Чего ждать?!  Пусть идет. Нет,  пусть ждет... --  И
снова приказ себе: -- Думай... Думай..."
     Но мозг ничего не выдавал. На "выходе" пустота... Встал. Пошел вниз, на
минус  пятую.  Уже  на подходе  услышал  звон  ведер,  топот  десятков  ног,
бульканье воды, приглушенный говор. И вдруг счет:
     -- Пятьдесят пять, пятьдесят шесть...
     Палин остановился. Сердце замерло. В  висках стучало. Он всматривался в
людей, вспоминая  атомное штурмовое четырехлетье. Там тоже  их было много --
молодых, сильных,  бегущих  с  носилками, мешками,  ведрами  с  раствором  и
мусором...  И часто среди них Курчатов --  вездесущий, напористый, казалось,
неутомимый...
     -- Шестьдесят один, шестьдесят два...
     "Считают ведра... Порядок. Норма выработки... Но как же это получается,
что нету выхода?.."
     И вдруг подумал, что  так, пожалуй,  было всегда. Только он не знал, не
понимал этого. Теперь же задал себе урок, и совесть в западне. Покоя нет...
     "Выход только через общее... Общее... Общая победа, общая жизнь, единый
порыв... Вперед в целом... Частная моя маленькая совестишка бьется головой о
стену..."
     Абдулхаков  сидит  на ступеньке  за  два  лестничных марша  до  входа в
аварийный коридор.  Палин  подошел  сзади,  тронул его  за плечо. Абдулхаков
вскочил. Плоское лицо, остро обтянутые скулы, в черных глазах печаль.
     -- Работают... -- выдавил из себя. Скорбная улыбка: -- Они сказали, что
пока не кончат...
     -- Кто сказал?
     --   Алимов   звонил...  Ссылались   на  Торбина...  Глядя  сейчас   на
Абдулхакова, Палин будто заново увидел его всего сразу. Весь образ.  Терпкий
отпечаток  остался...  Печаль  во всем  облике этого  сухопарого, дотошного,
исполнительного парня. Печаль... Он весь излучает ее. Излучает...
     Спустились  вниз.  Палин  надел  болотные  сапоги,  вошел   в  коридор.
Абдулхаков остался снаружи, у телефона.
     "Таскают  в  триста  пятнадцатый  бокс,  --  отметил  Палин,  --  сняли
гидрозатвор с трапа, льют прямо в коллектор... Считают ведра..."
     Сырость  в  воздухе.  Стены и потолок запотели. Крупный  капельный пот.
Скатываются струйки. Стремительно, одна за другой. Душно. Радиоактивная вода
с взвешенной в ней пульпой желтой смолы выше щиколоток. Чуни и пластикатовые
пимы, натянутые поверх кирзовых сапог, у большинства пожарников порвались.
     "Всех придется раздевать..." -- подумал Палин.
     Душно. Пожарники в защитного цвета расстегнутых бушлатах. Лица молодые,
загорелые, пышут  здоровьем. Почти все сбросили респираторы. Трудно  дышать.
На  щеках  белые  паутинные  волокна  ткани  Петрянова.  Белый,  заряженный,
назойливо прилипающий  к щекам  пух... Взбалтывают воду  сапогами.  В ведрах
равномерная   взвесь   радиоактивной   пульпы.    Передают,   расплескивают,
обливаются...
     -- Всем надеть респираторы! -- зычно крикнул Палин. -- Все-е-м!
     Пожарники послушались.
     "Думай!  Думай!.." --  приказывал себе  Палин.  На  "выходе" из черепка
ничего. Пустота.  Лица  пожарников  раскраснелись.  Под  загаром  бронзовые.
Исполняют работу молча, усердно. Абдулхаков еще на лестнице шепнул, что  они
не знают, что носят... У них приказ... Не они решают...
     Духота.   Приглушенный  телефонный   звонок.   Палин  бежит  к  выходу.
Бульканье. Брызги. Спертый влажный воздух...
     Абдулхаков протягивает трубку. Начальник смены АЭС Болотов:
     -- Дренажный бак переполнен! Алло! Владимир Иванович! Включаю насосы на
откачку. Ничего не могу сделать. Надо качать, иначе затопим все низы...
     -- Категорически запрещаю, -- сухо сказал Палин.
     -- Ну,  ты  даешь! --  Голос Болотова  зазвенел. Спросил:  --  Сообщить
Алимову?
     -- Сообщай...
     Палин  стоит  у телефона. Ждет. Звон ведер, бульканье, переплеск  воды.
Мелькание фигур. Пожарники стараются. Уровень  падает... Быстрей, быстрей!..
Снова звонок Болотова:
     --  Владимир  Иванович!  --  В  голосе  Болотова  насмешка  --   Личное
распоряжение товарища Торбина...  Записал по  телефону в оперативный журнал.
Зачитать?
     -- Ты-то, я  вижу, спокоен? -- с  возмущением  спросил  Палин. Невольно
весь подобрался. Прихватило дыхание.  В голосе легкая дрожь. -- У  самого-то
совесть  как? А? Рука нe дрогнет?  -- последнюю фразу сказал тихо,  стараясь
унять дрожь в голосе.
     --  Не дрогнет, --  ответил  Болотов. --  Начальству виднее... Много на
себя берешь, Палин. Ни к чему это... Включаю насосы...
     Палин ничего не ответил.  Отдал трубку Абдулхакову. Болит голова.  Снял
резиновые сапоги, перелез в тапочки
     с галошами. Перескакивая через три ступеньки, пробежал наверх...
     В помещении щита дозиметрии никого. Сотни приборов мурлычут,  как сытые
кошки.  С  переливом. То  в  унисон, то вразнобой.  В воздухе запах  теплого
приборного лака. Надел телогрейку, схватил радиометр, колбу для отбора проб.
Побежал   с   непокрытой   головой.   В   черепке   "вычислительная  машина"
переключалась. Стоп! Чистота. Ничего не придумал...
     "Теперь  --  действие,  действие. Что-нибудь  делать...  Это...  Теперь
это..."
     Выскочил в  переходной  туннель.  Обдало  холодом.  Туннель,  выйдя  из
железобетонного монолита блока, перешел в эстакаду, соединяющую блок атомной
электростанции   с   административным  зданием.   Витражи  эстакады  еще  не
застеклены.
     Низкое свинцовое, в рваных тучах, небо. Свищет сквозной холодный ветер.
Он  глянул наружу и увидел, что  тот же глинистого цвета "свинорой",  но  на
этот раз не залитый  солнцем, был безотраден  и  потерял ту  выразительность
движения стройки, которая еще вчера так бросалась в глаза.
     Вдоль   окон  асбоцементные  корыта  под  будущие   цветы  были  забиты
строительным мусором  --  цементной  крошкой,  обломками  сухой  штукатурки,
песком,  окурками, рваными  газетами.  На  низком,  еще  не беленном Потолке
эстакады только что  вмонтированные, контрастно выделяющиеся белые новенькие
вафельки люстр-светильников.
     Эстакада обогнула с обеих сторон мощный монолитный ствол железобетонной
вентиляционной трубы, не крашенной  еще  и с четким рисунком  отпечатавшейся
опалубки...
     Палин  почти   бежал,  испытывая  враждебность  к   этому  сотворенному
человеческими руками  атомному гиганту. Это чувство родилось неожиданно, как
следствие,  наверное,  его  бессилия  перед  неотвратимой  логикой  системы,
которая, как ему теперь казалось, работает сама,  независимо от его, Палина,
желаний или нежеланий...
     Но кто? Кто виноват?.. Ведь  он  тоже частица  этой системы, одна из ее
рабочих  шестерен, а  в чем-то,  быть может, и приводной  механизм...  И его
товарищи,  о которыми он десятки лет трудился бок о бок. Да,  да... Они  все
вместе   построили  эту   "ядерную  телегу"...  И  она  доехала,   неумолимо
заработала, будто помимо их волй...
     А они уселись на эту суперколымагу и спокойненько едут...
     Слабая ироническая улыбка осветила его лицо.
     Но ведь "не мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, -- вспомнил он вдруг
слова Курчатова, -- не мы начали шантаж тотальным оружием..."
     Мы пожинаем плоды навязанной нам ядерной гонки... Но списывать издержки
только на это сегодня уже нельзя...
     Ему  вдруг  показалось, что он на  мгновение  понял приводной  механизм
системы,  которая  и через  двадцать  лет сумела привести к тому же,  в  чем
проявила себя когда-то...
     Он  вдруг  ощутил  себя  втянутым  в  сложную  игру  с  этим  зловещим,
скрежещущим, изрыгающим  нечистоты механизмом всеохватывающего,  неумолимого
атомного движения.
     "Но  кто  же  победит?! -- вдруг  с  задором спросил он  сам  себя  и с
уверенностью ответил: -- Человек! Только человек! Иного выхода нет!"
     Миновав  санпропускник  в  административном здании,  Палин выскочил  на
улицу.
     На  асфальтовой площадке  перед  управлением  стояли  несколько "Волг",
"Москвичей",  один  желтый  "Запорожец".  По  автостраде  туда-сюда  сновали
автомашины.
     "Мир движется, несется куда-то..." -- подумал Палин. С тоской посмотрел
в сторону леса, невдалеке за дорогой.
     Серое, еще без видимых следов раскрывающейся листвы, кружево ветвей  то
и  дело  меняло  орнамент под  напором  порывистого ветра. Но все же  Палину
казалось, что  лес  оживает. Голые  ветви  деревьев  уже  дышат и,  кажется,
излучают жизнь.
     Палин остановился, глядя на движение вокруг,  подумал, что вот, все они
не знают,  что творится у них на блоке.  И даже сам атомный энергоблок этого
не знает.
     И вот эти автомашины не знают...
     Палин  оглянулся   на  черный,  облицованный  глазурованным  кабанчиком
монолитный куб реакторного здания, на величественно вписавшийся в серое небо
ствол   белоснежной  вентиляционной  трубы,  где-то  на  высоте  ста  метров
растворившийся в низкой рваной облачности.
     Вспомнил  о  торбине.  Ощутил  уверенную вражду к нему.  Такую  вражду,
которая влечет за собой действие.
     Он  побежал.  Обогнув  здание  электростанции, выскочил  на  территорию
промплощадки  и, оказавшись  у траншеи с  "черной трубой",  торопливо  пошел
вдоль, часто спрыгивая на трубу и плотно приставляя к ней радиометр.
     Почти  на  всем  протяжении  прибор  довольно  ровно показывал  полтора
рентгена в  час. Палин почему-то вдруг успокоился. Свершившееся преступление
было  столь  очевидным,  что  оставалось  только  констатировать  и   точнее
регистрировать факт...
     Холодный влажный  ветер порывисто подхватывал светлые пряди  его волос,
то взвихривая и забрасывая их назад, то расплющивая и прижимая ко лбу. Глаза
как-то изумленно и беспомощно блестели.
     Он  вначале  все измерял, измерял...  Все те же полтора рентгена. Потом
перестал. Вяло опустив руку с прибором, шел,  замедлив шаг, и подумал вдруг,
что все развивается... предельно откровенно. Именно так...
     Инъекция  радиоактивной грязью  Природе происходит  у  всех на  глазах,
словно бы так и надо...
     "Уму  непостижимо! -- подумал  он.  --  Все  происходит так  явно,  так
классически нагло, что кажется всем должным и закономерным".
     Он даже зябко поежился от охватившего его вдруг чувства возмущения.
     Невдалеке бурлило и накатывало на берег пенистые валы море.
     Палин  заметил съежившуюся  от  холода фигуру  Федосова.  Спохватился и
снова побежал.  Ветер упруго и,  как  ему казалось, враждебно толкал  его  в
грудь, лицо, будто не пуская к морю, был леденисто-холодным, злобным...
     "Природа взъярилась... -- виновато подумал Палин. -- Она все чувствует,
ее не обманешь..."
     Он бежал,  спотыкаясь от волнения  и  обиды, теряя  иногда  координацию
движений. С маху упал, врезавшись руками и прибором глубоко в рыхлый влажный
бугор отвальной супеси.
     Подбегая к берегу, Палин увидел, что из "черной трубы" поток воды лил с
расходом около ста тонн в час, вначале довольно  тугой, он затем расширялся,
теряя  упругость,   и,  подхватываемый   и   разрываемый  ветром,   крупными
барабанящими брызгами покрывал акваторию  и бетонированные откосы приямка. А
чуть в  отдалении, где  отводящий  канал соединялся с  морем, бурлил и кипел
мощный  тысячекубовый   разбавляющий   вал   технической  воды  от  насосной
станции...
     -- Ну вот, видишь...  Все  произошло... -- с горечью  произнес Палин, и
голос его потонул в грохоте моря.
     Он посмотрел на  Федосова, стоявшего по ту сторону канала, и беспомощно
улыбнулся.  Резким толчком  слезы обиды надавили  на глаза ему,  но  тут  же
отпустили...
     --  Спокойно, спокойно...  --  шептал он  сам себе,  болезненно  ощущая
собственное бессилие.
     Федосов вконец замерз. Расплющенное боксерское лицо его, и  без того не
отмеченное живостью,  теперь  совсем застыло. Он глядел на  Палина  и, видно
было, хотел что-то сказать,  но тщетно.  Море, ветер и валы воды  из труб --
все  это слилось  в единый  беснующийся шквал  звуков.  Палин сделал  резкую
отмашку  рукой в сторону  блока  атомной электростанции.  Мол,  уходи, уходи
скорей! И вслед за тем  крикнул, что есть мочи: "Беги! Беги!", но понял, что
Федосов не  слышит, потому что и сам он  свой голос  ощущал, пожалуй, только
гортанью.
     Федосов уже двинулся с места, перешагнул, легко оттолкнувшись, канаву с
"черной трубой" и, обойдя приямок, подошел к Палину.
     -- Дерьмо льют? --  спросил он в самое  ухо.  Глаза  черные, застывшие.
Губы синие, с белесым налетом, шевелятся с трудом, как у пьяного.
     --  Да!  -- ответил  Палин.  --  Иди!  Ты  замерз! Я  побуду!..  Пришли
Проклова! Пусть теплее оденется!
     Федосов кивнул. Синее лицо его вздрагивало. Он двинул вдоль траншеи  по
буграм и распадкам супесных влажных отвалов к атомному блоку.
     Палин  посмотрел  Федосову  вслед,  и  ему  показалось,  что  в  фигуре
удаляющегося  человека  --  легкость освобождения.  Подумал вдруг,  что его,
Палина,  сопротивление, запоздало проснувшееся самосознание, ответственность
перед Природой и человечеством -- сегодня  его, Палина, достояние  и  только
его...
     "Сам,  сам,  сам!" --  приказал  он себе и быстро прошел  к  отводящему
каналу,  черпнул  колбой  воду на выходе  из приямка, посмотрел на  свет.  В
мутноватой воде  плавало  несколько крупинок смолы  радиоактивной пульпы. Он
снова вымученно улыбнулся, с каким-то тупым изумлением открытия, глядя перед
собой в пространство...
     -- Ах, проклятье! -- крикнул он, не слыша своего  голоса, потонувшего в
грохоте  моря  и  реве ветра. -- Проклятье! --  Он  поднес колбу с  водой  к
радиометру, переключил диапазоны.
     "Рентген  в  час...  Концентрированную  радиоактивную  грязь  хлещут  в
море..."
     Он  поставил  колбу  с  водой  на  землю.  Ощущал лицом  мелкие  брызги
разбивающихся о  берег волн.  Несколько  раз  облизнул быстро  солонеющие на
морском ветру губы. Нетерпение  охватило все существо его. Стремительно стал
прохаживаться взад и вперед вдоль берега. Непрерывно нарастающий гневный гул
моря  будто удесятерял  его  силы,  злость. Он бросил радиометр  на  влажный
песок,  судорожно сжал кулаки. Песок то влажнел  и отдавал глянцевым блеском
при   накате   волн,    то    будто   мгновенно    просыхал   и   становился
белесовато-матовым, когда волна отходила.
     -- Простите  меня...  -- сказал  он  вдруг.  Море вторило  ему  в ответ
надсадным грохотом. -- Простите... -- еще раз сказал он в пространство.
     Он проиграл...  Факт... Все его благие намерения привели  вот к  этому:
струя  радиоактивной пульпы  от атомного блока и  вал разбавляющей  воды  от
береговой насосной...
     Беспомощность, ощущение фатальной неизбежности случившегося толкали его
душу то во власть отчаяния, то к холодности стороннего наблюдателя.
     "Здесь все просто. Тайны нет. Торбину,  Мошкину,  Алимову надо прикрыть
свою несостоятельность... Или это и есть руководство?.. Если это так... Нет,
нет... Именно... И еще... Еще кому-нибудь это  надо... Срок  -- это не голая
временная категория.  За ним  чины,  награды...  Многое, многое...  В  конце
концов -- признание, жизненный успех..."
     Палин  вновь ощутил прилив яростного нетерпения, придавшего ему сил. Он
схватил радиометр, полуутонувший в морском песке, колбу с водой и плавающими
в  ней  "икринками" радиоактивной смолы и  побежал  вдоль траншеи  к  зданию
управления.  Ярость все более придавала  сил,  и он  наращивал  бег.  Ощущал
разгоряченный  стук сердца от  бега  и от  волнения.  Явственно увидел перед
собой  прохаживающегося по кабинету Торбина.  Сытое пузцо.  Руки  глубоко  в
карманах. С желтоватинкой круглая  литая  болванка лица. Уверенно ступает по
бледно-зеленой латексной дорожке. Взгляд под ноги. Думает...
     Палин вбежал  в управление, но за  порогом заставил  себя остановиться,
перевести дыхание. Туда-сюда сновали знакомые и незнакомые лица. Не замечал,
кто  именно, взгляд не фиксировал. Как обычно, эксплуатационники, строители,
командированные. Кто-то приветствовал его Он не замечал, кто...
     Внутренняя пружинистая сила толкала его вперед.
     Он  шел,  еле  сдерживаясь, чтобы не перейти в бег. Поднялся на  второй
этаж, перешагивая через ступеньки. Сердце выскакивало из груди.
     "Спокойно, спокойно..." -- шептал он сам себе.
     Перед  дверью кабинета  Мошкина он вдруг остановился, ощутив  внезапную
неуверенность, но тут же резко, даже  зло толкнул дверь и вошел. Остро пахло
латексным  паласом.  В  кабинете был один  Торбин.  Когда  Палин вошел, он в
раздумье прохаживался  вдоль стола  заседаний,  как-то резко ставя  ногу  на
грань каблука и четко перекатываясь  на  носок. Это выглядело  смешно. Палин
еле  улыбался, в  глазах  ирония.  Захваченный врасплох,  Торбин  покраснел.
Остановился.  Повернулся  к Палину. Стойка, ноги  чуть в стороны,  властная,
монументальная. Полы пиджака откинуты назад, руки глубоко в карманах.  Глаза
серые, холодные, чужие. Краска еще не  сошла с его лица. Некоторое выражение
растерянности.
     -- У вас что? -- спросил Торбин глухим голосом.
     -- Вот что! -- Палин протянул ему колбу с радиоактивной водой, не сводя
с Торбина глаз и ловя каждую тень на его лице.
     -- Что это?
     -- Радиоактивная вода с пульпой... Видишь, "икринки" плавают?..
     Лицо  Торбина  гневно   побурело,   но  голос  прозвучал   все  так  же
сдержанно-глухо.
     -- Зачем вы принесли сюда это? Здесь не лаборатория...
     -- Я принес это с берега моря...
     Палин  внимательно  следил  за  начальником  главка  и  ощущал  в  себе
постепенно нарастающее раздражение.  В глазах Торбина метнулась  тень.  Он с
надеждой посмотрел на дверь, затем отошел к столу заседаний  и, повернувшись
к Палину и прислонившись задом к торцу стола, скрестил руки на груди.
     -- Ну и что?.. -- грубо спросил он. В голосе прозвучал металл.
     Неожиданный  спазм  перехватил Палину  дыхание, в глазах  потемнело  от
гнева. Срывающимся  голосом  он прокричал, потрясая колбой и выплескивая  на
голубую латексную дорожку радиоактивную воду:
     -- До каких же пор все это будет продолжаться?!.. А?!.. Сергуня?!..
     Торбин опустил руки с груди и схватился за ребро столешницы.
     -- Вы пьяны! -- строго сказал Торбин и невольно откинулся назад, словно
опасаясь удара.  -- Вон отсюда, наглец!  -- выкрикнул он,  сильно побледнев.
Глаза непрерывно бегали, наблюдая за  каждым движением Палина, лицо которого
в нехорошем оскале и впрямь становилось страшным.
     Палин  испытал вдруг момент полной  раскованности. И  облегчения. Будто
прорвало давно мучивший его гнойный нарыв.
     Он  нетерпеливо  дернул  головой.  Русый  чуб  сполз  на  лоб,  прикрыв
переносье. Глаза возбужденно блестели.
     -- Не узнаешь, Сергуня?! Ну и сволочь же ты!..
     -- Что  вам  надо?! -- спросил  Торбин  придавленным  голосом. Лицо его
вздрагивало.
     Послышался глухой звук падения, смягченный  ворситом латексной дорожки:
Палин  бросил  радиометр  на  пол. Наклонился, не  спуская  глаз с  Торбина,
дрожащей рукой поставил колбу на палас. Резко выпрямился. Колба упала набок.
Вода,  булькая,  полилась,  как  ртуть, на непромокающий  палас. Края лужицы
вздуто закруглились. Не заметив, что колба опрокинулась,  Палин стремительно
прошел и стал вплотную к Торбину. В упор выпалил:
     -- Ты сволочь, Сергуня!.. -- Огромные лапищи Палина судорожно сжимались
и разжимались.
     Торбин  широко открытыми,  побелевшими  вдруг  и  полными  откровенного
страха глазами смотрел то в  лицо Палину, то на его страшные конвульсирующие
руки.
     -- Дорвался  до власти?! -- Палин  от возбуждения брызгал слюной. -- По
твоему приказу эту гадость льют в море! -- Он резко повернулся, выкинув руку
в сторону колбы.  Увидел,  что она  опрокинулась.  На  ковре  покачивался  и
вздрагивал   выпуклый,  словно  лужица  ртути,  мениск   воды,  под  которым
серебристо поблескивали  пузырьки воздуха. Выругался:  -- Ч-черт!..  -- Весь
облик   Палина   высвечивал   страстным   желанием   действовать,   крушить,
расправляться.
     "Сейчас  ударит..." --  мелькнуло у  Торбина  и  вырвалось  торопливое,
заслоняющее:
     -- Что ты, что ты?!..
     И вдруг Торбина словно бы  осенило. Он быстро глянул на дверь, в глазах
метнулись   голубоватые  тени.  Оттолкнувшись  от  стола,  он  встал  прямо,
оказавшись вплотную к Палину. Их лица почти соприкасались.
     -- Брось дурить, Вовка!.. -- сказал Торбин полудружески, и в голосе его
снова скребанул металл, и появилась начальственная уверенность.
     Палин  ощутил  лицом  теплые  толчки  воздуха  из  его  рта.  Брезгливо
сморщился.
     "Вот когда признался! --  мелькнуло у него, и в голову ударила  горячая
волна гнева. -- За счет "Вовки" решил выкрутиться, стервец!.."
     Палин весь задрожал. Было  видно,  что  он  сдерживает себя,  но  после
мгновения  заминки  он  вдруг  судорожно  схватил побелевшего,  как  смерть,
упитанного начальника главного управления за лацканы пиджака, несколько  раз
как следует тряхнул, то отдаляя от себя, то подтягивая к самому лицу.
     -- Ты гад, Сергуня! Ты преступник! Ты понял это наконе-ец?!
     -- Ты-ы... за-за-за... э-э-э-то... о-о-отве-е-тишь! -- прокричал Торбин
впервые жалобным, с подвизгом голосом, заикаясь в такт встряхиванию.
     -- Гад!  -- выдохнул Палин и не особенно  сильно толкнул его от себя на
стол.  Тот  опрокинулся на  спину, с  метр  проехал  на спине  по столешнице
длинного  стола  заседаний, оставив  на пыльной поверхности темную блестящую
широкую  полосу.  Все еще смертельно бледный, привстал на локтях, и, видимо,
ожидая  нового  нападения,  полушепотом,  исполненным  откровенного  страха,
заикаясь, повторил:
     -- Ты-ы-ы... е-еще... за-за это о-о-ответишь!..
     В серых, совершенно прозрачных  от страха глазах его усиленно дергались
тени и, казалось, маской отрешенности пытались скрыть беззащитность хозяина.
Но  тщетно. Страх  всегда  истинное  чувство,  и  пока  оно  властно владеет
человеком, ложь бессильна.
     Торбин все еще полулежал на столе заседаний, но Палин вдруг весь как-то
обмяк, ощутил прилив вялости, махнул рукой и сказал:
     -- Ладно, Сергуня... Бить  не буду... А надо  бы... И  напоить бы  тебя
этой радиоактивной  водичкой, которой ты нас поишь... --  Палин  обессиленно
плюхнулся в кресло.
     В это  мгновение  входная  дверь распахнулась, и в кабинет быстро вошли
директор АЭС Мошкин и запыхавшийся, в борцовском полусгибе, главный  инженер
Алимов. Казалось, он  искал, с кем бы схватиться. Они оба замерли на месте и
вслед за тем почти в один голос взволнованно выкрикнули:
     -- Что с вами, Сергей Михайлович?!
     "Отработанный дуэт..." -- подумал Палин  и усмехнулся. Он увидел вдруг,
как  изменилось  выражение   лица  Торбина.  Оно  вновь  налилось  свинцовой
тяжестью.  Большие  серые  глаза  как  бы  сжались  и  обрели  знакомую  уже
отрешенность.
     Торбин слез со стола спокойно, и при этом в движениях его тела сквозила
властность   и   несколько   завышенное,  как  показалось   Палину,  чувство
собственного достоинства.  Он  притопнул  ногами по  полу,  словно нащупывая
твердь, погладил  поочередно одной,  затем другой  рукой  зад, что означало,
видимо, стряхивание пыли, приподнял  за лацканы и круто  дернул вниз пиджак,
отчего он плотно слился с ожиревшей фигурой, глубоко сунул руки  в  карманы,
посмотрел в сторону Палина, сказал с металлом в голосе:
     --  Сей тип осмелился  поднять на  меня руку... Фраза  прошла спокойно,
почти вполголоса. Затем
     Торбин  налился  кровью   и,  сильно  размахивая  перед  лицом  Мошкина
расхлябанной ладонью, будто срывая на нем зло, закричал:
     --    Распустили,    па-анимаешь,    подчиненных!   На   представителей
правительственного учреждения у вас тут  может любой подонок руку поднять!..
Я требую немедленно навести пар-рядок!
     Завершающую фразу он уже не прокричал, а проревел.
     Смертельно бледный Мошкин (Палину показалось, его хватит удар) бросился
к телефону и лихорадочно набрал 02.
     -- Алло!
     От громового баса Мошкина у Палина защекотало в ушах, и ему почудилось,
что звякнула крышка в пустом графине.
     --  Срочно милицию!  На АЭС! Да-да...  Экстраординарный случай! Бешеное
хулиганство!.. Спасибо... Кабинет директора... Да...
     В  это время  Алимов  в  панике прихлопнул себя по  бокам руками, будто
петух крыльями, и стал беспорядочно носиться по кабинету, причитая:
     --  Ну, ты даешь! Ну, ты даешь, Палин! Ну, варвар! Останавливался вдруг
против него, запечатлевающе глядя, снова прихлопывал себя по бокам.
     -- Ну, ты даешь! Чего удумал!..
     Он  снова  побежал   вкруговую,   наступил   на   вздрагивающий  мениск
радиоактивной воды, отбросив носком ботинка колбу, и  понес грязь по паласу.
Все еще бледный Мошкин подошел к Палину.  Огромные, как блюдца, черные глаза
его горели яростью. Палин  смотрел на  него  с легкой усмешкой и  видел, что
глаза директора  вместе с тем какие-то виноватые: "И чего же это ты, парень,
натворил?!"
     -- Встать! -- заорал Мошкин.
     -- Не орите, -- спокойно ответил Палин, продолжая сидеть.
     Мошкин  растерялся,  повертел головой туда-сюда,  будто  ища поддержки,
полуобернулся к Торбину, забасил в пространство:
     --  Он у  нас  ответит, Сергей Михайлович, будьте  спокойны!..  Мы  его
пропесочим  на  партийном  собрании,  понизим в должности, отдадим под  суд!
Да-да!  --  подчеркнул он, снова глянув на  Палина, но,  споткнувшись  о его
спокойный, даже уверенный и  чуть насмешливый взгляд,  отвернулся и, полный,
казалось, клокотавшего гнева, отошел к окну.
     В  кабинете  на мгновение все замолкли,  и в этой, внезапно наступившей
тишине повисла неловкость. Палин с томительностью в душе подумал: "Скорее бы
милиция, что ли..."
     --  Грязь  не разносите... --  вяло сказал  он циркулирующему по  кругу
Алимову. Тому  только  этого  будто и не хватало.  Он весь вдруг  взметнулся
как-то, подскочил к  сидящему Палину,  стал в борцовскую стойку и, налившись
грузной кровью, сипло закричал:
     -- Ну, ты  даешь! Ну, варвар!..  Притащил радиоактивную воду  в кабинет
директора!..  Надо  же,  удумал!  Креста  на тебе  нет!  Теперь  палас  куда
прикажешь?!..
     -- Куда... На дезактивацию... -- Палин улыбнулся.  Ему стало  почему-то
смешно. Вспомнив все,  только  что происшедшее,  он  посмотрел  на  важно  и
молчаливо  прохаживающегося почти вплотную к столу  заседаний Торбина. Видно
было,  что  он внимательно  слушал,  иногда чуть скашивая  глаза  в  сторону
говоривших, и обдумывал происшедшее.
     Палин будто  увидел всю  картину со стороны:  и  себя, вяло  сидящего в
кресле, и директора, застывшего у окна, и Торбина, и пританцовывающего рядом
Алимова,  и  вдруг  подумал: "Какой  конфуз!.."  И,  глядя  прямо  в  что-то
выискивающие глаза  главного  инженера,  засмеялся  широко  и полно, показав
крепкие белые  зубы. Он  вдруг подумал и  вместе с  тем ощутил это,  что как
хорошо все  вышло! Ему легко. Да, ему легко.  Он, кажется, довел свою логику
до конца.
     Палин посмотрел  на директора,  главного инженера  и начальника  главка
как-то  по-особенному освобожденно, открыто,  даже  немножко  пожалел  их  и
встал. Все трое повернулись к нему, и он увидел, что  на  какое-то мгновение
глаза всех троих дрогнули, кажется, удивлением.
     -- Ну, где же милиция? -- спросил Палин весело.
     "Хорошо!" --  еще раз подумал он,  ощутив прилив  свежей  силы во  всем
теле, и враз весело напряг, будто разминая, все мышцы.
     В дверь постучали.
     --  Да-да,  войдите!  --  Алимов  и  Мошкин,  оба  сильно  покраснев  и
переглянувшись, бросились к двери.
     Как-то  очень  мягко  ступая  и  даже,  как  показалось  Палину,  очень
осторожно  раздвигая  вокруг  себя пространство, вошел  в  кабинет  довольно
полный, круглолицый майор милиции с планшетом в  одной  и с ключом зажигания
на анодированной цепочке с фигурно отштампованными звеньями  в другой  руке.
Он внес в кабинет еле уловимый запах только что работавшего автомобиля. Лицо
его  розовело,  то  ли от  смущения, то  ли  естественным,  свойственным ему
цветом.
     Майор  остановился  и, обведя  присутствующих эдаким милицейским,  чуть
бравым взглядом маленьких, утонувших в складках морщинистых век, голубеньких
цепких глаз, отдал под козырек и строго спросил:
     -- Что случилось, товарищи?..
     Палину показалось, что по  лицу Торбина  промелькнула тень смущения. Он
остановился боком  к майору  и было видно, что хочет  что-то сказать,  но не
решается.
     Палин был спокоен. Майор недоуменно обводил всех взглядом, не  понимая,
видимо, кто же здесь преступник,
     кто  потерпевший. Похоже было,  только  теперь, с приходом  майора, все
оппоненты Палина  поняли вдруг, как нежелательно  и  неожиданно далеко зашло
дело.
     Палин  уже  подумал, что начальство решило отработать  задний ход,  как
вдруг Алимов смущенно рассмеялся и сказал, показывая рукой на Палина:
     -- Вот, товарищ майор, полюбуйтесь, добрый молодец... Чего удумал...
     В этот момент майор  уже  с любопытством смотрел на Палина. Палин же --
на Горбина, который повернулся теперь к майору. В глазах у Торбина печальная
задумчивость. Лицо медленно бледнело.
     "Вот теперь-то до него дошло, -- думал Палин. -- Теперь-то он испугался
по-настоящему. Предстоит гласность...  В этом все дело. А этот чудик  ничего
не понял. Старается..."
     Алимов  не  стоял на  месте. Как-то весь дергался, делал  нырки головой
слева направо, справа налево.
     -- Чего удумал! Поднял руку на начальника главного управления... Ну, ты
даешь!.. -- снова обратился Алимов к Палину,  не сумев до сих пор переварить
случившееся и бросая ошалелый взгляд то на майора, то на Палина.
     Палин видел, что Торбин теперь смотрит на Алимова как-то тяжко, грузное
лицо наливается недовольством и враждебностью.
     Мошкин во все  свои  огромные черные глаза  смотрит  на  Торбина.  Лицо
бледно-розовое, натужное. Дряблые белые  складки кожи на шее и затылке мелко
вздрагивают. По выражению лица видно, что он тщится принять решение. Но вот,
видимо, в нем что-то сдвинулось, он весь дернулся, оторвался от окна, быстро
подошел к майору, приговаривая при этом и глядя на Алимова:
     --   Буде...  Буде,  Станислав...  Ничего  здесь  такого,  чтобы...  не
произошло...
     Палин заметил, что  Торбин стронулся  с  места  и стал  удовлетворенно,
будто  всем  видом  своим  подбадривая Мошкина,  прохаживаться  вдоль  стола
заседаний.  Голос  Мошкина  на   этот  раз   был  придавленный,  глуховатый,
заговорщический.
     -- Сейчас  я вам кое-что скажу,  товарищ майор... -- И с  этими словами
директор обнял милиционера  за  плечи и  повел, наклонившись и  что-то шепча
ему, в противоположный угол кабинета.
     Потом они  вернулись. Майор довольно решительно подкатил к  Палину свое
чрезмерно  упитанное  с  небольшим  животиком,  плотно  обтянутое  формой  и
портупеями тело, отдал честь и довольно строго сказал:
     -- Товарищ Палин, прошу проехать со мной!  Палин  открыто глядел в лицо
майору, и поскольку оно
     было теперь очень близко, увидел, будто  через  лупу,  рыжеватые густые
брови,  неподвижные холодноватые радужины серых глаз. Потом  лицо.  Розовое.
Кожа грубая. Обветренные, нечеткого рисунка,  с  синевой чуть поджатые губы,
слегка  скошенный  назад  с  ямочкой подбородок. В  целом  --  упитанность и
благополучие в лице.
     "От тебя  теперь зависит многое, майор",  -- мысленно  обратился к нему
Палин. И добавил вслух, будто спохватившись и торопливо:
     -- Поехали, поехали...





     Майор шел вразвалочку, молча, важно.
     "Толстоват... -- подумал Палин, скосив  глаза  и увидев отчетливо живот
стража порядка. -- Жиреем... Дистанцию держит... Все правильно..."
     Сели в синий с желтым милицейский "ГАЗ-69".
     "Достукался..."  --  подумал  про  себя  Палин  с  легкой   улыбкой  на
побледневшем лице  и  зло  захлопнул  дверцу,  плюхнувшись  на  продавленное
сиденье рядом  с водителем.  Майор  по-хозяйски,  вразвалочку обошел  машину
спереди, приподнял капот и  зачем-то сунул под него голову. Впрочем,  тут же
выпрямился. Постоял, посмотрел  в сторону атомного блока. Капот захлопнулся,
будто сам, с коротким звяком...
     Палина заполнило раздражение.
     "Важничает  власть... Скорее, дорогуша!  Сам  рыбку  будешь по выходным
дням ловить... Женушка уху сварганит..." -- Он высунул голову  и, не скрывая
нетерпения, крикнул:
     -- Ну едем, что ли?!
     Майор фотографирующе  посмотрел  на него: мол, теперь, голубчик, можешь
не торопиться, власть свое дело знает. И снова отвернулся.  Палина взорвало.
Он пулей выскочил из машины, подскочил к майору, закричал:
     -- Чего вы ждете?!  Каждая минута дорога!  Быстро!  Высокорадиоактивная
вода  с пульпой льется  в  море! Вы отдаете  себе  отчет в  том,  что и  вы,
представитель власти, втянуты теперь в эту грязную историю?!..
     "Нет, конечно же, он еще ни в чем не отдает себе отчета...
     Напор был столь  неожидан и быстротечен, что весь заряд Палина, похоже,
проскочил  мимо задубевшего  вдруг  милиционера. Он  весь  надулся,  налился
малиновой кровью, но голос сдержал, хотя угроза все же и проскочила.
     --  Товарищ  Палин, вам лучше вести себя потише. Я  теперь вижу, что вы
действительно способны на проступок... Садитесь в машину...
     Майор нахмурился. Оба  зло как-то сели на свои сиденья.  Газик рванул с
места, и они выскочили на шоссе. Дорога -- асфальт с выбоинами -- шла лесом.
Сильно кидало на ямах. Палин держался за скобу и  про себя чертыхался. Майор
недовольно молчал, наклонив голову вперед. Остро и свежо пахло бензином.
     "Подтекает печка .." -- подумал Палин.
     --  Я  жутко на  вас  надеюсь,  товарищ майор,  --  сказал вдруг  Палин
дружелюбно.
     --  Ваше  дело теперь короткое... --  ответил  двусмысленно милиционер,
чуть усмехнувшись и не отводя глаз от дороги.
     Но лицо его немного помягчело.
     --  Как же это  так?.. Интеллигентный человек  и додумался до такого...
Поднять руку на начальника главного управления...
     -- Я интеллигент  в первом поколении, -- засмеялся Палин. --  Прямо  от
сохи. Мне можно...
     Майор испытующе глянул на него.
     Машина вдруг остановилась так резко, будто ткнулась в стену.
     "С  характером  дядя!"   --   одобрительно  подумал  Палин,  глядя   на
деревянное, обшитое доской и крашенное сингй краской здание милиции.
     Мимо дежурного прошли по узкому коридору. Пол под ногами поскрипывал. В
воздухе накурено. Третья дверь направо.
     "Майор Дронов", --  прочел Палин табличку на  двери. Им овладело острое
ощущение новизны и  любопытства.  Слава богу, первый  за всю жизнь привод  в
милицию!..
     Майор в малом объеме  кабинетика как-то изменился весь в осанке,  стал,
что ли, менее официальным.
     "Почему?" -- привычно мелькнуло у Палина.
     Майор подошел к зарешеченному окну,  что-то посмотрел там во дворе, сел
за стол, пригласил Палина  сесть  напротив. Положил  руки перед  собой,  как
ученик на парте, навалившись грузной грудью на  столешницу.  Лицо его  стало
мягче обычного и чуть тронулось смущением. Он кашлянул.
     --  Видите  ли,  товарищ  Палин... Я хочу  начать  с другого...  --  Он
смущенно опустил глаза.  -- Впервые привожу в этот дом  атомщика...  Вы ведь
атомщик...
     -- Не нравится мне это слово, -- ответил Палин, чуть улыбнувшись, -- но
положим...
     -- И небось с солидным стажем?
     -- Двадцать три года...
     -- И Курчатова видели?
     -- Знал Бороду... -- Палину было невдомек, к чему клонит милиция.
     Майор вдруг откинулся на спинку  стула,  который был плотно прислонен к
жидковатой деревянной переборке. Стена натужно "крякнула".
     -- Не думайте, я ведь тоже интересуюсь вашими атомными  делами... Читаю
там всякие  ваши книжки про  ядро,  цепную реакцию... Диву даешься, до  чего
дошел  человек! -- Майор смущенно улыбнулся. -- Я ведь  что?.. Считаю  своим
долгом...  Как-никак,   милиция   при  атомном   городке...  Каждый  рядовой
милиционер должен в атоме разбираться... Так?..
     --  Отлично!  --  весело  сказал  Палин,  отметив, как подобрели  глаза
майора, и подумал: "Черт возьми! Так это  же везуха! Советская власть в лице
своего исполнительного органа пылает интересом... Это же то, что надо!"
     -- Гордость  берет,  -- продолжал Дронов, -- чего  достигли... Скажите,
товарищ  Палин, а как насчет  соотношения  сил? Ну, мы и Америка, положим...
Кто здесь кого?.. Имею в виду мирное использование атома.
     --  Они  нас, --  жестко сказал Палин,  начиная  понимать,  что  майор,
кажется, заражен контрольными  цифрами  наших планов,  патриотизмом  и  тому
подобным настолько, что это мешает ему ощущать реальность.
     --  Скажите, а бергеры у нас есть? -- неожиданно выпалил майор, победно
поглядывая на Палина.
     -- Какие бергеры?
     -- Ну, быстрые реакторы... На быстрых нейтронах?..
     -- Бридеры, -- усмехнулся Палин, внимательно  разглядывая  лицо майора.
Тот густо покраснел, хихикнул, виновато пробубнил:
     -- Мы  еще тут темнота, не все  ясно. Да разве сразу такое освоишь?.. У
меня к вам просьба, товарищ Палин...
     -- Я к вашим услугам.  --  Палина  все не покидало какое-то  внутреннее
удивление и легкая, чуть тронувшая душу досада.
     -- Вы не могли бы для личного состава нашего  отдела прочесть лекцию об
атомной энергетике у нас и во всемирном, так сказать, масштабе?
     -- С великим удовольствием!
     --  Ну,  лады,  договорились.  --  Майор  как-то  даже  по-родственному
улыбнулся, и  выражение его лица было  свойским "в доску". --  Ну, лады, ну,
лады. Я знал...
     Наступило неловкое молчание.
     "Теперь  наступай, наступай!"  --  приказал  себе  Палин, но  почему-то
ощущал апатию, будто о чем-то таком догадывался заранее.
     --  Ну  что?  Теперь  к   неприятной  части?..  --  спросил   он,  вяло
улыбнувшись. Сидел он на стуле вполоборота и чуть в наклоне вперед, вид имел
несколько растерянный и усталый.
     -- Что у вас произошло? -- спросил Дронов мягко.
     --   Происходят  дела  неважные...  --  сказал   Палин.  --  Сбрасываем
радиоактивную грязь в море, товарищ майор. Прямое нарушение закона об охране
окружающей среды, но этого мало...
     И Палин подробно рассказал  с  возможно большей популярностью обо всем,
что его мучило  последние  два  дня.  Майор  слушал  молча, и на лице его не
мелькнуло ни одной тени. Наконец, помолчав, он спокойно сказал:
     -- То, что вы говорите,  настолько непостижимо, что  кажется неправдой.
Почему  же  тогда  наше  руководство   не  принимает  никаких  мер?   Вы  не
преувеличиваете?
     Палин в своем рассказе опустил подробности об озере Ильяш,  Соушах, и в
нем вдруг метнулось желание рассказать и про это, но он сдержался.
     -- Товарищ майор, вы  назвали меня атомщиком.  Это неприятное слово. От
него  пахнет ядерной  войной,  веет каким-то черным смертным цветом... Но вы
правы. Сегодня я атомщик. Я... Да  и вы тоже...  Сегодня мы  враги  Природы,
сами себе  враги. Понимаете, здесь не просто рыба или еще что там гибнет или
страдает.  Человек наносит удар непосредственно самому себе. Предположим, мы
избежали  ядерной войны. Предположим...  Но  сегодня  масштабы строительства
атомных  электростанций таковы, что через двадцать лет  ими будет усеяна вся
европейская часть Союза.  Представляете,  что  будет,  если вот так же,  как
сейчас   у   нас,  каждый   миллионный  блок   будет  безответственна   лить
высокоактивные  сбросы  в  реки, моря,  под  землю? Думаю,  что тогда  через
два-три  поколения...  То  есть  на наших  внуках  все кончится...  -- Палин
почувствовал, что чересчур разволновался и вспотел. Посмотрел внимательно на
майора. Тот молча опустил глаза. Не поднимая глаз, тихо спросил:
     -- Печальную картину вы нарисовали.  Неужто  так все будет?..  А что же
думает наука? -- Он снова поднял глаза и  подозрительно в упор глянул в лицо
Палину. -- Академики?
     -- Академики и прочие...  нуль  без Советской власти! --  зло выкрикнул
Палин, чувствуя, что теряет самообладание.
     --  Выходит, один товарищ  Палин умнее  всех? -- ехидно спросил майор и
как-то весь подобрался, давая понять, что наступил какой-то предел.
     "Не  дошло...  -- уныло  подумал Палин  и  опустил  голову.  --  Пустой
выстрел...  Конечно... Если  у  самого тебя,  который варился  в этом дерьме
четверть века, самосознание на этот счет  проклюнулось вон с каким трудом...
Чего уж тут?.."
     -- Что же вы предлагаете? -- Вдруг услышал он голос майора.
     Немного воспрянув духом, Палин поднял глаза.
     -- Я в тупике, майор. Видите, я даже бросился с кулаками на того,  кого
посчитал виноватым.  Но виноваты-то все мы, все... Всех  нас бить  надо... В
этом фокус...
     Палин  заметил,  что  майор  в  упор  смотрит  на  него,  и решительней
продолжил:
     -- Здесь надо употребить  власть! Немедленное  решение  исполкома!..  Я
берусь  организовать  расследование и  обеспечить  вас объективными  уликами
преступления... Милый мой, поймите!.. -- взмолился Палин.
     Глаза у майора забегали.
     -- Хотите, я вам сейчас прямо отсюда  кое-что покажу? --  Палин схватил
трубку  телефона  и  набрал  номер начальника  смены  АЭС  на  блочном  щите
управления.
     "Болотов!" -- послышалось в капсуле.
     -- Алло! Виталий! Говорит Палин...
     -- Ну и ну! -- воскликнул Болотов. -- Говорят, тебя уже зацапали. Ты не
из кутузки, случаем? Хе-хе-хе!..
     -- Пока еще нет...
     -- Стало быть, брехня?! Ну, трепачи!
     -- В море еще качаешь?
     -- А как же... -- Голос Болотова был спокоен. -- Качать, не перекачать,
Володя. Такая наша планида... Заходил Торбин. Жмет, торопит...
     --  Значит, качаете? --  переспросил Палин и тут  же приставил трубку к
уху майора.
     -- Качаем, качаем... Алло! Алло!..
     --  А какая  активность?! --  крикнул Палин, не  отнимая  трубку от уха
майора и приложившись с другой стороны.
     -- Почти  что  "куб"... -- ответил Болотов. -- Минус четвертая  степень
кюри на литр. А что делать?..
     -- Все...  Вот так... -- Палин  положил трубку.  --  "Куб", понимаете?!
Самая что ни на есть грязнотища -- и в море!.. Что  будем делать, майор?! --
Палину уже казалось, что он на коне, и дело тронулось.
     У майора  Дронова снова забегали глаза. Затем он  совладал  с  собой и,
прикрыв глаза веками, глухо сказал:
     -- Темное это дело, товарищ Палин... Умнее всех мы с вами получаемся...
Как-то странно все выходит... С одной стороны, гордость в душе за дела наших
рук, с другой,  получается, надо расследовать и кого-то  привлекать.  Что-то
плохо верится... Сколько уж  атомными делами  страна занята, а что-то ничего
особенного не  слыхать было... Вот такие дела... --  Майор улыбнулся, открыл
просветлевшие вдруг глаза и пристукнул ладонями по столу.
     Палин уже  с минуту слышал  в коридоре  какой-то  шум, выкрики женского
голоса в стороне дежурного по  участку, но до его сознания не  доходило, что
это может означать.
     --  Может,  пойдемте  вместе  к  председателю  исполкома,  и я ему  все
расскажу? Досконально. Тут  не понять нельзя. А? -- еще раз взмолился Палин,
заметив, как по лицу майора мелькнула тень легкой досады.
     -- Эти дела, товарищ  Палин, надо через  "верхи" делать.  Мы при  вашем
атомном блоке состоим... Такие дела... Не было бы  блока, и этого городка, и
нас  бы  тут не  было. Так  ведь? -- Он весело  посмотрел  на  Палина,  чуть
наклонившись вперед, и теперь  уже и вовсе было видно, что Палина он всерьез
не    воспринимает.   Это   чувствовалось   и   в    голосе   --   несколько
шутливо-панибратском.
     Палин  заметил  это и,  будто  пытаясь еще раз удостовериться,  упавшим
голосом спросил:
     -- Лекцию-то надо читать?
     -- Ну конечно, конечно  же! -- В лице и голосе майора были увертливость
и  насмешка, и какая-то рафинированность выговора. Особенно в этом "конечно,
конечно" с нажимом на "ч".
     В  это время в дверь постучали,  и вслед  за тем в комнату  просунулось
очень отекшее еще сегодня с утра, а теперь и  здорово заплаканное лицо Сони.
Увидев  мужа,  она как-то  ошалело  ворвалась  в кабинет, плотно прикрыла за
собою дверь и даже несколько раз потянула, чтобы удостовериться, что закрыта
хорошо.
     -- Извините, пожалуйста! -- сказала она майору подобострастно.
     Палин же растерянно  смотрел на жену, как на  совершенно чужую женщину.
Из-под  высокой, грязноватого цвета шляпки горшочком выбились непричесанные,
похоже, волосы. Джерсовое  пальто,  почему-то теперь только  Палин  заметил,
здорово  замусоленное  и поблескивающее  на вздутиях живота,  груди и бедер,
облегало  ее,  будто  бочку,  и  казалось  с  чужого  плеча.  И ноги: острые
почему-то, какие-то сиротливые коленки, по-мужски очерченные икры...
     Рот ее вдруг  как-то уродливо растянулся, из амбразурок глубоко сидящих
глаз по малиновым от недавнего плача щекам полились обильные слезы. Глядя на
Палина и истерично ломая себе пальцы, она запричитала:
     -- Товарищ начальник  милиции-и-и! Отпустите-е его-о, ирода проклятого!
Совсем о семье не думает! Жена больная, крошечка сын... Выращивать еще-е-ех!
Господи! Даром, что начальник радиационной безопасности...
     Она вдруг взъярилась, и от гнева у нее даже неожиданно высохли слезы:
     -- Тебе доверили дело, а  ты безответственный га-а-ад!  Не думаешь ни о
семье, ни  о государстве! Толечко свою дурь ублажаешь!.. Товарищ  начальник!
-- вдруг  решительно обратилась  она к майору, который несколько  в смущении
наблюдал  за сценой:  --  Отдайте  мне  его  на  поруки!  Больше  такого  не
повторится...  Клянусь  я!.. Он ведь двадцать пять лет,  почитай,  отстукал,
атомную бомбу делал... --  Сонины  глаза в каком-то полубезумии  с  примесью
обожания обожгли Палина. -- Он хороший, вправду, товарищ начальник...
     Видно было, что она гипнотизировала майора, и тот, невольно тронутый ее
волнением, как-то внимающе  кивал ей в такт ее выкрикам,  вздрагивая лицом и
то тараща, то пряча глаза.
     -- Да-да-да... Да-да-да... -- бормотал он в ответ.
     Какое-го время Палин сидел словно в отупении, безучастно глядя на жену.
То ли невольно, а может, по какой-то внутренней закономерности  движения его
взбудораженной  души  перед мысленным взором  Палина  стали  возникать вдруг
картины из прошлого.
     ...В городском саду играет духовой оркестр...  Грустная музыка далекого
вальса .. По-теперешнему -- очень наивные слова...  И все  равно  дорогие...
Круглая, огороженная высоким деревянным частоколом, танцплощадка, прозванная
"тетеревиный ток" из-за частых пьяных драк...
     Но для него это было место памятно. Там он впервые увидел Соню...
     Рябой на фоне неподвижной листвы  диск луны.  Струящаяся, будто  с крон
деревьев  стекающая  музыка...  Соня   танцует.  Стройненькая,  белокурая...
Рассыпчатый шелк волос...
     "Березка..." -- подумал тогда Палин.
     Большие ясные доверчивые глаза... Березка, Березка... Он так  и звал ее
до того самого дня...
     Ах,  если бы праздничная  комиссия, инспектируя  территорию склада,  по
невежеству своему не сделала тогда предписание сдвинуть в одно место бочки с
радиоактивными  жидкими отходами солей плутония и пятого урана... Если бы...
Тогда все для них с Соней было бы иначе...
     Но произошло... Сдвинутые вместе, бочки образовали критмассу...
     Значительно позднее  Палин  узнал, что  всего лишь четырех  килограммов
плутония  этих веществ в чистом  виде достаточно, чтобы  обеспечить  ядерный
разгон. В сдвинутых бочках было гораздо больше...
     Взрыв  на складах был очень мощный, хотя и не  достиг полных параметров
атомного.
     Позже  подобное  явление  получило  название  СЯР  --  самопроизвольный
ядерный разгон...
     Попавшие   в  эпицентр   погибли  сразу.  Не  меньше  бед   принесло  и
радиоактивное облако, низко пронесшееся над городом, лесами и полями.
     Сонечка  Палина, лаборантка  объектовской  ТЭЦ,  и две  ее подружки  по
дороге  домой были  накрыты облаком  взрыва в  полутора  километрах от места
аварии. Оставшийся путь доехали на рейсовом автобусе.
     Спустя час -- температура, рвота, понос,  отеки. С неотложкой отправили
в медсанчасть...
     Доза, ею полученная,  составила  двести пятьдесят рентген. Кроме  того,
надышалась и наглоталась активности внутрь. Вся распухла. Выпали волосы...
     Палин неделями дежурил  у ее изголовья. С содроганием смотрел на  жену.
Милой Березки больше не было... На койке лежала отекшая, облысевшая и сильно
постаревшая  женщина.  Лишилась  сна.  Лежала   с  открытыми  глазами,  тупо
уставившись в пространство перед собой...
     -- Сонечка, милая, -- просил Палин, -- усни хоть немножко.
     Пустые серые глаза. Глухой голос:
     -- Нету сна, Вова... Мне кажется,  я  никогда не спала. Странно думать,
что где-то спят люди... А ты храпел ночью...
     Палин покраснел. Соня пристально посмотрела на мужа и твердо сказала:
     -- Бросай меня, Вовка. Зачем я тебе такая?..
     -- Никогда! -- ответил Палин.
     Соня вдруг сильно побледнела и потеряла сознание.
     -- Ей вредны эмоции. Положительные тоже... -- сухо сказал лечащий врач.
-- Нервная система еле дышит...
     Лечили тогда примитивно. Давали есть сырую печень, кололи витамины и...
покой... А  там,  куда кривая  вывезет...  Вся  надежда  на  природные  силы
организма.
     Соня ела  сырую печень  через силу.  Плакала. Все время тошнило.  Палин
отирал слезы  и кроваво-красный печеночный сок, при разжевывании выступавший
по углам рта и струйками стекавший вниз.
     Перед аварией Соня  была  беременна на третьем  месяце. После облучения
произошел выкидыш...
     Отходили  Соню  с трудом... Вернулась домой  --  другой человек. Отеки,
вялость.  Потеряла  интерес к  работе,  жизни.  Безразличие к  людям, вещам,
родному дому...
     Медленно, очень медленно возвращались к ней какие-то, крохи прежних сил
и энергии. По существу, она стала глубоким инвалидом. Моча долгое время была
радиоактивной. Неспокойная кровь. Стойкая лейкопения...
     Сильно кружилась  голова.  Ноги плохо слушались. Заново училась ходить.
Помощь Палина отвергала, говоря:
     -- Если не веришь, что научусь сама, лучше уж сразу закопай меня...
     Ходила, держась за стену дома. Палин шел рядом, страховал.
     Неожиданно  врачи  посоветовали  рожать.  Может  быть,  роды  встряхнут
организм и дело быстрее пойдет на поправку.  Но легко сказать!.. Долгие годы
-- хроническая лучевая болезнь, привычные выкидыши...
     Сашку   родила  в  тридцать  шесть.  Очень  слабенький.  Синюшный.  Еле
выходили...
     В довершение ко  всему  у  Сони  внезапно  открылась сахарная  болезнь.
Высокое  давление.  Частые  гипертонические кризы,  никудышные нервы, слабое
сердце...
     И вот теперь она, Сонечка, милая  белокурая Березка, которую он сразу и
на всю жизнь полюбил тогда,  с обостренным чувством опасности пытается таким
вот  своеобразным бабьим способом выручить его, Палина, своего мужа, уберечь
семью, гнездышко свое...
     У Палина сжалось сердце. Он встал, обнял ее за плечи.
     -- Успокойся, Сонечка, прошу тебя!
     Майор тоже встал и со смущенным выражением на лице вышел из-за стола.
     -- Не надо так переживать... Не надо, прошу вас, успокойтесь...
     --  Что мне  делать?  --  довольно  грубо  спросил  Палин майора, держа
всхлипывающую Соню под руку. -- Отсидеть пятнадцать суток или штраф?..
     По  лицу  майора пробежала тень, но он  сдержался  и,  глядя на  Палина
несколько задумчиво, сказал:
     -- Вы все же пройдите в исполком... -- и, заколебавшись,  добавил: -- А
об остальном после... Потом... Зайдете завтра...
     Он  проводил их до  двери, плотно закрыл  ее за  ними, и лицо его сразу
приняло откровенно озабоченное выражение. Подумал вдруг, что зря "клюнул" на
это  место и переехал так близко к атому.  Оказывается...  И его вдруг не на
шутку охватило серьезное беспокойство за детей своих...





     Майор  Дронов  в задумчивости стоял  у зарешеченного  окна.  Тревога не
проходила.  Смотрел  сквозь  решетку  на  маленький  заброшенный  внутренний
дворик, окаймленный П-образным зданием милиции и глухим деревянным забором.
     Взгляд Дронова метался по  замкнутому пространству двора, упираясь то в
деревянные стены здания, обшитого ссохшейся от  времени доской с шелушащейся
белесоватой  синей краской,  то в забор, как-то неровно просевший на грунте,
то скользил по прибитой дождями нехоженной рябоватой корке подсохшей пыли...
     -- Да-а...  --  сказал  он тягуче, отмечая какое-то  странно незнакомое
звучание   своего   голоса.   Ему  стало  неуютно.  Передернул  плечами.  --
Задумаешься тут... -- снова сказал он, будто не своим, сдавленным голосом.
     В дверь постучали. Майор вздрогнул. Энергично прошел к столу.
     -- Войдите!
     Вошел директор  атомной электростанции Мошкин. Неуверенно затоптался  у
дверей.  В  огромных  черных  глазах его блуждало  удивление. Похоже, он  не
находил здесь того, кого хотел увидеть.
     Дронов узнал директора АЭС. Он весь  как бы метнулся навстречу большому
начальнику, первому человеку в  городе,  который  оказал  ему  честь,  и вот
теперь  стоит  на пороге и  смущенно топчется. Где-то в  глубине  сознания у
майора все же  мелькнуло: "Все правильно... Советскую  исполнительную власть
представляем мы..."
     Но  внешне Дронов  порозовел. На лице  готовность, напряженность.  Руки
невольно  забегали по столу, наводя еще  больший порядок.  Он  несколько раз
как-то дернулся плотным корпусом в  сторону Мошкина  и,  наконец, совладав с
собой, густо-красный лицом,  сдавленным голосом попросил, указывая рукой  на
стул:
     -- Прошу вас, товарищ Мошкин,  садитесь.  -- И подчеркнул -- Рад видеть
вас у себя в гостях!
     Мошкин  все еще смущенно стоял у двери. Ему очень хотелось узнать, куда
подевался Палин. В душе, в груди своей он  все еще ощущал  неприятный холод,
сдавленность, отдаленно напоминающую боль.
     Торбин был с ним враждебно сдержан после инцидента, чаще обычного груб.
Прямо не  говорил, но  всем видом своим,  неожиданно изменившимся отношением
давал  понять,  что он, Мошкин, перебрал, поторопился  с милицией.  Дал волю
эмоциям... Не подумал...
     И тогда Мошкин  понял, угадал тайное желание, приказ начальника главка.
"Уладить! Замять!.."
     Поняв это,  не стал  звать  водителя. Сам  сел  в "Волгу"  и подкатил к
милиции...
     -- Прошу вас! -- уже  свободней и радушней  пригласил  Дронов. В глазах
его сияли радостно-смущенные искорки. -- Чему обязан, товарищ Мошкин?..
     Директор  вдруг  свободно  прошел и  остановился  у стола  майора.  Сел
вторым.
     -- Чем могу быть  полезен? -- повторил вопрос Дронов, ощущая напряжение
во  всем теле  и подергивая плечами,  словно бы пытаясь плотнее вписаться  в
мундир.
     Мошкин   смущенно  засмеялся,  то  опуская,  то  поднимая   голову.  От
неловкости, непривычности  состояния, которое он испытывал,  глаза  налились
кровью. Он все  еще  не знал, как начать, где-то глубоко в себе  чертыхаясь,
проклиная и неожиданную напасть, и своего всегда предельно исполнительного и
дисциплинированного  начальника отдела радиационной безопасности, и, главное
теперь, необходимость просить  милицию.  И это перед самым пуском. Последним
его  пуском,  который  он  сам себе  определил  как  последний...  Лебединая
песня... А там -- пенсия... Смерть...
     Мошкин устало поднял голову. Огромные  черные глаза. Печальные.  Это не
глаза директора сверхмощной  атомной электростанции. Глаза уставшего старого
человека. Очень старого... Наконец, спрашивает. Голос глухой:
     -- Товарищ майор... Я, собственно... Поговорить надо...
     -- Пожалуйста,  пожалуйста... -- торопливо и вежливо сказал Дронов, еще
теснее  прижимаясь  животом к  столешнице  и  как-то  угодливо  наклонившись
вперед. -- Я весь -- внимание...
     -- А Палин-то,  что... ушел?.. -- спросил вдруг Мошкин,  оглядываясь по
сторонам, словно бы ища Палина.
     -- Уш-шел... -- сказал майор как-то неуверенно.
     --  Видите  ли,  товарищ  майор...  -- Мошкин  опустил  глаза.  --  Мы,
наверное, слегка поторопились... Заварили кашу...
     -- Ну,  что  вы, что вы! --  воскликнул  Дронов и откинулся  на  спинку
стула. Деревянная  переборка за его  спиной "крякнула".  --  Что вы, товарищ
Мошкин!.. В чем вопрос!.. -- закончил он, как бы давая понять директору, что
готов к компромиссу.
     -- Атомное дело -- нелегкое... -- сказал Мошкин глухо.
     -- Да-да-да... --  Майор был весь внимание. Казалось, слушали не только
его уши, но каждая клеточка лица, каждый волос на голове.
     --  Вся  тридцатилетняя   история  атомной  эпопеи  --  это  героизм...
Массовый... И... жертвы... Тоже массовые...
     --  Да-да-да,  понимаю.  --  Дронов  дернулся, поудобнее устраиваясь на
стуле и еще больше подавшись вперед.
     --  Сам Игорь  Васильевич  Курчатов  не  жалел  себя... Еще  на  первом
советском  реакторе,  который был  собран  на  бывшей Ходынке  в  "Монтажных
мастерских"...  Никакой  защиты... Великий  человек ходил вокруг работающего
аппарата, прибором измерял нейтронное поле...  Конечно, облучался...  Стране
нужна была бомба...
     -- Да-да-да... -- сказал  Дронов с восторженными  нотками в голосе.  --
Сделали бомбу, сделали... Знаю, знаю..
     -- И  там,  за  хребтом, тоже  пришлось хлебнуть...  --  Мошкин  достал
большой белый платок и вялым  движением  протер  лысину  и уже потом, как-то
нервно, лицо.  -- Капиталисты  грозили нам...  Стоял вопрос о жизни и смерти
народа, Советской  страны... Мы исполняли волю  партии... -- Мошкин  пытливо
посмотрел  на  майора, словно  бы  пытаясь  понять, насколько  тот  готов  к
следующему этапу разговора.
     Взгляд Мошкина Дронову не понравился. Ушедшая было вглубь тревога вдруг
заострилась.  Майор  насторожился.  Картина,  нарисованная   Палиным,  вновь
явилась перед глазами. Лицо майора несколько  остыло от восторга, вызванного
приходом и последующей речью директора атомной электростанции.
     Мошкин уловил какой-то сдвиг в майоре. Блекло улыбнулся. Опустил глаза.
     -- Без издержек,  к  сожалению, не обходится, -- сказал он и, помолчав,
добавил:  -- Как  вы смотрите, товарищ майор, на то, чтобы закрыть вопрос  о
проступке Палина?
     Майор  молчал,  ощущая  покалывание   в  сердце.  Тревога  окончательно
выдвинулась из глубины.
     -- Я  говорил  с  товарищем  Палиным,  --  сказал  майор, --  и  понял,
проступка особого  как  будто не  было.  -- Голос  майора  стал  твердым. Он
вступил в исполнение обязанностей начальника отделения милиции.
     Мошкин  вздрогнул. Лицо  его,  складки  на  шее еще  больше  обвисли  и
побледнели.  Потухшими,  с  какой-то  белесоватой поволокой глазами  он тупо
уставился в лицо майора.
     -- Товарищ Палин в  некотором роде прав...  --  Дронов опустил глаза  и
что-то поискал  ими  на столе. -- Он прав, -- сухо сказал майор и  поднял на
Мошкина твердые похолодевшие глаза.
     Мошкин отшатнулся на спинку стула.
     -- Я, конечно, не специалист... Но  то,  что рассказал товарищ Палин...
-- Голос майора был жесткий, бесстрастный. -- Думаю, надо его послушать...
     Дронов  увидел, что Мошкин весь как-то стал морщиться, морщиться, вроде
бы  уменьшаться,  как  бы свертываться.  Старик,  сидевший перед ним,  снова
достал платок, нервно стал растирать дряблые морщины древнего  лица, складки
шеи, побледневшую кожу черепа...
     --  Значит,  будем  считать, проступка нет? -- глухо проговорил, скорее
прошелестел   директор   атомной  электростанции,   затравленно   глядя   на
посуровевшего вдруг начальника отделения милиции.
     -- Конечно!  -- строго  сказал  майор. -- Но мне  кажется,  к  товарищу
Палину надо прислушаться...
     Мошкин  встал.  Дронову  показалось,  что  директор стал  ниже  ростом.
Ссутулился. Будто из него стержень вынули.
     --  Значит, будем  считать...  -- еще раз  сказал Мошкин,  ощутив,  как
давящая усталость заполнила все его существо.
     -- Конечно, конечно! -- с готовностью, но холодно ответил майор Дронов.
     Они распрощались.





     Соня  и  Палин  медленно  брели  по  улице.  Сквозь  рваную  облачность
проглядывало солнце.
     -- Ну зачем ты так? -- спросил Палин Соню.
     Соня  была  очень  бледна и ничего  не  ответила, только  еще крепче  и
судорожнее сжала его сильную руку.
     -- Зайдем в исполком? -- спросил он ее, не вполне уверенный теперь, что
это надо делать.
     Она  утвердительно  кивнула  головой,  взглянула  на  него,   испытывая
стыдливую нежность, и подумала: не слишком ли она бледна сейчас...
     Им овладело такое родственное, такое теплое чувство к ней, так крепко и
слитно представил он всю пройденную с нею жизнь, могущую, теперь-то он точно
знал, сложиться совершенно иначе, здоровее, лучше, если бы  не эта проклятая
бомба,  если  бы не ненависть людей друг к другу,  толкнувшая к ее созданию,
что, по  существу, отменило все иные альтернативы существованию, кроме одной
-- жить в мире... И он ощутил вновь прилив сил и энергии и ускорил шаг. Соня
почти бежала за ним...
     В здании  исполкома  они поднялись  на  второй  этаж  и вошли  в тесную
приемную  председателя.  Секретарша, очень худая белокурая женщина с большим
лошадиным  лицом,  стояла  у  шкафа и  листала подшивку, разыскивая какую-то
бумагу.
     Она была в  ярко-синем трикотажном платье, предельно плотно  облегающем
ее худосочную, почти лишенную форм, фигуру. На шум секретарша  повернулась к
вошедшим. Глаза карие, блестят. Сказала строго. Мягкий, не вполне правильный
выговор:
     -- Председатель не принимают... Смотрют бумаги... -- И покраснела.
     --  Посиди,  Сонечка,  я  сейчас...  Просто  интересно...  Соня,  очень
бледная, села. Ее  лихорадило. Палин  бросил  на нее  беспокойный  взгляд  и
решительно прошел к председателю.
     -- Они не  при...  -- начала  было протестовать секретарша,  но махнула
рукой, когда дверь за Палиным захлопнулась.
     Председатель  исполкома  возвышался над  столом  глыбой и действительно
просматривал почту.
     Палин знал, что он  выходец из сельского хозяйства.  То ли председатель
колхоза  в прошлом,  то  ли "Сельхозтехники".  Очень крупный  мужик.  Очень.
Чувствуется, что здесь ему не по себе. Но сидит же...
     Огромное,   очень   щекастое,   пожалуй,   даже   какое-то   плотоядное
продолговатое лицо. Глыбастый лысый череп. Глубоко сидящие глаза-буравчики.
     Вдруг  щеки председателя дрогнули, и кабинет  заполнил очень насыщенный
интонациями   раскатистый   утробный   бас.   Огромная  ладонь,   гармонично
сопровождая голос, указала на стул.
     --  Садитесь,  пожалуйста. Я вас слушаю... --  Маленькие черные  глазки
председателя внимательно пошарили по палинскому лицу.
     Палин  подумал,  что  темнить  и  тянуть здесь нечего,  да к  тому  же,
кажется, и Сонечка неважно себя чувствует. Как бы не приступ...
     --  Я  начальник   отдела   радиационной  безопасности  нашей   атомной
электростанции...
     Щеки председателя снова смешно запульсировали, будто он играл на трубе,
и откуда-то изнутри полился наполненный дружескими интонациями булькающий на
этот раз бас.
     -- Очень рад! Очень приятно!
     Палин  протянул ему свою  сильную большую руку, и председатель свободно
утопил ее в своей огромной ладони.
     -- Я вас слушаю, дорогой... -- и почему-то добавил: -- коллега...
     --  Мы  льем радиоактивную грязь  в море... -- Палин  силился вспомнить
имя-отчество председателя: кажется, Дмитрий Андреевич...
     -- Алексеич... -- с хитрой улыбкой пробасил мэр.
     -- Так вот, Дмитрий Алексеевич, льем, -- повторил Палин и вопросительно
глянул на председателя, начиная соображать, что  здесь тоже,  видимо, пахнет
проколом.
     --  Льете? Ну, что  ж -- где пьем, там и  льем...  Лес рубят  --  щепки
летят... -- Председатель откинулся на спинку, казалось, игрушечного  кресла,
сильно  скрипнувщего,  и  от души расхохотался.  --  Кто же  вам приказывает
лить-то?! -- спросил он, вытирая слезы и видя, что Палин суровеет.
     -- Начальство!
     -- Что ж, начальству виднее!  --  сказал  мэр  и снова расхохотался. --
Нет,  кроме  шуток... -- Успокоившись, он наклонился  к Палину,  задал новый
вопрос: -- А разве нельзя, извините мою необразованность, не лить?
     --  Можно... -- Палин оживился. --  Можно, но для этого надо остановить
атомную электростанцию...
     -- Остановить атомную станцию?! -- переспросил Дмитрий Алексеевич. -- И
надолго?
     --  На три-четыре месяца, пока не будет введен блок  спецхимии в полном
объеме.
     Лицо  председателя  стало и  вовсе серьезным.  Он взял со стола  свежий
номер газеты.
     --  Вы  не  смотрели?.. Вот, пожалуйста... -- он зачитал:  "Сверхмощная
АЭС... Первая в Европе..." Если не в мире... -- добавил он уже от себя. -- И
это наша с вами электростанция... Я, например, горжусь, что Советская власть
в моем  лице тоже  причастна к  этому подвигу... Это прекрасно, знаете... --
Председатель  заглянул пытливо  в  глаза Палину, пытаясь что-то понять. -- А
что,  это  столь опасно?.. --  спросил он  приглушенно,  и  жирная кожа  его
обширного лба собралась не морщинами, а разноглубокими ямками. -- Небось все
это распадается, или  как это у  вас там... Но я  вас понимаю... -- Лицо его
продолжало  оставаться  серьезным. --  Вы  взрослый  человек...  Сколько вам
лет?.. Сорок  три?.. Я на двадцать лет старше... В сорок три  я был столь же
горяч...  Словом,  я  не хочу  сказать, что  надо лить в море... Но  вы меня
понимаете...
     -- Нет, не понимаю. Председатель снизил голос до шепота.
     --  Мы  кормимся около  вас. В  этом  все  дело...  Палин  посмотрел на
собеседника  с изумлением, испытывая в то  же время странное ощущение, будто
он со всего маху ткнулся в  комнату, туго набитую ватой. Он туда, а вата его
оттуда... Будто издалека, услышал он булькающий, с мягкими интонациями бас:
     --  Скажите, пожалуйста, а  насколько  опасна ваша АЭС для местной, так
сказать, популяции человеков? Для городка  нашего, например...  Лучи-то ваши
достигают домов?
     На  этот раз расхохотался Палин.  И тут распахнулась дверь, и в кабинет
влетела встревоженная секретарша:
     -- Гражданин, вашей жене плохо!
     Ощутив,  как у него  вдруг перехватило  дыхание, Палин,  сшибая стулья,
кинулся в приемную.
     -- Сонечка! Что с тобой?! Милая!..
     Смертельно  бледная,  жена его  все еще сидела,  откинувшись  на спинку
стула.  Побелевшие  губы   конвульсивно   вздрагивали.  Она  очень  часто  и
прерывисто дышала.
     "Приступ!" -- мелькнуло у Палина, и он на мгновение растерялся.
     --  Вова... -- еле слышно сказала Соня. -- Мне плохо... Я хочу домой...
Домой..
     Он будто только и ждал этих слов. Схватил ее  на  руки. Она  показалась
ему легкой,  как перышко. Как тогда  в лесу... Очень давно...  Она  стыдливо
отстранялась. А он бережно нес свою  Соню и то кружился с нею на месте, весь
распираемый  все  прибывающей  силой,  то  подолгу  шел,  испытывая глубокую
радость.  Соня  тихо смеялась. Счастливыми  глазами смотрела  на  Палина. Он
покачивал  ее в  руках, словно баюкая. Она закрывала глаза и будто засыпала.
Но  веки вздрагивали. Видно  было,  что она силится держать глаза закрытыми.
Когда  вспыхивало солнце в  кроне деревьев, Палин видел тонкие, ветвистые  и
очень нежные прожилки  на ее веках, и такой она казалась ему в эти мгновения
хрупкой и  беззащитной,  так переполнялось его сердце  желанием  защитить  и
сберечь ее, что ком подкатывал к горлу и он ускорял шаги.
     Потом она широко открывала глаза и отрешенно смотрела в небо. Наверное,
в эти минуты ей казалось, что зря она так быстро доверилась, что неизвестно,
как еще все будет...
     Очень тихо она спросила.
     -- А ты любишь меня?.. Это правда?..
     Он молчал и только сильнее прижимал ее к себе...
     ...На какое-то мгновение перед глазами Палина мелькнула огромная фигура
председателя, заполнившая весь проем двери. Щеки мэра вздрагивали. Он что-то
булькал. Но Палин не слышал уже ничего.
     С  женою на руках он  выбежал на улицу.  Волосы упали  на лоб, в глазах
застыла боль. Он  бежал,  как лось, огромными прыжками,  большой, сильный До
дому было недалеко. Прохожие шарахались в сторону и смотрели вслед ему кто с
улыбкой, а кто с тревогой. Он бежал и шептал
     -- Сонечка!.. Сонечка!.. Сейчас, сейчас, потерпи!..  Дома он положил ее
на диван. Встал на колени.
     -- Как ты себя чувствуешь?!
     -- У меня холодеют ноги... -- сказала она чуть слышно.
     -- Сейчас... Сейчас... Грелку... Валокордин... Неотложку...
     Он вскочил, ощутив дурную слабость в ногах. Бросился к телефону. Вызвал
скорую... Взгляд его скользнул по часам.
     "Семнадцать ноль-ноль... Через час из садика забирать Сашку..."
     Вбежал  в  комнату, держа  в руке мензурку  с  лекарством  Соня  лежала
неподвижно. Рот чуть приоткрыт. Глаза спаяны. Страшная догадка оглушила его.
     -- Соня-а! -- крикнул он  надломившимся голосом. Бросился  перед нею на
колени. Прижался ухом к груди.  --  Соня-а!  -- снова закричал он, судорожно
хватая ртом воздух.
     Смертельно бледная, она с трудом приоткрыла глаза.
     -- Ну вот видишь, -- сказала она совсем тихо. -- Меня уже не хватает на
эту жизнь...  -- И,  помолчав,  добавила:  -- Не могу жить... Не  хочу жить,
Вова...
     Он лихорадочно сжимал ее похолодевшие руки, грел их поцелуями и шептал:
     -- Надо жить, Сонечка, надо, надо...


     1979 г.

Last-modified: Mon, 25 Jul 2005 15:39:22 GmT