Если человек хочет жить, то медицина бессильна, - говорят опытные
доктора.
В конце семидесятых я прочитал в статье академика Трапезникова формулу
успеха: надо знать, мочь, уметь, хотеть.
В детстве я иногда слышал материнские попреки: Нет слова не могу, есть
слово не хочу! Мне казалось, мать сильно преувеличивает, а то и
заблуждается.
...Когда немцы уже подступали к Ленинграду и отец стал настаивать,
чтобы мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила, что если она в одну
минуту усмиряет пьяного дворника Шамиля Саббитова, то не ей бояться
какого-то плюгавого фюрера.
- Чихать мы хотели на этих фашистов, - сказала мать, пеленая дочку. -
Правда, Надюша? Пусть только сунутся. Ленинград - это им не Париж с
кафешантанами. Тут народ посерьезней.
Отец в сером железнодорожном кителе насупленно расхаживал по комнате и
уговаривал мать уехать, пока не поздно. За его движениями, насторожив уши,
следил косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
- Не уговаривай, Коля, - мать взяла на руки дочку и выпрямилась. -
Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор - спать.
Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе еще не знали,
что такое бомбежки, но из родильных домов уже выносили детские кроватки и
ставили койки для раненых.
Отец привез с огорода в Стрельне недозрелую капусту, заквасил ее в
бочонке, снес тот бочонок в подвал и, наказав матери беречь себя и дочку,
уехал на Ириновскую ветку Октябрьской железной дороги; туда, где сейчас
стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам Дороги жизни.
Мать начала сдавать кровь - донорам иногда выдавали паек.
Джуля съели еще осенью.
Зимой сорок первого мать завязывала себе рот и нос полотенцем,
смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха, когда она брала
из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
Отец появлялся редко.
На левой руке у матери был шрам от ножа. Она воткнула нож в ладонь,
чтобы не выпить самой теплую солоноватую воду, оставшуюся после мытья
бочонка. Шрам был маленький, едва заметный - нож, проколов ссохшуюся кожу
ладони, сразу уперся в кость.
Всю блокаду отец водил поезда. На его трассе был отрезок пути, который
назывался коридором смерти. Проскочить его без потерь удавалось либо ночью,
либо на полном ходу при контрогне нашей артиллерии. Немцы били по хорошо
пристрелянной цели.
Я помню, как мы с отцом ходили смотреть его паровоз в депо около
Финляндского вокзала. Я иду по рельсу, щурясь от бегущего по нему солнца, и
отец держит меня за руку. Темные шпалы пахнут мазутом. Мы проходим мимо
тупоносых электричек с распахнутыми дверьми и оказываемся возле маленького,
словно обрубленного сзади, паровоза-"овечки". Ступеньки. Блестящие поручни.
Забитые фанерой окна. Слабый запах шлака. Отец трогает рычаги, открывает
черную топку, что-то рассказывает мне. Большая, как ковер, металлическая
заплата. Заплатки поменьше. Остальные отцовские паровозы не дожили до
Победы.
В конце войны мать наскребла денег и купила породистого щенка, которого
назвала Джулем. Вернувшимся из эвакуации детям она сказала, что первого
Джуля отдали на фронт и он погиб с миной под танком. Дети хмуро выслушали
легенду о своем любимце и с готовностью приняли в свою компанию
Джуля-второго. И только много лет спустя, когда мать поведала им об участи
пса, признались, что знали правду с самого начала, но договорились не
подавать виду...
Сейчас на дворе 2000-й год, 55-й год Победы советского народа в Великой
Отечественной войне. Не всегда знали, как воевать, не всегда могли, многого
не умели, но все четыре года народ страстно хотел освободить родную землю.
Хотели все - от блокадного пацана, стоявшего на ящике за токарным станком,
до близорукого профессора в шинели народного ополчения. И свершилось!
Попреки давно ушедшей матери я уже не считаю преувеличением. В формуле
успеха я бы поставил слагаемое "хотеть" на первое место.
Хотеть, знать, мочь, уметь... Мы многое знаем, многое можем и умеем, но
не всегда хотим. Владимир Высоцкий, когда я - запинающийся от робости
внештатник "Известий" - брал у него в семьдесят четвертом году интервью,
устало произнес перевернувшую душу фразу: "Пойми, паренек, мы живем в
безвременье".
Сейчас мне кажется, что безвременье - отсутствие понятной всем цели,
продолжается. Вялотекущая драка между телевизионными партиями не тянет
русского человека ввязываться в то, что и конфликтом не назовешь. Народ
хорошо отличает петушиные наскоки от мордобоя, избиения слабого. "В драке не
выручат, в войне победят", - говорит про всех нас Жванецкий.
В канун юбилея Победы я стал свидетелем резкого разговора между бывшим
гражданином России, а ныне французским подданным, и питерским
кинорежиссером.
- По прошествии многих лет русским стало понятно, что гордиться они
могут лишь двумя датами - Днем космонавтики и Днем Победы, - заметил новый
француз.
- А чем тогда гордиться Европе, Америке, твоей Франции? - посуровел
кинорежиссер. - Днем взятия Бастилии? Эйфелевой башней? Открытием
"Макдональдсов" и статуей Свободы?
- Вот именно, свободой!
- Когда немцы напали на Францию, сто восемьдесят тысяч кадровых военных
сдались в плен. Для них личная свобода была важней, чем независимость
родины. Одним словом, - свобода, равенство, братство. И хоть трава не
расти...
Расстались они чуть ли не врагами...
Всем, кто успел повоевать в той войне, уже за семьдесят. Моему старшему
брату, погибшему в сорок третьем при форсировании Днепра, сейчас было бы
семьдесят пять. Он мог бы быть дедушкой. У меня хранятся его бодрые
фронтовые письма к матери в блокадный Ленинград. Он не хотел погибать, он
хотел победить. Дух бессмертен, и его хотенье я ощущаю и сейчас, в смутное
для России время. Я уже втрое перерос брата по возрасту, но он остался моим
старшим восемнадцатилетним братом - вихрастый паренек, не ставший
дедушкой...
Газета "Литературный курьер"
No 5 (10), май 2000 года
Last-modified: Fri, 08 Nov 2002 12:34:23 GmT