---------------------------------------------------------------
© Copyright Валентин Холмогоров, 1999
Email: author@holmogorov.ru
WWW: http://www.holmogorov.ru
Date: 10 Apr 2001
---------------------------------------------------------------
=======================================================================
| ВНИМАНИЕ! |
| Настоящее литературное художественное произведение распространяется |
| в электронной форме с ведома и согласия автора. Допускается |
| распространение данного произведения на некоммерческой основе при |
| условии сохранения целостности и неизменности текста, включая |
| сохранение текста настоящего уведомления. Любое коммерческое |
| использование текста данного произведения без письменного |
| разрешения автора НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. По вопросам коммерческого |
| использования произведения обращайтесь непосредственно к автору |
| по адресу электронной почты, указанному на его страничке в сети |
| Интернет. |
|_____________________________________________________________________|
об граде Лиходейске, губернаторе егойном, Яшке - прохвосте, попе
Онуфрии и иных жителях достойных места сего сказывающая.
В славном городе Лиходейске, что стоит на реке Беглянке, живал
губернатором Сотрап Емельяныч Подштанник. Справедливости ради сказать
надобно, что допрежь оный властительный господин назывался по-заморскому
мэром, но с недавних времен повелел он губернатором себя именовать, дабы
горожане непросвященные с мерином его высокородие не путали. И был
приказчиком при нем Яшка, Скородумов сын, каналья на слово острый, до
распутства охочий, но на какое иное дело жуть как неповоротливый. Оттого и
слава на всю губернию об нем дурная пошла, что он плут и мошенник. А уж о
самом-то губернаторе и без славы
всяческой каждый бродяга доподлинно знал, что дурак он есть не по
призванию, а по рождению. Хотя, говаривали, такова уж поста сего
государственного горькая обязанность. И народ, благословясь, решил на то не
роптать, ибо рассудил по здравомыслию мужицкому: уж лучше при тихом дураке
жить, чем от ученого дурака беды натерпеться.
Был наш губернатор роду дворянского древних кровей, о чем бумагу себе
собственноручно выправил соответственную. Званием тем гордился он
необыкновенно, и всякому, кому гостевать в доме его доводилось, грамотой той
в нос тыкал, приговаривая с улыбкою: "смотри, брат, какой у меня
документишко имеется! А ты вот, небось, другой такой бумагою супротив моей
похвалиться, чай, не можешь! Ничего, отслужу на службе государевой еще пару
годков, а там, глядишь, и именьице себе какое-никакое справлю..." Здесь
Сотрап Емельяныч по скромности своей немного лукавил, поскольку именьице
обширное с усадьбою кирпичной в два этажа под Лиходейском имел, но ни о
именьи том, ни об усадьбе, ни о прислуге в двадцать пять душ столичная
налоговая канцелярия не ведала, и хотел Сотрап Емельяныч таковой
порядок за собою сохранить, дабы хлопот излишних на голову губернаторскую
ненароком не навлечь. Ибо деньги, на которые именье обозначенное строилось,
присланы были из столицы на обустройство хозяйства городского. "Да что с
ним, с хозяйством, станется?" - Решил про себя Сотрап Емельяныч, - "Не
убудет с него, с хозяйства-то. Мне б свое хозяйство наладить, чтоб в
старости кости болящие было б где пригреть, да внукам чтоб чего осталось. А
об городишке этом уж и потом подумать можно. Сто пятьдесят лет городишко
стоит, и еще сто пятьдесят стоять будет, ничего ему, грешному, не
сделается." Решил так про себя Сотрап Емельяныч, и наказал Яшке Скородумову
домик за городскою оградою соорудить, что Яшка вмиг и устроил, пару
миллиончиков себе в карман попутно положив. "Авось, не заметят", - сказал
сам себе он. И как в воду глядел: не заметили, сошло ему с рук это
лиходейство.
Усадьба новорусская господина губернатора Сотрапа Емельяныча
Подштанника красотою блистала ослепительною, такою, что покои ханов да
падишахов восточных богатствами своими да инхруштациями всевозможными
сравняться с нею ни по что не могли. Домину, белого кирпича строеную, да
красным кирпичом обложенную, окружал садик с лужайками и аллеями, вдоль
которых деревья всевозможные произростали, кои садовники многочисленные в
порядок божеский ножницами своими приводили по воле барской непрестанно.
Аллеи те прислуга крошкою гранитною искусно посыпала, и были они весьма
широки, так что хозяин богатства этого именовал их скромно - прошпектами.
Посреди двора пред лестницею парадною с коллонадами и амфиладою, возростал
из земли бассейн, об котором губернатор говаривать любил, стоя с папироскою
на терассе, что вместить он способен аж целых две тыщи пинт вина
шампанского, стоит лишь высказать ему на то свое губернаторское соизволение.
Первый этаж усадьбы Сотрапа Емельяныча шелками червонными да портьерами
тяжелыми убран был, мебель дорогая, тканями драгоценными обитая, завезена
сюда была специальным на то распоряжением из Италии и Гишпании, а потолки
высокие мастера умелые лепкою фигурной из гипса и алебастра украсили, а
сверху - позолотою укрыли. Посредь гостиной комнаты, с камином изразцовым и
пальмами в дубовых кадках бил фонтан прозрачный, в водах которого диковенные
рыбки золотые плескались денно и нощно. А по стенам, среди картин в
золоченых рамах, вольно расположились клетки с канарейками, что пением своим
слух губернатора вечерами услаждали.
Во втором этаже расположены были опочевальни, куда хозяин усадьбы
отдохнуть после обильных возлияний обеденных имел обыкновение удаляться, и
гостей, коли наведывались во владения губернаторские, туда ж обыкновенно
размещали, поскольку покои на то выстроенные там были отдельные.
В нынешнее время, день воскресный, Сотрап Емельяныч до одинадцати утра
из спальных комнат показываться не изволил, завтраком, именитыми поварами
сготовленным, пренебрегая. На первом этаже, в отдельной комнате с окном
светлым и обширным, кою именовать было принято "кабинетом", за столом
письменным красного дерева заседал теперь Яшка Скородумов, отчетность
рукописную о городском хозяйстве денежном исправно изготовляя. Невротически
покусывая перо самопишущее, турецкаго производству, он дул пухлые губы,
раздумывая, куда б деть ему шесть тыщ рубликов, да так хитро их затерять,
чтоб вовек никакая комиссия сыскать не сумела. Те шесть тыщ треклятых Яшка
на позаэтой неделе в карты продуть сподобился, да эдак лихо, что за водкою
пропажи и не заметил. А финансы означенные в казне числились на поправку
университета, здание которого уж порядком обветшало. "Ничего," - подумал про
себя Яшка, - "Бог даст, отыграемся..." - и записал в отчетности: "средства
сии трачены нами были на закупку досок для починки забору у университета
городского, но, поелику рабочий, что забор тот править был должон, запил,
доски означенные, на ночь оставленные без присмотру, горожанами каверзно на
хозяйские нужды до единой растащены были". В отчетности - смекал Яшка - все
должно на месте быть. И он старался, как мог. Ибо, когда концы с концами
сходились тяжко, Сотрап Емельяныч выговаривал ему строго: " Бусурман ты,
Яшка, поскольку голову твою, разума не вмещающую, поправить не иначе можно,
кроме как в земле сырой на погосте тебя вместе с ею упокоить!"
И Яшка, помятуя сие, трудился, кончик пера-самописца покусывая. Ибо во
всем порядок должон быть. Ведь без порядку на свете жить - всем в тягость
великую...
- Дураками Россея крепка! - Вещал священник вознесенский, отец Онуфрий,
заедая блин румяный вареною в сахаре клюквою. - Без дураков Россеи не
обойтись, ибо ими казна наша полнится непрестанно. - С чего же это ты так
порешил-то, батюшка? - Вопрошала в ответ ему попадья Анастасея, выливая
новый блин на горячую сковороду. - С чего? - Отвечал ей отец Онуфрий,
посылая во след клюкве глоток ароматного чаю.- С чего? Так вот извольте,
матушка: третьего дню в приходе нашем человек ученый, Гришка Комаров, что в
университете Лиходейском профессором тунеядствует, сказывал, что в
Петершбурге уж и городовые вновь объявились, кондукторы всевозможные, и
прочие бездельники, прости господи душу мою грешную. Уж слухи идут, что
губернатор ихний скоро заместо троллейбусов да автобусов всяческих кареты
лошадные по городу сызнова пустит, а у кого кареты той не сыщется, пешком
ходить накажут для сохранения здоровью. И ведь найдутся дураки: будут
ноженьками отмахивать с конца в конец, а казне с того опять же прибыток.
Далее скажу вам: города, веси, да прошпекты по-старинному поименовали
давеча. Вот приедет какой дурак с лиходейской губернии в губернию
петершбурхскую, сестрицу болящую проведать, или за какой иной нуждой, станет
улицу Красноармейскую сыскивать - ан нету уж той улицы-то. Куда дураку
деваться? А пойдет дурак в справочную контору. В конторе той бумагу ему
выправят подобающую, что, мол, так, дескать, и так, улица Красноармейская в
Разбойничью ноне переделана. И казна,глядишь, не в накладе. Еще вот
сказывают: герб наш теперича по-старинному о двух головах соорудили, и
триколер тож в закон ввели. Ранее как оно было: знамена государственные все
более красного сукна делали, а ноне того сукна одна полоска осталась - все
економия! Да и дурак какой ту материю на рубаху себе не утащит, ибо какому
дураку рубаха враз о трех цветах надобна? Вот и сужу посему: с дураков
отечеству прибыток один да благополучие. - То-то оно и видно, что с дураков
прибытку навалило, когда власть партейную отменили и царскую наново
назначили! Аж посейчас кушать нечего сделалось. - Отмахнулась матушка,
сваливая допеченый блин в ароматную стопку. - А все потому, - важно воздев к
небесам палец промасленный, ответствовал святой отец,- что не столь с
дураками мы жили, сколь при дураках. Ежели б правители те разумом побогаче
оказались, оне, прежде чем с престолу отрекаться, выкатили б к дуракам бочку
с водкою, да закуски какой к ей приложили. Тогда б и царя нового выбирать
надобности небыло. - А плохо ль вам при царе-то Бориске живется? - Вопрошала
его матушка Анастасея. - Да то-то и оно, что хорошо. - Вот отсель и
помалкивайте, Бога ради. - Закончила попадья, утирая лицо влажное передником
яркого цвету.
Едва закончил Яшка Скородумов отчет свой составлять, перо прочь
отложив, как послышались на лестнице, что в покои верхние вела, тяжелые шаги
губернаторские. Выскочил Яшка в гостиную к фонтану и канарейкам в тот самый
миг, когда Сотрап Емельяныч уже ступал по ковру, пол в этаже первом
застилавшему, брюшко свое, весьма внушительно из-под халата выпиравшее,
степенно оглаживая. - Сотрап Емельяныч, ваша милость! - Воскликнул Яшка,
усердно делая на лице своем радость неописуемую, - бумагу вашу организовал
я, как приказывали. - Дурак. - Отозвался Сотрап Емельяныч благодушно. - Ибо
говорить мне надобно не иначе, как "ваше превосходительство", или "ваше
сиятельство", в наихудшем случае. На будующее уразумей. - Так точно, ваше
сиятельство, - откликнулся Яшка охотно, превращая радость неописуемую в
радость уж словами совсем невыразимую, - циркуляр к нам новый из столичной
канцелярии пожаловал. Свидетельствует он, что дадено нам с послезавтрашнего
числу еще двенадцать миллионов на нужды городские. Куда оные употребить
изволите, гошпиталю, на лекарств преобретение, или детскому приюту, на
прокормление? - Снова дурак, - был ему ответ, - ибо сам знаешь, что к левому
крылу усадьбы уже давно баньку пристроить следует. А эскулапы с няньками
перетопчутся,пожалуй. - Так отчетность же соблюдать надобно... - Дурак еще
раз. Для отчетности напишешь... Уж не знаю чего. Сам в таких делах ловок,
небось. Да испроси у столицы еще мильонов сорок для всякого расходу, дороги
обновить, иль мост через Беглянку навести взамен старого. Пруд хочу в парке
выкопать, и чтоб лебеди плавали всенепременно... Прохор!
Явился Прохор, губернаторский повар. Предстал он в белом переднике и
белом же колпаке, по недогляду набекрень съехавшим, однако ж, несмотря на
вид неряшливый, был он мастером в деле своем, каких поискать еще надобно. -
Чего на обед у нас, Прохор? - Вопросил губернатор, голову набок наклонив, и
повора сквозь прищуренное веко лениво изучая. - На первое блюдо консоме и
суп с фаршированным томатом-с; во вторую перемену щука с картофелем в
красном вине и мясное в соусе с каперсами; горячий шоколад и десерт, как
полагается-с. - Рапортовал повар. - Дурак. - Кивнул губернатор.- Суп с
томатами выкинь, мясное смени на крабов с голландским соусом, а к десерту
сотвори мне кофе, непременно со сливками. - Сей минут будет исполнено-с,
Сотрап Емельяныч. - Поклонился повар. - И вели подать в комнаты. - Наказал
губернатор, грузно вверх по лестнице в покои свои обратно уплывая. Через две
четверти часа без малого, оставшись наедине с собственною персоною, Сотрап
Емельяныч поданый в комнаты обед уже поглощал с достойным усердием, в думы
свои при том глубоко погрузившись. А думы те были нелегкие. Уж и тужился он
и старался для города родного Лиходейска блага всяческого изобрести, а все
не в прок; зимою вот, под Рождество, вознамерился он для примеру дом большой
торговый подле площади, что в центре, возвесть, на то и сумму по бумагам
канцелярским необходимую из казны столичной вытребовал. Дело то и люду
торговому во благо, и горожанам простым в радость: чем по базарам
непотребным, на Соддом с Гоморрою боле походящим, да по киоскам
сомнительного свойству бегать голову очертя, ужель не проще в место такое
придти да и прикупить всего, чего душе надобно? Устроили тогда по поводу
нового этого предприятия банкет подобающего размаху, и гостей приглашенных
было множество, а неприглашенных еще более; и персон важных, для фуршету
подобного совершенно необходимых - без счету; и речи произносили все больше
прочувствованные и к случаю как нельзя пригодные. Не все речи те Сотрап
Емельяныч к огорчению своему сейчас припоминал с отчетливостью, поелику ко
второй половине празднецтва принял он на душу свою намного более того, что
душе его по природным ее особенностям уместить было возможно, однако ж
впечатления об вечере оном остались у его губернаторского привосходительства
самые что ни на есть благоприятнейшие. Распорядился он на утро все базары
соддомские заодно с киосками с лица городского стереть, дабы воспоминаний от
них не осталось и малейших, что и было с расторопностью исполнено. Дома же
торгового и посейчас подле площади не появилось, ибо, как Яшка объяснял в
последствии терпеливо, прейскуранты на все, из чего дома подобные строятся,
опосля фуршету менялись неоднократно; появилась же подле усадьбы
губернаторской конюшня обширная с десятком орловских скакунов да псарня для
охотничьего дела; Яшка же в новых штиблетах и костюме черного английского
сукна щеголять принялся. Откуда все означенное у него вдруг взялось - один
черт его ведает. В другом случае возжелал Сотрап Емельяныч трамвай вокруг
Вытнинской улицы, что к парку городскому примыкала, пустить для нужд
рабочего люда. И рельсы из столицы на то были выписаны со шпалами, и деньги,
дабы рабочим, что рельсы те укладывать наняты, жалованье платить к сроку
надлежащему. Улицу Вытнинскую раскопали в тот же месяц с поспешностью,
опосля чего деньги образом весьма каверзным кончились ко всеобщему
недоразумению,поскольку решил в то же время Сотрап Емельяныч крышу в усадьбе
своей прохудившуюся наново настелить; рабочие запили горькую, рельсы
проржавели до состояния, для трамвайного движения непотребного, улица же
означенная в том виде и осталась с данного времени, ибо отсылать средства
материальные для ее закапывания в столице отказывались начисто. Мыслил
Сотрап Емельяныч о том, что жизнь человеческая коротка несказанно, время
уходит с неумолимостью, а средств день ото дня требуется все более. Только
где ж этих средств сыскать, ежели не только у него, ничтожного, но и у всей
России, сколько ни есть в ней губернаторов и министров всеразличных,
потребности существуют ничуть не менее, чем у него самого, важные. А Яшка
тем временем придумывал лихорадочно, как бы с подвернувшихся двенадцати
мильонов пару десятков тыщ припрятать подалее, без особых опосля того для
себя последствий.
Отстояв исповедь на клиросе, отец Онуфрий направил стопы свои прочь из
храма, к обеду домой неприменно воротиться намереваясь. Однако же воплотить
намерение сие не суждено сегодня ему по видимости всей было, ибо, едва к
выходу он двинуться решился, явилась пред ним
женщина в платье простого покрою и платке, волосы русые с проседью, по
сторонам местами выбивавшиеся, покрывавшем, в которой признал он Евдокею
Салазкину, детского приюту лиходейского бессменную попечительницу. -
Благословите, святой отец, - попросила она, голову наклонив, и руки для
благословения надлежаще складывая; благословил. - Не сочтите за труд
великий, святой отец,- произнесла Евдокея голосом просительным,- помолитесь
пред Господом за дела приюта нашего... - Плохи ль дела? - Спросил отец
Онуфрий, глядя на просительницу
взглядом, сочувствия исполненным. - Плохи, батюшка. Жизни никакой не
стало, - вздохнула Евдокея горестно, - и крыша приютская течет почем зря, и
воды горячей уж год как нету, и нянькам жалованье трудом честным
заработанное не выдают из месяца в месяц... - Отчего же губернатору нашему
письмо жалобное не напишете? - Спросил святой отец и удивлением. - Ох, и
писали, батюшка, - вздохнула попечительница горестно, - и все без смыслу и
толку: нету у его губернаторского превосходительства времени горести наши
разбирать; ан мочи уж никакой не осталось более: того и гляди, что приют
закроют - куда ж детям-то деваться? Замолвите за нас Господу словечко
молитвенное, сделайте милость... Уж ни на что иное и не надеемся. -
Замолвлю, будьте покойны. - Пообещал отец святой ей в утешение, и сам при
том крепко задумался.
Разные земли и славят себя по-разному. В Италии, к примеру, готовить
умеют прекрасные блюда и обувь шьют непревзойденную, во Франции вина испокон
веку делают всемирно знаменитые, и всякая страна в умении своем к
совершенству завсегда стремится и в искусство великое его обратить
старается, дабы государство свое обогатить; в России у государства оного
искусно воруют.
Воровать нужно с великим умением. И никто науки этой лучше русского
человека постичь не может, ибо нет нигде во всем свете иной такой земли,
чтоб красть у нее можно было все до последней копейки, и от того у нее не
убавлялось ни в малости. Красть можно по-разному. Можно - с оглядкою, когда,
украв, непрестанно назад оглядываешься - а не забыл ли еще чего? Можно - с
разумением, когда, украв, что ничего боле взять сверх оного нельзя, со всею
ясностью разумеешь. А можно - с задумчивостью, когда взяв даже то, что
никакой природной возможности взять не имеется, об том как это оно эдак
вышло, надолго опосля задумываешься. Начальник лиходейской исполнительной
канцелярии Леопольд Ларионович Слива воровал с разумением, поскольку иначе
поступать не мог, как ни старался. Был он внешносью своей вполне фамилии
соответственен, - полон и одутловат, страдал он потливостью и одышливостью,
был неловок в движеньях, но суетлив; характером же обладал невротическим:
ежели долго вел образ жизни своей он в спокойствии и праздности, душа его
приходила понемногу в необыкновенное смятение, укравши же хоть самую
малость, находил он в том несказанное успокоение.
Застал его отец Онуфрий, по дороге до дому, как к старому знакомцу к
нему завернувши, как раз за работою: записывал Леопольд Ларионович в
платежные ведомости кирпич битый ровно вполовину, по шесть тысяч третьим
сортом купленый, как купленый по десять тысяч первосортный. - Что нового в
округе делается? - Спрашивал начальник исполнительной канцелярии, угощая
отца Онуфрия чаем ароматным с печеньями. - А что делается? - Отвечал святой
отец, чай с благодарностью прихлебывая. - Что и всегда. Давеча вот заезжал
ко мне иерей зареченский, отец Кондратий, знакомец мой: проездом был.
Губернатор ихний, говорит, дочь свою замуж выдавать собирался, да так и не
выдал: жених на радостях водки опился, да на экипаже безлошадном,
губернаторском, на реку кататься поехал. Так и свалился в реку с экипажем
вместе, всем на посмешище. Скандал был - непредставимый. Еще, говорит, об
той неделе другая история вышла: выдал их казначей музею, что при научном
обществе, три мильона на рештаврацию, а музей тот с обществом заодно и
прикрыли вскорости. Так тех денег и не сыскали потом, как ни трудились... -
И что же, насовсем прикрыли? - Спрашивал Леопольд Ларионович участливо, чаю
отцу Онуфрию свежего в чашку подливая. - Благодарсвую... Отчего же, очень
даже насовсем. Все сейчас прикрывают: вот и в нашем городе тоже, приют, к,
примеру, детский - последние деньки, видать, доживает. - Ой ли? - Поднял
брови Леопольд Ларионч в подлинном изумлении. - А как же? - Кивал отец
Онуфрий, - Мне попечительница тамошняя, Евдокея, сама давеча сказывала: ни
крышу починить прохудившуюся, ни воду горячую наладить, ни жалованья кому
следует выплатить средствов у
губернатора нашего нету. Авось, и прикроют вскорости. Оттого денег,
небось, и не дают... - А губернатор-то наш как же, здоров? - Поспешил
перевести беседу в иное русло Леопольд Ларионыч. - Здоров, что ему станется?
Требу вот от него сегодня получил: баню его превосходительство класть
вознамерился, просит место, где бане стоять, освятить по православному
обычаю. Туда и направлюсь во время ближайшее...
Дома отобедав, направился отец Онуфрий в усадьбу господина губернатора
Сотрапа Емельяныча требу справлять. Встретил его Сотрап Емельяныч в гостиной
комнате, с фонтаном и канарейками приветливо, кофею с ним испить предложил с
благосклонностью. Фонтаном и обстановкою святой отец восхититься не примянул
со всею возможною искренностью, чем привел господина губернатора в гордость
неописуемую, от кофею не отказался; воссели они с Сотрапом Емельянычем на
веранде в тени акаций и деревьев, Яшку Скородумова его губернаторское
высокородие также к столу пригласить не запамятовал. - Тяжело в наше время
делами хозяйственными управлять, страсть как тяжело, - вещал на веранде
Сотрап Емельяныч, напиток благородный неторопливо потягивая, - с такими вот
бусурманами, как приказчик мой, для примеру.
Яшка Скородумов взор при словах сих потупил со скромностью, все более
помалкивая. - Эх, отслужу на государевой службе еще пару годков, а там - и
на покой... - Говорил меж тем Сотрап Емельяныч. - Душа уж, знаете ли, давно
на покой просится, к занятиям размеренным, не нервическим. - Чему же ваше
высокоблагородие во времена отдаленные посвятить себя вознамерилось? -
Вопрошал отец Онуфрий вежливо, кофий из чашки фарфрорвой китайской работы
глоточками маленькими отхлебывая. - А что же? - отвечал Сотрап Емельяныч, -
мемуары писать возьмусь, или же родословной, скажем, предков моих за
изучение приняться можно. Фамилия же наша - она роду дворянского, древних
кровей. У меня, к слову сказать, и документишко об том имеется, не желаете
ли взглянуть? - Отчего же? - Отец Онуфрий ответствовал, - взгляну, с вашего
позволения. - Да, нелегко на посту государевом, - вздыхал Сотрап Емельяныч
горестно, пока отец Онуфрий грамоту его дворянскую со вниманием
рассматривал, - все об благе да процветании печешься, себя не щадя, а
ведь не ценит никто, право слово. Неблагодарны люди, святой отец, что
ни говори. Ты к ним с душою, терпишь ради них, можно сказать, всякое - то
гости к тебе ответственные, в грязь не ударь; то комиссия, так и норовит
гадость какую свершить, - а благодарности - чуть. - Н-да, - соглашался отец
Онуфрий, - правду говорите истинную, искренне я трудам вашим сочувствую.
Давеча вот заезжал ко мне проездом знакомец мой, отец Кондратий, иерей
зареченский, так, сказывал, об той неделе к ним тоже комиссия столичная
накатила. Испрашивали, сколько и чего оне от столицы получали, да сколько
чего и куда трачено было. Говорят, выискали недоразумение какое-то
непотребсвенное. И как выискали: по бумагам по ихним, что в конторы иные
направляли: высылаем вам, писано, то-то в таком-то количестве, а вы, вышлите
нам в ответ столько-то и столько-то. И, сказывают, губернатор ихний
сокрушался впоследствии: уж как он старался все для блага, а канцелярия так
его под монастырь подвела произволом своим недостойным. Всех, говорят,
разнес в пух и в прах, а кого даже за китель оттаскал, кого же выгнал
совсем. Теперь, отец Кондратий говорил, такие бумаги в канцелярии
губернаторской сочиняют, что только сама та канцелярия в них потом что и
разберет... - А я вот баньку наладить порешил на старости лет, - сказал в
ответ Сотрап Емельяныч, которому неурядицы зареченские совсем не интересны
уж сделались, - скажите, святой отец, как по-вашему, достойное ли то дело я
задумал? - Отчего же недостойное? - Ответствовал Отец Онуфрий уверенно, -
весьма даже достойное. Банька она для существа человеческого завсегда к
великой благости... - Что же, не почтите ли визитом своим сызнова, когда
баньку достроим, попариться? - Испросил Сотрап Емельяныч прочувствованно. -
Отчего же? С пребольшою радостью, - Говорил на то отец Онуфрий благодарность
свою при том на радушное приглашение изъявляя.
"Начальнику лиходейской канцелярии исполнительной, Сливе Леопольду
Ларионычу", - старательно выводил пером Яшка, сам прибываючи в глубокой при
том задумчивости. Надобно ему было затребовать с исполнительной канцелярии
две подводы кирпича нового для баньки Сотрапа Емельяныча исполнить, да так
затребовать, чтоб никакая комиссия потом греха в такой вот бумаге не
уследила.
"Милостивый государь!" - выводил пером Яшка, - "Настоящим глубочайше
прошу Вас выписать для нужд городского хозяйству кирпича строительнаго две
подводы, что доставлены будут в место, назначенное отдельным на то
указанием. Исполнить сие надлежит в течении трех дней с момента получения
Вами послания настоящего без излишних промедлений; ибо соизволение на то
господина губернатора имеется личное. Спешу сообщить Вам также, что
пересланы Вашему управлению пятнадцать тыщ рублей из казны были сегодняшним
числом; средства сии истратить Вам поручается наилучшим образом на расходы,
сей день насущные". "Так оно лучше будет" - думал про себя Яшка, - "Ибо ни
одна комиссия, будь она трижды проклята, в словах таких ненужного не узрит
при всем ее на то желании".
Получивши письмо это, Леопольд Ларионыч Слива пришел в смущение
необыкновенное. Ибо понял он со всею отчетливостью, для чего пятнадцать
тысяч из казны были ему дадены, однако душа его пребывала теперь в смятении
неудобном, и желал он смятение то унять как можно скорее единственным
известным ему способом. Из угла в угол походив суетливо, направился Леопольд
Ларионыч к столу письменному, взял перо с бумагою, и принялся писать
стремительно: "В губернаторскую канцелярию, господину Скородумову Якову
Ивановичу. Милостивый государь! Известие Ваше получил благополучно и отвечаю
на него теперь со всею возможною поспешностью. Подводы с кирпичом готовы
будут к завтрему, средства же, из казны Вами зачисленные, направлены
мною были на дела более чем насущные, а именно: приюту города нашего
Лиходейска детскому на поправку егойного хозяйству. Не соблаговолите ли,
милостивый государь, сообщить мне по возможности, в какое время денег за
кирпич, Вами запрошеный, канцелярии нашей ожидать надобно? Кланяяюсь Вам со
всем почтением, начальник управы исполнительной, Слива Леопольд Ларионович."
- Дураками Россея крепка! - Вещал отец Онуфрий, заедая блин румяный
сладким медом чистого янтарного цвета. - А сведи одного дурака с другим
ненароком, они таких дел натворят, что не дай то господи, ежели окромя как
воровать друг у друга ни к чему с рождения своего не приучены. Хотя, коли
поразмыслить, в иное время и толк с того может получиться существенный, для
общего так сказать блага.
Попадья Анастасея выливала как раз новый блин на горячую сковороду, не
желая, видно, вступать по поводу сему в пикировки бессмысленные. Только
бросила на мужа своего взгляд долгий неопределенного содержания.
Об Андрюшке - студенте унивеситетском, невесте его, Лизавете Сергеевне,
и об иных делах немаловажных, государственной значимости.
С утра отоспамшись, и в раковине водопроводной лицо омыв водою
холодною, потому как никакой иной все одно в наличии не имелось, решил
Андрей Григорьевич Нечесов на свежий воздух выйти, дабы голову свою
освежить. Для этой цели нацепил он старый, на локтях протертый сюртук, в
коем уж лет эдак пять подряд хаживал, и достал из коробки картонной, что под
кроватью от глазу нескромного припрятана была, новые башмаки блестящие,
немецкой выделки. При означенном действии с коробки той прыснули живо в
разные стороны тараканы, и меж досками паркетными, да в щелях обойных
сокрылись от греха подале. Тараканы - извечная беда россейская. Уж и били
их, и травили, а все нипочем, проклятым: живуч русский таракан, как весь
народ русский, и нету с ним сладу никакого. Обсиживали усачи оные печенья да
винограды у Болконских да Безуховых, изживали их Онегины с Ленскими, да и в
более поздние времена колотили их почем зря из романа в роман, а так и
дожили они до нас в сохранности, меж строк, что меж половиц, затесамшись.
Вот и ныне: башмаков немецких отведав, решили оне проминад до дыры обойной
устроить.
А башмаки те были для Андрей Григорьевича особою гордостью. Преобрести
он их сумел, разумом своим обогатимшись: перевел он попу, с вознесенского
приходу, отцу Онуфрию, статью научную с языка англицкого на язык россейский.
Оно и не мудрено: небось, все четыре годка, что в университете городском
обучаться Андрей Григорьевич старался, не напраслину тратил - был он
студентом хоть и не прилежным, но толковым, вот и башмачками, глядишь,
разжился, за знания-то свои. До означенного времени Андрей Григорьевич
последнюю обувную пару до дыр износил непристойных, да новую по бедности
своей преобресть не мог; так и ходил он летом по городу, ноги босые обильно
гуталином мажа, дабы достоинство свое ученое видом ног неодетых в глазах
народных не ронять.
Надел друг наш душевный Андрей Григорьевич башмаки новые, шнурки тугие
на них завязал и сам себе красавцем показался. Спустился он вниз по лестнице
со всею возможною осторожностью, чтоб с домохозяином ненароком не
повстречаться, поелику за постой он уж давненько ему задолжал - и вышел до
прошпекту.
Вышагивал Андрюшка Нечесов по прошпекту, в витрины стеклянные себя
разглядывая. До витрин тех дела ему особливо небыло, птому как долги его в
погоне за доходами последние заметно опережали; охота однако ж имелась
существенная. Костюмный набор, посреди людного месту за стеклом на показ
выставленный, сотворил в душе его такое неовыразимое смущение, какое юные
барышни в сердцах пылких вызывают обыкновенно. А вот и галстук к ему
шелковый подыскался - висел оный средь многих иных за витриною, колерами,
синими и червонными, средь них выделяясь. Вздохнул тут Андрюшка наш тяжко -
платье то могло стать ему в полтыщи рубликов без малого, коих отродясь в
руках он не держал и в глаза не видывал - и повернул тут Андрюшка прочь,
дабы сердце свое напрасными страданьями не сокрушать. Шел он по прошпекту,
земли под собою не чуя, и мерещилось ему в глазах платье то дивное, и
примерял он на себя его с осторожностью в мечтах своих дерзновенных. Шел он
не разбирая дороги - и дорога та к дому Хлебоженовскому сама его вывела.
Смекнул тут Андрюшка, что судьба, видать, стопы его к месту этому направила,
и, не смутясь, стал он по лестнице до квартиры Хлебоженовской подыматься.
Лакеев Хлебоженовы не держали, ибо были оне роду не дворянского, но
мещанского и средствов на то особливых не имели. Жили оне хоть и не бедно,
но и не богато; впроголодь не сидючи, но и в шелках не расхаживая. На звонок
Андрюшин нетерпеливый открыла ему сама хозяйка. Была она дамою в возрасте,
да все ж еще в соку, годы оставили на лице ея след морщинами подле глаз и
уст, но глаза те, яркие и живые, говорили за нее, что славилась она некогда
неотразимою красотою. Стан ее утратил уж былую гибкость, поплыл, но не
сделался покамест столь бесформенно толст, как бывает порою у женщин, что
прошли в жизни своей за вторую ее половину. Встретила его нынче Мария
Ивановна в убранстве домашнем, к визиту явно не подготовленная. - Ах, Андрей
Григорьевич к нам пожаловал, радость-то какая! - Всплеснула руками дама. -
Вы проходите, проходите, родненькой, обувку-то сымайте, да ступайте в
гостиную. А я покамест чаю сооружу.
- Да нет, что вы, благодарствю, - потупился в пол Андрюша, - я так
уж... Ненадолго... Лизавету Сергеевну повидать... - Так вот и Лизавета
Сергеевна к нам за чаем присоединится. - Подмигнула ему Мария Ивановна. -
Она сейчас музицирует в малой гостиной комнате, а как освободится - так
сразу и к нам! Проходите, друг мой, не топчитесь в прихожей Бога ради, пол
только что мытый.
В просторных стенах квартиры Хлебоженовской и впрямь разносились
фортепьянные аккорды. - Так что ж? - Благодарю покорно. Пройду. - Вот так бы
и сразу! - Радостно согласилась Мария Ивановна. - Ваша стеснительность,
Андрей Григорьевич, достойна всяческих похвал. А вот и тапочки вам.
Тапочки пришлись как нельзя кстати, ибо стеснительность Андрея
Григорьевича проистекала из несколько иного роду: а именно на носке левой
ноги, сокрытой теперь новым башмаком, явилася необозримая дыра, коя, как ни
пытался ее Андрей Григорьевич починять, ширилась оттого лишь еще более.
Сменив башмаки на тапочки со всею возможною поспешностию, Андрей Григорьевич
зашлепал в гостиную. - Лизонька! Лизавета! - Крикнула с кухни мать. - Гости
к нам! Убери себя до состояния благопристойного. - Хорошо, маменька! -
Прозвенел откуда-то веселый девичий голосок, завершившийся затем
пронзительным соль-диезом.
Сергей Антонович застал Андрея Григорьевича в гостиной комнате за
занятием весьма достойным: взяв с полки книжного шкапу сочинение
прославленного таланта литературного Набокова, тот растерянно перелистывал
страницы, в суть повествования явственно не нвникая. Сергей Антонович не
удостоил Андрюшку рукопожатием, лишь глянул сердито из-под светловласых
своих бровей. - Что-то гляжу, сударь, вы частым гостем в доме нашем
сделались? - Вопросил он, усаживаясь в глубокое, накидкой укрытое кресло,
что стояло подле стола. - А не жалуете вы меня, Сергей Антонович, -
ответствовал Андрюша, ставя книгу на полку. - Так с чего ж тебя жаловать-то,
прохвоста? - Возмутился хозяин, лысину свою, яко самовар сверкающую,
степенно при сем приглаживая. - В дом ко мне ходишь, что на базар, за
дочерью моею увиваешься, точно хлыщ столичный, а за душою ни копейки не
имеешь и першпектив жизненных для себя наметить не соизволил. Вот уж:
двадцать второй год пошел, а в какой стезе карьер себе делать станешь, еще,
гляжу, и не надумал. Чаешь, дочь свою за тебя отдам, за остолопа? Так уволь
меня господь от такого зятя! - Да я вот... До титулу дворянского дослужиться
хочу... - Начал робко Андрюша. - Ишь чего! - Захохотал Сергей Антонович
надрывисто. - Или шутить со мною изволите, юноша? Титулу он возжелал! Будто
не знаете, что патенты дворянские - не блохи, на каждую собаку не прыгают.
Это в допрежние времена графа получить возможность была, вельможному
господину какому, ко двору приближенному, слезное письмо сочинив. А нынче-то
люди дворянские титулы имеют, у государя за деньги большие их выкупая. Кто
заводом, иль фабрикою владеет, а может, еще предприятией какой, тот в свет и
пробивается. А тебе, проходимцу, вот чего скажу: ты на титулы дворянские не
замахивайся, ибо вечно тебе, по роду твоему, к деньгам не приспособленному,
в оборванцах ходить.
На том беседа их была прервана, ибо в гостиной комнате объявилась Мария
Ивановна с чайным набором на подносе хохломской работы; следом за нею туда
же впорхнула Лизавета Сергевна. Была та особа весьма хороша собою, слыла
красавицею и модницей, лицом отличалась весьма привлекательным, а глаза -
живые и яркие - достались ей по всем видимостям от матери. - Ах, Андрей
Григорьевич, - повторила она материнские слова почти в точности, протягивая
ему руку для поцелуя, - как я рада вас видеть! - И я рад видеть вас,
сударыня. - Ответствовал Андрюша, чуть касаясь тонких пальцев ея губами. -
Ну - к столу! - Произнесла Мария Ивановна, то-ли старательно притворяясь,
что не слышала, то-ли и впрямь упустив Андрея Григорьевича с мужем ея
недавний разговор.
За чаем Андрей Григорьевич чувствовал себя весьма неуютно. Мария
Ивановна без устали болтала о своих новоприобретениях - а обладала она
великою страсьтью собирательства вещей старинных и иных раритетов минувших
эпох. Кабинет ее уставлен был множеством предметов мебельных, старательно ею
повсеместно выискиваемых - был тут и стол
письменый весьма искусной работы, и другой столик для туалетных
принадлежностей, крышка в котором имела способность открываться, обнажая
бархатом обитые отделения внуренние, с натюрмортом живописным, на другой ея
стороне устроенным. Справедливости ради отметить следует, что мебель оная
отобрана была ею с величайшим вкусом и тщанием. Полке в комнате той украшали
фигурки из фарфору во множестве, изображавшие то зверей, то птиц, то
плакальщиц; по стенам размещены картины были, большою ценностью не
обладавшие,но приятно радовавшие глаз, а в ящиках комода многочисленных,
ежели поискать, нашлись бы и ассигнации времен Николаевых и Александровых,
да карточки фотографические давно всеми позабытых персон на пожелтевшем
картоне, и письма старинные, девятнадцатого веку, не ей и не предкам ее
адресованные, но необыкновенно ею ценившиеся, и блюда с изображеньями
портретными дам в кружевах да господ в орденах и со шпагами. Все означенное
почиталось Марией Ивановной за фамильные драгоценности и составляло предмет
ея необыкновенной гордости.
Лизавета Сергевна заливалась серебристым смехом, вставляя местами
фразы, то колкие, но доброжелательные, то обобщительные и ни к чему не
обязывающие; Сергей Антонович сохранял сердитое молчание, да и Андрей
Григорьевич также все больше молчал, отвечая лишь в меру возникновения
крайней на то необходимости. Наконец, чаепитие приблизилось к своему
завершению, о чем Андрей Григорьевич подумал с величайшим для себя
облегчением, не позабыв, впрочем, поблагодарить хозяйку; та же, из-за стола
поднямшись, повлекла мужа за собою, дочери заговорщицки подмигнув, и кивнув
ей же едва заметно. - Что ж вы, сударь, все застолье просидели бессловестно?
- Спросила Андрюшу Лизавета Сергевна, едва остались оне наедине. - Иль обет
молчания был вами давеча до скончанья веку даден? Ну же, развеселите меня! -
Уж простите, грешного, не хотел, право, вас обществом своим тяготить, -
отозвался ей Андрей Григорьевич смущенно. - Фу, сударь, какой же вы
бесконечно скучный! - Отмахнулась от него Лизавета Сергевна. - Ужель вам и
порадовать слух мой более совершенно нечем?
За сим сотворилась в комнате пауза весьма тяжелого свойству, и уж когда
оная совсем в тягость обоим стала, Андрей Григорьевич решил первым ее
разрушить. - Лизавета Сергевна, - начал робко он, - знаете ли, что в душе
моей вызывает облик ваш трепет совершенно необычайный, а голос ваш, подобный
пению ручья вешнего, заставляет сердце мое биться учащенно,
только разве что из груди вовне не выпрыгивать с неосторожностию...
Лизавета Сергевна, услышав сие, проявить решила мужество прекрасному
полу не свойственное, и в обморок, как по этикету положено, не падать;
вместо того сказала она, воспылав щеками: - Ах, сударь, что вы такое
говорите! Не понимаю я слов ваших. Извольте объясниться, сделайте милость! -
Лизавета Сергевна... Лизонька... Выходите за меня замуж! - Выпалил Андрюша в
ответ ей на едином дыхании.
Возможно, ожидал он, что после слов таких предмет его воздыхания
кинется на шею ему со слезами и нашептываниями сладкими, всевозможного
содержанью, однако ж предмет означенный лишь отвернулся, сызнова заливаясь
краскою. - Андрей Григорьевич, - ответствовал предмет сей, выдержав молчание
благопристойное, - я весьма польщена вашим ко мне вниманием, но извольте
видеть: ничего окромя дружбы быть промеж нами не может, ибо папеньке моему,
во-первых, вы не по сердцу пришлись, а во-вторых, не желаю я жизнь свою во
бедности великой заканчивать, во платья рваные облачаясь, и хлеб
зачерствелой с водою вкушая ежеденственно. Уж простите меня, друг мой
сердешный за откровение сие, ибо обещаний и надежд я равно вам никаких все
одно не давала...
Не умею я, читатель мой благодарный, сцен любви безответной и
отвергнутой описывать, ибо пером слаб в великой степени, посему уж не
сочтите за труд тяжкий диалоги, за сим воспоследовавшие, за меня додумать
самостоятельно, и к разумению своему принять; а коль уж не сойдемся мы с
вами относительно того мненьями, так и невелика в сем беда заключается.
Нету во мне знания определенного, что меж героями нашими во пять минут
воспоследовавшие длилось, однако ж доподлинно известно мне, что вышел Андрей
Григорьевич из комнаты гостиной, будто оплеваный, и направился он засим
прямиком в кабинет Сергея Антоновича. - Простите меня, сударь, что тревожу
вас сызнова понапрасну, - произнес Андрюша при виде его, в дверь
постучавшись предварительно, - но не откажите мне в милости иметь
возможность об одолжении вас попросить незначительном... - Опять денег
клянчить явился? - Возопил тут Сергей Антонович с яростью. - Уж в позатом
месяце сто рублей занимал у меня, да так до сих пор возвернуть и не
соизволил! - Уж услужите, Сергей Антонович, мне в последний разок, рубликов
сто ссудите на бедность мою с излишков ваших, на пропитание... - Услуги моей
домогаешься? - Вопрошал его Сергей Антонович ласково. - Так вот тебе мое
услужение...
Со словами оными взял он Андрюшу за шиворот, и, без раздумий долгих
спустил его, грешного, с лестницы.
Андрей Григорьевич, Сергея Антоновича жестокою рукою с лестницы
спущенный, происшествием тем расстроен был не в столь сильной степени, как
мы с вами, многоуважаемый мой читатель, ожидать от него можем, ибо подобные
истории случались с ним на неделе через день, ежели порою не чаще. Однако,
самолюбие его все ж задето было значительно, и потому, нащупав в заднем
брючном кармане последнюю монету пятирублевую с двуглавым орлом на аверсе,
двинулся Андрей Григорьевич к ближайшему трактиру с единственной целью -
горе свое пивом горьким залить, решивши при том, что на пропитание тех пяти
рублев ему все одно не достаточно.
Воздух в трактире был тяжел и густ, как сметана, под потолком витал
бестелесными клубами сизый дым, сигаретами и трубками, табаком туго
набитыми, обильно источаемый. Посетителей в сей неурочный час было здесь во
множестве; однако, тесноты, тем не менее, не ощущалось, хоть сам трактир и
не был чрезмерно велик. Чистотою и обхождением заведение сие не отличалось
отродясь, но было в нем одно достоинство великое: цены на предлагаемое тут
съестное и питейное держались всегда умеренными.
Андрей Григорьевич прошел промеж столов, со времен допотопных
собственную девственную первозданность хранящих, ибо тряпками их до сей поры
не касались ни единожды, к трактирной стойке, и взявши бутыль пива
жигулевского, по три рубля с полтиною штука, да немытый же стакан, ко
свободному столику неторопясь направился.
Наплескавши пива в стакан до краев, решил было Андрюша напиток сей по
назначению своему употребить, как заслышал он неожиданно за дверьми
трактирными разговор весьма напряженного свойства. - А я говорю тебе,
кретин, не мешайся! - Изрекал один грудной голос, гулкий и басистый, точно
выдох трубы медной. - Негоже это, ваше высокородие, - вторил ему второй,
высокий и суетливый, - не место то для вас, поверьте уж мне, бога ради.
- А я говорю, не мешайся! - Повторяла труба. - Застрял, так теперь уж
молчи. Какого рожна поперек дороги лезешь? - Одумайтесь, ваше высокородие!
Позволительно ли, в вашем-то положении? - В нашем положении многое
позволительно. - Отвечала труба.
Засим дверь, что в трактир прокуреный вела, распахнулась с треском и
грохотом; в дверях же показался человек, раскрасневшийся и упитанный, в
длиннополом пальто, на животе расстугнутом; по всем видимостям, был он
немного в подпитии. За плечом его возникла иная голова, всклокоченная и
растерянная, с короткою дьяконской бородкою. Упитанная персона в пальто, что
являлась, как Андрюша смекнул сразу же, обладательницею того самого трубного
голоса, направилась к стойке, следом за нею засеменил человек с бородкою,
что-то под нос себе при том причитая непрестанно. Тревогу и растерянность
последнего Андрюша объяснил себе без особых для того затруднений, ибо одного
взгляда на компанию сию становилось достаточно, чтоб понять, что персона в
пальто есть лицо весьма состоятельное и обстановке ее сейчас окружающей
никоим образом не соответствующее. Присутствовавшие в трактире
обернулись к вновьприбывшим с удивлением, но вскоре любопытство свое и
интерес всяческий утратили, ибо своими бедами, что водкою, иль пивом, иль
тем и другим за раз заливали, поглощены были в значительно большей степени.
Когда ж лицо означенное столик его миновало, сам Андрей Григорьевич
изумление испытал неописуемое, ибо признал он в человеке этом Василия
Петровича Пришивалова, господина, более богатого которого во всей губернии
сыскать вряд ли было б возможно при всем на то желании. - Водки! - Прогудел
трубою Василий Петрович. - Сей момент! - Отозвался трактирщик за стойкою, и,
выбрав с подноса стакан, что почище, наплескал туда чего-то из бутыли.
Персона в пальто, нос двумя пальцами с аккуратностью зажавши, стакан
вовнутрь себя опрокинула залихватски, опосля чего спала с лица, глаза ее
выкатились, и выдохнула она с таким видом, словно проглотила сейчас змеюгу
ядовитую, или, как минимум, ежа.
- Это чем же ты, собака, народ травишь? - Взревел Василий Петрович,
уста свои рукавом утирая. - Водкою-с. - Отозвался трактирщик, улыбаясь
извиняющейся улыбкою. - Столичной-с. Ничего другого не имеем-с...
Василий Петрович сгреб его за грудки, и встряхнул, точно грушу, так,
что при иных обстоятельствах с груши той вмиг посыпались бы наземь плоды
переспелые. - Водкою? - Повторял он при том неласково. - Водкою? Я тебе
покажу водку, прохвост!
Человек с дьяконской бородкою, угадав, видимо, происшествия сего
продолжение нелицеприятное, поспешил за рукав Василия Петровича уцепиться
хватко и прочь повлечь с поспешностью, приговаривая суетливо: - Да как же,
ваша милость? Да говорл же, ваша милость... - В деле малом не пособите ли,
юноша? - Обратился он к Андрюше, мимо столика его проходя, с ним
поровнявшись. - Машину не поможете ль подтолкнуть застрявшую? Здесь,
рядышком. - С радостью, - согласился Андрей Григорьевич не раздумывая.
Автомобиль Василия Петровича Пришивалова был, как ожидать того и
следовало, заморской драгоценной породы: суетливый человек же оказался при
нем водителем. Пропуская мимо внимания своего Василия Петровича речи гневные
о выпитом давеча напитке и заведении, оный предлагающем, во многом
содержания весьма нелицеприятного, Андрей Григорьевич, в лакированый металл
руками упершись, столкнул автомобиль с места, отчего тот завелся с заметным
усилием. - Пьешь ли? - Обратился к нему Василий Петрович, душу свою в
непристойной тираде излив окончательно. Андрей Григорьевич смутился. -
Случается. - Ответил он по минутном размышлении. - Что же, раз так, -
поехали. - Сказал Василий Петрович, дверь автомобильную пред собой открывая.
- Отчего ж служить не идешь в какую контору? - Спрашивал Василий
Петрович Андрея Григорьевича, меню ресторанное изучая внимательно, когда на
вопрос его тот поведал ему о жизни своей неприкаянной. - А возьмут ли? -
Пожал плечами Андрюша. - Ведь пытался, и не раз, верите ли? - Верю охотно. И
о деле своем, небось, всерьез подумывал? - Бывало. - Вздохнул Андрюша
обреченно. - Только ведь как оно теперь? В былые-то времена, институт иль
университет какой закончишь, тут тебе и распределение, и должность
инженерная, и оклад. Можно было и по партийной линии, коль науки да
философии коммунистические изучил прележно. А ныне, при капитализме да царе,
нет тебе дороги, кроме как на улицу иль в лавку за гроши. - И что же
думаешь? - Спросил Андрюшу Василий Петрович, сощурившись любопытственно. -
Да вот до титулу дворянского дослужиться мечтаю... - А на что оно тебе? - Да
как же? - Изумился Андрей Григорьевич неподдельно. - Тут тебе и в общество
дорога, и связи со знакомствами, и возьмут, может, куда, где поприличнее...
Вы вот, к примеру, уж простите меня за бестактность такую великодушно, тоже,
небось, состояние великое заработали, да в губернской управе и при
минестерстве столичном места властительного добились не просто так... - Уж
ясно, не просто так. - Улыбнулся Василий Петрович. - А ну-ка, Прокофий,
подай мне дипломат с бумагами!
Явился Прокофий, водитель господина Пришивалова, с дипломатом, явилась
же вслед за ним вторая перемена блюд, каких Андрей Григорьевич не едал
отродясь. Принялся он за блюда те с усердием, в то время, как Василий
Петрович записал что-то в бумаге, из портфеля им извлеченной, и протянул ее
Андрею Григорьевичу. Посмотрел ее Андрюша, и обомлел: то была дворянская
грамота, с подписью да печатью от министерства столичного. - Интересно мне,
- сказал Василий Петрович, дипломат Прокофию возвращая обратно, - как ты
случаем таким распорядиться сумеешь, с толком или без толку. Принимайте
патент, ваше голодраное благородие. А уж дальше - от тебя лишь все оное
зависит...
Устроился вскоре опосля событий описанных Андрей Григорьевич в
банковскую контору Камышина, что на Оружейной улице, в должности
ответственного распорядителя. Работал он не покладая рук, и неплохо
управлялся, за что ценили его необыкновенно. Денег имел с того Андрей
Григорьевич не то, чтоб уж очень много, но достаточно; сменил он комнату
свою с тараканами и иными удовольствиями в лице домохозяина сварливого на
отдельную квартиру, что снял за сходную плату неподалеку от места сего;
трудился он теперь в том самом костюме за пятьсот рублев и при галстуке к
нему шелковом, почти никогда означенное из любви трепетной ни на что иное не
сменяя.
В тот день явился неожиданно по делам своим в контору, где служил
теперь Андрей Григорьевич, никто иной, как Сергей Антонович Хлебоженов,
тесть его несостоявшийся. Долго разглядывал он Андрея Григорьевича издалека
взглядом оценивающим, наконец приблизился, и заговорил с ним привычно
поздаровавшись, что со старым знакомым. - Отчего же не заходите к нам более,
милостивый государь? - Осведомился он с любезностью. - Нету, уж поверьте, у
меня теперь на то ни времени, ни желания, - отозвался Андрюша холодно. -
Слышал я, что звание дворянское вожделенное заимели вы, и в средствах
теперь, как судить могу, не ограничены ни в малой степени? - Спросил его
Сергей Антонович в свою очередь ласково. - Все так. - Откликнулся ему Андрей
Григорьевич. - А счастливы ли?
Заслышав слова сии, опустил Андрюша взгляд свой смущенный, в крайнем
замешательстве. - Вот то-то же...
Об том, как сочинитель Никита Натужный романы писал, об том, как
редакции всеразличные романы те издавали, сказывающая.
Рождение нового таланта на Руси сопровождается завсегда явленьями
необычайными. Встречают талант новорожденный с неизменною
благожелательностью, восклицая при сем радостно: - Ох! Новый талант явился!
- Ах! Вы только гляньте, какая прелесть! Какие рученьки, какие ноженьки, а
улыбается-то как, глаз не отвесть!
Подымают талант неокрепнувший на руки с превеликою осторожностью - не
дай Бог, чтоб уронить, иль ушибить, - прижимают его к груди отеческой
заботливо, ласково, и ласково же в обширную кучу навозную укладывают, нежно
при том приговаривая: - Полежи уж здесь, родненький, покуда мал еще: тут
тебе хорошо будет. А что пахнет дурно, иль мухи тебя обсиживают - так оно в
государстве нашем везде так. Полежи, миленькой; это пока неудобно - потом
попривыкнешь. А надобность в тебе возникнет какая, мы тебя первого же
обратно выдернем.
И - выдергивают, не всех, некоторых. Кто половчее, иль подаровитее
выдался. Иль, кто с голоду кричит громче, а тот, кто ранее его выбрался,
руку ему за знакомство былое протянет, да выкарабкаться пособит. Сочинителя,
об котором немногословный рассказ далее воспоследует, выдернули из навозу
того, видимо, по великой неосторожности, ибо был он непревзойден в
бездарности своей творческой: а хватились - поздно... Так и возник на
литературном горизонте русском писатель-прозаик Никита Иванович Натужный.
Ныне заседал Никита Иванович в веранде домишки своего загородного за
новою рукописью, уж заранее им романом нареченной. Роман Никита Иванович
порешил о двух частях враз произвести, и бумагу для тех целей уж на две
стопки разложить пред собою успел. На верхнем листе первой стопки название
он повествованию грядущему размашисто начертал: "Смерть в огне, роман в двух
частях, с любовию, страстью и ревностию, убийствами и возвышениями, великого
писателя россейского Ник. Натужного". Однако ж, далее названия дело ни в
какую не шло, как ни старался Никита Иванович процесс сей глотками водки
неумеренными ускорить, ибо подобно древним мудрецам эллинским
вдохновение обыкновенно черпал, обильно вином чрево свое услаждая. Перо
острое ложилось на бумагу, но муза тотчас отворачивалась от него в
брезгливости, перегару водочного убоямшись. И Никита Иванович, ругаясь
матерно, к стакану наполненному сей же миг сызнова прикладывался.
Вот так, тираду очередную от души произнеся, одну из тех, что в
обществе приличном вслух никогда не высказываются, взялся Никита Иванович
строчку за строчкой на лист бумажный класть, как торговец на прилавок кладет
товар залежалый: "В небе светило блеском жемчужным солнце, день зачинался
над Петербургом солнечный, но над горами стоял еще туман утренний..."
Перечитал творчество сие Никита Иванович, и пришло в голову ему, что
слова "солнце" и "солнечный" сочетаются промеж собою в весьма невеликой
степени, глаз при прочтении повествования такого нещадно коробя. Переправил
он одну строку на бумаге и принялся читать сызнова:
"В небе сверкало блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над
Петербургом, но над горами стоял еще туман утренний..." Так оно вышло
гораздо лучше и на слух приятнее, только вот никак сочинитель наш припомнить
не мог в точности, есть в Петербурге горы, иль нет. На всякий случай, дабы
пред друзьями да издателями не опозориться ненароком, решил Никита Иванович
горы из Петербурга убрать. После таковой процедуры многотрудной вышло у него
следующее: "В небе светило блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался
над Петербургом, но в небе стоял еще туман утренний..." На сей раз
получилось у писателя два неба. А по сюжету надобно одно. Взяв перо в руку,
Никита Иванович одно из небес вымарал из романа безпощадно. Отхлебнув из
стакана водки, да огурчиком соленым ее закусив, опять углубился он в чтение:
"В небе светило блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над
Петербургом, но стоял туман утренний..." В таковом варианте рукопись
пришлась ему по душе еще менее, ибо конец предложения, подобно евнуху
турецкому, выглядел словно бы оскопленный острым ножом хирургическим.
Скомкал Никита Иванович исчирканный лист с досадою, швырнул его в угол, где
по обыкновению своему мыши шуршали беззастенчиво, охватил руками голову, да
так и замер, в печали и безисходности. На сем и оставим мы его покамест, для
того лишь, чтоб вскорости к персоне указанной вновь возвратиться, поскольку
предстоит персоне таковой пройти по страницам повествования настоящего
поступью хоть и не твердою, но к делу нашему применительно вполне
сгодящейся.
Доподлинно известно человеку любому, науки мудреные зоологические да
биологические изучающему, что любая какая ни есть тварь живая влачит свое
существование по-разному. Медведи, скажем, обитают в берлогах лесных в
одиночестве, ежели медведь вышеназванный не есть медведица и не стряслось с
нею в близлежащем прошлом прибавления семейства. Скот домашний пасется все
больше стадами, пастухами заботливыми при том опекаемый усердно. Писатели же
живут стаями. Стая писательская есть объект как нельзя более организованный.
Имеется при ней и вожак, либо нечто, такового равноценно замещающее: быть
может, сочинитель в летах и с громким именем, но по старости лет промысел
писательский уж забросивший совершенно, быть может, издатель, вокруг
которого сочинители вьются, что мухи подле сладкого, и что забавляет его
самого в степени необычайной. Поглощена стая такая ежеденственно трудами
тяжкими и в величайшей степени для общества небесполезными: а именно,
собираясь вечерами за чаем, с торжественностью прочитывает друг дружке
собственные же сочинения, после чего шумно их обсуждая. Обсудивши,
расходится, с твердым сознанием, что день прожит не напрасно, ибо пикировки
таковые подогревают в душах их пыл творческий, желание произвести из-под
пера в другой раз что-нибудь эдакое, дабы сородичей своих как следует умыть.
Организуют сообщества названные, порою в содружестве с иными схожими стаями,
конкурсы литераторские, сами себя на места их призовые выдвигая, и сами же
себя награждая призами и званьями всеразличными по очередности. Однако ж, не
все средь собрания литераторского есть литераторы по сути своей.
Присутствуют средь них и иные, к сочинительству относящиеся в столь малой
степени, как артиллерийский лейтенант, к примеру, имеет относительство к
балету иль опере. Характерны оне в обществе тем, что водят дружбу крепкую с
издателем, со многими писателями же на короткой ноге; не пропускают они ни
единого собрания иль конкурса, где же наметится спор иль иная полемика на
тему, к литературе близкую, там и они - стремятся вставить свое веское
мнение. Сами же, будучи сочинить что-либо заметное не в силах, пишут статьи
в издания во множестве, восхваляя, порицая, иронизируя.
Зовутся они редакторы и критики.
Роман Вениаминыч Липатов как раз состоял на должности ответственного
редактора в одном лиходейском издательстве, по старым временам гордо
именовавшемся "Серп и Молот", но, поддавшись веянью времени, перекрещенном
наново гордым именем "Меч и Секира". Учреждение сие, не в обиду ему будет
сказано, жило во многом одними лишь стараниями Романа Вениаминыча, труды же
к процветанию предпреятия упомянутого прикладывал он неизмеримые. Но, не
смотря на факт этот отрадный, среди издаваемых конторою книг, книжонок и
книженций, большинством преобладала форменнейшая чепуха. Причин столь
грустного положения вещей господин Липатов никак уразуметь не мог,
приписывая их по настроению различным видам обстоятельств: ни то, писатели
все враз писать разучились, ни то читатели - читать. Возьмет он, бывало,
произведение какого-либо хорошего автора, напишет ему рецензию
положительную, выдвинет на соискание премии литературной, да и издаст, как
бы между прочим. И писатель, что творение то сочинил, вроде бы человек
прекрасный: всегда у него рублей сто на месяцок подзанять можно, не откажет;
и рецензию его в кругах окололитераторских повторяют все в голос, чуть ли ни
слово в слово, и премию какую-никакую роман на конкурсе получает сразу же,
ан не покупают, что тут поделаешь?
Пролистывал сейчас Роман Вениаминыч рукопись очередную, вчера ему
кем-то прямиком в кабинет доставленную, и рукопись ему та определенно
нравилась. Давненько уж повелось в землях заморских повести сочинять,
пользовавшиеся в народе любовью безграничною. Сюжет в повестях тех был
насквозь футуристический: облачал писатель героя в одежды кожанные да
кольчуги стальные, давал ему в руки меч острый, и скакал герой сквозь
страницы повествования всенепременно на гнедом коне, круша клинком злодеев
да колдунов направо и налево, а в тех, кого не сокрушил, обязательно
влюбляясь. Тут тебе и драма, и высокая поэзия. А ежели сочинение то на язык
русский переложить, снять с героя сапоги со шпорами, да обрядить в лапти,
отобрать мандолину, да сунуть в руки балалайку, произведение выходит вполне
даже самостоятельное. Именно таковое сочинение и прочитывал теперь Роман
Вениаминыч, подчеркивая карандашом красным несообразности всяческие,
подлежащие неприменному исправлению: то автор по забывчивости, или по злому
умыслу, сунет в руки врагу героя главного пулемет заместо копья, то сам
герой, замечтавшись, прикурит ненароком от зажигалки. Читал он, и думалось
ему, что хоть творение данное вынести пред очи читательские в любом случае
не мешало бы, но много творчества подобного во времена последние
опубликовано им было, и хотелось ему чего-то, чего сам он словами описать в
точности не мог при всем старании. А хотелось ему хорошего произведения.
Только что завершилась на страницах рукописных баталия кровавая промеж
колдуном злокозненным и героем-богатырем, только что спас последний из рук
злодейских принцессу синеглазую, как дверь, в кабинет Романа Вениаминыча
ведущая, открылась без стуку, и на пороге нарисовался никто иной, как Никита
Иванович Натужный собственною персоною. Прошел Никита Иванович прямиком к
столу редакторскому и ухнул без слов поверх колдуна и принцессы тонкую
папочку, тесьмой аккуратно перевязанную. - Чего это? - Спросил Роман
Вениаминыч оторопело. - На новый мой роман заявочка, - Объяснил Никита
Иванович с гордостью,- двадцать четыре страницы текста, как положено, да
сюжету краткое изложение. Шедевр! Нонсенс! - Ну-с, посмотрим-с... - Ответил
ему Роман Вениаминыч с осторожностью, - а об чем роман-то намечается, не
просвятите ли? - Нонсенс! Шедевр! - Продолжал меж тем Никита Иванович. - А
роман-то? Будет то произведение в двух частях, с любовию, страстью и
ревностию, убийствами и возвышениями. Я и название уж присочинил ему
подходящее - "Смерть в огне". Прелестно, не правда ли? - Да-с? - Произнес
Роман Вениаминыч задумчиво. - Ну-с, поглядим-с...
Открыл он в папке той первую страницу, и прочел: "В небе светило
блеском жемчужным солнце, день ясный зачинался над Петербургом, но над
городом стоял еще туман утренний..." - Что же, неплохо-с... - Констатировал
на том Роман Вениаминыч, проглядывая лист наискось, и второй за ним
ненамного преокрывая, точно боялся он, что выползет ему на руку из-под листа
того таракан, или какая иная гадость. - Неплохо-с... И стиль авторский за
строками вашими чувствуется, и идея, и полет, так сказать, фантазии
литераторской... - Неплохо? - Переспросил его Никита Иванович с ревностию. -
Неплохо? Шедевр! Нонсенс!
Подумал господин Липатов немного, и порешил роман тот в двух частях
издать неприменно. Тут вам Петербург и солнце рассветное, а не колдуны с
принцессами. Иными словами, как гончая след звериный издалека чует, почуял
Роман Вениаминыч заранее творение достойное. Благо, Никиту Ивановича, как
работника пера усердного, знал он уж сыздавна, и мнение о нем имел самое что
ни на есть благоприятное. Хоть и не отличался литератор тот высокими, как
оно говорить принято, способностями, писал он недурственно и помногу, ежели
раньше окончанья очередного повествования не пропадал насовсем в запой. -
Что же? - Сказал Роман Вениаминыч скорее сам для себя, нежели для гостя
своего, пред столом терпеливо замершего. - Что же? Вот вам квитанция и
соглашение в двух экземплярах. Возьмите в кассе тысячу рублей авансу. Сроку
вам на окончание романа три месяца.
Вышел Никита Иванович из кабинета редакторского сияя счастием, и долго
еще в конторе издательской слышались его возгласы восторженные, вдали стихая
постепенно: "Нонсенс! Шедевр!". Проводил его Роман Вениаминыч взглядом,
оформил роман грядущий по всей форме положенной, и опять в перепетии
героические и колдовские углубился со вниманием.
Наступил вечер, и насало время Роману Вениаминычу на собрание очередное
стаи писательской выходить спешно. Сложил он бумаги со стола в портфель
кожаный, и рукопись, уже прочитанную, в него убрал, дабы дать ей при
стечении общества рецензию благоприятную, и заявку от Никиты Ивановича туда
же уложил. Вышел он из здания редакции, сел в автомобиль, и на улицу
Стрелецкую, что в самом центре Лиходейска распологалась, сей же час
направился.
Первый, кого повстречал он по лестнице в шестой этаж здания древнего, с
лепниною и каминами, где стая литераторская собираться имела обыкновение,
поднимаясь, был сочинитель начинающий Алексей Севастьянович Ватрушкин.
Сочинитель тот состоял при стае писательской уж восьмой год без малого, и за
все время то начинающим считаться не перестал; известен он был рассказом
единственным, что в сборнике малотиражном опубликовал лет эдак пять назад,
да несколькими пьяными скандалами.
Отчего средь населения литераторского именно в этом доме собираться
повелось, того никто уж не упомнит. Известно только, что любого писателя
россейского камины и лепнина притягивают к себе самым мистическим образом,
как магнит железо иль иной металл какой завсегда к себе притягивает.
Едва сочинитель Ватрушкин Романа Вениаминыча по лестнице поднимающимся
увидел, как затушил он тотчас папироску о стену каменную, и на шеках его
образовалась улыбка приветливая во всю ширь физиономии. - Ах, господин
Липатов, какая радость! - Воскликнул он, беря Романа Вениаминыча под локоток
по-дружески. - Слышали ли новость? Как, не слышали? Ведь все уже знают.
Писателя-то, Никиту Натужного помните ли? Так вот помер он, бедолага... -
Как помер? - Остановился Роман Вениаминыч осаталнело, с лестницы едва не
оступимшись при словах таких. - Да как, обыкновенно... - Растерялся Алексей
Севастьянович.
- Я ж его сегодня с утра самолично лицезрел, в редакции "Меч и Секира",
- изумился Роман Вениаминыч еще более. - То-то и оно, - улыбнулся ему
сочинитель Ватрушкин сочувственно, - известно, лицезрели. А вот как вышел он
от вас, купил четыре бутыли водки в магазине гастрономическом, поднялся к
себе и помер сразу же. Нам опосля того чуть ни каждому из присутствия
судебного звонили: "Никиту Иваныча Натужного знаете ли?" "Знаем, отвечаем,
как не знать?" "А что, говорят, можете вы сообщить по поводу кончины его
безвременной?" "Так когда ж скончался-то он?" - спрашиваем. "А вот водки в
магазине купил, и скончался" - отвечают.
Схватила тут Романа Вениаминыча оторопь. Настало в душе его смятение
ужасное по поводу того, что не быть теперь роману заявленному написанным, а
аванс, за роман тот выплаченный, не вернешь уже обратно никакими средствами.
Просидел он все обсуждения с чтеньями произведений всяческих, что
сомнамбула, к чаю даже не прикоснумшись, а когда сочинители расходиться уж
надумали, взял он господина Ватрушкина за рукав, и отвел тихонечко в
сторону. - Знаете ли, - сказал он сочинителю, по сторонам при том косясь
нервически, - а ведь оставил мне Никита Иванович, царство ему небесное, пред
кончиною своей на роман новый заявочку. "Смерть в огне" сочинение то
называется, об двух частях роман, с любовию и возвышеньями. Ведь как знал
будто, сердешный... - Искренне вам при том сочувствую, - Кивнул ему Алексей
Севастьянович с серьезностью, - но, видать, не сможет друг наш Никита
Иванович творение свое завершить, в нынешнем-то своем состоянии... - Вот
потому и хочу попросить вас об одолжении. - Сказал ему господин Липатов. -
Вижу я, что прониклись вы, уважаемый Алексей Севастьянович, всей
трагичностью настоящей ситуации. И предложу я вам, в честь, так сказать,
светлой памяти товарища нашего по цеху литературному, творение сие за него
завершить в сотрудничестве с иными авторами, за соответствующее, замечу,
вознаграждение. Благо, самому покойному оттого, небось, в раю только радость
будет великая, ибо знать он будет, что не забыли мы его в посмертии. - Что
же, не откажусь проявить старания возможные, и помощь в деле том благостном
оказать насколько сумею посильную, - кивнул ему Алексей Севастьянович,
соглашаясь.
Обошел тут Роман Вениаминыч еще нескольких авторов, и предложил им то
же самое. Авторы соглашались сразу же, отвечая, что, мол, дело это - почтить
память литератора усопшего трудами своими -
есть достойное, и брали у господина Липатова кто главу, кто две, в
написание.
Миновало с той поры чуть более, чем два месяца, и роман в двух частях
был готов даже ранее сроку положенного. Отплатил Роман
Вениаминыч литераторам, сочинение то составлявшим, каждому по труду
его, и сам даже одну главу романа того написал, что стало ему тем более
радостно, поскольку книга указанная, Никитою Натужным подписаная,
пользовалась в народе по выходу в свет весьма даже неплохой популярностью.
Расположился сейчас Роман Вениаминыч в кабинете своем, что в издательстве
"Меч и Секира" находиться имеет место, с чашечкой кофию, лежала пред ним на
столе книга та, что стараний ему многотрудных и ночей бессонных стоила, и
перечитывал он главу, собственноручно на свет произведенную, с упоением,
творческой силою и изяществом стиля своего наслаждаясь несказанно. Едва
добрел он до места, где молодой дворянин соблазняет героиню прекрасную к
любви грешной словами сладкими, как распахнулась дверь, в кабинет его
ведущая без стуку, и на пороге нарисовался никто иной, как Никита Иванович
Натужный собственною персоною. Прошел Никита Иванович прямиком к столу
редакторскому и ухнул без слов поверх дворянина с красавицей толстую папку,
тесьмой аккуратно перевязанную.
- Чего это? - Спросил Роман Вениаминыч оторопело, воздух вовнутрь себя
с трудом заглатывая, и воротничок рубашки своей при том расстегивая рукою
дрожащею. - Как - "чего"? - Возмутился Никита Иванович праведно, дохнув в
сторону господина Липатова обыкновенным своим запахом водочным. - "Смерть в
огне", роман в двух частях, с убийствами и возвышеньями, как положено. - Так
как же?... - Вопросил Роман Вениаминыч, сознанье от потрясения подобного
едва не теряя. - Что раньше сроку? - Подсказал ему литератор воскресший. -
Так видите ли, какая со мною история приключилась: напутали где-то в
городской канцелярии, что помер я скоропалительно, ибо сыскался в Лиходейске
еще один Наужный Никита Иванович. Слышал я, явились на похороны канальи той
все литераторы лиходейские именитые, речи над гробом его произносили
всяческие, семью и близких его приведя в смущение необычайное, да так ничего
толком и не заметели. То-то гляжу я, что не тревожит меня никто по своему
обыкновению, ну и писал без устали, в тишине и спокойствии, ранее сроку
объявленного уложимшись. Казус, право слово. Гиштория...
Говаривают, что после случая того редактор издательства Лиходейского
"Меч и Секира" Роман Вениаминыч Липатов так и не оправиля, ставши
необыкновенно замкнутым и подозрительным. А сочинителю любому, кто творение
свое впредь ему приносил на рецензию, наказывал Роман Вениаминыч к рукописи
таковой анализы медицинские всенеприменно прикладывать, и заявление
письменное, что помирать сочинитель тот в близлежащем будущем никак не
собирается. Повозмущались литераторы порядком подобным первое время, но
потом и привыкли. Так оно и осталось с тех самых времен. И ничего, право,
нету в том удивительного, ибо случаются порою в славном граде Лиходейске,
что стоит на реке Беглянке, вещи еще более странные и поразительные, как,
впрочем, и во всем государстве Россейском. Скажу даже более: случаются они
во множестве, так, что описывать их в подробностях не хватит ни чернил, ни
бумаги, да и потребности, кажется, нету в том великой. Приезжайте, сами все
увидите.
Санкт-Петербург, 1998-1999
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:12:12 GmT