---------------------------------------------------------------
Изд. "Копирайт", г. Москва, 1997 г.
OCR Палек, 1999 г.
---------------------------------------------------------------
К трем часам ночи, вконец измучившись, он резко встал, оделся, чуть
было не вышел на улицу, как был, без галстука и в домашних шлепанцах. Он
приподнял воротник пальто, стал совсем похожим на тех людей, что
прогуливают своих собак по вечерам или рано утром. Затем, очутившись во
дворе дома, который он за два месяца так и не смог ощутить своим,
машинально взглянув наверх, обнаружил, что забыл погасить свет. Но У
него не хватило духу вернуться.
Что там сейчас у них происходит наверху, у Ж. К. С.? Началась ли
рвота у Винни? Вполне вероятно. Обычно она при этом стонет, сначала
глухо, потом все громче, пока не разражается истеричными, нескончаемыми
рыданиями.
Его шаги гулко звучали на почти пустынных улицах Гринич-Виледжа. Он
продолжал думать об этих двух людях, которые опять помешали ему спать.
Он их никогда не видел и даже не знал, что означают эти начертанные
зеленой краской буквы Ж. К. С., которые можно было прочесть на двери его
соседа. Ему было также известно, поскольку проходил однажды мимо
приоткрытой двери, что пол там был черный и блестящий, очевидно покрытый
лаком и полированный. Его это шокировало, потому что мебель в квартире
была красного цвета.
Ему было известно уже немало, но все как-то отрывочно, не связано
между собой, ну, например, что Ж. К. С. был художником и что Винни жила
в Бостоне. Чем она занималась? Почему оказывалась в НьюЙорке всегда
только в пятницу вечером, а не на неделе или, скажем, не в уик-энд. В
некоторых профессиях так бывает, что отдыхают не по воскресеньям, а в
какой-либо другой день. Она приезжала на такси, кажется, с вокзала,
около восьми часов вечера. Всегда в одно и то же время, с разницей в
несколько минут. Очевидно, она прибывала в Нью-Йорк на поезде.
Поначалу она говорила резко, громко. Казалось, у нее два разных
голоса. Было слышно, как она прохаживается по комнате, оживленно
разговаривает, как человек, пришедший в гости.
Парочка ужинала в ателье. Регулярно из итальянского ресторана,
расположенного в этом же квартале, приносили еду за четверть часа до
прихода молодой женщины.
Ж. К. С. говорил мало, глухим голосом. Несмотря на незначительную
плотность перегородки, все же его речь было трудно разобрать. Зато в
другие вечера отчетливо слышались обрывки фраз, когда он звонил в
Бостон.
Интересно, почему он никогда не начинал звонить раньше полуночи, а
иногда даже и в час ночи?
- Алло?.. Междугородная?
И Комб знал, что это надолго. Если и удавалось расслышать слово
"Бостон", он никогда не мог уловить название учреждения. Затем
упоминалось имя Винни и ее фамилия, которая начиналась на букву "П",
потом шли "О" и "Л", но окончание так и оставалось ему неизвестным.
А потом следовало долгое приглушенное бормотание.
Это его раздражало. Но все же меньше, чем то, что происходило по
пятницам. Что они за ужином пили?
Должно быть, немало разных напитков. Во всяком случае, Винни в этом
явно усердствовала, ибо ее голос очень скоро становился низким, и в нем
начинали звучать металлические нотки.
Как она умудрялась столь стремительно напиваться и так терять голову?
Подобной разнузданности и какогото животного неистовства он не мог даже
вообразить.
А сам Ж. К. С., чье лицо он никогда не видел, сохранял самообладание,
говорил спокойно, чуть снисходительно.
После каждого взрыва страсти она снова пила и требовала еще выпивки.
Чувствовалось, что в ателье все перевернуто вверх дном, и нередко
слышался звон разбиваемых рюмок на злополучном черном полу.
Сегодня он вышел, не дожидаясь обычной резкой перемены в состоянии
женщины, когда она принималась бегать в ванную и громко икать, потом ее
начинало тошнить, раздавался ее плач, и все заканчивалось нескончаемым
жалобным воем, который может издавать только раненое животное или самка
в состоянии истерии.
Почему же он не перестает думать об этом и почему вообще оказался на
улице? Он ведь собирался как-нибудь утром разглядеть ее в коридоре или
на лестнице, когда она будет выходить. Дело в том, что после таких ночей
у нее все же хватало сил регулярно вставать в 7 часов утра. Ей даже не
нужен был будильник. Она не беспокоила своего любовника, поскольку не
слышно было, чтобы они разговаривали.
Повозившись немного в ванной и наверняка поцеловав в лоб спящего
мужчину, она открывала дверь, выскальзывала наружу и четкими шагами
направлялась на улицу в поисках такси, чтобы добраться до вокзала.
Как она при этом выглядела? Можно ли было обнаружить на ее лице, в ее
устало опущенных плечах и в ее хриплом голосе следы проведенной ночи?
Ему бы хотелось увидеть именно эту женщину, а совсем не ту, которая
прибывала на поезде и, преисполненная уверенности в себе, входила в
ателье художника с таким видом, будто зашла в гости к знакомым.
Она привлекала его такой, какой уходила совсем одна, в утреннем
тумане, в то время как мужчина с эгоистическим спокойствием продолжал
спать, даже не почувствовав, что на его влажном лбу был запечатлен
поцелуй.
Он очутился на каком-то перекрестке, который с трудом узнавал.
Несколько последних клиентов только что закрывшегося кабаре тщетно
ожидали такси. Два человека, изрядно выпившие, стояли на самом углу и
никак не могли расстаться. Они пожимали друг другу руки, отходили на
несколько шагов и тотчас же вновь сближались, чтобы излить душу или
выразить дружеские чувства.
Казалось, он тоже только что вышел из кабаре, а не встал с постели.
Но он ничего не пил и чувствовал себя озябшим, ибо провел вечер не
там, где было тепло и звучала музыка, а в холодном одиночестве своей
пустой комнаты.
В центре перекрестка темнела металлическая станция наземного метро. У
края тротуара появилось наконец такси желтого цвета. Примерно десяток
желающих уехать повисли на нем. Но таксисту, правда не без труда,
удалось удалиться, так и не взяв никого. Может, водителю было не по пути
с этими людьми?
Два широких проспекта, почти пустынные. По обеим сторонам, словно
гирлянды, над тротуаром свисают светящиеся шары.
Ближе к углу слепила глаза своей кричащей вульгарностью длинная яркая
витрина сосисочной, похожая на большую застекленную клетку, где темными
пятнами выделялись какие-то человеческие фигуры. И он вошел туда, чтобы
больше не быть в одиночестве.
Вдоль длинной стойки, обитой холодным пластиком, тянулись высокие
табуреты, намертво прикрепленные к полу. Два матроса стояли,
пошатываясь. Один из них торжественно пожал ему руку и пробормотал нечто
невнятное.
Он занял первое попавшееся место и оказался рядом с какой-то
женщиной, но понял это не сразу, а только когда оглянулся в сторону
негра в белой куртке, который застыл в ожидании заказа.
Во всей атмосфере чувствовалось нечто походившее на только что
закончившуюся ярмарку, когда народ уже утомился, утихомирился, а вернее,
напоминало такие ночи, когда шляешься и не можешь заставить себя идти
спать, и, конечно же, тут ощущался Нью-Йорк с его спокойным и жестоким
равнодушием.
Он что-то заказал, кажется сосиски. Затем посмотрел на свою соседку,
которая разглядывала его. Ей только что подали яичницу с салом, но она
не ела, а курила сигарету, медленно, степенно. На бумаге отпечаталась
красная линия ее губ.
- Вы француз?
Она спросила по-французски и, как ему показалось, без всякого
акцента.
- Как вы угадали?
- Не знаю. Вы едва вошли и еще даже не заговорили, я уже подумала,
что вы француз.
Она добавила с легким налетом ностальгии в улыбке:
- Парижанин?
- Стопроцентный парижанин.
- А из какого квартала?
Заметила ли она, что взгляд у него чуть затуманился?
- У меня была вилла в Сен-Клу. Вы это место знаете?
И она произнесла так, как обычно объявляют на парижских катерах:
- Севрский мост, Сен-Клу, Пуэнт дю Жур.
А затем более тихим голосом сказала:
- Я жила в Париже в течение шести лет... Вы помните церковь д'Отей?..
Моя квартира была совсем рядом, на улице Мирабо, буквально в двух шагах
от бассейна Молитор...
Сколько же всего клиентов здесь, в этой сосисочной? Ну, от силы
наберется десяток. Их отделяли друг от друга пустые табуреты и разделяла
другая пустота, которую не выразить словами и еще труднее преодолеть -
пустота как аура, окружающая каждого из них.
Единственным связующим звеном между ними были два негра в грязных
куртках. Они отворачивались время от времени к своего рода трапу, где
брали тарелку, наполненную чем-то горячим, и подталкивали ее затем до
скользкой поверхности стойки в сторону того или Иного клиента.
Почему, несмотря на такое яркое освещение, все казалось каким-то
тусклым и серым? Создавалось впечатление, что даже ослепительный
электрический свет был не в состоянии развеять мглу, которую принесли с
собой эти люди, пришедшие из ночной тьмы.
- Что же вы не едите? - спросил он, прерывая затянувшуюся паузу.
- Я еще успею.
Курила она так, как курят американки, изображенные на обложках
иллюстрированных журналов и на киноэкранах: те же жесты, та же манера
надувать губы при курении. И позы она заимствовала оттуда же: слегка
откинула с плеч свое меховое манто, открыв взорам черное шелковое
платье, и сидела, скрестив длинные ноги, обтянутые светлыми чулками.
Он мог рассмотреть ее, даже не глядя в ее сторону. Вдоль всей задней
стены сосисочной тянулось зеркало, и они видели друг друга сидящими
рядом. Отражение было очень резким и, несомненно, немного искажало черты
лица.
- Вы тоже не едите! - заметила она. - Вы давно в Нью-Йорке?
- Почти шесть месяцев.
С чего это он вдруг решил ей представиться? Конечно, из-за желания
произвести впечатление, о чем тотчас же пожалел.
- Франсуа Комб, - произнес он не без некоторой развязности.
Должна же была она слышать! Однако женщина никак не отреагировала. А
ведь она жила какое-то время во Франции.
- А когда вы жили в Париже?
- Погодите... Последний раз три года назад... Я потом побывала там по
возвращении из Швейцарии, но на этот раз долго не задержалась.
И добавила:
- Вы бывали в Швейцарии?
И не дожидаясь ответа:
- Я провела две зимы в санатории в Лезене.
Любопытная вещь: именно эти слова побудили его впервые посмотреть на
нее как на женщину. Она продолжала с наигранной веселостью, которая
взволновала его:
- Это не так ужасно, как считают многие. Во всяком случае, для тех,
кто благополучно выкарабкался оттуда... Меня заверили, что я
окончательно вылечилась...
Она неторопливо раздавила сигарету в пепельнице, и он еще раз обратил
внимание на этот кажущийся кровавым след, который оставили там ее губы.
Почемуто в его мозгу мелькнула на секунду мысль о Винни, которую он так
ни разу и не видел!
Он вдруг понял, что, наверное, из-за ее голоса. Он не знал ни имени,
ни фамилии этой женщины, но она несомненно обладала одним из голосов
Винни, тем ее голосом, в котором звучали трагические нотки и животная
тоска.
Правда, здесь это было несколько приглушено и напоминало плохо
зарубцевавшуюся рану, когда уже не страдаешь от острой боли, но ощущаешь
в себе ее постоянное присутствие, ставшее привычным.
Она стала заказывать что-то, обратившись к негру. Комб нахмурился,
ибо в ее интонации и выражении лица он обнаружил точно такое же, еле
приметное, но явное намерение понравиться, которое он почувствовал,
когда она обращалась к нему.
- Ваша яичница совсем остыла, - сказал он с некоторым раздражением.
На что, собственно, он надеялся? Почему у него возникло желание
оказаться вне этого зала, подальше уйти от их отражений в этом грязном
зеркале?
Неужели он полагал, что они уйдут вместе вот так просто, даже не
познакомившись?
Она принялась есть яичницу с раздражающей медлительностью, отвлекаясь
время от времени на то, чтобы подсыпать перцу в стакан томатного сока,
который только что заказала.
Это было похоже на фильм, снятый замедленной съемкой. В углу один из
моряков страдал от той же болезни, от которой именно в эти минуты должна
была страдать Винни. Его спутник трогательно, по-братски заботился о
нем, а негр взирал на них с полнейшим равнодушием.
Прошло не меньше часа. Они по-прежнему сидели там же, а он так ничего
и не узнал о ней. Его раздражало, что она непрестанно искала повод
продлить пребывание в этом заведении.
Он вбил себе в голову, как будто это само собой разумеющееся, что они
уйдут вместе, а в таком случае она своим необъяснимым упрямством как бы
отбирала у них часть того времени, которое им было отпущено судьбой.
Между тем его занимали разные мелочи. Например, акцент. Хотя она и
говорила на безупречном французском, все же он различил какой-то легкий
акцент, который никак не мог определить.
Только когда он ее спросил, американка ли она, и в ответ она сказала,
что родилась в Вене, тогда все он понял.
- Здесь меня называют Кэй, но когда я была маленькой, меня звали
Катрин. Вы бывали в Вене?
- Да, бывал.
- Ах!
Она посмотрела на него примерно так же, как он до этого смотрел на
нее. В общем-то, она ничего не знала о нем, а он - о ней. Было уже
больше четырех часов утра. Время от времени кто-нибудь входил, взявшись
Бог знает откуда, и усаживался на один из табуретов с усталым вздохом.
Она все продолжала есть, заказала какой-то ужасный на вид торт,
покрытый бледноватым кремом, и кончиком чайной ложки стала отламывать от
него маленькие кусочки.
В тот момент, когда он решил, что наконец все кончено, она подозвала
негра, чтобы заказать кофе. А поскольку ей подали его очень горячим,
нужно было еще ждать.
- Дайте мне, пожалуйста, сигарету. У меня больше не осталось.
Он знал, что она не уйдет, пока не докурит, и не исключено, что
попросит еще одну. Он сам изумлялся своему бессмысленному нетерпению.
А оказавшись на улице, разве она не может просто протянуть ему руку и
попрощаться?
Когда же, в конце концов, они все-таки выбрались наружу, на
перекрестке было пусто, лишь какой-то мужчина спал стоя, прислонившись к
входу в метро. Она не предложила взять такси и самым естественным
образом уверенно двинулась по тротуару, как будто этот тротуар должен
был куда-то привести ее.
И только когда они прошли уже сотню метров и после того, как она раза
два споткнулась из-за своих высоких каблуков, женщина взяла под руку
своего спутника так непринужденно, как если бы они ходили всегда по
улицам Нью-Йорка в пять часов утра.
Он, очевидно, будет помнить все самые мельчайшие подробности этой
ночи. Но пока она длилась, он никак не мог отделаться от ощущения
несуразности, странности всего происходящего; оно казалось ему каким-то
ирреальным.
Только когда они прошли мимо десятка зданий, он вдруг понял, при виде
маленькой церквушки, что они идут по нескончаемой 5-й авеню...
- Интересно, не открыта ли она? - спросила Кэй, остановившись.
Потом с неожиданной ностальгией добавила:
- Я так хотела бы, чтобы она была открыта!
Ему пришлось по ее настойчивой просьбе пойти и убедиться, что все
двери церкви были закрыты.
- Тем хуже... - вздохнула она, снова взяв его под руку.
Потом, когда они чуть отошли:
- Мне больно ногу, жмет туфля.
- Может быть, стоит поискать такси?
- Нет, идем дальше.
Ему был неизвестен ее адрес, а спросить он не решался. Странным было
это ощущение - так вот идти и идти по огромному городу, не имея ни
малейшего представления ни о месте, где они находятся, ни об их самом
ближайшем будущем. Он увидел их отражение в витрине. Не иначе как от
усталости, она несколько склонилась к его плечу, и он подумал, что их
можно принять за влюбленных, таких, какие еще вчера у него, в его
одиночестве, вызывали раздражение.
Ему приходилось, особенно в последние недели, не раз сжимать яростно
зубы, когда мимо него проходила пара, от которой исходило почти
физическое ощущение любовной близости.
И вот теперь в глазах других людей они тоже кажутся такой парой -
странная пара!
- А вы не против выпить сейчас немного виски?
- Я думаю, это запрещено в такое время.
Но она уже ухватилась за эту новую идею и потянула его в ближайшую
улицу, пересекающую 5-ю авеню.
- Нет, погодите... Это не здесь... Это на следующей...
Она дважды от волнения ошибалась, не могла найти нужный дом" пока
наконец ее нервные усилия не увенчались успехом: открылась запертая
дверь маленького бара, откуда просачивалась небольшая полоска света. На
них с изумлением уставился мойщик посуды. Но это ее не остановило. Она
принялась его настойчиво расспрашивать, и в конце концов, после примерно
четверти часа каких-то хождений, они очутились в подвальном помещении,
где трое мужчин с сумрачным видом пили у стойки. Место было явно ей
знакомо. Она назвала бармена по имени - Джимми, правда, вскоре
вспомнила, что его звали Тедди. Тогда она подробно принялась разъяснять
свою ошибку равнодушному бармену. Она также стала говорить о людях, с
которыми приходила сюда однажды, но тот продолжал смотреть на нее
пустым, ничего не выражающим взглядом.
Ей понадобилось примерно полчаса, чтобы выпить стакан виски, и она
захотела еще один, а затем закурила сигарету, как всегда якобы
последнюю.
- Вот докурю эту сигарету, - обещала она, - и мы пойдем...
Она стала более словоохотливой. На улице ее рука сильнее сжала локоть
Комба, она едва не упала, выходя на тротуар.
Вдруг она заговорила о своей дочери. Ее дочь жила где-то в Европе, но
он так и не смог выяснить, где и почему она с ней рассталась.
Они оказались в районе 52-й улицы и теперь могли видеть в глубине
каждой из пересекающих ее улиц огни Бродвея и темную подвижную массу
людей на его тротуарах.
Было уже почти шесть часов. Они проделали большой путь. Оба изрядно
устали. И Комб наконец решился спросить:
- А где вы живете?
Она резко остановилась и посмотрела на него, как ему показалось,
очень сердито. Но вскоре он понял, что ошибся Сильное волнение и, может
быть, неподдельное отчаянье отразилось в ее глазах, о которых он пока не
мог даже сказать, какого они цвета.
Она оторвалась от него, сделала несколько быстрых шагов, будто
собиралась убежать. Потом остановилась и подождала, пока он подойдет.
- Начиная с сегодняшнего утра, - сказала она, обратив к нему свое
лицо, ставшее вдруг неподвижным, - я нигде не живу.
Почему он вдруг разволновался настолько, что чуть не заплакал? Так и
стояли они около витрины, шатаясь от усталости, ощущая утреннюю сухость
во рту и легкое головокружение.
Неужели два стакана виски так взвинтили их нервы?
Это было просто смешно. У обоих повлажнели глаза, они, казалось,
следят друг за другом. И мужчина в порыве чувств неловким жестом схватил
спутницу за запястья.
- Пойдемте... - предложил он.
И добавил после небольшой заминки:
- Пойдемте, Кэй.
Впервые он произнес ее имя. Она спросила уже совсем покорным голосом:
- А куда мы идем?
Он и сам не знал. Но не мог он привести ее к себе, в это неуютное
здание, которое не выносил, в эту комнату, где не убирал больше недели и
оставил в ужасном беспорядке свою незастеленную постель...
Они снова тронулись в путь. И теперь, после того как она призналась,
что ей даже негде было жить, он стал бояться потерять ее.
Она принялась рассказывать свою историю, полную разных имен и
фамилий, которые ничего ему не говорили, но она произносила их так,
будто все должны были их знать.
- Я жила в одной квартире вместе с Джесси... Я так хотела бы, чтобы
вы познакомились с Джесси!.. Это самая соблазнительная женщина, которую
я когда-либо встречала... Ее муж, Роналд, три года тому назад получил
солидный пост в Панаме... Джесси попыталась там жить вместе с ним, но не
смогла из-за здоровья...
Она вернулась в Нью-Йорк с согласия Роналда, и мы сняли с ней
квартиру на двоих... Она находится в Грии Вич-Виледж, недалеко от того
места, где мы встретитил...
Он слушал ее и одновременно искал глазами вывеску какого-нибудь
подходящего отеля. Они не прекращали шагать, и их усталость была до того
велика, что они даже уже не чувствовали ее.
- У Джесси был любовник, Энрико, чилиец, женатый, с двумя детьми. Но
он собирался разводиться... Вы понимаете?
Он, конечно, понимал. Но очень вяло следил за ходом этой истории.
- Роналда, должно быть, кто-то известил, я даже знаю кто... В это
утро, едва я вышла, как он неожиданно нагрянул... Еще висели пижама и
халат Энрико в шкафу. Разыгралась, по-видимому, ужасная сцена... Роналд
принадлежит к тому типу людей, которые обычно сохраняют спокойствие в
самых трудных обстоятельствах, но я даже не берусь описать, каким он
бывает в минуты гнева... Когда я вернулась в два часа дня, дверь была
заперта... Один сосед услышал, что я стучу... Джесси до отъезда сумела
оставить для меня письмо... Оно у меня с собой.
Она хотела открыть свою сумочку, достать письмо, показать ему.
Но они только что пересекли 6-ю авеню, и Комб остановился под ярко
освещенной вывеской гостиницы. Вывеска была неоновой с резким,
вульгарным фиолетовым отсветом.
Отель "Лотос".
Он подтолкнул Кэй к вестибюлю, и еще сильнее, чем прежде, казалось,
что он чего-то боится. Он заговорил вполголоса с ночным портье,
склонившись к нему. В конце концов ему вручили ключ с медной планкой.
Тот же портье вызвал для них маленький лифт, в котором пахло уборной.
Кэй ущипнула руку своего спутника и сказала тихим голосом:
- Попробуй достать виски... могу держать пари, что у него есть...
Только позже он осознал, что она обратилась к нему на ты.
В этот час Винни обычно бесшумно вставала, выходила из влажной
постели Ж. К. С. и проскальзывала в ванную.
Комната в "Лотосе" казалась такой же серой, как и полоска света,
который начал просачиваться сквозь занавеси.
Кэй села в кресло, кинув на его спинку меховое манто, и машинальным
движением сбросила замшевые черные туфли на высоких каблуках. Они лежали
теперь на ковре.
В руках она держала стакан и пила мелкими глотками, уставившись
взглядом в одну точку. На коленях у нее лежала раскрытая сумочка.
Спустившаяся петля на чулке стрелкой прочертила ногу так, что казалось,
будто это длинный шрам от раны.
- Налей мне еще стакан, пожалуйста. Клянусь, это последний.
У нее явно кружилась голова. Она выпила этот стакан быстрее, чем
предыдущие, и на какой-то момент застыла, замкнулась в себе, как будто
унеслась мысленно куда-то далеко, очень далеко и от комнаты, и от
мужчины, который ожидал, не зная еще толком, чего именно он ожидает.
Наконец она встала. Сквозь тонкий чулок просвечивали розоватые пальцы ее
ног. Поначалу она буквально на секунду повернула голову в сторону, а
потом совсем просто так, будто уже давно это задумала, шагнула в сторону
своего спутника, широко расставила руки, чтобы обхватить его за плечи,
приподнялась на цыпочках и прижалась ртом к его рту.
В коридорах служащие приступили к уборке, включили пылесосы, а ночной
портье внизу уже стал собираться уходить домой.
Самым нелепым было то, что он даже почти обрадовался, не обнаружив ее
рядом с собой, тогда как чуть позже, примерно через час или даже через
несколько минут, подобное чувство ему казалось уже немыслимым, а то и
чудовищным. Это не было, впрочем, вполне осознанной мыслью, так что он
мог отрицать почти с чистой совестью, хотя бы даже и перед самим собой,
это первое предательство.
Когда он проснулся, комната была погружена в темноту, которую
прорезали пучки красноватого света от вывесок, проникающих сквозь щели
занавесей.
Он протянул руку, которая наткнулась на холодную простыню.
Неужели он в самом деле обрадовался и подумал, сознательно подумал,
что это упрощает и облегчает дело?
Нет, конечно нет, потому что, увидев свет под дверью ванной, он
ощутил легкий шок в груди.
Как затем развивались события, он с трудом может вспомнить, настолько
все пошло как-то легко и естественно.
Он встал, это он помнил, поскольку сильно хотел курить. Она, должно
быть, услышала, что он ходит, и открыла дверь, хотя еще стояла под
душем.
- Ты знаешь, который час? - спросила она весело.
Он же, стыдясь своей наготы, принялся искать трусы.
- Я не знаю.
- Половина восьмого вечера, старина Фрэнк.
Когда она его назвала именем, которым никто прежде его не называл, он
почувствовал вдруг необычайную легкость. И легкость эта не покидала его
еще долго. Все стало вдруг таким простым и ясным, что у него родилось
чудесное ощущение, будто он жонглирует жизнью.
Что же еще произошло? Это уже было не важно И вообще, ничто больше не
казалось ему важным.
Он сказал:
- Интересно, а как же я побреюсь?
И она ответила ему слегка иронически, но, пожалуй, скорее, все-таки с
нежностью в голосе, чем с иронией:
- Нет ничего проще: позвони вниз дежурному, пусть пошлют купить тебе
бритву и крем. Хочешь, позвоню?
Это явно забавляло ее. Она проснулась в безоблачном настроении, в то
время как он чувствовал себя еще неловко в этой реальности, настолько
новой для него, что он даже и не очень был уверен, что все это
происходит на самом деле.
Всплывали в памяти некоторые ее интонации, когда она, например,
отметила с оттенком удовлетворения:
- Да ты совсем не толстый...
Он ответил самым серьезным образом:
- Я всегда занимался спортом.
Он был готов выпятить грудь и напружинить бицепсы.
Казалось странным, что они в этой комнате ложились спать в темноте, а
когда проснулись - в ней снова было темно. Он почти боялся ее покинуть,
как если бы опасался оставить в ней частицу самого себя, которую он
рискует никогда больше не обрести.
И еще одна любопытная деталь: они и не думали больше целоваться. Оба
одевались, не стесняясь друг друга. Она произнесла задумчиво:
- Мне придется покупать новые чулки.
И провела пальцем, смочив его слюной, по спущенной дорожке, которую
он заметил накануне.
Со своей стороны он попросил ее с некоторой неловкостью:
- Одолжи, пожалуйста, гребень.
Пустынная улица, на которую они вчера пришли, оказалась шумной,
полной народу, на ней было множество баров, ресторанов, небольших
магазинов. И все было так густо расположено, что почти не оставалось
темных пустот между зданиями.
В такой сутолоке было особенно приятно ощутить, что им удалось
вырвать для себя из этой толпы, заполнившей Бродвей, и свою
относительную независимость и обретенную легкость чувств.
- Ты ничего не забыл?
Они вызвали лифт. Его обслуживала девушка в форме с равнодушным и
угрюмым видом, а не тот добряк, которого они видели ночью. Выйди они
часом позже, то снова встретили бы его, и он наверняка бы все понял.
Спустившись, Комб направился сдавать ключ дежурному, а Кэй очень
спокойно и уверенно ожидала его так, как ждут обычно мужа или
постоянного любовника.
- Вы сохраняете за собой комнату?
На всякий случай он сказал "да" поспешно и очень тихо не только из-за
нее, но в гораздо большей степени яз своего рода суеверия, дабы не
спугнуть судьбу, делая вид, что все, мол, уже известно заранее.
А что, собственно, было ему известно? Да ровным счетом ничего. Они
по-прежнему так и не знали ничего друг о друге, во всяком случае, не
больше, чем накануне. И тем не менее, наверное, не было еще на свете
двух существ, двух человеческих тел, которые бросились бы друг к другу
так вот, не раздумывая, в безнадежном отчаянье.
Как именно, в какой момент они погрузились в сон? Он этого не мог
припомнить. Один раз он проснулся, когда было совсем светло. Увидел ее
лицо, с которого еще не сошла печаль, а тело ее казалось распятым: рука
и нога свисали с кровати до пола. Он уложил ее поудобнее, она даже не
открыла глаз.
Теперь, оказавшись на улице, они повернулись спиной к фиолетовой
вывеске "Лотоса", а Кэй держала его под руку, как ночью во время их
долгого марша.
Почему ему сейчас стало немного досадно, что вчера она взяла его под
руку слишком рано и слишком уж естественно, - совершенно незнакомого ей
человека, каким он был для нее тогда?
Она сказала с веселой ноткой в голосе:
- А не поесть ли нам чего-нибудь?
С веселой ноткой потому, что все их сейчас веселило, потому что они
шли стремительно, отталкиваясь от толпы, с легкостью пинг-понговых
шариков.
- Что это будет - ужин? - спросил он.
И она расхохоталась:
- А может быть, начнем с утреннего завтрака?
Он перестал вроде бы даже понимать, кто он такой и сколько ему лет. И
не узнавал больше этот город, который горестно и раздраженно измерил
шагами за шесть с лишним месяцев. А теперь вдруг пришел в восторг от его
огромных размеров и несуразной застройки.
На этот раз она совершенно непринужденно повела его за собой. Покорно
следуя за ней, он спросил:
- Куда же мы идем?
- Чего-нибудь перекусить в кафетерии Рокфеллеровского центра.
Они уже подошли к главному зданию Центра. Кэй уверенно зашагала по
просторным коридорам, облицованным серым мрамором Впервые он
почувствовал, что ревнует, понимая прекрасно, как это нелепо.
И все же он задал вопрос, волнуясь как школьник:
- Ты... часто сюда приходишь?
- Иногда, когда бываю в этом районе.
- С кем?
- Дурак!
Казалось, каким-то чудом, за одну ночь, даже меньше, чем за ночь, они
прошли путь, на который обычно любовники тратят недели, а то и месяцы.
Он поймал себя на том, что внимательно следит за официантом,
принимающим у них заказ, желая убедиться, что тот с ней не знаком, что
она не приходила сюда часто с кем-нибудь другим и не кивнет ли ей
официант в знак того, что узнал ее?
Но он ведь при этом явно не любил ее Был уверен, что не любит.
Например, его передергивало, когда она манерным жестом вынимала сигарету
из своей сумки, подносила ее ко рту и, измазав губной помадой,
лихорадочно принималась искать зажигалку.
Курить она не прекращала, даже когда перед ней стоял принесенный
заказ. Закончив одну сигарету, она тут же принималась за другую. Пока
дойдет до последней капли своего кофе с молоком, она выкурит их
несколько штук. А последнюю на прощание перед уходом, перед тем как
подкрасить губы, выпячивая их с раздражающей его серьезностью.
Несмотря ни на что, он оставался на месте, никуда не уходил. Ему даже
в голову не приходило, что он может перестать ждать и куда-то уйти. Он
видел в зеркале свою улыбку одновременно и напряженную, и детскую,
напоминавшую ему его школьные годы, когда все представлялось в
трагическом свете, когда было неизвестно, чем закончится очередное
приключение.
А сейчас ему сорок восемь лет.
Он ей еще об этом не говорил. Они совсем не затрагивали тему
возраста. Скажет ли он ей правду? Или объявит, что ему сорок? Или сорок
два?
Впрочем, кто знает, будут ли они вообще считать себя знакомыми через
час, через полчаса?
А не потому ли они всякий раз тянут время, не спешат уйти, что не
видят ничего, что позволяло бы им быть уверенными в их ближайшем
будущем?
И снова улица. Право же, только на улице они чувствуют себя вроде как
бы на месте. Надо сказать, что их настроение здесь сразу же меняется к
лучшему.
Автоматически к ним возвращается та чудесная легкость, которую они
обрели, даже не понимая, как это получилось.
Перед кинотеатром толпилась очередь - кое-где у обивойлоком дверей
стояли люди в форме, охранявшие двери дансингов, которые должны были к
вечеру открыться.
Они никуда не входили и даже не думали об этом. Неровной,
зигзагообразной бороздой прокладывали они себе путь сквозь толпу, пока
вдруг Кэй не повернула к нему свое лицо, озаренное уже известной ему
совершенно особой улыбкой.
А по сути дела, не с этой ли улыбки все и началось?
Ему хотелось сказать ей как ребенку, прежде чем она заговорила:
- Да...
Ибо он знал, чего она хочет, и она это хорошо понимала. Потому-то и
обещала:
- Только один, не больше, ну пожалуйста. А?
На первом же углу они толкнули дверь маленького бара. Он был таким
уютным, что казался отгороженным от всего мира и специально
предназначенным для влюбленных. Как будто бар нарочно поставили на их
пути. Кэй посмотрела на своего спутника выразительно, как бы говоря
взглядом:
"Ну, вот видишь?"
Потом, протянув руку, попросила:
- Дай мне пять центов.
Не понимая, чего она хочет, он протянул ей никелевую монетку. Он
увидел, как она переместилась к краю стойки, к огромной машине с
округлыми формами. Это был автоматический проигрыватель, заряженный
пластинками. Такой сосредоточенной и серьезной он еще ее не видел.
Сдвинув брови, она изучала названия пластинок, указанные рядом с
металлическими клавишами. Найдя наконец то, что ей было нужно, она
включила машину и вновь взгромоздилась на свой табурет:
- Два скотча.
Она ждала с застывшей улыбкой на губах. При первых же звуках он
ощутил новый укол ревности. С кем интересно слушала она эту пластинку,
которую с такой серьезностью выбирала.
Он с глупым видом уставился на совершенно равнодушного бармена.
- Послушай... Не делай такого лица, дорогой...
А из музыкального аппарата, светившегося оранжевым светом, лилась
негромкая мелодия, очень приятная на слух и будто только тебе лично
адресованная, одна из тех, которые за полгода, а то и год нежного
нашептывания вкрадчивыми голосами убаюкивают тысячи любовных пар.
Она схватила его за руку, сильно сжала ее и улыбнулась ему. Впервые в
этой улыбке он разглядел ее зубы, какой-то удивительной белизны,
настолько белые, что казались очень хрупкими.
Разве он собирался что-то сказать?
Она приложила палец к губам:
- Тес!..
А чуть позже она попросила:
- Дай мне еще никелевую монетку, пожалуйста.
И так, попивая виски и почти не разговаривая, они в этот вечер
непрерывно слушали эту пластинку, прокручивая ее семь или восемь раз.
- Тебе это не наскучило?
Совсем нет. Скуки он не чувствовал. И тем не менее с ним происходило
что-то странное. Ему хотелось все время быть около нее. Казалось, хорошо
ему может быть только тогда, когда она рядом. Его охватывал смертельный
страх при мысли о том, что настанет момент, когда им придется
расстаться. И в то же время здесь, как и в кафетерии, как и тогда ночью
в сосисочной или в баре, куда они заходили, он постоянно находился во
власти острого нетерпения, которое почти физически мешало ему долго
оставаться на месте.
Музыка в конце концов вызвала у него такой прилив нежности, что он
почувствовал, как по коже пошли мурашки. И все же его не покидало
желание поскорее уйти.
Как-то помимо своей воли он произнес:
- Послушаем еще один раз и пойдем.
Он был недоволен тем, что Кэй способна прерывать их стремительное
шествие по городу без цели и смысла.
Она спросила:
- Что ты собираешься делать?
Он не знал. Он давно уже утратил чувство времени на повседневной
реальности. Да и не хотелось ему снова возвращаться. Хотя какая-то
смутная неудовлетворенность мешала ему бездумно наслаждаться моментом.
- Давай пройдемся по Гринич-Виледж, - сказала она.
Не все ли равно? Он был одновременно и очень счастлив, и очень
несчастлив. Когда они вышли на улицу, он понял, что она что-то хочет
сказать, но не решается.
Просто удивительно, как они оба улавливали малейшие перемены в
настроении друг друга.
Она же мысленно задавалась вопросом, смогут ли они взять такси. Ведь
у них совсем не было речи о деньгах. Ей же вообще неизвестно, богат он
или нет. Потому-то Жанна ужаснулась, услышав сумму, которую пришлось
только что заплатить за выпитое виски.
Он поднял руку. Желтая машина остановилась у края тротуара, и они
очутились в мягком сумраке автомобиля, как тысячи и тысячи пар в то же
самое время. А с двух сторон мелькали разноцветные огни.
Он заметил, что она сняла перчатку. Оказалось, она это сделала только
для того, чтобы вложить свою руку в его, и вот так, не двигаясь, они
сидели молча до Вашингтон-сквер. Теперь это был уже не тот шумный и
безликий Нью-Йорк, который они только что покинули, а квартал города,
скорее, похожий на деревню или на небольшой городок, каких можно найти
множество в самых разных странах мира.
На тротуарах было безлюдно. Почти не видно магазинов и лавочек.
Какая-то пара вышла из-за угла. Мужчина неумело толкал детскую коляску.
- Я очень рада, что ты согласился сюда прийти. Я была здесь так
счастлива.
Он испугался, что, наверное, пришло время им рассказывать друг другу
о себе. Похоже, она собирается именно этим заняться. Конечно, настанет
момент, она заговорит, тогда и ему придется рассказывать.
Но нет. Она замолчала. Была у нее особо нежная манера опираться на
его руку, а сейчас она прикоснулась к нему так, как никогда прежде этого
не делала. Ничего особенного в этом вроде бы и не произошло: просто, не
останавливаясь, на ходу она слегка коснулась его щеки своей щекой,
буквально на секунду задержавшись в этом движении.
- Давай повернем налево.
Они находились в пяти минутах ходьбы от его дома. Вспомнив, что не
погасил там свет, он внутренне усмехнулся. Она тут же это почувствовала,
они уже ничего не могли скрывать друг от друга.
- А почему ты смеешься?
Он чуть было не сказал ей, в чем дело, но вовремя удержался, решив,
что она непременно захочет подняться к нему.
- Да так просто. Сам не знаю почему.
Она остановилась у края тротуара на какой-то улице, застроенной
только трех - и четырехэтажными домами.
- Посмотри... - сказала она.
Она указала на один из этих домов с белым фасадом, где видны были
четыре или пять освещенных окон.
- Здесь я жила вместе с Джесси.
Чуть подальше, в полуподвальном помещении, сразу вслед за китайской
прачечной, виднелся небольшой итальянский ресторанчик, окна которого
были прикрыты занавесками в белую и красную клетку.
- Сюда мы чаще всего приходили с ней ужинать.
Она сосчитала окна и добавила:
- На четвертом этаже, второе и третье окно, если считать справа. Это
совсем небольшая квартирка. Там лишь спальня, гостиная и ванная.
Казалось, он только и ожидал, чтобы услышать неприятные, раздражающие
его вещи, и действительно, ему стало как-то нехорошо на душе. От этого
он рассердился сам на себя и спросил почти грубо:
- Ну а что же вы делали, когда Энрико приходил к твоей подруге?
- Я спала на диване в гостиной.
- Всегда?
- А что ты имеешь в виду?
Он знал: она что-то скрывает. Кэй немного неуверенно произнесла
последнюю фразу. Когда она отвечала на его вопросы, заметно было ее
смущение.
И он с яростью вспомнил тонкую перегородку, которая отделяла его от
Винни и ее Ж. К. С.
- Ты прекрасно понимаешь, о чем я думаю...
- Не будем останавливаться, пойдем...
Они были совсем одни в пустынном квартале. Складывалось впечатление,
что больше им нечего сказать друг другу.
- Давай зайдем сюда...
Маленький бар, еще один маленький бар. Но этот-то она должна была
хорошо знать, поскольку он находился На ее улице. Ну и пусть! Он сказал
"да", и вскоре они об этом пожалели, потому что здесь не было той
атмосферы интимности, которую они ощущали в баре, где были Недавно. Зал
был слишком просторный, с пожелтевшей краской на стенах, с грязной
стойкой и стаканами сомнительной чистоты.
- Два скотча.
И тут же добавила:
- Дай мне все же монету.
Была здесь такая же огромная музыкальная машина, во она тщетно
пыталась найти свою любимую пластинку. Пока она нажимала на клавиши,
отчего звучала самая разная музыка, какой-то мужчина, изрядно выпивший,
пытался завязать с ней беседу.
Они выпили свое виски, теплое и бледное.
- Пошли...
И вот они снова на улице.
- Ты знаешь, я никогда не спала с Риком.
Он чуть было не хмыкнул: вот теперь она не называет его больше
Энрико, а Рик. Ему-то что за дело, в конце концов? Разве же она не спала
с другими?
- Он попытался один раз, да и то я в этом не совсем уверена.
Почему она не понимает, что лучше было бы помолчать? Может быть, она
это делает нарочно? У него появилось желание освободить руку, на которую
она по-прежнему опиралась, какое-то время идти одному, засунув руки в
карманы, зажав в зубах сигарету или, скорее, трубку, чего он еще ни разу
не делал, находясь в ее обществе.
- Я хочу, чтобы ты все знал, иначе тебе всякая чушь полезет в голову.
Рик - латиноамериканец, понимаешь? Однажды ночью... Это было два месяца
тому назад, в августе... Было очень жарко... Ты ведь жил в НьюЙорке в
сезон жары... В квартире было как в парной. Они вновь оказались на
Вашингтон-сквер, медленно пошли по площади, но нарушившееся между ними
согласие никак не налаживалось. Почему же она все продолжала говорить, а
он делал вид, что не слышит ее? Ну зачем она вызывала в его голове все
эти образы, от которых он не может избавиться? У него было желание
сурово приказать ей: "Замолчи! "
- И вы втроем приняли душ? - обронил он презрительно.
- Я пошла туда одна и заперла дверь. С тех пор я стала избегать
выходить с ним без Джесси.
- Значит, вам случалось выходить вдвоем?
- А почему бы и нет?
И с видимым простодушием спросила:
- О чем ты подумал?
- Так, ни о чем и обо всем.
- Ты что, ревнуешь к Рику?
- Нет.
- Послушай, а ты бывал когда-нибудь в Баре номер один?
Его вдруг охватила страшная усталость. На какое-то мгновение он
почувствовал, что ему ужасно надоело таскаться с ней по улицам и он
готов воспользоваться первым попавшимся предлогом и покинуть ее. Что же
они делают вместе, что их так крепко связывает, будто они уже
давно-давно любят друг друга и будут любить вечно?
Какой-то Энрико... Рик... Этот душ втроем... Конечно же, она солгала,
он это чувствовал, был в этом уверен. Она была явно неспособна устоять
перед таким дурацким предложением.
Она лгала не задумываясь, даже не для того, чтобы его обмануть, а
просто из потребности лгать, подобно тому как она испытывает потребность
останавливать свой взгляд на каждом проходящем мужчине, улыбаться, желая
добиться благосклонности какого-нибудь бармена, официанта в кафетерии
или шофера такси.
- Ты видел, как он на меня посмотрел?
О ком это она недавно так сказала? О шофере, который их привез в
Гринич-Виледж. Он, вероятно, ее и не заметил, думая только о чаевых. Но,
несмотря ни на что, Франсуа прошел вслед за ней в зал, слабо освещенный
нежно-розовым светом, где какойто тип небрежно играл на пианино, лениво
перебирая клавиши своими длинными белыми пальцами, из-под которых
медленно тянулись звуки, вызывая тягостную грусть.
Еще раньше она специально остановилась, чтобы напомнить:
- Оставь свое пальто в гардеробе.
Как будто он сам не знал этого! Она явно командовала им. Она
пересекла зал, следуя за метрдотелем, сияющая, оживленно улыбаясь.
Должно быть, она считала себя красавицей. Он же не находил ее
красивой, а любил в ней те следы ударов судьбы, которые различал на ее
лице: тонкую, как прозрачная луковичная пленка, сетку морщинок на веках,
иногда отливающих лиловым отблеском, и, конечно же, опущенные от
усталости уголки рта.
- Два скотча.
Ей явно хотелось завязать беседу с метрдотелем, испытать на нем
воздействие своих, как она воображала, неотразимых чар. И она принялась
с самым серьезным видом расспрашивать его о совершенно ненужных вещах:
какие номера программы уже показали, что сталось с таким-то артистом,
которого она здесь видела несколько месяцев тому назад.
Она закурила сигарету, слегка отбросила свой мех на плечи и откинула
немного назад голову, потом с облегчением вздохнула:
- Ты чем-то недоволен?
Он ответил раздраженно:
- А чем я могу быть недоволен?
- Не знаю. Но я чувствую, что ты меня сейчас ненавидишь.
До чего же она уверена в себе, что вот так просто и без ухищрений
заявляет об истинном положении дел. А в чем она уверена? И что,
собственно, его удерживает около нее? Что мешает ему вернуться домой?
Он не находил ее соблазнительной. Она не была красивой. Не была даже
молодой. И, словно патина на скульптуре, на ней, вероятно, отложилось
множество жизненных превратностей.
А может быть, именно эта патина и привлекала его в ней и вызывала у
него волнение?
- Не возражаешь, я сейчас вернусь?
С непринужденным видом она приблизилась к пианисту. И снова чисто
автоматически на ее лице возникла улыбка женщины, желающей понравиться.
Она наверняка бы очень страдала, если бы даже нищий, которому она подала
два су, не посмотрел на нее с восхищением.
Она вернулась к нему довольная. В ее глазах вспыхивали иронические
искорки. И по-своему она была права на этот раз, ибо именно для него и
для них двоих пустила она в ход свое обаяние.
Пальцы, бегающие по клавишам, замедлили темп, и та музыка, что они
слушали в маленьком баре, вдруг зазвучала здесь, в этом зале с розовым
освещением. Она внимательно слушала, чуть приоткрыв рот, а дым ее
сигареты медленно поднимался к ее лицу, как дым от ладана.
Когда мелодия закончилась, она порывисто поднялась и, уже стоя, стала
укладывать в сумочку портсигар, зажигалку, перчатки и приказала:
- Расплачивайся... и пойдем!
Видя, что он роется в своих карманах, она вернулась назад, чтобы
сказать ему:
- Ты даешь слишком много на чай. Здесь достаточно сорока центов.
Во всем этом чувствовалось только одно: она вступала в права хозяйки,
вступала незаметно, спокойно, без возражений с его стороны. И в самом
деле, он не возражал. Около гардероба она произнесла в том же духе:
- Дай двадцать пять центов.
И, наконец, уже на улице:
- Не стоит брать такси.
Чтобы ехать - куда? Неужели она была так уверена, что они останутся
вместе? Она ведь даже не знала, сохранил ли он комнату в "Лотосе", но он
был убежден, что она в этом уверена.
- А может, ты хочешь поехать на метро?
Она все же спрашивает его мнение... И он ответил:
- Потом. Я предпочел бы сначала немного пройтись.
Как и накануне, они оказались в самом начале 5-й авеню, и он даже
испытал желание повторить все, как было тогда: пройти по тем же местам,
заворачивать за те же углы и, кто знает, может быть, заскочить в тот
странный подвальчик, где они пили ночное виски?
Он знал, что она устала, что ей трудно ходить на высоких каблуках. Но
он был не прочь хоть немного отомстить, слегка помучить. А кроме того,
ему хотелось знать, будет ли она протестовать. Это было нечто вроде
испытания.
- Как хочешь.
Начнут ли они теперь говорить о себе? Он этого боялся и одновременно
ожидал. Он не столько рвался узнать побольше о жизни Кэй, сколько
стремился рассказать ей о своей, и в первую очередь сказать наконец, кто
он такой, ибо где-то бессознательно страдал оттого, что его принимают за
какого-то простого, обыкновенного человека, да и любят именно как самого
заурядного.
Накануне она никак не прореагировала, когда он произнес свое имя.
Возможно, никогда его не слышала? Или же ей просто не могло прийти в
голову, что может быть что-то общее между мужчиной, которого она
встретила на Манхаттане в три часа ночи, и тем, чье имя ей приходилось
видеть начертанным крупными буквами на афишах, расклеенных на стенах
Парижа.
Когда они проходили мимо венгерского ресторана, она спросила:
- Ты был в Будапеште?
Она и не ждала ответа. Он сказал "да" и увидел, что ей было все
равно. В глубине души он смутно надеялся, что появился наконец повод
поговорить и о нем, но она завела речь о себе.
- Какой восхитительный город! Мне кажется, что там я была счастлива,
как нигде. Мне было шестнадцать лет.
Он нахмурил брови, потому что она заговорила с ним об ее шестнадцати
годах, и он опасался, как бы какойнибудь новый Энрико не затесался между
ними.
- Я жила с матерью. Я должна тебе показать ее фотографию. Это была
самая красивая женщина, которую я когда-либо в жизни видела.
Ему даже на мгновение показалось, что она специально так поступает,
чтобы помешать ему говорить о себе. Интересно, что она думает о нем? У
нее, несомненно, сложилось ложное представление. Но как бы то ни было,
ее рука по-прежнему крепко сжимала его руку, и не чувствовалось ни
малейшего поползновения освободить ее.
- Моя мать была великой пианисткой. Ты наверняка слышал ее имя, ибо
она выступала во всех столицах: Миллер... Эдна Миллер... Это и моя
фамилия, я снова ее взяла после того, как разошлась. Это моя девичья
фамилия. Дело в том, что моя мать никогда не желала вступать в брак
из-за своего искусства. Тебя это удивляет?
- Меня? Нисколько Ему хотелось ответить, что его это тем более не
удивляет, что он и сам известный артист. Но он-то был женат, и, по сути
дела, именно из-за этого. Он на минуту закрыл глаза. Потом открыл снова
и увидел себя как бы глазами постороннего человека, но с еще большей
ясностью. Вот он стоит на тротуаре 5-й авеню с женщиной, держащей его
под руку. Он ее совсем не знает и собирается с ней идти Бог знает куда.
Она неправильно поняла его.
- Тебе со мной скучно?
- Напротив.
- Тебе интересно выслушивать мои девичьи истории? Попросит ли он ее
сейчас замолчать или, напротив, продолжить свой рассказ? Он сам не знал.
Он знал только одно, когда она говорила, он ощущал какую-то глухую
тяжесть, даже, можно сказать, боль в левой стороне груди
Почему? Этого он не понимал. А не хочется ли ему, чтобы было так,
будто его жизнь началась лишь со вчерашнего дня? Вполне возможно. Это
уже не имело никакого значения. И вообще, ничто уже не имело никакого
значения, ибо он вдруг решил больше внутренне не противиться тому, что
происходит.
Он слушал ее, продолжая путь, глядя на освещенные шары фонарей,
которые тянулись вдоль улицы и уходили куда-то в бесконечность. Мимо
бесшумно проносились такси Можно было различить пары, сидящие почти в
каждой машине
А разве же и он сам не испытывал острейшего желания стать частью
такой вот пары? Чтобы за его руку держалась женщина, как это сейчас
делает Кэй?
- Зайдем на минутку. Не возражаешь?
На этот раз она пригласила его не в бар, а в аптеку и улыбнулась ему.
И он понял ее улыбку. Как и он, она подумала, что это означает новый
этап их близости, ибо ей хотелось купить кое-какие необходимые предметы
туалета.
Она позволила ему расплатиться, и это ему понравилось, как и то, что
продавец называл ее "мадам".
- Ну а теперь, - решила она, - мы можем вернуться. Он не мог
удержаться от иронии, о чем тут же пожалел.
- Как, даже не выпив последнее виски?
- Никакого виски, - ответила она самым серьезным образом. - Сегодня
вечером я опять становлюсь, хотя бы ненадолго, шестнадцатилетней
девочкой. Тебе не будет скучно?
Ночной портье их узнал. Почему такое удовольствие вызвало простое
лицезрение вульгарной вывески сиреневого цвета - "Лотос" - этих
нескольких освещенных над входом букв? И не меньшая радость оттого, что
жалкий и унылый человек приветствует их как старых клиентов?
Откуда такое чувство удовлетворения, когда они оказались вновь в
банальной обстановке заурядного гостиничного номера и увидели кровать с
двумя уже подготовленными для сна постелями?
- Сними, пожалуйста, пальто и садись. Слегка волнуясь, он выполнил ее
указание. Она казалась тоже взволнованной. Но точно этого он сказать не
мог. Были минуты, когда она становилась ему ненавистной, а были и такие
мгновения, как сейчас, когда ему хотелось положить голову на плечо этой
женщины и разрыдаться.
Он чувствовал себя усталым, но успокоившимся. Он видел и ждал с
легкой, еле приметной улыбкой на губах. Она перехватила его улыбку и
явно поняла его правильно, ибо подошла и поцеловала, первый раз за день.
Но не с чувственной жадностью и не с тем пылом, который, казалось, был
порожден отчаяньем, а очень ласково, не спеша, протянув к нему губы и
застыв в нерешительности, чтобы потом прикоснуться к его губам и с
нежностью прижаться к ним.
- Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты,
он был ей за это очень признателен.
- Теперь посиди спокойно, не двигайся.
Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем
маленькую лампу под шелковым абажуром на ночном столике. Потом она
направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую
накануне
Она сочла необходимым разъяснить:
- Сейчас это совсем не то...
И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы
алкоголя и воды с серьезным видом хозяйки дома, наполнила два стакана.
Один поставила около своего спутника и как бы между делом коснулась его
лба.
- Тебе хорошо?
Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась
там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку.
Потом вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему
голосом:
- Мне очень хорошо.
Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут
преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь
полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся
нежностью. И это успокаивало их.
Неужели она сейчас опять заговорит?
И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо,
почти шепотом начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала
их песней.
И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное
произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он
почувствовал жар в груди.
Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением,
своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно
стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они
вдвоем и отрешены от всего остального мира.
Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны
уличные шумы.
Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно
тише, чем первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу:
- Тебе хорошо?
Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они
прозвучали в нем самом?
- Мне никогда в жизни не было так хорошо.
Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он
говорил себе: "Она лжет".
Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все
подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за
некоторых искажений, преувеличений или пропусков.
Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо
теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало
ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот
так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без
конца своим волнующим, хрипловатым голосом.
Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с
такой же искренностью?
Самое поразительное то, что ему было все равно, во всяком случае, он
на нее за это не сердился.
Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за
него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом
рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что
досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в эту первую
ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое
пережила в семнадцать лет.
Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих
историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и
сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с
вызовом, очерняла себя в его глазах.
Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени
он мог хладнокровно оценивать ее: "Эта женщина имеет привычку не спать
до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает
потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому
пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в
мужские объятия".
Все же он не уходил? И даже не испытывал ни малейшего побуждения
покинуть ее. И чем отчетливее понимал Ситуацию, тем яснее осознавал, что
Кэй необходима ему, и в конце концов покорился.
Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда
именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел
больше сопротивляться, что бы еще ни услышал.
Почему же она не замолкает? Как все было бы проще!
Он бы обнял ее и прошептал:
- Все это не важно, поскольку мы начинаем все сначала...
Вновь начать жизнь с нуля.
Время от времени она прерывала свой рассказ:
- Ты меня не слушаешь.
- Нет, что ты, слушаю.
- Ты, конечно, слушаешь, но иногда вдруг начинаешь думать о другом.
Он же думал о себе, о ней, обо всем сразу. Он был одновременно и
самим собой, и собственным зрителем. Он любил ее и смотрел на нее
глазами безжалостного судьи.
Она, например, говорила:
- Мы два года жили в Берлине, где мой муж был атташе в венгерском
посольстве. Там, точнее говоря в Сванзее, на берегу озера, и родилась
моя дочь Мишель. Тебе нравится имя Мишель?
Но она не собиралась ждать ответа.
- Бедняжка Мишель! Она живет теперь у одной из своих теток, сестры
Ларски, которая никогда не выходила замуж и занимает одна огромный
замок, километрах в ста от Будапешта.
Не нравился ему этот огромный романтический замок, и тем не менее это
могло оказаться правдой, а могло быть и выдумкой. И он задавался
вопросом: "Интересно, скольким мужчинам она рассказывала эту историю? "
Он нахмурился... Она сразу это заметила.
- Тебе надоело слушать о моей жизни?
- Да нет же.
Несомненно, это было столь же ей необходимо, сколь и последняя
сигарета, которая заставляла его обычно испытывать острое нетерпение,
ожидая, когда она кончит курить. Да, он чувствовал себя счастливым,
вернее сказать, знал, что скоро будет счастлив, и потому так спешил
покончить раз и навсегда с прошлым, а может быть и с настоящим.
- Его назначили первым секретарем посольства в Париже, и мы должны
были поселиться прямо в здании посольства, потому что посол был вдовцом,
а нужна была женщина для официальных приемов.
Когда же она ему лгала? В их первом разговоре о Париже, еще там, в
сосисочной, она утверждала, что жила напротив церкви д'Отей, на улице
Мирабо. А венгерское посольство никогда не помещалось на улице Мирабо.
Она продолжала:
- Жан был мужчиной высокого класса, одним из самых умных людей,
которых я когда-либо встречала...
И он ревновал. Его раздражало, что она еще плюс ко ему называла
бывшего мужа не по фамилии, а по дени.
- Видишь ли, это был знатный господин у себя на родине. Ты не знаешь
Венгрии?
- Почему? Знаю.
Она отмахнулась от возражения, нетерпеливо стряхнув пепел своей
сигареты.
- Ты не можешь ее знать. Для этого ты слишком француз. Даже я, хотя и
родилась в Вене и во мне есть венгерская кровь по линии бабушки, все же
не сразу привыкла. Ведь когда я говорю "знатный господин", то это надо
понимать не в современном смысле, а в старинном, средневековом. Это был
именно "знатный господин" тех далеких времен. Я видела, как он стегал
кнутом слуг. Однажды в Шварцвальде нас чуть не опрокинул шофер. Он
свалил его ударом кулака, потом бил каблуком по лицу и спокойно мне
заявил: "Жаль, что у меня нет с собой револьвера. Этот недотепа мог бы
вас убить".
А Комбу по-прежнему не хватало смелости, чтобы сказать:
- Помолчи, пожалуйста.
Ему казалось, что такая болтовня принижала их обоих - ее, потому что
она говорила, а его, потому что слушал.
- Я тогда была беременна. Этим частично объясняется его ярость и его
жестокость. А ревновал он до такой степени, что даже за месяц до родов,
когда никакому мужчине не могло прийти в голову за мной ухаживать, он
следил за мной с утра до вечера. Я не имела права выйти одна. Он запирал
меня на ключ в квартире. Более того, забирал мою обувь и все платья и
прятал их в комнате, ключи от которой были только у него.
Как она не понимает, что зря все это говорит и что делает еще хуже,
когда добавляет:
- Мы жили в Париже три года.
Вчера она заявляла, что шесть лет. С кем же прожила она еще три года?
- Посол (кстати сказать, умер в прошлом году) был поздним из самых
крупных наших государственных деятелей, ему было уже восемьдесят лет. Он
чувствовал ко мне отеческую привязанность, ибо был тридцать лет вдовцом,
а детей у него не было.
Он подумал: "Ты лжешь".
Потому что так не могло быть, по крайней мере с ней. Да будь послу
хоть девяносто лет или еще больше, она все равно бы не пожалела никаких
усилий, чтобы только вынудить его воздать ей должное.
- По вечерам он часто просил меня читать ему вслух. Это было одной из
его последних радостей.
Он с трудом сдержался, чтобы не выкрикнуть откровенно и грубо:
- А где находились в это время его руки?
Ибо на этот счет у него не было никаких сомнений. И он страдал от
этого.
"Выкладывай поскорее, вываливай, что там у тебя еще осталось, чтобы
больше не касаться всех этих мерзостей".
- Из-за этого муж заявил, что здоровье не позволяет мне жить в
Париже, и отправил меня на виллу в Ножане. Его характер становился все
более трудным. В конце концов у меня не хватило мужества это выносить, и
я уехала.
Совсем одна? Как бы не так! Если бы она уехала по собственной воле,
сама по себе, то разве можно было поверить, что в таком случае она
оставила бы дочь и не взяла ее с собой? Если бы она по своей инициативе
потребовала развода, неужели она оказалась бы в том положении, в котором
она находится сейчас?
Он даже сжал кулаки от ярости с явным желанием ее ударить, чтобы
отомстить сразу за обоих - и за себя, и за мужа, которого тем не менее
не переставал ненавидеть.
- Вот тогда-то ты и попала в Швейцарию? - спросил он, с трудом
скрывая иронию.
Она, несомненно, поняла. У него сложилось впечатление, что она вообще
все понимает, поскольку ответила довольно зло, не вдаваясь в детали:
- Не сразу. До этого я год прожила на Лазурном берегу и в Италии.
Не сказала - с кем именно, и при этом не стала утверждать, что жила
там одна.
Он ненавидел ее. Ему захотелось начать выламывать ей руки, заставить
встать на колени, чтобы она просила у него прощения, стеная от боли.
Явная ирония почудилась ему в словах этой женщины, забившейся в
кресло, когда она оттуда ему бросила фразу, произнесенную с чудовищным
простодушием:
- Ну вот видишь, я тебе рассказываю о моей жизни все.
А остальное - все то, чего она не сказала и чего он не хотел бы и
знать? Неужели ей не приходит в голову, что ее исповеди со всей
очевидностью вытекает, что старый посол, конечно же, ее тискал? Слова,
которые он хотел бы ей высказать по этому поводу, комом застряли у него
в горле, причиняя ему почти физическую боль. Он поднялся и, не давая
толком себе отчета в том, что дает, произнес:
- Иди спать.
Как он и ожидал, она пробормотала:
- Ты позволишь мне закурить?
Он вырвал у нее сигарету и раздавил прямо на ковре:
- Иди ложись.
Он знал, что, чуть отвернувшись, она улыбнулась. Он понял, что она
торжествует. Можно подумать, что она способна рассказывать все эти
истории только с одной целью: чтобы довести его до того состояния, в
котором она его видит сейчас!
"Я к ней не притронусь сегодня, - обещал он себе. - Так она, может
быть, поймет!"
Что именно поймет? Это глупо. А разве не было теперь глупым и
несуразным вообще все? Что они делают здесь вдвоем, в номере "Лотоса",
за этой фиолетовой вывеской, зазывающей пары, которые проходили мимо?
Он смотрел, как она раздевается, и оставался холодным. Да, именно, он
был способным оставаться холодным по отношению к ней. Ее нельзя было
назвать красивой и неотразимой, какой она себя воображала. Жизнь
отметила патиной и ее тело.
От одной только этой мысли он вдруг почувствовал, как его охватила
страшная ярость и возникло острое желание уничтожить начисто прошлое,
вобрать в себя все, сделать своим. Яростно, с застывшим от злобы,
пугающим взглядом, он сжал ее в своих объятиях, буквально надломил ее и
с таким неистовством погрузился в нее, как будто хотел раз и навсегда
освободиться от мучительного наваждения.
Она смотрела на него, потрясенная, и когда он наконец неподвижно
застыл, заплакала, но не так, как плакала там, за стенкой, Винни, а как
плачут дети, и совсем по-детски тихо сказала:
- Ты сделал мне больно.
И опять же как дитя, она тут же, почти сразу, заснула. В эту ночь на
ее лице не было того печального выражения, которое он заметил накануне.
Похоже, на этот раз их объятия принесли ей успокоение. Во сне она чуть
надула губы, руки ее легко и безвольно лежали поверх одеяла, а волосы
рыжеватой всклокоченной массой выделялись на яркой белизне подушки.
Он не мог заснуть и даже не пытался. К тому же близился рассвет. И
когда заря отразилась своим холодным отсветом на окне, он проскользнул
за штору и, чтобы освежиться, прижался лбом к холодному стеклу.
Улица казалась пустынной, ее оживляли только урны с мусором вдоль
тротуаров. Какой-то человек в доме напротив, на таком же этаже, брился
перед зеркалом, подвешенным к окну. Их взгляды встретились на одно
мгновение.
Но что они могли сказать друг другу? Были они примерно одного
возраста. У человека напротив были густые, насупленные брови и залысины
на лбу. Находился ли кто-нибудь в глубине комнаты? Может быть, на
кровати лежала женщина, погруженная еще в глубокий сон?
Если этот человек так рано встал, значит, он идет на работу.
Интересно бы знать - на какую? По какой жизненной борозде он бредет?
Вот у него, у Комба, нет больше никакой борозды. Уже несколько
месяцев. Но все же еще позавчера он упрямо шел в каком-то более или
менее определенном направлении.
А в это утро, на фоне холодного октябрьского рассвета, он ощутил себя
человеком, который порвал все связи с прошлым и лишился, приближаясь к
пятидесяти годам, какой бы то ни было прочной привязанности. Ничего у
него больше, по сути дела, не оставалось - ни семьи, ни профессии, ни
страны, ни даже, в конечном счете, и жилья. Ничего и никого, кроме
незнакомки, спящей в номере довольно подозрительного отеля.
В доме напротив горела электрическая лампочка, и он вспомнил, что не
погасил свою. Возможно, это может стать удобным поводом, а то и
предлогом?
Действительно, а не съездить ли ему к себе! Кэй будет ждать весь
день, он уже начинает осваиваться с ее привычными. Он оставит на столе
ей записку о том, что вернется. Там, в Гринич-Виледже, он приведет
комнату в порядок.
Пока он, заперев дверь, бесшумно одевался в ванной, его голова
лихорадочно работала. Он не только тщательно уберет комнату, но и купит
цветы. И купит еще недорогой кусок кретоновой материи яркой расцветки,
чтобы прикрыть серое покрывало кровати. Потом он пойдет и закажет
холодную еду в итальянском ресторане, в том самом, который поставляет
еженедельные ужины Ж. К. С. и Винни.
Ему надо еще позвонить на радио, поскольку на завра назначена запись.
Он должен был позвонить вчера. Голова работала четко и ясно. Как-то
неожиданно, несмотря на усталость, он обрел хладнокровие и заранее
радовался, представляя, как пойдет по улице и будет прислушиваться к
звуку своих шагов, вдыхая свежий утренний воздух.
Кэй по-прежнему спала, выпятив нижнюю губу, что вызвало у него почти
умиленную улыбку. Конечно, она заняла определенное место в жизни Комба.
К чему теперь пытаться его соизмерять и как-то оценивать?
Если бы он не боялся ее разбудить, то непременно поцеловал бы в лоб -
снисходительно и нежно.
"Я скоро вернусь", - начертал он на листке, вырванном из записной
книжки, и положил его на ее портсигар.
И от этого он опять улыбнулся, ибо теперь-то уж она никуда не
денется: непременно наткнется на записку.
Оказавшись в холле, он набил трубку, но прежде чем закурить, вызвал
лифт.
Вот как! Внизу не было ночного портье. Его уже заменила одна из
девушек в униформе. Не останавливаясь, он прошел мимо нее, остановился
как вкопанный на тротуаре и вздохнул полной грудью.
Чуть было не вздохнул с облегчением: "Ну, наконец! " И только одному
Богу известно, не задался ли Комб где-то в глубине души вопросом:
вернется ли он назад?
Он сделал несколько шагов, остановился, потом еще прошел немного.
И вдруг ощутил острую тревогу, как человек, который чувствует, что
забыл что-то, а что именно, не может вспомнить.
Он еще раз остановился на самом углу Бродвея и застыл при виде его
погасших огней и безлюдных широких тротуаров.
А что будет, если, вернувшись, он обнаружит, что комната пуста?
Едва эта мысль коснулась его сознания, то причинила такую боль,
привела в такое отчаянье и вызвала такое паническое состояние, что он
резко обернулся, чтобы удостовериться, что никто из отеля не выходил.
Несколько мгновений спустя он уже у входа в "Лотос" выбивал свою еще
не погасшую трубку, стуча ею по подошве.
- Седьмой, пожалуйста, - бросил он молодой лифтерше, только что
спустившей вниз кабину лифта.
Он пришел в себя лишь тогда, когда убедился, что Кэй спокойно спит, а
в их комнате ничего не изменилось.
Он не знал, видела ли она, как он уходил и вернулся. Он в эту минуту
испытывал столь глубокое и трудно передаваемое словами волнение, что не
имел сил запросто спросить ее об этом. Она, казалось, продолжала спать,
пока он раздевался и влезал под одеяло.
И, по-прежнему не просыпаясь, она потянулась к нему и прижалась к его
телу.
Глаз она так и не разомкнула. Только ее веки слегка дрогнули, не
приоткрывая зрачков, напоминая трепет крыльев тяжелой птицы, которая не
может взлететь.
Голос был тоже тяжелым, казался далеким, но в нем не чувствовалось
никакого упрека, ни обиды и ни тени печали.
- Ты пытался уйти, ведь так?
Он чуть было не заговорил и этим бы все испортил. К счастью, она сама
продолжала тем же, но еще более тихим голосом:
- Но ты не смог!
И снова заснула. Может быть, она и не просыпалась вовсе, а просто в
глубине своих снов почувствовала эту драму, которая здесь разыгрывалась?
Позже они ни единым словом не обмолвились о происшедшем, даже когда
проснулись окончательно.
Это был их лучший час. Об этом они оба подумали так, как если бы
прожили вместе уже много подобных утренних часов. Нельзя было поверить,
что всего второй раз они просыпаются вот так, бок о бок в одной постели,
ощущая такую близость друг к другу, как если бы были любовниками с
давних пор.
И даже эта комната в "Лотосе" кажется им совсем родной. Именно в ней
они оба с изумлением обнаружили, что могут любить.
- Я первая пройду в ванную. Разрешишь?
А потом добавила с удивительным пониманием его желаний:
- А почему ты не куришь свою трубку? Тебе никто не запрещает, ты же
знаешь! У нас в Венгрии можно даже встретить немало женщин, курящих
трубку.
Утром казалось, что они вовсе и не спали друг с другом. Почти детская
чистота проступала в их веселости и в их сияющих от радости глазах.
Складывалось впечатление, что они просто играют в жизнь.
- Подумать только, что из-за этого Роналда я теперь никогда не получу
своих вещей! У меня там остались два огромных чемодана, набитых одеждой
и бельем, и я сейчас не в состоянии даже сменить чулки.
Ее это только веселило. Это было чудесно - при пробуждении ощутить
полную легкость, зная, что перед тобой целый день, в котором не
предвидится никаких обязательных дел, и можно его заполнить всем, чем
захочется.
В этот день ярко светило солнце, весело поблескивая лучами. Обедали
они у одной из тех стоек, которые уже улетали частью их привычек.
- Ты ничего не имеешь против, если мы пойдем погуляем в Центральном
парке?
Ему совсем не хотелось ревновать с утра пораньше, но всякий раз,
когда она предлагала что-либо или говорила о каком-нибудь месте, он
начинал мучиться вопросом: "С кем? "
С кем ходила она гулять в Центральный парк и какие воспоминания
пытается воскресить?
В это утро она выглядела очень молодо. И, может быть, именно потому,
что чувствовала себя молодой, она рискнула сказать с серьезным видом,
когда они шли рядом:
- Знаешь, я ведь уже очень старая. Мне тридцать два года, скоро будет
тридцать три.
Он подсчитал, что ее дочери должно было быть примерно двенадцать лет.
И он стал приглядываться внимательнее к девочкам, которые играли в
парке.
- Ну а мне сорок восемь, - признался он. - Правда, не совсем. Стукнет
через месяц.
- Для мужчины возраст не имеет никакого значения.
Не настал ли подходящий момент, когда он сможет рассказать о себе? Он
этого ждал и одновременно боялся.
Что же произойдет и что станется с ними, когда они наконец решатся
посмотреть в лицо реальной действительности?
До сего времени они были вне жизни, но в какой-то момент им
волей-неволей придется в нее вернуться.
Угадала ли она, о чем он думает? Ее рука, освобожденная от перчатки,
искала его руку, и, как это уже было в тот раз в такси, она пожала ее с
мягкой настойчивостью, как бы желая сказать:
- Погоди, еще не время.
Он решил было отвезти ее к себе, но не осмелился. Покидая "Лотос", он
полностью расплатился. Она это заметила, но ничего не сказала.
Это могло означать многое! В том числе, например, и то, что эта их
прогулка - последняя, во всяком случае, за пределами реального.
И, может быть, только для того, чтобы в их памяти осталось яркое
воспоминание, настояла она на том, чтобы под ручку прогуляться по
Центральному парку, где было солнечно и чувствовалось последнее теплое
дыхание осени?
Она принялась напевать с серьезным видом песню из того маленького
бара. По-видимому, от этого им обоим пришла в голову одна и та же мысль,
поскольку, когда начало смеркаться, свежеть, а тени за поворотами аллей
стали густеть, они посмотрели друг на друга и как бы по безмолвному
соглашению направились в сторону 6-й авеню.
Такси они не брали, а шли пешком. Можно сказать, что таков уж был их
удел. Они не могли или не решались останавливаться. Большую часть тех
часов, которые они провели вместе с тех пор, как познакомились - а им
кажется, что это было очень давно, - они в основном шагали вот так по
тротуарам сквозь толпу, не замечая ее.
Приближался момент, когда они так или иначе будут вынуждены
остановиться, и оба, не сговариваясь, стремились оттянуть его как можно
дальше.
- Послушай...
Ее охватывали иногда порывы наивной радости. Это происходило, когда
она чувствовала, что судьба улыбается ей. Так было и сейчас, когда они
входили в маленький бар, а на фонографе звучала их пластинка. Какой-то
матрос сидел у стойки, опершись подбородком на руки, и глядел в пустоту
с отрешенным видом.
Кэй сжала руку своего спутника, посмотрела с состраданием на
человека, который выбрал для облегчения своей тоски ту же мелодию, что и
они.
- Дай мне монетку, - прошептала она.
И снова поставила пластинку, потом второй и третий раз. Матрос
обернулся и грустно улыбнулся ей. Потом залпом опустошил свой стакан и
вышел - пошатываясь, задевая наличник двери.
- Бедняга!
Он даже почти не ревновал, разве что чуть-чуть. Ему захотелось с ней
поговорить, он чувствовал, что эта потребность усиливается. Но не
решался начать.
Может быть, она просто не хотела ему в этом помочь?
Кэй выпила, но он не стал на нее сердиться и чисто механически
последовал ее примеру. Он испытывал и печаль, и счастье одновременно.
Чувства его настолько обострились, что на глаза набегали слезы,
достаточно было ему услышать их песню или бросить взгляд на бар, слабо
освещенный приглушенным светом.
Что они еще делали в этот вечер? Ходили, долго ходили, смешиваясь с
толпой на Бродвее, забредали в разные бары, но не могли нигде найти той
уютной атмосферы, которая была в их любимом уголке.
Они входили, заказывали виски. Кэй непременно закуривала сигарету,
потом трогала его за локоть и шепотом говорила:
- Посмотри.
Обычно она указывала на какую-нибудь печальную пару, погруженную в
свои невеселые мысли, или на женщину, которая напивалась в одиночку.
Ее как будто притягивали беды других людей. Казалось, она
присматривается, чтобы выбрать ту, которая, вероятно, скоро станет и ее
бедой.
- Ну, пойдем.
При этом слове они переглядывались и начинали улыбаться. Уж очень
часто произносили его они, слишком часто для тех двух дней и ночей,
которые прожили вместе!
- Ты не находишь, что это смешно?
Ему даже не нужно было спрашивать ее о том, что она считает смешным.
Они думали об одном и том же, о них двоих. Ведь, по сути, они так и не
стали еще по-настоящему знакомыми. Чудом соединились в этом огромном
городе и теперь вот цепляются друг за друга с отчаянья, как бы ощущая
уже холод одиночества, которое их подстерегает.
На 24-й улице находилась китайская лавочка, где продавались
миниатюрные черепахи - "черепахи-малютки", как гласила надпись.
- Купи мне, пожалуйста, одну.
Черепаху положили в маленькую картонную коробку, и Кэй бережно
понесла ее, пытаясь при этом смеяться, но, конечно же, думала о том, что
это был единственный залог их любви.
- Послушай, Кэй...
Она приложила палец к его губам.
- ...я должен все же тебе сказать, что...
- Тес! Пойдем лучше перекусим.
Они шли не спеша и на сей раз явно старались задержаться подольше на
улице, ибо только здесь, в гуще толпы, чувствовали себя как дома.
Она ела, как и в первый вечер, с раздражающей медлительностью,
которая, однако, не вызывала у него больше раздражения.
- Я столько хотела бы тебе рассказать! Видишь ли, я прекрасно
понимаю, о чем ты думаешь. Но ты сильно заблуждаешься, мой Фрэнк!
Было уже, наверно, два часа ночи, может быть, чуть больше, а они все
продолжали ходить, шли в обратном направлении по 5-й авеню, которую
целиком уже дважды измерили шагами.
- Куда ты меня ведешь?
Но она тут же спохватилась:
- Впрочем, не говори ничего!
Он еще сам не знал, что собирается предпринять, чего именно хочет, и
сердито смотрел прямо перед собой. Она шла рядом, терпеливо ожидая, пока
он заговорит, впервые не прерывала затянувшегося молчания.
Постепенно их молчаливая прогулка по ночному городу перерастала в
своеобразный торжественный свадебный марш. И они оба так остро это
почувствовали, что невольно сильнее прижались друг к другу, и не как
любовники, а как два человека, которые долго брели в безысходном
одиночестве и вдруг неожиданно ощутили радость и теплоту живого
человеческого контакта.
При этом они воспринимали себя не столько мужчиной и женщиной,
сколько просто людьми, которые остро нуждаются один в другом.
Буквально шатаясь от усталости, они вышли на тихую и просторную
Вашингтон-сквер. Комб чувствовал, что его спутница наверняка удивилась
и, вероятно, подумала, что он ведет ее к месту их встречи, к сосисочной,
или же к дому Джесси, который она ему показала накануне.
Его губы застыли в невеселой усмешке, ибо он боялся, ужасно боялся
того, что намеревался сделать.
Они ведь ни разу еще не сказали, что любят друг друга. Может быть,
из-за суеверного страха, а может, их просто удерживало чувство
целомудрия или стыда?
Комб узнал свою улицу, разглядел арку двора, из которой выскочил два
дня назад, раздраженный шумными любовными утехами своего соседа.
Сегодня же он был настроен гораздо серьезнее и шел прямо, не
сворачивая, сознавая важность того, что делает.
Несколько раз ему хотелось остановиться, повернуть вспять, чтобы
вновь погрузиться в ирреальность их бродячей жизни.
Словно спасительная гавань, возникли перед его мысленным взором
тротуар перед "Лотосом", фиолетовые буквы светящейся вывески и
невзрачный портье за стойкой. Как там было все просто!
- Иди сюда! - произнес он наконец, останавливаясь перед входом во
двор.
Она безошибочно почувствовала, что наступает момент, может быть столь
же значительный, как если бы привратник, украшенный медалями,
торжественно и широко растворил перед ними створки церковного портала.
Она, не колеблясь, вступила в небольшой двор, спокойно и без всякого
удивления оглядела все вокруг.
- Забавно, - сказала она, пытаясь придать голосу непринужденный тон,
- мы же с тобой соседи, а так долго не могли встретиться.
Они вошли в подъезд. Вдоль стен вестибюля тянулись плотные ряды
почтовых ящиков. На каждом из них была электрическая кнопка, на
большинстве значилась фамилия владельца. Фамилия Комба там не
фигурировала. Он понял, что она это заметила.
- Придется идти пешком. Лифта здесь нет.
- Да тут всего пять этажей, - живо откликнулась она. Видно было, что
она успела внимательно рассмотреть здание.
Они поднимались гуськом. Она впереди, он за ней. На четвертом этаже
она пропустила его вперед.
Первая дверь налево вела в квартиру Ж. К. С. А дальше была его дверь.
Но прежде чем подойти к ней, он вдруг испытал острую потребность
остановиться, внимательно вглядеться в лицо своей спутницы и медленно,
неотрывно поцеловать ее в губы.
- Входи...
Он не решался смотреть на нее. Пальцы его слегка дрожали.
Больше он не произнес ни слова. Чуть подтолкнув, он провел ее в
комнату. Хотя он еще толком этого не осознавал, но дело обстояло так,
что он вводил ее в свой дом Смущенный и взволнованный, он решился
наконец впустить ее в свою жизнь. Мертвая тишина, царившая в комнате,
встретившей их ярким светом непогашенной лампочки, казалась какой-то
прозрачной, нереальной. Он ожидал увидеть здесь грязь и беспорядок, а
обнаружил явные признаки одиночества и заброшенности. Незаселенная
постель с вмятиной от головы на подушке, скомканные простыни - следы
бессонницы, пижама, эти ночные туфли, эта бесформенная одежда,
безжизненно повисшая на стульях...
А на столе, рядом с раскрытой книгой, остатки печальной трапезы
одинокого человека!
Он вдруг ясно понял, чего избежал, хотя бы на какоето время. Он
остановился около двери, опустив голову, не осмеливаясь шевельнуться.
Он не глядел в ее сторону, но видел ее и знал, что она внимательно
все разглядывает и тоже оценивает глубину его одиночества.
Он думал, что она, наверно, удивлена и раздосадована.
Удивлена она, может быть, и была, но совсем немного, когда
обнаружила, что его одиночество еще более абсолютно и безнадежно, чем
ее.
Первое, что ей бросилось в глаза, были две фотографии детей -
мальчика и девочки.
Она прошептала:
- Значит, и у тебя так же.
Все это происходило крайне медленно, ужасно медленно. Чувствовалось,
как идут секунды, десятые доли секунд, самые мельчайшие единицы времени,
в ходе которых ставится на карту и их прошлое, и их будущее Комб отвел
взгляд от лиц своих детей. Теперь у него перед глазами плыла какая-то
пелена, которая становилась все более мутной. Его охватил стыд, и,
неизвестно почему, ему вдруг захотелось просить прощения.
Тем временем Кэй медленно погасила сигарету в пепельнице, сняла
меховое манто, шляпу, зашла за спину своего спутника, чтобы закрыть
дверь, которую он оставил открытой.
Затем, слегка прикоснувшись пальцем к его воротнику, она сказала
совсем просто:
- Снимай пальто, мой дорогой!
Кэй помогла ему снять пальто и тут же повесила его на вешалку.
Когда она вернулась к нему, то казалась более близкой и более
человечной. Она улыбалась. В ее улыбке ощущалась скрытая радость, в
которой она не хотела признаваться. И Кэй добавила, обвив руками его за
плечи:
- Видишь ли, я все это знала.
Эту ночь они провели так, будто находились в зале ожидания на вокзале
или в автомобиле, застывшем у края дороги из-за поломки Спали они
обнявшись и впервые не занимались любовью.
- Не надо сегодня, - прошептала она просящим тоном.
Он понял или решил, что понял. Они сильно устали, и у них все еще
немного кружилась голова, как бывает после долгого путешествия.
А неужели они действительно куда-то прибыли? Легли спать они сразу
же, даже не пытаясь прибраться в комнате. Как после поездки по морю
долго не проходит ощущение качки и болтанки, так и им порой казалось,
что они все еще идут в своем бесконечном марше по большому городу.
Впервые они встали как все люди, утром. Когда Комб проснулся, он
увидел, что Кэй открывает входную дверь. Возможно, именно звук
отпираемого замка и разбудил его. Первое, что он почувствовал, была
тревога.
Но нет. Он рассмотрел ее со спины. Ее шелковистые волосы были
распущены, а сама она была облачена в один из его халатов, который
волочился по полу.
- Что ты ищешь?
Она даже не вздрогнула, обернулась самым естественным образом в
сторону постели и сказала ему серьезно, не улыбаясь:
- Молоко. Разве здесь его не приносят по утрам?
- А я никогда не пью молока.
- Ах вот в чем дело!
Прежде чем подойти к нему, она зашла в маленькую кухонку, где шумно
закипала вода на электрической плитке.
- Ты пьешь кофе или чай?
Почему он так разволновался, услышав этот уже привычный голос здесь,
в комнате, в которую, кроме него, никто ни разу не заходил? Поначалу он
был немного обижен на нее из-за того, что она не поцеловала его утром,
но теперь он понял, что гораздо лучше так, как она делает: хлопочет,
ходит туда-сюда по комнате, открывает шкафы, принесла ему его шелковый
халат голубого цвета.
- Хочешь надеть этот?
Шлепанцы у нее на ногах были слишком велики, из-за чего она была
вынуждена передвигаться, не отрывая подошв от пола.
- А что ты ешь по утрам?
Он ответил спокойно и непринужденно:
- Когда как. Обычно, если хочу есть, спускаюсь вниз в кафе.
- Я нашла в железной коробке и чай, и кофе. Поскольку ты француз, то
на всякий случай приготовила кофе.
- Спущусь вниз купить хлеба и масла, - объявил он.
Он чувствовал себя очень молодым. Ему хотелось выйти на улицу. Он
знал, что это будет не так, как накануне, когда он покинул "Лотос", но
не смог удалиться от него больше чем на сотню метров.
И вот теперь она у него дома. И он, всегда щепетильный по части
туалета, даже, может быть, немного слишком, сейчас чуть было не вышел
небритым, в ночных туфлях на босу ногу. В таком виде можно встретить
нередко по утрам жителей Монмартра, Монпарнаса или какого-нибудь другого
небогатого квартала Парижа.
В сегодняшнем осеннем утре ощущалась весна. Он с изумлением
обнаружил, что напевает, стоя под душем, а Кэй в это же время застилает
постель и машинально подпевает ему.
Словно с их плеч сбросили огромный груз лет, которых он раньше не
замечал, но они без его ведома давили на позвоночник, заставляя его
сгибаться.
- Ты не поцелуешь меня?
Прежде чем отпустить его, она протянула ему губы. На лестничной
площадке он остановился, сделал полукруг и открыл дверь.
- Кэй!
Она стояла на том же месте и смотрела в его сторону.
- Что?
- Я счастлив.
- И я тоже. Иди...
Ни к чему было больше задерживаться. Все казалось совершенно новым. И
даже улица была вроде бы не такая, как прежде, точнее говоря, если он и
узнавал ее в целом, но открывал неизвестные ему прежде подробности.
Так, с веселой иронией, чуть окрашенной жалостью, он смотрел теперь
на кафе, в котором так часто завтракал в одиночестве, просматривая
газеты.
Он остановился, умиленный при виде шарманки, которая стояла у края
тротуара. Он готов был поклясться, что впервые видит шарманку в
Нью-Йорке. С самого детства они ему не попадались.
И в ресторане у итальянца также для него было в новинку покупать не
для одного, а для двоих. Он заказал кучу разных вещей, которые прежде
никогда не брал, чтобы забить ими холодильник.
Он взял с собой хлеб, масло, молоко, яйца, а остальное велел
доставить ему домой. Перед уходом вспомнил:
- Вы теперь будете каждое утро ставить бутылку молока у моей двери.
Снизу он увидел за стеклом Кэй. Она махала ему рукой и выскочила
навстречу на лестничную площадку, чтобы освободить его от пакетов.
- Погоди! Я ведь кое-что забыл.
- Что?
- Цветы. Еще вчера утром я собирался сходить за цветами и поставить
их в комнате.
- А тебе не кажется, что так лучше?
- Почему?
- Потому что...
Сохраняя серьезность и одновременно улыбаясь, она подыскивала слова с
несколько застенчивым видом, который был у них обоих в это утро.
- ...потому что так кажется менее новым, понимаешь? Будто бы это
длится у нас уже давно.
И, чтобы совсем не расчувствоваться, она заговорила о другом.
- Ты знаешь, что я тут увидела, глядя в окно? Прямо против нас сидит
маленький портной - еврей. Ты никогда его не замечал?
Ему доводилось иногда, особенно не присматриваясь, бросать взгляд в
сторону маленького человечка, который сидел, поджав под себя ноги
по-турецки, на большом столе, и изо дня в день постоянно что-то шил. У
него была длинная грязная борода, пальцы, потемневшие то ли от грязи, то
ли от непрестанного соприкосновения с материей.
- Когда я жила в Вене с моей мамой... Я ведь тебе говорила, что моя
мать была великой пианисткой, что она была знаменитостью?.. Это так и
было... Но поначалу ей довелось испытать немало трудностей... Когда я
была маленькой, мы были очень бедными и жили вдвоем в одной комнате. О!
Совсем не такой великолепной, как эта, поскольку не было ни кухни, ни
холодильника, ни ванной комнаты... Не было даже воды, и мы должны были,
как и все остальные жильцы, ходить мыться под краном в конце общего
коридора. А зимой, если бы ты только знал, как было холодно!..
Что я тебе собиралась сказать? Ах да... Когда я болела и не ходила в
школу, я целыми днями смотрела в окно и видела, как раз напротив нас,
старого евреяпортного, который настолько похож на этого, что мне даже
показалось на какое-то мгновение, что это тот же самый...
Он, не подумав, сказал:
- А может быть, это он и есть?
Какой же ты глупый! Ему было бы сейчас не меньше ста лет... Ты не
находишь, что это любопытное совпадение?.. Меня это привело в хорошее
настроение с самого утра.
- Значит, ты в этом нуждалась?
- Нет... Но я снова почувствовала себя девочкой... У меня даже
появилось желание немного посмеяться над тобой. Я в молодости была
ужасная насмешница. Знаешь, когда была совсем молодой...
- Что же я сделал смешного?
- Ты позволишь мне задать тебе один вопрос?
- Я слушаю.
- Как так получилось, что у тебя в шкафу висит по меньшей мере восемь
халатов? Я, может быть, не должна была тебя об этом спрашивать? Но
понимаешь, это так необычно для человека, который...
- ...который имеет столько халатов, а живет здесь. Ты это хочешь
сказать? Все очень просто. Я актер.
Почему он произнес эти слова, как бы стыдясь, стараясь не смотреть на
нее? В этот день они оба были преисполнены деликатности по отношению
друг к другу. Она не покидала их, и когда они сидели за неубранным
столом и смотрели в окно, за которым виднелся старый портной с бородой
раввина.
Впервые они ощутили, что не нужна им больше толпа, в первый раз они,
оказавшись лицом к лицу, совсем одни, при этом не испытывали больше
потребности ни в пластинке, ни в стакане виски для того, чтобы
поддерживать возбужденное состояние.
Она не покрасила губы, и это сильно меняло ее лицо. Оно казалось
значительно более мягким, с чуть боязливым и робким выражением. Перемена
была столь разительной, что сигарета никак не вязалась с обликом этой
Кэй.
- Ты разочарована.
- Оттого что ты актер? Почему это должно меня разочаровать?
Она немного погрустнела. И он прекрасно понял почему. Они уже
понимали друг друга без слов.
Коль скоро он был актер, а жил, в его-то возрасте, в этой комнате в
Тринич-Виледже, то это означало, что...
- Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, - сказал он, вздохнув.
- А я ничего не думаю, дорогой мой.
- В Париже я был очень известен. Я могу даже утверждать, что я был
знаменит.
- Я должна тебе признаться, что я не запомнила фамилии, которую ты
назвал. Ты ведь произнес ее только один раз, в первый вечер, если
помнишь? Я же невнимательно слушала, а после не решилась просить тебя
повторить.
- Франсуа Комб. Я играл в парижских театрах Мадлен, Мишодьер, Жимназ.
У меня были гастроли по всей Европе и по Южной Америке. Исполнял я также
главные роли в ряде фильмов. Восемь месяцев назад мне предложили
контракт на солидную сумму...
Она старалась изо всех сил не показать, что жалеет его. Это причинило
бы ему боль.
- Все обстоит совсем не так, как тебе кажется, - поспешил он заверить
ее. - Я могу вернуться назад когда захочу и вновь займу свое место...
Она налила ему еще чашку кофе, и сделала это так естественно, что он
посмотрел на нее с изумлением, ибо близость, которая сама собой, без их
ведома проявлялась в мельчайших жестах, казалась каким-то чудом.
- Все очень просто и глупо. Я могу тебе рассказать. В Париже все
знают, и даже об этом сообщали кое-какие газетенки. Жена моя актриса и
тоже знаменитость. Мари Клэруа...
- Я знаю это имя.
Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно.
По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а
его нет.
- Она не намного моложе меня, - произнес он. - Ей перевалило за
сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать.
Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно
смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал
ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать.
- Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что
покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что
окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать
один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу... Это
дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома... У меня
очень буржуазный вкус, надо тебе сказать...
Я только что вернулся из театра... Она появилась вскоре после меня.
Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с
эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью,
мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у
двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти.
Признаюсь вам...
Он тут же поправился:
- Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен,
что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной
казалась ей моя реплика. Я сказал: "Поди поспи, малышка. Мы поговорим об
этом завтра на свежую голову".
Тогда она призналась:
"Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не
понимаешь? "
Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не
могла подождать до завтра?
Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я
вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей.
Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти
материнскую нежность в голосе:
"Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! "
Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная,
абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил
трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях.
- Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и
сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной.
Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза.
Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно
сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком
разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в
жизни она была такой же, как в ту ночь.
Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же
откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы
дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она.
Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта.
- А твои дети?
- Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы
ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я
вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев.
- Ты любил ее?
Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В
первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового
смысла.
- Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была
тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего
любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один
пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине,
нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на
Елисейских полях.
- Я хорошо знаю это место.
- Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем,
зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они
там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и
не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя
после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не
одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и
естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку
из какой-то пьесы.
"Добрый вечер, Франсуа".
И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
"Добрый вечер, господин Комб".
Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им
тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как
сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или
три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я,
не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
"Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время".
"Куда же ты направляешься? "
"Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня
не удерживает здесь... ".
Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не
понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за
чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что
четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда
и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была
включена в ангажемент, а с другой - из-за детей, тогда еще слишком
маленьких.
Она мне сказала:
"Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все
уладится".
А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам
не знаю зачем.
"Что вы будете заказывать? "
"Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
Только фруктовый сок".
"А вам? "
Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не
осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался,
чтобы придать себе апломба.
"Метрдотель! Два фруктовых сока! "
Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной.
"Есть у тебя новости от Пьеро? ", - спросила моя жена, вынимая из
сумки пудреницу.
Пьеро - так мы называем нашего сына.
"Три дня назад я получил от него два письма. Ему там по-прежнему
очень нравится".
"Тем лучше".
Видишь ли, Кэй...
Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже, она попросила
его:
- Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно?
Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и сжал кончики
ее пальцев.
- Видишь ли, Катрин... Все время, пока длился ужин, моя жена
беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как будто желала
ему сказать:
"Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться".
- Ты ведь по-прежнему любишь ее, да?
Насупившись, он дважды обошел комнату. Дважды останавливался и
устремлял свой взгляд в сторону старого еврея-портного в комнате
напротив. Затем, сделав затяжную паузу, как в театре перед главной
репликой, он встал так, чтобы его лицо и глаза были ярко освещены,
прежде чем четко произнести:
- Нет!
Он совсем не хотел волноваться, даже не был взволнован. Для него
крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления обо
всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне:
- Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых крупных
режиссеров, мне говорил: "Место в Голливуде тебе всегда обеспечено.
Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением
о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего
имени".
Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо.
Ты понимаешь теперь?
- Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы.
- "Если мы решим ставить фильм, где будет чтонибудь подходящее для
вас, мы вам дадим знать".
Или еще:
"Через несколько месяцев, когда мы утвердим программу будущего
производства фильмов... "
Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо.
- Я же тебя просила называть меня Катрин.
- Извини, пожалуйста. Я постепенно привыкну. В Голливуде есть
несколько французских артистов, которые хорошо меня знают. Они были
очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я висел на них мертвым
грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь.
Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк. Ведь
контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии.
Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню.
Потом в отеле поскромнее.
И вот, в конце концов нашел эту комнату.
И я был совсем один! Я был совсем один...
Ну, вот ты знаешь теперь, почему у меня столько халатов, столько
костюмов и обуви.
Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он знал, что
она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно.
Его плечо уже ожидало прикосновения ее руки, и он не шевелился,
продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил огромную
фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо:
- Ты все еще чувствуешь себя несчастным?
Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться.
- А ты уверен, что не любишь ее больше?
Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.
- Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?
И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого
ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен
понять?
И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к
женщине.
Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя
мимо нее.
- Ну как ты не можешь понять, что главное - то, что произошло это со
мной, именно со мной, со мной!
Последние слова он фактически прокричал:
- Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все
дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым. И
я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты этого не понимаешь, то
тогда ты... ты...
Он чуть было не крикнул ей:
"... ты недостойна быть здесь! "
Но он вовремя остановился. И замолк с сердитым или, скорее,
насупленным видом, какой бывает у мальчишек, только что переживших
глупую ссору.
Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его криков думает Кэй,
каким у нее стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в ее сторону
и, засунув руки в карманы, принялся зачем-то разглядывать пятно на
стене.
Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый подходящий момент
для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все сводит к глупой
сентиментальности и воображает, что его история всего лишь вульгарная
драма рогоносца?
Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был ее возненавидеть.
Он немного склонил голову набок. Мать ему говорила, что в детстве,
когда, набедокурив, он хотел это скрыть, то всегда склонял голову к
левому плечу.
Он решил рискнуть и посмотреть на нее буквально одним глазом. И
увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На ее лице, где еще
были заметны следы слез, можно было прочесть такую радостную
растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему делать и как
себя вести.
- Подойди сюда, Франсуа.
Она была достаточно умна, чтобы не отдавать себе отчета в том, как
опасно было называть его так в этот момент. Значит, она была настолько
уверена в себе?
- Подойди сюда.
Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком.
- Подойди.
И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился.
Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который волочился по
полу, в огромных мужских шлепанцах, без косметики на лице, с
растрепавшимися за ночь волосами.
Но она не казалась ему смешной, поскольку он все же направился к ней,
пытаясь сохранить недовольный вид.
Она обняла его за голову и положила ее на свое плечо, прижалась щекой
к его щеке. Она не целовала его, но и не отпускала от себя, чтобы он
ощутил ее тепло, ее присутствие.
Один глаз у него оставался открытым. Он упрямо сохранял остатки
ярости, не давая им улетучиться.
Тогда она произнесла совсем тихо, так тихо, что он, наверное, не
различил бы слов, если бы губы, которые их произносили, не были прижаты
к самому его уху:
- Ты не был так одинок, как я.
Почувствовала ли она, как он сразу внутренне напрягся? Может быть, но
она тем не менее верила в себя или, точнее говоря, в их одиночество,
которое не позволит им отныне обходиться друг без друга.
- Я тоже должна тебе кое-что рассказать.
Все это она говорила шепотом, и было особенно странным слышать этот
шепот в разгар дня, в светлой комнате, без сопровождения приглушенной
музыки, без всего того, что помогает душе излиться. Шепот на фоне окна,
из которого виден старый жалкий еврей-портной.
- Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль, потому что ты ревнив.
И мне нравится, что ты ревнуешь. И все же я должна тебе все сказать.
Когда ты меня встретил...
Она не сказала "позавчера", и он ей был за это признателен, ибо не
хотел больше знать, что они так недавно познакомились. Она продолжила:
- Когда ты меня встретил...
И она заговорила еще тише:
- ...я была так одинока, так беспросветно одинока и настолько ощущала
себя где-то совсем внизу, откуда уже не выбраться, что я решила
последовать за первым попавшимся мужчиной, кто бы он ни был.
...Я тебя люблю, Франсуа!
Она сказала это только один раз. Впрочем, больше ей бы и не удалось,
поскольку они так прижались друг другу, что не могли даже говорить. И
казалось, что все внутри у них от этого сжалось: и горло, и грудь, а
может быть, даже перестало биться сердце?
После этого что они могли еще сказать друг другу, что сделать?
Ничего. А если бы они сейчас вдруг стали сниматься любовью, это бы,
несомненно, все испортило.
Он никак не решался ослабить объятия, явно из опасения ощутить
пустоту, которая неизбежно возникает после такого напряжения чувств. Она
сама, совершенно просто и естественно улыбаясь, выскользнула из его
объятий и сказала:
- Посмотри напротив.
И добавила:
- Он нас видел.
Солнечный луч, как раз вовремя, коснулся их окна, проскользнул в
комнату и заиграл ярким, трепещущим пятном на стене в нескольких
сантиметрах от фотографии одного из детей.
- Ну а теперь, Франсуа, тебе пора идти.
На улице и во всем городе ярко светило солнце, и она понимала, что
ему нужно вернуться в реальную жизнь. Это было необходимо для него, для
них.
- Ты сейчас переоденешься. Я тебе сама выберу костюм.
А он хотел бы столько сказать ей в связи с ее признанием! Почему она
ему это не позволяет? Она же деловито, по-хозяйски хлопотала, как у себя
дома, и даже казалась способной напевать. Это была их песня, но
исполняла она ее на сей раз так, как никогда прежде: очень серьезно,
прочувствованно и при этом совсем легко и непринужденно. Казалось, это
не банальный шлягер, своего рода квинтэссенция всего того, что они
только что пережили.
Она рылась в шкафу, где висели его костюмы, и рассуждала вслух:
- Нет, мой господин. Серый сегодня не подойдет. И бежевый тоже. К
тому же бежевый цвет вам не к лицу, что бы вы ни думали на этот счет. Вы
не брюнет и не достаточно светлый блондин, чтобы вам был к лицу бежевый
цвет.
И вдруг она добавила со смехом:
- А какого цвета твои волосы? Представь себе, я никогда их не
разглядывала. Вот глаза твои я хорошо знаю. Они меняют цвет в
зависимости от твоих мыслей. Прошлый раз, когда ты подходил ко мне с
видом покорившейся жертвы или, скорее, не совсем покорившейся, они были
грубого темно-серого цвета, каким окрашивается бушующее море, когда оно
укачивает пассажиров. Я даже засомневалась, способен ли ты будешь
осилить то совсем уже небольшое расстояние, которое тебе осталось
преодолеть, или же я буду вынуждена идти тебе навстречу.
Ну вот, Франсуа! Слушай меня, мой господин! Смотри! Темно-синий. Я
убеждена, что в темно-синем костюме ты будешь великолепен.
Он испытывал желание остаться, никуда не уходить, и в то же время у
него не хватило мужества противиться ей.
Почему-то он подумал в очередной раз: "Она ведь даже не красива".
И он сердился на себя за то, что не сказал ей, что он тоже ее любит.
А может быть, он просто не был в этом уверен? Он в ней явно нуждался.
Он испытывал отчаянный страх потерять ее и снова погрузиться в
одиночество. Ну а то, в чем она ему только что призналась...
Он за это был ей очень признателен и вместе с тем сердился на нее. Он
думал: "Мог быть и не я, а кто-то другой".
Тогда снисходительно и благосклонно он отдался ее заботам, позволил,
чтобы она его одевала, как ребенка.
Он знал, что она не хотела больше, чтобы они произносили в это утро
серьезные слова, полные глубокого смысла. Он понимал, что теперь она
вошла в роль, которую трудно было бы выдержать без любви.
- Готова держать пари, господин Франсуа, что обычно с этим костюмом
вы носите галстук-бабочку. И чтобы это было совсем по-французски, я вам
сейчас подберу синий в мелкий белый горошек.
Как было не улыбнуться, коль скоро она оказалась права? Он чуть
досадовал на себя, что позволял так с собой обращаться. Он боялся
выглядеть смешным.
- Белый платочек в нагрудном кармане, ведь так? Чуть помятый, чтобы
не походить на манекен с витрины. Скажите, пожалуйста, где у вас платки?
Все это было глупой игрой. И они оба смеялись, разыгрывали комедии, а
в глазах у них стояли слезы, и они пытались это скрыть друг от друга,
чтобы не расчувствоваться.
- Я совершенно уверена, что тебе нужно повидать разных людей. Да, да!
И не пытайся лгать. Я хочу, чтобы ты пошел и встретился с ними.
- Радио... - начал он.
- Ну, вот видишь, ты сейчас пойдешь на радио. Возвращайся когда
захочешь, я буду тебя ждать.
Она чувствовала, что он боится, и, ясно понимая его состояние, не
удовлетворилась словесным обещанием и, схватив его за руку выше локтя,
сильно сжала ее.
- Ну, пора, Франсуа, hinaus! [1]
Она употребила слово из языка, на котором начинала говорить.
- Итак, идите, мой господин. По возвращении не ждите особо роскошного
обеда.
Оба одновременно подумали о ресторане Фуке, но постарались скрыть
свою мысль.
- Надень пальто. Вот это... Черную шляпу. Да, да...
Она стала подталкивать его к выходу. У нее еще не было времени
заняться своим туалетом.
Ей не терпелось скорее остаться одной, он это понимал, но не знал,
стоило ли из-за этого сердиться или, напротив, быть ей признательным.
- Я тебе даю два часа, скажем, три, - бросила она ему вслед, когда он
закрывал за собой дверь.
Но была вынуждена вновь ее открыть. Он увидел, что она немного
побледнела и была явно смущена.
- Франсуа!
Он поднялся на несколько ступенек.
- Извини меня, что я тебя прошу об этом. Можешь ли ты оставить
несколько долларов, чтобы купить чтонибудь к обеду?
Он об этом не подумал. Его лицо покраснело. Ему все это было так
непривычно, и тем более здесь, в коридоре, около лестничных перил, как
раз напротив двери, на ко горой зеленой краской были намалеваны буквы Ж.
К. С.
Ему казалось, что он никогда в жизни не был таким неловким, пока
искал свой бумажник, потом деньги, и не хотел, чтобы она подумала, что
он их пересчитывает, - ему ведь было все равно. И покраснел еще сильнее,
когда протянул ей несколько долларовых бумажек, не вглядываясь в их
достоинство.
- Прошу прощения.
Он все понимал, все чувствовал. И от этого у него перехватывало
горло. Ему так хотелось бы вернуться назад в комнату вместе с ней и не
сдерживать больше своих эмоций. Но он не осмеливался это сделать, и
прежде всего из-за этого вопроса о деньгах.
- Ты не будешь возражать, если я куплю пару чулок?
Ему теперь стало ясно, что она делает это нарочно, так как хочет
вернуть ему веру в себя, вернуть ему роль мужчины.
- Извини меня, я об этом не подумал.
- Знаешь, мне, может быть, все-таки рано или поздно удастся
заполучить мои чемоданы...
Она продолжала улыбаться. Было совершенно необходимо, чтобы все это
делалось с улыбкой, с той особой улыбкой, которая стала откровением их
сегодняшнего утра.
- Я не буду расточительной.
Он посмотрел на нее. Она так и оставалась без косметики, не
беспокоясь о том, как выглядит в этом мужском халате и шлепанцах,
которые она должна все время волочить по полу, чтобы они не свалились.
Он стал на две ступеньки ниже нее.
Он поднялся на эти ступеньки.
И здесь, в коридоре, перед безликими дверьми, на ничейной территории,
они впервые в этот день всерьез поцеловались. Это был, может быть,
вообще их первый настоящий любовный поцелуй; они оба сознавали, что в
него вместилось столько всего, и целовались медленно, долго, нежно,
казалось, не хотели, чтобы он когда-нибудь кончился. Только звук
отпираемой где-то двери разъединил их губы.
Тогда она сказала просто:
- Иди.
И он стал спускаться, чувствуя себя совсем другим человеком.
Через Ложье, французского драматурга, который жил в Нью-Йорке уже
больше двух лет, ему удалось получить несколько передач на радио. Он
также исполнял роль француза в одной комедии на Бродвее, но пьеса,
которую поначалу опробовали в Бостоне, продержалась всего три недели.
В это утро он не испытывал никакой горечи. Дойдя до Вашингтон-сквер,
сел на автобус, идущий от начала до конца 5-й авеню. Чтобы насладиться
зрелищем улицы, взобрался на второй этаж автобуса, оставаясь все время в
веселом расположении духа.
Улица была светлой, казалось, камни зданий серозолотистого цвета
совсем прозрачные, а наверху, на чистом синем небе, проплывали маленькие
пушистые облачка, наподобие тех, что изображают вокруг святых на
картинах с религиозным сюжетом.
Здание радио находилось на 66-й улице, и когда он вышел из автобуса,
все еще чувствовал себя счастливым, разве только испытывал легкое
беспокойство, смутную тревогу, вроде бы что-то предчувствовал. Но что он
мог предчувствовать?
Ему пришла в голову мысль, что, когда он вернется домой, там не будет
Кэй. Он пожал плечами и увидел себя пожимающим плечами, поскольку, придя
на несколько минут раньше, остановился перед витриной торговца
картинами.
Почему же он мрачнел по мере того, как удалялся от Гринич-Виледжа? Он
вошел в здание, поднялся на двенадцатый этаж, побрел по хорошо
известному коридору. И наконец добрался до просторного, очень светлого
зала, где работали несколько десятков сотрудников - мужчин и женщин, а в
отдельном отсеке находился заведующий отделом радиопьес, рыжеволосый, со
следами оспы на лице.
Его фамилия была Гурвич. Комб вдруг вспомнил, что он выходец из
Венгрии, а теперь все, что хотя бы отдаленно касалось Кэй, очень
интересовало его.
- Я ждал вчера вашего звонка. Но это не имеет значения. Садитесь.
Ваша передача в среду. Кстати, я жду вашего друга Ложье, он должен
прийти с минуты на минуту. Он, вероятно, уже где-то здесь. Вполне
возможно, что мы в ближайшее время будем передавать его последнюю пьесу.
Кэй выбрала и помогла надеть ему костюм, завязать галстук. И это было
совсем недавно, почти полчаса тому назад; ему казалось, что он прожил с
ней одно из таких незабываемых мгновений, которые связывают навсегда два
существа, и вот теперь это кажется уже совсем далеким, почти нереальным.
Пока его собеседник говорил по телефону, он обвел взглядом просторное
белое помещение. Взгляд остановился только на черном круге настольных
часов. Он пытался восстановить в памяти лицо Кэй, но не смог и сердился
за это на нее. Ему более или менее удавалось представить ее на улице,
увидеть вновь такой, какой она появилась перед ним в первый раз - в
черной шляпке, надвинутой на лоб, с губной помадой на сигарете и с мехом
на плечах, чуть откинутым назад. Он был раздражен или, скорее,
обеспокоен оттого, что никакой другой ее образ не возникал в его
сознании.
Его нетерпение и нервозность стали настолько заметны, что Гурвич
спросил его, не отнимая трубки от уха:
- Вы спешите? Не будете ждать Ложье?
Он, конечно же, дождется. Но будто что-то в нем щелкнуло, и стала
рассеиваться вся безмятежность. Он не мог точно сказать, когда, в какой
момент вдруг исчезло радостное, светлое ощущение жизни, до того для него
необычное, что было даже страшно выходить с ним на улицу.
И вот теперь, заглушая в себе стыд, он с напускным безразличием
обратился к сидящему перед ним человеку, который кончил наконец
говорить:
- Вы ведь из Венгрии. Вы, наверное, знаете графа Ларски?
- Посла?
- Кажется. Да, да... Он сейчас вроде работает послом.
- Если это тот, о котором я думаю, это очень стоящий человек. В
настоящее время он посол в Мексике. Он долгое время был первым
секретарем посольства в Париже. Там я его и знал. Дело в том, что я - вы
это, конечно, знаете - работал в течение восьми лет в фирме "Гомон".
Жена его, если мне не изменяет память, сбежала с какимто проходимцем.
Конечно, ничего другого он и не мог ожидать. Но ему стало мучительно
стыдно. Ведь эти слова он сам захотел услышать, для чего и вызвал весь
этот разговор. Он решил немедленно его прекратить.
- Достаточно.
Но его собеседник продолжал...
- Неизвестно, что с ней сталось. Я однажды встретил ее в Канне, где
снимал фильм в качестве ассистента режиссера. И мне сдается, я как-то
видел ее здесь, в НьюЙорке.
И он добавил, улыбнувшись:
- Знаете, в конце концов все оказываются в НьюЙорке. Правда, одни
вверху, другие внизу. Мне кажется, она, скорее, внизу... Ну а по поводу
вашей передачи я хотел вам сказать...
Слушал ли его Комб? Он уже сожалел, что пришел, наговорил лишнего. У
него было такое чувство, что он запачкал грязью что-то чистое, но
сердился он все же именно на нее.
А за что, толком не знал. Может быть, в глубине души, где-то совсем
глубоко, он испытывал разочарование оттого, что, оказывается, она не во
всем солгала.
Верил ли он ей, когда она говорила, что была женой первого секретаря
посольства? Он теперь и сам не знал, но сердился и говорил сам себе с
горечью: "Вот сейчас, когда я вернусь, я увижу, что она уехала. У нее
уже это, наверное, вошло в привычку! "
Сама мысль о пустоте, которую он обнаружит, была до такой степени
невыносимой, что вызвала у него чисто физическое ощущение тревоги, и он
почувствовал боль в груди, как будто это была какая-то болезнь. Он
испытал острое желание немедленно оказаться в такси и тут же отправиться
в Гринич-Виледж.
Мгновение спустя, да, собственно, почти в то же время, он подумал
иронически: "Да нет же! Она никуда не денется. Разве не призналась она
сама, что в ту ночь, когда мы встретились, на моем месте мог оказаться
кто угодно? "
В это время раздался веселый голос:
- Как дела, старина?
Он в ответ выдал улыбку. Должно быть, у него был глупый вид с этой
автоматической улыбкой, поскольку Ложье, который только что пришел и
пожимал ему руку, выразил беспокойство:
- Что-то не ладится?
- Да нет, что ты. С чего ты взял?
Но этот-то не усложнял себе жизнь или, если и усложнял, то на свой
манер. Никогда, например, не называл своего возраста. А ему было не
меньше пятидесяти пяти. Оставался холостяком, жил постоянно окруженный
молодыми женщинами, в большинстве своем от двадцати до двадцати пяти
лет. Они постоянно менялись. Он ими манипулировал, как жонглер, у
которого ни один шарик никогда не остается в руке. И у него эти женщины
исчезали, не оставляя никаких следов, и не привносили никаких осложнений
в его холостяцкую жизнь.
Он был настолько любезен, что мог сказать по телефону, приглашая
поужинать:
- Ты один? Поскольку со мной будет очаровательная подружка, я попрошу
ее привести какую-нибудь приятельницу.
Находится ли Кэй еще в комнате? Если бы только он смог, хотя бы на
мгновение, восстановить в памяти ее лицо! Хотя он упорно старался это
сделать, ничего не получалось. От этого он становился суеверным и
говорил себе: "Это означает, что ее больше там нет".
Потом, может быть из-за присутствия Ложье и из-за его простодушного
цинизма, он отбросил эту мысль и подумал: "Да нет же! Она там, и ее
оттуда ничем не выманишь. А вечером она будет мне рассказывать новые
байки".
Она лгала - это совершенно очевидно. Несколько раз она ему солгала и,
впрочем, сама в этом признавалась. А почему бы ей и не продолжать лгать?
Как он должен распознавать, в какой момент она говорит правду? Он
сомневался во всем, даже в истории с евреем-портным и с краном в конце
общего коридора в Вене. Это все нужно было, чтобы разжалобить его.
- Ты, старик, чего-то сегодня бледноватый. Пойдем съедим по
гамбургеру. И никаких возражений! У меня тут буквально трехминутный
разговор с Турвичем, и я свободен.
Почему, пока эти двое беседовали о своих делах, он подумал
одновременно и о своей жене, и о Кэй?
Несомненно, из-за фразы венгра: "Она сбежала с каким-то проходимцем".
То же самое можно сказать и о его жене. Ему было все равно. Он был
совершенно искренен сегодня утром, когда говорил, что не любит ее
больше. В конечном счете совсем не из-за нее он так страдал и был выбит
из колеи. Это все гораздо сложнее.
Кэй не сможет, наверное, понять. Ну а почему она должна его понимать?
На какой такой нелепый пьедестал он ее поставил только потому, что
встретил однажды ночью, когда было нестерпимо переносить одиночество и
когда она со своей стороны искала мужчину или хотя бы постель?
Ибо, если разобраться, именно постель искала она в ту ночь!
- Ну как, старина!
Он поспешно поднялся с вымученной, покорной улыбкой.
- Ты бы подумал, Гурвич, дорогуша, о роли сенатора для него.
Роль, несомненно, второстепенная. Но как бы то ни было, Ложье
оказывал ему любезность. В Париже было все наоборот. Например, семь лет
тому назад, как раз в ресторане Фуке, все тот же Ложье умолял его в три
часа ночи:
- Ты понимаешь, дружище... Это просто золотая роль... Триста
спектаклей обеспечено, не считая провинции и заграничных гастролей. Все
тут дело в том, чтобы именно ты сыграл роль этого крепкого волевого
парня, иначе все погорит, не будет пьесы... Соглашайся!.. Я тебе
расскажу, как нужно поступить... Прочти рукопись... Разберись во всем
сам и, если ты ее принесешь потом директору театра Мадлен и скажешь ему,
что хочешь играть в ней, то дело в шляпе... Я позвоню тебе завтра в
шесть вечера... Не правда ли, мадам, что он должен играть в этой пьесе?
Его жена была с ним в этот вечер. Ей и всучил Ложье свою рукопись с
заговорщической улыбкой, а на следующий день прислал ей огромную коробку
шоколада.
- Ну, ты идешь?
Пока они спускались, он прислушивался к шуму лифта за спиной своего
друга и молчал с отсутствующим видом.
- Видишь ли, кисуля, таков уж Нью-Йорк... В один прекрасный день
ты...
Ему хотелось крикнуть:
"Замолчи, пожалуйста! Замолчи, ради Бога!"
Ибо он хорошо знал эту бесконечную литанию и сыт был по горло. С
Нью-Йорком все кончено. Он больше об этом даже не хочет думать или,
точнее говоря, подумает обо всем позже.
А сейчас главное то, что у него, в его комнате, находится женщина. Он
о ней почти ничего не знает и сомневается в ней. Никогда в жизни ни на
кого он не смотрел так хладнокровно, трезво и безжалостно, как на эту
женщину, которую ему случалось презирать, но без которой, как это он
ясно понимает, он не может больше обойтись.
- Турвич отличный малый. Немного выжига, как ему и положено. Он не
забыл, что начинал с того, что подметал киностудию в Бийянкуре, и он
должен свести кое с кем счеты. Ну а вообще-то он парень хороший,
особенно когда ты не нуждаешься в нем.
Комб чуть было не остановился, чтобы пожать товарищу руку и сказать
ему просто:
- До свидания!
Иногда говорят о теле без души. И ему, конечно, тоже случалось
произносить эти слова. Сегодня же, в эту минуту, на углу 66-й улицы и
Мэдисон-авеню, он был действительно неодушевленным телом, а мысль, жизнь
в нем отсутствовали, они были в другом месте.
- Зря ты так убиваешься. Вот погоди, через месяц или недель через
шесть ты первый будешь смеяться над тем, что сейчас повесил нос. Больше
мужества, старина, хотя бы ради того, чтобы все эти бездарные актеришки
не радовались при виде твоей слабости. Вот послушай, как я после моей
второй пьесы в театре Порт-Сен-Мартен...
Почему она разрешила ему уйти? Она, которая все угадывает, могла бы
понять, что еще не настал момент. Разве что ей просто нужна была
свобода?
Правдива ли вся эта история с Джесси? Запертый сундук в квартире,
ключ от которой уже плывет в сторону Панамского канала...
- Что будешь пить?
Ложье привел его в бар, несколько похожий на их маленький бар, где
прямо рядом со стойкой стоял такой же музыкальный автомат.
- Один "манхаттан".
Он нащупал в кармане никелевую монету, посмотрел на свое отражение в
зеркальной поверхности задней стенки полки, где стояли стаканы.
Собственное лицо ему показалось настолько смешным, что он испытал
потребность послать самому себе саркастическую улыбку.
- Что ты сегодня делаешь после ланча?
- Я должен вернуться.
- Должен вернуться, куда? Я бы тебя сводил на репетицию.
Это слово вызвало в памяти Комба репетиции, которые у него были в
Нью-Йорке в маленьком зале, на двадцатом или двадцать первом этаже на
Бродвее. Зал снимался обычно на строго ограниченное время, на час или
два, он уже не помнил. И случалось, что в самый разгар работы приходили
актеры из другой труппы и толпились в дверях, ожидая своей очереди.
Видно было, что каждый, зная только свои реплики, своего персонажа,
не знал остальных частей пьесы или не хотел знать. И уж совсем не
интересовался другими актерами. Они не здоровались и не прощались друг с
другом.
И даже те, с кем он непосредственно играл, вряд ли знали его имя!
Режиссер делал ему знак, он осуществлял свой выход, произносил свои
реплики. Единственным проявлением человеческого интереса, которого ему
удавалось добиться, был смех статисток из-за его акцента.
Вдруг его охватил страх, ужасный страх вновь оказаться в том
невыносимом одиночестве, которое он испытывал, находясь там между двух
раскрашенных кулис. Так остро и болезненно он его не ощущал нигде, даже
в своей комнате, когда за тонкой перегородкой Винни X... и Ж. К. С
предавались любви по пятницам.
Почти бессознательно Комб направился к музыкальному автомату, нашел
нужное название, нажал никелевую кнопку и опустил в щель пятицентовую
монету.
Едва раздались звуки музыки, как Ложье, который делал знак бармену,
чтобы тот наполнил стаканы, принялся объяснять:
- Ты знаешь, какой доход принесла эта песня только в США? Сто тысяч
долларов, старина, включая, конечно, гонорар и за музыку, и за слова. А
сейчас она обходит весь земной шар. В данный момент по меньшей мере две
тысячи музыкальных автоматов вроде этого исполняют ее, не говоря уж об
оркестрах, о радио, о ресторанах. Я иногда себе говорю, что надо было бы
мне писать песни, а не пьесы. Слушай, дорогой! А что если нам вместе
пообедать?
- Ты не будешь сердиться, если я тебя сейчас покину?
Это было сказано так серьезно, что Ложье посмотрел на него не только
с изумлением, но и, вопреки обычной ироничности, с некоторым уважением.
- Так, значит, в самом деле дела идут неважно?
- Извини меня.
- Да, конечно, старик... Скажи-ка...
Нет. Больше невозможно. Нервы у него на пределе. Его раздражала даже
улица с ее шумом, который обычно он как-то не слышал, с ее бессмысленной
суетой. Он постоял какое-то время на стоянке автобуса, потом, когда
поблизости остановилось такси, бросился бежать, чтобы не упустить его,
ворвался в машину и поспешно назвал шоферу адрес.
Он не знал, чего опасался больше - застать Кэй дома или не застать.
Он злился на себя, злился на нее, не зная толком, в чем ее упрекает. Он
чувствовал себя униженным, чудовищно униженным.
Мелькали улицы. Он не смотрел на них и не узнавал. И говорил себе:
"Она воспользовалась случаем, чтобы улизнуть, стерва!" И тут же подумал:
"Я или другой... Любой другой... Или же тот проходимец из Канна".
Через стекло дверцы такси он вглядывался в свою улицу, будто ожидал
увидеть какие-то изменения. Он был бледен и понимал это. Руки
похолодели, на лбу выступил пот.
Он не видел ее у окна. Не осталось ничего от той утренней сцены,
когда солнце было такое мягкое, день еще только начинался, а по стеклу
медленно скользила ее рука, посылающая ему приветствие.
По лестнице Комб поднимался, перепрыгивая через две ступени, и
остановился только на предпоследнем этаже. Его душила ярость, он от
этого испытывал и стыд, и жалость к себе до такой степени, что еще
немного - и он, казалось, нашел бы в себе силы посмеяться над всем этим.
Вот здесь, около этих немного липких перил, стояла она еще сегодня
утром, каких-нибудь два часа тому назад.
Ждать было невозможно. Ему нужно скорее узнать, ушла она или нет. Он
толкался в дверь, засовывая ключ поперек замочной скважины, но дверь
открылась изнутри, прервав его неловкое царапанье по железу.
Перед ним стояла Кэй, и Кэй улыбалась.
- Пошли... - произнес он, не глядя ей в лицо.
- Что с тобой?
- Со мной ничего. Пошли.
Она была в черном шелковом платье. Ясно, что она и не могла бы надеть
какое-то другое. И тем не менее Кэй явно купила белый воротничок с
вышивкой, которого он у нее не видел, и это почему-то, без всяких
оснований, разозлило его.
- Пошли.
- Но ведь ланч готов, понимаешь...
Он это понимал и прекрасно видел комнату, впервые за долгое время
хорошо прибранную. Он догадывался и о присутствии за окном старого
еврея-портного, но ничто его не радовало.
Ничто! В том числе и Кэй, которая была сбита с толку, не хуже, чем
недавно Ложье, и в ее глазах он видел ту же уважительную готовность
уступить, которую, должно быть, испытывают люди при столкновении с
человеком в припадке.
Он был на пределе. Понимают это или нет? Если не понимают, пусть ему
немедленно об этом сообщат, и он отправится сдыхать в своем углу.
Вот так!
Но пусть не заставляют его чего-то ожидать и не задают вопросов. Ему
это надоело. Что именно? Вопросы! Во всяком случае, те, которые он сам
себе задает. Он от них просто заболевает, да, именно, становится
нервнобольным.
- Ну и как?
- Я пойду, Франсуа. Я думала, что...
Ничего не выйдет! Она думала приготовить для него приятный маленький
обед. Он это знал и видел, он не был слепым. Ну что с того? Разве такую
он ее полюбил, с эдаким блаженным видом молодоженки? Разве они были уже
способны остановиться оба?
Он, во всяком случае, нет.
- Мне кажется, что плитка...
Тем хуже для плитки, пусть она горит, пока придет время о ней
подумать. Горела же лампочка двое суток подряд. Разве он об этом
беспокоился?
- Пошли.
Так чего же именно он боялся? Ее? Самого себя? Судьбы?
Одно было очевидно: он испытывал потребность вновь вместе с ней
окунуться в толпу, опять тронуться в путь и бродить, заходя в маленькие
бары, толкаясь среди незнакомых людей, перед которыми можно не
извиняться, когда их задеваешь или наступаешь на ноги, потребность снова
нервничать, видя, как Кэй неторопливо оставляет круглые отпечатки губ на
якобы последней сигарете.
Надо ли было верить в то, что она это поняла?
Они оказались на тротуаре. Он не знал, куда идти, а она не
осмеливалась проявить любопытство и спросить его.
Тогда глухо, как если бы раз и навсегда покорился судьбе, он
повторил, когда она его брала под руку:
- Пошли.
Это были изнурительные часы. Казалось, он упрямо, с неким садизмом,
водил ее по тем местам, где они бывали вместе.
В кафетерии Рокфеллеровского центра, например, где он заказал точно
такое же меню, что и в первый раз, Комб долго и яростно следил за ней.
Потом спросил неожиданно:
- С кем ты уже приходила сюда?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Не задавай вопросов. Отвечай. Когда женщина отвечает на вопрос
вопросом, это значит, что она будет лгать.
- Я тебя не понимаю, Франсуа.
- Ты ведь приходила сюда, ты сама мне об этом говорила. Признайся,
было бы странно, если бы ты приходила сюда одна.
- Мне случалось тут бывать с Джесси.
- А еще?
- Не помню.
- С каким-нибудь мужчиной?
- Может быть. Да. Давным-давно с одним другом Джесси.
- Другом Джесси, который был твоим любовником.
- Но...
- Признайся.
- Ну, как сказать... Да, кажется... Один раз в такси...
Он представил внутренность такси, спину шофера, лица в темноте,
белеющие молочными пятнами, и ощутил на губах вкус этих вороватых
поцелуев, сделанных наспех, как будто прямо в толпе.
Он закричал:
- Шлюха!
- Но это для меня так мало значило, Фрэнк!
Почему она вдруг назвала его Фрэнк?
Он или кто другой, не так ли?.. Одним больше, одним меньше.
Почему она не возмущается? Он рассердился на нее за ее пассивность и
приниженность, вывел наружу и потащил дальше, не останавливаясь, как
будто его тянула вперед какая-то темная сила.
- А по этой улице ты уже ходила с мужчиной?
- Нет. Не помню.
- Нью-Йорк так велик, не правда ли? Тем не менее ты тут живешь уже
немало лет. Никогда не поверю, что ты не посещала баров, таких, как наш,
с другими мужчинами и там слушала бесконечное множество других
пластинок, из которых каждая была в тот момент вашей пластинкой.
- Я никогда не любила, Фрэнк.
- Ты лжешь.
- Думай что хочешь, но я никогда не любила. Так, как люблю тебя.
- И вы ходили в кино! Я уверен, что тебе случалось посещать кинотеатр
с мужчиной, и в темноте вы занимались непристойными делами. Признайся!
- Не помню.
- Припомни, где это было. На Бродвее? Покажи мне кинотеатр.
- Может быть, в "Капитоле" один раз.
Они были от кинотеатра примерно в ста метрах и видели, как зажигались
и гасли красные и желтые буквы.
- Это был один молодой офицер-моряк. Француз.
- И долго вы были любовниками?
- Одну неделю. Его судно стояло в Бостоне. Он приехал в Нью-Йорк с
другом.
- И ты, конечно, с ними с обоими...
- Когда друг понял, он нас покинул.
- Держу пари, вы встретились прямо на улице.
- Да, так и было. Я их узнала по форме и слышала, как они говорили
по-французски. Они не знали, что я понимаю, а я позволила себе
улыбнуться. Они тогда заговорили со мной.
- В какой отель он тебя привел? Где вы с ним спали?
Отвечай.
Она молчала.
- Отвечай.
- Зачем тебе так нужно это знать? Ты сам себе причиняешь боль из-за
ерунды, уверяю тебя. Это все было совершенно несерьезно, пойми ты.
- В каком отеле?
Тогда, покорившись судьбе, Кэй ответила:
- В "Лотосе".
Он разразился смехом и бросил ее руку.
- Это уж чересчур. Дальше некуда! Признайся, что бывают все-таки
роковые совпадения... Итак, когда в первый вечер, вернее, в первое утро,
поскольку уже почти светало, я тебя привел в тот самый отель...
- Франсуа!
- Да, ты права. Я глуп, не так ли? Как ты верно сказала, это не имеет
никакого значения.
Потом, сделав еще несколько шагов, он сказал:
- Держу пари, он был женат. Твой офицер, что он говорил тебе о своей
жене?
- И показывал мне фотографии своих детей.
Посмотрев прямо перед собой, он мысленно увидел фотографии своих
детей на стене и повлек ее дальше. Они дошли до их маленького бара. Он
грубо втолкнул ее туда.
- ТЫ уверена, абсолютно уверена, что не приходила сюда ни с кем
другим? Будет лучше, если ты признаешься сразу же.
- Я ни с кем, кроме тебя, сюда не входила.
- Вполне возможно, в конце концов, что хотя бы один раз ты сказала
правду.
Она на него не сердилась, пыталась оставаться естественной, протянула
руку, чтобы получить никелевую монету, и, покорная, пошла так, как будто
совершала какой-то ритуал, ставить их пластинку в музыкальном ящике.
- Два скотча.
Он выпил их три или четыре. Он мысленно представлял себе, как она
ходила по барам с другими мужчинами, как ее очередной спутник
выклянчивал еще один, последний стакан, закуривал сигарету, также
последнюю. И он видел, как она поджидала мужчину у дверей бара, на
тротуаре. Стоять ей было немного трудно из-за высоких каблуков...
- Ты не хочешь вернуться?
- Нет.
Он не слушал музыку. Казалось, он вглядывается в самого себя.
Неожиданно он заплатил и повторил то, что говорил уже несколько часов
подряд:
- Пошли.
- Куда мы идем?
- Поискать еще воспоминаний. А это значит, что нам есть куда пойти,
не так ли?
При виде дансинга он спросил:
- Ты танцуешь?
Она неверно поняла его и сказала:
- Тебе хочется потанцевать?
- Я тебя спрашиваю, танцуешь ли ты?
- Ну конечно, Франсуа.
- Куда ты ходила в те вечера, когда тебе хотелось танцевать? Ты
должна показать мне... Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Так вот...
Если нам доведется встретить мужчину... Понимаешь?.. Мужчину, который с
тобой спал... Ведь это случится в один прекрасный день... А может, уже и
довелось встретить... Я хочу, чтобы ты оказала мне честь сообщить, что
вот этот, мол!
Он невольно повернулся к ней и заметил, что ее лицо покраснело, глаза
блестят, но ему не было ее жалко. Он слишком страдал сам, чтобы
испытывать к ней жалость.
- Скажи, а может быть, мы уже встречали хоть одного?
- Да нет же.
Она плакала. Она плакала беззвучно, как случается плакать детям на
улице, когда матери волочат их за руку сквозь толпу.
- Такси!
И, открывая для нее дверцу, он сказал:
- У тебя это вызовет приятные воспоминания. Кто он был, этот мужчина
в такси? Если вообще он был только один. Сейчас ведь в Нью-Йорке в моде
любовь в такси, не так ли? Так кто же он был?
- Один друг Джесси, я тебе уже говорила. Или, скорее, друг ее мужа,
Роналда. Мы его случайно встретили.
- Где?
Он ощущал мучительную потребность представить себе полную картину.
- В маленьком французском ресторанчике на Сорок второй улице.
- И он угостил вас шампанским! А Джесси скромно удалилась, как друг
твоего морячка! Удивительно, до чего люди могут быть скромными! Они
сразу все понимают. Выходим...
Впервые они снова увидели тот самый перекресток и ту сосисочную, где
встретились.
- Что ты хочешь сделать?
- Да ничего. Паломничество, понимаешь! Ну а здесь?
- Что ты хочешь сказать?
- Ты прекрасно поняла... Ты наверняка пришла в это место в ту ночь не
в первый раз. Это совсем рядом с домом, где ты жила с Джесси. Насколько
я теперь начинаю понимать вас обеих, было бы удивительно, если бы вы не
завязывали здесь новых знакомств. Ибо вступать в беседу с мужчинами тебе
кажется особым шиком. Не так ли, Кэй?
Он пристально посмотрел на нее. Лицо его побледнело, осунулось,
взгляд казался настолько застывшим, что у нее не хватало мужества
протестовать. Он больно сжал ей руку своими жесткими, как клешни,
пальцами.
- Пошли.
Стемнело. Они проходили мимо дома Джесси, и Кэй застыла от изумления,
заметив в окне свет.
- Посмотри, Франсуа.
- Ну что там? Вернулась твоя подруга? А может быть, это ваш Энрико!
Ты хотела бы подняться? Скажи...
Его голос становился угрожающим:
- Ну чего ты ждешь? Ты боишься, что я поднимусь вместе с тобой и
обнаружу все эти ваши мелкие пакости там, наверху?
На этот раз она сама, взяв его за руку, с трудом, будто ей мешали
слезы, произнесла:
- Пошли.
И они еще ходили какое-то время. Прошлись в очередной раз вдоль 5-й
авеню. Шли они, опустив голову, молча, не замечая ничего, погруженные в
свои горькие размышления.
- Я сейчас задам тебе один вопрос, Кэй.
Он казался более спокойным и более сдержанным. Она покорно
прошептала, может быть ощутив проблеск надежды:
- Я слушаю.
- Обещай мне ответить на него искренно и правдиво.
- Да, конечно.
- Обещай.
- Клянусь.
- Скажи мне, сколько было мужчин в твоей жизни?
- Что ты хочешь этим сказать?
Уже в агрессивном тоне он отчеканил:
- Ты что, не понимаешь?
- Это зависит от того, что ты имеешь в виду, говоря "в твоей жизни".
- Сколько мужчин спали с тобой?
И добавил с сардонической улыбкой:
- Сто? Сто пятьдесят? Больше?
- Гораздо меньше.
- То есть?
- Я не знаю. Погоди...
Она и в самом деле стала старательно рыться в памяти. Видно было, как
она шевелит губами, может быть, произносит шепотом цифры или имена.
- Семнадцать. Нет, восемнадцать.
- Ты уверена, что никого не забыла?
- Я думаю, что это все, да, все.
- Включая мужа?
- Извини. Мужа я не считала. Значит, получается девятнадцать, дорогой
мой. Но если бы ты только знал, насколько это все не имеет никакого
значения.
- Пошли.
Они повернули назад. Они были измучены настолько, что ног под собой
не чувствовали, и не произносили больше ни слова, даже не пытались
начать разговор.
Вашингтон-сквер... Провинциальные и пустынные улицы Тринич-Виледжа...
В лавке полуподвального этажа китаец гладил белье при ярком свете...
Занавески в клеточку на окнах итальянского ресторана...
- Поднимайся!
Он шел за ней, такой спокойный и холодный, что она ощутила дрожь в
затылке. Он открыл дверь.
У него был вид, будто он собирается вершить правосудие.
- Ты можешь ложиться.
- А ты?
Он? В самом деле, что же он будет делать? Проскользнув за занавеску,
он прислонился лбом к оконному стеклу, слышал, как она ходит по комнате,
различил скрип кровати, который та издает, когда на нее ложатся, но
продолжал еще долго стоять, погруженный в свое печальное одиночество.
Наконец он возник перед ней и стал разглядывать ее так напряженно,
что не дрогнул ни один мускул на лице.
Он прошептал одними губами:
- Ты...
Потом повторял, повышая каждый раз голос, и в конце концов перешел на
отчаянный крик:
- Ты!.. Ты!.. Ты!..
Его кулак повис в воздухе. Может быть, через мгновение он смог бы
взять себя в руки.
- Ты!
Голос его стал хриплым, кулак обрушился всей своей тяжестью, ударяя
ее по лицу, один раз, два раза, три раза...
Вплоть до того момента, пока он не выдохся и не рухнул на нее, рыдая
и прося прощения.
И она произнесла голосом, который, казалось, доносился откуда-то
издалека, в то время как их соленые слезы смешивались на губах:
- Ах ты бедняга, дорогой мой...
Они встали очень рано, сами того не зная. Им казалось, что они спали
целую вечность. На часы они и не подумали взглянуть. Кэй, раздвигая
занавески, воскликнула:
- Поди посмотри, Франсуа!
Впервые с тех пор, как он живет в этой комнате, он увидел маленького
еврея-портного не сидящим на большом столе, поджав под себя ноги, а как
все люди тот сидел на стуле, старом, плетенном из соломы, который,
наверное, вывез откуда-нибудь из своей Польши или Украины. Облокотившись
о стол, он макал толстые ломти хлеба в фаянсовую миску с цветочками и
мирно смотрел перед собой.
Над его головой еще горела электрическая лампочка, которую он по
вечерам подтягивал железной проволокой за мягкий провод так, чтобы она
висела прямо над его рабочим местом.
Ел он неторопливо, торжественно, уставившись в стенку, где висели
ножницы и выкройки из больших кусков серой плотной бумаги.
Кэй сказала:
- Это мой друг. Я хотела бы сделать ему что-нибудь приятное.
Это оттого, что они чувствовали себя счастливыми.
- А ты знаешь, что еще нет семи...
И тем не менее они не ощущали никакой усталости, ничего, кроме
огромного и глубокого блаженства, которое вызывало у них улыбку по самым
пустяковым поводам.
Глядя на нее, пока она одевалась и наливала в кофейник кипящую воду,
он размышлял вслух:
- Явно кто-то был вчера вечером у твоей подруги, поскольку мы видели
там свет.
- Джесси никак не могла вернуться, это просто невероятно.
- Ты, наверное, была бы рада вернуть свои вещи, не так ли?
Она не решилась пока еще принимать то, что - она чувствовала - было
всего лишь широким, великодушным жестом.
- Послушай, - продолжал он. - Я тебя провожу. Ты поднимешься, а я
подожду внизу.
- Ты думаешь?
Он знал, что Кэй опасалась встретить там Энрико или Роналда, как
фамильярно она называла мужа своей подруги.
- Обязательно сходим.
Они направились туда так рано, что совершенно не узнавали улицы.
Конечно, они оба проходили здесь не раз ранним утром, но тогда они не
были вместе. У них, бродивших столько времени ночью по тротуарам и
барам, складывалось впечатление, что они отмывают душу утренней
свежестью еще толком не проснувшегося города, который совершал свой
туалет.
- Видишь. Открыто окно. Поднимись. А я подожду здесь.
- Я предпочла бы, чтобы ты пошел со мной, Франсуа. Ты не против?
Они стали подниматься по лестнице, которая была чистой, но без
роскоши, такая, какие обычно бывают в домах среднего достатка. Перед
некоторыми дверьми лежали коврики, и служанка на третьем этаже натирала
медную ручку, отчего вздрагивала ее грудь, подобная застывшему желе.
Он догадывался, что Кэй немного побаивается, ему же все казалось
простым и ясным, как этот дом, совершенно обычный, благопристойный, без
всяких тайн.
Она позвонила, и ее губы слегка дрожали, когда она смотрела на него,
и чтобы чувствовать себя увереннее, она поспешно сжала его запястье.
Никакого ответа не последовало на ее звонок, который прозвучал в
пустоте.
- Сколько сейчас времени?
- Девять часов.
- Ты позволишь?
Она позвонила в соседнюю дверь, и мужчина лет шестидесяти, в стеганом
халате, с растрепанными волосами вокруг розовой лысины, открыл с книгой
в руке. Он должен был немного наклонять голову, чтобы смотреть поверх
очков.
- Смотрите-ка! Это вы, барышня. Я так и думал, что вы зайдете со дня
на день. Удалось ли Энрико с вами связаться? Он приходил вчера вечером.
Спросил меня, не оставили ли вы своего нового адреса. Я так понял, что в
квартире остались какие-то вещи, которые он хотел бы вам вручить.
- Благодарю вас, господин Брюс. Извините, что я вас побеспокоила. Мне
нужно было убедиться, что приходил именно он.
- Есть ли новости от вашей подруги?
Как все это было банально, обыденно.
- Я не знаю, как так получилось, что у Энрико оказался ключ, -
сказала она, когда они с Комбом вышли на улицу. - Или, пожалуй,
догадываюсь. Видишь ли, поначалу, когда ее муж получил пост в Панаме и
она обнаружила, что ей не подходит климат, Джесси поселилась в Бронксе.
Она работала телефонисткой в небоскребе на Мэдисон-стрит. Когда она
встретила Энрико и в конце концов решилась - ибо, что бы ты ни говорил,
а прошло пять месяцев, прежде чем между ними это произошло, - он
настоял, чтобы она переехала сюда. Он, должно быть, платил за квартиру.
Понимаешь? Я не знаю, как они там условились, но теперь я начинаю
думать, что, наверное, и квартира была снята на его имя.
- Почему бы тебе не позвонить ему?
- Кому?
- Да этому Энрико, крошка моя. Поскольку у него ключ, а вещи твои в
запертой квартире, то это совершенно естественно.
Он хотел, чтобы все было естественным. Так и получалось в это утро.
- Ты действительно этого хочешь?
Он пожал ей руку.
- Давай действуй.
Он сам, взяв ее под руку, отвел в ближайшее кафе. И только там она
сообразила, что любовник Джесси никогда не приходит на работу раньше
десяти часов, и они мирно сидели и ожидали, так мирно, что их можно было
принять за старую супружескую пару.
Дважды она возвращалась ни с чем из кабины. В третий раз он увидел
сквозь стекло, что она разговаривает, впервые восстанавливая контакт со
своим прошлым, которое было на другом конце провода. Но она все время,
пока говорила, не переставала смотреть на него и улыбалась ему робкой
улыбкой, которой благодарила и как бы просила прощения за все сразу.
- Он сейчас сюда придет. Ты не сердишься? Я не могла поступить иначе.
Он мне сказал, что схватит такси я минут через десять будет здесь. Он не
мог мне подробно все объяснить, так как у него кто-то находился в
кабинете. Но успел мне сообщить только то, что ключ ему принес
рассыльный в конверте, на котором было написано имя Роналда.
Его интересовало, возьмет ли она его под руку в ожидании Энрико. Она
это сделала вполне естественно и не раздумывая. Вскоре около них
остановилось такси. Прежде чем подойти к машине, она посмотрела прямо в
глаза своему спутнику, как бы обращаясь к нему с немой просьбой, у нее
были очень светлые глаза. Она явно хотела, чтобы он видел, какие они
светлые, а легкой гримаской на губах она умоляла его о мужестве и
снисходительности одновременно.
Он же не нуждался ни в том, ни в другом, ибо почувствовал вдруг такую
легкость, что с трудом сохранял серьезность.
Этот Энрико, этот Рик, о котором он столько всякого напридумывал,
оказался совершенно ординарным человеком невысокого роста. Может быть, и
не урод, но такой банальный, примитивный! Энрико счел себя обязанным,
принимая во внимание обстоятельства, броситься к Кэй немного театрально
и с чувством пожать ей обе руки.
- Ах, что с нами случилось, моя бедная Кэй!
Очень просто она представила:
- Друг, Франсуа Комб. Ты можешь говорить при нем. Я ему все
рассказала.
Значит, все-таки они были на "ты".
- Давайте быстро поднимемся, так как у меня на работе через четверть
часа важная встреча. Я не отпускаю такси.
Он стал подниматься первым. Был он действительно маленький,
франтовато одетый, от него исходил легкий запах духов, и видно было, что
его темные и напомаженные волосы тщательно завиты.
Он поискал ключ в кармане, откуда вынул целую связку. Комб отметил
эту деталь со злорадством. Терпеть не мог людей, которые носят с собой
связки ключей... Ключ от квартиры оказался в другом месте, в кармане
жилета, где Энрико обнаружил его только после долгих поисков. Пока
искал, он нетерпеливо и нервно переминался ногами в обуви из мягкой
кожи.
- Я был ужасно потрясен, когда пришел и никого не обнаружил! Я тогда
решил позвонить к этому пожилому симпатичному господину, который вручил
оставленную для меня записку.
- И мне была записка.
- Я знаю. Он мне сказал. Но я не знал, где тебя найти.
Он машинально посмотрел на Комба, который улыбался. Может быть, он
ожидал от Кэй какого-нибудь объяснения, но та ничего не сказала, только
улыбнулась со счастливым видом.
- Ну а затем, вчера я получил ключ, без всяких объяснений. Вечером я
зашел сюда.
Боже мой! До чего же все было просто! И так прозаично. От открытого
окна создавался сквозняк, и пришлось быстро захлопнуть дверь, едва они
протиснулись в квартиру. Она была совсем маленькой и до пошлости
стандартной, как тысячи подобных квартир в Нью-Йорке, с непременным
диваном и этажеркой в гостиной, с одинаковыми низкими креслами и
столиком на одной ножке, с пепельницами около кресел и с миниатюрным
книжным шкафом в углу, около окна.
Так это здесь вот Кэй и Джесси...
Комб улыбался совершенно машинально, как будто улыбка возникла сама
по себе, без его участия. Очевидно, в его глазах мелькнули насмешливые
огоньки, но едва заметные. Он, правда, быстро погасил их из опасения,
что Кэй обидится. И чего это он столько напридумывал о жизни, которую
она вела, и он этих мужчинах, заставлявших его страдать оттого, что все
время слышал, как она называла их по имени?
Вот один из них перед ним, и он отметил, что тот в десять часов утра
носит яркий цветастый галстук с жемчужной булавкой!
Кэй, закрыв окно, направилась в спальню.
- Помоги мне, пожалуйста, Франсуа.
Он понимал, как это было любезно с ее стороны и называть его на ты, и
призывать выполнить довольно интимную роль.
- Но Джесси не все увезла, она оставила часть своих вещей, -
удивилась она.
Тогда Энрико, который только что закурил сигарету, ответил:
- Я тебе все объясню. Я получил письмо от нее сегодня утром, которое
она написала на борту парохода "Санта-Клара".
- Как? Она уже в море?
- Он потребовал, чтобы она отбыла вместе с ним на первом же пароходе.
Все это произошло совсем не так, как я опасался. Когда он приехал, то
был уже в курсе всего. Я тебе дам прочитать письмо, которое, по ее
просьбе, отправил стюард, поскольку ее муж от нее ни на шаг не отходит.
Итак, значит, он прибыл сюда и тут же спросил ее:
- Ты одна?
- Ты же видишь.
- А не ждешь ли ты его с минуты на минуту?
И Энрико продолжил, держа сигарету немного манерно, как это делают
американки:
- Ну, ты знаешь Джесси. Она не пишет всего в письме, но она, должно
быть, протестовала, возмущалась, разыгрывала комедию.
Комб и Кэй встретились взглядом, и оба улыбнулись.
- Роналд, кажется, был очень холоден.
Он, оказывается, тоже зовет его Роналдом.
- Меня все время мучает вопрос: а не приехал ли он сюда специально,
когда от кого-то все узнал? Он сразу же подошел к стенному шкафу и,
несмотря на все заклинания Джесси, выкинул оттуда на кровать мой халат и
мою пижаму.
Они так и лежали на кровати. Халат почти новый, с цветными узорами, и
шелковая пижама кремового цвета с темно-красными вышитыми инициалами.
- И совершенно спокойно, пока она рыдала, он перебрал ее вещи и
позволил взять с собой только то, что было три года назад, когда она
приехала из Панамы. Ну ты же знаешь Джесси...
Уже второй раз он повторил эту фразу. Почему у Комба сложилось
впечатление, что и он тоже хорошо знает Джесси? И не только Джесси, но и
Кэй, которая стала ему настолько понятной, что невольно захотелось
посмеяться над самим собой.
- Ты же знаешь Джесси. Она не могла примириться с потерей своих
платьев и некоторых других вещей и сказала:
"Я клянусь тебе, Роналд, что это все я купила за собственные деньги".
Вероятно, Энрико, несмотря ни на что, все же обладал некоторым
чувством юмора.
- Интересно, как она умудрилась столько мне рассказать в своем
письме? Она пишет, что он не спускает с нее глаз, ходит за ней по пятам,
следит за каждым ее шагом и взглядом, и при всем этом ей удалось
написать мне целых шесть страниц, некоторые, правда, карандашом, и
рассказать обо всем понемногу. Есть там несколько слов и для тебя. Она
просит тебя сохранить все, что она не смогла увезти, и пользоваться
этим, если захочешь.
- Спасибо, Энрико, но это невозможно.
- Квартира оплачена до конца месяца. Я еще не знаю, что мне делать со
всем, что здесь есть, так как, понятное дело, я не могу это увезти
домой. Если хочешь, я тебе на какое-то время отдам ключ... Впрочем, он и
так сейчас останется у тебя, поскольку мне нужно срочно уходить. У меня
сегодня действительно очень важные встречи. Я полагаю, что теперь, когда
они в открытом море, Роналд оставит ее, хотя бы немного, в покое.
- Бедная Джесси!
Чувствовал ли он свою вину? Он сказал:
- Иногда я задаюсь вопросом: а не мог ли бы я чтонибудь для нее
сделать? Но я же ничего не знал. Как раз в тот вечер моя жена давала
званый обед, и я не имел возможности даже позвонить. До свидания, Кэй!
Ключ ты можешь прислать в мой офис.
Энрико не очень хорошо понимал, как себя держать с этим незнакомым
ему человеком, поэтому пожал ему руку с преувеличенной теплотой и
поспешил его заверить, как бы давая этим гарантию:
- Это самая близкая подруга Джесси.
- Что с тобой, Франсуа?
- Ничего, дорогая.
Без сомнения, в первый раз он назвал ее так без тени иронии.
Возможно, обнаружив, что Энрико столь незначителен, он и ее, может
быть, счел не такой уж значительной, но он не был этим разочарован,
скорее, напротив, почувствовал по отношению к ней почти беспредельную
снисходительность.
Энрико ушел, оставив в квартире неулетучивающийся запах духов, халат
и пижаму на кровати и шлепанцы в открытом шкафу.
- Теперь ты понимаешь? - прошептала Кэй.
- Да, малышка, я понимаю.
Это было правдой. Он хорошо сделал, что пришел сюда и наконец увидел
и смог оценить по достоинству и ее, и ее окружение, всех этих мужчин,
этих Энрико, этих Роналдов, этих моряков, этих друзей, с которыми она
была без разбору на ты...
Но не стал он из-за этого любить ее меньше, напротив, он любил ее
теперь более нежно и вместе с тем без напряжения, ожесточения и горечи.
Он больше почти не боялся ни за нее, ни за их будущее. Может быть, даже
уже совсем перестал бояться и мог отдаваться своему чувству, не
сдерживая себя?
- Сядь, - попросила она. - Ты занимаешь много места в комнате.
А не стала ли и ей эта комната, которую она делила с Джесси, казаться
меньше? Она была светлая и веселая. Стены ярко-белые, две кровати стояли
рядом, накрытые кретоновым покрывалом, украшенным какой-то яркой
картинкой, занавеси на окнах были тоже из кретона. Сквозь них
просачивались солнечные лучи.
Он покорно сел на кровать, около халата с цветными узорами.
- Ведь я правильно поступила, что не захотела ничего брать из того,
что принадлежит Джесси? А вот посмотри! Тебе нравится это платье?
Это было вечернее платье, довольно простое. Оно показалось ему
красивым. Она держала, развернув его перед собой жестом продавщицы
универмага.
- Ты часто его носила?
Нет, никак нельзя допустить, чтобы она неверно истолковала его
вопрос. На этот раз он спросил не из-за ревности. А просто чтобы сделать
ей приятное, ибо был благодарен за то, что она с таким искренним
простодушием выставляла напоказ свое кокетство.
- Всего лишь два раза, и когда я была в нем, никто, клянусь тебе,
никто не прикасался ко мне, даже не целовал.
- Я тебе верю.
- Правда?
- Я тебе верю.
- Вот туфли, которые были куплены к этому платью. Золотой их цвет
слишком яркий и чересчур броский на мой вкус, но ничего другого не могла
найти по моим деньгам... Тебя не раздражает, что я тебе все это
показываю?
- Совсем нет.
- Наверняка!
- Напротив. Подойди и поцелуй меня.
Она чуть помедлила, но не из-за нежелания, а, скорее, из
уважительного отношения к нему. Она наклонилась и коснулась губами его
губ.
- А знаешь, ты сидишь как раз на моей кровати.
- Ну а Энрико?
- Он проводил здесь ночь не более двух раз в месяц, а то и еще реже.
Он был вынужден всякий раз говорить своей жене, что уезжает в деловую
поездку. А это было сложно, потому что она всегда хотела точно знать, в
каком отеле он должен был остановиться, и могла, не колеблясь, позвонить
туда среди ночи.
- Она ничего не знала?
- Я думаю, все-таки знала, но делала вид, будто не знает, защищалась
как могла. Я убеждена, она никогда его не любила или перестала любить,
что не мешает ей быть ревнивой. Но если бы она стала чересчур на него
давить, он был бы способен развестись с ней и жениться на Джесси.
Этот маленький человек в галстуке, перехваченном жемчужной булавкой!
Как было приятно слушать все это теперь и воспринимать естественным
образом и слова, и вещи в их реальном виде.
- Он часто приходил вечером. Каждые два-три дня.
И должен был удалиться до одиннадцати часов. Все эти вечера я чаще
всего уходила в кино, чтобы оставить их одних. Хочешь, я покажу тебе
этот кинотеатр, совсем недалеко отсюда, где мне доводилось смотреть один
и тот же фильм по три раза, так как у меня не хватало духу садиться в
метро и куда-то ехать.
- А тебе не хочется надеть сейчас это платье?
- Как ты угадал?
Платье она по-прежнему держала в руке. Он даже не знал, что она
способна делать такие проворные движения, каким она скинула свое черное
будничное платье. Ему показалось, что она впервые предстала перед ним в
таком интимном виде. Да собственно говоря, он действительно первый раз
созерцал ее в дезабилье.
Более того, он вдруг понял, что вообще еще не проявлял любопытства к
ее телу. Еще сегодняшней ночью они сжимали друг друга в объятиях до
боли, и казалось, летели в пропасть, и тем не менее он не мог сказать,
как она сложена.
- А комбинацию мне тоже переменить?
- Конечно, дорогая.
- Пойди закрой задвижку на двери.
Это было похоже на игру, очень увлекательную игру.
Они были вместе уже в третьей комнате, и в каждой он не только
обнаруживал новую Кэй, но и находил основания любить ее по-новому.
Он снова сел на край кровати и стал разглядывать ее, пока она рылась
в белье. Ее обнаженное тело золотилось свете солнечных лучей,
проникавших через занавески.
- Интересно, а что мне делать с тем бельем, что находится в
прачечной? Они же принесут его сюда, а здесь никого не будет. Наверное,
придется нам туда зайти. Ты не будешь возражать?
Она не сказала "мне зайти", а "нам зайти", как если бы отныне они не
должны больше разлучаться ни на одно мгновение.
- У Джесси белье гораздо лучше моего. Вот посмотри.
Она помяла шелк в руках, поднесла к его глазам, заставила его
пощупать.
Она и сложена лучше, чем я. Хочешь, я надену вот тот гарнитур? Он не
слишком розовый, как ты находишь? У меня ведь есть еще и черный. Мне
всегда хотелось иметь белье черного цвета, и в конце концов я купила. Но
не решалась надевать. Мне кажется, что в нем делаешься похожей на
проститутку.
Взмах гребня. Ее рука сама совершенно естественно нашла гребень, ей
не надо было его искать. Это зеркало находилось точно на своем месте,
там, где ему положено быть. В зубах она держала шпильку.
- Застегни мне, пожалуйста, сзади.
Это было впервые. Невероятно много чего они делали сегодня в первый
раз, в том числе и то, что он подошел к ней и деликатно поцеловал ее в
шею, вдыхая запах ее волос на затылке, потом тихо отошел и снова сел на
край кровати.
- Не правда ли, красивое платье?
- Да, очень.
- Я купила его на Пятьдесят второй улице. Знаешь, оно стоило очень
дорого, во всяком случае для меня.
Она посмотрела на него умоляющим взглядом.
- А ты не против, если мы куда-нибудь сходим вместе? Я надену это
платье, и ты принарядишься.
И вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, да и она сама этого явно
не ожидала, крупные слезы появились у нее на глазах, при этом даже
улыбка еще не успела сойти с лица.
Кэй отвернулась и сказала:
- Ты никогда меня не спрашивал, чем я занимаюсь.
Она так и стояла, в вечернем платье и в золотых туфлях на босу ногу.
- А сама я не решалась тебе рассказать, потому что это было
унизительно для меня. Я предпочла, по-глупому, позволить тебе черт знает
что обо мне думать. Иногда я это делала нарочно.
- Нарочно делала что?
- Ты это прекрасно сам знаешь! Когда я познакомилась с Джесси, я
работала в том же здании, что и она. Тогда мы и встретились. Мы обедали
в одном и том же кафе, я тебе его покажу, оно находится на углу
Мэдисонавеню. Меня взяли на работу, чтобы делать переводы, так как я
говорю на нескольких языках.
Но есть тут одно обстоятельство, ты его не знаешь, оно может
показаться тебе смешным. Я тебе немного рассказывала о моей жизни с
матерью. Когда она начала приобретать известность как пианистка и мы
стали путешествовать, ибо она не хотела со мной разлучаться, я
практически прекратила ходить в школу. Я училась понемногу в разных
местах, в зависимости от того, где были гастроли. И должна тебе
признаться, что почти ничему не научилась.
Только, пожалуйста, не смейся надо мной. Вот уж чего я никогда не
смогла освоить - так это орфографию. Ларски мне часто говорил
хладнокровным тоном, от чего я еще острее чувствовала унижение, что я
пишу, как горничная.
Теперь ты понимаешь? Расстегни, пожалуйста, мне платье. Сможешь?
На этот раз она подошла к нему сама и наклонилась, подставив свою
худенькую спину беломолочного цвета, которая виднелась в разрезе платья.
Когда он стал ее ласкать, она попросила:
- Нет, не сейчас, прошу тебя! Я хотела бы еще кое-что тебе
рассказать.
Она осталась раздетой, только в трусах и бюстгальтетере. В таком виде
она отправилась на поиски портсигара и зажигалки. Потом села на кровать,
поджав под себя ноги и поставив поблизости пепельницу.
- Меня перевели на другую работу - рассылать циркулярные письма.
Находилось это место в глубине помещения, в комнате без окон, без
воздуха, где мы никогда не видели дневного света. Мы втроем рассылали
эти письма. Две другие были настоящими скотинами. С ними невозможно было
общаться. Меня они ужасно ненавидели. Мы носили халаты из сурового
полотна из-за клея, который постоянно пачкал одежду. Я устраивалась так,
что мой халат был всегда чистым. Тебе, наверное, скучно все это слушать.
Но забавно, не правда ли?
- Вовсе нет.
- Ты просто так говоришь. Ну, пускай... Каждое утро я обнаруживала на
моем халате новые пятна клея. Они пачкали и внутри халата, чтобы я
испортила платье. Однажды я даже подралась с одной из них, коренастой
ирландкой с калмыцкой рожей. Она была сильнее меня и постаралась порвать
мои совсем новые чулки.
И он произнес с глубокой нежностью и вместе с тем очень легко и
просто:
- Моя бедная Кэй.
- Ты думаешь, я из себя разыгрывала супругу секретаря посольства?
Совсем нет, клянусь. Если бы Джесси была здесь, она могла бы тебе
сказать...
- Но я тебе верю, дорогая моя.
- Должна признаться, что у меня не хватило сил оставаться там. Из-за
этих двух девок, как ты понимаешь. Я думала, что легко найду job [2]. Я
три недели была без работы. И вот тогда-то Джесси предложила мне
поселиться у нее, потому что я больше не могла платить за свою комнату.
Она жила в Бронксе, я тебе уже говорила. Дом там напоминал огромную
унылую казарму с железными лестницами вдоль фасада из черного кирпича.
Он весь сверху донизу был пропитан почему-то запахом капусты. Несколько
месяцев подряд мы жили с постоянным привкусом капусты во рту.
В конце концов я нашла работу в одном кинотеатре на Бродвее. Помнишь?
Ты еще вчера говорил мне о кинотеатрах...
Глаза ее снова стали влажными.
- Я рассаживала людей на места в залах. Вроде бы это кажется
нетрудным делом, не так ли? Я знаю, что я не очень крепкая, поскольку
вынуждена была два года провести в санатории. Но и другим было не легче,
чем мне. К вечеру от усталости у нас ломило поясницу. Ну а от
непрерывного снования в толпе по нескольку часов подряд, от постоянного
раздражающего грохота музыки, от невероятно усиленных звуков голосов,
будто они исходят прямо от стен, голова шла кругом.
Не менее двадцати раз я видела, как некоторые из моих коллег теряли
сознание. Но ни в коем случае нельзя было, чтобы это случалось в зале.
Тогда немедленно увольняли.
Это же производит дурное впечатление на зрителей, ты понимаешь?
Я тебе еще не наскучила?
- Нет. Подойди сюда.
Она приблизилась, но они оставались каждый на своей кровати. Он
ласково погладил ее кожу и удивился тому, какая она нежная. Он любовался
с умилением ранее ему неведомыми линиями и тенями между лифчиком и
трусиками.
- Я была очень больна. А четыре месяца тому назад я попала в
больницу, где пробыла семь недель. Меня навещала только Джесси.
Говорили, что мне надо бы опять в санаторий, но я не захотела. Джесси
уговорила меня какое-то время отдохнуть и не работать. Когда ты меня
встретил, я уже почти неделю, как искала новый job.
Она храбро улыбнулась.
- Я в конце концов найду.
И без всякого перехода:
- Ты не хочешь выпить чего-нибудь? Тут должна быть бутылка виски в
шкафу. Если только Роналд ее не выпил, но на него это непохоже.
Она вернулась из соседней комнаты действительно с бутылкой, в которой
оставили немного алкоголя. Портом она направилась к холодильнику. Он не
видел ее, но слышал, что она вскрикнула.
- Что там такое?
- Ты будешь смеяться. Роналд даже холодильник не счел необходимым
выключить. Ты понимаешь? Вряд ли это могло прийти в голову Энрико, когда
он здесь был вчера. Это характерно именно для Роналда. Помнишь, что
писала Джесси? Он не горячился, ничего не говорил.
Но зато перебрал все ее вещи. И заметь, что не разбросал их по
комнате, как это сделал бы любой другой на его месте. Когда мы пришли,
все было в порядке, мои братья висели на своем месте. Словом, все на
месте, кроме халата и пижамы Энрико. Ты не находишь это забавным?
- Нет, он ничего не находил. Он просто был счастлив. Каким-то совсем
новым счастьем. Если бы накануне или даже этим утром ему сказали, что он
будет лениво и с удовольствием нежиться в этой спальне, он бы ни за что
не поверил. В чуть приглушенном солнечном свете он лежал, вытянувшись на
кровати, которая была кроватью Кэй. Закинув руки под голову, с
наслаждением впитывал в себя атмосферу, фиксировал самые мельчайшие
детали, подобно художнику, который наносит все новые мазки на тщательно
выписанную картину.
Это относилось и к Кэй. Он спокойно, без спешки мысленно дорисовывал
ее образ.
Надо будет, когда он в конце концов наберется сил, чтобы встать,
бросить взгляд в кухоньку и даже в этот холодильник, о котором шла речь,
ибо ему было любопытно увидеть все, даже разные мелочи, которые могут
Попасться на глаза.
В комнате было несколько фотографий, которые, без сомнения,
принадлежали Джесси. На одной была изображена пожилая, солидная, полная
дама, очевидно ее мать.
Он потом расспросит обо всем Кэй. Она может говорить, не опасаясь,
что утомит его.
- Пей.
И она выпила после него, из того же стакана.
- Видишь, Франсуа, все это далеко не блестяще выглядит, и ты совсем
напрасно...
Напрасно что? Фраза была довольно туманная. И все же он ее понял...
- Видишь ли, теперь, когда я тебя узнала получше...
Совсем тихо, так, что он скорее угадал слова, чем услышал:
- Подвинься немного, не возражаешь?
И она скользнула к нему на кровать. Она была почти голой, а он в
одежде, но они на это не обращали внимания, это не мешало их объятиям.
Она прошептала, почти прижав губы к его уху:
- Знаешь, здесь никогда ничего не было, клянусь.
Он не испытывал страсти, физического желания. Ему, наверное, пришлось
бы вспомнить отдаленные времена, может, даже детство, чтобы вновь
ощутить то сладостное и чистое состояние, в которое он сейчас
погрузился.
Он ласкал ее, но не только тело, а как бы ее целиком. У него было
впечатление, что он вбирает в себя всю Кэй и сам без остатка
растворяется в ней.
Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим
существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты,
и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый
восторг.
Опять же в первый раз, он не проявил сегодня заботы о возможных
последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и
приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который
произнес:
- Спасибо.
Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз
опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после
страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг
друга.
Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по
комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально
для них.
- Ты куда, Франсуа?
- Пойду загляну в холодильник.
- Ты голоден?
- Нет.
Разве же он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти
бросить взгляд в кухню? Она была цветастенькая, недавно покрытая
эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса,
грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидор и масло в плотной бумаге.
Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, был похож на
мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду.
Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила:
- Ну вот видишь, ты же проголодался.
Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, жевать.
- Нет.
Потом он расхохотался оттого, что она не может понять.
Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче,
где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему
руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава
его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала
секретарша с блокнотом и стенографировала то, что он говорил.
- Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и
оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще
существуют в НьюЙорке люди без телефона.
Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он
расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры
были смешными и даже неуместными, ибо все равно счет у них шел на
вечность.
Он настаивал, чтобы она пошла с ним, даже если бы ей пришлось
подождать где-нибудь, пока он записывается.
- Нет, дорогой мой. Теперь ты вполне можешь идти один.
Он вспоминает, что, когда она сказала "теперь", они оба рассмеялись,
ибо понимали, сколько всего кроется за этим словом!
И все же он уже начал предавать ее, во всяком случае, ему так
показалось. Он должен был пройти с 66-й улицы на 6-ю авеню, сесть там на
углу на автобус и ехать домой, но вместо этого он отправился пешком. Уже
смеркалось. Он обещал:
- Я вернусь у шести часам.
- Это совершенно не важно, Франсуа. Возвращайся когда захочешь.
Почему-то, хотя это совсем от него не требовалось, он упрямо
повторил:
- Не позже шести.
И вот в шесть часов, без нескольких минут, он входит в бар "Ритца"!
Он понимал, зачем он сюда приходит, и ему было немного стыдно. Обычно
каждый вечер там бывал Ложье с какими-нибудь французами, или постоянно
живущими в Нью-Йорке, или приезжими. Попадались там и другие иностранцы.
Это немного напоминало ему атмосферу парижского ресторана Фуке. Когда
он только приехал в США и еще никто не знал, что он собирается в этой
стране остаться и тем более зарабатывать себе на жизнь, приходили
журналисты и фотографировали его.
Мог ли он точно сформулировать, чего он здесь хочет сегодня? Может
быть, в конечном счете просто сказалась потребность в предательстве, в
желании дать волю дурным наклонностям, которые дрожали в нем? А может
быть, все дело в его стремлении отомстить Кэй?
Но отомстить за что? По-видимому, за те дни и ночи, что они провели
вдвоем, в одиночестве, которое он с каким-то неистовством стремился
сделать как можно более полным. Дело доходило до того, что он
сопровождал ее за покупками, помогал накрывать на стол, наполнял для нее
воду в ванне и тому подобное. Он совершенно добровольно стремился делать
все, что могло бы создать абсолютную близость, интимность между двумя
существами, стереть даже те элементарные границы стыдливости, которые
существуют между лицами одного пола или, скажем, в скученной тесноте
казармы.
Он хотел этого яростно, страстно. Почему же теперь, когда она его
ждет и он сам настаивал на том, чтобы она его ждала, он входит в "Ритцу"
вместо того, чтобы схватить такси или сесть в автобус?
- Хелло! Привет, старина!
И все же он сюда пришел не ради этой дешевой фамильярности, которую
терпеть не мог. А возможно, он оказался здесь, чтобы убедиться, что
связующая их нить не была чересчур натянутой и он сохранял определенную
свободу действий или чтобы уверить себя, что, несмотря ни на что, он еще
остается самим собой, актером Франсуа Комбом?
Четыре человека, может, шесть, а то и все восемь, сидели за двумя
круглыми столиками. Из-за этой поверхностной фамильярности трудно было
понять, кто тут старый друг, а кто здесь впервые, и кто платит за
выпивку, и как, уходя, они умудряются находить свои шляпы в куче
головных уборов, с трудом помещающихся на вешалке.
- Я тебя представлю...
Женщина, американка, с сигаретой со следами губной домады, в позе,
заимствованной с обложки иллюстрированного журнала.
Он слышит то, что обычно говорят, когда его знакомят с кем-либо:
- Один из самых симпатичных французских актеров, вы, несомненно,
знаете его имя - Франсуа Комб.
Один француз с крысиной физиономией - не то промышленник, не то
какой-то финансист с темным прошлым (он сам не знал, почему так ему не
понравился этот тип) - буквально пожирал его глазами.
- Я имел удовольствие видеть вашу жену примерно шесть недель тому
назад. Погодите-ка. Это было, кажется, в "Лидо", а у меня, кстати, есть
в кармане...
И он достал французскую газету, только что полученную в Нью-Йорке...
Уже несколько месяцев Комб не докупал французских газет. На первой
странице была помещена фотография его жены.
"Мари Клэруа, изящная и волнующая исполнительница главной роли... "
Нет, он совсем не нервничал. Ложье явно ошибался и напрасно пытался
успокоить его взглядом. Нисколько ни нервничал. Доказательством могло
служить то, что, когда вся эта публика, выпив порцию аперитивов,
удалилась и с ним остался один Ложье, он повел речь только о Кэй.
- Я хотел бы, чтобы ты мне оказал услугу и нашел работу для одной
моей знакомой девушки.
- Сколько лет этой девушке?
- Точно не скажу, примерно лет тридцать или тридцать три года.
- В этом возрасте в Нью-Йорке уже не называют девушками.
- И что это означает?
- Что она уже упустила свой шанс. Извини, что говорю тебе так прямо,
поскольку я, кажется, кое о чем догадываюсь. Она хорошенькая?
- Это зависит от точки зрения, от того, как на нее посмотреть.
- Так всегда говорят. Она, конечно, начинала как show girl [3] лет
четырнадцать или пятнадцать тому назад, не так ли? Потом отхватила
какой-нибудь приз, и дальше дело не пошло...
Он нахмурился и ничего не ответил. Ложье, может быть, и жалел его, но
был способен видеть мир только глазами Ложье.
- Ну а что она умеет делать, твоя дева?
- Ничего.
- Да ты не сердись, малыш. Я пекусь и о твоей, и о ее пользе. Видишь
ли, здесь нам некогда играть в прятки. Я серьезно тебя спрашиваю: что
она умеет делать?
- Я серьезно тебе отвечаю: ничего.
- Способна ли она стать секретарем, телефонисткой, манекенщицей или
еще я не знаю чем?
Комб понимал, что он зря все это затеял. В этом была его вина.
Он уже расплачивался за свое предательство.
- Послушай, старик... Бармен! Повторите!
- Мне не надо.
- Заткнись! Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз. Понимаешь? Ты
думаешь, я не понял, что с тобой происходит, когда ты вошел с таким
похоронным видом! А прошлый раз, когда мы уходили от Гурвича... Все та
же песня. Неужели ты воображаешь, что я это не усек? Ну и - как, а?
Твоей мышке, ты говоришь, тридцать или тридцать три, а это означает
добрых тридцать пять на правильном французском языке. Хочешь, я дам тебе
один хороший совет, который ты, конечно, постараешься не выполнить... Но
совет - вот он в чистом виде. Брось ты все это, дружище!
Ну, допустим, что я ничего тебе не говорил, и тогда добавлю: как
далеко зашло у вас дело?
Он ответил глупо, сердясь сам на себя, и прежде всего за то, что
пасует перед каким-то Ложье, который, как он ясно понимал, был ниже его
на много голов:
- Да никак.
- Тогда чего ты трепыхаешься? Нет ни брата, ни мужа, ни любовника,
которые могли бы тебя шантажировать? Нет факта похищения, официально
удостоверенного, или, я не знаю, какой-нибудь другой махинации, с
помощью которых в Америке улавливают мужчин? Надеюсь также, что тебе не
пришла в голову шальная мысль переспать с ней в отеле соседнего штата,
что могло бы рассматриваться как федеральное преступление и дорого тебе
стоить?
Что же мешало ему набраться смелости встать и уйти? Неужели же
несколько "манхаттанов", которые он выпил? Получается, что их любовь
можно утопить в четырех или пяти коктейлях?
- А ты можешь говорить серьезно?
- Но я, старик, как раз и говорю с тобой на полном серьезе. Я, может,
и шучу, но когда шучу, я более всего серьезен. Твоя тридцатитрехлетняя
мышка без профессии, без работы, без счета в банке - конченый человек,
понимаешь ты это или нет? Я даже не поведу тебя в "Валдорф", чтобы
проиллюстрировать то, что хочу сказать. Ну, здесь мы в баре, где в
основном мужчины, а выйди за дверь, пересеки коридор - и ты обнаружишь
не менее пятидесяти девиц от восемнадцати до двадцати лет, одна другой
красивее, к тому же некоторые из них девственницы. И все они в той же
ситуации, что и твоя прекрасная дама... И все же сейчас эти девушки, на
каждой из которых украшений и тряпок не меньше чем на тысячу долларов,
отправятся спать черт знает куда, закусив небольшим бутербродом с
кетчупом в кафетерии. Скажи мне, ты сюда приехал работать или нет?
- Сам не знаю.
- Коли не знаешь, возвращайся во Францию и подписывай, не раздумывая,
контракт, который тебе предложат в театре Порт-Сен-Мартен или в театре
Ренессанс. Я знаю, что ты поступишь по-своему и будешь на меня сердиться
и уже сердишься, но ты не первый из тех, кого я вижу, как они приезжают
сюда и потом катятся вниз, потеряв равновесие.
Ведь ты-то решился крепко держать руль? Тогда давай действуй... Или
ты предпочитаешь играть Ромео и Джульетту? В таком случае good night
[4], старик. Бармен!
- Нет, я плачу...
- Я тебя столько сегодня ругал, что имею право заплатить за то, что
мы выпили. Ну что же она тебе рассказывает, твоя малышка? Естественно,
разведенная... К этому возрасту они все разводились, хотя бы один раз.
Почему обязательно Кэй должна быть разведенной?
- Она немало помыкалась по свету, не так ли? А теперь она ищет, где
бросить якорь.
- Ты ошибаешься, уверяю тебя.
Он не мог больше сдерживаться, ибо чувствовал, что уже не в силах
продолжать предавать Кэй.
- Ты умеешь плавать?
- Немного.
- Допустим, что немного. Иначе говоря, способен выбраться, если
упадешь в спокойную и не очень холодную воду. Ну а если в это же самое
время какой-то безумец бьется в воде и цепляется за тебя изо всех сил?
А? Как тогда? Отвечай!
Он знаком попросил налить им еще.
- Вот так, старик! Он будет биться в воде, поверь мне. И вы оба
пойдете ко дну. Еще позавчера, когда мы расставались, я не хотел тебе
этого говорить, поскольку У тебя был такой вид, что казалось, ты готов
был поссориться из-за любого пустяка. Сегодня ты явно более разумен.
Комб почувствовал себя задетым и стал кусать губы.
- Понимаешь, когда я увидел, как ты вчера с молитвенным видом
засовывал свою монетку в щель музыкального ящика... и ждал, когда
заиграет пластинка, с лицом девицы, млеющей от восторга при виде
обожаемого киноактера... Нет, старик, негоже так себя вести ни тебе, ни
всем нам, которые живут этим бизнесом и знают, как эти вещи делать!
Итак, позволь мне повторить тебе последний раз как другу, которого я
люблю: ты пропащий человек, Франсуа.
Им принесли сдачу. Ложье взял ее, опустошил залпом свой стакан,
отсчитал чаевые и встал.
- Ты в какую сторону?
- Я иду домой.
- А дом твой где-то у черта на куличиках. Там у тебя нет даже
телефона. Как же, по-твоему, продюсеры смогут тебя разыскать?
Они вышли друг за другом, постояли немного на Мэдисон-авеню, швейцар
ждал их знака, чтобы открыть им дверцу такси.
- Видишь ли, друг мой, у нас во Франции обычно делают всего лишь один
раз попытку испытать свой шанс, а здесь можно делать и две, и три
попытки. Но нельзя, конечно, перегибать палку. Я могу тебе рассказать о
пташечках, которые начинали как show girls или как машинистки в
шестнадцать лет, в восемнадцать они уже разъезжали в "роллс-ройсах", а в
двадцать два года снова шли на сцену статистками и начинали с нуля. Я
знавал и таких, которые по два-три раза испытывали свою судьбу, заново
принимались заниматься бизнесом, уже имея в прошлом и особняк на
Парк-авеню, и яхту во Флориде. А кое-кому удавалось снова выйти замуж
или жениться весьма удачно. Есть ли у нее хотя бы драгоценности?
Он не счел нужным отвечать, Да и что бы он мог ответить?
- Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в
кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня
сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на
врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи,
старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye [5].
Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той
быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за
тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести
наедине.
Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице
парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для
ее плеч.
Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки,
а также то, что у нее были узкие бедра.
Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе
дела?
"Билетершей в кинотеатре, - сказал он, - да и то еще!.. "
И действительно, "да и то еще", коль скоро эта работа не подходила ей
по здоровью.
"Можно делать попытку два, три раза... "
И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из
освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.
Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он
подвернулся в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и
не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать
другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какойнибудь пьяный
матрос или Бог знает кто...
Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и
трусость. Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем
этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным
жизненным опытом, не удастся помешать их любви.
Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился,
когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь
извиниться.
Но зато был искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с
крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который
торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в "Ритце", и
там - у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами.
Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило
ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом
твердил:
- Эти проклятые крохоборы...
Он злился на них.
- Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу.
А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения.
Он им покажет...
И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи - который,
кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом
его узнавал, - никто ему больше не нужен...
"Крохоборы! "
Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки:
ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей
удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас
карьеру своему альфонсу.
Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр,
то годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с
неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе:
- Кушать подано, госпожа графиня.
И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В
действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в
маленьком городке в департаменте Жюра на рыночной площади. Он хорошо
помнит тот вечер в ресторане "Еремайер" на авеню Клиши, когда они сидели
за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и ели омара
по-американски. Он ей тогда объяснял:
- Видишь ли, имя Мари - это очень по-французски... Да и не только,
оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого
не называют, разве что служанок. И поэтому оно покажется оригинальным...
Мари...
Она попросила его произнести вслух несколько раз:
- Мари...
- Ну а теперь - фамилия Клэруа... Есть в ней "Клэр" [6] и есть что-то
от слова "Клэрон" [7]. Есть еще...
Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и
на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том,
что наставил рога ему, Комбу!
Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему
о "мышке", об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о
драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши... "и то, если
будет протекция".
Как-то недели за две до встречи с Кэй Ложье спросил у него с
уверенностью человека, который принимает себя за самого Господа Бога:
- Сколько времени ты сможешь продержаться, мой малыш?
- Это зависит от того, что ты имеешь в виду.
- Ежедневно идеально отутюженный костюм в "прессинге" [8] и
безукоризненно чистое белье, достаточное количество денег на аперитивы и
на такси...
- Пожалуй, пять, от силы - шесть месяцев. Когда родился мой старший
сын, я оформил страховку, по которой ему должны выплатить капитал по
достижении восемнадцати лет, но я могу взять ее сейчас, потеряв
немного...
Ложье было плевать на его сына.
- Ну хорошо, пусть будет пять-шесть месяцев. Живи где хочешь, в какой
угодно трущобе, но обзаведись хотя бы телефоном.
То же самое вроде бы говорил ему сегодня и Гурвич? Удивляет ли его
такое совпадение? Ему надо было бы дождаться автобуса, что вполне было
возможным в это время. Минутой больше, минутой меньше - это уже ничего
не изменит, все равно будет волноваться Кэй.
Кэй...
Как по-разному звучит это слово сейчас и два-три часа тому назад, или
еще раньше, утром, или в полдень, когда они обедали вдвоем, сидя друг
против друга, и забавлялись, глядя на физиономию маленького
еврея-портного, которому Кэй решила доставить, не говоря от кого,
роскошного омара.
Они были так счастливы! Имя Кэй, как его ни произноси, приносило ему
столько успокоения.
Он сказал свой адрес шоферу. Ему показалось, что небо стало совсем
черным, угрожающе нависло над улицами. С хмурым видом он откинулся на
сиденье. Он был сердит на Ложье и на человека, похожего на крысу, но не
знал, стоит ли ему сердиться на Кэй. Вдруг, в тот самый момент, когда
такси остановилось и он еще не успел принять должный вид, подготовить
себя к встрече, чтобы вновь вступить в круг их любви, как он увидел ее.
Она стояла с потерянным видом у края тротуара и, задыхаясь, выкрикивала:
- Наконец-то, Франсуа! Иди скорее... Моя Мишель...
Потом без всякого перехода заговорила от волнения по-немецки.
Атмосфера в комнате была тяжелой, и всякий раз, как он выходил на
улицу, Комбу казалось, что становилось все темнее, хотя освещение было
таким же, как обычно.
Он спускался и поднимался три раза. В третий раз вернулся около
полуночи. С его пальто стекала вода. Лицо было холодным и влажным,
потому что на улице вдруг хлынул проливной дождь.
Разговор о телефоне, об этом злополучном телефоне, преследовал его
сегодня весь день. Даже Кэй и та сказала в сердцах, ибо не могла в этих
обстоятельствах владеть собой:
- Как же так получилось, что у тебя нет телефона?
Энрико собственной персоной заявился к вечеру и принес телеграмму.
Еще одно совпадение, ибо он пришел примерно в то самое время, когда Комб
входил в бар "Ритца", испытывая чувство вины. Если бы только он вернулся
сразу же, как обещал...
Он не ревновал на этот раз. А может быть, все же Кэй плакала у Энрико
на плече и он рассыпался в утешениях?
И другое совпадение. Накануне, когда они ходили за покупками по
кварталу, Кэй вдруг сказала:
- Надо было бы, вероятно, оставить мой новый адрес на почте. Я,
конечно, не могу сказать, что у меня большая переписка, но понимаешь...
Дело в том, что она все время пыталась не давать ему повода для
малейшего укола ревности.
- И я должна была бы дать его и Энрико. Если письма придут по адресу
Джесси...
- А почему бы тебе ему не позвонить?
Им тогда и в голову не могло прийти, что это сыграет такую важную
роль. Они вошли в кафе, как тогда, в прошлый раз. Он увидел, что она
начала разговор. Губы ее шевелились, но слов не было слышно.
И он совсем не ревновал.
А Энрико на следующий день пришел забирать свои вещи из спальни
Джесси. Он обнаружил почту для нее и для Кэй. Была там также и
телеграмма для Кэй, принесенная за сутки до того.
Поскольку телеграмма пришла из Мексики, то он решил сам занести ее
Кэй. Он застал ее в комнате, она готовила ужин и была в халате
бледно-голубого цвета, делающим ее похожей на молодоженку.
"Мишель тяжело больна Мексике - тчк. - Можете, если нужно, получить
деньги поездки коммерческом и промышленном банке. Ларски".
Он не просил ее приехать, предоставляя ей свободу действий. Предвидя,
что у нее может не оказаться денег, он холодно и корректно сделал все
необходимое.
- Я даже не знала, что он привез девочку в Мексику. В последнем
письме, которое я получила четыре месяца назад...
- В последнем письме от кого?
- От дочери. Она, как видишь, пишет мне нечасто! Я подозреваю, что ей
запрещают и она пишет тайком, хотя и не признается мне в этом. Ее
последнее письмо пришло из Венгрии, и она ничего не писала о возможной
поездке. Что же с ней? Легкие у нее, в отличие от меня, крепкие. Мы ее
показывали в детстве самым крупным профессорам. Франсуа, а вдруг это
несчастный случай, а?
Зачем он пил все эти аперитивы? Когда он принялся ее утешать, ему
было стыдно за свое дыхание, ибо она не могла не почувствовать, что он
сильно выпил. Он отяжелел и погрустнел.
Еще до того, как он вернулся, какая-то тяжесть придавила его плечи, и
он никак не может до сих пор ее стряхнуть.
- Поешь, бедняга Франсуа. Ты пойдешь звонить после еды...
Но нет, он не стал есть и спустился вниз, в итальянский ресторан,
чтобы оттуда позвонить.
- Тебе вряд ли что удастся, ты увидишь. Нет ночных рейсов в Мексику.
Энрико уже узнавал.
Если бы он вернулся вовремя, Энрико не пришлось бы заниматься тем,
что его не касается.
- Есть два рейса завтра утром, с часовым интервалом, но все места
заняты. Их, кажется, заказывают за три недели.
Он все же позвонил, как будто ожидал чуда.
Но вернулся ни с чем.
- Первый поезд отходит в семь тридцать утра.
- Я поеду на нем.
- Я попытаюсь заказать место в пульмановском вагоне.
И он снова отправился звонить. Все было каким-то серым, и сильно
давила тяжесть. В этих хождениях было что-то очень значительное и в то
же время призрачное.
Его отсылали от одного бюро к другому. Он не имел достаточного опыта
обращения в американские железнодорожные компании.
А тут еще полил сильный дождь, который стучал по тротуарам, заливал
поля шляпы. Когда он опускал голову, вода лилась на пол.
Все это могло бы казаться смешным, но сейчас раздражало.
- Уже поздно заказывать места. Служащий посоветовал приехать на
вокзал за полчаса до отхода поезда. Всегда есть такие пассажиры, которые
бронируют места заранее, а в последний момент что-нибудь им мешает
уехать.
- Ты так измучился, Франсуа.
Он посмотрел на нее внимательно, и ему почему-то показалось, что не
только мысль о дочери повергла Кэй в такое подавленное настроение.
Вероятно, она думает в первую очередь о них, о том, что им предстоит
вскоре разлука.
Эта телеграмма на желтоватом клочке бумаги сыграла роль злого рока.
Она появилась как бы в ответ на рассуждения Ложье и на те мысли, что
весь вечер вертелись у него в голове.
Можно подумать, нет другого выхода и сама судьба взялась расставить
все на свои места.
Больше всего его смущало то, что он был уже почти готов принять ее
приговор и покориться.
Его удручали внезапно охватившая вялость и почти полное отсутствие
реакции.
Она укладывала чемодан и говорила ему:
- Я не знаю, как быть с деньгами. Когда Энрико пришел, банки были уже
закрыты. Я могу поехать на другом поезде. Должен же быть днем.
- Нет, только вечером.
- Энрико хотел... Ты только не сердись! Ты знаешь, что в такой момент
все это так мало значит! Он мне сказал, что, какая бы сумма мне ни
понадобилась, достаточно ему позвонить даже ночью. Я не знаю, как быть.
- Тебе хватит четыреста долларов?
- Да, конечно. Только...
Они еще никогда не говорили о деньгах.
- Уверяю тебя, меня это нисколько не стеснит.
- Может быть, я тебе оставлю бумагу, ну, я не знаю, такую, чтобы ты
смог бы пойти завтра в банк и получить вместо меня.
- Еще будет время, когда вернешься.
Они не решались смотреть друг на друга. Будто чтото им мешало Вслух
они об этом не говорили. Могли ли они еще полностью поверить, что все
это так и будет.
- Ты должна немного поспать, Кэй.
- Я вряд ли смогу заснуть.
Одна из глупых фраз, которые обычно говорят в подобных
обстоятельствах.
- Ляг в кровать.
- Ты думаешь, есть смысл? Ведь почти два часа. Нужно будет уже в
шесть часов выйти, ибо мы можем не поймать такси.
Она чуть было не сказала, по крайней мере ему так показалось: "Вот
если бы был телефон... "
- Поэтому я должна встать в пять часов, понимаешь? Может быть,
что-нибудь мне выпить?
Она легла, не раздеваясь. Он походил немного по комнате и тоже лег
рядом с ней. Они не разговаривали и не закрывали глаза. Каждый
пристально рассматривал потолок.
Никогда еще он не был таким грустным, никогда еще не чувствовал
такого безысходного отчаяния. И это было отчаянье без слов, без точно
сформулированной причины, подавленное, тяжелое состояние, которое
невозможно преодолеть.
Он прошептал:
- А ты вернешься?
Вместо ответа она поискала на одеяле его руку и плотно сжала ее,
долго не отпуская.
- Я бы так хотела умереть вместо нее.
- О смерти не может быть и речи. Замолчи. Он подумал, что она,
наверное, плачет, провел рукой по ее глазам, они были сухими.
- Ты останешься совсем один, Франсуа. Видишь ли, мне больно также и
из-за тебя. Завтра, когда ты вернешься с вокзала...
Внезапная мысль напугала ее, и она чуть приподнялась и стала
разглядывать его, тараща глаза, пытаясь увидеть что-нибудь в темноте.
- Ведь ты поедешь проводить меня на вокзал? Нужно обязательно, чтобы
бы поехал! Ты меня извини, что я прошу тебя, но я боюсь, что одна я не
смогу. Я должна уехать, ты должен меня отправить, даже если...
Она спрятала голову в подушку, и они больше оба не двигались,
замкнувшись каждый в свои мысли, ибо они оба начинали уже приучать себя
к новому одиночеству.
Она немного поспала. Он тоже задремал, но ненадолго, и встал первым,
чтобы приготовить кофе.
Небо в пять утра было еще более темным, чем в полночь. Казалось, что
на улице почти нет освещения, и слышно было, как стучат капли дождя,
который продолжался до рассвета.
- Пора вставать, Кэй.
- Да, да...
Он не поцеловал ее. Они не целовались и ночью, может быть, из-за
Мишель, а может быть, из-за того, что боялись взрыва чувств.
- Оденься потеплее.
- У меня есть только мех.
- Надень хотя бы шерстяное платье.
Они пытались заглушить тоску банальными, простыми фразами типа:
- А ты знаешь, в поездах обычно очень тепло.
Она выпила кофе, но не смогла заставить себя поесть.
Он помог ей захлопнуть переполненный чемодан. Она обвела взглядом
комнату.
- Ты не против, если все остальное я оставлю здесь?
- Пора ехать. Пошли.
Свет горел всего в двух окнах. Люди, наверное, тоже торопились на
поезд, или в доме были больные.
- Подожди здесь, под аркой, а я пойду на угол посмотрю, нет ли там
такси.
- Мы потеряем время.
- Если сразу же не найду, мы пойдем на метро. Ты будешь ведь стоять
здесь, не так ли?
Вопрос был глупым, куда же она может уйти? И, подняв воротник пальто,
он бегом направился на угол улицы, прижимаясь к зданиям. Едва он успел
добраться до цели, как услышал сзади голос:
- Франсуа!.. Франсуа!
На середине мостовой стояла Кэй и махала ему рукой.
Недалеко от них только что остановилось такси, привезшее пару,
которая провела ночь вне дома.
Словом, смена пассажиров. Одни возвращаются, другие уезжают. Кэй,
взявшись за ручку дверцы, стала договариваться с шофером, пока Комб
бегал за чемоданом, оставленным под аркой.
- На Центральный вокзал.
Сиденья были влажными, все было мокрым вокруг, воздух - безжалостно
холодным. Она прижалась к нему. Они оба молчали. На улицах никого не
было. Не встретилось ни одной машины на их пути вплоть до самого
вокзала.
- Ты не выходи, Франсуа, возвращайся домой.
Она произнесла эти слова с нарочитой бодростью, чтобы придать ему
смелости.
- Тебе же еще целый час ждать.
- Это ничего. Я пойду в бар, выпью чего-нибудь горячего и попробую
поесть.
Какие невероятные усилия она предпринимала, чтобы сохранять улыбку!
Такси тем временем остановилось, но они не решались выйти и пересечь
дождевую завесу, которая отделяла их от зала ожидания.
- Останься, Франсуа.
Нет, это не было слабостью или трусостью с его стороны. Но он
действительно был не в состоянии выйти, последовать за ней по лабиринту
вокзальных закоулков, следить за вздрагиванием стрелки часов на
монументальной башне, переживать их расставание минуту за минутой,
секунду за секундой, вплоть до момента, пока не откроют двери на перроне
и он не увидит поезд.
Она повернулась к нему. Ее мех блестел каплями дождя. Губы же были
горячими. Какое-то время они сидели, крепко обнявшись за спиной шофера.
Комб увидел огонек в ее глазах и услышал, как она пробормотала словно во
сне или в бреду:
- Теперь мне больше не кажется, что это отъезд, понимаешь... Скорее,
это приезд.
Она еще раз прижалась к нему, потом открыла дверцу, сделала знак
негру, который подхватил ее чемодан. Он все это запомнит навсегда. И как
в три прыжка она подбежала к вокзалу, и то, что они не могли никак
расстаться. Запомнятся ему и косые линии дождя, и капли, стучащие по
тротуару.
Она оглянулась с улыбкой. Лицо ее очень побледнело. В одной руке она
держала сумку. Ей оставалось сделать всего один шаг - и она исчезнет за
широкой застекленной дверью.
Кэй помахала свободной рукой, не поднимая ее высоко, почти не отрывая
от тела, скорее, просто пошевелила пальцами.
Он видел еще ее силуэт за стеклом. Потом она решительно отправилась
вслед за негром, а шофер такси наконец обернулся и спросил, куда его
везти.
Он дал свой адрес и машинально набил трубку, чтобы перебить
неприятный вкус во рту.
Она сказала ему: "Скорее, это приезд...".
Он смутно почувствовал в этом обещание.
Но пока еще ясно это не осознал.
"Моя дорогая Кэй!
Энрико, наверное, тебе рассказал о том, что со мной случилось.
Значит, ты уже знаешь, что Роналд был великолепен, вел себя
по-джентльменски, он все время оставался таким, каким ты его знаешь, и
даже не поддавался своим обычным вспышкам холодной ярости. Да, я думаю,
они бы ему и не помогли, учитывая то состояние, в котором я находилась".
Комб не пал духом, как этого боялся, а увяз в мелких повседневных
заботах и делах. Первые дни по крайней мере в его хлопотах был хоть
какой-то смысл. Еще в ту бесконечную ночь - которая казалась ему теперь
слишком короткой - он спросил ее:
- Ты будешь мне звонить?
- Сюда?
Он поклялся, что безотлагательно поставит телефон, и занялся этим в
первое же утро, боясь опоздать и не успеть к тому моменту, когда она
будет звонить.
- Ты мне будешь звонить?
- Да, конечно, мой милый. Если смогу.
- Ты непременно сможешь, если захочешь.
- Я тебе позвоню.
С формальностями, связанными с установкой телефона, удалось покончить
быстро. Дело оказалось настолько несложным, что это даже его немного
огорчило. Он ведь был готов свернуть горы, чтобы добиться своего.
Кругом все было серым и грязным. Непрерывно шел дождь, иногда он
смешивался со снегом, который тут же таял. На улице порой становилось
так темно, что едва был виден маленький еврей-портной в его освещенной
комнате.
Телефон установили на следующий день, и он не решался выходить из
дома, хотя Кэй только прибыла в столицу Мексики.
- Я позвоню в справочную Нью-Йорка, - объяснила она ему, - и мне
скажут твой номер.
Он уже пять или шесть раз связывался со справочной, чтобы
удостовериться, что там известен его номер.
Это было странно. Кэй растворилась в дожде. Он видит ее теперь как
сквозь стекло, по которому стекает дождевая влага, и оттого ее облик
расплывается, деформируется. Но от этого ему еще сильнее хочется
восстановить его, но ничего у него не получается.
Приходили письма, переадресованные из дома Джесси. Она ему сказала:
- Вскрывай их. От тебя у меня нет никаких секретов.
И все же он не осмеливался их вскрывать. Скопилось уже четыре или
пять писем. Он решился, когда увидел письмо от Джесси, отправленное с
океанского парохода на Багамских островах, откуда оно прибыло
авиапочтой.
"... То состояние, в котором я находилась... ".
Он знал эти письма теперь наизусть.
"... Вот если бы я не хотела во что бы то ни стало избежать драмы...
".
Все это казалось уже каким-то далеким. У него сложилось впечатление,
что он смотрит в бинокль с той стороны, которая уменьшает предметы, и
они представляются нелепыми и несуразными.
"Я знаю, что Рик, припертый к стенке, не колеблясь, оставил бы свою
жену".
Он мысленно повторял:
"Припертый к стенке! "
"... Но я предпочла уехать. Конечно, мне будет очень тягостно, и
нескоро это пройдет. Нужно только суметь пережить трудный момент. Ах,
как мы были с тобой счастливы, моя бедная Кэй, в нашей маленькой
квартирке! "
"... Интересно знать, вернется ли это когда-нибудь. Трудно надеяться.
Роналд внушает мне страх и приводит меня в состояние оцепенения, хотя я
ни в чем не могу его упрекнуть. У него бывали прежде сильные приступы
ярости, а теперь он проявляет такое хладнокровие, которое просто пугает.
Он меня не оставляет одну ни на минуту. Кажется, ему хочется даже читать
мои мысли... "
"... И при этом он со мной необычайно нежен и предупредителен.
Больше, чем раньше. Больше, чем во время нашего медового месяца.
Помнишь, я тебе рассказывала случай с ананасом, ты еще смеялась? Так
вот, теперь такого больше не случается.
Все тут на пароходе принимают нас за молодоженов, и иногда это бывает
забавно. Вчера сменили теплую одежду на легкую, летнюю, поскольку
прибыли в тропическую зону. Уже становится жарко. Забавно было увидеть в
одно прекрасное утро всех в белом, в том числе и офицеров экипажа, один
из которых, совсем молоденький с одним галуном, постоянно кидает на меня
томные взоры.
Не вздумай рассказать моему бедному Рику, который может от этого
просто заболеть.
Я совсем не знаю, бедняжка Кэй, как ты там. Для тебя это должно быть
было особенно ужасным. Я мысленно ставлю себя на твое место и могу
представить твое отчаянье и все время думаю, как ты поступила, что
сделала... ".
Комб чувствовал себя очень странно. В каком-то смысле он ощущал себя
полностью освобожденным и безмятежным, временами мир ему виделся ясным с
такой четкостью, в таких резких и даже жестоких тонах, что ему
становилось физически больно.
"Моя дорогая Кэй! "
На этом письме была французская марка, и оно было послано из Тулона.
Но разве Кэй не позволила ему их все вскрывать?
"Вот уже пять месяцев, как я от тебя не имею известий. Но меня это не
слишком удивляет с твоей стороны... "
Он прервался и стал читать медленнее, ибо каждое слово для него было
важным.
"Мы вернулись во Францию, где меня ожидал сюрприз, который поначалу
меня неприятно поразил. Моя подводная лодка и несколько других были
переведены из Атлантического океана в Средиземноморскую эскадру. Иначе
говоря, моим портом приписки стал Тулон вместо нашего доброго старого
Бреста.
Для меня это было не так уж страшно. Но для моей жены это было
ужасно, ибо она только что сняла новую виллу и произвела в ней
значительные перемены. Она так огорчилась, что заболела".
Комб знал, что этот человек спал с Кэй, и ему было известно, при
каких обстоятельствах. Он знал все мельчайшие подробности, которые он,
можно сказать, сам же выклянчил у нее. Все это причиняло ему боль, но
вместе с тем и доставляло некую радость.
"Мы в конце концов поселились в Ла-Сене, довольно приятном пригороде.
Но трамвай проходит прямо около дома. Зато совсем рядом - парк, что
хорошо для наших детей".
Ибо у него тоже дети.
"Толстяк чувствует себя прекрасно, хотя все продолжает поправляться.
Он шлет тебе привет".
Толстяк!
"Фернандо нет больше с нами, ибо он получил назначение в министерство
в Париж. Эта работа очень ему подходит, ведь он всегда был светским
человеком. Его легко можно представить в салонах улицы Руаяль, особенно
на больших торжественных приемах.
Что же касается твоего друга Рири, я могу о нем сказать только то,
что мы больше с ним не разговариваем. Говорим лишь по служебным делам.
Это длится с той самой поры, когда мы покинули берега благословенной
Америки.
Я не знаю, то ли он ревнует тебя ко мне, то ли я ревную. Да и он сам,
очевидно, толком не знает.
Тебе, Кэй, только тебе, надлежит сделать выбор и... ".
Он нервно сжал одеяло. И тем не менее оставался спокойным. Настолько
спокойным, особенно в первые дни, что стал даже считать пустоту вокруг
себя окончательной и постоянной. Тогда он хладнокровно подумал: "Все
кончено".
Он был снова свободен, мог свободно в шесть часов вечера отправляться
пить аперитивы столько, сколько ему захочется, встречаться с Ложье и
болтать с ним.
И если тот заговорит о "мышке", он свободно может его спросить: о
какой "мышке" речь?
Получалось, да с этим не приходится спорить, что он испытывает
некоторое облегчение. Ложье был прав. Это не могло привести ни к чему
хорошему, скорее всего, кончилось бы плохо.
Временами ему хотелось повидать Ложье. Он даже иногда приближался к
"Ритце", но не входил потому, что его вдруг охватывали угрызения
совести.
Была еще кое-какая корреспонденция, адресованная Кэй, в основном это
были счета, среди них попались ему счета из химчистки и от модистки,
которая подновила ее шляпку. Насколько он мог понять, именно в ней она
была, когда он ее встретил. Перед глазами возникла эта шляпка, чуть
сдвинутая на лоб. Она приобрела для него сразу же ценность сувенира.
Шестьдесят восемь центов!
Не за шляпку, а за ее обновление. Добавлена какаянибудь ленточка,
или, напротив, что-нибудь убрано. Словом, какие-то чисто женские, глупые
пустячки.
Шестьдесят восемь центов!
Он вспомнил эту цифру, вспомнил и то, что эта модистка жила на 60-й
улице. Тогда он невольно представил себе, какой путь проделала Кэй, и,
должно быть, пешком, подобно тому, какой они проделали ночью.
Сколько же они прошли пешком вместе!
Телефон был поставлен, но молчал. Иначе и не могло быть, ибо никто не
знал о его существовании.
Кроме Кэй, которая ему обещала:
- Я тебе позвоню сразу, как только смогу.
А Кэй не звонила. Он не решался выходить из дома. И часами сидел,
уставившись в окно, подробнейшим образом изучая жизнь маленького
еврея-портного. Он знал теперь, когда тот ест, в котором часу принимает
и когда покидает свою обычную ритуальную позу на рабочем столе. Наблюдая
другое одиночество, он набирался опыта одинокой жизни.
Ему было почти стыдно за того омара, который они ему послали, когда
были вдвоем. Ибо теперь он мысленно ставил себя на место другого.
"Моя маленькая Кэй! "
Все называют ее Кэй. Это вызывало у него ярость. Зачем только она
посоветовала ему вскрывать все письма, которые придут на ее имя?
Это письмо было написано по-английски, корректно и сдержанно.
"Я получил Ваше письмо от 14 августа. Я был рад узнать, что Вы
отдыхаете на природе. Надеюсь, что воздух Коннектикута Вам пойдет на
пользу. Мне же мои дела помешали покинуть Нью-Йорк. И все же... ".
"И все же" что? Он, конечно, тоже спал с ней. Они все спали с ней!
Избавится ли он когда-нибудь от этого кошмара?
"... Моя жена была бы в восторге, если бы Вы... ".
Отпетый мерзавец! Хотя нет! Сам он виноват. Хватит! Просто надо с
этим кончать. Остается лишь подвести черту.
"Поставить точку, подводить черту".
Новая строка и большая черта, окончательная черта, которая, может,
помешает ему еще страдать, страдать до конца своих дней.
Вот до чего он в конце концов додумался. Что будет страдать из-за нее
до конца своих дней.
И он этому покорился.
По-глупому. Как интересно какой-нибудь дурак вроде Ложье отреагировал
бы на такое признание?
А ведь все это совсем просто, настолько просто, что он не находит
даже слов.
Дело обстоит таким образом: Кэй здесь нет, а ему нужна Кэй. Однажды
он решил, что переживает большую драму, когда его жена в сорок лет
захотела испытать радость новой любви, чтобы снова почувствовать себя
молодой. Неужели же он был таким уязвимым? Разве это имело хоть малейшее
значение?
Он знал, что нет, не имело, и что теперь для него вообще ничего
другого не существовало, кроме Кэй, Кэй и ее прошлое, Кэй и... всего
лишь телефонный звонок. Ему так нужно его услышать. Он ждал целый день,
целую ночь. Заводил будильник на час ночи, потом на два, потом на три,
чтобы быть уверенным, что не заснет и услышит, когда зазвонит телефон.
И в то же самое время он себе говорил: "Очень хорошо. Все прекрасно.
Это конец, все кончено и не могло кончиться иначе".
Его не покидало ощущение, что он потерпел катастрофу.
Это и не могло кончиться иначе! Он снова станет Франсуа Комбом. Его
встретят в "Ритце" как больного, перенесшего тяжелую операцию.
- Ну как, все кончилось?
- Кончилось.
- Не слишком было больно? Не болит больше?
И никто, никто не видит, как он кусает вечером подушку и униженно
молит:
- Кэй... Моя маленькая Кэй... Позвони, сделай милость!
Улица была пуста. Нью-Йорк был пуст. Даже их маленький бар был
пустым, и однажды, когда он хотел там послушать их пластинку, он не мог
этого сделать, потому что один пьяный посетитель, которого тщетно
пытались выставить за дверь, какой-то северный моряк, не то норвежец, не
то датчанин, обхватил его за шею и жадно исповедовался ему на своем
непонятном языке.
А может, оно и к лучшему? Она уехала, и навсегда. Он хорошо знал, и
оба они хорошо знали, что навсегда.
"Это не отъезд, Франсуа... Это, скорее, приезд".
Что она хотела этим сказать? Почему приезд? Приезд куда?
"Мисс, позвольте мне вам напомнить о счете за... ".
Три доллара и несколько центов за халат. Он вспоминает, что вынимал
его из шкафа Джесси и укладывал в чемодан.
Во всем этом была Кэй. И Кэй была угрозой его спокойствию, его
будущему. А Кэй была Кэй, без которой он не мог больше обойтись.
Десять раз на день он отрекался от нее и десять раз просил у нее
прощения, чтобы снова от нее отречься несколько минут спустя. И он
избегал, как будто чувствовал в этом какую-то опасность, малейших
контактов с людьми. Он ни разу не был на радио, не видел ни Гурвича, ни
Ложье. Порой он на них же за это сердился.
На седьмой день, даже, скорее, на седьмую ночь, когда он спал
глубоким сном, в комнате раздался наконец телефонный звонок.
Часы лежали рядом с телефоном. Все было предусмотрено. Было два часа
ночи.
Он услышал, как междугородные телефонистки обменивались позывными и
переговаривались. Настойчивый голос глупо повторял:
- Алло... мистер Комб... Алло, мистер Комб? К... О... М... Б...
Алло... Мистер Комб?
А за этим голосом слабо слышался голос Кэй, которой никак не давали
вступить в разговор.
- Да, да... Комб... Да...
- Мистер Франсуа Комб?
- Да, да.
Она была там, на другом конце ночи. Она тихо спросила:
- Это ты?
Он ничего другого не нашел сказать в ответ, кроме:
- Это ты?
Он ей сказал однажды, еще в самом начале, - и это очень ее
позабавило, - что у нее два голоса. Один голос самый обыкновенный, им
может говорить любая женщина, а другой голос - низкий, слегка
взволнованный, который поразил его с первого дня.
Он еще никогда не слышал, как она говорит по телефону. Голос, который
доносился издалека, был более низким, чем обычно, более теплым. Говорила
она медленно и с какой-то обволакивающей нежностью.
У него было желание крикнуть ей:
- Ты знаешь, Кэй... Все... Я больше не буду бороться...
Он понял, что никогда больше не отречется от нее. Ему не терпелось
сообщить ей эту новость, которую он сам не знал еще несколько мгновений
до того.
- Я не могла тебе позвонить раньше, - говорила она. - Я тебе объясню
все это позже. Нет, никаких дурных новостей нет. Напротив, все прошло
хорошо. Только мне было очень трудно позвонить. И даже сейчас. Я все же
попытаюсь звонить каждую ночь.
- А я не могу тебе позвонить? Ты что, не в отеле?
Почему она замолчала? Поняла, что он огорчился?
- Нет, Франсуа. Я была вынуждена поселиться в посольстве. Не пугайся.
И ни в коем случае не думай, что что-то изменилось. Когда я приехала
сюда, Мишель только что прооперировали, причем прямо во время приступа.
Поскольку сочли, что это очень серьезно. У нее был сильный плеврит и
одновременно обнаружился еще и перитонит... Ты меня слышишь?
- Да, да. А кто там рядом с тобой?
- Горничная. Славная мексиканка, которая спит на том же этаже, что и
я. Она услышала шум и пришла посмотреть, не нужно ли мне чего.
Он услышал, как она сказала служанке несколько слов по-испански.
- Ты еще здесь? Закончу о дочери. Пригласили лучших хирургов.
Операция прошла удачно. Но еще нужно подождать несколько дней, так как
могут быть осложнения. Вот и все, мой милый...
Она никогда еще не называла его "мой милый". Услышав эти слова, он
совсем растерялся.
- Знаешь, я все время думаю о тебе. Как тебе, наверное, одиноко в
твоей комнате? Ты очень страдаешь?
- Не знаю... Да... Нет...
- У тебя какой-то странный голос.
- Ты думаешь? Это, наверное, оттого, что ты никогда еще меня не
слышала по телефону. Когда ты вернешься?
- Я не знаю точно. Постараюсь пробыть здесь по возможности недолго.
Ну, от силы три-четыре дня.
- Это очень долго.
- Что ты говоришь?
- Говорю, что долго ждать.
Она засмеялась. Он был убежден, что она явно смеется там, на другом
конце провода.
- Представь себе, стою босиком в халате, потому что телефон около
камина. Очень холодно. А тебе? Ты в постели?
Он не знал что ответить. Не знал что говорить. Он слишком долго
предвкушал эту радость, и теперь он ее не узнавал.
- Ты вел себя хорошо, Франсуа?
Он сказал, что да.
И тогда он услышал на другом конце провода, как она совсем тихо и
нежно стала напевать песню, которую они так часто ходили слушать, их
песню.
Он почувствовал, что его грудь заполнила теплая волна, захлестнувшая
его так сильно, что мешала двигаться, дышать, открывать рот.
Она кончила петь и после паузы (он не знал, то ли она заплакала, то
ли, как и он, не имела силы продолжать разговор) прошептала:
- Спокойной ночи, мой Франсуа. Спи! Я позвоню тебе завтра ночью.
Спокойной ночи.
Он услышал легкий шум. Это был, наверное, поцелуй, который она
посылала ему через пространство. Он, повидимому, что-то пробормотал.
Вновь подключились телефонистки, и он даже не понял, что его попросили
положить трубку, а потом и обругали.
- Спокойной ночи.
И это все. А кровать-то была пустой.
- Спокойной ночи, мой Франсуа.
Он же не сказал еще того, что хотел, не прокричал ей в трубку самое
главное.
Вот только теперь он обрел вдруг дар речи и нашел нужные слова.
- Знаешь, Кэй.
- Да, мой милый.
- Вот ты сказала на вокзале... Понимаешь, твоя последняя фраза...
- Да, мой милый.
- Что это не отъезд, а приезд...
Она улыбалась; вероятно, улыбалась. И он так ясно представил себе эту
улыбку, как будто увидел ее, и заговорил громким голосом, который
странно звучал в этой пустой комнате, где он был совсем один.
- Я наконец понял... Много мне понадобилось времени, ты не находишь?
Но не надо на меня за это сердиться...
- Нет, я не буду, мой милый.
- Видишь ли, дело в том, что мужчины вообще не обладают такой
тонкостью, как вы... Ну, еще потому, что у них больше гордости.
- Да, мой милый. Это не имеет значения.
Голос ее был таким серьезным и таким нежным.
- Ты поняла все раньше меня. Ну а теперь я тебя догнал... Мы оба все
поняли... Ведь это чудесно, не так ли?
- Это чудесно, мой милый...
- Не плачь... Не надо плакать... Я тоже не плачу... Но я еще не
освоился с тем, что понял, ты понимаешь?
- Я понимаю.
- Теперь все. Конец маршрута... Путь был долгим и порой трудным... Но
я прибыл... И я знаю... Я тебя люблю, Кэй... Ты слышишь, а? Я тебя
люблю... Я тебя люблю. Я тебя люблю...
И он опустил в подушку свое мокрое от слез лицо, тело его содрогалось
от хриплых рыданий, а Кэй продолжала улыбаться, и изредка доносился ее
голос, который шептал ему прямо в ухо:
- Да, мой милый.
Утром он получил письмо и, даже если бы на нем не было мексиканской
марки, он сразу бы догадался, что оно от Кэй. Он никогда не видел ее
почерка. Но уж очень он был для нее характерен. Настолько, что это его
даже растрогало, потому что такую Кэй, по-детски пугливую и ужасно
неосмотрительную, знал наверняка только он один.
Это, конечно, было смешно, но ему казалось, что в написании некоторых
букв он узнавал изгибы ее тела, черточки над буквами напоминали ему
кое-какие из тех еле заметных морщинок, которые иногда появлялись у нее.
И отчаянная порывистость, и огромная слабость: графолог, очевидно,
распознал бы у нее болезнь, ибо он полагал и почти был уверен, что она
еще не выздоровела, не оправилась полностью от своей болезни, и всегда
будет казаться, будто ей пришлось пережить ранение.
И ее столь заметные колебания в тех местах, где она натыкается на
трудное для нее слово или слог, в орфографии которого не уверена.
Она ничего не сказала о письме во время телефонного разговора ночью.
Вероятно, потому, что у нее не хватало времени. Ей было нужно столько
ему сказать, что она об этом и не подумала.
Серая мгла за окном действовала теперь на него успокаивающе, а дождь,
который все продолжал лить, стал тихим аккомпанементом его мыслей.
"Мой дорогой!
Как же ты, наверное, одинок и несчастен! Вот уже три дня, как я
приехала, но не могла найти времени, чтобы написать тебе, ни возможности
позвонить. Но я постоянно думаю о тебе, мой бедный Франсуа, о том, как
ты там, в Нью-Йорке, наверное, не находишь себе места от волнения.
Ибо я уверена, что ты чувствуешь себя совершенно потерянным и совсем
одиноким, и спрашиваю сама себя: что же ты во мне мог найти такого, что
мое присутствие так стало тебе необходимо?
Если бы только ты видел, какое у тебя было выражение лица тогда, в
такси, у Центрального вокзала! Мне понадобилось все мое мужество, чтобы
не повернуть назад и не кинуться к тебе. Позволь мне признаться: я
почувствовала себя от этого счастливой.
Возможно, я не должна была бы тебе этого говорить, но я с самого
Нью-Йорка ни на минуту не перестаю о тебе думать, даже когда нахожусь в
комнате моей дочери.
Я тебе позвоню сегодня ночью или завтра. Все будет зависеть от
состояния Мишель, ибо я провожу все ночи в клинике, где мне поставили
небольшую кровать в комнате рядом с ней. Признаться, я не осмелилась
просить соединить меня с Нью-Йорком. Мне тогда пришлось бы или говорить
из моей комнаты - а дверь к дочери всегда открыта, - или же я должна
была бы звонить из приемной, где сидит какая-то змея в очках, которая
меня не переносит.
Если все будет хорошо, это моя последняя ночь в клинике.
Но я должна тебе объяснить, чтобы ты правильно все понял: ведь я тебя
знаю, ты начнешь сам себя мучить.
Прежде всего покаюсь, что чуть было тебе не изменила. Но успокойся,
мой дорогой друг. Ты сейчас увидишь, в каком смысле я употребляю это
слово. Когда я тебя покинула у вокзала и приобрела билет, я себя
почувствовала вдруг такой потерянной, что бросилась в ресторан, с трудом
сдерживая себя, чтобы не разреветься. Твое осунувшееся лицо с
трагическим взглядом, которое я увидела через стекло такси, все время
стояло перед глазами.
У стойки рядом со мной сидел какой-то мужчина. Вряд ли я сейчас могла
бы узнать и даже припомнить, старый он был или молодой. Но как бы то ни
было я обратилась тогда к нему:
- Вы не можете со мной поговорить? Мне еще ждать двадцать минут.
Говорите что угодно, иначе я тут прямо на людях расплачусь.
Я, должно быть, опять выглядела дурой. Мое поведение это
подтверждало, как я сейчас понимаю. Я, повидимому, стала говорить сама и
выложила все, что было на сердце, и даже толком не помню, чего я там
наговорила этому незнакомцу.
Рассказывала ему о тебе, о нас. Сказала, что уезжаю, а ты вот
остаешься. Понимаешь? Потом мне вдруг пришло в голову, что я еще успеваю
тебе позвонить. И только в телефонной кабине сообразила, что у тебя нет
телефона.
В конце концов, даже не очень соображая что делаю, я села в поезд.
Проспала там целый день. Понимаешь, Франсуа, у меня даже не хватило сил
встать и пойти в ресторан, я съела только один апельсин.
Тебе еще не наскучил мой рассказ? Моя дочь спит. Дежурная сестра
только что вышла, ибо под ее опекой двое больных, а другому нужно каждый
час класть лед на живот. Я сижу в своей кровати, как, бывало, когда-то в
санатории. Стены комнаты покрыты эмалевой краской. Горит маленькая
лампочка, света которой хватает только на то, чтобы осветить бумагу у
меня на коленях.
Думаю о тебе, о нас. Хочу понять, как это стало возможным. Меня этот
вопрос мучает все время. Видишь ли, у меня такое впечатление, что я
этого не заслуживаю! И я так боюсь причинить тебе боль. Ты знаешь, что я
хочу сказать, мой Франсуа, и убеждена, что ты поймешь это в один
прекрасный день: я люблю первый раз в жизни. Может быть, ты начал уже
это чувствовать? Мне хотелось бы это прежде всего для тебя самого, чтобы
ты больше не страдал.
Нельзя мне больше говорить о таких вещах, а то я не выдержу и позвоню
в Нью-Йорк прямо отсюда, несмотря на присутствие Мишель.
Я почувствовала себя несколько смущенной, обнаружив ее уже почти
девушкой. Она очень на меня похожа. Больше, чем когда была маленькой. И
все тогда утверждали, что она вылитый отец. Она также это заметила и -
извини меня, что я тебе пишу об этом с некоторой гордостью, - стала
смотреть на меня, как мне кажется, с явным восхищением.
Когда я после двух дней пути приехала, было уже одиннадцать часов
вечера. Еще на границе я на всякий случай дала телеграмму и поэтому
увидела автомобиль с гербом посольства.
Было очень странно ехать одной в огромном лимузине по освещенному
городу, где люди, казалось, только начинали активную жизнь.
Шофер мне объявил:
"Пусть мадам успокоится. Врачи считают мадмуазель вне опасности. Ее
оперировали вчера в самой хорошей клинике".
Я была рада, что Л. не приехал на вокзал. Его не было в посольстве,
где меня принимала своего рода экономка, типичная венгерка с видом
гранд-дамы, много повидавшей на своем веку. Она меня провела в
отведенное для меня помещение.
"Если вы пожелаете отправиться в клинику сегодня ночью, одна из машин
остается в вашем распоряжении".
Я не знаю, поймешь ли ты мое состояние духа, когда я, с моим жалким
чемоданчиком, оказалась одна в этом громадном дворце.
"Горничная вам приготовит ванну. Вы, несомненно, скушаете
чего-нибудь? "
Я даже не помню, что я ела. В мою комнату привезли столик, полностью
сервированный, как в отеле, с бутылкой токайского. Не знаю, будешь ты
смеяться или сердиться, но я не скрою от тебя, что выпила ее всю.
Клиника находится почти за городом, на холме... Все происходило очень
церемонно. Л. находился в салоне с одним из хирургов, который только что
осмотрел Мишель. Л. поклонился мне и, представляя врачу, сказал:
"Мать моей дочери".
Он был во фраке. В этом не было ничего удивительного, так как он
должен был показаться на каком-то официальном приеме, но это придавало
ему еще более ледяной вид, чем обычно.
Врач объяснил, что, по его мнению, опасности никакой больше нет, но
попросил еще три или четыре дня, чтобы вынести окончательное суждение.
Когда он вышел и мы остались одни в этой комнате, которая служила
приемной и напомнила мне монастырь. Л., сохраняя полное спокойствие и
непринужденность, сказал мне:
"Не сердитесь, что я вас известил с некоторым опозданием, но было
непросто узнать ваш последний адрес".
Но ты-то знаешь, милый, что это не последний, поскольку мы живем у
нас.
Извини меня за то, что я лишний раз употребляю эти два слова, но мне
так хотелось их написать и произнести вслух, хотя бы вполголоса, чтобы
убедиться, что это так и есть. Я себя чувствую здесь такой несчастной!
Нет, я не хочу тебя огорчать. Ты сам не менее несчастен, и я должна быть
возле тебя. Я так остро чувствую, что только там мое настоящее место!
Операцию решили делать совершенно неожиданно, прямо ночью. Я пытаюсь
тебе рассказать, но мысли мои немного путаются. Представь себе, что я до
сих пор не знаю, с какого времени Мишель находится в Мексике. Мы не
смогли пока с ней поговорить. К тому же она немного стесняется меня и не
знает что сказать. А когда я говорю, то сиделка делает мне знак, что я
должна молчать. К этому же призывает надпись на стене.
Что же я хотела тебе еще сказать, Франсуа? Я забыла даже, сколько
дней я здесь уже нахожусь. Я сплю в комнате дежурной сестры, но она
заходит сюда редко. Мне кажется, я тебе говорила, что она очень занята в
другой палате, там вроде тоже девушка.
Часто Мишель тихо разговаривает во сне. Говорит она всегда
по-венгерски и упоминает имена людей, которых я не знаю.
Утром я присутствую при ее туалете. У нее небольшое тельце, которое
так напоминает мое в ее возрасте, что мне хочется плакать. И такая же у
нее стыдливость, как и у меня была в ту пору. Некоторые туалетные
процедуры она стесняется производить при мне. Я должна обязательно
выйти, она не хочет даже, чтобы я оставалась в комнате, повернувшись к
ней спиной.
Мне неизвестно, что она обо мне думает, что ей рассказывали. Она
наблюдает за мной с любопытством и с удивлением. Когда приходит ее отец,
она молча разглядывает нас обоих.
Может быть, нехорошо даже писать об этом, но я думаю, Франсуа, только
о тебе, все время, даже тогда, когда у Мишель в десять вечера случился
легкий обморок, от чего все перепугались и позвонили в Оперу, чтобы
предупредить отца.
Я, наверное, какое-то бессердечное чудовище?
Л. также смотрит на меня с изумлением. Видишь ли, мне начинает
казаться, что, наверное, с тех пор, как я знаю тебя, с тех пор, как я
тебя полюбила, во мне появилось что-то новое, что поражает даже совсем
равнодушных людей. Ты бы видел, как меня разглядывает эта вдовствующая
особа, которая служит экономкой в посольстве.
Дело в том, что каждое утро за мной заезжает машина и отвозит меня в
посольство. Я сразу же поднимаюсь в мои апартаменты. Там, у себя, я ем.
И еще ни разу не видела обеденного зала посольства, и если мне удалось
увидеть однажды анфиладу салонов, то только потому, что шла уборка и все
двери были открыты.
Наши беседы, а точнее говоря, всего одна беседа с Л., ибо, по сути
дела, только она и заслуживает этого слова, проходила в его служебном
кабинете. Он позвонил мне и спросил, могу ли я встретиться с ним в
одиннадцать часов.
Он разглядывал меня, как и все, с явным изумлением, но и с некоторой
жалостью, может быть, из-за моего платья, из-за пальцев без украшений и
лица без косметики, ибо мне было не до нее. В его взгляде было так же,
как я тебе уже говорила, что-то такое, чего я не могу объяснить. Люди,
по-видимому, смутно догадываются, что это любовь, и им делается не по
себе.
Он спросил меня:
"Вы счастливы? "
"Да", - ответила я просто, глядя ему прямо в лицо так, что он
вынужден был опустить глаза.
"Я хочу воспользоваться, если можно так сказать, этим печальным
обстоятельством, позволившим нам встретиться, чтобы объявить вам о моей
предстоящей женитьбе".
"А мне казалось, что вы уже давно вступили во второй брак".
"Да, я был женат, но это была ошибка".
И сделал резкий жест. Ты не будешь меня ревновать, Франсуа, если я
тебе скажу, что у него очень красивые руки.
"Теперь же я женюсь по-настоящему и заново начинаю строить свою
жизнь. Вот почему я вызвал сюда Мишель, ибо она займет свое место в моем
новом семейном очаге".
Он полагал, что я, очевидно, стану рыдать, биться в истерике или
что-нибудь в этом роде. А я же все это время, клянусь тебе и умоляю в
это поверить, не переставала думать о тебе. Мне так хотелось ему
объявить:
"Я люблю! "
Но он уже это понял, почувствовал. Да и невозможно это ни от кого
скрыть.
"Вот почему, Катрин... "
Извини меня еще раз, я не хочу причинять тебе боль, но необходимо,
чтобы я тебе рассказала все.
"... вот почему не сердитесь, пожалуйста, на меня, если я попрошу вас
не входить в тесный контакт с обитателями этого дома и выскажу
пожелание, чтобы ваше пребывание здесь не слишком затягивалось. Сообщить
вам об этом я счел своим долгом".
"Благодарю вас".
"Есть еще и другие вопросы, которые я уже давно собирался
урегулировать, и если я этого не сделал до сих пор, то только потому,
что невозможно было узнать ваш адрес".
Об этом мы потом поговорим, Франсуа. Я, впрочем, еще не приняла
определенного решения. Но запомни хорошенько: что бы я ни делала, я это
делаю для тебя.
Теперь ты почти все знаешь о моей жизни здесь. Не думай только, что я
всем этим унижена. Я совсем чужая в доме, где не вижу никого, кроме
экономки и слуг. Они вежливы, холодно-почтительны. Только одна маленькая
горничная из Будапешта, по имени Нушу, видя однажды утром, как я выхожу
из ванной, сказала мне:
"Кожа у мадам совершенно такая же, как у мадмуазель Мишель".
Ты тоже, мой дорогой, как-то вечером сказал, что тебе нравится моя
кожа. У моей дочери она еще более нежная и белая. И тело ее...
Ну вот, я опять погрустнела. Я не хотела быть грустной в этот вечер,
когда пишу тебе. Мне так бы хотелось порадовать тебя хоть чем-нибудь.
Но мне нечем тебя порадовать. Напротив. Ты знаешь, о чем я думаю, да
и ты невольно думаешь об этом все время. Меня порой охватывает страх, и
я спрашиваю себя: а должна ли я возвращаться в Нью-Йорк?
Если бы я была женщиной с героическим характером, о которых мне
доводилось слышать, я бы так и поступила. Я бы уехала, как говорится, не
оставив адреса, а ты, может быть, быстро бы успокоился.
Но я, мой дорогой Франсуа, совсем не героиня. Я даже, по сути дела, и
не мать. Находясь у ложа больной дочери, я думаю о своем любовнике и
пишу любовнику. Я с гордостью начертила это слово в первый раз в моей
жизни.
Мой любовник...
Это совсем как в нашей песне, ты ее еще не забыл? Ходил ли ты ее
слушать? Я бы не хотела, чтобы ты ходил. Представляю твое печальное
лицо, когда ты ее слушаешь, и боюсь, что ты напьешься.
Не делай этого. Я все время думаю: чем же ты заполняешь эти дни, эти
бесконечные дни ожидания? Ты, должно быть, по многу часов сидишь в нашей
комнате и знаешь, наверное, теперь все подробности жизни нашего
маленького еврея-портного, которого мне так не хватает.
Я не хочу больше об этом думать, а не то с риском вызвать скандал
позвоню прямо отсюда. Лишь бы тебе удалось сразу поставить телефон.
Пока точно не знаю, но, возможно, в следующую ночь или еще через ночь
я переберусь спать в посольство. Там в моей комнате есть телефон.
Я уже спросила Л. небрежным тоном:
"Вы не будете возражать, если мне придется позвонить отсюда в
Нью-Йорк? "
Я увидела, как он сжал челюсть. Только не подумай чего-либо. У него
это обычный тик, почти единственный признак волнения, который можно
прочесть на его лице.
Мне кажется, что он был бы рад узнать, что я совсем одинока и даже
качусь под откос.
Нет, не для того, чтобы этим воспользоваться! С этим все кончено. Но
из-за своей чудовищной гордости.
Слегка склонившись (это еще одна из его маний), он сказал мне
холодным тоном, очень дипломатично:
"Когда пожелаете".
Он понял. И мне так захотелось, мой дорогой, бросить ему в лицо твое
имя, воскликнуть:
"Франсуа!.. "
Если так будет еще продолжаться, в какое-то время я не выдержу и
заговорю о тебе с кем-нибудь, все равно с кем, как это было на вокзале.
Ты ведь не сердишься на меня за эту мою выходку на вокзале? Понимаешь
ли, что это произошло из-за тебя? Мне было трудно долго носить в себе
одной все, что было связано с тобой. Я этим была переполнена.
Помню, с каким видом ты мне сказал:
"Ты не можешь обойтись, чтобы не обольщать когонибудь, будь то
официант кафетерия или шофер такси. Ты так нуждаешься в мужском
внимании, что готова ждать его даже от нищего, которому даешь десять
су".
Ах, что там! Я тебе сейчас признаюсь в другом. Нет... Ты меня
осудишь... Ну да ладно... А если я тебе скажу, что я чуть было не
заговорила о тебе с моей дочерью и что я все же рассказала ей о тебе, но
туманно. О! очень туманно, не бойся, как о большом друге, на которого я
могу всегда во всем положиться.
Уже четыре часа утра. Я даже не заметила, как прошло время. У меня
нет больше бумаги. Я и так исписала все поля, ты же видишь, и я
беспокоюсь, как ты разберешь.
Я так бы хотела, чтобы ты не грустил, не чувствовал себя одиноким и
тоже бы верил. Я все бы отдала за то, чтобы ты не страдал больше из-за
меня.
Следующей ночью или через ночь я тебе позвоню, я услышу тебя, я буду
у тебя.
Я ужасно устала.
Спокойной ночи, Франсуа".
У него в самом деле складывалось впечатление в этот день, что он
носил в себе такой избыток счастья, что оно не могло оставаться
незамеченным.
Все казалось теперь таким простым! Таким простым!
И все было просто прекрасно!
Тревоги, конечно, еще оставались, подобно медленно утихающим болевым
очагам в период выздоровления, но несомненно, что радостная
безмятежность брала верх.
Она вернется, и жизнь начнется заново.
Ему не хотелось ни смеяться, ни улыбаться, ни веселиться, он был
счастлив спокойно и сдержанно, не желая поддаваться мелкому
беспокойству.
Нелепому беспокойству, не правда ли?
Письмо было написано три дня назад... Кто знает, что могло произойти
за три дня?
И подобно тому, как он пытался - и совершенно ошибочно - представить
себе квартиру, которую она делила с Джесси, пока не побывал в ней, так
сейчас в его воображении возникло огромное здание посольства в Мексике и
Ларски, которого он никогда не видел, и Кэй, сидящую напротив него.
Какое же предложение он ей сделал, которое она вроде бы приняла и
одновременно не приняла и отложила на более поздний срок разговор с ним
об этом?
Будет ли она звонить ему сегодня ночью? В котором часу?
Ибо она ничего толком и не узнала от него. Он был по-глупому
косноязычным во время их разговора. Ведь она так и не осознала, какая в
нем произошла перемена. По сути дела, она по-прежнему не знает, как он
любит.
Да и не может знать, ибо он сам это обнаружил всего несколько часов
тому назад.
Ну и что? Что же теперь произойдет? Может быть, они так и будут
находиться в разных диапазонах? Ему захотелось сейчас же, не медля,
сообщить ей новость и рассказать подробности.
Поскольку дочь ее вне опасности, она должна возвращаться. Что
заставляет ее задерживаться там, среди явно враждебно настроенных по
отношению к ней людей?
А эта ее идея исчезнуть бесследно, потому что она причиняет и будет
еще причинять ему страдание!
Нет! Нет! Он должен ей объяснить...
Все изменилось. Нужно, чтобы она это узнала, а то она способна
сделать какую-нибудь глупость.
Он был счастлив, купался в лучах счастья, счастья, которое ждет его
завтра или через несколько дней, но в настоящий момент оно выливается в
тревогу, потому что он пока не держит в руках это самое счастье и
испытывает ужасный страх его утратить.
Авария самолета, например. Он будет умолять ее не лететь самолетом...
Но тогда ожидание продлится на сорок восемь часов. А намного ли больше
аварий с самолетами, чем крушений поездов?
Во всяком случае, он с ней об этом поговорит. Он может теперь
выходить из дома, поскольку она ему сообщила, что звонить будет только
ночью.
Ложье был полным идиотом. Но это не совсем так. Он был вероломен. Ибо
его рассуждения в тот вечер иначе как вероломством и не назовешь. Дело в
том, что он также увидел сияние любви, о котором говорила Кэй. Оно
приводит в бешенство людей, которые лишены любви.
"Можно будет в лучшем случае ей стать лишь билетершей в кино".
Возможно, это и не дословная цитата, но именно так сказал он о Кэй.
Комб ничего не пил в течение дня. И не хотелось ему пить.
Он стремился оставаться спокойным, наслаждаться спокойствием,
душевным покоем, потому что, несмотря ни на что, обрел он именно
душевный покой.
Только к шести часам вечера он решил отправиться повидать Ложье в
"Ритцу", чтобы бросить ему вызов и продемонстрировать свое безмятежное
спокойствие.
Возможно, если бы Ложье стал его поддразнивать, как он ожидал, и
проявил бы определенную агрессивность, то все было бы совсем иначе.
Они сгрудились все у стола в баре, и среди них находилась та
американка, что была здесь в прошлый раз.
- Как поживаешь, старина?
Только один взгляд. Взгляд удовлетворенный, правда, пожатие рук
немного менее сердечное, чем обычно. Похоже, Ложье этим хотел сказать:
"Ну вот видишь! Все в порядке. Я был прав".
Дурак, вообразил, что все кончено, что, наверное, он уже выбросил Кэй
за борт?
Об этом больше они не говорили, не затрагивали эту тему. Вопрос был
исчерпан. Он снова стал таким, как все. Неужели они действительно так
считают?
Ну нет. Он не хотел быть таким, как все, и посмотрел на них с
жалостью. Не хватало ему Кэй. Он почувствовал это вдруг с неожиданной
остротой. У него даже закружилась голова.
Невозможно, чтобы никто этого не заметил. Или же он действительно
такой же, как все они, эти люди, которых он презирает?
Своим поведением он никак не выделялся, вел себя как и прежде:
выпивал один "манхаттан", два "манхаттана", отвечал американке, которая,
оставляя следы помады на сигаретах, задавала ему вопросы о его ролях во
французских театрах.
Он испытывал яростное желание, болезненную потребность увидеть Кэй
здесь, рядом с собой. Но вел себя при этом как вполне нормальный человек
и с удивлением обнаружил, что стал душой компании и что говорит с таким
воодушевлением, которое не всегда у него бывало даже в самых успешных
спектаклях.
Человек с крысиной физиономией отсутствовал. Были какие-то другие
люди, которых он не знал. Они утверждали, что видели фильмы с его
участием.
Ему очень хотелось говорить о Кэй. В кармане лежало ее письмо, и в
некоторые минуты ему казалось, что он способен прочесть его кому угодно,
той же американке, на которую в прошлый раз и не посмотрел.
"Не знают они, - говорил он про себя. - И не могут знать".
Он машинально пил стакан за стаканом, которые ему подавали. И думал:
"Еще три дня, самое большее четыре. Уже сегодня ночью она будет со
мной говорить по телефону, споет мне нашу песню".
Он любил Кэй, это было бесспорно. Он никогда еще ее так не любил, как
в этот вечер. Более того, именно в этот вечер он собирается совсем
по-новому посмотреть на их любовь, докопаться до ее корней, если
удастся.
Но пока все как-то расплывалось, казалось смутным, как в дурном сне.
Довольная усмешка Ложье, например, и искорка насмешки в его глазах.
Почему Ложье вдруг стал насмешлив по отношению с нему? Оттого что он
разговаривал с молодой американкой?
Ну и что? Он с ней говорил о Кэй. Он не мог точно сказать, почему об
этом зашла речь, как ему удалось перевести их беседу на эту тему.
Ах да! Она спросила его:
- Вы, кажется, женаты? А ваша супруга с вами в Нью-Йорке?
И он заговорил о Кэй. Он сказал, что приехал в НьюЙорк один и что
одиночество помогло ему понять невероятную ценность человеческого
контакта.
Термин, который он употребил, показался ему здесь, в душном баре, в
гуле голосов, преисполненным очень глубокого смысла, стал для него
откровением.
Он был одинок, томился и духом, и плотью. Вдруг он встретил Кэй. И
они сразу же погрузились в такую интимную близость, какую только может
позволить людям их природа.
Все оттого, что им так не хватало человеческого общения.
- Вам, наверное, это непонятно? Не можете это понять?
А эта улыбка Ложье, который за соседним столиком разговаривал с
каким-то импресарио.
Комб был человек искренний, а сейчас находился в волнении. Его
переполняли и рвались наружу чувства, вызванные мыслями о Кэй. Он
вспоминал, как они буквально рухнули в объятия друг друга, не зная и не
понимая еще ничего, кроме одного: они изголодались по человеческому
контакту.
Он повторял этот термин, пытался найти ему точный эквивалент
по-английски. В глазах американки, которая неотрывно глядела на него,
появилось мечтательное выражение.
- Через три дня, а может быть раньше, если полетит самолетом, она
будет здесь.
- Как она должна быть счастлива!
Он хотел говорить о ней. Время шло быстро. Бар уже начал пустеть, и
Ложье встал, протянул руку.
- Я вас оставлю, детки. Надеюсь, Франсуа, ты будешь так любезен, что
проводишь Джун?
Комб смутно догадывался, что вокруг него плетется заговор, но не
хотел признавать очевидное.
Разве же Кэй не отдала ему все, что только возможно?
Вот два существа живут и барахтаются как могут на поверхности земного
шара и вроде бы совсем затерялись в этих одинаковых улицах огромного
Нью-Йорка. Судьба устраивает так, что они встречаются. Несколько часов
спустя они уже настолько крепко прикипают один к другому, что даже мысль
о разлуке для них делается невыносимой.
Разве это не чудесно?
То, что это именно чудесно, он и хотел бы разъяснить Джун, которая
по-прежнему не сводила с него глаз. Ему казалось, что он читает в них
тоску по тому миру чувств, который он раскрывал перед ней.
- В какую сторону вам нужно?
- Не знаю. Я никуда не спешу.
Тогда он повел ее в свой маленький бар. Он испытывал потребность
пойти туда, но ему не хватило смелости отправиться туда в одиночку.
Она тоже носила мех и также совершенно естественно взяла его под
руку.
Ему стало казаться, будто с ним идет Кэй, а говорили они о Кэй и
только о ней:
- Она красива?
- Нет.
- Тогда в чем же дело?
- Она трогательна и прекрасна. Вы обязательно должны ее увидеть.
Понимаете, это Женщина. Нет, вы не понимаете. Женщина, которая до
некоторой степени уже познала тяготы жизни, но сохранила чистую детскую
душу. Давайте войдем сюда. Вы сейчас услышите...
Он стал лихорадочно искать "никели" в кармане и затем поставил
пластинку и посмотрел на Джун с надеждой, что она разделит с ним их
эмоции.
- Два "манхаттана", бармен.
Он чувствовал, что зря снова пьет, но уже было поздно
останавливаться. Песня его взволновала так сильно, что в глазах у него
появились слезы, а американка, чего он никак не ожидал, нежно гладила
его руку, пытаясь успокоить.
- Не нужно плакать, она же скоро вернется.
Он тогда сжал кулаки.
- Неужели вы не понимаете, что я не могу больше ждать, что три и даже
два дня - это целая вечность?
- Тише. Нас слушают.
- Прошу прощения.
Он был слишком напряжен и не хотел никак успокаиваться, ставил
пластинку еще раз, потом второй, третий и всякий раз заказывал новую
порцию коктейля.
- Ночью нам случалось ходить несколько часов подряд вдоль Пятой
авеню.
У него было поползновение пройтись этим маршрутом с Джун, чтобы она
лучше поняла и разделила с ним его тревогу и лихорадочное волнение.
- Как бы мне хотелось познакомиться с Кэй, - сказала она мечтательно.
- Вы с ней познакомитесь, я вас познакомлю.
Он говорил это искренне, без всякой задней мысли.
- Есть теперь в Нью-Йорке много мест, где я больше не могу бывать
один.
- Я понимаю.
Она взяла его за руку и казалась также взволнованной.
- Пойдемте, - предложила она.
Чтобы направиться - куда? У него не было ни малейшего желания вновь
ощутить себя одиноким в своей пустой комнате. Он утратил чувство
времени.
- Погодите! Я вас сейчас отвезу в одно кабарет-которое я знаю. Мы там
бывали, Кэй и я.
В такси она прижалась к нему и, сняв перчатку, вложила свою руку в
его.
Тогда ему показалось... Нет, это было невозможно объяснить. Ему
показалось, что Кэй была не просто Кэй, а воплощала собой тепло
человечности и всю любовь мира.
Джун этого не понимала. Она положила голову на его плечо, и он вдыхал
незнакомый запах духов.
- Дайте мне слово, что вы меня с ней познакомите.
- Ну конечно же.
Они вошли в бар N 1, где пианист по-прежнему лениво перебирал клавиши
вялыми пальцами. Она, как и Кэй, шла перед ним с инстинктивной гордостью
женщины, за которой следует мужчина, потом села, откинув на плечи, как и
та, свое манто, открыла сумку, чтобы вынуть сигарету, и стала искать
зажигалку.
Интересно, а будет ли она также вступать в беседу с метрдотелем?
Как и у Кэй, у нее в этот поздний час появились под глазами признаки
утомления, а из-под косметики стала проступать некоторая дряблость щек.
- Вы мне не можете дать прикурить? У меня кончился бензин в
зажигалке.
Она, смеясь, дунула ему в лицо дымом, а чуть позже, склонившись к
нему, прикоснулась губами к его шее.
- Расскажите мне еще что-нибудь о Кэй.
Но в конце концов она потеряла терпение и сказала, поднимаясь:
- Пойдемте!
И куда же они собираются отправиться на этот раз? Может быть, они оба
уже догадывались - куда... Находились они на Гривич-Виледж, в двух шагах
от Вашингтон-сквер. Она крепко уцепилась за его руку и прижалась к нему.
При ходьбе он ощущал тепло ее бедра.
Это же была Кэй! Несмотря ни на что, он искал Кэй, и ему казалось,
что он чувствует ее прикосновение и слышит ее негромкий голос, в котором
начинали звучать нотки волнения.
Они остановились внизу, у входа. Комб замер на какое-то мгновение,
казалось, на долю секунды закрыл глаза, потом нежным и вместе с тем
усталым, покорным жестом, в котором чувствовалась жалость к ней, к себе
и еще больше к Кэй, пригласил ее войти в дом.
Она стала подниматься впереди него. У нее тоже спустилась петля на
чулке. Поднявшись на несколько ступеней, она спросила:
- Еще выше?
И действительно, она же ведь не знала! Остановившись на предпоследнем
этаже, она старалась не смотреть на него.
Он открыл дверь и протянул руку к выключателю.
- Нет, не зажигайте свет, пожалуйста!
В комнату проникали тусклые и куцые отблески уличных фонарей, которые
освещали ночной город.
Он ощутил совсем близко мех, шелковое платье, теплоту тела и,
наконец, влажные губы, которые жадно искали его рот. Он подумал: "Кэй...
" Потом они рухнули в постель.
Теперь они лежали, не говоря ни слова, не двигаясь, прижавшись друг к
другу. Они оба не спали, и каждый это знал. У Комба были открыты глаза,
и он видел в тусклом освещении совсем рядом с собой контур щеки и носа,
на котором поблескивали капельки пота. Они чувствовали, что им ничего не
оставалось, как молчать и ждать.
И вдруг на них обрушился громкий звук, раздался звонок телефона,
причем он казался таким сильным и так неистовствовал, что они вскочили
на ноги, еще не очень ясно понимая, что происходит.
Дальнейшие события развернулись самым нелепым образом: Комб в
смятении не сразу нашел аппарат, которым он пользовался всего один раз,
и тогда Джун, чтобы помочь ему, включила лампу у изголовья кровати.
- Алло... Да.
Он не узнавал собственный голос. Совершенно голый, стоял он посреди
комнаты, держа в руке телефон. Выглядело все это очень глупо.
- Да, Франсуа Комб, да.
Он увидел, что она собирается встать и шепчет:
- Ты, может быть, хочешь, чтобы я вышла?
К чему? Куда? Разве она не будет все слышать и в ванной комнате?
И она снова легла, повернулась на бок. Ее волосы раскинулись на
подушке, они были почти такого же цвета, как и волосы Кэй, находившиеся
на том же самом месте.
- Алло...
Он задыхался.
- Это ты, Франсуа?
- Да, я, моя дорогая.
- Что с тобой?
- Почему ты спрашиваешь?
- Не знаю. Голос у тебя какой-то странный.
- Я был внезапно разбужен.
Ему было стыдно оттого, что он лжет, не только потому, что это была
его Кэй, но прежде всего потому, что он это делает в присутствии другой
женщины, которая смотрит на него.
Почему же, если уж она выразила готовность выйти, не проявляет сейчас
достаточно деликатности, чтобы хотя бы повернуться спиной к нему? Она же
уставилась на него одним глазом, и он не может оторвать свой взгляд от
этого глаза.
- Знаешь, дорогой. У меня для тебя хорошая новость. Я вылетаю
самолетом завтра или, скорее, уже сегодня. Я буду в Нью-Йорке вечером.
Алло...
- Да.
- Ты ничего не говоришь. Что с тобой, Франсуа? Ты что-то скрываешь.
Ты сегодня, наверное, виделся с Ложье?
- Да.
- Держу пари, что ты выпил.
- Да.
- Я так и думала, мой бедняга. Почему ты сразу не сказал? Итак,
завтра или, точнее, сегодня вечером...
- Да.
- Посольство сумело достать одно место в самолете. Я не знаю точно, в
котором часу он прилетает в НьюЙорк, ты сможешь узнать. Я лечу рейсом
"Пан-Американ". Не спутай, ибо еще есть две компании, чьи самолеты
летают по тому же маршруту, но прибывают в другое время.
- Да.
А ему столько нужно было ей сказать! Он так хотел прокричать ей в
трубку великую новость о его любви, а вынужден стоять,
загипнотизированный устремленным на него глазом.
- Ты получил мое письмо?
- Сегодня утром.
- Не слишком ли много было ошибок? Хватало у тебя мужества дочитать
до конца? Я думаю, что уже не буду ложиться, хотя мне не так уж много
времени понадобится, чтобы собрать вещи. Да, ты знаешь, сегодня после
обеда я смогла на часок выйти и купила тебе сюрприз. Но чувствую, что ты
совсем спишь. Ты действительно много выпил?
- Да, кажется.
- Ложье был неприятен?
- Да как тебе сказать? Я все время думал о тебе.
Ему было совсем невмоготу. Хотелось скорее положить трубку.
- До вечера, Франсуа.
- До вечера.
Надо было сделать еще усилия, но у него не получалось, хотя он изо
всех сил пытался.
Он чуть было не признался ей:
- Послушай, Кэй, тут я не один в комнате. Ты теперь понимаешь, что я.
Он ей это скажет, когда она вернется. Не нужно, чтобы это
рассматривалось как измена и чтобы между ними оставалось что-то
недосказанное.
- Засыпай скорее.
- Спокойной ночи, Кэй.
Он медленно подошел к столику и поставил телефон на место. Потом
остановился посреди комнаты, застыл, опустил руки, уставившись в пол.
- Она догадалась?
- Не знаю.
- Ты ей скажешь?
Он поднял голову, посмотрел ей в лицо и произнес спокойно:
- Да.
Она еще какое-то время оставалась неподвижной, лежа на спине, выпятив
грудь. Потом привела в порядок волосы, спустила на пол одну ногу за
другой и стала надевать чулки.
Он не останавливал ее, не мешал ей уходить. И тоже стал одеваться.
Она сказала ему без всякой обиды:
- Я уйду одна. Тебе ни к чему меня провожать.
- Нет, я провожу.
- Не стоит. Она же может снова позвонить.
- Ты думаешь?
- Если она что-то заподозрила, то обязательно еще раз позвонит.
- Я прошу меня простить.
- За что?
- Да ни за что, просто за то, что отпускаю тебя одну.
- Это моя вина.
Она ему улыбнулась. И когда она была готова и уже зажгла сигарету,
подошла к нему и поцеловала в лоб легким братским поцелуем. Ее пальцы
нащупали его пальцы и пожали их. Она тихо сказала:
- Желаю удачи!
После чего он, полуодетый, усевшись в кресло, прождал весь остаток
ночи.
Но Кэй не позвонила. Первым признаком начинающегося дня был свет,
появившийся в комнате маленького еврея-портного, который включил лампу.
Неужели Комб обманывал сам себя? И теперь всегда будет так? А может,
ему будут открываться все новые глубины любви, которые предстоит
достичь?
Лицо его оставалось неподвижным. Он был очень утомлен, от усталости
ломило тело и голову. Было такое впечатление, что он перестал вообще
думать.
Но он теперь был абсолютно уверен - и эта уверенность буквально
овладела всем его существом, - что именно в ту ночь он окончательно
убедился в непреложной истине: он любит Кэй по-настоящему и безоглядно.
Вот почему при первых лучах утреннего света, которые проникли в
комнату, отчего сразу же потускнела лампа, он почувствовал нестерпимый
стыд за то, что произошло.
Она, наверное, не поймет, не сможет понять. Пока в течение часа он
ожидал ее прилета в аэропорту "Ла Гуардиа", он все время спрашивал себя
без всякой рисовки, просто потому, что знал состояние своих нервов,
выдержит ли он все это. Заранее сказать было невозможно.
Все, что он делал в эти сутки, и то, что он чувствовал сейчас,
неизбежно будет новым для нее. Ему придется заново, если можно так
выразиться, приручать ее. Его мучил тревожный вопрос: а будет ли она в
состоянии все это воспринять и проявит ли готовность следовать за ним
дальше?
Вот почему он ничего не сделал с утра из того, что собирался сделать
к ее приезду. Он не стал себя ничем утруждать, не соизволил даже сменить
наволочку на подушке, на которой лежала Джун, и не проверил, остались ли
там следы от губной помады.
К чему? Он так был далек от всего этого! Все это казалось ему таким
незначительным!
Не заказал изысканного ужина у итальянца-ресторатора и не посмотрел,
есть ли что-нибудь в холодильнике.
Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он
раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На
улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками,
было больно смотреть.
Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал
отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна
поражали своей удручающей банальностью.
Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не
обратил даже внимания, чем занимался маленький еврей-портной, их
своеобразный фетиш.
Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль
поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот,
вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо
на пол.
Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа вдруг встал,
направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он
звонил в Голливуд:
- Алло! Это вы, Удьстайн?
Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские
режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня.
- Говорит Комб. Да, Франсуа Комб... Как? Нет, я говорю из
Нью-Йорка... Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне
предложить, вы бы мне написали или телеграфировали... Я вам звоню совсем
не по этому поводу... Алло... Не прерывайте, барышня...
Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в Фуке, а рядом с
рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он
только что оттуда вышел.
- Помните о нашем разговоре? Вы мне тогда сказали, что если я
соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких
ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом... Как?
Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от
самодовольства и гордости.
- Давайте уточним, Ульстайн... И не будем говорить о моей карьере...
Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль... Ну, черт возьми,
вас это не касается! Это мое дело... Отвечайте только на мой вопрос и
плюньте на все остальное.
Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна.
Яркая белизна и холодная серость, И он говорит резким голосом:
- Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо,
значит, пятьсот... Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать
со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не
могу ответить сразу... Вероятно, завтра. Впрочем, нет... Я сам вам
позвоню.
Она не знает все это, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру,
утопающую в цветах? Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал
эту мысль, пожав пренебрежительно плечами.
Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять?
Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, будто за
короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь.
Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его!
Звонили колокола, когда он выходил из дома. Должно быть, было ровно
двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в
путь, засунув руки в карманы.
Кэй опять же даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов
вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда
куда-то заходил съесть хот-дог, особенно не разбираясь, где и что он
ест. Это и не имело никакого значения.
Он пересек Гринич-Виледж и направился в сторону доков и Бруклинского
моста. Впервые он прошел пешком весь этот огромный железный мост.
Было холодно. Морозило. На небе низко висели плотные серые облака. На
Ист-Ривер ему бросились в глаза яростно бьющиеся волны с белыми
гребнями, сердито свистящие буксиры, уродливого вида коричневатые
пароходики с плоской широкой палубой, перевозящие, подобно трамваям,
кучу пассажиров, следуя по одному и тому же неизменному маршруту.
Вряд ли бы она ему поверила, если бы Франсуа ей сказал, что пришел в
аэропорт пешком. Останавливался он только два или три раза в дешевых
барах, плечи его плаща были сырыми, руки по-прежнему засунуты в карманы,
со шляпы стекала вода. Он ни разу не дотронулся до музыкального
автомата. В этом не было необходимости.
И все, что он видел вокруг во время своего паломничества в мир
обыденности, - темные фигуры людей, снующих под ярким электрическим
светом, магазины, кинотеатры с их гирляндами лампочек, сосисочные и
кондитерские с их унылой продукцией, музыкальные автоматы,
электробильярды и многое другое, что огромный город смог изобрести, дабы
люди могли скрасить свое одиночество, - все это он был способен отныне
созерцать без отвращения и без паники.
Она будет здесь. Она вот-вот будет здесь.
И только одно, последнее чувство какой-то тревоги щемило душу, пока
он шел от одного блока домов к другому, мимо кирпичных кубов, вдоль
которых тянулись железные лестницы, установленные на случай пожара. При
виде этих домов невольно возникал вопрос даже не о том, где черпают люди
мужество, чтобы в них жить - на этот вопрос не так уж трудно ответить, -
но о том, как они находят мужество умирать в этих домах.
Мимо с грохотом проходили трамваи, в них были видны бледные,
погруженные в свои мысли люди. Дети - темные фигурки в сером,
возвращались из школы. Они тоже изо всех сил пытались развеселить себя.
И все, что он видел в витринах, было печальным. Деревянные или
восковые манекены стояли в страдальческих позах, протягивали свои
слишком розовые руки в беспомощной мольбе.
Кэй ничего об этом не знает. Она вообще ничего не знает. И то, что он
ровно полтора часа мерил шагами холл аэропорта среди людей, которые
ожидали, как и он. Одни раздраженные и тревожные, другие веселые, или
равнодушные, или довольные собой. Он же спрашивал себя, выдержит ли до
конца, до последней минуты.
Он думал именно об этой минуте, о том моменте, когда он ее увидит.
Ему хотелось знать, будет ли она такой же, какой была, будет ли она
похожа на ту Кэй, которую он полюбил?
Но все это более тонко и глубоко. Он обещал себе, что сразу же, с
первой же секунды, он просто посмотрит пристально, не отрываясь, ей в
глаза и заявит:
- Кончено, Кэй.
Она, вероятно, не поймет. Получается вроде какой-то игры слов.
Кончено означает - хватит непрестанно ходить, преследовать, гоняться.
Хватит бегать вдогонку друг за другом, то принимать, то отказываться.
Кончено. Так он решил, и вот почему его сегодняшний день был таким
значительным и вместе с тем глубоко тревожным.
Ибо существовала, несмотря ни на что, вероятность, что она не сможет
следовать за ним, что она еще не дошла до его уровня. У него же не было
больше времени ждать.
Кончено. Этим словом, как ему казалось, было все сказано. У него
складывалось впечатление, что он прошел полный цикл, сделал круг, прибыл
туда, куда пожелала его привести Судьба или, иначе говоря, туда, где его
настигла Судьба.
... В той сосисочной, когда они еще ничего не знали друг о друге, тем
не менее уже там все было решено помимо них.
Вместо того чтобы искать на ощупь, вслепую, напрягаться, бунтуя и
протестуя, он теперь говорил со спокойной покорностью и без всякого
стыда:
- Я принимаю.
Да, он все принимал. Всю их любовь и все ее возможные последствия.
Кэй такую, какая она есть, какая была и будет.
Неужели она сможет все это понять, когда увидит его среди прочих за
серым барьером аэропорта?
Она, вся дрожа, бросилась к нему, вытянув губы для поцелуя. Она же не
знала, что совсем не губы сейчас ему были нужны.
Она воскликнула:
- Ну наконец-то, Франсуа!
Потом, чисто по-женски:
- Ты же совсем вымок.
Она не могла понять, почему он смотрел на нее так пристально, с
каким-то отрешенным видом, почему он вел ее сквозь толпу, так яростно
расталкивая всех.
Она чуть было не спросила его:
- Ты не рад, что я здесь?
Но она вспомнила о своем чемодане.
- Мы должны пройти за багажом, Франсуа.
- Я попрошу его прислать домой.
- Там есть вещи, которые мне понадобятся.
Он на это кратко ответил:
- Тем хуже.
И направился к окошечку, чтобы оставить их адрес. И этим ограничился.
- Было бы совсем несложно доставить его на такси. У меня же там для
тебя сувенир.
- Пошли.
- Хорошо, Франсуа.
В глазах ее было что-то вроде страха и покорности.
- По направлению к Вашингтон-сквер, - бросил он шоферу.
- Но...
Он даже не выразил беспокойства о том, хочет ли она поесть и
отдохнуть. Он также не заметил, что у нее под пальто было новое платье.
Она соединила их руки, но он продолжал оставаться равнодушным,
скорее, напряженным, что ее поразило.
- Франсуа...
- Что?
- Ты меня еще так и не поцеловал по-настоящему.
Дело в том, что не мог он ее целовать прямо здесь и не имело это
никакого смысла. Однако он это сделал. И она почувствовала, что только
из снисхождения к ней... Ей стало страшно.
- Послушай, Франсуа!
- Да.
- Этой ночью...
Он ждал... Он знал, что она сейчас скажет:
- Я чуть было не позвонила тебе второй раз. Прости, если я ошибалась.
Но у меня впечатление, что кто-то находился в комнате.
Они не смотрели друг на друга. Это ему напоминало вчерашнюю поездку
на такси.
- Ответь, Я не буду сердиться. Хотя, конечно... В нашей комнате...
Он проронил почти сухо:
- Да, кое-кто находился.
- Я это знала. Вот почему я не решилась позвонить еще раз, Франсуа.
Нет! Он не хотел сцены. Он был сейчас настолько выше всего этого! И
этой руки, судорожно сжимающей его руку, и этих всхлипываний, которые
вот-вот разразятся потоком слез.
Он терял терпение. Ему хотелось поскорее подойти к концу. В общем,
это как во сне: идешь, идешь по нескончаемой дороге, и все время
кажется, что вот она, уже совсем близка цель, а оказывается, что нужно
одолеть еще один, может быть последний, подъем.
Хватит ли у него силы духа?
Она должна замолчать. Надо, чтобы кто-нибудь вместо него сказал ей,
чтобы она замолчала. Он этого не мог сделать. Ей представляется, что
она-то уже достигла цели и сочла, что того, что есть, вполне достаточно,
а он, пока ее здесь не было, проделал огромный и долгий путь.
Она прошептала:
- И ты мог так поступить, Франсуа?
- Да.
Ответил он зло, потому что сердился на нее за то, что она не может
ждать и дожидаться того чудесного мгновения, которое он ей подготовил.
- Никогда бы не поверила, что я еще способна ревновать. Я знаю,
конечно, что не имею на это права...
Он заметил ярко освещенные стекла сосисочной, в которой они
встретились, и приказал шоферу остановиться.
Разве такой прием она ожидала по возвращении? Он понимал, что она
разочарована и готова расплакаться, но не в силах был поступить иначе и
повторил:
- Пошли.
Она последовала за ним, покорная, встревоженная, заинтригованная
новой тайной, которую чувствовала в нем. Он тогда сказал:
- Мы перекусим здесь и вернемся домой.
Он заказал, не спрашивая ее, яичницу с беконом и, не дожидаясь, пока
она достанет свой портсигар, потребовал для нее пачку ее любимых
сигарет.
Начала ли она наконец понимать, что он пока еще не мог ничего
сказать?
- Мне, Франсуа, особенно неприятно, что это было в ту самую ночь,
когда я была так счастлива, сообщая тебе о моем приезде...
Ей могло показаться, что он смотрит на нее очень холодно, никогда еще
не смотрел на нее так холодно, даже в первый день, правильнее сказать, в
первую ночь, когда они встретились на этом самом месте.
- Но почему ты так поступил?
- Не знаю. Из-за тебя.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего. Это слишком сложно объяснить.
И он оставался холодным, даже, казалось, чужим.
Она испытывала потребность все время говорить, как бы боялась
замолчать.
- Я должна тебе сразу же сказать - хотя, может, тебе это и неприятно,
- что сделал Ларски. Но имей в виду, что я еще ничего не решила. Я
хотела сперва поговорить с тобой.
Он знал заранее. Если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то
принял бы его в этот вечер за самого равнодушного человека в мире. Но
что это могло значить по сравнению с тем решением, которое он принял, по
сравнению с той великой человеческой истиной, которая ему наконец
открылась!
Она стала лихорадочно, нервно рыться в своей сумке. Но он не сердился
на нее за это.
- Посмотри.
Это был чек, чек на предъявителя на пять тысяч долларов.
- Я хотела бы, чтобы ты правильно понял.
Да. Он понимал.
- Он дал эти деньги совсем не потому, почему ты подумал. По сути
дела, я имею на них право. Это предусмотрено в одном из пунктов
документа о разводе. Я просто никогда не поднимала вопроса о деньгах,
как и не требовала никогда, чтобы мне отдавали дочь на столько-то недель
в году.
- Ешь.
- Тебе неприятно, что я об этом говорю?
И он ответил искренне:
- Нет.
Мог ли он это предвидеть? Почти мог. Но он ушел далеко вперед и
вынужден поджидать ее как человек, сделавший подъем раньше других.
- Официант, соль!
И снова, как тогда, она принялась требовать соли, перцу, английского
соуса. Потом потребует огня для сигареты. Потом... Но его это больше не
выводило из терпения. Он не улыбался, оставался серьезным, каким был в
аэропорту, и это сбивало ее с толку.
- Если бы ты знал его и особенно его семейство, ты бы не удивлялся.
А разве он удивлялся? Чему?
- Эти люди уже несколько веков подряд владеют землями на территории
размером не меньше какогонибудь французского департамента. Были времена,
когда эти земли приносили огромные доходы. Я не знаю, как сейчас обстоят
дела, но они очень богаты. Они сохранили кое-какие странные привычки. Я
помню, например, одного из их семьи. Это был сумасшедший, эксцентричный,
а может быть, просто хитрый человек, затрудняюсь сказать. Жил он в
течение десяти лет в одном из их замков под предлогом, что составляет
каталог библиотеки. Целыми днями читал книги. Время от времени что-то
записывал на клочке бумаги и бросал его в ящик. А ящик этот на десятом
году работы сгорел. Я убеждена, что он сам поджег.
В том же замке находились по меньшей мере три кормилицы, три старые
женщины. Я не знаю, чьи это кормилицы, коль скоро Ларски был
единственным ребенком. Жили в служебных помещениях припеваючи и ничего
не делали.
И таких историй я могу рассказать множество. Но что с тобой?
- Ничего.
Он просто только что увидел ее в зеркале, как и в первую ночь, в чуть
скошенном и немного деформированном виде. Это было последним экзаменом,
последним колебанием.
- Ты считаешь, я должна это принять?
- Посмотрим.
- Видишь ли, это ради тебя... Я хочу сказать... Ты только не
сердись... ну чтобы я не была целиком на твоем иждивении, понимаешь?
- Да, конечно, моя дорогая.
Он чуть было не рассмеялся. Она так отстала со своей жалкой любовью,
что даже представить себе не может размеров той любви, которую он
собирается ей предложить.
Она так напугалась! Кажется такой растерянной! Ела она, как и тогда,
с нарочитой медлительностью из страха перед чем-то неизвестным, что ее
ожидает. Потом закурила свою неизбежную сигарету.
- Бедная моя Кэй!
- Что? Почему ты говоришь "бедная"?
- Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но
думаю, это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без
злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще
когданибудь случиться.
- В нашей комнате?
- Нет.
Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо
еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое.
- Пошли.
Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже удалось так
приладить свой шаг к его шагу, что их бедра составляли как бы единое
целое, когда они шли.
- Знаешь, ты мне сделал очень больно... Я не сержусь на тебя, но...
Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из
милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он
готовится.
- Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре?
- Нет.
- Ну а здесь - неподалеку, в Баре номер один?
- Нет.
- Хорошо.
Она послушно пошла за ним, может быть не очень убежденная в его
правоте. Они подошли к дому.
- Никогда бы не поверила, что ты окажешься способен привести ее сюда.
- Придется поверить.
Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла
быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него
понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй
колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на
лестничной площадке.
Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой,
неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он
понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее
плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей
снять пальто.
И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и
она сделала горестную гримасу, он ей объявил:
- Видишь ли, Кэй, я принял важное решение.
Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной
маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно
ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался
произнести?
- Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня
все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все
принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался
прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь,
вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло
мне вынести, что бы я...
Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо
того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла
посреди комнаты с бледным и застывшим лицом.
Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не сможет
его понять.
Он позвал ее, будто она находилась где-то совсем далеко:
- Кэй!
Она не смотрела на него, оставалась неподвижной.
- Кэй!
Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было
направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно исчезла
в ванной, заперев за собой дверь.
- Кэй...
Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной
комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли.
Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с
двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как шло
время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим
состоянием покоя, в которое он начал погружаться.
Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не
услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как
поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появилась
Кэй.
Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и
он был не в силах угадать, что именно. Ее лицо, волосы стали какими-то
другими. Попрежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей;
она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение.
Она улыбалась и медленно двигалась к нему. Улыбка ее была еще робкой
и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного
присутствия при рождении счастья.
Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся,
потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало,
чтобы они оба стояли.
Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и
долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец
нарушила, выдохнув еле слышно:
- Ну, вот ты и пришел.
Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в
действительности обстояло дело.
- Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать
этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь - на вокзале, в
нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда сказала тебе, и что ты, я
думаю, наверное, так и не понял?
- ...Это был не отъезд... Это был приезд... Приезд для меня.
- ...Ну а теперь...
Он почувствовал, как она замерла без сил в его объятиях, да и сам он
ощутил себя ослабевшим и неуклюжим перед чудом, происходящим с ними.
Испугавшись ее неожиданной слабости, он хотел было подойти с ней к
кровати, но она стала протестовать слабым голосом:
- Нет...
Там им было не место в такую ночь. Они оба расположились в глубоком
большом потертом кресле, и каждый из них слышал биение пульса и ощущал
близкое дыхание другого.
- Ничего не говори, Франсуа. Завтра...
Потому что завтра взойдет заря и у них еще будет время, чтобы войти в
жизнь вместе и навсегда.
Завтра они уже не будут больше одинокими, никогда больше не будут
одинокими. И когда она вдруг вздрогнула, а он почти в то же время
почувствовал, как к горлу подступила уже почти забытая тревога, они оба
поняли, что одновременно, не сговариваясь, бросили последний взгляд на
их прежнее одиночество.
И оба задались вопросом: как они могли его переносить?
- Завтра... - повторила она.
Не будет больше комнаты на Манхаттане. Она им теперь не нужна. Они
могут отныне отправиться куда угодно. Не будет нужды и в пластинке из
маленького бара.
Почему улыбнулась она с какой-то нежной насмешливостью, когда
зажглась висящая на проводе лампочка у маленького портного напротив?
Вместо вопроса он молча пожал ей руку, поскольку и в словах они также
больше не нуждались.
Поглаживая его по лицу, она говорила:
- Ты думал, что обогнал меня, не так ли? Ты считал, что ушел далеко
вперед, а на самом деле, бедняжка ты мой, оставался позади.
Завтра придет новый день, и этот день уже занимался, слышны были
первые отдельные шумы пробуждающегося города.
К чему им куда-то спешить? Этот день принадлежит им, как и все
последующие, и город - этот или какой-либо другой - не сможет больше
внушать им страх.
Через несколько часов эта комната не будет больше существовать для
них. Через несколько часов в ней будут укладывать чемоданы, а кресло, в
которое они забились, снова примет свой обычный невзрачный вид предмета
небогатой меблировки.
Они могли теперь оглянуться назад. Даже след головы Джун на подушке
не был чем-то ужасным.
Решать будет Кэй. Они могут поехать во Францию оба, если у нее
возникнет такое желание, и он спокойно вернется на свое прежнее место.
Или же они направятся в Голливуд, и он все начнет сначала.
Ему было все равно. Разве же не начинают они оба с нуля!
- Я понимаю теперь, - призналась она, - что ты никак не мог меня
дождаться.
Он хотел обнять ее, развел руки, чтобы обхватить ее, но она проворно
выскользнула. В свете рождающегося дня он увидел, как она стоит на
коленях на ковре и взволнованно прикладывает свои губы к его рукам, тихо
говоря при этом:
- Спасибо.
Они теперь должны встать, раздвинуть занавески, впустив в комнату
резкий утренний свет, оглянуться на бедную наготу помещения.
Наступал новый день, и спокойно, без страха и без вызова, хотя еще и
не очень умело, ибо все для них было в новинку, они начинали жить.
Каким образом они оказались посреди комнаты на расстоянии метра один
от другого и оба улыбались?
Он произнес так, как будто вкладывал в эти слова все счастье,
переполнявшее его:
- Здравствуй, Кэй!
Она ответила едва заметным дрожанием губ:
- Здравствуй, Франсуа!
И, в конце концов, после долгой паузы:
- Прощай, наш маленький портной.
И они заперли дверь на ключ, когда уходили.
26 января 1946 г.
1. Выходи (нем.).
2. Работа (англ.).
3. Статистка в шоу-представлениях (англ).
4. Доброй ночи (англ.).
5. До свидания (англ.).
6. Ясный, светлый (франц)
7. Рожок, горн, труба (франц)
8. Гладильный пункт (англ.).
Last-modified: Mon, 22 Jan 2007 09:07:42 GmT