---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ксения Букша,2002
     Email: da7da(а)mail.ru
     Date: 18 Aug 2004
     Изд. "Амфора", 2004
---------------------------------------------------------------



     Ксения Букша, Петербург, 2002



     Вейся дымка золотая, придорожная,
     Ой ты радость молодая - невозможная!
     Советская песня





     Я доездился до такой степени, что пиво не лезло мне в  глотку, а валеты
спали с дамами.  Голова кружилась от зелени,  которая четыре дня проносилась
мимо  меня, и  от жары.  Я ехал  в  Петербург  поступать  в  высшее  учебное
заведение. Мы вообще-то питерские,  но  мой папаня лоханулся в свое время, и
родился я в городе  Каменный угол. Над ним месяцами висит  облако сернистого
газа. Несмотря на это, мой организм  ничем не болел - ни мочеиспусканием, ни
даже срывом, - и, стало быть, осенью  меня ожидало ужасное несчастье. У меня
не было никакой  отмазы. Поступить надо было во что бы то  ни стало. Правда,
того, во что может "стать", у папаши тоже не было.

     Наконец, поезд вырвался на финишную  прямую. Мы поняли это  потому, что
водитель  кобылы, выпендриваясь, наддал по газам, и  оставшийся  отрезок  мы
промчались с  дикой  бешеной скоростью,  грохоча и  разлетаясь  по  железным
мостам.
     - Перед начальством старается, - заметили женщины.

     Бабушка пришла  меня встречать  и  всю дорогу шла, вцепившись в  сумку,
отчего нести было втрое тяжелее.
     - Ну, и куда же ты будешь поступать? - ласково спросила она.
     - Куда-нибудь,  -  говорю,  -  поступлю. Во  много мест,  куда повезет.
Сейчас, сама знаешь, поступить трудно. Лишь бы не в армию.
     - Да, да! - согласилась бабушка испуганно.

     Ни фига-то она  не понимала  в этой жизни, иначе  ее  бы давно  инфаркт
хватил.

     В Питере тоже было очень жарко, просто сдохнуть как жарко; над каналами
поднимался пар, от  этого  пара пахло  грязью  и чем-то неприятно  живым.  В
парках  все  было  разрыто  в  жирную  зелень  и мясные  бугры.  По  дорогам
возюкались комбайны, скрежетали и  царапали  асфальт железными лапами.  Мы с
бабушкой спотыкались о вывороченные камни и мешки с цементом. В горле у меня
пересохло,  а пива прикупить было нельзя,  и  это  меня  бесило,  приводя  в
состояние  полного отупения, обалдения и  равнодушия ко всему  миру.  Оно не
прекратилось и в квартире у дяди, хотя там было  приятно: темно и прохладно,
окна за  марлевыми  занавесочками выходили на  мрачный  двор.  Дядя  и  тетя
собирались на юг, метались, складывали сумки и поверхностно спрашивали меня,
какого хрена я приперся.

     - А ты физику-то помнишь? - прищурилась на меня тетя.
     Я ей, кажется, не нравился.
     - Помню, - отвечал я сумрачно.
     - Ну, вот и  молодец, - сказал дядя издевательски, взял сумки и побежал
на поезд; а мы с бабушкой остались вдвоем.

     Вечер, по ощущениям, еще не начался, солнце  стояло совсем высоко, и  я
решил сделать вылазку за пивом.

     Я вышел. Все высокие дома, рыжие, бурые и грязно-желтые, были освещены.
Жара и  запах  горелой  резины разливались  в  воздухе. Веяло водой.  Кругом
валялись  огромные бетонные кольца и железные цацки, запорошенные песком. По
всему по этому прыгали одуревшие от жары люди и девушки.
     - Эх, люблю Питер, - сказал я, купил пива и выпил.

     Сразу жизнь стала поживее, и я пошел домой, по дороге обдумывая, как бы
мне начать учить физику. Однако после пива какая физика. Сели  мы с бабушкой
телевизор смотреть.  А  там  шла передача "Глаз  народа". Обсуждалась  такая
тема: почему у нас вечно такая лажа.

     Одна баба вышла и говорит:
     - Надо, чтобы иномарки в Россию не  ввозили, тогда будут покупать наши,
и все будет хорошо.
     Другой мужик с места кричит:
     - Ни  хрена! -  кричит.  -  Все  будет  плохо,  потому что  наши быстро
ломаются,  и если  на них еще  и ездить,  они совсем  сломаются, и  придется
ходить пешком.
     Третий, писатель непонятно какого пола,  Валя Койко его зовут, выскочил
и заблеял:
     - Ой, ну ребята, разве это вообще важно. Важны отношения между полами.

     Тут меня бабушка спрашивает:
     - Егор, а ты у нас мужчина?
     Мне стало жутко.
     -  Эй, -  говорю,  - бабушка, это  нехорошо.  Мы  ведь с  тобой близкие
родственники.
     - Тьфу ты, - плюнула бабушка. - Язык у тебя поганый.

     А  передача разгорелась, точнее, ее ведущая умело поджигала.  Интересно
так  стало. Я  уже сам сижу, оторваться  не  могу.  Заинтриговал  меня  этот
вопрос: почему же у нас всюду такая лажа? И меня переклинило. С утра встал и
спрашиваю бабушку:
     - А ты-то сама как думаешь на этот счет?

     Бабушка так жеманно крошки с подола халата  стряхнула, прическу подняла
и говорит гордо:
     - Потому что дерьмократы Советский Союз развалили.
     - Нет, не поэтому, - возразил я. - При  Советском Союзе тоже была лажа,
и даже хуже.
     - Ну, если ты  такой умный, -  вскричала бабушка, -  то иди и  в партию
вступай!
     - Да где же я ее найду-то!
     - Да  до фига тут  партий! - кричит  бабушка. - Вон  любую  выбирай, от
красных до рыжих!
     - Да ладно, - говорю я, - я в институт приехал вступать, а не в партию.
Давай-ка  мне справочник  "Желтые страницы", я  буду  сидеть и  по  телефону
звонить.

     Сижу я в кресле, звоню по телефону, сам пиво пью. А пиво я приноровился
в кефирный пакетик переливать. Бабушка заходит - о, внук кефирчик попивает и
в институт собирается. Идиллия.

     Ну,  и  постепенно  начинаю прикалываться  над  всем происходящим.  Мне
весело.
     - Але, - говорю, - а у вас в институт за взятки поступают или по блату?
     А с той стороны, видать, студентка на телефоне сидит.
     - И  за взятки,  - пищит  смешливо, - и по  блату! А  если  мозги есть,
можешь и сдать!
     - Есть  мозги,  - говорю, - даже  много, но сдавать я их не  собираюсь,
самому пригодятся.
     - А ты откуда?
     - Я с Диксона, - вру  я. - У нас солнце состоит из сыра, а из  животных
водятся только шарики от пинг-понга.
     Хрюкотание.
     - А... а как они размножаются? такие гладкие? Им неудобно?
     -  Ну ты блин пошлая! -  говорю я. - Все мысли на одно! Размножаются...
очень просто.  Выроют глубокую  узкую ямку, залезут вдвоем и  трутся друг об
друга.  В  урожайные  годы у  нас  даже  пельмени  в  тарелке друг на  друга
залезают. А уж мужики - звери.

     И все  в  этом духе. Часы тикают, я  названиваю,  даты экзаменов всяких
записываю. Листаю себе справочник, от пива уже в сон клонит. И тут натыкаюсь
на страничку: "Политические партии".

     Ну, на хрен мне не нужны политические партии, подумал я.  Ну просто  до
такой степени не нужны. И никому они не нужны. Самая ненужная вещь на свете,
подумал  я. А  с  другой  стороны:  если куча народу  этим  занимается,  то,
наверное, они ловят от этого какой-то  кайф? Тут  я вспомнил, что говорила о
политике испанская королева  Изабелла. Она  говорила  так (тут я увидел ее):
"Дочь моя, политика - это еще более захватывающее занятие, чем любовь".

     Вообще-то  я не очень образованный, даже местами  серый. Но у меня есть
несколько любимых персонажей в  истории,  от которых я  просто фанатею. Вот,
например, королева Изабелла - редкая, надо сказать, стерва.

     А что,  подумал я, -  может, ты и права,  Изя,  может,  сублимируем,  а
может,  там  с  кем-нибудь  как  раз  и познакомимся. Чисто  для  прикола  -
вступлю-ка я в какую-нибудь партию! Питер! лови момент!

     Но тут начались трудности.

     Партий  было - три с  лишним страницы,  но такой, как мне надо,  я  все
что-то  не  находил. Все они  были  какие-то сомнительные. Как вы, например,
представляете себе партию  под названием "Партия  за самоотречение вплоть до
обрезания?"  Или "Партия Старый Кот"? Оттянешься  там? Вот и я так не думаю.
Все партии,  которые  начинались с  буквы  "К",  я  вообще  не рассматривал:
"Красные перцы" там были, и "Крутые яйцы", - но все сплошь коммунисты.

     Потом, после  тягостных раздумий,  я  вычеркнул  все партии, в  которых
значилось слово  "Русь"  или "Россия". Я,  конечно, тоже  не люблю, когда на
рынке только и слышно что "гыр-гыр-гыр", но вот, например, зубной врач у нас
армянин, и вполне достойный человек.

     В  общем,  после  всех  этих  исключений  осталось  две   партии.  Одна
называлась  "Дыборосс",  а другая  - "Выдембор".  У  обеих  было  молодежное
отделение,  и оттяжные названия,  и свой  депутат, и штаб-квартира. Я решил,
что  выбирать из них  не буду, а вступлю  и  туда, и туда  - в конце концов,
какая мне разница.



     Штаб-квартира   дыбороссов   находилась   на   седьмом  этаже  большого
угловатого  дома.  Этот   дом  местами   порос  травой,  которая   от   жары
закручивалась  и  змеилась.  Я  долго  шел  вверх  по  квадратной  мраморной
лестнице,  а два дыборосса стояли сверху,  хихикая, и мимо меня  пролетал их
пепел.
     - Вот, хочу к вам в партию вступить, - сказал я, представ перед ними.

     Дыбороссы рассмеялись. Один был парень года  на два старше  меня, -  но
он-то  не  знал,  что  я младше,  потому  что я как  шкаф  трехстворчатый  с
антресолью. У  этого парня везде жгло, а больше всего,  видимо, под черепом.
Вторая была девушка неземной красоты.  У нее было лицо все высокое,  она как
бы носила на макушке блюдечко - и носик, и скулы кверху, и пушистый  хвостик
кверху, и губки тоже.

     - Миша, - сказал дыборосс. - И Катя.
     - Очень приятно, - сказал я. - Егор.
     -  А  почему  ты решил в  партию  вступить? -  спросила Катя, стряхивая
пепел, а сама поглядывает.
     - Да так, - говорю, - вот восемнадцать стукнуло, решил записаться.
     Это я, как Гайдар, годов себе прибавил.
     - А то хожу, чмо беспартийное, - добавил я.

     Миша и Катя переглянулись.
     - Ладно, - говорит Миша, - а чего тогда к нам? Почему не к коммунистам?
Или не к бритоголовым?
     -  Нет,  -  отвечаю,  - шановны  панове,  то не  можно,  то  не  жечно.
Коммунисты - они все какие-то  левые. А  голову побрить я  всегда успею. Вот
провалю экзамены в институт, и побреют меня. Так что я к вам.
     - А вот чего ты все-таки у нас ищешь? Карьеру хочешь сделать?
     Въедливая  какая, чего ищу, чего ищу. Не  люблю, когда  девушки  курят,
между прочим.
     - Я ищу,  -  говорю я,  - где бы  пожертвовать собой  за святое, правое
дело, между прочим. И хочу узнать, почему у нас всюду такая  лажа. А карьеру
пусть делает зафаканый истеблишмент.
     - Вау! - закричал Миша. - Наш человек!
     Катя  хмыкнула,  потушила  сигаретку   и  пошла.  Наверное,  я   ей  не
понравился.

     Отвели  меня  в  кабинет. Там сидит  под портретом  Старовойтовой  дама
средних лет и чай с блюдечка дует.
     - Это наш старый член, - указал Миша. - Сан Саныч.
     - Как Сан Саныч? - удивился я.
     - Александра  Александровна, -  пояснила  дама спокойно,  -  сложно для
произнесения.  Возьми  эту бумажку, отрок, - это устав партии, - и подпишись
внизу.

     Я взял, и только хотел подписаться, как меня вдруг сомнение взяло.
     -  Ага, - говорю, - я  подпишусь, а  потом  окажется, что я  вам  денег
должен.
     - Так ты прочитай.
     - А если я не умею?! - обиделся я.
     Сан Саныч плечами пожала, Катя фыркнула, а  Миша от  радости, что новый
член  такой приколист,  на  столе на голову встал.  Я  сразу понял,  что  он
хип-хоп и брейк-данс могет.
     - А  если  не умеешь, - выкрикнул он,  вертясь  на макушке, - то  тогда
рискни, приятель! подпиши, не читая, а потом посмотрим!
     Я подписал. Миша встал обратно на ноги и стал скакать от радости.
     - Сан Саныч! - крикнул он. - Наливай нам водки!
     - Хрен  вам водки с утра, - возразила Сан Саныч, - таким маленьким. Вот
завтра у нас будет акция,  комсомольский праздник. Вот и выпьете, а сейчас -
ни-ни.

     На том мы и  разошлись, то есть, я разошелся,  а старые члены остались.
Только я,  однако,  спустился до пятого этажа - скок,  скок,  легкими шагами
догоняет  меня  Катерина. В  такую  жару пахло от  нее только  свежестью. Не
дезодорантом, а как от младенцев - молоком и карамельками.
     - Ты в какую сторону идешь?
     Вот, думаю, блин. Специально привяжется и будет прикалываться. Ясно как
белый день. Все они такие.
     - В другую, - нажал я.
     Катя расхихикалась, как придурочная, и пальцем грозится:
     - Нехорошо так относиться к товарищам по  партии. За это  бывает высшая
мера.
     - А я не  боюсь, - говорю я. - Меня уже один раз  приговорили  к высшей
мере,  а  я  охрану прирезал,  народ  поднял,  купил  корабль  и  сбежал  на
Мадагаскар. Стал там королем...
     - Ага, - подхватила Катя. - Беневский твоя фамилия.
     Вот,  думаю, блин. Почувствуйте момент. Это как если, например, древний
грек встречает древнего грека где-нибудь в Сибири. Этого Беневского,  может,
кроме меня, пара человек во всей  России и знают. Ну, десяток. Родная  душа,
можно сказать. Я весь покраснел, слился с жаркой природой.

     А  мы между тем вышли на Исаакиевскую  площадь. Там дуло ровным золотым
дыханием,  там  купол собора, как  яйцо,  округлялся  вверх, и весь Исаакий,
тяжелый, с ситечками на фронтонах, стоял, словно каменный торт. Нева журчала
и блестела за машинами.
     - Ну ладно, - говорю, - я пошел.
     -  У  нас завтра  акция, - напомнила  Катерина. - В десять утра начало.
Придешь?
     - Конечно, приду! - пообещал я, и мы расстались.

     Очень  уж  было  жарко,  или я  не привык, что Питер  такой  большой  и
роскошный город,  - а только я все время  оборачивался. Я боялся,  что  Катя
пойдет за мной и увидит, что я направляюсь в штаб партии "Выдембор".



     Если  к месту  обретения  дыбороссов надо было  долго идти  вверх, то к
выдемборцам  - вбок.  Их  штаб-квартира  находилась  в  самом конце какой-то
туповатой и кривоватой улицы. Такие  улицы  в  Питере, насколько я  понимаю,
встречаются довольно редко; надо  же мне было на второй день напасть на одну
из них. Я плелся по ней долго-предолго, то  мимо психушки, то мимо школы, то
мимо памятника поэту Майкопскому,  а чаще всего мимо стройки. Вся эта  улица
поросла  крепкими  узловатыми  тополями,  у  которых  каждый лист  был,  как
тропический  лотос.  Машины  по этой  улице  не  ездили, но стояли стройными
рядами.

     Наконец, я дошел до розовенького  двухэтажного домика под номером не то
сто три, не то сто восемь, прошел сквозь двор - там тоже что-то росло и тоже
что-то строили.  Здесь  же,  прямо на  дверях, висела залихватская табличка:
"Выдембор".

     - А кто это к нам пришел, - умильным голосом сказали за дверью.
     -  Это я,  - гаркнул  я. - Егор! Гайдар,  практически!  Пришел  к вам в
партию вступать!

     Дверь  открылась.  На пороге  стоял  босой мужик. Он  был ниже меня  на
голову, но весь мякенький и гладкий. В волосах у него запуталась стружка.
     - Мы тут ремонт делаем, - объяснил он кокетливо.
     - Да  уж  я вижу,  - сказал  я суровым  тоном. - Ох, не закончите  вы к
трехсотлетию!
     - Конечно,  -  подхватил  мужик, приглашая  меня  внутрь. - Конечно, не
закончим! Начальник-то у нас - водопроводчик. Трубы починил, а остальное  не
умеет.
     - Да, трубы - это еще не все! - поддержал я. - Главное - это система!
     Мужик меня усадил за стол и восхищенно полюбовался.
     - А что же мы будем пить, - сказал он.

     Только  я  рот  раскрыл,  как  из  соседней  комнаты  выбежал  какой-то
кривоногий герцог с афишами под мышкой и закричал:
     - Коля,  а ну марш отсюда! Если ты тут ремонт делаешь, это еще не  дает
тебе права распоряжаться!
     - Да я что, я ничего, - виновато развел руками мужик и испарился.
     - Чего он тебе втюхивал? - спросил кривоногий герцог.
     - Что начальник у вас водопроводчик, - донес я. - Что к трехсотлетию не
управимся.
     -  Ну, это правда, - махнул рукой  герцог. - Он у нас из сантехников во
власть пришел. А к трехсотлетию... сам посуди!
     - Да, - опять поддакнул я - и промахнулся.
     Кривоногий  герцог проковылял вокруг  меня,  с маху  уперся  волосатыми
руками в край стола и провещал страшным голосом:
     - А что это ты мне все время поддакиваешь? А ну, отвечай, кто ты таков?

     Я почесал в затылке. Жарко тут у вас, братцы, рассудил я. У нас и то не
так жарко.  Однако  надо было отвечать, не  срамить  родной Каменный  угол и
науку пацанского стеба.
     - Я, - ответил я гордо, - правый лев, отстаиваю отсутствие отстоя, а за
права готов даже отсиживать!
     - А любишь ли ты Чубайса? - спросил хитро кривоногий герцог.
     - Чубайса?? - изумился я. - Обожаю. Я скучаю по нему.
     Чубайсом, или просто Баксом, звали нашего рыжего кота.
     - Скучаешь, - хмыкнул кривоногий герцог. - Нечего по нему скучать. Он и
на своем месте  хорош. Хотя он, конечно, профессионал. Не  то  что нынешние:
совсем мышей не ловят.
     - Ловят, - сказал я наперекор.
     Я допер, что кривоногий любит плюрализм, и чтобы спорили. И тут угадал.
     - Молодец, - сказал кривоногий герцог, - отлично.

     Тут  дверь  распахнулась,  - оттуда повеяло прямо-таки  жаром,  как  из
печки,  - и вошли,  оживленно  беседуя,  еще два члена. Одна  была  молодая,
годами чуть старше меня (но это, опять-таки, мог знать только я), другой был
примерно ровесник герцогу, и держался как начальник, или как добрый конь.

     -  Так! -  зарычал  он. - Приветствую! Я - здешний главарь, звать  меня
Пармен! Это Варя, знакомься.
     Варя улыбнулась, причем я увидел край ее языка.
     - А это наш идеолог Герман, - главарь  указал на герцога, - он, правда,
все пропивает, но от этого только сильнее блещут его добродетели.
     Варя  села  на  край  стола  и стала  болтать  ногами.  Она вообще была
непосредственная девица.
     - Мы пиво пить будем? - спросила она.

     Вопрос был в струю, но лица Германа и Пармена вытянулись в стручки.
     - Ох, Варя, - простонали они. - Нам же сегодня Москву встречать. Что он
про нас подумает.
     - А гостя угощать? - изумилась Варя.
     - Знаешь, вот у нас послезавтра акция будет, - вспомнил Пармен, - пусть
гость приходит, заодно посмотрим его в деле.
     - Да! - согласился кривоногий  герцог Герман. -  А то принимаем  всяких
предателей, а потом в крепости почем зря сидим.
     - А я тоже в крепости  сидел,  -  похвалился я. - Только не в этой, а в
Шлиссельбурге.
     - За что? - поинтересовалась Варя.
     - За что,  - махнул рукой я. - Приплели, что  я зятю какие-то там земли
не  так  продал, и что на  работу не  ходил.  А на самом деле у  нас  власть
некондиционная, и я хотел довести ее до кондиции.
     - До кондиции, -  хохотнул Пармен. - Как же, помню.  Царица Нюрка тогда
правила. Точно?

     Вау, думаю, какие в Питере все культурные. Все, что нам историк в школе
под строгой  тайной рассказывал - все  знают. Прямо обидно  даже.  Неужели у
меня теперь нет ничего сокровенного?

     - Ну  ладно, -  говорит  Герман, -  значит,  будешь  у  нас работать  в
качестве кондиционера.  Это  нам сейчас,  сам  видишь,  позарез нужно. Жара.
Приходи послезавтра на  акцию. В  десять  утра. Первый раз  взносы можешь не
приносить.
     - А я и не собирался, - сказал я, да и пошел.

     Только прошел домиков пять, слышу сзади топот, и Варька меня догоняет.
     - Эй! - кричит. - Эй, ты!
     Я не отзываюсь.
     - Ну, как тебя там!
     Я не отзываюсь.  Варька забежала вперед, -  ноги у нее были пыльные, но
сама она вся свежая, как клубника, и  что-то было в ней очень  справедливое,
как будто она дождь за три дня чуяла.
     - Ну, короче, ты, короче, чего, не местный?
     -  Не местный,  - сказал я  достойно,  -  сами ми не  здешные.  А  что,
собственно?..
     - Да у тебя что, уши отсохли? - кричит Варька.

     И тут я дотумкал.
     - А-а! - кричу. - Земеля! Ура-а!
     - Я вэээбще-то питерская, - важно поправилась Варька, - одначе...
     - У-у-у!  -  завопил я  в  полнейшем  восторге и стал Варьку  обнимать,
правда, осторожно.

     И  от нее, как и от Катерины,  даже в эту  жару не пахло подмышками или
носками, а  пахло  неожиданно  зимними  и  темными  запахами: не  то  чем-то
цитрусовым, не то просто резким синим ветром.



     Бабушка вечером подошла, поджав ручки на животе, и сказала:
     - Егор!
     - Что?
     - Ты зачем сюда приехал?
     Она прекрасно знала, зачем я  приехал, а вопросом своим хотела сказать:
"Ты, Егор, дурак, не учишь физику и никуда не поступишь". Поэтому я ответил:
     - Я  все знаю. Я взял  с собой учебник.  Он распространяет вокруг  себя
ауру. Не волнуйся, тебе вредно.

     Бабушка укоризненно сжала красные губы.
     - Ты хоть решил куда поступать?
     - Решил, - сказал я.  - Вот тебе мои документы, завтра отксерокопируешь
их и отнесешь, ну, в одно место.
     - Не нукай, не запряг! - в полный голос  завопила бабушка. - Вот сейчас
выгоню тебя по одному месту поганой метлой, будешь знать!
     Я  прирожденный  начальник. Если человек орет  на тебя, значит,  сейчас
будет подчиняться.
     - Ну, согласись, -  говорила бабушка полчаса спустя, вымазывая  пальцем
банку  из-под  сметаны, - что надо учить  физику. Вот ты  сейчас свежий, вот
поди и поучи.

     В  комнате, где  меня  поселили,  на  полу  повсюду лежали  чемоданы  с
тряпками и игрушками, всякие сломанные шмудаки - пульты от телевизоров, игры
"тетрис",   безногое  буратино.  Все  это  усеивало  пол,   а  поверху  хлам
припудривала   пыль.  На   уродливом  шкафу  тоже  пылилось   что-то   очень
пластмассовое.  Зато окно  было большое, с медными ручками, в три рамы, и за
ним стоял прозрачный жаркий воздух. Он становился все зеленее, как будто дом
опускался на дно. Я лег на раскладушку. Учебник физики  просился в  руки.  Я
решил помучить его ожиданием.

     Вот, подумал  я, - лежу здесь,  практически почти учу  физику. А на фиг
мне эта физика? Может быть, я по природе приспособлен к чему-то лучше, чем к
физике? Просто  в нашем отстойном городишке, в нашем Каменном угле, принято,
чтобы те мальчики, которые не хотят идти  в  армию, становились  инженерами.
Вот  и  все. С другой стороны,  если  рассудить  здраво, все  тройки в  моем
аттестате  совершенно  одинаково  круглы.  Кроме  четверки  по  физкультуре.
Эмбарас  ан  ришас. Теперь  в институте будет то  же  самое. Вот выучусь,  -
мечтал я тоскливо, - буду провода  на  столбы навешивать, блин. Каждый месяц
буду я таскаться за зарплатой. У меня будет толстая жена...

     Нет,  воскликнул я про себя, нехорошо  так себя  настраивать! Не так! У
меня будет не толстая, а пухленькая жена! Жена-пампушечка! Я буду навешивать
на  столбы провода,  это  напряженная работа,  от  меня будет  каждый  вечер
пахнуть током...  в  сумерках  я крадусь по проспекту Ленина в  кирзачах, из
карманов у меня торчат вороха денег... откуда вороха?.. по десятке разменяю,
и будут... Это будет суровая жизнь,  со столба видно Каменный пояс, и весь я
буду похож на героя наших краев Василия Никитича Татищева. Я - наводнение! Я
выше ординара. Меня купят выше номинала. Я - много обещающий!..

     В этот  критический  момент надо мной в последний раз мелькнул  дневной
свет, я уснул, и мне стали сниться идиотские сны.

     Мне снилось, что мы с Катей стоим на лестничной площадке, а за окном не
жара, а  зима. Катя курит, причем дым  вываливается у  нее изо рта  большими
клейкими кусками.  Лицо у нее состоит из четырех  неравных частей, как будто
ее  голову разбили, как вазу,  а потом  обезжирили поверхность и  склеили. Я
стою рядом  и  хочу ее обнять-поцеловать,  но  мне мешает дым, и к тому же я
боюсь, что лицо у нее расклеится от слюны.

     Потом будто  бы пришла Варя, я  ее  тоже  хотел  обнять-поцеловать (вот
такой сон  был эротический), но девчонки вдруг повели себя очень агрессивно.
Они  повалили  меня  на пол  и  стали  лить  в  меня одновременно из четырех
кувшинов  различные  жидкости,  заставляя эмпирически, горлом,  измерять  их
плотность.  Их  было  целых  четыре,  и  всякая  звучала по-разному,  отчего
несколько звуков сливалось в один, как в песнях, когда поют на четыре голоса
каждый свое. И мне  стало очень хреново. Горло не  вмещало  всю эту дрянь, я
стал задыхаться и проснулся.

     Кругом было видно только жару и темноту; по полу, правда, тянуло гнилой
свежестью, если можно так сказать. Я отдышался и опять стал спать.

     Лучше бы  я не спал, но  я  не мог  удержаться. Сны, снившиеся  мне  во
второй половине ночи, отличались неприличными подробностями. Если Фрейд прав
насчет снов, то мне пора  в психушку. Самое  невинное:  кот пил  у  меня  из
грудей молоко, а потом выяснилось, что это Чубайс в женском платье.

     Утром я  проснулся с трудом,  хотя шел дождь, нисколько не посвежело. Я
посмотрел при жарком  сером  свете неба (рваные  тучи  цеплялись  за  кресты
церкви) на свой живот.  Он был мертвенно бледен,  и я понял, что разлагаюсь.
Однако надо было идти на митинг.



     Митинг дыбороссов должен был происходить на  углу Конюшенной и Невского
в  десять утра. В без пяти  десять я  подошел на угол. В десять часов десять
минут  я  забеспокоился.  Вообще-то,  додумался  я,   митинг  тут  проводить
абсолютно негде.  Во-первых, нет  тени. А  во-вторых,  абсолютно нет  почвы.
Ландшафт был изрезан траншеями и рвами, то  там, то сям пролетали булыжники,
тужились  трактора,  матерились какие-то цыганские работники.  Все тряслось,
шум стоял до небес.  Иностранцы и народ целенаправленно бежали через траншеи
по досточкам. Земля под асфальтом  была похожа на начинку  голубцов: бежевое
мясо и белый рис.

     Я  еще  раз пригляделся и  решил пройтись по Невскому в другую сторону:
может,  кого-нибудь  встречу.  Вскоре  моя  предприимчивость   победила.  На
следующем же углу, на ровной гранитной поверхности, в тени огромного тополя,
я увидел орды народу под разноцветными флагами.

     Слева стояли те, что на "К": красные перцы и крутые яйцы. Справа стояли
россияне для  русских.  Коммунисты совестливо молчали,  бритоголовые  угрюмо
топали и произносили  свои  речевки, - все они,  бритоголовые, были грязны и
неухожены. Один из них стоял совсем близко ко мне.  Голые ноги заканчивались
огромными  ботинками  с  тяжелыми подошвами,  правая  рука была в гипсе,  на
бритой голове - прыщи и перхоть.

     Посередине  между  этими двумя  толпами выпендривались мои товарищи  по
партии. Их  было мало, всего-то пять  человек,  но как!  Мишка  на серединке
крутился на макушке под овации толпы,  и выделывал всякие рискованные штуки.
Три более взрослых члена стояли, держась за трехцветное знамя.
     - Эй, - сказал я, подойдя, - а я ваш.
     -  Что-то  мы тебя  не  знаем,  - сказали  члены подозрительно.  -  Нас
всего-то раз, два и обчелся.
     Так  бы  меня и выгнали, но  тут  подбежала  Александра  Александровна,
потрясая браслетами.
     - А-а-а! - радостно закричала  она. - Егор пришел! Сейчас мы его к делу
приставим. Будешь раздавать талоны на свободу слова!

     Александра  Александровна  дала  мне десять  талонов,  и  мы  пошли  их
раздавать.  На  талонах было написано: "Талон на свободу  слова.  Дает право
обладателю произнести одно  из  нижеперечисленных слов". Ниже  перечислялись
всякие  приличные  слова:  Путин,  губернатор, Чечня,  бандит,  беспредел  и
взяточник. Я раздавал просто так, а Катя бойко выкликала:
     - Вождя под землю!
     - Похороним дедушку!
     - Долой язычество!

     Тут до  меня  дошло, что,  наверное, Катя имеет  в  виду Ленина. Честно
говоря, я  против  похорон.  Ведь я  его еще не видел. Но  в  принципе  это,
конечно, позор,  и Кате я завидовал:  мне хотелось тоже что-нибудь крикнуть,
да в голову ничего не приходило, кроме стиха "святая ревность гражданина".

     А Мишка все крутился. Первоначально все было, наверное, задумано, чтобы
привлекать внимание к митингу, но потом  Мишка его даже отвлек.  Коммунисты,
бритоголовые, прохожие - все смотрели только на него. Члены так загляделись,
что опустили трехцветный флаг на землю, и кто-то из посторонних уже кинул на
него пять рублей.

     -  Да  чо вы смотрите! - заорал тут один бритоголовый. - Они же тут все
жиды!
     Бритоголовые пошли на коммунистов.  Те  замахали авоськами и отступили.
Бритоголовые начали драку. Коммунистический дед, брякая орденами, наскакивал
на него и азартно кричал:
     - Бей фашистов!
     С  перекрестка уже  бежали менты.  На нас  никто  не обращал  внимания.
Грянула  пушка с крепости, сгустился мрак и пошел горячий  проливной  дождь;
молния хряськнула в тополь, и  тот аккуратно лег поперек Невского; дыбороссы
собрали флаг, Мишка поспешно спрятал  выручку,  и мы  побежали под навес, на
котором было написано: "Балтика".

     - А! - кричал в красной темноте среди грома Мишка. - Как я?!
     Но  никто не  поддержал  его, потому что  вообще  трудно  находиться  в
обществе гения. А Мишка, конечно, был гений. Он сидел на дубовой бочке среди
снастей. Все было обставлено подобно кораблю. Катерина пила мелкими глотками
и все время курила в сторону.
     -  Ну, давайте  обсудим план дальнейших действий, -  предложил  толстый
старый член Валера.

     По плану Валеры, который он, двигая бровями, нам изложил, выходило, что
есть три пути, прокладываемые в сумраке белой ночи: один вел в кабак, другой
- в кабак на Неве, третий - в магазин, а потом в штаб-квартиру.
     - У нас плюрализм, - сказал наконец Мишка. - Это значит, что будет все,
как я сказал. То есть  мы скинемся и  пойдем на Неву.  Там романтично и есть
где поссать.
     - Фу, какой ты пошлый! - немедленно вскричала Катерина.
     Я поддержал ее, и мы пошли в другую сторону, но пришли все равно к Неве
- туда волокла нас бурная толпа.

     До  того  я никогда  не видел  настоящей  питерской  белой ночи. Сквозь
оливье  пробираешься  ты  в  ней, сквозь  разноцветное оливье,  накромсанное
кусочками разной формы: тут круглый  горох, и квадратная колбаса, и аморфная
картошка, и все  в светлом тенистом майонезе. К небу прилипли  таинственные,
мокрые покровы. Солнце  в желтом дыму качалось за крепостью, - нетрудно было
поверить,  что  оно  -  звезда.  А  еще  в  Питере  были какие-то  абсолютно
остервенелые выпускники.
     - Ура!  - ревели они  жуткими голосами,  катаясь друг  на  друге.  - Мы
дожили!

     То одна, то другая патлатая голова металась передо мной на фоне яркого,
светлого неба. Я оглянулся: Катя презрительно курила.
     - Мне кажется, - указал я ей, - что ты все время о чем-то думаешь.
     - А ты - не думаешь?
     - Я - нет, - честно признался я, растолкал толпу и побежал в кусты мимо
пьяных теней.

     Кусты колыхались неподалеку от Эрмитажа. Я вбежал в  них  и в панике не
заметил, что напротив меня пристроился еще кто-то.
     - Стой, кто идет! - засвистели менты, и затопали, и окружили кусты.
     В  блестящей темноте я  вырвался на свободу; Дворцовый мост  поднимался
под общее улюлюканье. Мишку я нашел возле хилой лошади.
     - Прокатиться, - хриплым голосом сказала девица.
     Люблю ездить на лошадях.
     - А почем? - спросил я.
     - Смотря, - пожала плечами девица.
     Лошадь была  ничего. Я  сел  на  нее,  наддал, и  она поскакала.  Народ
почему-то  шарахался, хотя  я  ехал  не так  уж быстро. За мной сквозь толпу
гнались Мишка и хозяйка лошади.
     - Он губернаторский племянник, - доносились до  меня Мишкины враки. - С
него больше шестидесяти рублей брать нельзя.
     - Чего? А шестьсот не хочешь за такую езду?

     Услышав сумму,  я  обалдел,  наддал лошадке, и та рванула сквозь  толпу
прямо на ментов, которые как раз расставили руки, говоря:
     - Ага! Вот он, кустарный писун!

     Рядом с Эрмитажем на площади, кажется, строили какой-то дом, по крайней
мере,  котлован  уже  вырыли.  В  кромешной  темноте  мы  вдвоем  с  лошадью
пронеслись по  дну котлована.  Посередине  стояла  для  ориентира  невысокая
колонна, на вершине которой темнела фигура прораба.
     - Ну, стой, - шепнул я лошади, привязал ее к колонне и метнулся назад.
     Народу  уже  поубавилось; Мишка опять крутился на голове, перед  ним  в
пыли сипло звенели пятаки. Из-за  всей этой беготни пиво во мне взболталось,
и опять захотелось в кусты. Я наехал на Мишку.
     - Ты говорил, - обидчиво сказал я, - что около Невы есть туалеты.
     - Я не  так  говорил,  - лапая  ладошками  землю, ответил  Мишка,  -  я
говорил, что тут есть где поссать...
     - Ну и где же?
     - Умный человек всегда найдет, - сказал Мишка.

     Уже начало  неприятно белеть  небо.  В этом  новом свете  я увидел:  на
волнах у каменных ступеней качался катер.  На боку у  катера было  выведено:
"Чекист".
     - Вон, - указал я, - там катер, называется "Чекист". Не нассать  ли мне
на него?
     - Пожалуйста, - позволил Мишка.
     Катер сильно качался, но мне удалось  сделать свои дела; потом я сделал
шаг  назад  и  опрокинулся  в  воду,  причем  пришелся  прямо  вертикально к
поверхности Невы, отчего ноги  мои перелетели через голову. Несколько секунд
я  очумело хлебал  воду, потом резко вынырнул и  обнаружил, что  Нева  полна
долларами.  Экскурсовод стоял на  катере  и  крыл меня по  матери.  Катерина
стояла на берегу, ерошила прическу и заливисто курила.

     "Все-то у меня  не слава Богу", - подумал  я досадно. Лошадиные подвиги
Катерина не видела, а вот как я в воду упал - это пожалуйста, завсегда.

     -  Десять  долларов,  - сказал  я,  вваливаясь в  квартиру,  бабушке. -
Заработал честным трудом!
     - Каким таким честным трудом? - подозрительно спросила бабушка, зевая.
     - Из Невы человека спас! - гордо ответил я.
     - Очень хорошо, - не слушая, сказала бабушка, - иди же спать.
     Я глянул на часы. Время подходило к десяти.
     - Извини, - говорю, - мне на митинг опять пора.
     - На  какой митник-магнитник?  - проснулась бабушка. -  А физику  когда
учить будешь?
     - Ну, спроси меня что-нибудь по физике, - предложил я, не расшнуровывая
кроссовок.
     Бабушка растерялась и рассердилась.
     -  Да пошел  ты  со  своей  физикой,  -  высказалась  она и отправилась
смотреть телевизор; а я крутнулся, ссыпался по лестнице и побежал  на митинг
выдемборцев.

     Я не опасался, что встречу кого-нибудь из дыбороссов; по моим расчетам,
все они должны были отсыпаться  в домах.  Ведь только  я так крут, только  я
двухпартиен.



     В отличие от  вчерашнего, митинг  выдемборцев я  нашел  сразу: по вождю
Пармену.  Он  торчал бородатой макушкой назад и вверх, стоя на ящиках из-под
капусты,  а Варька и кривоногий Герман придерживали эти ящики, чтобы они  не
разлетелись. В руке  у  Пармена была газета "Справедливость": он использовал
ее в качестве матюгальника. Из горла Пармена вырывались речи.

     -  Наши чиновники  - взяточники и  воры!  - кричал Пармен. -  Но  мы-то
знаем, где собака порылась! Хозяйственная политика, при которой трехсотлетия
приходится ждать триста лет, преступна!
     Народ  останавливался послушать Пармена.  Варька сразу заметила меня  и
быстренько приплела к делу:
     - Слушай, землячок, принеси-ка нам мороженого. Ужасть как жарко.
     В самом деле, жара была хуже прежнего. Земля вся пылала, народ еле шел,
и даже фонтан в полукруге собора был какой-то приторный.

     Я зажал в  руке деньги и  помчался покупать мороженое. Оно стоило  пять
рублей.  Я  вручил продавщице  две  десятки  и попросил  четыре  стаканчика.
Продавщица выдала  товар, а потом дала мне семь  рублей сдачи. Я бестрепетно
принял  их и потребовал у нее еще  два стаканчика.  Продавщица подозрительно
покосилась  на  меня,  смахнула пот с  усиков,  выдала  еще два и уже как-то
свирепо дала пять рублей сдачи.
     - Еще один можно?
     -  А сразу, молодой человек, вы не  могли? - прорвалась продавщица,  но
стаканчик все-таки дала.

     Итак,   я  оказался  обладателем   семи  стаканчиков   мороженого.  Они
стремительно таяли. Нести их было трудно, но я донес.
     - Ждри, - объявил я Варьке.
     Я решил с ней не церемониться, раз она моя землячка.
     Варька  взяла один, Герман  -  другой,  третий  я. Но оставалось четыре
штуки.
     - Пармену дайте, - предложила Варька.
     - Ты дура, - заявил Герман. - Раздайте народу!
     Я решил выполнить  волю  партии  немедленно. Слушали  Пармена  примерно
шесть человек, остальные останавливались и уходили. Я задержал нескольких из
них и вручил им по мороженому. Тут же образовалась толпа, преимущественно из
старушек.  Тут же  стояла и  моя бабушка. Меня она не видела, потому что все
время задумчиво смотрела на Пармена. А тот разорялся:
     - Преступная хозяйственная политика! Своекорыстно! Зарыл деньги!

     Варька тут меня в бок толкнула и говорит:
     - Слушай, ты заметил, они мороженое любят.
     -  Его сейчас  все  любят,  -  возразил  я.  - Там, кстати,  продавщица
какая-то тормозная, может, беременная. Сдачи дает больше чем надо.
     Варька проследила долгим взглядом  из-под  некрашеных  ресниц, потопала
серым сандаликом, да и говорит:
     - А давай лоток у ней скрадем и сюда поставим.
     - А давай,  - говорю. - Ты  ее будешь отвлекать, а я лоток через  улицу
перевезу и закрою российским флагом.

     Варька бегом метнулась на ту сторону  Невского, я  тихо за ней, к тумбе
холодной прислонился. Варька, хитрющая, к продавщице подкатилась и что-то ей
на ушко зашептала. Предположительно:
     - У вас дома утюг горит.
     Или:
     - Менты запретили есть мороженое и всех штрафуют.
     Или  еще  что  что-то, не  знаю, а только продавщица ахнула,  гикнула и
помчалась,  хлопая тапками,  за  угол;  тут-то я вылетел из засады, и  мы  с
Варькой, давясь от смеха, покатили лоток через Невский. Надо  сказать, что с
непривычки нам было  тяжело,  и мы даже провели несколько  не самых приятных
минут, когда  застряли  последи  Невского на красный  свет,  а машины на нас
громко бибикали.
     - А может, назад? - затрусила Варька в тот миг.
     Но я на нее прикрикнул:
     - Куда назад! Риск благородное дело!

     В общем, прикатываем. Бабушка моя  как раз к тому времени ушла, так она
меня и не  видела.  Фонтан дымился, звенел приторным голоском. Речь Пармена,
как и солнце, как раз в зените стояла:
     -  Но никогда  мы  не доходили  до такого позора!  - рычал он, почти не
отбрасывая тени, а  Герман и еще несколько  членов,  как кордебалет, держали
ему ящики.
     Тут мы с лотком как раз подоспели. Я флаг накидываю, а Варька кричит:
     - Бесплатное мороженое! Бесплатное мороженое!

     Только она это прокричала, сразу  налетела туча народа. И кто слушал, и
кому пофиг, и кто автобуса ждал, и вообще все. Варьке даже пришлось от лотка
отойти. Орава прямо на  него навалилась, кое-кто жадный даже внутрь  залез и
чавкал там среди сухого льда. Пармен со  своих  ящиков пригляделся,  заметил
нашу инициативу и как закричит:
     - Вы что, сдурели? Как же теперь управлять этими народными массами?
     - А никак, - говорит ему  кривоногий  Герман.  -  Теперь  пока  все  не
сожрут, не отстанут. Кстати, откуда вы взяли мороженое, дети?
     - Нам его подарил благодарный народ, - говорю я.
     - А-а, - успокоился Герман. - А то мне в милицию нельзя, я армию кошу.
     Люди  наши тут  совсем  разошлись,  еще бы,  халява  все-таки. Какой-то
молодой человек отходит, у него семь  палочек  изо рта  торчит.  Девицы друг
друга  мороженым обмазывают.  Жара-то сильная была.  Варька тут  за проспект
вгляделась и шепчет мне:
     - Смотри, как  интересно.  Менты бегут,  свистят, а впереди  продавщица
мороженого.
     - Точно, - говорю. - И чего это они  разбегались в  такую жару. Знаешь,
мне, наверное, пора идти.
     - Да, и  мне, - засобиралась Варька. - Только надо договориться, где мы
встретимся. Знаешь, давай в кафе "Рассвет".

     И мы  с Варькой помчались в разные стороны,  причем,  хотя  мчались  мы
действительно в разные стороны,  я почему-то  видел, каждый раз  как моргал,
как  она выстилает  своими длинными  тощими  ногами,  и как  развевается  ее
китайская юбочка в пятнах от мороженого. Герман и Пармен  соскочили с ящиков
(груда обрушилась, загородив милиционерам путь) и тоже побежали. Каждый раз,
как  я  открывал  глаза  (и  чем  дальше  я  бежал),  я  видел,  что  погода
стремительно портится.  Там, вдали,  топотали  и свистели:  поднялся  жаркий
ветер. Я бежал по улице  Казанской, кривой, как сабля; на углу Вознесенского
стоял,  кусая  губы,  председатель  Комитета  Финансов  и  думал,  как   ему
избавиться от своих врагов. Ветер с шорохом поднимал дамам юбки; потом шумно
полил дождь, и я, весь мокрый, потопал к Сенной. Дождь имел странный вкус  и
запах;  вероятно, где-то  взорвали водочный завод,  и  крутые  пары  спирта,
поднявшись  вверх, образовали  эту тучу. Глаза мне заливало,  гром гремел  и
молнии гудели в проводах.

     Наконец, я устал и прыгнул вбок; там как  раз открылась какая-то дверь,
и так, боком, крутясь,  я  влетел в  маленькую пивнушку. Там горел ночник на
бронзовой львиной лапе, там пили пиво и не знали, что делается на улице.
     - А вот и Егор пришел! - хором сказали Герман, Пармен и Варька. - Где ж
ты гулял столько времени?
     - Что вы сидите! - выложил я. - За что  вы платите! Там на улице винный
дождь идет, а они тут пиво дуют, как придурки.
     - Так при дураках живем! - завопил Пармен.
     Вся пивная выскочила на улицу и  стала кататься по лужам,  пропитываясь
пьяной влагой.

     Дальнейшее помнится  мне  смутно; вроде  как  потом  мы, обратившись  к
посветлевшему небу,  молили о  продолжении банкета, но оно сделало небольшой
перерыв.  Потом помню  деревянный  дом и пруд  с ласково растворенным  в нем
дождевым  спиртом, а в пруду грелась сероглазая Варька. Стало темно,  как  в
пушке, и невыносимо жарко. Я поднялся  по лестнице, которая все  время  вела
вверх и вбок, так что моя левая сторона сплошь измазалась  белесым  мелом со
стенки.  Из-под  дверей  пахло  жареной  картошкой  и  валерьянкой:  бабушка
волновалась за мое прошлое, настоящее и будущее.  Я нажал на кнопку  звонка;
дверь беззвучно  отворилась во  тьму,  и  бабушкин голос произнес  почему-то
сверху и сзади:
     - Во наклюкался-то! Весь в прадедушку!

     Здесь мне, по состоянию моему, полагалось мирно уснуть, но вместо этого
я почему-то не спал еще весьма долго. Мне стало жарко и невыносимо плохо  от
маленького кусочка  задохшейся  курицы,  которую  мне скормила бабушка  ради
какой-нибудь закуски. Эта курица была, конечно, отравленная; чтобы  избежать
злорадных бабушкиных взглядов, я сполз по  лестнице  вниз  и долго,  позорно
лежал у входа  в парадное,  потом сидел на корточках и  трясся в такт дождю,
заметавшему всю  пустую улицу, и старые  дома цвета  брусничного  варенья, и
слепые окна, и кирпичные заборы.

     Проснулся я на полу своей комнаты оттого, что сломанное буратино злобно
впивалось своим острым носом мне в живот. В дверях возвышалась бабушка.
     - Вставай, - приказала она.
     Я встал.
     - Пошли.
     Кругом было  совсем светло и опять жарко,  но  дождь  шел  по-прежнему,
отзываясь во дворах тихим серым звоном. Бабушка усадила меня за стол, налила
рюмку водки и приказала:
     - Ждри.
     Я  выпил, и мне сразу захорошело;  серый мир за окном приобрел  розовый
оттенок, и дождь  пошел медленно, мечтательно, вперемешку с тополиным пухом,
словно бы от неба отваливались мягкие теплые кусочки, и в бабушкином взгляде
я уловил тень уважения и одобрения. Заметив все это, я властно хлопнул рукой
по колену и прикрикнул:
     - Нну?! Доложить обстановку!

     Бабушка сбегала в комнату, принесла оттуда два малюсеньких замусоленных
листика и, глядя в них, доложила:
     -   Значить   так.  Завтра   у   тебя  первый   экзамен   в   институте
Политехническом.  Тамотко надоть  тебе сдавать физику, слышь. Вот.  Так  что
сегодня я тебя никуда не пущу, будешь  сидеть у себя в комнате и учить, а то
мне от твоего отца нагорит.
     -  Это  тирания,  - молвил  я,  глядя на бабушку прямо и  бесстрашно. -
Впрочем, я, так и быть, соглашусь на это требование, хоть оно и противоречит
правам меня как человека и гражданина.
     - А  что ж тебе делать-то, -  ехидно  сказала  бабушка.  - Ключики-то у
меня.

     (Надо вам сказать, что  дядина квартира запиралась изнутри тоже ключом;
на дверях  даже были нарисованы  две  стрелочки: "откр"  и  "закр".  Правда,
направления стрелочек дядя нарочно перепутал, чтобы шпионы не догадались.)

     Итак, бессильно скрежеща зубами, я отправился к себе в комнату. Учебник
физики,  помахивая страницами,  бросился  мне  навстречу, но  я уклонился от
объятий,  прошел  к окну,  распахнул обе створки  и застыл,  глядя в розовые
кружева дождя.



     Я  не могу назвать себя умным человеком, но одно знаю  с рождения: если
не хочется ничего делать, то следует действительно не делать ничего. Не надо
отговаривать  свой организм от безделья: читать  книжки, пытаться тем  более
работать или учиться, строгать палочку, рассеиваться у  телевизора, телефона
или  компьютера. Надо вот именно застыть и  раствориться в окружающем  мире,
так чтобы  пустым  дуновением  вымело из  головы все  мысли,  из сердца  все
чувства, и, собственно, чтобы тебя некоторое время не было вообще.

     Так  стоял  я очень продолжительное время, а потом в  глубине  квартиры
зазвонил телефон, зашаркали шаги, и послышался бабушкин крупный разговор:
     - Занимается он, занимается, говорят! Подойти - не может...
     На этом месте я уже выхватил у бабушки телефонную трубку и крикнул:
     - ВАС слушают!
     - Зачем орать-то так, - сказала бабушка.
     - Это Катя, - сказали в трубке.
     Я запутался и ответил еще раз, для порядка:
     - Вас слушают.
     - Какой ты странный, - сказала Катя.
     - Не умеешь ты с девушками разговаривать, - сказала бабушка.
     Она и не думала уходить, так и стояла подбоченившись.
     - Слушай, приходи сегодня...
     - Никуда я тебя не пущу! Тебе надо физику...
     - Тут проблемы, - сказал я. - Это по какому праву?
     - Ни по какому, - обиделась Катя. - Не хочешь, не приходи.
     Бабушка сатанински расхохоталась; я хотел ее пнуть, но она увернулась и
отскочила.
     -  Я  хочу, хочу!  -  заревел я, как медведь. -  Катя! Приходи ко мне в
подъезд! Улица  Верейская,  дом  такой-то! Приходи  через  час, я тебя ждать
буду.  - Тут  я  брякнул трубку и  повернулся  к бабушке: - Если  еще раз ты
залезешь в мою личную жизнь своими костлявыми...
     - О, о, о, - передразнила бабушка. -  Ладно, в подъезд я тебя выпущу. А
чтобы ты  не сбежал, я тебя стальной леской привяжу,  рыболовной. А то знаем
мы вас... ходоков.

     Ровно через час я стоял на  лестнице у полукруглого окошка между вторым
и третьим этажом - дальше дядина леска не дотянулась. За окошком дождь дышал
светом-радостью  мне  в лицо;  Катины  шаги  слышались все  ближе  и  ближе,
наконец,  она  сложила  зонтик,  отряхнулась,  вышла на  площадку,  села  на
корточки,  скукожилась и  закурила  сигаретку. Личико у нее  было  мокрое  и
маленькое.

     - Че, как экзамены? - спросила она насмешливо. - Все уже провалил?
     - Вот, - ответил я, - завтра первый сдаю.
     -  Никуда  ты  не поступишь, - заявила Катя. - Это я тебя  не обижаю, а
просто чтобы ты, дурачок, времени не тратил.
     Я разозлился: вот надо же, пришла и обзывается.
     - Знаешь, - огрызнулся я, - уж лучше я потрачу, а там видно будет.
     - Дурачок, - повторила Катя.
     Она затянулась, двумя руками отлепила от лица мокрые волосы, развела их
в стороны, и в полумраке среди мрамора и пыльных перил стало видно, что лицо
у нее все дождем зареванное - под глазами серая тушь, а ушки маленькие,  как
перышки.
     - Катя, - сказал я  деловым тоном, подходя,  - давай поцелуемся. Только
не кусайся.
     - Я не буду, - уверила Катя испуганно, глядя на меня с корточек.
     Так целоваться было неудобно, поэтому я тоже присел к ней. Там, у пола,
запахи стали яснее, и сквозь толщу  табака  я почуял саму  Катю, - пахла она
молоком, как младенчик.
     - Не умею я целоваться-то, - в замешательстве прошептал я.
     - Не умеешь, не берись, - фыркнула Катя, отодвигаясь.
     Так бы мы и не решились, но тут послышалось отовсюду: чье-то хихиканье,
как по команде; и чьи-то шаги сверху и снизу, и дождь пуще и слаще, и голоса
все ближе! Я решительно двинул губы ближе к Катиным, Катя  раскрыла ротик, и
поцелуй удался.
     -  Правильно,  -  похвалила  Катя.  -  Способный.  Может,  и  поступишь
куда-нибудь.

     И тут леска, за которую меня привязала  бабушка, натянулась, дернулась,
да  так, что  я  хряпнулся лицом на мрамор  и  поехал  вверх, как Винни-Пух,
считая ступеньки головой.
     - Прощай! - замахал я руками.
     Остолбеневшая  Катя  долго  стояла  на  площадке,  вытаращив  глаза,  и
смотрела мне вслед, держа личико высоко, как на блюдечке.

     Бабушка стояла в дверях квартиры и сматывала удочку.
     - Свидание окончено, - объявила она сварливо.
     - По какому праву! - завопил я, становясь на ноги.
     -  А по такому! - прошипела бабушка. - Я же не могу  при  твоей девушке
кричать, что тебя другая девушка к телефону зовет!
     Алгоритм  я  уже отработал:  схватил  трубку, и, не взирая на  бабушку,
рявкнул:
     - ВАС слушают!
     - Ну хоть  кто-то меня слушает, -  сказала  в трубке  Варька. - Слушай,
приходи сегодня...

     Лился  розовый  дождь по листьям, и  шесть часов  вечера  выглядели как
десять утра - ровно  так же.  Неба я не видел,  только ровный мелкий дождь и
жаркие  тучи теснились  в  небе,  а по  лестнице  распространялась  приятная
сырость. Варька прискакала быстрее Кати, уселась на перила, выставила острые
коленочки и вылупилась на меня.
     - Ну чо? - спросила она. - Как дела? Пока не родила?
     Тут  Варька  прыснула на собственную шутку;  положительно,  на нее было
приятно посмотреть.
     - Чо  звал-то? -  подкалывала она. - И чо  это за  леска у тебя  к ноге
привязана?
     Но я  уже стал опытный, не проймешь; я прямо подошел, сел рядом с Варей
на перила, чтобы быть вровень, и стал ее целовать.
     -  У-у,   м-м-м,  -  затрепыхала  Варька  острыми   крылышками.  -  Мм!
Вкусненько!

     Но тут  бабушка  опять рванула  леску, и опять неожиданно.  Так  как  в
прошлый раз я сидел на корточках, а в этот - на перилах, над землей, то упал
я гораздо  костлявее и  громче,  не  говоря уже про искры  из глаз и  прочий
эффект.
     - Молодец! - закричала Варька и замахала мне рукой. - Но пасаран!
     -  Па-са-ре-мос! - кричал я  ей, будучи  увлекаем  железной  бабушкиной
рукой все выше и выше по ступенькам.

     Тут показалась и бабушка; она упиралась в  порог квартиры  и вытягивала
меня, как могла.
     - Ты знаешь, сколько времени? - спросила она. - Семь вечера.
     - Сама знаешь, так зачем спрашиваешь, - заметил я.
     - Я за тобой следила...
     (А то я не знал!)
     - ...ты ни минутки не учил, все дурака валял!

     С этими  словами дверь комнаты, где я  жил, захлопнулась, поднимая тучи
пыли, лязгнул  железный  засов,  придвинулся  комод,  и  я остался наедине с
учебником физики. Несколько  секунд длилась полная тишина, а потом  на улице
заспорили:
     - ...у  Курбатова  травма,  он не  выйдет на поле, а без  Курбатова они
никогда...
     - Да говорят тебе, идиот, они нового игрока взяли!
     Футбол я,  честно  говоря, не  очень  любил,  хотя  за команду  родного
Каменноугольского комбината всегда болел; здесь же меня увлекла живость тона
и вообще новые впечатления.  Я метнулся  к окну. Там,  внизу, стояли посреди
дождя три лысины и оживленно  обсуждали футбол.  Руками  они махали так, что
только обручальные кольца мелькали.
     - А я говорю, "Анжа"!
     - А я говорю, "Зенит"!

     Тут я  понял,  что пора вмешаться. Ведь  иначе  они не  дадут мне учить
физику своими спорами!
     - Эй, мужики! - крикнул я. - Я точно знаю, что выиграет "Зенит".
     Мужики  перестроились  в шеренгу, задрали головы  и посмотрели на меня,
все трое.
     - Да  иди  ты,  - недоверчиво сказал  один из  них.  - Маловероятно. Ты
просто болеешь  за "Зенит",  а мы-то,  друг, денежки  ставить  идем.  Нам по
правде надо знать.
     - Я по правде и говорю, - кивнул я убедительно. - Зенит выиграет!

     Мужики переглянулись и посоветовались.
     - Парень, а откуда такая информация?
     -  Сто процентов!  -  и  абсолютно бесплатно,  если  не  считать  вашей
благодарности. Можете ставить все свои деньги! - разорялся я.
     - А сам-то что не ставишь тогда? - указал один из лысиков.
     - А я бы поставил, да меня жена закрыла в доме, - объяснил я грустно. -
Мне же медаль дали: "Лучший кобель города".
     И  я мужикам  медаль  показал. Правда,  валялась на  полу среди прочего
хлама, от дядиной собаки осталась. Собака в Крым уехала, там в медали жарко.
     -  А-а,  - заржали  дядьки.  - Ну,  тогда  давай  мы  тебя по веревочке
спустим. Вон от охранника сейчас принесем.

     Там у  них в доме подворотня запиралась на шлагбаум, и ведал этим делом
охранник, такой важный мужик. Как всегда в больших городах,  никто с ним  не
здоровался, но эти лысики были, видимо, очень  душевные люди - свели и с ним
дружбу в  рабочее время. В  общем, принесли мне веревку,  я лихо слез, лысик
мне один и говорит:
     -  Да,  это видно, что ты лучший кобель. Видать, много раз  приходилось
вот так, по веревке-то?
     - Да я, - говорю, - все больше по молоденьким, по панночкам, знаете ли.

     Повели они  меня через подворотню в пивнушку,  что была напротив. А я в
ней даже не был ни разу до тех пор, как-то все далеко гулял, а тут под самым
носом  такое  приятное место оказалось! Продавщица  фартуком нос  утирает, в
углу  телевизор  на кронштейне висит, футбол показывает. Когда мы зашли, все
как раз построились, мы денежки внесли, сели, пиво заказали.
     - Лучший кобель,  а лучший кобель,  - говорит один лысик,  -  тебе что,
суки-то, платят, что ли, за обслуживание? Какой-то ты очень богатый.
     - Просто, - говорю,  - если ставить мало, то мало и получишь. А дело-то
верное. Я же все знаю.

     Тут  судья свистнул,  и  вся  пивная в  телевизор  уткнулась. -  "Анжа"
нападает,  налетает,  гавкает, как свора.  "Зенит"  бедный  еле  отбивается.
Хрясь, и гол  в зенитские ворота! Вся  пивная так и взвыла, но лысики, вижу,
опытные:  грустно  им, но  они  ничего,  не  матерятся. Только  один  кратко
вздохнул - прерывисто. И мне говорит:
     - Что ж ты? - говорит.
     - Да  ладно,  - развожу руками. - Ну,  десятая минута всего! Отобьются,
отвечаю!
     Типа все путем.

     А диктор как раз говорит:
     -  ..."Анжа" сегодня играет очень грубо, но судьи, видимо,  настроены в
пользу кавказцев...
     -  Ах,  мать  твою,  -  говорит   один  из  лысиков,  смотрит  на  меня
подозрительно и пиво выпивает.
     В этот  самый момент  одного  из зенитовцев,  сраженного  грубой  игрой
"Анжи", с  поля без головы вынесли, ну, а через  тридцать секунд  кавказцы и
второй гол  петербуржцам  забили. Как лысики это увидели, вот  тут-то  они и
застонали! И на меня расстроенные взгляды бросают.
     - Да он  же,  - пригляделся самый  толстый  лысик,  - вообще никакой не
кобель, а щенок! Он же, небось, еще в армии не служил!
     Когда  я услышал  это слово, мне стало страшно, но я хоть  бы что, даже
рассердился якобы:
     - Я вам говорю, что "Зенит" выиграет! Тем более "Анжа" играет грубо. Ну
и что, что два-ноль, еще много времени!

     И  тут,  как  на заказ,  "Анжа"  хрясь - и  третий гол.  Что творилось,
описать вам не могу. Лысики бросили телевизор смотреть, орут, рожи скорчили,
скачут,  как  будто  им отдавили все  места  (ну,  я  же  не  болельщик,  вы
понимаете), и вопят, что самое интересное:
     - Не пускать  этого  гаденыша, его надо в  милицию сдать! Это все из-за
него!
     Нашли, значит, виноватого. Я хотел свалить потихоньку, но самый толстый
лысик меня ухватил за штаны и шипит:
     - Ну уж нет, не уйдешь от нас, сука!

     Я  хотел поправить  его, что я не сука, а кобель  все-таки, но там было
так шумно, а мужик так хотел меня побить, что я просто вырвался  и побежал к
выходу.  Но там уже стоял вышибала с распростертыми объятиями - пришлось мне
срочно  менять траекторию  и  скакать в  глубину зала. Все за мной  прыгают,
пивные животы трясутся, красные рожи обступают - и тут!

     - Го-о-о-ол! - завопил диктор.
     Народ  разом  от  меня отвлекся и  в телевизор вперился,  а  лысик руки
опустил и буркнул:
     - Ну хоть не всухую.
     А дикторы в телевизоре спокойно мнениями обмениваются:
     - ..."Зенит" заметно активизировался, в  то время  как "Анжа", кажется,
выбивается из сил, и как знать, Сергей, - все еще возможно?
     -  Да,  Андрей, я с  вами совершенно согласен,  бывали такие  случаи...
Го-о-о-ол!

     Тут уже все рты раззявили, глазами радостно заблестел.
     - До конца игры осталось полторы минуты.
     - Что ж ты нас так, а? - говорит мне толстый лысик в волнении. - За что
ж ты нас так, а, кобелина?
     Как будто я в  чем  виноват.  В общем, забили они  еще два гола за  эти
полторы  минуты;  тут как раз судья свистнул, все обнимаются, касса выигрыши
выплачивает.

     - А-а-а! - кричит толстый лысик. - Качать его! Обнимать! Целовать!
     Тут все на  меня навалились потной кучей, плачут, душат,  поят. Ажиотаж
вокруг меня развели.
     -  Он  лучший  кобель города! - вопит лысик.  - Его жена  заперла, а он
вырвался!
     Я вчерашнее вспомнил,  хотел уже не пить, да разве тут откажешься? Если
бы я отказался, они бы, наверное, насильно,  через воронку влили, как в  том
моем сне. Ну, и халява опять-таки. После пятой я и стесняться перестал, стал
хвастаться:
     - Могу, -  говорю,  -  влить в себя  бутылку водки  на  четыре  секунды
быстрее, чем она сама из горлышка вытечет!
     И - под общие аплодисменты.

     Когда на  улицу вышли, уже вечер наступал, дождь давно кончился, солнце
из-за домов рыжее сияло  во всей красе, по мокрым улицам разливалось, сквозь
крапиву и тополя просвечивало.
     - Ах, как хорошо, - хотел я сказать, но вместо этого у меня получилось:
     - А-а-а о-о-о!

     И еще  рукой я так повел, что,  мол, все это мое, все кругом - мое! Все
дыбом  встало, солнышко восходить принялось,  - это  меня  кто-то перевернул
вверх ногами,  и ночь скрыла остальное. Последнее, что помню:  лица лысиков,
испуганные, и моя бабушка на пороге, и чей-то абсолютно обалдевший голос:
     - Ну, братцы, от такой-то жены я бы и без веревки...



     ...одним словом, экзамен  по физике я проспал. Проспал я и всю субботу.
Бабушка  клялась потом,  что она меня как  бы  будила, и что  я  даже как бы
проснулся, но потом  уснул  опять прямо в тарелке с  горячей кашей,  и спал,
уютно свернувшись там калачиком, хотя каша была действительно горячая и даже
обжигающая. Окончательно  я  проснулся только к шести вечера, - хотя бабушка
утверждает, что окончательно я так и не проснулся до сих пор.

     В  шесть вечера  бабушка, уже  несколько робея, вошла ко мне со  своими
мятыми листиками и доложила:
     -  Егор,  у тебя  в понедельник  сочинение в Горном институте.  Там ваш
директор завода учился.
     -  Ну и что? - спрашиваю я. -  Ты хочешь, чтобы я стал как наш директор
завода?
     - Конечно, - удивляется бабушка. - А ты не хочешь?
     - Не, - говорю. - Я уже сейчас лучше него.
     - Люди не  бывают лучше и хуже,  -  важно  говорит бабушка. - Люди  все
разные.
     - Березки в лесу, - говорю, - тоже все разные, а все равно есть лучше и
хуже. И все они одинаковые тем более.

     Это  я бабушку  с  сочинения  сбивал,  отвлекал.  А тут как раз телефон
зазвонил, даже два раза подряд,  на разные  лады. Сначала  позвонил Мишка из
партии дыбороссов и пригласил:
     - У нас завтра в Стрельне будет большой митинг с праздником. Или митник
с празднингом. Будем единого кандидата выдвигать. Выдвигана кандидать.
     - В общем, пьянка, - догадался я проницательно. - А Катя будет?
     - Ага! - весело кричит Мишка. - Мы будем петь и смеяться, как дети!
     Такой уж  этот Мишка  заводной, кто тут сможет  отказать, да еще и Катя
будет. Буквально безвыходное положение. Правда же?

     Потом позвонил Герман из партии выдемборцев и тоже пригласил:
     - У нас, - говорит таинственно, - завтра будет в Зеленогорске -
     - Пьянка! - радостно заключил я.
     - О! - кричит Герман. - Молодец! Пармен, он у нас молодец!
     - А вы думали, я девица? - говорю я.
     - Ну так как, поедешь?
     - А Варька будет? - спрашиваю.
     - А как же!
     Ну и опять-таки, кто ж тут откажется.

     Бабушка по  итогам  подслушанного  выходит  ко  мне  и  говорит,  качая
головой:
     -  Все-таки ты у  нас дурак.  Как же ты  поедешь и туда, и туда? Это же
через Залив.
     - Какая, - усмехаюсь я, - ты все-таки, однако! Ну и через Залив. Там же
небось и доплыть недалеко.
     - Да  как тебе сказать, -  хихикает бабушка.  - Оно,  конечно, можно  и
доплыть, хе-хе. Ха-ха.
     Меня просто зло взяло,  чего она хихикает? Утащил я из коварной мсти со
стола бутерброд с колбасой, да и побежал к дыбороссам. У меня целые выходные
были, вот я и побежал. Я-то думал,  как все будет? А как  все вышло? Я так и
не думал, как все вышло. Совсем даже не думал, а то бы так не вышло!

     Может, это и хорошо, что я не думал.
     А то бы ведь небось и не вышло.



     Стрельна - это такое специальное место,  где  лучше  всего  видно,  как
хорошо  было  при  старом  (очень  старом)  режиме,  и как плохо  стало  при
коммунистах. А также,  если кому угодно: как много  в Питере  и окрестностях
всякого красивого, на что надо выделить деньги и немедленно их украсть.

     Вот там дыбороссы единого кандидата выдвигать и собрались.  Подъезжаю к
платформе, выскакиваю, вижу: уже все стоят, Александра Александровна, полная
дама с усиками, которая меня в партию  принимала, вся от жары  колышется,  и
Мишка рядом пляшет, и Катя стоит все как на блюдечке, а хвостик пушистый над
головой и за головой светится в лучах.

     Мишка первым делом, как меня увидел, ехидно кричит:
     - Ну чего, лучший кобель города, отпустила тебя жена?
     Наверное,  у  меня страшные глаза стали,  а  я  ведь амбал,  как я  уже
докладывал. Мишка испугался и кричит:
     - Тихо! Спокойно. Просто Питер маленький город.
     - Питер маленький? - кричу. - Нихренаська!
     Александра Александровна прогудела примирительно:
     -  Это только кажется, что он большой, а  на  самом деле его можно весь
уместить в одном кармане.
     Мишка набрал воздуху и громко крикнул:
     - Что этот тип и делает!

     Кого  он имел в  виду,  я, честно говоря,  не понял. Но тот, кого Мишка
имел в виду, видать, понял все отлично, потому что стояли мы под деревом,  и
на Мишку тут же  сверху, подломившись, рухнул огромный сук прямо с цветами и
неясно какими плодами. Мишка еле-еле успел отскочить.
     -  Живая иллюстрация  произвола и  тирании  властей!  -  высказался  он
мрачно. - Видали?
     - Да ну, - хмыкнула Катя, - тоже мне.
     И закурила.

     Клуб,  в  котором  мы  устраивали общее собрание,  находился  где-то на
окраине этой самой Стрельны, и туда пришлось долго идти по заброшенным садам
вдоль  моря. Крапива  цвела, иван-чай  рассыпал лепестки по огромным матерым
лопухам.  Тропинка была так  тепла, что все мы сняли обувь  и пошли босиком.
Катя шла впереди  меня, и я шел, словно  по воздуху;  море  стояло абсолютно
гладкое,  как пруд, на нем было ни тени,  ни маленькой волны, только изредка
валялись тут и там ржавые консервные банки да  на привязи застыли невзрачные
лодочки.

     - Скажите, - спросил я сразу всех, - а далеко ли до Зеленогорска?
     - А зачем тебе? - насторожилась Катя. - Сан Саныч, зачем ему?
     Александра Александровна успокоила ее:
     - Да ты что, не может быть, чтобы он знал про выдемборцев.
     - Кто такие выдемборцы? - поинтересовался я.
     - Жуткие  люди!  -  возгласил  Мишка, забежал  впереди  меня (а шли  мы
довольно  чинно),  и  стал  изображать. -  Главарь у них Пармен, - тут Мишка
закатил  глаза  и сложил ручки, - он толкает  речи на три часа, как  Фидель,
пьет как сапожник, а недавно, - Мишка прыснул, - он украл мороженое!..
     -  Ну,  он  роздал  его избирателям,  -  ради  справедливости  пояснила
Александра Александровна. -  Понимаешь,  Егор,  у них сегодня тоже собрание.
Только в Зеленогорске. И Катя, дурочка, испугалась, что ты собираешься нас с
ними помирить.
     - Это абсолютно невозможно, - строго сказала Катя.
     - Вот  еще! - фыркнул я. - Очень мне надо кого-то там мирить! Да я их и
знать не знаю!
     И я  для обострения  кровожадности  сорвал голыми руками охапку  зрелой
мучнистой  крапивы.  Слева  сквозь  жирную   зелень  виднелись   разваленные
посеревшие  дворцы, и сады, заросшие снытью,  и  остатки фонтанов - кубик на
кубике.

     Наконец, мы пришли.  Клуб  оказался огромным голубым сараем  с рюшками.
Краска на нем местами облупилась, но крыльцо было новое, а над крыльцом было
написано по-русски: "Мерри Крисмас!"
     - Очень актуально, в июле-то, - прыснула Катя.
     - С Рождеством, любезные мои конфиденты! - крикнул Мишка.

     Вишь  культурный  какой,  подумал   я  с  неприязнью.  Мне-то  все  эти
исторические  подробности  под  страшной  тайной  рассказывали, по  капельке
выжимали и в  воде разводили. А  эти, питерские,  небось, хлебают культуру в
немереных дозах, и хлебом  не заедают! А Мишка вообще выпендривался.  Мы все
нормально на крыльцо зашли, а он разбежался и прямо на перила заскакнул и на
них на голову встал, столбиком, да так, что они треснули.

     На  этот звук выбежал  представитель  местной партийной элиты. По  нему
было видно, что выбирать единого кандидата начали без нас.
     - А-а! - радушно приветствовал он нас.  -  Давайте скорее, а то мы  все
вы... выберем!
     -  Без нас нельзя, - добродушно пожурила его  Александра Александровна,
закрутила ус и стала пробираться в дверь. За ней повалили и мы.

     Сначала мне показалось,  что внутри полный мрак  - так светло и  хорошо
было снаружи. Однако потом глаза  привыкли к темноте,  и я понял, что где-то
под сценой  даже горит лампочка.  Потом я  увидел и  саму сцену. Сцена  была
разломана  на  дощечки;  где-то  посередке  торчал  дохлый  микрофон,  сзади
виднелся рояль с гнилыми зубами и прилипшей папиросой в углу рта. Он явно не
знал ничего, кроме "Собачьего вальса" и, может быть,  "Мурки". В самом зале,
среди битых  стульев и трухлявых пюпитров,  сидели  на корточках кандидаты и
простые члены  партии. Все они были веселы.  Посередке  на бывшем контрабасе
стояли вина и закуски.
     - Но  почему, - изумилась Катя, - мы не  пойдем на улицу, где так много
солнца, света, и есть можно с листа?
     - А капелла, сударыня, а капелла! - ххекнул местный главарь.
     - Как вы наивны, дитя мое...
     - Нас давно ищут с собаками!
     - Нужна строжайшая конспирация, - сверкнула  глазами пожилая грузинка в
цветастом платке. - Поэтому мы уж лучше посидим чуть-чуть здесь...
     - Чем сидеть двадцать пять лет на Колыме без права переписки! - упоенно
завопил Мишка. - Да!
     - Усаживайтесь,  усаживайтесь, -  пригласил  нас местный главарь. - Вот
черносливовая  наливка "Спотыкач"  от  псковских  друзей.  Не пейте  местный
"Спотыкач",  -  псст,  это не  то, -  главарь  изобразил  на лице брезгливое
снисхождение. - А вот псковский - это да...
     - Но это не мужской напиток, - гордо сказала Александра  Александровна.
- Мне бы чего покрепче, позабористее.
     - А вот, например, перцовка, -  выхватила грузинка, - ух, забористая. И
перчик внутри.
     - Егор, покажи, как у вас на Урале, - потребовал Мишка.

     У меня были планы на дальнейшую жизнь, я намерен был оставаться трезвым
сколько возможно,  но  как-то независимо  от  рассудка  мои  руки быстренько
налили  полный стакан перцовки, и только когда она  наполовину  опрокинулась
внутрь меня, я сообразил, что  поступаю не в согласии со стратегией. Надежда
была  теперь только на закусь, - однако и  местные, и наши будто с голодного
города  приехали.  Даже  Катя,  божественное,  небесное существо,  незаметно
тащила в ротик все новые кусочки и только облизывала губки.
     -  Чтоб не последний!  - провозглашал  Мишка, и крутился  на голове.  -
Веселися, дыборосс!
     - Виват Дыбороссия! - откликались члены.

     Надо сказать, что приходило все больше и больше народу, пока не набился
полный сарай. Солнце сияло снаружи, у нас же царила темнота, еле прерываемая
пыльной лампочкой, так что было и не видно: кто пришел, чего хотят. Впрочем,
чего хотят, можно было угадать по повсеместному бульканью и блеску очей.
     - А  "Владимирский централ" кто-нибудь нам  слабает? - наконец закричал
Мишка. - Ну-ка, ну-ка!

     Кто-то  вылез  на сцену  и пошел мучить  роялю. Голосовать  никто и  не
думал, и я  наконец принял  решение:  не  дожидаясь темноты, отправиться  по
чистой  глади  Залива  в  Зеленогорск и  там  принять  учение  в голосовании
выдемборцев, а потом, утром, приехать обратно - наверняка к этому времени  у
дыбороссов тоже дойдет до дела, и так  я смогу проголосовать и там,  и  там.
Одно  было  плохо:  Катя все  время на меня  смотрела,  улизнуть от нее было
трудно. - "Еще поплывет за мной, - думал я, - с нее станется".

     Незаметно, под надрывное блатное пение товарищей по партии, я выполз по
гнилому  полу к двери, открыл ее, выпрыгнул на  солнышко и опять закрыл. Лес
сверкал передо мною сосновыми  стволами;  вблизи, в костре, лежало  огромное
бревно, довольно-таки прямое, сухое и крепкое, почти не обгоревшее. Не теряя
ни секунды, я подволок  его  к крыльцу, хрястнул  на перила  (они,  конечно,
сломались, да  уж это  издержки) и  наглухо  припер дверь снаружи  под углом
примерно  сорок  градусов  к  земле. Сдвинуть  бревно с той стороны  не было
никакой возможности,  а чтобы  ломать дверь, нужна была политическая воля, -
судя по голосам, доносившимся изнутри сарая, ее уже ни в ком, кроме Кати, не
оставалось.

     И уж теперь-то, вполне  спокойный, я  отправился по  блистающим солнцем
дюнам к морю.



     Тишь и гладь стояла  абсолютная,  как я уже  говорил; лодочки сиротливо
болтались на привязи  у лодочной  станции. Я поплевал  на  руки и передернул
веревочку так,  что она  оторвалась от лодки, выломав небольшой кусок борта.
Ни единой души не было по  всему берегу, и пропажу лодки, по-видимому, никто
не заметил. Сначала  мне пришлось тащить  лодку за собой и  вымокать, потому
что со  мной она так оседала, что  весла  скребли по дну. Когда я выгреб  на
глубину  и смог залезть  на  борт, берег уже скрылся из глаз, и мне пришлось
ориентироваться по солнцу, одновременно имея в виду и то, что человек, когда
идет,  загребает  правой ногой больше, чем левой.  Учитывая это, я  старался
загребать обеими ногами поровну.

     Зеленогорск показался  впереди очень  скоро, но  только  показался.  Он
казался мне то справа, то слева, а то, злодейски  ухмыляясь, трогал меня  за
плечо и заставлял обернуться:
     - Ты че, друг, едешь не туда!
     Никогда  не  думал,  что Финский залив такой большой. Для ориентации  я
бросил в воду  кусок весла (оно  было красное) и  поплыл  от  него, загребая
совершенно одинаково,  но не прошло и трех минут, как  кусок опять показался
впереди.
     -  Я  плаваю  кругами,  -  доложил  я заходящему солнцу,  которое  уже,
наверное, обалдело следить за мной.

     При этом сама вода была чистая, а дно виднелось прямо под лодкой вместе
со  всеми подводными  жителями  и растениями.  Вы не представляете себе, как
обидно моряку гибнуть  на  такой мелкоте, да еще при  полном штиле и хорошей
погоде!

     Но тут  мой  острый  глаз различил на горизонте  неподвижный объект над
водою; на этом объекте даже росло нечто живое. Подплыв, я увидел, что объект
- камень, а растительность - это  волосы  на груди спящего человека. Подплыв
же еще ближе, я разразился радостным воплем:
     - Пармен!

     От  звука  своего  имени  лидер  партии  "Выдембор"  тотчас  проснулся,
пригладил  трусы и стал уверять, что он  не спит,  а слушает, но потом повел
взглядом вокруг себя и разволновался:
     -  Понимаешь, Егор, сбежал я от них!  Ихнее голосование,  оно нечестное
совсем. Понимаешь, порочат идею демократических выборов.
     - Как же, - поинтересовался я, - они ее порочат?
     - Я говорил, для  закрытого голосования надо песок в шляпу  набирать, -
невнятно объяснял Пармен, - а они прямо на пляже, эдак всякую  бумажку можно
подсунуть под ковром... то есть под песком...
     Тут  Пармен чуть  не  свалился с камня,  и мне пришлось его поддержать,
потому что мелко не мелко, а утонуть можно и в луже, тем более в Маркизовой.
     - Надо дальше идти, - продолжил  Пармен, смутно глядя на меня. - Они за
мной погоню  устроили, я  быстро бежал  и  старался запутать  следы, но  они
унюхают запах водки, и меня вернут.
     -  Не беспокойтесь,  у меня есть лодка, - обрадовал я Пармена. - Лидеру
такой партии как наша невместно ходить пешком по воде.
     С  Парменом  лодка   сразу  хорошенько  осела,  да  и  вообще  начались
трудности: подул ветер,  по  небу  начали прохаживаться тучки. Они синели на
глазах, как сливы. Ветер был тоже коварный, весь  какой-то сонный, и вода от
этого  ветра  начала вязнуть,  густеть.  Я  бросил  весла и  уснул  рядом  с
Парменом.

     Разбудил меня крупный раскат грома;  я  быстро  сел и огляделся. Вокруг
по-прежнему простиралось только море; места были незнакомые.
     - Куда ты плывешь! - заорал Пармен, очухавшись. - В какую сторону!  Там
же Стрельна!
     - Ну и что? - спросил я, перекрикивая гром.
     - Там же дыбороссы собрались!
     - А кто это?
     - Это страшные люди! - засвистел Пармен сипло. - Туда нельзя.

     Вы себе  представляете? На  четыре стороны  бушующее  море, мы вдвоем в
утлом (противное, малоупотребительное слово) челне, а он еще разбирает, куда
плыть! Хоть он и лидер партии, но меня зло взяло.
     - Я, - говорю, - человек  в политике в общем-то случайный. Но я не могу
понять, почему дыбороссы и выдемборцы не хотят бухать и оттягиваться вместе.
Ведь чем  больше компания, тем дешевле обходится выпивка.  Я говорю это вам;
скажу обязательно и лидеру дыбороссов, как только мы приплывем в Стрельну.

     И я пристально посмотрел на  Пармена, а он пристально посмотрел на меня
и с изумленной ненавистью выдохнул:
     - Предатель?!
     Новый удар грома потряс надводное  пространство; Пармен налился кровью,
выскочил из лодки и помчался куда глаза глядят, путаясь в волнах.
     - Стойте!  - закричал я в отчаянии, тоже выпрыгнул из лодки и припустил
за ним.
     Тут рванул дождь, как из ведра, и  полил, и бежать стало еще труднее; я
с трудом различал Пармена впереди. Дно то заглублялось, так что временами мы
даже  плыли,  то  опять  подбрасывало  нас  к  небу.  Я  стал  задыхаться  и
изнемогать,  дождь  тек  по ушам и  по  спине,  а ведь я  был,  в отличие от
Пармена, еще и одетый, хотя ботинки оставил в лодке.
     - Сто-о-о-ойте! - кричал я, захлебываясь, и какое-то странное  эхо, как
будто я сидел в зале, отдавалось близко-близко.

     Неожиданно я  понял, что мы уже забежали на сушу; кругом росли сосны, а
воды  под  ногами  немного убавилось.  Я промчался  по  песку,  потом  через
ложбинку  сквозь  сиреневый  иван-чай,   пулей  вылетел  на   пригорок  -  и
остолбенел.
     Под сосной сидели Пармен и Александра Александровна и целовались.
     На  сосне,  на первой толстой  ветке, сидели под зонтиком Катя и Варя и
кусали от одного бублика.
     В развилке сосны разместились кривоногий Герман и Мишка и пили из одной
бутылки.
     Иван-чай за мною потряхивал вершинами.

     - А вот и  наш  единый  кандидат, - хором сказали  Пармен  и Александра
Александровна.
     - Да он же еще не знает, - переглянулись Варька и Катя
     -  Ты выбран, - торжественно  оповестили меня сверху Герман  и Мишка. -
Выбран единым кандидатом.
     - От дыбороссов, - сказала Варька.
     - От выдемборцев, - сказала Катя.
     И все посмотрели на вечернее небо, которое отражалось у меня в глазах.

     - Но за что?  - вскричал я в потрясении и запрыгал босиком  по  песку с
шишечками. - Я же недавно в  партиях! И я не интересуюсь политикой! И к тому
же... нет, нет, я не могу, я не оправдаю!
     И я застыл в полном изумлении.
     -  Ты   расскажешь  это   избирателям,   -  засмеялся  Герман  и  стал,
прихрамывая, слезать с верхушки ели.
     - То  есть, ты,  конечно,  гад,  -  отметил  Пармен.  -  Но  харизму не
пропьешь. А теперь пошли скорее в клуб "Кронштадт", избиратели заждались!
     Пока мы бежали, Катя рассказала мне, что дыбороссам пришлось выбираться
из сарайчика по трубе, для Александры  Александровны разломали  крышу, а сук
так никто сдвинуть с места и не смог.
     - В такие  могучие руки  и страну отдать  не жалко! - восхищался  Мишка
завистливо.
     - Да не хочу я такую тяжесть, - отнекивался я.
     -  Избирателям   объяснишь!  -  хором  налетели   Пармен  и  Александра
Александровна.

     Клуб  "Кронштадт" оказался таким же, как в Стрельне, только с колоннами
и желтенький, да и  народу в него могло  войти раз в сто  больше. Весь  этот
народ, однако,  входить до меня не хотел, а  приветствовал меня, неустойчиво
волнуясь на крыльце, и прыгая, и бия себя в грудь.
     -  Пустите,  мы  привели   единого  кандидата!  -  рокотала  Александра
Александровна.
     - А у него с собой есть? - волновались избиратели.
     - Целая бочка! - потрясал Пармен.
     Избиратели расступились, по-прежнему волнуясь; Варька и Катя взяли меня
под руки, и  мы,  подняв носы к небу, проплыли  среди толпы  втроем. За нами
протиснулась  Александра Александровна, а уж за  ней Герман, Пармен и Мишка.
Они  несли бочку,  и их  охраняло кольцо  ментов,  чтобы  избиратели  раньше
времени нас не растерзали.

     Сцена все близилась; наконец Варька и Катя  разошлись в  стороны,  а  я
взошел к микрофону. Толпа  волновалась  и лезла в двери. - "Однако как много
народу живет в Питере!" - подумал я.
     - Лучший кобель города! - вскричали избиратели.
     - Егор, достань мороженого!
     - Егор, Егор, кто чемпионом мира будет?
     - Егор, покажи, как ты бутылку водки на четыре секунды быстрее, чем она
сама!..
     Я сделал руками умиротворяющие пассы.
     - Все по порядку. Чемпионом  мира будут немцы.  Водку  уже  наливают  и
сейчас принесут. Мороженое в другой раз. А сейчас я хотел бы все же...
     Избиратели насторожились. Я смущенно хмыкнул и облизнул губы.
     - Понимаете, я не могу быть кандидатом.
     - Но почему? - крикнул мой знакомый лысик откуда-то от дверей.
     - Видите ли, мне нет двадцати одного года. Пока.
     - А когда у тебя день рождения? - поинтересовались из толпы.
     - В сентябре, - ответил я.
     - А в чем же дело тогда? - простодушно удивились люди.
     Тут до  меня  наконец  дошел  весь  идиотизм  ситуации. Наступила милая
тишина; народ хмурил брови и ждал от меня ответа.
     - Ах ты черт, тебе что, и восемнадцати нет?! - шепотом догадался Герман
где-то сбоку. - Ай, блин, молчи, не признавайся, съедят!

     Я  поднатужился  и  посмотрел  людям  в глаза.  -  "Ты  не  рожден  для
политики",  -  сказала,  перебирая четки,  королева  Изабелла,  усмехнулась,
вспыхнула красно-черным пламенем и ушла насовсем.
     - Да нет, - сказал я, прокашлявшись. - Вы не так поняли. Понимаете, мне
семнадцать  лет. Вот  какое дело.  Я  приехал поступать  в  вуз, и  если  не
поступлю, то меня заметут в армию...
     Катя и Варька переглянулись и  посмотрели на меня  как на сумасшедшего;
Герман в ужасе схватился за голову.  Я же ждал  с бестрепетной  душой деянью
правому последствий. Последствия не замедлили: ропот  пошел по  нарастающей,
по  толпе  прошел  дружный  вздох  негодования,  а  потом  из  задних  рядов
послышался одинокий подозрительный голос:
     - А где наша водка?
     -  Чем же это она  ваша,  - не выдержал Мишка. - Она теперь  наша, а не
ваша!  Если Егор не кандидат, то  и поить вас не за  что!  Эта водка нам для
другого раза пригодится.
     - Э, э! - завопили уже несколько голосов. - Водка наша, вы обещали!
     - Так мы что  обещали! -  закричал Герман, бледнея  и пытаясь  повалить
бочку набок, чтобы укатить  ее. -  Егор, помогай! - Мы обещали... если вы за
Егора!..
     - Жадина-говядина, пустая шоколадина! - взревели уже все хором.

     Кое-кто уже карабкался к  нам; Пармен скакал по  краю  сцены и отчаянно
отпихивал  народ  каблуком,  что-то   беспорядочно  выкрикивая;   Александра
Александровна  пыталась  пробиться  ко  мне,   Катя  и  Варька,  как  княжны
Таракановы, залезли на  спинку задней скамьи  и прижались  к  стене - лица у
обеих были бледные и перепуганные.

     - Эй, Герман, - попытался я позвать на помощь, но кривоногий герцог уже
залез на занавеску, откуда разъяренная толпа пыталась его сдернуть.
     Меня обступили какие-то абсолютно дикие мужики; никогда не думал, что в
Питере,  культурной столице,  люди позволяют себе выходить на улицу с такими
мордасами; потрясла меня,  признаться,  и переменчивость нашего народа, и та
легкость,  с  которой они сменили уважение  к  мне  на полное непонимание  и
агрессию.
     - Водку отдай, щенок! - шумели они, злобно выпихивая из-под меня бочку.
     - Слезай с бочки, кому говорят!
     - Вместо рук спички вставим!
     - Знаете что,  - еще раз попытался я,  - это не моя компетенция, вон на
люстре сидит Мишка, обращайтесь к нему...
     Ляснуло, треснуло, выбило искрами, потолок кувырнулся.
     - Задушу! - закричал я из последних сил.
     Кругом мелькали  потрепанные  брюки, наши беспорядочно бежали, народные
массы ломились к спиртному.
     -  Эй, потеснитесь! -  я раздвинул лес чужих ног, привстал,  как против
ветра, и пошел к бочке.
     Там, у бочки, мужик с победным кряхтением ковырял  крышку  гвоздодером,
одновременно  другой  рукой хватая  за лицо  всех,  кто  приближался  к нему
слишком  близко.  Давка там была такая,  что мне пришлось подпрыгнуть,  -  я
схватил гвоздодер за другой конец, и мужик от неожиданности его выпустил.
     - Дебил,  отдай мой  инструмент! -  ахнул мужик в  изумленном  гневе. -
Ребята, отбирай!
     - Шухер, менты!..
     Я повернулся  и увидел, что в зал,  топоча, парами влетают  омоновцы, и
что  Варя  и  Катя, стоя  в  проходе, неистово машут  им  руками и  торопят.
Гвоздодер с  размаху полетел  в люстру;  она с сипением  брызнула  искрами и
погасла. Враждебные вихри сомкнулись над моей головой.



     Из состояния небытия меня вывел рассудительный голос, предлагавший:
     - Давай я утром за машиной поеду, а ты мясо замаринуешь...
     "Какое  еще мясо",  -  подумал я. Лежать  мне  было  крайне  неудобно и
стремно;  да  и шашлыков  мне, кстати,  совершенно  не хотелось,  о  чем я и
заявил, не открывая глаз.
     - Ого! -  изумились  там,  снаружи,  на мое заявление. - Мы  уже языком
болтаем. - Соня, подержи вот так. - Мы уже очухались, или это во сне?
     - Уже, - ответил я кратко, и открыл глаза.

     Тотчас  выяснилось,  что лежу  я на кушетке,  в  ослепительно  красивой
комнате  сложной формы - углов там было то ли шесть, то ли двенадцать, и три
окна в разные стороны. В окна лезла мокрая, яркая листва. В  комнате не было
ни одной живой души.
     - Понял, - доложил я неведомо кому. - Я тут типа болею. Только никак не
врублюсь, что у меня болит.  Может быть, у меня  это откусили? - предположил
я.
     - Ну, до этого не дошло, - засмеялся неведомо кто сбоку. - Однако ручки
вам таки пообломали.
     -  А  вы что  делаете? спички вставляете?  - поинтересовался я, пытаясь
повернуть голову.
     Пытался  я  зря:  от  этого  движения  мне стало  хреново, и  я чуть не
перестал себя чувствовать.
     - ...вершенно верно, - услышал я между тем. -  Именно  вставляю спички;
лежать вы будете, знаете ли,  в той же позе, в которой в древности распинали
воров и  разбойников -  вот так. К  ручкам  мы вам  примотаем  длинный кусок
вагонки,  так что если вы вдруг пожелаете встать, то пройти  в дверь сможете
только боком...
     - То есть как это - "если пожелаю"? - изумился я. - Я, конечно, пожелаю
встать, потому  что  в девять часов у меня вступительный экзамен, и я обязан
на нем быть.
     К   этому  времени  комната  несколько  поблекла,  да  и  углов  в  ней
поубавилось; однако, по-видимому,  я все же сказал  что-то не то, потому что
после продолжительного молчания мой собеседник сказал тоном ниже:

     - Пьяных на экзамен не пускают.
     -  Я  не  пьяный, я с похмелья! - возразил я. - Причем  с  того самого,
которое в чужом пиру. Я уже проспался.
     - Ну, положим, спали вы всего два часа, - а притащили вас ваши товарищи
по  партии  в состоянии абсолютно  бессмысленном. Вас ведь топили в  бочке с
водкой, вы в курсе?
     - О! - только и смог я сказать от гордости. - О!
     Действительно, даже первый  Президент России, несмотря  на то, что  его
политическая  биография  изобилует  различными  приключениями,  не  смог  бы
похвастаться тем, что его топили в бочке с водкой.
     - А где теперь мои товарищи по партии? - соображал между тем я.

     Здесь  врач  вошел  в  поле  моего  зрения,  вытер  руки  и  иронически
переспросил:
     - По которой из двух?
     - Ах, вы уже в курсе, - смутился я. - По обоим в таком случае.
     - Они ждут известий о вашем состоянии, - сказал врач. - Что им сказать?
     -  Сейчас я  сам  к  ним выйду, - пообещал  я.  - Давайте  соберемся  и
встанем.
     - Я-то встану, - пригрозил врач.
     - Я-то тоже, если вы мне поможете.
     - А если нет?
     - А клятва Гиппократа?

     На это врачу возразить было нечего, - он только скептически причмокнул,
распахнул дверь и кликнул:
     - Эй, товарищи, или как вас там?
     Я  тихо хихикнул:  судя по негодующим  воплям, товарищи,  во-первых, не
хотели называться товарищами,  а  во-вторых,  уже начали поправлять утреннее
свое здоровье.
     - Как он?
     - Живой?!

     Народ  ввалился в дверь разом весь, охапкой, они пахли свежим  ветром и
свежим пивом. Катя вся сияла, Варька  хитро усмехалась, остальные прямо-таки
не могли сдержать слез радости.
     - Который час? - спросил я.
     Все разом выпростали часы из-под рукавов и хором воскликнули:
     - Восемь тридцать утра!
     - Можно и успеть, если поспешить, - сказал я.
     - Куда?? - перепугалась Александра Александровна, заламывая руки.
     - Как куда? На экзамен. У меня вступительный экзамен сегодня, - сообщил
я. - А то ведь ручки-то как раз к осеннему призыву заживут!
     Народ переглянулся.
     - Доставим?
     - Доставим! - сказал Мишка.
     - Так.
     - Берись аккуратненько!
     - Вира помалу!

     Так, вшестером, они схватились за меня, как за Александрийский столп, и
потихонечку, плавно стали придавать  мне  вертикальное положение; врач бегал
кругами и следил, чтобы не нанесли урона.
     - Оппаньки, - крякнул Пармен. - Стоит! Отходи!

     Круг расступился  и  я  встал  крестом  посреди комнаты.  Варька и Катя
осторожно поддерживали снизу ту самую вагонку, к которой  были примотаны мои
передние конечности.
     - Молодцы, - похвалил Пармен "товарищей". - Теперь  ты, Мишка, откроешь
дверь, а вы, девушки, выводите объект боком, чтобы он не застрял.
     - Семеро  козлят,  - умиленно  сказал врач, глядя на нас. -  Редкостное
единодушие в нашем несовершенном мире.
     - Вы как думали!  - похвалился я. - Через четыре года приходите за меня
голосовать.
     - Непременно, - пообещал врач, и мы пошли.

     Идти было нелегко, тем более что я абсолютно не  знал,  где  этот самый
институт.  Два раза меня  поили пивом,  один  раз мы остановились  пописать,
причем выяснилось,  что без  рук это сделать, вероятно, ненамного легче, чем
без письки. Вокруг было серое, мокрое, жаркое  утро, без ветра,  без солнца;
такое  сонное, что на половине  пути я  уснул и  шел  в дреме. Разбудил меня
свежий ветер: меня  вели через  какой-то крутой и длинный мост,  внизу текла
теплая Нева.
     -  Куда  идем-то?  - спросил я Александру Александровну. - По-моему, не
туда!
     - Как не туда? - возразила она. - Университет?
     - Мда? -

     У  меня  как-то совершенно  вылетело из головы,  как назывался тот вуз,
куда  я должен  был сдавать экзамены. Впрочем, я не особенно беспокоился  по
этому поводу, и решил положиться на друзей. Куда-нибудь да приведут, подумал
я.  И  точно:  вели они  вполне уверенно,  мимо памятника  Ломоносову,  мимо
роддома - в желтое здание, похожее на Гостиный двор, что  на Невском, только
поменьше.
     - Сюда будешь поступать, - сказала Катя нервно.
     Она, кажется, за меня волновалась.
     - А тут инженеров делают? - спросил я.
     - Инженерами не становятся, ими рождаются, - был ответ.

     Ладно,  решил  я;  внутри  здания оказалось  полно  народу,  на  стенах
значились  зеленые  стрелочки:  "Приемная  комиссия",  -  на  нас  сбегались
посмотреть, выкручивали шеи, выпучивали глаза, а мы спокойно шли себе, будто
так и  надо. Герман пил  пиво,  Мишка  грыз  сухарики,  Пармен  и Александра
Александровна  соизмеряли  размах крыльев  с  поворотами. На третьем  этаже,
перед   аудиторией  с  грозной  табличкой  "Имени  профессора   Нгадлы"   мы
притормозили.  У дверей стоял распорядитель в красном замшевом пиджаке.  Ему
было жарко, но пиджак он не снимал, боясь потерять авторитет.
     - Так, вы на экзамен? - обратился он к нам.
     - Он на экзамен, а мы будем тянуть ему билеты, - сказала Катя гордо.
     Тут я вспомнил, что бабушка вроде бы говорила про сочинение, и мысленно
порадовался -  сочинение я  бы  точно писать  не смог.  Распорядитель поднял
брови, оглянулся и махнул рукой:
     - Двух ассистентов можете взять, остальные стойте тут и ждите!

     Варя и Катя подхватили меня с двух сторон, и я полетел за билетами.  Их
было великое множество, и все одинаковые.
     - Какой предпочесть? - растерялся я. - Вот этот? Или вон тот?
     - Я бы взяла третий слева, - посоветовала Варька.
     - Ты дура, - фыркнула Катя. - Первый сверху бери, не прогадаешь.
     -  Попрошу  без  подсказок,  -  строго  заметил распорядитель.  - Пусть
молодой человек выберет сам, а уж вы хватайте, что он укажет.
     - Вон тот, - сказал я, показывая глазами.  - Левее.  Правее.  Не  этот,
блин! Вон тот!
     Катя и Варя ухватили  билет двумя  пальцами,  поднесли  к моим глазам и
прочли:
     - Первый вопрос. Воцарение Анны  Иоанновны. Второй вопрос: купечество в
России в начале двадцатого века.
     - Вать машу! - воскликнул я. - А ведь экзамен-то по истории!!!

     Распорядитель наклонил голову и подтвердил:
     -  Совершенно  верно,  по  истории,  молодой  человек...  И  я  бы  вам
посоветовал поторопиться, потому что он уже заканчивается.
     - Куда  вы меня привели,  - запаниковал  я.  - Вы чего? Я даже учебника
истории с собой не брал... Кой хрен инженеру история, люди?? Помогите!!!

     Но никто мне не помог, наоборот, не слушая моих воплей, Катя и Варя под
аплодисменты членов партий  "Выдембор" и "Дыборосс" ввели меня в аудиторию и
торжественно  остановили  перед кафедрой, за  которой, покосившись  друг  на
друга, сидели два старых сумрачных профессора.

     - Поздновато вы пришли, молодой  человек, - прохрипел тот, что слева. -
Мы у вас даже фамилию спрашивать не будем, потому что вы опоздун.
     - Опоздец, - меланхолически  поправил его тот, что справа. - Опозданец.
Да-с. Впрочем, рассказывайте, о чем у вас там?
     - Первый вопрос,  -  сказал  я в  тон профессорам,  уныло и сумрачно. -
Воцарение... этой... Анны Ивановны...

     И тут я  вспомнил, что  как раз про  воцарение именно Анны Ивановны  я,
кажется, что-то знаю. Немножко.
     -  Девятнадцатого января 1730  года, - начал я  робко, - император Петр
Второй простудился на водосвятии, да вдобавок заболел оспой, и скончался, не
оставив завещания...
     - Как? -  прервал меня  профессор  слева с  негодованием. -  Вы  забыли
завещание Екатерины Первой.
     - Порядок престолонаследия по Тестаменту Екатерины был довольно сложным
и  запутанным,  -  оправдался я. -  К тому  же князь  Голицын,  ну,  Дмитрий
Михайлович, не  признавал легитимности  этой бумаги, к тому  же подписанной,
как он выражался,  "Катькой-солдаткой". Головкин попросту стопил Тестамент в
печке...

     Профессора переглянулись.
     - Откуда  такие подробности, -  угрожающе  сказал профессор  справа.  -
Назовите главные противоборствующие группировки переворота 1730 года.
     -  Верховники во  главе  с Голицыным,  -  перечислил  я.  -  Сторонники
самодержавия  -  Остерман,  Прокопович, Кантемир и  иже  с ними. И, наконец,
группа Черкасского и Татищева...
     - Татищев тоже был за самодержавие! -  с горячностью вскричал профессор
слева.
     -  Да? -  переспросил я  с иронией в  голосе. - Ну,  то есть,  прошение
Кантемира Татищев, конечно, подписал. Но кто в последнюю ночь перед двадцать
пятым февраля агитировал по казармам  за голосование по дворянским проектам,
принесенным в Совет? Может  быть,  это  был  Федор  Матвеев,  которого  Иван
Долгорукий  лично обидел, или, может быть, это был Андрей  Иванович  Ушаков,
или, наконец, не Ягужинский ли это был, которого Голицын посадил  под арест?
Нет, это был  Татищев, а Черкасский в этой, так сказать, "партии" был просто
подставным  лицом, потому что Татищев был всего-навсего советником и не имел
права являться на собрания генералитета и первых четырех классов...

     Профессор  слева  весь  побагровел и хотел  меня  выгнать, но профессор
справа погладил его по спине и что-то шепнул на ухо, а мне буркнул:
     - Переходим ко второму вопросу...

     По  второму  вопросу  я  знал чуточку больше, чем по первому, и  такого
откровенного позора  уже  не  было;  по крайней мере, я  свободно отвечал на
вопросы, и профессора, кажется, немножко помягчали.
     -  ...если питерские купцы сильно зависели от чиновников, то московские
нередко были в оппозиции к правительству, - говорил я скромно.
     - Ладно,  хватит, -  остановил  меня профессор  слева, нахмурившись.  -
Давайте сюда вашу ведомость.
     - Катя и Варя, - обратился я к  девушкам, которые  стояли как влитые  и
держали меня, - давайте ведомость.
     - Так он же не сдавал документы, - объяснила Катя. - Он просто пришел.
     -  То есть как  это - "просто"? -  зарычал профессор справа.  - Что, вы
хотите сказать, что вы не  сдавали первые два экзамена... и мы не сможем вас
взять?
     -  Стоп, стоп,  -  поспешно  завопил профессор слева. -  Мы сможем.  Ты
забыл! Если на платное, то можно сдавать только историю.
     - Да  у него,  конечно, нет денег на платное,  - махнул рукой профессор
справа. - Черт! - и он стал рвать на себе волосы.

     Тут я решил вмешаться.
     - У меня у самого,  конечно, нет  денег, - осторожно начал  я. - Однако
директор завода, на котором держится весь  наш  город  Каменный угол,  часто
соглашается  заплатить за  обучение  детей работников его предприятия, чтобы
потом получить высококлассных специалистов...
     - Звоните вашему директору! - рявкнули профессора. - Живо!

     Всей кодлой мы полетели  в  деканат, где стоял телефон; Герман и Пармен
извлекли из  Интернета телефон приемной директора Каменноугольского  завода.
На  роль посредника  была выбрана Александра Александровна как самая опытная
из присутствующих дам.

     -  Але, -  сказала она нежным басом. -  Позовите,  пожалуйста,  Алексея
Петровича. - На заседании? Из Петербурга беспокоят.
     Александра Александровна облизнула  губы и выждала. Мы сгрудились около
телефона;  девицы  прильнули ко мне, как волны к берегу. Наконец, Александра
Александровна заговорила.
     - Алексей  Петрович, -  сказала она.  - Вы славитесь на всю Россию тем,
что обучаете студентов  за  счет  завода.  Других  таких  примеров...  Всего
тридцать  шесть  тысяч  в семестр,  зато  потом... Егор!  Егор  Крохин!  Да!
Давайте! Переводите! Спасибо вам огромное, Алексей Петрович...

     Александра Александровна положила трубку.
     - Молодец ваш директор завода, - рассмеялась она. - Только  я разлилась
- он как грянет: "Сколько?" Эх, надо было больше просить.
     - Да, - отметил я. - Что ж это вы!



     Вскоре вернулись с юга дядя и  тетя. Они страшно удивлялись, что я сдал
экзамены, а еще им очень не понравилось,  что в квартире  постоянно толчется
куча народу: народ приходил держать мне ложку и все прочее.
     - Приехал, был скромный мальчик, - охала тетя  и пудрила загорелую шею.
- А  теперь  стал  такой вульгарный,  навел  каких-то девиц.  Ой,  а в твоем
институте хоть на инженера-то тебя научат?

     Бабушка, которая,  пока дяди и тети  не  было, жестоко  меня  тиранила,
когда  они приехали,  превратилась  в верного союзника.  Ей  стало  возможно
доверить любой секрет, - она только молчала и кокетливо стряхивала крошки  с
подола.
     - Совсем ты как прадед твой, - признавалась она в минуты откровенности.
- Весь в него!

     Лето сворачивалось в трубочку; ночи стали синими, но по-прежнему солнце
жарило;  кругом  звенела  стройка.  Строительные  леса  стояли,  окропленные
жирными  застывшими каплями цемента; пробки по всем  дорогам и  ярко-розовое
солнце в малиновом ободке.  Плыл торфяной дым над железными крышами, а в нем
просветом виднелся красный серп. В одну такую ночь  приснился мне сон: будто
бы  началась война, и мне обязательно надо  на нее идти, хоть я и отмазанный
от  армии,  а  все равно надо. И  как  будто стоим мы  на вокзале - солнышко
светит, а я прощаюсь  с  девчонками, с Катей  и  Варькой,  и мне  надо обеим
сказать, что "они у меня единственные", а как это сделать, чтобы не соврать,
неизвестно. А  самое  обидное,  что  девчонки  прекрасно понимают,  как  мне
трудно,  но помочь ничем не  хотят  -  в  жизни  они  бы  мне  помогли,  они
отзывчивые, - а  там,  во сне, только  смотрели  укоризненно  и  плакали без
звука, а меня уже торопили туда, в дым и гром - война шла уже близко.

     А поезд  ехал все быстрее и быстрее, и все  оставалось там, в мире, а я
уезжал на войну, и мне там, во сне, было совсем-совсем не страшно.


Last-modified: Wed, 18 Aug 2004 17:15:04 GmT