---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Михайлович Блоцкий
Date: 21 Mar 2004
Оставить комментарий
Рассказ
---------------------------------------------------------------
Обязательный сон после обеда закончился, и солдаты, вспотевшие, вялые,
всклокоченные, не выспавшиеся, а лишь одуревшие от двух часов, проведенных в
парилках-кубриках, медленно вползали в курилку.
Батальонные почтальоны, подгоняемые нетерпеливыми товарищами,
торопились в клуб. Там киномеханик и одновременно главный почтальон полка
уже раскидал по литерам письма, газеты и журналы, уложив их разноэтажными
стопками на длинный деревянный стеллаж.
Солдаты терпеливо сидели под маскировочной сетью. На них пятнами
ложился солнечный свет. Пехотинцы густо кропили плевками спрессованную,
жесткую землю и гадали - будут им письма или нет.
Наконец возвращался Юрка Свиридов. Разговоры обрывались. Все вытягивали
шеи и наперебой спрашивали о письмах. Свиридов оставался, как всегда,
непреклонен и традиции не изменял. Сохраняя строгое выражение лица, Юрка
доставал пачку писем, как опытный оратор выдерживал паузу - томил немножко
товарищей, а затем принимался за дело.
Почтальон громко выкрикивал фамилии. Названные протискивались к нему.
Перед тем как вручить письмо счастливчику, Юрка проделывал особый ритуал,
который неизвестно кем и когда был заведен в полку, но чрезвычайно строго
соблюдался во всех подразделениях.
С молодыми почтальон не церемонился. Юрка слегка надрывал конверт,
надувал его и укладывал на ладонь. Дух быстренько разворачивался к Свиридову
спиной и слегка пригибался. Юрка с размаху лепил ладонью по шее молодому.
Конверт хлопал и разрывался. Дух тряс головой и вынужденно смеялся вместе со
всеми, получая заветное письмо. Такие шлепки по холке отрабатывались только
на "зеленых", и называлось это - вскрыть конверт.
Остальных, кто был сроком службы старше, Свиридов бил письмами по носу.
Количество ударов зависело от их числа. Но лупил Юрка с разбором.
"Чижам" доставалось больше всего. Юрка, прикусывая кончик языка,
отступал на полшага и заносил мускулистую руку высоко вверх. Удар выходил
замечательный: хлесткий, резкий и по самому кончику носа.
"Гансов" Свиридов бил слегка.
Ну а "дедушек" - золотой фонд Советской Армии - почтальон выделял
особо. Он делал зверское лицо, дико вращал зелеными глазами, отставляя
локоть назад, но конверт в итоге лишь едва прикасался к облупленным носам.
Весь ритуал был отработан до мелочей и доставлял неописуемое
удовольствие всем, ибо роли в таком представлении постоянно менялись.
Правда, "чижа" Савельева никто перещеголять не мог. Однажды он получил
целых семнадцать писем. "Почтовик" из-за плохой погоды долго не ходил, а
девушка оказалась очень верной. Как увидел Савельев толстую пачку писем -
обрадовался несказанно, а потом, окруженный ухмылками друзей, стал цветом
маскировочной сети. Счастливчик еще недели две ходил с опухшим, надтреснутым
и сизым носом, как перезревшая слива.
Николай Нефедов тоже был на особом положении. Но на таком, что и врагу
не пожелаешь. Больше трех месяцев не было ему писем. Ребята, таясь друг от
друга, подходили к Николаю и сочувственно клали руку на плечо: "Не
переживай, Нефед. Почта, черт бы ее побрал, плохо работает". Неразговорчивый
Нефедов резко двигал плечом. Рука летела вниз, а Николай разворачивался и
молча уходил.
Новогодними хлопушками на шеях молодых разрывались конверты. "Чижи"
притворно хихикали, жмуря глаза, когда крепкая, с наколкой у предплечья,
рука почтальона сглаживала им носы. "Дедушки" лениво, вразвалочку, не
вынимая сигарет из ртов, подходили к Свиридову. Только Нефедов изо дня в
день оставался на месте. И был он, по сути дела, лишь постоянным свидетелем
чужого счастья.
Письма постепенно расходились по тесной курилке. Конверты распускались
белыми цветами и трепетали в загорелых и сильных солдатских руках. Юрка
переводил дыхание, стараясь не встретиться взглядом с Нефедовым. Николай
исподлобья смотрел на Свиридова, и в светлых, почти янтарных глазах была
мольба.
Почтальона начинала пожирать совесть: будто это он, Свиридов, во всем
виноват. Юрка смущенно улыбался и едва заметно отрицательно качал головой.
Нефедов медленно выходил из курилки и шел за модуль, откуда хорошо был
виден далекий аэродром.
Николай садился на огромный валун, прятал подбородок в коленях и
застывал, глядя вдаль. Там, за широкой серебристой чащобой деревьев, которая
в это время дня походила на необъятное блестящее озеро, была невидимая
солдату проплешина - аэродром.
Аэродром жил интересной и нервной жизнью: уходили в небо стаи быстрых и
юрких птиц - "грачей"; парами и четверками рвали небо лопастями "крокодилы";
брал курс на Кабул роковой "черный тюльпан". Все это было для Нефедова давно
привычным и не заслуживающим никакого внимания. Николай терпеливо выжидал
единственный нужный ему самолет.
Тени становились длиннее. А Нефедову казалось, что время замерло и
"почтовика" уже не будет. Но самолетик все-таки появлялся. Маленькая
серебристая капелька, словно ртуть, созревала в выцветшем небе, медленно
приближаясь к аэродрому. Потом, обретя очертания, самолетик кружился над
ним, выбрасывая в стороны яркие звездочки. Те на мгновение вспыхивали,
исчезая. Белые перевернутые пушистые запятые усеивали небо. Затем "почтовик"
внезапно начинал стремительно падать вниз по спирали, все увеличиваясь в
размерах и меняя серебристый цвет на зеленый.
Нефедов сжимался и как заколдованный следил за зеленым крестиком.
Только в двух случаях безошибочно определил Николай, что почты не будет
не только ему, но и никому вообще. В первый - капелька, точно перегорающая
лампочка, ослепительно вспыхнула и... исчезла. Вместо нее появилось
небольшое плотное голубоватое облако, которое очень скоро рассеял ветер. Во
второй - после того, как самолет утонул в блестящем блюде озера, поднялся с
его дна темный черный пузырь, и докатилось до солдата негромкое эхо далекого
взрыва.
Все остальное время, если солнце не закрывали тучи, самолет
благополучно приземлялся. Тогда на следующий день после утреннего развода
полка отходил от штаба "почтовый" бронетранспортер.
И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц.
Прилетал самолет, пылил по дороге бэтээр, краснели, опухая, носы у
"чижей", а писем Нефедову все не было. Ребята стали замечать, как почти
каждый вечер Николай, сгорбившись, в одиночку тянет "косяк" за модулем,
запивая глубокие затяжки холодной водой из обшарпанного, помятого котелка.
Однажды, когда Свиридов закончил на удивление быструю экзекуцию, он
окликнул безучастного ко всему Нефедова.
- Пойдем-ка, Колян.
Они зашли в казарму, и почтальон достал из кармана конверт.
- Письмо тебе тут, - пробормотал, пряча глаза, Юрка и неловко ткнул им
в руку солдата. - Бери. Я не стал... при всех.
Николай развернул сложенный вдвое конверт, подписанный большими
печатными буквами. Вверху аккуратно выведено: "Николаю Нефедову", внизу -
адрес обратный: "Петр Нефедов". Братишка учился во втором классе и с буквами
окончательно совладать не мог.
Нефедов сел на шершавый заветный валун и надорвал конверт. Тщательно
выведенные слова на кривоватых ножках старались ровненько выстроиться друг
за дружкой, но не всегда у них это получалось.
"СДРАСТУЙ НИКОЛАЙ. ПИШЕТ БРАТ ПЕТР. КАК ТЫ ЖЕВЕЖ? МЫ ЖЕВЕМ ПЛОХА. МАМКА
В БАЛЬНИЦИ. У НЕЙ ПАЛАМАЛАС НАГА И РУКА. ПРИШОЛ ПИЯНЫ БАТЬКА ХАТЕЛ НАС УБИТ
ТАПАРОМ. МЫ ЗАКРЫЛИ ТВЕРЬ. ОН ИЕ РУБИЛ. МЫ ПРЫГНУЛИ В АКНО. Я ЖЕВУ ТЕТИ
РИМЫ. АНА МАМКИНА ВРАЧИХА. МАМКА ПЛАЧИТ. МЫ НИ ЗНАИМ КТЕ ЖИТ. БАТКА ХОДЕТ
ПИЯНЫ ПА ДЕРЕВНИ И ГАВАРИТ ФСЕМ ШТО НАС УБЕТ. КОЛЯ ПРИХАДИ БЫСТРА ИЗ АРМИИ.
НАМ БИЗ ТИБЯ СТРАШНА. МАМКА ГАВАРИТ ЕСЛИ БЫ КОЛЯ МЫ ЖИЛИ ХАРАШО. ТЕТА РИМА
ХАТЕЛА ПАСЫЛАТ ПИСМО ТВАИМУ КАМАНДИРУ. МАМКА ОЧЕН ПЛАКАЛА ГАВАРИЛА НЕ НАДА.
КОЛЯ НИ ГАВАРИ МАМКИ ПРА МАЕ ПИСМО. МИ ТИБЯ КРЕПКА ЛЮБИМ И ЖДИОМ. ДАСВИДАНЯ.
ТВОИ МЛАДШИ БРАТ ПЕТР НЕФЕДОВ. МНЕ ВСЕ ЗАВИДУЯТ ШТО ТЫ В АВКАНЕСТАНИ. КОЛЯ
ПРИВАЗИ СВОИ ПУЛИМЕД. Я ПАКАЖУ ИГО САНЬКИ И ФЕТЬКИ. ОНЕ ГАВАРЯД ШТО Я БРИШУ
И У ТИБЯ ИГО НЕТ. А ИСЧО МЫ УБЕМ БАТЬКУ ЗА ТО ШТО ОН НАС ХАТЕЛ УБИТ".
Нефедов спрятал письмо в нагрудный карман и достал полупустую,
рассыпавшуюся сигарету.
Высоко в небе медленно плыла крохотная жемчужина.
Солдат поднял на нее глаза и глубоко затянулся. Жемчужина растворялась,
теряясь в расплывающемся небе. Николай спрыгнул с валуна и побежал по
каменистой дороге за длинные металлические склады.
Нефедов бросился в заброшенный расплывшийся окоп. Солдат сжался в комок
и... заплакал. Слезы хлынули потоком, и остановить их Нефедов не мог.
В волосатой сильной руке черной змеей извивается ремень. Рука
размеренно ходит вверх-вниз. Стальная блестящая пряжка терзает тело,
оставляя красные квадратики, которые потом превращаются в багровые
кровоподтеки.
Голова маленького Кольки зажата отцовскими коленями, штанишки спущены,
а рубашонка сбилась у вздрагивающих, острых лопаток.
Колька обхватил ноги отца, дергает худеньким тельцем и молча кусает
пальцы.
"Заплачешь! Я га-ва-рю - заплачешь, - все больше распаляется пьяный
отец и сечет сына с каждым ударом сильнее. - Эт-та на батю волком зыркать!?
Щ-щенок со-п-пливый! Я га-ва-рю - заплачешь!"
Колька разжимал ручонки, сползал на пол, терял сознание и закатывал
сухие глаза.
Заветной мечтой матери был цветной телевизор. Она тянулась изо всех
сил, горбатилась на двух работах, складывала копейку к копейке, рубль к
рублю. Стал подрабатывать Николай, и тоже часть денег откладывалась в
сторону. Даже Петька не остался в стороне от такого большого дела. Он
приходил из школы, где учился в подготовительном классе, и тайком вкладывал
в руку брата десять копеек, которые мама давала ему на завтрак. Николай
ругал Петьку, шлепал, но тот в упрямстве не уступал брату. Малыш начинал
кусать губы, опускал голову и только шептал: "Ко-о-оль, возьми. Ну, возьми,
Коль. Это же для нас - на телевизор цветной!"
Когда отца не было дома, мать иногда доставала из потайного места
деньги, завернутые в тряпицу и уложенные в жестяную баночку. Пестрая полоса
вытягивалась на столе. Втроем они стояли вдоль нее и мечтали, как вот-вот
купят телевизор. Даже не такой, как у Верки Низовой, а больше и дороже.
Деньги отец после долгих розысков нашел, исчез из дома на неделю и все
до копейки пропил. Сельчане видели его в районном центре, в крохотном
привокзальном ресторане. Пьяный Нефедов покупал водку, коньяк, вино и
наливал всем желающим. Пустые бутылки катились по полу, а в тарелки с едой
втыкал Нефедов-старший папиросы. Со стороны казалось, что на столе замерло
несколько причудливых ежиков.
Нефедов рвал пачку денег из кармана: "Уг-г-гощаю, мужики!" На пол
пересохшими листьями опускались купюры. На них забулдыга демонстративно не
обращал никакого внимания.
Заплаканная и растрепанная мать не находила места: все валилось из рук.
Николай, чтобы унять нервную дрожь, занимался тяжелой мужской работой по
дому, а Петька ходил за ним хвостиком и все никак не мог поверить:
"Ко-о-оль! Мои десять копеечек он тоже забрал?"
Казалось в эту минуту Нефедову: попадись сейчас отец - разобьет он ему
голову ударом топора, да так, что мозги за околицу улетят.
- Почему, почему Серега? - плакал Марат Ахмеджанов и, захлебываясь,
проливая жидкость на гимнастерку, глотал темную брагу прямо из котелка.
Нефедов сидел рядом с пьяным, растерянным другом, курил и молчал.
Серега погиб неделю назад и гроб с сопровождающим отправили позавчера в
Союз.
Все трое были они из одной учебной роты. В Афган попали в один взвод,
что было делом почти невиданным.
- Почему Серега? Ерсендин, сволочь, живой. В Союзе тащится, а Серега
мертвый! Как так? - все спрашивал Марат и мокрыми глазами вопросительно
смотрел на Нефедова.
- Наверное, потому, что был добрым и смелым, - отвечал тот. - За нас не
прятался, всегда вперед шел. Трус и гад не скоро погибнет.
Ахмеджанов закрыл лицо руками и зарыдал.
Николай обнял друга.
- Не надо плакать, Марат. Успокойся и слезы вытри. Они делают человека
слабым. А мы должны быть сильными, чтобы выжить.
Слезы высыхали. Солдат курил и смотрел на шершавую стену окопа. По ней
упорно лез вверх крохотный паучишко. Путь был долгим и непростым, но паучок
добрался до цели, исчезая за бруствером.
Нефедов выкурил еще сигарету, растер лицо руками, выбрался из окопа и
побрел обратно, цепляясь ногами за камни.
Солнце укрылось в горах. Серебристое озеро стало темно-зеленым.
- Э, бача, поди-ка сюда, - взводный Чижов стоял возле модуля, широко
расставив ноги, и указательным пальцем манил подчиненного.
Солдат приблизился к старшему лейтенанту. Тот подозрительно посмотрел
на опухшее лицо и красноватые глаза Нефедова.
- Косячок долбил?
- Нет.
- Не свисти. Зрачок покажи.
Рядовой пальцем оттянул щеку вниз.
Вперед-назад маятником качнулся Чижов. Разочарованно хмыкнул.
- Смотри, бача. Выловлю - все зубы посчитаю. Ты у меня давно на
примете, - успокоился взводный и для острастки ткнул напряженным пальцем в
солдатскую грудь.
Большая алюминиевая пуговица пребольно ужалила своим полукруглым зубом
Нефедова.
Солдат развернулся и молча пошел в казарму.
- Постой, - окликнул его опешивший от такой покорности Чижов. - Может,
случилось чего? Заболел или все еще писем нет? Говорят, не пишут тебе?
- Дома все хорошо, товарищ старший лейтенант. Письма часто приходят.
Вам неправильно доложили.
В деревне тайны хранить невозможно. Но на расспросы учителей: все ли в
порядке дома - Колька Нефедов, взъерошенный и конопатый, не моргнув глазом,
лишь заливаясь предательским румянцем во все щеки, отвечал, что все в
порядке.
А дома было страшно. Пьяная матерщина отца, звон битой посуды, треск
разрываемой материи, топот ног, стулья с задранными вверх ногами, и Колька,
намертво вцепившийся в мятую штанину отца, защищая мать с крохотным Петькой
на руках.
В девятом классе в расстановке семейных сил произошел перелом:
Нефедов-средний взял власть в свои руки.
Отец к этому времени окончательно спился. Он высох. Во рту у него
торчало лишь несколько почерневших зубов, а голос стал сиплым, будто ходил
отец постоянно простуженным. Но пьяный боевой задор не иссякал. Как-то в
очередной раз он поднял руку на жену. В это время в хату вошел Николай. Он
подлетел к отцу, схватил его за рубаху и швырнул на пол. Глава семьи
бросился на сына, но врезался головой в мальчишеский кулак и вновь
впечатался спиной в скрипучие доски.
Нефедов-старший разбросал руки в стороны, захватил пальцами домотканый
грубый половик и заплакал пьяными слезами от злобы и бессилия.
Николай ногой потянул ткань на себя, расправляя, и четко произнес,
будто кругляк одним ударом топора на две части расколол:
- Что не так сделаешь - убью. За тебя такого мне мало дадут. Зато мать
с Петькой жить спокойно станут.
Отец съежился. Злобно сверкнули маленькие глазки, но промолчал.
Нефедов пить не прекратил, издеваться над семьей тоже, но делал это
теперь подло, украдкой, за спиной у сына.
Николай подступал к заплаканной матери с расспросами. Та отмалчивалась,
отрицательно качала головой и быстро смахивала ладонью слезинки.
Сын бросался к отцу.
- Што я? - возмущался тот. - Што я? Ну выпил с мужиками. Выпил и все. У
матери своей спрашивай, што она с кислой мордой ходит. А меня не замай.
Возле военкомата слезы безостановочно катились по опухшему материнскому
лицу. Отец равнодушно курил и хрипло отхаркивался. Серые ошметки легких
летели на землю. Петька обеими руками держался за широкую ладонь брата,
хмурил светлые бровки и едва сдерживал слезы.
Нестройно, вразброс оркестр от местного клуба заиграл "Прощание
славянки".
Завыли, закричали, запричитали во весь голос женщины, и мать вместе с
ними. Петька запрокинул голову, посмотрел на нее и тоже тоненько заскулил.
Нефедов взял отца за руку.
- Что случится с ними, приду с арматы - за все рассчитаюсь, за каждую
их слезиночку.
- Я што? Все будет нормалек. Служи сына.
Глаза отца забегали по сторонам, а сам он лез целоваться к Николаю,
широко распахивая слюнявую пасть.
Нефедов, отстраняясь, пожал его руку и обнял мать. Частые трещинки
морщинок густо разбежались вокруг глаз. Николай, стесняясь окружающих,
поцеловал ее мокрую щеку и повернулся к братишке. Подбросил его вверх,
поймал, прижал к груди на мгновение и, опуская на землю, шепнул: "Мамке
помогай. Теперь ты за главного. Не расстраивай ее".
Петька затряс головой и еще сильнее заплакал.
Из кузова грузовика видел Нефедов, как в пестрой толпе плачет мать,
утирая глаза уголком платка, и как машет ему рукой Петька, устремляясь за
машиной.
А за матерью вырастал, раздаваясь в плечах, пьяненький отец, и злобная
ухмылочка запрыгала у него на губах.
В боевых наступила передышка. Для Нефедова это было страшнее всего.
Наряды по роте, караулы, дежурное подразделение по столовой не заполняли все
время целиком. Николай вновь и вновь доставал из внутреннего кармана
гимнастерки письмо.
Выросший в пьяной российской глубинке, знал солдат не понаслышке
великое множество трагических историй, где виной всему была водка.
Судьба семьи Нефедова была не исключением, а нормальной обыденностью в
полупьяном существовании их деревни, которая то и дело приходила в
оцепенение от трагических событий, а большое кладбище у озера постоянно
вздувалось свежими холмиками могил.
Слабыми и одинокими виделись солдату мама с братишкой. Помочь им
издалека он был не в состоянии. И в Союз, домой, пусть на пару денечков,
поехать Нефедов тоже никак не мог. Не положен был солдату отпуск в Афгане.
Хоть ста душкам горло зубами перегрызи, хоть три банды в одиночку уничтожь -
все равно никакого отпуска.
Солдат в Афгане мог поехать на Родину лишь в тот краткосрочный отпуск,
который назывался "по семейным обстоятельствам" и означал недолгий путь от
порога дома до местного кладбища вслед за гробом кого-либо из самых близких.
Впрочем, частенько случалось, что пока весть докатится до отдаленной горной
заставы, пока солдат доберется домой - пора и сорок дней отмечать.
Именно такого известия и страшился Нефедов. Мысли пожирали душу,
наркотик сушил тело, а во всем была безысходность. Такая, как на боевых,
когда духи режут подразделение перекрестным огнем, лупят по нему из
"граников", уничтожают безжалостно, а оно лишь в землю забивается плотнее.
Люди теряют разум от безнадежности положения и надеются только на помощь
извне.
Нефедову ждать ее было не от кого.
Дни растягивались в столетия. Дурманящее забытье становилось все короче
и даже тогда мысли о родных не оставляли солдата в покое.
В длинном деревянном туалете раздался хлопок. Солдаты поблизости
подались было туда, но в проеме уже стоял побледневший Нефедов, держа левую
руку, перемотанную тряпкой, на весу.
Кровь каплями стекала на землю.
Солдат перекошенно взглянул на ребят, стоящих полукругом, и постарался
улыбнуться:
- Запал в руке рванул. Даже сам не знаю как. В карман полез, а там
запал...
Солдаты отпрянули от него, как от больного желтухой, а Нефедов побрел в
санчасть, удерживая здоровой рукой набухавшую багровую тряпку.
На плацу Николая заметил Чижов и рысью - к нему.
- Что случилось, бача? Что?
- Да запал... в руке... пальцы оторвало, - бледный Нефедов говорил тихо
и в глаза офицеру старался не смотреть.
У Чижова исказилось лицо.
- Как так? Как это произошло?
Солдат молчал. Кровь заливала ему рукав.
- С-сука поганая! Гнида! За дембель испугался!? Закосить решил? Домой к
мамочке с папочкой захотел? Как ты мог? Ведь я верил тебе! Так верил! - чуть
не заплакал Чижов и с разворота, хлестко, сильным движением руки рубанул
кулаком солдату в подбородок.
Нефедов свалился на щебенку. Тряпка полетела в сторону. Солдат
вскрикнул, и Чижов увидел окровавленную, рваную ладонь с двумя оставшимися
живыми пальцами.
Николай медленно встал и начал обматывать руку. Чижов подлетел к нему,
выдал крепкого пинка в костлявый зад и заорал, трясясь от бешенства:
- Бегом марш! В санчасть! Бегом! Сволочь! Я кому сказал!
Нефедов затрусил в указанном направлении, а взводный дрожащими сбитыми
пальцами ловил сигарету в пачке, смотрел ему вслед и злобно матерился.
Известие о том, что Нефедов решил ускользнуть от последних полгода
службы, потрясло взвод. И состояние солдат можно было, наверное, сравнить с
тем, если бы им объявили, что на обед они сегодня получат наваристый,
красный домашний борщ с островком свежей белой сметаны, жареные грибочки, а
вместо желтоватой жидкости, именуемой компотом, стакан водки да крепкий
соленый огурец в придачу.
После унылого, постного, отвратительного обеда солдаты не отправились
спать, а забились в курилку. Подобный добровольный отказ от законного отдыха
был для них делом почти невиданным.
Места всем не хватило, и многие сели на землю, опираясь спинами о
колени товарищей.
Солдаты говорили наперебой, пытаясь найти ту причину, которая
подтолкнула Нефедова на такое. Говорили и о самом Николае. Вспоминали
разное, но припомнить плохое не могли. Однако в итоге сошлись на одном:
"Решил закосить, от службы уйти. Сломался парень".
Сказали об этом с сожалением, но жестко. Такого предательства, тем
более от Нефедова, взвод понять и простить не мог. Лишь один Ахмеджанов
бился за друга из последних сил.
- Не мог он испугаться, мужики, - горячился Марат и взглядом
стремительно полосовал ребят в расстегнутых куртках. - Не трус он.
Вспомните, когда мы душарами только-только сюда попали, а "Бугор" заставил
нас вместо себя "дембельский аккорд" выполнять: сортир поганый зубными
щетками до белизны шлифовать. Кто с ним махач открыл? Только Нефед! Мы все
доски скребем, на коленях по дерьму ползаем, головы поднять боимся, а Кольку
по сортиру ногами катают. Разве Нефед только из-за себя на понт пошел? Он и
о нас думал. Дембелей четверо было. Нас - в пять раз больше, и никто за
Нефеда не подписался. Только потом мы тайком, чтобы ни дембеля, ни "дедушки"
не видели, поодиночке к нему подбегали. Нефед не трус. Сейчас вы все злые на
него! И я злой. Но не верю, что он сдрейфил. Я не верю! - почти выкрикнул
последние слова Марат и юлой завертелся на месте, жадно ощупывая глазами
лица товарищей и надеясь хоть в ком-то найти понимание и поддержку. Но
вокруг - арктический холод и отчуждение.
- Он не верит, - насмешливо сказал солдат с приплюснутым носом и
шевельнул огромными плечами.
Звали здоровяка Степан. Был он родом с Западной Украины и кличку имел
во взводе соответствующую - Бандера.
- Ты Ерсендина вспомни! Тоже смелый был. Полгода вместе с нами по горам
ползал. Ему лычки кинули, комодом сделали, а он потом - крак, - Бандера
двинул ручищами, будто переламывал палку, - и сломался. Вспомни, как он
первый раз желтухой заболел! Мы жалели его: виноград и арбузы с боевых
тащили, пупки надрывали, полмешка чая духовского ему в госпиталь передали. А
он только вылечился, побыл немного в роте и снова в инфекцию загремел. Потом
еще два раза болел. Его комиссовали и в Союз отправили. Только через месяц
мы узнали, что он у своего земляка-фельдшера желтушную мочу в баночках за
тридцать чеков покупал и пил ее, падла.
- Все они козлы, - вклинился в монолог украинца вечно взъерошенный
Валерка Ступар и смачно плюнул на землю, - кто с Джезказганской области!
Своему земеле - и продавать? Тем более мочу.
Ступар еще раз сплюнул, тем самым демонстрируя свое полное презрение к
Ерсендину.
- Что, не было такого? - наступал на Ахмеджанова Бандера, и ветераны
взвода качали согласно головами. - Кто знает, может, Нефед замкнул после
того, как Сереге пулями черепок разнесло, а его мозгами Нефеду всю морду
залило? Может, Нефед после этого сказал себе: "В горы - ни за что". Сам
видел, какой он последнее время был. Весь мой чарс перевел и твой, кстати,
тоже. Мне наркоты не жалко, хоть он у меня и в долг брал. Я себе еще
достану. Просто Нефед в штаны наложил и все думал, как закосить. Вот и
додумался. Нефед выйдет из санчасти - я первый ему в морду плюну.
Бандера давно вскочил с места. Он тяжело дышал, сжимал кулаки, и никто
из ребят не сомневался, что так оно и будет.
- Ты вспомни, каким Нефед бешеным стал, когда Серегу убили. Пулемет
перезарядил, из ямы выскочил и в полный рост на духов погнал. Стреляет по
точке и бежит на нее, не сворачивая. Даже Чиж сказал потом Нефеду, что если
бы не его состояние... эта... как его... эффекта...
- Аффекта, придурок, - поправил Ахмеджанова самый грамотный в
подразделении москвич Горюнов.
- Да, что если не это состояние аффекта, то мы еще кого-нибудь могли
потерять.
- Именно с аффекта у него все и началось, - глубокомысленно заметил
Горюнов. - Когда убили Серегу, у Нефеда нарушилось психологическое
равновесие. А когда он на духов побежал, то это у него стресс нервный был.
Это болезнь такая, только психическая.
- Сам ты психический! - обиделся за друга Марат.
- А ты не видел, каким Нефед последние месяцы бродил? Все от него -
стресса.
- Это оттого, что ему писем не было. Вы сами знаете, что значит письма
долго не получать. Вот...
- Это не значит, что надо сразу шлангом прикидываться, - зло перебил
Ахмеджанова Ступар. - Я вон какое письмо от бабы получил, и то ничего, а я
думал, что она любит меня, стерва.
Пару месяцев назад Ступар получил письмо от невесты, как он ее
официально именовал, где она сообщала Валерке, что выходит замуж. Видимо,
просто сообщение девушку не удовлетворило. И ее новый суженый, изучив,
наверное, все непристойные надписи в общественных мужских туалетах,
полностью нашпиговал ими письмо. А девица аккуратно приписала: "И пусть тебя
в твоем Афгане убьют, чтобы ты домой не вернулся".
Относительно "ничего" Ступар загнул. После такого нежного девичьего
послания Валерка полез в петлю, сделанную из крепкого матерчатого брючного
ремня. Но ребята о письме прознали, цепко следили за неудачливым влюбленным
и от самоубийства спасли в самую последнюю минуту.
Ступар всхлипывал, трясся телом и его долго отпаивали самогоном,
купленным у вольнонаемных. А потом Валерка в одночасье посуровел и дал
клятву, что придет из армии - козла с бабой изобьет и в течение месяца,
кровь из носу, но испортит пятерых девчонок. На что Горюнов - большой
авторитет по женскому вопросу в роте - посоветовал тому на гражданке голову
не ломать и за невинными девочками отправляться сразу в начальные классы
школы.
- Что вы все письма, стрессы, эффекты, - продолжал злиться Бандера, - в
морду Нефеду, и все. А в Союз поедет, так дать ему самую чмошную, рваную
парадку. Пусть катится ко всем чертям!
Такого нечеловеческого унижения Ахмеджанов вынести не смог.
- Это ты покатишься ко всем чертям, - закричал худенький Марат и
замахал кулачками перед лицом огромного Степана.
И быть бы татарину битым, если бы не Свиридов.
Юрка вбежал в курилку, увидел ребят и моментально все понял.
- За Кольку буча?
- А то, - подтвердил Ступар, с интересом глядя на Бандеру и
Ахмеджанова, которые стояли друг против друга с перекошенными от злости
лицами.
- Погодите рыльники чистить, - сказал Свиридов. - Я вам сейчас письмо
прочитаю. Мне его только-только пацан из санчасти притарил. Письмо в
Колькином хэбчике лежало, как я и думал.
Взвод разом перевел взгляды на почтальона.
Свиридов развернул истертый листок.
- Вот так-то, мужики, - спрятал конверт в карман Свиридов.
- Я говорил, говорил, что Нефед не трус! - радостно завизжал Ахмеджанов
и бросился обнимать Юрку. - Молодец, Свирид! Молодец! Видите, как оно все
выходит - Нефед не падла! Я всегда это знал! - скакал перед ребятами
радостный Марат.
Глядя на него, солдаты тоже начинали улыбаться.
- Ай, как плоха, - внезапно сказал якут Пантелеймон Никифоров, и его
большое круглое, как сковорода, лицо страдальчески сморщилось.
Марат перестал выкидывать коленца и вместе с остальными посмотрел на
маленького якута.
- Ай, плоха, - повторил Никифоров и закачал головой. - Водка плохая,
злая. У нас в деревне пьют. Ай, как пьют! Батя пьет, мамка пьет, браты пьют.
Все пьют. Когда пьяный - дурной: песца - бери, белку - бери, соболь - тоже
бери. Водку давай. Нет жизни без водки. Ай, не хорошо! - закончил
Пантелеймон, и его щелочки-глазки совершенно исчезли, превратившись в две
черненькие полоски.
- Нехорошо, нехорошо, - передразнил Никифорова Ступар. - Сам, небось,
вернешься и тоже водяру хлестать будешь?
- Буду, - уныло согласился Пантелеймон и виновато съежился.
- Что так? - поинтересовался Горюнов.
- Все пьют, и я должен. Если не буду, значит, не такой, чужой, -
ответил стыдливо якут.
Каждый во взводе про себя пожалел Пантелеймона.
Был Никифоров на вид тщедушным и невзрачным. Но на самом деле якут
удивлял всех своей выносливостью, силой и цепкостью. А снайперская винтовка
будто была продолжением Пантелеймона, потому что с малых лет охотился якут в
тайге. И духов щелкал Никифоров, как рыженьких пушистых белок в тайге.
Убивал Пантелей спокойно и наверняка: с первого выстрела и в
переносицу. Поэтому приклад его винтовки был густо усыпан частыми рубчиками
насечек.
За это сильно уважали якута ребята, а любили за мягкость и доброту.
Пантелеймон последние деньги готов был отдать, последний кусок хлеба, если
видел, что это кому-то надо больше, чем ему.
Ребята искоса поглядывали на понурого Пантелеймона и молчали.
- Жалка, - не выдержал Никифоров, страдальчески морща лицо. - Плоха,
когда батя пьет. Нефеда жалка. Мамку, братишку его жалка.
- Жалко у пчелки, а пчелка на елке, - сказал хмуро Ступар и спросил: -
Что делать-то будем?
- Что? Что? - передразнил Бандера. - В дорогу надо собирать Нефеда. Из
санчасти мужика выпишут и в Союз отправят. А у него и формы толковой нет.
Как он неподготовленный поедет?
- А вдруг Кольку в дисбат? - спросил Ступар, но на него так закричали
ребята, что Валерка и не рад был, что задал подобный вопрос.
- Идиот, - сказал Горюнов. - Нефед с медалью. Если медаль есть, то не
сажают.
- Я Нефеду свои сапоги отдам, - вроде бы безразлично сказал Бандера. -
У нас нога одинаковая. А я себе еще достану.
Все ахнули. Сапоги у Степана были потрясные. Полгода он рыскал в
поисках и наконец с помощью земляка купил сапоги со шнурками по бокам в
десантном полку.
Бандера долго колдовал над ними: набивал каблучки и стачивал затем их
под углом; распарывал яловую кожу и вновь сшивал; ладил внутрь вставочки;
тщательно, с великим усердием полировал всю поверхность, и от этого они
казались хромовыми. Сапоги вышли ладные.
Иногда Степан их доставал просто так и ставил на стол. Сам Бандера
небрежно садился рядом, закуривал и слушал, как все вокруг восхищаются
сапогами. А они, иссиня-черные, стояли, как две бутылочки, на обшарпанном
столе и бросали в ребят веселых солнечных зайчиков.
Довольный Степан улыбался и видел, наверное, себя в этих сапогах,
шагающим по родному селу.
Сельчане прикладывают козырьком ладони ко лбу, стараясь разглядеть
солдата. "О! То Ывана Мытро сын пойшов!"
Девушки во все глаза смотрят на Степана, удивленно окидывая его
необычную форму с медалью на груди. Женщины выходят из калитки. Улыбаются.
"Добрый дэнь, Стэпан! Ой, мами радисть! Якый ты стал, Стэпан! Иды швыдче по
дому, Стэпан! Там, напевно, мамо все очи продывилась?"
А малышня стремглав мчится по улице и звонкие голосочки, как
колокольчики: "Стэпан Мытро з армии вэрнувся! Баба Ганка, ваш Стэпан до дому
идэ!"
Степан Митро медленно, важно шагает по утопающей в зелени родной улице,
что не раз снилась ему в Афгане, и сапоги весело поскрипывают: "Скрип-скрип!
Скрип-скрип!"
Эх, сапоги, сапоги! Сапоги со шнурочками! Сколько раз вы оттягивали
черную печаль от солдатского сердца! Сколько раз вы безмолвно убеждали
Степана, что придет день и вы понесете его, как сапоги-скороходы, к родному
селу, в отчий дом!
- Сапоги хорошие! Нефед обрадуется. Я себе другие сделаю, - убеждал
друзей прижимистый Степан.
Ребята кивали Бандере, но знали, что таких роскошных сапог у него уже
не будет.
- Я Кольке свой хэбчик экспериментальный отдам, - быстро сказал Ступар,
видимо испытывая внутреннюю неловкость за упомянутый дисбат. - А еще ремень
белый.
Подобные ремни в Афгане были редкостью необычайной, и для солдата,
возвращающегося в Союз, не было большего шика, нежели опоясаться таким вот
ремнем.
Взвод начал кропотливо собирать Нефедова в дорогу. Никто не остался в
стороне.
Клубился сигаретный дым. Плевки окончательно затопили курилку.
Солнечные пятна медленно ползли по лицам солдат.
Нефедова одели с ног до головы, и даже лишние вещи появились, которые
их бывшие владельцы никак не соглашались забрать.
- А мама с братишкой? - встрепенулся Ахмеджанов. - Им тоже подарки
нужны. Нельзя Кольке с пустыми руками ехать.
- Точно, - подтвердил Свиридов. - У меня сестренка маленькая. Я ей жеву
припас. Я Нефеду для братана жеву отдам.
- А у меня платок есть. Большой, красивый, с серебристыми точечками, -
сказал Ахмеджанов. - Наверное, подойдет Колькиной маме?
Все во взводе согласились, что платок подойдет.
- Платка мало, - заметил Горюнов. - К нему косметика нужна. У меня есть
набор. И блестки еще. Я их тоже отдам. Две коробочки.
Все засмеялись.
- Баран, - тут же отомстил за "идиота" москвичу Валерка Ступар. -
Думай, что предлагаешь. Разве его мама будет блестками лицо мазать? Блестки
- это для девушки.
- Для нее и отдаю, - нисколько не обиделся на Валерку Горюнов.
- Нет у него девушки, - вздохнул Марат. - Точно знаю. Нефед только о
маме с братишкой говорил.
- Будет, - уверенно сказал Горюнов. - Таких, как Николай, мало. Их бабы
с руками-ногами отрывают. Будет у него девушка. Вот увидите.
Через несколько часов в штабе полка проходило совещание командиров
батальонов и их заместителей.
Командир коротко подвел итоги за минувшую неделю. Упомянул он и о
случае членовредительства во втором батальоне. Комбат, здоровый круглощекий
майор, и его заместитель по политической части стыдливо завозились на
расшатанных стульях.
Покачнулись столы, загремели стулья: офицеры начали выходить из
кабинета. Совещание закончилось.
За столом остались круглощекий майор и щеголеватый капитан с раскрытым
блокнотом в руках.
- Как этот там? - спросил устало и равнодушно командир полка, топя
короткопалую ладонь в густой шевелюре, подернутой серебристой нитью.
- Лежит еще. Ничего страшного. Через несколько дней выпишут, - как
чертик из табакерки, выскочил вперед начальника замполит и зачастил
барабанной дробью, преданно глядя на комполка.
- Пусть лежит, - сказал безразлично подполковник. - Выйдет - в
прокуратуру и дисбат. Посадим его. Чтобы другим неповадно было. Если мы на
это сквозь пальцы посмотрим, то завтра половина полка калеками будет.
Замполит согласно закачал головой.
- Ты-то что молчишь? - взглянул на комбата подполковник.
Майор надул и без того огромные щеки, молча протягивая командиру
конверт, усыпанный с одного края большими печатными буквами.
Капитан удивленно взглянул на письмо и закусил губу.
Подполковник начал читать. Капитан обиженно смотрел на майора. Комбат
полуприкрыл глаза и, казалось, дремал.
Командир полка уронил кулаки на конверт и поднял глаза.
- Вот сволочь, - сказал подполковник. - Я так думаю: если нажрался, то
ложись и спи, а не концерты устраивай. Я в Белогорске еще служил, в
Дальневосточном, так случай у нас произошел. Один старлей был на дежурстве и
домой ужинать пришел. А датый уже. Где так набрался - неизвестно. Короче,
садится за стол и жене приказывает: "Бутылку доставай!". А она ему: "Тебе
дежурить. Куда еще пить?" Тогда старлей пистолет выхватывает: "Иль ставь,
или застрелю!". Жена думала, что он шутит, а он и в самом деле застрелил. А
тут? Вот сволочуга! И как солдату с такими мыслями можно в караул, например,
заступать? Как ему службу нести? Хорошо, что еще не застрелился. Характер у
парня есть. Не каждый так сможет. Или пан, или пропал.
Щеки у майора опали, и он согласно кивнул.
- Постой, а это не тот боец, который на духов в полный рост с пулеметом
шел?
- Тот, - ответил комбат.
- Хороший солдат?
- Не то слово, - сказал скупой на похвалу майор. - Из деревень они все,
в принципе, мужики стоящие, а этот вообще золото. Если бы все такими были -
всю жизнь можно в армии служить.
- К ордену представили?
Комбат уезжал в Кабул, и наградными листами занимался щеголеватый
капитан.
Замполит спрятал глаза и забубнил под нос: "Запуталось как-то все.
Замотался, закрутился, а ротного проконтролировать не успел".
Капитан врал без зазрения совести. Командир роты принес наградные
листы. Замполит распушил пальцами бумаги, наткнулся на Нефедова и брюзгливо
сказал: "У него медаль "За отвагу", а ты еще и на орден тянешь. Жирно для
одного".
Лист превратился в мелкие клочки.
- Представим, сегодня же и представим, - зачастил замполит, делая
пометки в блокноте, словно имел способность сразу обо всем забывать.
Седой подполковник склонил голову и начал вертеть зажигалку в пальцах.
Майор смотрел на командира. Замполит держал ручку наготове.
Комполка вздохнул, щелкнул зажигалкой, закурил и сказал:
- Нефедова представить к ордену Красной Звезды. Оформить руку, как
ранение на боевых. Послать благодарственное письмо за воспитание сына в
семью. Сфотографировать у развернутого знамени части. Направить письма в
военкомат и сельсовет с просьбой получше его трудоустроить. Письма я и
начальник политотдела подпишем.
Ручка порхала над блокнотом. Майор впервые за много дней улыбнулся и
радостно надул щеки.
Поздно вечером солдат из санчасти пришел за письмом к Свиридову.
Фельдшер унес его к себе и там, в комнате для хранения формы, вложил
замусоленный конверт во внутренний карман нефедовского хабэ.
Нефедова провожали возле штаба всей ротой. Ребята поочередно обнимали
его, прижимали к себе и шутливо советовали не выпить в Ташкенте всю водку и
не изнасиловать всех женщин, чтобы и на их долю хоть что-то пришлось.
Николай улыбался краешком губ и молчал.
Внезапно тесное кольцо солдат разомкнулось, и Нефедов увидел Чижова.
- Как!? - спросил взводный. - Харя не болит? Ударил-то я сильно.
- Нет, - ответил Николай. - Да я и не помню, что вы меня били.
- Зато я помню, - угрюмо сказал Чижов. - Ты не обижайся. Сам все
прекрасно понимаешь.
- Понимаю, - опустил голову солдат, для которого великой загадкой
оставалось заботливое и душевное отношение к нему окружающих.
Взводный сделал шаг к Нефедову и протянул руку. Все увидели на ладони
тоненькую, серебристую зажигалку.
- Бери, - сказал дружелюбно Чижов. - Хорошая зажигалочка. Пьезовская.
Искра идет, хоть электростанцию подключай.
Николай отрицательно мотнул головой.
- Дурило, - улыбнулся взводный, - к твоим сапогам только такая и
подойдет.
Все засмеялись.
- А мне подарите, - спросил Горюнов, - если у меня такие же сапоги
будут к дембелю?
Чижов хмыкнул.
- Я тебя скорее курить отучу.
Теперь вместе со всеми, как в былые времена, смеялся и Нефедов.
- Бери, кому говорят, - вновь повернулся к нему взводный. - С коробком
спичек не очень-то удобно поначалу. А тут - щелк и готово.
Солдат не шевелился. Тогда старший лейтенант опустил зажигалку ему в
карман и дернул на прощание за руку.
- Не козлись. От чистого сердца дарю. Вернешь - обижусь. Давай, Коля,
не поминай лихом!
Бронетранспортер от ворот контрольно-пропускного пункта пошел по дороге
вниз. Тонкая белесая пыль задымилась под колесами машины.
Нефедов оглянулся. Возле раскрытых ворот стояли ребята и махали руками.
Даже худой, высокий и слегка сутуловатый Чижов поднял, как испанский
революционер, сжатый кулак вверх.
Николай сорвал с головы кепи и замахал в ответ. А потом, когда жирные
клубы пыли отгородили солдата от друзей, он закрыл новенькой кепкой лицо и
заплакал. Он рыдал и абсолютно не стеснялся ребят в бронежилетах и касках,
которые сидели возле заднего верхнего люка и чересчур сосредоточенно
смотрели вперед.
Столб пыли становился гуще и выше. Ветра не было, и маленькие частички
земли еще долго висели в воздухе.
Last-modified: Sun, 21 Mar 2004 12:58:13 GmT