---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
Перевод с польского Н.Крымовой. Примечания E.Цыбенко
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Пан Диоген Файташко, которого в небольшом, но избранном кружке интимных
друзей называли просто Дынцек или Файтусь, провел все утро в меланхолическом
разглядывании своих длинных и тонких нижних конечностей. Сегодня он пребывал
в мрачном настроении в значительной мере под впечатлением сна. Ему
приснилось, что вследствие вчерашнего ужина у него завелись трихины, а
вследствие заражения этими трихинами ему пришлось по предписанию молодого
врача по имени Коцек выпить целую бутыль неочищенного керосина, и, наконец,
что вследствие обеих вышеприведенных причин он, пан Диоген Файташко, краса и
гордость уезда, один из столпов провинциальной отечественной литературы,
вынужден был лечь, или, вернее, его перенесли с продавленного, но еще
довольно мягкого матраца, на жесткий и грязный анатомический стол местного
врачебного управления.
- Брр!.. Что за мысль!..
Пан Диоген был слишком передовым человеком, чтобы верить снам; к
несчастью, он верил в свою собственную философскую систему, основой которой,
между прочим, была аксиома, что идея (субстанция, в миллион раз более
невесомая, чем водород) может под воздействием сильной воли
выкристаллизоваться во внешний или внутренний факт. Так, например, пан
Диоген отроду не бывал в Берлине, но он уже лет десять лелеял мысль о своем
пребывании в Берлине, и в конце концов мысль эта настолько
выкристаллизовалась в нем, что об улицах, дворцах и площадях, а главное - о
Берлинском университете он говорил как о предметах, которые видел
собственными глазами и трогал собственными руками. Зная об этом, пан Диоген
имел основание опасаться, как бы его - впрочем, довольно неясные - мысли о
трихинах не выкристаллизовались в настоящие трихины или в какое-нибудь иное
явление, неблагоприятное и для него самого, и для остального человечества.
Долгие, мрачные размышления Диогена то о паразитах вообще и о паразитах
кишечных в частности, то о пагубном действии этих последних непосредственно
на некоторые индивидуумы и косвенным образом на ход мировых событий прервал
нетерпеливый, но почтительный стук в дверь, которая на возглас хозяина:
"Entrez!"* - открылась, пропустив маленькую, но с ног до головы элегантную
фигуру пана Каэтана Дрындульского.
______________
* Войдите! (франц.)
- Привет, почтение и уважение! - затараторил гость. - Ой-ой-ой, соня
какой! (С самого восхода солнца я в поэтическом настроении.) Одиннадцатый
час идет, а он с постели не встает!.. (У меня всегда стихов полон рот.)
Должно быть, вчера вы долго занимались и потому сегодня так заспались. (Эта
способность легко рифмовать иногда меня самого беспокоит.) А я с утра, как
встал, для вас новости собирал и столько сообщить спешу, что, просто едва
дышу... (И еще "Еженедельник" говорит, что я не поэт! Ха!..)
Говоря это, гость метался по всей комнате, точно пол был утыкан
булавками, и ежился в своем пиджаке так, как будто ему насыпали за ворот
раскаленных углей. Тем временем сохранявший серьезность Диоген схватился
обеими руками за край кровати и, упершись в потертый коврик пяткой левой
ноги, бездумно рассматривал свои высохшие пальцы.
Непоседливый Дрындульский продолжал болтать:
- Я встрепенулся, как птичка, освежился холодной водичкой и тут же
пошел в город по привычке, потому что со вчерашнего дня какое-то
предчувствие томило меня.
- Так же, как и меня!.. - прервал вполголоса Файтусь.
- В самом деле? - восторженно воскликнул гость. - Великие умы сходятся
и в предчувствиях не расходятся (как говорит французская пословица). Новости
поистине превосходные!.. Угадайте какие, философ мой бесподобный...
- Вероятно, трихины! - проворчал Дынцек, быстро пряча левую ногу под
одеяло.
- Ха! ха!.. Превосходный! Бесподобный! Трихиноутробный! Какой тристих,
треножник, троица, трилогия! Поразительно, восхитительно!.. Город наш
становится поэтическим в тот самый день, когда ему надлежит стать
философическим. Я сочиняю двустишие, мой приятель - тристишие; один философ
местный, двое варшавских - итак, всего их трое. Кто не верит в чудеса, пусть
тайну сию откроет!..
- Не понимаю!.. - пробормотал Файтусь, поглаживая свою пышную шевелюру.
- Как это вы не понимаете? - рассердился Кайцек, спускаясь с высот
пафоса до простой прозы. - Вы же философ местный, здешний, наш единственный,
не так ли?
Дынцек погладил бороду, что, по понятиям болтливого поэта, означало,
видимо, согласие, так как он продолжал:
- Вы один философ, да из Варшавы приехало двое, всего, стало быть,
трое; тристишие о трихинах...
- Какие еще двое из Варшавы? - вскричал Файтусь, вцепившийся снова в
кровать.
- Ну, как же, два Клиновича - племянники старого Федервайса,
университетские товарищи Коцека, те, что написали знаменитые философские
трактаты... о чем бишь?..
- Об отношении сознательного к бессознательному?.. Но писал лишь один
из них - Чеслав Клинович, доктор философии...
- Доктор Венского, Парижского, Берлинского и других университетов. Оба
двоюродных брата, Чеслав и Вацлав Клиновичи, являются докторами всех этих
университетов, а сейчас оба они приехали сюда, к нам, под предлогом
посещения дяди.
- Откуда вы это знаете?
- Я видел сегодня обоих в девять утра в гостинице "Бык". Я отправился
en фрак, en белый галстук, en темно-синие перчатки (брюки были эти же).
Спрашиваю гарсона: "Пятый номер спит?" - "Умывается", - отвечает гарсон.
Стучу в дверь... "Entrez!" Я прошу извинения, называю себя, оставляю две
визитные карточки (обоим), упоминаю о вас...
- Как они выглядят? - спрашивает, немного взволновавшись, Дынцек.
- Один из них лежал в постели под серым славутским одеялом, а второй
умывался глицериновым мылом.
- Ну, а физиономии, манеры?..
- Так я же говорю! Тот, что умывался, был в сорочке в шоколадную
полоску. Возвращаясь из гостиницы, я тотчас купил три такие же у Гольдгляса.
- Но что они говорили?
- Ах, что говорили? Это уж мой секрет. Мне некогда его сообщить, потому
что я должен спешить...
- Зачем? Уж не надеть ли цветную сорочку или уведомить город о том
счастье, которое выпало на его долю? - иронически спросил Дынцек.
- Что это? Насмешка?.. - вспылил гость.
- Чистейшая правда, - сердито ответил хозяин. - Всех ваших почитателей
покоробит прежде всего та легкость, с какой вы поддаетесь новым влияниям, а
затем то, что вы совершенно безличный человек.
- Как? Что вы сказали?..
- Именно так! И самым ярким доказательством вашей безличности служит
приобретение трех цветных сорочек только из-за того, что такие носит
какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..
- Он - проходимец? Я - безличный человек? - в негодовании закричал пан
Дрындульский, самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. - Понимаю!..
Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!
- Моя скромная слава не померкнет оттого, что вы сегодня в девять утра
бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.
- Действительно скромная! - прервал гость. - Какие-то три маленькие
заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и...
- Неважно их содержание, пан Дрындульский! Во всяком случае, их не
отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.
- Проходимец! Безличный человек! Прощайте, пан Диоген Файташко! -
отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.
- Цветные сорочки... визит в девять часов утра... en фрак!.. Прощайте,
пан Каэтан Дрындульский! - процедил сквозь зубы хозяин и величественно
указал гостю на дверь.
Так разрублен был гордиев узел старой дружбы, столько лет связывавшей
двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.
Каждому беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с первого
же взгляда внушала глубокую симпатию и уважение. Черный костюм указывал на
душу, охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии; золотые запонки на
сорочке говорили о независимом положении; остроконечная, выхоленная бородка
свидетельствовала о самостоятельности суждений, а густое оперение на голове
являлось доказательством недюжинного ума.
Что делал пан Диоген в глухом уездном захолустье? По мнению людей
меркантильных - ничего; но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот
сухощавый мужчина средних лет с опущенной головой был проповедником новых
идей, пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя,
что у него только два честолюбивых желания: завершить, испытать и оставить
миру в наследие свою философскую систему и в полудикой местности (куда его
забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных
и добросердечных.
На какие средства существовал пан Диоген? Подобный вопрос был для него
величайшим оскорблением. Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в
мире идей, должен был унижаться до мелочных забот о хлебе насущном, до
ответа на столь оскорбительные вопросы? Он ел - потому что вынужден был
есть; жил в квартире - потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие
расходы - потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а
случайно и вопреки своей воле, скорей уступая настойчивым просьбам
Гильдегарды, возвышенной и бескорыстной натуры, от квартиры которой его
скромную комнатку отделяла одна только дверь.
Люди пошлые, грубые и эгоистичные не могли понять отношений,
связывавших эти - не скажу братские, но все же родственные души, и много
болтали о двери, той самой двери, которая несколько лет кряду (к вящему
стыду сплетников) была загорожена большим столом, а теперь наглухо заклеена
и всегда как с одной, так и с другой стороны тщательно заперта на ключ.
Поговаривали также, что с того времени, как дверь заклеили, чувство симпатии
между этими двумя прекрасными душами значительно ослабело, - что является
сущей ложью, так как пан Диоген ни на один день не переставал столоваться и
снимать комнату, а иногда даже брал в долг небольшие суммы у прекрасной,
благородной Гильдегарды, в метрике совершенно неправильно названной
Пракседой.
После ухода поэтичного, а потому запальчивого Каэтана пан Диоген
глубоко задумался и, глядя на вышеупомянутую заклеенную дверь, прошептал:
- Тысяча чертей! Сердце женщины! Новый идеал... Готовое приключение...
Будущее без денег... Ох, уж этот сплетник Дрындульский! Ох, эти доктора
философии!
Как бы в ответ на беспорядочные мысли пионера цивилизации раздался стук
в заклеенную дверь, после чего пронзительный женский голос закричал:
- Ты дома?
- Дома, Гильця, - ответил Диоген и, торопливо накинув на себя одеяло,
подбежал к двери.
- Говорят, из Варшавы приехало несколько философов?
- Басни, Гильця... как тебе...
- Я слышала, что они хотят засвидетельствовать мне свое почтение.
- Что за сплетни! Что за гнусные сплетни!
- Надо дать им возможность познакомиться с нами...
- Гильця, не верь этому, - умолял Диоген, переступая с ноги на ногу и с
отчаянием кутаясь в одеяло.
- Ты глупости болтаешь! - нетерпеливо возразил голос. - Я ведь знаю,
что приехали оба Клиновича, и они что-то писали о бессознательном.
- Но...
- Отстань! Ты пригласишь их на сегодняшний вечер!
- Но...
- Размазня! - взвизгнул голос. - Ты пригласишь их на сегодняшний вечер
- и баста! Я так хочу!
В ответ на столь категорическое требование талантливый Дынцек хлопнул
себя по ляжке правой рукой, что сопровождалось звуком, похожим на удар
палкой по стене, в отчаянии бросил одеяло на кровать и стал поспешно
одеваться.
В этот день уездный город X., один из первых уверовавший в прогресс,
эмансипацию, англо-французский туннель, передовицы "Еженедельного обозрения"
и в персидский порошок в качестве противохолерного средства, - в этот день
город X. был потрясен. Говорили - кто шепотом, кто вполголоса, а кто и во
весь голос, - что в гостинице "Бык" остановилось множество докторов
философии, приехавших познакомиться с паном Диогеном, поцеловать ручки
благородной Гильдегарде, обнять пана Каэтана Дрындульского - словом,
принести дань уважения всем местным знаменитостям, а самое главное - выбрать
среди уездных красавиц верных спутниц жизни.
Как легавые за дичью, бегали за ростовщиками запыхавшиеся, хотя и
солидные, отцы семейства, с целью выудить у них небольшую сумму денег для
предстоящих торжественных приемов. Мамаши, озабоченные будущностью своих
дочек, расспрашивали прежде всего о количестве приезжих, а затем -
обеспечивается ли профессия доктора философии хорошим доходом. А дочки?
Дочки не интересовались ни доходом, ни профессией, они думали только о том,
чтобы обнаружить перед верховными жрецами науки и рулевыми кораблей
человечества возможно больше физических ценностей, а также и духовных
богатств из сокровищниц своих девственных мыслей и чувств.
Гостиница "Бык" была буквально осаждена. Интеллигенция - в цилиндрах и
в фуражках, с тросточками, с зонтами и зубочистками - глазела на почтенное
здание, как будто стены его, подобно шерсти легендарной клячи из Микуловиц,
обладали способностью излучать свет. Многие вспоминали весьма удачное
стихотворение пана Каэтана Дрындульского, в котором этот талантливый, хотя и
мало известный миру, поэт изложил (по материалам пятидесяти томов) свой
взгляд на прошлое, настоящее и будущее философии. Люди более серьезные
рассуждали о бессознательном с таким основательным пониманием вопроса, как
будто всю жизнь пребывали в этом любопытном психическом состоянии. Публика
же, менее сведущая в философии, поэзии и бессознательном, толковала о том,
что окна знаменитых путешественников выходят во двор, как раз на сточную
канаву, что в одном из окон виден подсвечник, а в другом какая-то полотняная
одежда весьма сомнительной формы. Энтузиасты хотели собственными глазами
взглянуть на подсвечник и одежду и под предлогом не терпящих отлагательства
личных дел поминутно бегали во двор.
Вдруг на тротуаре, на мостовой и у подъезда гостиницы воцарилась
тишина, потом раздался шепот, потом... опять тишина. Жаждущая знаний толпа
заметила улыбающегося врача Коцека, которого (конечно, с левой стороны)
сопровождал сияющий от гордости Каэтан Дрындульский, автор стихотворения о
будущем, настоящем и т.д. философии, в шелковом цилиндре, белом галстуке и
философской сорочке в шоколадную полоску. Один из тех, кто минуту тому назад
с наибольшим знанием дела рассуждал о бессознательном, пошел им навстречу и,
обратившись к врачу Коцеку, спросил:
- Скажите, сколько их на самом деле?
- Клиновичей двое, - ответил врач.
- Чеслав и Вацлав, - добавил Каэтан Дрындульский. - Два этаких громких
имени вместе - воплощение таланта, труда и чести!
- А сколько же докторов философии? - прервал знаток бессознательного.
- Как это - сколько? - удивился врач. - Один только Чеслав.
- Это звезда первой величины, и ее все вы знать должны: автор труда о
бессознательном, который этим трудом замечательным человечеству новые пути
открыть спешит, исследуя глубочайшие тайники души!.. - добавил ударившийся в
рифму Каэтан Дрындульский, застегивая цветную сорочку, которая поминутно
распахивалась, открывая нескромным взорам пунцовую фуфайку.
- У кого вы сегодня будете?
- Они оба сегодня обедают у своего дяди Федервайса.
- И я туда их сопровождаю. Я Федервайса тоже знаю; знаю и уважаю...
честное слово!..
- А вечером мы все будем у Пастернаковских... - хотел докончить врач.
- И я, и я... буду у Пастерна... ковских, непременно... К этому
семейству чувство дружбы у меня неизменно, - перебил поэт, искоса взглянув
на собравшихся, чтобы увидеть, какое впечатление производят его несравненные
экспромты.
Но собравшиеся, вероятно вследствие соседства с гостиницей, один из
номеров которой занимали знаменитые философы, не замечали, казалось, красот
внезапно прорывавшихся стихов и ничуть не удивлялись необыкновенному
искусству незаурядного сочинителя.
- Сейчас вы, вероятно, идете к ним? - спросил кто-то из толпы.
- Конечно, конечно! - с наслаждением ответил Дрындульский, рассматривая
свои нарядные лакированные ботинки. - Каждая минута в обществе таких людей,
как эти, может считаться одной из счастливейших на свете!..
- Дорогой Дрындульчик, - зашушукал на уха поэту некий Корнелий
Кларнетинский, младший из двенадцати Кларнетинских, с незапамятных времен
занимавших низкие должности в уезде, - дорогой Дрындульчик, познакомь и меня
с этими господами...
- Ты хочешь сказать - с доктором философии и его братом? - с
достоинством поправил его Дрындульчик, прищуривая глаза. - Хорошо, подумаем
об этом!
- Кайцек, милый, - прошептал кто-то другой, легонько потягивая поэта за
рукав, - мне бы хотелось познакомиться с этими субъектами.
- Ты говоришь о докторе философии и его брате? - спросил пан Каэтан,
выпятив нижнюю губу. - Не ручаюсь, но... попытаюсь.
- Коцек! Кайцек! Доктор! Дрындульчик! Надеюсь на вас! Привет философам!
- кричали местные интеллигенты.
- Попытаемся! Посмотрим! Постараемся! - отвечал всем элегантный
Дрындульчик, по адресу которого кто-то из его недругов сказал, что он похож
на осла, навьюченного мешком с бриллиантами.
Минуту спустя Коцек с неразлучным поэтом (конечно, с левой стороны)
вошел в подъезд и скрылся на лестнице, а толпа, вздыхая или посвистывая,
смотря по настроению, разбрелась в разные стороны.
В первом этаже керосиновая лампа (привязанная к перилам, во избежание
последствий местного позитивизма), во втором легроиновый кенкет и в третьем
две стеариновые свечи заливали потоками света дорогу к квартире господ
Пастернаковских, известных своими семейными добродетелями.
По этой дороге то постукивали изящные ботинки молодых людей из породы
увивающихся, то проносились с пронизывающим до мозга костей шелестом
развевающиеся платья барышень, то, наконец, величественной и вместе с тем
суровой поступью двигались солидные маменьки и тетушки.
Каждую партию этого груза, предназначенного для чаепития, жеманной
болтовни, сидения на диванах или закручивания усиков и ухаживания за дамами,
встречал с изысканной вежливостью на первой ступеньке первого этажа
гостеприимный хозяин, расточая любезности и одновременно проверяя, не
украдена ли лампа, не лопнуло ли в кенкете стекло и горят ли стеариновые
свечи соответственно правилам экономии. Обняв и расцеловав гостей, а заодно
приведя в порядок осветительные приборы, улыбающийся хозяин на минуту
забегал в кухню, называл цифру, имеющую некоторое отношение к числу гостей,
и поторапливал молодую, плотненькую кухарочку методом, не имеющим никакого
отношения ни к освещению, ни к числу гостей, ни к бессознательному.
К восьми часам гостиная радушного семейства Пастернаковских была уже
так переполнена, что многим оставалось лишь подпирать печку и стены или
расхаживать, спотыкаясь на дорогом ковре; с тоской поглядывали они на
диваны, качалки и кресла, словно лелея недостойную культурных людей мысль
примоститься на коленях у почтенных матрон. Температура подскочила с
двенадцати градусов по Реомюру до двадцати. Молодые прелестные девицы,
взявшись под руки, прижимались друг к дружке и перешептывались с таким
видом, как будто все они поверяли своим приятельницам самые сокровенные
сердечные тайны. Почтенные мамаши и покровительницы как бы невзначай
посматривали на наряды своих дочек и воспитанниц или старались убедить друг
друга, что в нынешние времена скромная, хорошо воспитанная барышня не
сделает карьеры замужеством. Наконец, молодые люди, тихонько позевывая,
обдумывали остроты, которыми можно было бы блеснуть в обществе, или
разглядывали свои костюмы, обращая особое, хотя и не исключительное,
внимание на пуговицы.
Вдруг... наступила тишина: на лестнице послышались шаги стройной
горничной и возглас: "Идут!.. Идут!.."
- Маня! Сейчас будет чай, - крикнул из другой комнаты самый младший
Пастернаковский самой младшей Пастернаковской.
После этих слов стало еще тише, и тогда послышался сначала
многозначительный топот нескольких пар ног, потом волнующий скрип двери,
потом нервирующее шарканье вытираемых о циновку башмаков, а потом...
- Пан (как, бишь, его?..) Клинович, доктор философии! Член многих
ученых обществ! Сотрудник многих журналов! Автор многих трудов!.. -
провозгласил хозяин голосом, свидетельствующим о том, как высоко он ценит
оказанную ему честь.
В эту минуту пульс присутствующих достиг ста двадцати ударов в минуту.
Несколько впечатлительных лиц, питающих большее уважение к науке, с глубоким
волнением высморкались, а одной старой даме, самой впечатлительной из всех и
питающей наибольшее уважение к науке, пришлось поспешно покинуть общество,
как это всегда с ней случалось в особо торжественные и возвышенные минуты.
На пороге гостиной показались три человека. Первым был пан Каэтан
Дрындульский - умытый, расфранченный и надушенный, как никогда. Гости,
впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих
обществ, приветствовали глубоким поклоном.
Вторым вошел веселый врач Коцек, у которого, казалось, было весьма
срочное дело к некой сильно покрасневшей барышне. Гости, впопыхах приняв его
за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, отвесили
ему глубокий поклон.
Третьим был пан Чеслав Клинович, действительный доктор философии многих
университетов; он явился в обыкновенном фраке, обыкновенной сорочке и
обыкновенных перчатках. Гости, впопыхах приняв его за кого-то другого, ему
вовсе не поклонились.
Однако, спохватившись и желая загладить невольную неучтивость, все
сосредоточили внимание на том пространстве, которое целиком и безраздельно
заполнила личность доктора и т.д., члена обществ и т.д., сотрудника и т.д.,
автора и т.д. Прежде всего и с большим удивлением все заметили, что у этого
доктора, члена обществ и т.д. было пухлое лицо и жирный, как у монаха,
затылок и что ни на одной части его тела или туалета не красовались знаки
отличия, хотя он, несомненно, заслужил их обширными познаниями, незаурядным
литературным талантом и другими столь же редкими и ценными достоинствами. С
таким же удивлением было замечено, что этот доктор и т.д. сел на стул самым
обыкновенным образом, чем обнаружил черты, присущие всем простым смертным, и
без всякого смущения поправил тесноватый воротничок и потянул книзу
коротковатый жилет. Наконец, все обратили внимание и на то, что этот,
столько раз уже упоминавшийся доктор, член обществ и т.д. не только не
выказывает особого благоговения к собственной персоне, но и смотрит с таким
равнодушием на окружающих и при этом закидывает ногу на ногу и поглаживает
бороду так, как будто забыл, что видит перед собой избранное общество
уездного города X., куда он приехал, дабы принести ему должную дань
уважения, и откуда обязан был, разумеется за свой счет, вывезти спутницу
жизни.
Наблюдения эти убедительным образом доказали, что доктор философии и
т.д. под перекрестным огнем испытующих, прекрасных и умных взоров не только
не смутился, но даже, надев очки, сам начал разглядывать присутствующих
весьма неприличным образом; оказалось также, что под влиянием этого
философского разглядывания все кавалеры столпились, подобно стаду овец,
между тем как барышень бросило в дрожь, а потому хозяин решил, что пора
начать беседу. С большим достоинством откашлявшись, он повернулся к доктору
философии, оперся рукой о колено, открыл рот и... не издал ни звука, как
будто ему в эту минуту заткнули глотку.
Заметив растерянность хозяина, пан Эней Пирожкевич, человек
необыкновенного ораторского таланта, с лысой головой и глазами навыкате,
желая спасти положение, вышел на середину, протянул руку по направлению к
носу доктора философии и т.д., с непередаваемым величием откашлялся, но...
продолжал молчать.
Эти красноречивые изъявления чувств воздействовали на доктора философии
и т.д.: он протер очки, поправил воротничок, одернул жилет и... тоже
промолчал.
Тогда хозяйка дома, вся потная от волнения, решила прибегнуть к
последнему средству и толкнула локтем пани Саломею Копысцинскую, женщину,
известную своей добродетелью, умом и самообладанием, всегда громогласно
утверждавшую, что она способна без устали и перерыва говорить двадцать
четыре часа подряд. К несчастью, пани Саломея, казалось, не замечала, что
происходит, и сидела так тихо, точно в эту торжественную минуту некий злой
дух вывернул ее красноречивую натуру наизнанку.
- Дорогая пани Копысцинская, - прошептала, изнемогая, хозяйка дома, -
заговорите о чем-нибудь, если желаете мне добра! Вы так плавно
изъясняетесь...
- Ради бога, избавьте меня от этого, а то со мной сделается истерика, -
ответила подвергавшаяся нападению жертва.
С этой минуты все принялись поощрять друг друга к решительному
выступлению. Пан Пастернаковский подмигнул пану Пирожкевичу, пан Пирожкевич
ущипнул пана Дрындульского, пан Дрындульский наступил на ногу судье
Дмухальскому, вследствие чего пан Дмухальский вскрикнул; половина общества
засмеялась, доктор философии и т.д. снова протер очки и снова одернул жилет,
Коцек пожал ручку некой молоденькой, сильно покрасневшей барышне, - и
начался разговор вовсю, так что даже те, что до сих пор упорно молчали,
стали болтать без удержу.
Когда наконец, по выражению известного своим красноречием Пирожкевича,
дипломатический лед был столь успешно сломлен, достойный и всеми уважаемый
судья Дмухальский спросил у Каэтана Дрындульского, в каком университете
получил диплом доктор философии и т.д., а узнав у веселого врача Коцека
географические подробности, касающиеся городка Гейдельберга, придвинул свой
стул к стулу доктора философии и т.д. и, обращаясь к нему, сказал:
- Гм! Разрешите, того, милостивый государь, что вам, того, милостивый
государь, всего более понравилось в Гейдельберге, разрешите?..
- Старый замок, окрестности и рейнское вино, - ответил доктор
философии.
Судья Дмухальский, как говорится, широко разинул рот, однако, не падая
духом, продолжал:
- Фью-ю... А того, милостивый государь, разрешите из прочих вещей, что
вам... того, милостивый государь?..
- Из прочих?.. Ничего... Немки некрасивы. Еда скверная.
Продолжение судебного допроса прервала красавица Зося, обратившись к
герою дня с вопросом:
- Господин доктор, говорят, вы прекрасно декламируете... Нельзя ли
просить вас...
Говорила бедняжка с таким видом, словно спереди ее пронизывали взоры
доктора философии, сзади взоры мамы, а сбоку судьи Дмухальского, словно
вследствие этого ложного положения она готова была броситься на шею столько
раз упоминавшемуся доктору и - вместе с ним или без него - провалиться
сквозь землю.
Вопреки всеобщему ожиданию, философ с жирным затылком любезно склонился
перед полумертвой барышней и спросил:
- Какого рода декламацию вы желали бы услышать?
- Я спрошу у мамы, - ответила перепуганная барышня.
Затем, получив, где полагалось, соответствующую информацию, сообщила,
что и она, и ее мама, и все вообще хотели бы услышать что-нибудь в
поэтически-философском роде, с прогрессивно-вольнодумным, даже атеистическим
оттенком, если господин доктор занимается именно этой областью философии.
Услышав ее пожелание, член многих обществ и автор многих трудов
поправил очки на носу и начал:
Пусть же философ даст место поэту!
Материн атом, кружася по свету,
Везде во вселенной рождает движенье
И множит обильное жизни цветенье.
Природа - извечно слепое бытье -
Как паук, разноцветные сети плетет,
Не зная, не ведая в долгий свой век,
Что в жизни нашел и познал человек!
И в хаосе этом блистают виденья,
И в хаосе этом растет вдохновенье.
И в хаосе этом - приязнь и любовь,
Печаль и разлука на веки веков.
Ракушка, что спит ныне в мертвом покое,
Когда-то улитку носила на воле.
Улитка мертва и лежит под землею...
В земле же и целое племя людское.
У всех ведь у нас одинакова доля...
Властитель, что мнишь себя мощным и грозным,
Счастливых семей нарушая покой,
И ты, мотылек, что цветущей весной,
Играя, порхаешь с розы на розу...
О дева, что к милому вдруг на плечо
В мечтаниях нежных головку склонила,
О юноша!.. ты, что прижал горячо
К груди своей личико милой...
Вы, розы душистые! Вы, соловьи,
Зеленые рощи! Лесные ручьи!
Смертельный удар вас всех поразит, -
Судьба так велит!..
Апчхи!..
Неизвестно, была ли эта последняя фраза у автора поэтически-философских
стихов преднамеренной, служила ли она переходом ко второй части или же
весьма удачным окончанием, но именно в этом месте гром аплодисментов
заглушил как декламатора, так и нежные, тихие звуки рояля. Надо сказать,
что, начиная со второй строфы, одна из дам, обладавшая высоким даром
музыкальной импровизации, усевшись за вышеназванный инструмент, очень
успешно аккомпанировала декламатору.
Оценивая события с точки зрения человеколюбия, мы чрезвычайно рады, что
это замечательное сочетание поэзии и музыки довольно скоро прекратилось, ибо
умиление присутствующих дошло до апогея и могло привести к самым плачевным
последствиям. Не говоря о том, что старая дама (о которой было сказано выше)
с несвойственной ее возрасту поспешностью уже в начале третьей строфы
покинула гостиную, и о том, что некоторые не менее пожилые дамы проливали
горькие слезы, нельзя было не заметить, что поэтичного Дрындульского хватил
удар, что у одной из барышень кровь пошла носом, а комнатная собачка Милюсь
выла так пронзительно, что ее пришлось выгнать во двор, между тем как
почтенный судья Дмухальский впал в своего рода летаргию, от которой его с
трудом разбудил сильный удар в бок. Однако несколько минут спустя
болезненные проявления восторга благополучно прошли, и гостей пригласили к
ужину, за которым, к великому удовольствию собравшихся, оказалась и старая
впечатлительная дама; она восседала между двумя самыми огромными блюдами,
как бы вознаграждая себя за утраченные духовные наслаждения.
Из числа прекраснейших девиц, давно испытывающих влечение к философии,
наиболее утонченная, Зося, села по правую руку доктора и члена обществ,
чувствительная Маня по левую, а печальная Клеця лицом к нему, по другую
сторону стола. Оказалось, однако, что и другие девицы считали себя вправе
черпать сокровища знаний, а также, что у доктора философии, члена многих
обществ и т.д., всего лишь одно лицо и два бока, поэтому остальные
поклонницы глубокой науки заняли место за стулом именитого гостя в качестве
хозяек. Роль эта оказалась чрезвычайно благодарной, так как давала тысячи
возможностей прикоснуться к плечу, локтю, воротничку и даже к бороде
доктора, который, по-видимому, был ослеплен этим обилием любезного внимания
и, не смея поднять глаза на прекрасных соседок, притворялся, будто всецело
захвачен созерцанием блюд и прилежным восприятием их содержимого всем своим
философским существом.
Считая, что на столь торжественном собрании не следует унижать
человеческое достоинство излишком горячительных напитков, хозяин по
собственному разумению исключил из программы ужина водку, пиво и ром,
приказав подавать только чай, и лишь в конце банкета собственноручно
поставил на стол бутылку настоящего шестидесятикопеечного венгерского вина,
в котором было весьма мало возбуждающих элементов и значительно больше гумми
и сахара - символов солидарности науки с жизнью, - равно как сладости,
приносимой высшим образованием.
Просвещенный хозяин, разливая таинственный нектар, поделил гостей на
две категории, причем одна получила по полрюмки жидкости из бутылки, другая
же по целой рюмке экстракта из графина. Когда необходимые приготовления были
окончены, когда присутствующие, по предложению судьи Дмухальского, встали и
обратились к тому месту, где сидел доктор философии и его прелестные
соседки, и, наконец, когда старая, слишком впечатлительная дама с большим
шумом отодвинула свой стул, - тогда в напряженной тишине на середину вышел с
рюмкой и салфеткой в руке талантливый К.Дрындульский и взволнованно
провозгласил следующий.
Философия - слово совсем неплохое...
Но хоть об стену бился бы ты головою,
Грыз железо и камни до самозабвенья, -
Коль не будет при том вдохновенья.
Ты философом не прослывешь,
В академики не попадешь!
Господа! Ныне здесь, за столом, среди нас,
Философии светоч неугасимый!
Честь окажем ему и себе мы сейчас -
За него все бокалы поднимем!
- Ура! - кричат присутствующие без различия пола и возраста; доктор
кланяется, а самовлюбленный Дрындульский продолжает:
Доктор! Пусть ты уже знаменит,
Но грызи, как и прежде, науки гранит!
А когда на чело твое лавры возложат,
То найдется подруга, которая сможет
Пот с чела твоего отереть и всегда
Поддержать и помочь на дороге труда,
Жизнь цветами украсить твою
И потомством...
Тут охваченный энтузиазмом пиит умолк, ибо оказалось, что большая часть
барышень готова упасть в обморок и что удерживает их только полное
отсутствие необходимых средств спасения. Благодаря тому что поэтический
порыв красноречивого Дрындульчика был своевременно остановлен, встревоженным
мамашам удалось успокоить расчувствовавшихся дочек и через несколько минут
вернуться с ними в гостиную.
Это взаимное увеселение вскоре закончилось, ограничившись невинными
общими играми. При этой оказии присутствующие с немалым удивлением увидели,
что доктор философии и автор многих трудов бренчит на рояле (правда, одним
только пальцем), поет и танцует, как всякий простой смертный, чтобы получить
свой фант, а в кошки и мышки играет с воодушевлением, возбудившим восторги
барышень, но сильно встревожившим их маменек. Уже близилась полночь, и
хозяйка стала зевать, а молодые люди заволновались, что закроют рестораны,
когда почтенный судья Дмухальский предложил разойтись по домам, к великому
огорчению нескольких весьма благовоспитанных барышень, заявивших вслух, что
для них настоящее веселье начинается только после полуночи.
В самую последнюю минуту известный своим ораторским талантом пан Эней
Пирожкевич, обратившись к доктору философии и члену многих обществ, сказал:
- Милостивый государь! Благоволите доставить мне честь и разрешите
пожать руку мужу, который своим знаменитым трактатом о бессознательном
двинул вперед науку, указал человечеству новые пути и обратил внимание всей
просвещенной Европы на наш город.
- Милостивый государь, смею думать, - скромно ответил философ, - что,
если бы я познакомился с вами и с этим уважаемым обществом раньше, мои
познания в области бессознательного были бы несравненно полнее.
После этих слов среди присутствующих пронесся восторженный шепот; все
отдали должное как блистательной речи пана Энея Пирожкевича, так и
беспристрастию знаменитого ученого, не ослепленного собственными заслугами и
умеющего каждого оценить по достоинству.
Как видно, удовлетворение было обоюдным и полным.
Если смелому уму Диогена Файташко удалось создать свою собственную
философскую систему, то не менее возвышенный интеллект благородной
Гильдегарды сумел выработать самостоятельные, никем не навязанные суждения о
многих сложных жизненных вопросах.
Одно из таких суждений, возведенное в принцип, гласило: "Человек
вообще, а женщина в особенности - должны помогать не только себе, но и
природе". Принцип этот, будучи применен на практике, давал блестящие
результаты, из которых самым незначительным был тот, что Гильдегарда всегда
казалась свежей и округлой.
В тот день, когда Дрындульчик поссорился с Файтусом и когда он сообщил
Гильдегарде о прибытии "нескольких философов" в гостиницу "Бык", в тот день,
наконец, когда доктор философии и член многих обществ оказал честь дому
господ Пастернаковских своим посещением, принцип "помощи природе"
осуществлялся в будуаре благородной подруги худощавого Диогена в небывалой
дотоле степени. Сколько ваты, белил и сурьмы вышло в этот день, сколько
заработали парикмахеры и парфюмеры, не нам об этом судить, достаточно
сказать, что прекрасная Гильдегарда, словно по мановению волшебной палочки,
обрела множество новых прелестей для покорения сердец, а местная
промышленность и торговля множество новых оснований для дальнейшего
благоприятного развития.
Около пяти часов вечера, то есть в то время, когда интересная
Гильдегарда была еще в пеньюаре, в изящный ее будуар вошел (соблюдая все
правила этикета) гениальный Файтусь с весьма озабоченным видом.
- Ну, что же? - спросила дама, сажая мушку на подбородок.
- Увы, Гильця! - вздохнул Файтусь. - Они сегодня с Коцеком и паном
Дрындульским будут на вечере у Пастернаковских!
- У Пастернаковских? Сегодня, когда устраиваю вечер я?! И вы их не
опередили, разиня?!
- Честное слово, Гильця...
- Да на что мне ваше честное слово? Мне нужны действия, действия, пан
Файташко, а не слова, вы понимаете?
Создатель собственной философской системы устремил мрачный взгляд на
свои непомерно сухощавые колени, точно призывая их в свидетели как своих
благих намерений, так и невозможности исполнить приказание прекрасной,
пленительной, но требовательной дамы, которая тем временем продолжала
необыкновенно решительно:
- В конце концов какое мне дело до вечера у Пастернаковских? Слушайте,
пан Файташко! Сегодня, не позже восьми часов, у меня должен быть хотя бы
один из этих философов: я уже пригласила гостей и сказала, кого они у меня
встретят. Вы поняли, пан Файташко?
- Вы хотите лишить меня жизни, жестокая Гильдегарда!
- Ну! Ну!.. Я прекрасно знаю эти отговорки, не будьте рохлей! В восемь
я жду хоть одного Клиновича, а сейчас... до свидания, пан Файташко!
Пан Диоген встал, бросил на прекрасную мучительницу такой взгляд, как
будто лицезрел ее последний раз на этой планете, и ушел, наполняя будуар,
гостиную и прихожую тяжелыми вздохами. Знакомые видели, как с половины
шестого он бродил вокруг гостиницы "Бык" - сначала по улице, потом по двору
и, наконец, возле двери пятого номера. К чему привели эти скитания, увидим
дальше.
После захода солнца великолепная Гильдегарда пришла в весьма кислое
настроение: вместо ожидаемого множества гостей и нескольких докторов
философии, прибывших из Варшавы, просторную и изысканную ее гостиную
украшали лишь две особы.
Одна из них была дама почтенного возраста, поминутно поливавшая свой
платок, накидку и лиф одеколоном с туалета благородной Гильдегарды, что не
мешало ей беспокоиться, как бы Азорку, оставленного дома по причине
преклонных лет и неприятного запаха, не искусала бешеная собака, а также
рассказать о том, как покойный Людвик Осинский однажды, когда она была еще
барышней, усадил ее в карету.
Другой особой, самой значительной в этом обществе, был некий пан
Эдгард, маленький, тщедушный блондинчик, известный в уезде как
талантливейший критик. Этот интеллигентный юноша носил рыжую бородку,
напоминавшую пирожок, и имел обыкновение подавать своим знакомым только два
пальца; при каждом удобном случае он произносил слово "враки" и время от
времени покачивал головой, как будто отгоняя мух. Кроме того, он умел с
неподражаемым изяществом курить, а главное - совать в рот и вынимать (с
помощью двух вышеупомянутых пальцев) двухкопеечную сигару; умел он также -
правда, строго, но беспристрастно - критиковать все и всех, а самое главное
- умел верить в себя. В свободное от занятий время, покуривая сигару и
покачивая головой, он охотно размышлял о том, скоро ли его оранжевую бородку
и усики вместе с коричневым пальто и не слишком толстыми ножками отольют из
воска и под именем Эдгарда I выставят вместе с оттисками его несравненных
критических трудов в музее величайших гениев мира. Когда же? Кто может это
угадать?.. К счастью, сей одаренный юноша был терпелив: ожидая места в музее
восковых фигур, он не бросал места в канцелярии городского головы, а ради
титула Эдгарда I не отказывался от ласкательного прозвища "глупый Эдзик",
которое ему дали любящие друзья.
- Кто ж это у тебя должен быть, милая Пракся? - спросила уже в десятый
раз дама почтенного возраста, обращаясь к привлекательной Гильдегарде.
- Я уже говорила вам. - резко ответила хозяйка, - что будет знаменитый
Клинович, доктор философии... из Варшавы...
- Враки! - буркнул Эдзик, начертив в воздухе очень красивое кольцо
дымом от сигары.
- Знаменитый доктор? Из Варшавы?.. Так это, верно, Халубинский!.. Не
знаю, могy ли я показаться такому гостю в моем платье?
- Что вы за вздор городите? Я вам ясно сказала: Клинович, а не
Халубинский.
- Но, видишь ли... он все же такой известный доктор...
Гильдегарда, криво усмехнувшись, сказала:
- Пан Клинович не обыкновенный доктор, а доктор философии.
- Так он не прописывает рецептов? Боже мой, а я-то хотела его просить
помочь мне, ведь я уже целый год плохо вижу и с трудом хожу. Как жаль, что
Халубинский не прописывает рецептов!
- Во имя отца и сына! - перекрестилась Гильдегарда. - Я же вам говорю,
что это не Халубинский, а доктор философии Клинович.
- А! Так он прописывает рецепты?
Гильдегарда пожала плечами, а ехидный Эдзик ответил:
- Доктор философии прописывает рецепты только против глупости.
Эта блестящая острота оказала удивительное действие на старушку
повертев головой и испытующе поглядев в глаза знаменитому критику, она
возразила:
- Вы говорите - против глупости?.. Какое это счастье для вас, что вы
встретитесь с таким доктором!
Но минутное умственное напряжение так утомило старушку, что, невзирая
на грозное бормотание Эдзика, она откинула голову на спинку кресла и крепко
уснула.
Минуту спустя сердитая Гильдегарда и незаслуженно обиженный бестактной
старой дамой пан Эдгард услыхали шаги в прихожей, а затем и следующий
разговор:
- Пожалуйста, доктор, повесьте шубку здесь... вот здесь... - говорил
Диоген.
- А ее не украдут? - спросил чужой голос.
- Вы шутите, доктор! Тут все свои...
- А-а!.. В таком случае легче будет найти.
Едва почтенная дама благодаря общим усилиям Гильдегарды и Эдзика успела
проснуться, из прихожей отворилась дверь, и в ней показался незнакомый
молодой человек в сопровождении Диогена Файташко, который, пройдя на
середину комнаты, объявил:
- Пан Клинович, доктор философии, член многих заграничных обществ,
автор многих трудов...
Хозяйка встала, поклонилась, за ней и остальные: гость также
поклонился, после чего все уселись вокруг стола.
- Ваш уважаемый брат сейчас где-то на вечере, доктор? - обратилась к
гостю хозяйка дома.
Доктор философии облокотился на стол, склонил голову на руку и
промолчал, очевидно погрузившись в глубокие философские размышления.
Старушка уставилась на него, как на чудо.
- Мы слышали, доктор, что уважаемый брат ваш проводит сегодня вечер у
Пастернаковских? - спросил на этот раз Эдзик, полагая, что его вмешательство
вызовет немедленный ответ.
Вдруг доктор философии поднял голову, сунул в рот большой палец, прижал
его к зубам и... не произнес ни слова.
- Гениальный человек! - в упоении прошептала Гильдегарда, глядя на
полузакрытые глаза гостя.
- Всеобъемлющий ум! - шепотом ответил Диоген.
- Враки! - буркнул Эдзик.
Старую даму вывело из терпения молчание гостя, и, собравшись с духом,
она спросила:
- Господин доктор...
- Что? - прервал гость, вдруг откинув голову, как пробужденный лев.
- Ничего, ничего! - в ужасе вскричала старушка, поднеся к носу платок,
смоченный одеколоном.
Доктор философии опустил голову на руку и снова замолчал.
- Великолепен! - прошептала Гильдегарда. - Пан Файташко, я признательна
вам до гроба...
- Я с первого взгляда разгадал в нем незаурядный ум, - ответил Диоген,
нежно сжимая пальчики своей восхитительной подруги.
В эту минуту доктор философии, выйдя из задумчивости, снова поднял
голову и, глядя в потолок, быстро проговорил:
- Тут, вероятно, много воров...
Все переглянулись, а пан Диоген спросил:
- Вы спрашиваете, доктор, об общем моральном уровне здешних мест или
же...
- Что касается морали, - прервал его Эдзик, - то по этому вопросу я
могу поделиться сведениями: в текущем году в нашем городе было тридцать
краж, два поджога, пять попыток изнасилования, из которых только три
увенчались успехом...
- Пан Эдгард... - с упреком прошептала добродетельная Гильдегарда.
- Пожалуйте ужинать! - неожиданно объявила горничная, прервав таким
образом, к великому неудовольствию Эдзика, продолжение перечня
статистических данных.
В конце ужина, длившегося часа два, так как и старая дама, и тщедушный
Эдзик, и не менее тщедушный Файтусь оказали большое внимание кухне
прекрасной Гильдегарды, а пленительная хозяйка дома собственноручно
накладывала двойные порции своему знаменитому гостю, молчавший до сих пор
доктор философии стал беспокойно ерзать и вздыхать.
- Вам что-нибудь нужно? - спросила Гильдегарда.
- Покой, - ответил занятый своими мыслями философ.
- Покой и бумага? Понимаю... Пан Файташко, будьте любезны, зажгите
свечу. Пан доктор хочет писать... Думаю, что мой будуар будет самым
подходящим местом: там вы найдете все необходимое.
Доктор философии кивнул головой, и через минуту его проводила в будуар
сама хозяйка; весьма тонко выполнив эту миссию, пылая румянцем, сияющая,
вернулась она в гостиную со словами:
- Пан Файташко, мой друг, приношу вам стократную благодарность!.. Этот
знаменитый человек, несомненно, создаст в моем доме нечто возвышенное...
- Несомненно! - восторженно воскликнул Диоген.
- Если только он нас не надувает, - добавил Эдзик.
- Как он рассеян! - удивлялась старая дама.
- Как всякий гений, - сказала Гильдегарда.
- В минуту зарождения великой мысли, - докончил Файтусь.
- Действительно, пан Диоген, - нежно сказала пани Гильдегарда, - лишь
сравнив вас с ним, я поняла, что все знаменитые люди похожи друг на друга и
что я поистине должна гордиться таким другом, как вы.
- Пани Гильдегарда, - ответил Файтусь, - я польщен вашей дружбой, а
сравнение, приведенное вами, наполняет сердце мое восторгом. Хотя, -
прибавил он, вздыхая, - я знаю, что недостоен даже завязать ремни у сандалий
нашего нового друга.
- Хотела бы я знать, однако, что он там делает? - неожиданно спросила
старая дама, видимо не понимая, сколько блаженства кроется во взаимных
излияниях благородных и чувствительных душ.
Прекрасная Гильдегарда, игриво погрозив пальчиком гостям, легко, как
небесное видение, подлетела к двери будуара и заглянула в замочную скважину.
- Темно... - протянула она в величайшем изумлении.
К ней подошел Диоген и приотворил дверь.
- Темно!.. - повторил он.
Услышав это, ехидный Эдзик взял лампу, и через минуту вся компания
очутилась в будуаре прекрасной женщины.
За письменным столом не было никого, в амбразуре окна также не было
никого, зато, укрывшись за пологом от взглядов невежд, кто-то храпел на
постели пленительной девы.
- Ну, это уже, пожалуй, слишком! - прошептала Гильця.
- Какая эксцентричность! - удивился Диоген.
- Бахвальство! - буркнул Эдзик.
В эту минуту полог сильно заколыхался, и все услышали сдавленный голос,
бормотавший:
- Верно, воры... Надо быть настороже!..
- Лунатик или болтун, - проворчал Эдзик.
- Уйдем отсюда, - сказала Гильдегарда.
- Вот увидите, он проснется и, несомненно, извинится перед нами, -
уверял Файтусь, осторожно пятясь назад.
Полог заколыхался еще сильнее, все попятились еще стремительнее, а
гневный голос закричал:
- Воры! Разбойники!.. Где мой револьвер? Клянусь, я уложу на месте по
крайней мере шестерых!..
Одновременно в будуаре послышался грохот. Эдзик поставил лампу на стол
и вдруг скрылся где-то в его окрестностях. Диоген бросился собирать ноты на
рояле и куда-то пропал. Прекрасная Гильдегарда и почтенная дама хотели сесть
на диван, но тоже исчезли. В течение одной секунды казалось, что в гостиной
нет ни живой души, кроме доктора философии: с горящими глазами и сжатыми
кулаками он быстро расхаживал посредине комнаты и бормотал:
- Где же Чеслав?.. Оставил вещи без присмотра, и все куда-то черти
унесли! Вот тоже!..
Вдруг дверь из прихожей отворилась, и вошел врач Коцек с неразлучным
Дрындульским (с левой стороны).
- Что ты тут делаешь? - вскричал Коцек, обращаясь к возбужденному
философу.
- Ничего... Соснул немножко, но меня разбудили воры... Я им голову
размозжу!.. Почему Чеслав не идет спать? Чего он шатается по ночам?
- Полно, полно! - уговаривал его врач. - Чеслав просит, чтоб ты шел к
нему, пан Дрындульский тебя проводит.
- Люблю я эти ночные прогулки, - проворчал доктор философии и, уже
заметно успокоившись, покинул гостиную... навсегда!
- Кто его сюда привел, пан Диоген? - спросил Коцек, заглядывая под
рояль.
- Я, дорогой доктор, по требованию пани Гильдегарды, - весь дрожа,
ответил Диоген и, внезапно вынырнув из-под рояля, с чувством пожал руку
врачу. - Молчите, ради бога! - прибавил он тише.
- Необыкновенный, однако, доктор философии! - громко вскричал Эдзик,
показавшись возле стола, который до сих пор надежно скрывал его.
- Пан Эдгард, пан Диоген, протяните нам руки, - раздались из-под дивана
два женских голоса, и через минуту в гостиной появилась, словно из-под
земли, прекрасная Гильдегарда в сопровождении перепуганной старушки.
- Ах, доктор! - воскликнула соблазнительная хозяйка дома. -
Вообразите... мужчина на моей постели! Ох! Он, как видно, минутами бывает не
в себе?
- Это от чрезмерной умственной работы, - объяснил Диоген, снова сжимая
руку врача.
- А случаются у него минуты, когда он приходит в себя? - продолжала
допытываться Гильдегарда.
- О, очень часто! - снова ответил Файтусь, еще сильнее сжимая руку
врача.
- Какой же он чудак! Ах, боже мой!..
- Не забывайте, дорогая пани, - взволнованно сказал Диоген, - что у
каждого великого человека бывают подобные минуты за... затмения. Один мудрец
на званом обеде брал с блюда пальцами шпинат...
- Ужасно! Любопытно, когда он пишет свои знаменитые философские труды:
в те ли минуты, когда приходит в себя, или же...
- По-разному, это зависит от темы, - ответил врач.
После этого разъяснения Коцек простился со всеми и ушел. Услужливый
Диоген не мог удержаться, чтоб не проводить его со свечой до самых ворот.
- Хотел бы я знать, - сказал по дороге врач, - на кой черт вы вытащили
из гостиницы этого сумасшедшего?.. Чеслав сердится, мы избегались, а вы
залезли под диваны и рояли...
- Ах, доктор, - ответил Диоген, - если б вы знали, как меня замучила
эта баба! Сплетник Дрындульский наговорил ей, что приехало несколько
Клиновичей, докторов философии, которые желают с ней познакомиться, и,
представьте себе, эта старая ведьма целый день надоедала мне, чтобы я хоть
одного привел к ней. Ну, думаю, пеняй на себя... ты хочешь Клиновича, я тебе
его доставлю, но не моя вина, что у него в голове не все в порядке.
- А когда же свадьба? - спросил врач уже в воротах.
- Сегодня она сказала, что если я приведу к ней Клиновича, то через
месяц. Кстати... сжальтесь, доктор, повлияйте на Дрындульского, чтобы он не
проболтался!..
- Будьте спокойны, - ответил врач и скрылся на улице.
Через несколько дней Коцек, вернувшись вечером домой, застал два
письма; приводим их содержание.
"Уважаемый доктор, лучший наш друг!
В четверг, в восемь часов вечера, в квартире пани Гильдегарды...
состоится моя помолвка с этой несравненной женщиной. Мы ни минуты не
сомневаемся, что вы, бесценный друг, удостоите своим присутствием в качестве
свидетеля это торжество, на котором, кроме вас, дорогого Дрындульчика и
нескольких других наших доброжелателей, больше никого не будет.
Ваш до гроба Д.Файташко".
"Милостивый государь!
Вы привели ко мне в дом мнимого доктора философии, позволив себе, равно
как и уважаемый Каэтан Дрындульский, недостойную шутку, после которой ваши
посещения, сударь, равно как и вышеупомянутого господина, считаю
неуместными.
С глубоким уважением Пастернаковский".
Прочитав это, Коцек взглянул на часы и помчался в город, в знакомую
лавочку, торговавшую вином и бакалеей, где он надеялся встретить пана
Пастернаковского, к которому ни на минуту не терял чувства глубокого
уважения. Предчувствие не обмануло его: в указанном месте он действительно
застал обиженного приятеля раздумывающим за какой-то обросшей плесенью
бутылкой над тщетой мира сего.
- Пан Пастернаковский, - начал врач, - я изумлен...
- А-а-а! Милый Коцек!.. - прервал его Пастернаковский. - Вы насчет
письма? Пустяки! Забудьте о нем. Хотя, по правде говоря, вы устроили мне
каверзу. Весь город издевается надо мной.
- Но...
- Постойте, не прерывайте! Скажу в двух словах. Вы обещали привести к
нам ученого и писателя, а главное - философа с головы до пят, а кого вы
привели? Ни то ни се! Спросили его о Гейдельберге, а он стал говорить о вине
и немках; ел он (чего я отнюдь не ставлю ему в вину), как батрак, танцевал,
как студентик, декламировал... и так далее, и так далее... Что же это за
философ? Вот тот, что был у пани Гильдегарды, это настоящий человек! Молчит,
размышляет, глубокий ум... Говорил он только о просвещении и морали, потом
потребовал бумагу, перья, отдельную комнату и, кажется, написал там нечто
весьма замечательное...
- Но, пан Пастернаковский! Тот, что был у пани Гильдегарды, вел себя уж
очень эксцентрично!
- Вот именно! Вот это и нужно! Мы все ждали, что ваш философ выкинет
что-нибудь эксцентричное, но где там!.. Он даже не представляет себе, что
такое эксцентричность! Откровенно говоря, мои дамы совсем охладели к
философии. Ну, да все равно! Выпейте стаканчик, если меня любите, а в другой
раз так не поступайте с нами.
- Но уверяю вас, даю честное слово, что Чеслав Клинович самый подлинный
доктор философии и автор многих трудов...
- Я верю вам и понял это с первого же взгляда, но что поделаешь с
женщинами? Для них человек без соответствующей внешности, без так
называемого паспорта, ничего не стоит. Только нас, глубже постигающих
сущность вещей, удовлетворяет само звание!..
ДОКТОР ФИЛОСОФИИ В ПРОВИНЦИИ
Рассказ впервые опубликован (частично) в 1875 году в журнале "Кольце",
полностью - в сборнике "Мелочи" ("Drobiazgi") в 1891 году.
Last-modified: Sat, 19 Oct 2002 15:44:18 GmT