---------------------------------------------------------------
     OCR -=anonimous=-.
---------------------------------------------------------------



  В  тот момент, когда я собираюсь шагнуть за порог, моя славная
матушка Фелиси спрашивает меня:
  -- Что ты собираешься делать сегодня утром?
  Поскольку  она  самая  нелюбопытная  из  всех  известных   мне
матерей, я заключаю из этого, что она спрашивает не просто  так,
а хочет о чем-то попросить.
  --  Пока  не знаю, -- отвечаю я хмурым тоном, поскольку не  могу
ей  сказать, что собираюсь трахнуть горничную из соседнего дома.
И добавляю, потому что не могу поступить иначе: -- А что?
  -- Я вчера оплатила счета за отопление и электричество.
  -- И больше не имеешь хрустов?
  --  Да, если ты так называешь деньги, у меня их не осталось.  А
так как завтра воскресенье и я пригласила Эктора...
  Я  морщусь.  Во-первых, потому, что мне  придется  тащиться  в
банк,  чтобы  снять  со  счета бабки,  хотя  я  с  куда  большим
удовольствием сходил бы с малышкой горничной в кино и пощупал бы
ее в темноте... Во-вторых, потому, что я на дух не выношу Эктора и
для  меня  воскресенье  в его обществе  --  похороны  по  первому
разряду...
  Эктор   --  двоюродный  братец  Фелиси,  а  мне,  стало   быть,
приходится  еще  более дальним родственником. В семье  известно,
что он в свое время был влюблен в мою старуху и так и не женился
из-за   этой  неразделенной  любви...  Да  и  теперь,   когда   он
разговаривает с Фелиси, у него такой вид, будто он позирует  для
рекламы   слабительного...  Он  делает   глазки   пуговками,   что
невероятно раздражает меня. Он высокий, тощий, лысый, беззубый и
всегда  ходит  с  тщательно уложенным зонтиком  и  подпиской  на
"Рустику"... Представляете себе, да?
  Меня  трясет  от  мысли,  что я мог быть  сыном  этого  урода,
потому  что  он  наградил бы меня той еще наследственностью!  От
этого можно было бы уйти в монахи!
  Однако, поскольку я хороший сын, я убираю свою гримасу.
  --  Ладно,  ма,  раз ты на мели, я съезжу в банк. Сколько  тебе
нужно?
  -- Решай сам, -- покорно отвечает она. Я целую ее.
  --  Я завтра приготовлю курицу, -- обещает она. Она знает, что я
терпеть не могу Эктора, но обожаю курятинку.
  -- Ты классный человек! -- уверяю я ее.
  И это чистая правда, можете мне поверить!
  Я  вывожу  мою  тачку  из  гаража  в  глубине  садика,  умелым
маневром объезжаю дом, даю прощальный гудок клаксона и  гоню  по
улице.
  Моя   служаночка  из  соседнего  дома  ждет  меня  на  окраине
поселка. Киска новенькая, недавно приехала из Бретани...
  Она  брюнетка  и  совсем не строгая. Я  подцепил  ее  вчера  в
табачной  лавке, где она покупала марки. Я сказал  ей,  что  она
хорошенькая, что я слышал из окна моей комнаты, как она поет,  и
что  именно  такой представлял себе самую прекрасную  девушку  в
мире.
  Такой   треп  всегда  проходит  с  девочками  из   народа.   С
остальными,   впрочем,  тоже.  Женщина  остается  женщиной   вне
зависимости от цены надетых на нее шмоток...
  Она  надела  черный костюм, купленный где-нибудь в  Ренне  или
Сен-Бриеке, красную блузку и здоровенные клипсы. В этом  прикиде
она затмит хоть саму малышку Бардо!
  Короче, вам не захочется явиться под ручку с такой милашкой  в
английское посольство, а вот на то, чтобы последовать за  ней  в
номер маленького отельчика, она очень даже годится...
  -- Куда мы поедем? -- спрашивает она.
  --  Прежде всего мне надо заехать в банк снять со счета немного
хрустов...
  Ей  это кажется хорошим началом программы. Банк -- это чуть  ли
не   единственное  место,  не  считая  туалета,   куда   женщина
соглашается вас отпускать.
  Я жму на акселератор, мы проезжаем мост Сен-Клу...
  Десять  минут  спустя я останавливаю машину на  улице  Фаворит
перед домом, где хранятся бабки.
  --  Пойдемте со мной, потому что это займет некоторое время,  --
говорю я куколке.
  Она следует за мной.
  Огромный  зал  набит  битком. С ума  сойти,  как  людям  нужны
сейчас  бабки.  Я  сую  в окошко мой чек, сотрудник  выдает  мне
номерок,   и   я   отвожу   девочку   в   уголок   ждать,   пока
громкоговоритель пролает мой номер.
  Ожидание -- штука нудная...
  Я  должен  получить хрусты в окошке двадцать восемь, потому  и
держусь поблизости от него.
  -- Кстати, а как ваше имя? -- спрашиваю я мою красавицу.
  -- Маринетт, -- воркует она.
  -- Ну, конечно, -- шепчу я.
  -- Что вы говорите?
  --  Я  говорю,  что  вы  могли  носить  только  имя,  прекрасно
гармонирующее со всем вашим обликом...
  Выражая  свое  удовольствие, она  рисует  в  воздухе  W  своей
задницей...
  Я  пользуюсь этим, чтобы положить руку ей на плечо. Это начало
всему.  Рука  --  это первый полномочный посол  в  переговорах  с
женщинами.
  Мы  ждем так уже четверть часа, когда хмырь из окошка двадцать
восемь  выкликает  мой  номер: тысяча шестьсот  сорок  шесть...  Я
подхожу   к   окошку,  целомудренно  замаскированному   железным
навесом.
  Тип,   стоявший  там  до  меня,  отходит.  Он  не  один,   его
сопровождает еще один субъект. Не каждый день можно увидеть, как
qmhl`r| деньги со счета приходят на пару.
  Наши  взгляды встречаются. Тип смертельно бледен.  Он  бросает
на меня взгляд, красноречивый, как политическая листовка.
  По-моему, ему стало плохо в зале, где стоит сильная духота,  и
спутник провожает его, чтобы он не хлопнулся в обморок.
  Служащий  дает  мне  подписать  квитанцию  и  отсчитывает  мои
бабки.  В  эту  секунду  мой  взгляд  падает  на  корешок  чека,
оставшийся  зажатым  под стеклянной дверцей окошка.  На  корешке
написаны два слова: "На помощь".
  Я хватаю клочок бумажки. Чернила совсем свежие...
  --  Скажите, -- говорю я служащему в окошке, -- этот корешок чека
оставил тот тип, что был передо мной?
  У  парня  волосы  бобриком и кислый  вид,  будто  у  него  рак
печени.
  -- А вам-то что? -- спрашивает он.
  Я показываю ему мое удостоверение.
  Его поведение сразу меняется.
  -- Какая фамилия? -- осведомляется он.
  -- Людовик Бальмен.
  Он смотрит последний из оплаченных чеков...
  -- Да, он, -- соглашается служащий.
  Я бросаю взгляд на сумму, указанную на корешке.
  -- Черт возьми! Он снял десять миллионов?
  -- Да...
  -- Этот тип не показался вам странным?
  --  У  меня  нет привычки разглядывать клиентов... Это верно.  Он
сидит  целый  день в своей конуре, выдавая бабки и прикалывая  к
лацкану  пиджака  булавки от пачек... Булавки -- это  единственное,
что остается честным кассирам от всех выдаваемых ими сумм.
  -- А что случилось? -- спрашивает он.
  Я пожимаю плечами.
  А действительно, что случилось?
  -- Ничего, -- отвечаю.
  Я  сую  свои денежки в карман и отваливаю. Маринетт ждет меня,
возбужденная от мысли, что у нас впереди целый день,  а  я  снял
то,  на  что можно хорошо гульнуть. Только бы она не вообразила,
что  я собираюсь подарить ей драгоценность или меховое манто!  Я
терпеть не могу разочаровывать девушек!
  --  Скажите,  моя  прелесть, -- шепотом спрашиваю  я  ее,  --  вы
заметили двух типов, отошедших от окошка, когда я шел к нему?
  -- Да, -- отвечает она.
  -- В какую дверь они вышли?
  -- Через большую в середине, кажется...
  -- Пошли!
  Я  тащу  ее  к  большой двери, перед которой ажан  в  пелерине
борется с холодом и мрачными мыслями.
  Начинаю  с  начала,  то есть показываю ему мое  удостоверение.
После  этого простого действия он берет под козырек,  как  перед
важной персоной.
  --  Вы видели, как несколько минут назад отсюда вышли маленький
человечек  с седыми волосами и с ним другой, повыше,  в  кожаном
пальто?
  -- Видел... -- отвечает ажан.
  -- Куда они пошли?
  --  Они  повернули  направо... Должно быть, у  них  была  машина,
потому что у высокого были в руке ключи...
  Я   бросаюсь  вперед...  Широкими  прыжками  несусь  вдоль  ряда
автомобилей...   и  резко  останавливаюсь  перед  большим   черным
кабриолетом.  В  нем  сидит  мой седой  человечек.  Он  выглядит
спящим, потому что его голова прислонена к стеклу правой дверцы.
Ecn приятель исчез...
  Я  открываю дверцу, и старичок вываливается на шоссе. Он  весь
обмякший и белый, как репа изнутри.
  Плюс ко всему прочему, он еще немножко мертвый...
  Мертв он недавно, но все-таки мертв...
  Смотрю  по  сторонам. Типа в кожаном пальто нет, как  масла  в
еде бедняка.
  Малышка начинает завывать, увидев жмура.
  --  Закройте  рот, -- говорю я ей, -- и позовите ажана,  стоящего
перед дверью!



  Четверть  часа спустя приезжает "скорая". Мертвеца  грузят  на
носилки и -- гони, извозчик!
  Я  велю  Маринетт садиться в мою тачку и следую за  машиной  с
красным крестом.
  -- Что случилось с тем человеком? -- спрашивает служаночка.
  Я  смотрю  на  нее  так, словно она меня разбудила.  По-моему,
наши с ней развлечения накрылись. Вы ж меня знаете! Столкнувшись
с такой историей, я сразу расхотел играть в Казанову!
  -- Пока не знаю, -- отвечаю я ей. -- Может, подавился слюной.
  -- Какой ужас!
  -- Называйте это, как хотите...
  -- А куда мы едем теперь?
  -- В морг.
  Она вздрагивает.
  -- В мо...
  --  Да, но вы подождете меня в машине. Я не хочу навязывать вам
подобное зрелище...
  --  О!  Я  не  боюсь, -- говорит девочка. -- Наоборот, мне  будет
интересно побывать в морге!
  Ну  что  мне  делать?  Все  красотки  --  извращенки  и  готовы
примириться  с  упущенным сеансом траха,  лишь  бы  им  показали
жмурика.
  Я начинаю злиться.
  Нет,  это  ж на кого, спрашиваю вас, я буду похож, если  стану
вести расследование, имея на прицепе эту потаскушку?
  --  Послушайте,  лапуля,  --  говорю я ей,  стараясь  оставаться
спокойным, -- я никак не могу взять вас с собой...
  -- О! А почему?
  --  Потому,  что  для входа в морг нужно быть полицейским...  или
покойником!  Вы, слава богу, не принадлежите  ни  к  той,  ни  к
другой категории, верно?
  Она соглашается и насупливается.
  Я  останавливаюсь  позади "скорой" и иду за носилками.  Сторож
принимает жмура... В этот момент являюсь я:
  -- Комиссар Сан-Антонио.
  Он  приветствует  меня способом, о котором как  минимум  можно
сказать: почтительный.
  -- Здравствуйте, господин комиссар. Вы меня не узнаете?
  Я  смотрю  на  его  усы  в форме руля гоночного  велосипеда  и
красный от божоле нос...
  Я   действительно   встречал  этого  типа   в   ходе   прошлых
расследований, потому что при моей работе в моргах бываешь чаще,
чем в "Лидо".
  --  Немедленно вызовите врача! -- приказываю я. --  И  дайте  мне
телефон.
  Он   ведет   меня  в  покрашенный  эмалевой  краской  кабинет,
провонявший  мертвечатиной, как и все  здание,  плюс  еще  запах
jp`qmncn вина.
  Я звоню в криминальную полицию и излагаю суть дела.
  --  Клиент снял со своего счета десять "кирпичей[1]", --  говорю
я  моему  невидимому собеседнику, -- а через четыре минуты  лежал
мертвым  в своей машине. Сопровождавший его тип исчез, и  десять
миллионов  тоже.  Мертвец  в  морге,  остается  только   поймать
человека в кожаном пальто...
  Тут я усмехаюсь, показывая, что обладаю чувством юмора, как  и
всякий уважающий себя полицейский, и кладу трубку.
  Сторож   информирует  меня,  что  профессор  Монтазель  сейчас
будет, и предлагает глоточек своего красного.
  Я  отказываюсь  под  предлогом, что употребление  такого  рода
напитков  до полудня мне противопоказано, и добавляю, что,  если
ему не терпится утолить жажду, я ему мешать не буду.
  Он  хватает бутылек и делает себе промывание желудка. А я  тем
временем  вхожу в препарационный зал. Мертвец лежит на  каменном
столе  перед  ступеньками амфитеатра.  Над  ним  висит  огромный
прожектор.
  -- Я его раздену, -- говорит сторож, вытирая усы.
  И берется за работу.
  Я  не напрашиваюсь ему в помощники... Покойники меня не пугают --
вот  бы  было смеху! -- но мне не хочется прикасаться к  ним  без
особой необходимости. А он занимается этим так же, как ваша жена
готовит  соус  "бешамель". Даже смачивает  слюной  палец,  чтобы
расстегнуть жилет маленького старичка.
  По  мере  того  как он снимает с него шмотки, я копаюсь  в  их
карманах.  В  них лежит только бумажник, набитый документами  на
имя  Людовика  Бальмена. Из них я узнаю, что старичок  антиквар,
адрес:   бульвар  Курсель,  дом  сто  двадцать...   Он   холостяк,
шестьдесят шесть лет...
  Я откладываю бумажник в сторону.
  Кроме  него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная
зубочистка,  чековая  книжка на его  имя,  ручка  из  накладного
золота...
  Ничего необычного...
  -- Ну вот, -- говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом.
  Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
  Я осматриваю его фигуру.
  -- Никаких ран?
  -- Никаких, -- подтверждает сторож.
  Тут  открывается дверь и появляется мужчина с  бледным  лицом,
одетый  в  черное.  У него розовая орденская  ленточка,  а  лицо
радостно, как надгробье.
  -- Господин профессор... -- почтительно начинает сторож.
  Я   приветствую  вошедшего.  Он  кивает,  но  живые   его   не
интересуют.  По нему сразу видно, что настоящие его  приятели  --
те,   кто  навсегда  перешел  в  горизонтальное  положение...   Он
открывает  маленький  кожаный  чемоданчик,  вынимает   из   него
несколько инструментов и начинает рассматривать папашу  Бальмена
сверху донизу.
  Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
  Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
  -- Этот человек умер от сердечного приступа, -- говорит он.
  Мне кажется, я сплю.
  --  Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется,  что
он  разорвет  меня  на части, но профессор, вероятно,  не  любит
насилие.
  --  Абсолютно  уверен,  --  говорит  он.  --  Вскрытие  даст  нам
формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
  --  Раз он сказал, так оно и есть, -- уверяет меня сторож.  --  Я
mh  разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость  от
бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!
  -- Сердечный приступ! -- бормочу я.
  Честно  говоря,  ребята,  я  обалдел.  Мысль,  что  тип  помер
естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у  меня
досаду...  На  мой  взгляд, в этом нет логики,  а  полицейские  не
выносят того, в чем нет логики...
  Как  бы  то  ни было, а меня эта история ни с какого  боку  не
касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела --  не
моя сфера.
  Поэтому  я  покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного
сверх всяких ожиданий долга.
  Выходя,  я  нос к носу сталкиваюсь с инспектором  криминальной
полиции  Шардоном -- славным толстяком, не обремененным  избытком
интеллекта...
  -- А! -- говорю. -- Так это дело поручено тебе?
  -- Да, -- отвечает он.
  Он   раскалывает  в  кармане  арахисовые  орехи  и  жрет   их.
Настоящая обезьяна!
  У   него  выпирающее  брюшко,  а  лицо  светится  безграничным
самодовольством.
  Я сообщаю ему все, что знаю.
  --  Самый  улет,  --  говорю,  -- то, что  он  умер  естественной
смертью.
  -- Не может быть!
  --  По  крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю  его
по плечу. -- Удачи, сынок!

  У  Маринетт  в  мозгах начали расти грибы. Когда она  замечает
меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.
  -- А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
  --  Как  вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы  я
забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень  --
час,  когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования.
Я  знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда  не
поймешь,  что  ешь,  зато все просто объедение.  Come  with  me,
darling[2]!
  Комплименты,  китайская кухня, английский!  Это  слишком.  Она
падает   мне  на  плечо,  и  мне  остается  только  одарить   ее
торжественным поцелуем взасос.

  С  такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть  ее
стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая  могла
бы  сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить
их  последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-
настоящему   добродетельных  девушек.  С  Маринетт   нет   нужды
вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик "куантро",
и она уже готова отдать себя всю целиком!
  В  три  часа пополудни -- время французское -- я даю сеанс  моих
внепрофессиональных  способностей.  Она  так  им  довольна,  что
просит записать ее на абонемент.

  Нет  ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму  после
такой бурной второй половины дня.
  Мы  проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-
Прэ.  У  малютки  Маринетт глаза широкие, как раструб  горна.  В
спешке  наложенная  губная помада не совсем совпадает  с  линией
губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.
  Она  так  неумело  держит меня под руку,  что  мне  становится
стыдно.  На  кого  я  похож с этой повисшей  на  мне  влюбленной
dspnwjni? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!
  В  бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот
что придаст мне солидности.
  Я  вздрагиваю,  увидев,  что  утреннее  дело  занимает  первую
страницу. Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!
  Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о  смерти
антиквара.  Это  некий Жан Парьо, посредник,  тоже  занимающийся
антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов
старины,  и  Бальмен попросил его сходить вместе с ним  в  банк,
чтобы расплатиться за эту покупку.
  Бальмен  чувствовал себя усталым. Выйдя из  банка,  он  сел  в
машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и  умер.
Когда  Парьо  вернулся,  то  узнал об  инциденте  и  позвонил  в
районный  комиссариат,  а  оттуда его направили  в  криминальную
полицию.
  И вся история...
  Вот  что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси!
Я  уже  навыдумывал  махинации, козни, трюки.  А  все  оказалось
просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе...
  -- Ну, возвращаемся! -- внезапно говорю я. Малышка встает.
  В  тот  момент,  когда  она  шагает через  порог,  я  замираю.
Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен  написал
на корешке чека: "На помощь"?



  Монотонный  голос  Эктора доносится до меня,  будто  с  другой
планеты.  Мне  совершенно  безразлично,  что  он  говорит,  как,
впрочем,  и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных
венах,   язвах,  о  своем  начальнике  и  доме...  Пятьдесят   лет
посредственности проходят перед нашими ушами.
  Он  так  меня  достал, что я хватаюсь за  первый  пришедший  в
голову предлог, чтобы смыться.
  --  Мне  нужно заниматься расследованием одного дела.  Вы  меня
извините, Эктор?
  Он  меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия,
как и любовь, обычно бывает взаимной.
  --  Вечная  гонка  по  горам и долам? -- замечает  он  с  кислой
миной.
  --  Ну  да!  -- отвечаю. -- Не всем же сидеть всю жизнь в  мягком
кресле.
  Это   является  очень  точным  намеком  на  должность  Эктора,
работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.
  Он  проглатывает  пилюлю и запивает бокалом бордоского,  чтобы
лучше пошла.
  --  До  свидания, -- говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы
заставить покраснеть мою маму: -- Ведите себя благоразумно!
  Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
  Я  с  облегчением  выхожу  из дома. Бывают  моменты,  когда  я
совершенно не выношу тупиц!
  Бледное  солнце пытается сделать повеселее это  воскресенье  в
конце  зимы.  Но чтобы сделать парижское воскресенье  повеселее,
нужно нечто большее, чем солнце.
  Я  еду  в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы  убить
время. В этот момент в Службе полный штиль.
  Вот  уже  две недели я практически ничего не делаю, и безделье
давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом...
  Я  въезжаю  в  Булонский лес и качу на второй скорости.  Здесь
полно  добропорядочных людей, гуляющих со  своими  детишками,  и
проституток, улыбающихся мне.
  В  маленьких  аллеях  стоят  машины,  внутри  которых  парочки
выражают взаимные симпатии...
  Я  б  сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал  бы
мне  дельную  мысль...  Театр?  Уже слишком  поздно,  и  спектакли
начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!
  Снять  телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне  нервы.  И
потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку...
  Я  проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по
площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь
Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
  Как поется в песне: "Мы сделали это, почти не подумав!"
  Если  у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что  на
бульваре  Курсель находился антикварный магазин покойного  месье
Бальмена.
  Почему  я  думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье
накануне весны?
  Да,  я  думаю  о нем, о его перепуганных глазах, жалких  седых
усах, совершенно белых щеках...
  О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине...
  Дом сто двадцать. Это здесь.
  Я  припарковываю мою машину на границе парка Монсо,  пересекаю
бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
  После  короткого колебания захожу в дом... Комнатка  консьержки,
откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
  Стучу  в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись
от большой кружки сладкого вина.
  --  ЧЕ  вы  хотите?  --  спрашивает  она  и  переводит  дыхание.
Возможно,   этот  короткий  вопрос  станет  ее   самым   большим
физическим усилием за весь день.
  --  Где  квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою  персону
взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.
  -- Он окочурился, -- непочтительно говорит она.
  -- Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
  Она  прилипает  толстой физиономией к кружке, потом  поднимает
ее,  и  я  констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот  это
глотки.
  Она  вздыхает  с  таким  звуком, как  будто  из  шины  выходит
воздух.
  -- Четвертый этаж, слева.
  С  ума  сойти,  каких усилий порой требуют некоторые  невинные
сведения.
  -- Спасибо! -- говорю я. -- Ваше здоровье...
  Поднимаюсь  по  лестнице.  Три этажа  --  это  большой  подъем!
Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
  Я  действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире.  Бальмен
был холостяк и, возможно, жил совсем один.
  Звук  шагов  доказывает  мне обратное.  Дверь  открывается,  и
передо  мной  оказывается маленький педик с завитыми  белокурыми
волосами.
  Ему,  может  быть, лет двадцать пять, может, чуть  больше  или
меньше.  Похож  на туберкулезника... Он среднего роста,  тонкий  и
хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета;
на  губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не  наводил
красоту.  У  него глаза газели, влажные и бесчеловечные,  как  у
всех ему подобных... Тонкие руки дрожат.
  Его  голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он  жеманно
взмахивает ресницами.
  -- Месье?..
  -- Здравствуйте, -- говорю я. -- Это квартира месье Бальмена?
  -- Да...
  -- Полиция...
  Он в испуге отшатывается.
  -- Господи!
  --   Вы   родственник  месье  Бальмена?  Он   качает   светлыми
кудряшками.
  -- Нет, -- отвечает, -- я его друг...
  В  мире  нужны  всякие, как говорит Фелиси. И я с  ней  охотно
соглашаюсь...  Чтобы  мир крутился нормально, в  нем  должны  быть
полицейские,  шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы  и  голубые,
вроде  этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это  просто
физическое отвращение...
  -- Друг или жена? -- спрашиваю я в лоб.
  Новый испуганный жест "дамочки".
  Но педики любят, когда их немного встряхивают.
  -- О, господин инспектор! -- жеманничает он.
  --  Комиссар,  --  поправляю я. Временами я  очень  щепетилен  к
моему званию.
  Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери.  Я
вталкиваю  мальчика  в  комфортабельную квартиру  и  вхожу  туда
следом за ним.
  -- Мы можем поговорить, да? -- спрашиваю.
  -- Разумеется. Проходите!
  Он  ведет  меня  в  салон, меблированный в  чистом  стиле  Луи
Надцатого. Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками,  что
сомневаюсь,  выдержат  ли они мои семьдесят  шесть  кило.  Педик
ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.
  На  нем  розовая  рубашка, фиолетовые брюки и желтый  шелковый
платок... Странный туалет для траура...
  -- Как ваше заглавие? -- спрашиваю я.
  -- Мое... что?
  -- Ваше имя.
  -- А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово...
  Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.
  -- Меня зовут Джо, -- отвечает ок.
  --  Очень  красиво для близких друзей, -- оцениваю я, -- но  ведь
секретарь  полиции,  выдававший вам удостоверение  личности,  не
удовлетворился этим?
  Он жеманничает.
  -- А вы юморист, господин комиссар.
  --  Мне  это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки  вас
зовут?
  -- Джо Дени...
  -- Возраст?
  --  Тридцать  три!  Но я ведь выгляжу моложе, правда?  С  каким
удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы.
  --  Так,  значит,  старик был голубым? -- говорю  я  больше  для
себя, чем для него.
  Я  пытаюсь  представить себе Бальмена... В общем, он чем-то  был
похож на педика.
  Мой собеседник не отвечает на этот полувопрос.
  -- Долго вы были вместе?
  -- Четыре года, -- вздыхает он.
  -- Наследуете вы?
  -- Не знаю...
  Но  по  легкому  поблескиванию его  глаз  я  понимаю,  что  он
прекрасно  информирован по этому вопросу. А он не дурак!  Небось
заставил старичка написать на себя завещание, пока иллюстрировал
ему "Камасутру"...
  -- Он был сердечником?
  -- Да.
  -- Его дела шли хорошо?
  --   Кажется,  да...  Он  давно  здесь  живет,  имеет  постоянную
клиентуру...
  --  Согласен...  Только не "имеет", а "имел". Хотим мы  того  или
нет, а о нем приходится говорить в прошедшем времени, не так ли?
  -- Увы! -- вздыхает он.
  -- Скорбите?
  -- Очень...
  --  Все  утрясется, вы найдете порядочного мужчину,  с  которым
начнете  жизнь  сначала, -- усмехаюсь я. -- Вдовца  без  детей...  А
может, и с детьми, они дела не портят... Я уверен, из вас вышла бы
отличная мать семейства.
  Он не реагирует.
  -- Вы работали с Бальменом?
  -- Как это?
  -- В его магазине?
  -- Редко... Только на праздники, когда бывало много народу.
  --  В  общем, ты мальчик для особых случаев? Что вы хотите,  не
могу я называть эту мерзость на "вы".
  Глядя ему прямо в глаза, я спрашиваю:
  -- Ты знаешь Жана Парьо? Он качает головой.
  -- Кого?
  --  Жана  Парьо.  Посредника, с которым был твой старик,  когда
дал дуба.
  -- Нет, -- отвечает мальчик.
  -- Такой высокий, в кожаном пальто.
  -- Нет...
  Вид у него искренний, как у дюжины тигров. Я не настаиваю.
  -- Ладно... Ты в курсе, что вчера он приобрел старинные вещи?
  -- Совсем нет...
  --  Ну  что  ж,  мой мальчик, мне остается только проститься  с
тобой... У Бальмена были родственники? -- Нет, у него никого нет.
  -- Значит, антиквариат достанется тебе, Джо, можешь утешиться...
  Он довольно улыбается.
  -- До скорой встречи, паренек!
  Он протягивает руку, но мне противно к ней притрагиваться.
  Я  выхожу  из  квартиры и спускаюсь по лестнице. Прохожу  мимо
комнатки консьержки, пересекаю бульвар, сажусь в мою машину и  в
этот момент замечаю, что забыл у Бальмена перчатки.
  Прямо как в книжке.
  Я  разворачиваюсь, возвращаюсь в дом голубого антиквара, и что
вы  думали, кого я вижу на лестнице? Милейшего Жана Парьо, он же
тип в кожаном пальто...
  Я, как ни в чем не бывало, иду за ним.
  Он  останавливается  на четвертом этаже  и  играет  на  звонке
левой квартиры "Мои ботинки промокают".
  Педик открывает ему.
  --  Привет, Жанно, -- кудахчет он. -- Мне тут сейчас было  жарко...
Представь себе...
  Дверь закрылась. Я стою у перил на половину этажа ниже.
  Так,   значит,  пидер  наколол  меня,  сказав,  что  не  знает
человека в кожаном пальто! Я стискиваю кулаки.
  Он   дорого  заплатит  за  эту  шуточку.  Я  в  четыре  прыжка
подскакиваю к двери, прилипаю ухом к замку, но они, должно быть,
ушли   в   гостиную,   потому  что  до  меня   долетает   только
неразборчивый шепот.
  Тогда  я  тоже  вызваниваю мелодию песенки про колеса.  Полная
тишина... Должно быть, они напряженно вслушиваются.
  Я  повторяю  мое  маленькое соло на звонке.  Наконец  слышится
шорох   и   приглушенный,   немного  встревоженный   голос   Джо
qop`xhb`er:
  -- Кто там?
  --  Друг,  который желает вам добра, -- усмехаюсь я.  Он  узнает
мой  гордый  голос  и решается отпереть дверь.  "Тетя"  выглядит
чуточку бледновато.
  -- Я забыл перчатки, -- говорю я. Он пялится на мои руки.
  -- Ваши перчатки? -- переспрашивает он с ошеломленным видом.
  --  Да,  --  подтверждаю я. -- Знаешь, такие маленькие штуковины,
которые похожи на пустые соски и которые надевают на руки, чтобы
согреть их или придать себе пижонский вид?
  --  Вы  уверены,  что оставили их здесь? Я... Я  все  внимательно
осмотрел...
  -- Как это ты все осмотрел? Ты что, боялся, что я их забуду?
  -- Нет, но... я... я уверен, что вы ничего не забыли!
  -- Но проверить-то можно? Это ведь ничего не стоит...
  Я  отодвигаю  его  в  сторону  и  захожу  в  гостиную.  Как  и
следовало ожидать, Парьо сидит там.
  При  моем  появлении он встает и спокойно смотрит на меня.  Он
еще  выше,  чем показался мне сначала. Густые брови подчеркивают
выступающий   лоб.  Нос  у  него  крючковатый,  скулы   широкие,
подбородок резко очерчен.
  Что  преобладает  в этом индивиде, так это ощущение  моральной
правоты. В нем есть что-то упрямое и непреклонное -- Чувствуется,
что он сохранит спокойствие, даже если вы подпалите ему трусы.
  -- Месье Парьо? -- любезно осведомляюсь я.
  -- Он самый. С кем имею честь?
  --  Комиссар  Сан-Антонио.  Это я обнаружил  вчера  утром  труп
Бальмена в вашей машине...
  -- А, очень хорошо! -- говорит он.
  --  А  я  думал,  вы незнакомы, -- замечаю я, показывая  на  Джо
пальцем.
  Парьо пожимает плечами.
  --  Разумеется,  это  он вам так сказал? Его  вопрос,  служащий
ответом на мой, обезоруживает меня.
  --  Да,  --  раздраженно подтверждаю я. Он с презрением пожимает
плечами.
  -- Меня это не удивляет! -- заявляет он.
  Джо  изображает  девушку из хорошей семьи,  которую  полковник
застал за поправлением подвязки чулка. Он краснеет.
  --  Этот  идиот  пуглив,  как девка,  --  продолжает  Парьо.  Он
демонстративно усиливает презрительную интонацию, показывая мне,
что сам он не голубой.
  --   Он  никогда  отсюда  не  выходит,  --  добавляет  Парьо.  --
Настоящая   домашняя  собачонка...  Ты  почему  сказал   господину
комиссару, что мы незнакомы?
  Честное  слово,  друзья,  в  этот  момент  я  присутствую  при
красивом  номере "Спасение утопающего". Парьо пытается выправить
положение твердой рукой, и получается это у него блистательно.
  --  Я  не  решился,  --  блеет педик.  Пожатие  плечами,  и  для
человека в кожаном пальто вопрос закрыт.
  -- Вы давно знакомы с Бальменом? -- спрашиваю его я.
  --  Лет десять... Я тоже занимаюсь антиквариатом, специализируюсь
на  нумизматике...  Бальмен был одним из моих  лучших  клиентов  и
лучших друзей --
  И он добавляет, бросив многозначительный взгляд на педика:
  -- Но у нас была просто дружба.
  --  Почему  вы вчера поехали в банк вместе с ним? Он изображает
удивление.
  -- Но я уже объяснял это в полиции...
  -- Вам не трудно повторить для меня?
  --  Расследование поручено вам? Его тон остается куртуазным, но
я  прекрасно понимаю намек. Этот парень дает понять, что мне тут
не  хрена делать и отвечает он исключительно потому, что  привык
быть вежливым даже с легавыми!
  --  Никакого расследования нет, -- уверяю я, -- поскольку он умер
естественной  смертью.  Скажем  так:  я  интересуюсь   Бальменом
потому,  что обнаружил его тело. Это вполне естественно, правда?
--  Я  усмехаюсь. -- Обычно, месье Парьо, полицейские  никогда  не
обнаруживают трупы. Поэтому я не мог не увлечься игрой...
  -- Это естественно...
  -- Итак? -- любезно настаиваю я. Он встряхивается.
  --  Ах да!.. Так вот, я принес ему достаточно большую коллекцию
золотых монет на сумму более десяти миллионов. Чтобы не нарушать
мой бюджет, я попросил Бальмена расплатиться сразу...
  -- Наличными?
  -- Вас это шокирует?
  -- Это крупная сумма...
  --  Посудите  сами,  господин комиссар. В моем  бизнесе  всегда
нужна  наличность.  Да  что  я! Без  нее  просто  никуда...  Люди,
продающие предметы старины, находятся в стесненном положении, не
так ли?
  -- Совершенно верно...
  --  Я  попросил Бальмена снять эту сумму... Поскольку  я  был  на
машине,  то  предложил подвезти его... Он согласился...  Ожидание  в
банке  утомило его... Когда назвали его номер, у него  уже  болело
сердце, и я проводил его до окошка.
  Он  рассказывает  свою  историю,  будто  канатоходец  идет  по
стальному проводу: тщательно взвешивая каждое слово, прежде  чем
произнести его.
  -- И дальше что? -- безжалостно настаиваю я.
  --  Потом вернулись в мою машину, он отдал мне деньги...  В  этот
момент  я увидел, что уже почти полдень и что я пропустил важную
встречу  с одним клиентом из провинции... Я извинился и  пошел  на
почту,  расположенную  в том же здании, что  и  банк,  только  с
другой  стороны. Пришлось подождать, пока меня соединят,  потому
что  я  звонил  в  провинцию... в пригород  Руана,  если  говорить
точнее.  Я  долго разговаривал, потом вернулся  к  моей  машине...
Вокруг  нее  стояла  толпа...  Дежурный  ажан  объяснил  мне,  что
случилось.
  Он   замолкает  и  смотрит  на  меня  с  таким  видом,   будто
спрашивает: "Это все, что вы хотели узнать?"
  --  Вы можете дать мне ваш адрес? Он хлопает себя по карманам и
вытаскивает бумажник.
  -- Простите, господин комиссар, у меня нет при себе визиток.
  Он отрывает угол конверта и пишет на нем несколько строчек.
  Я читаю: "Парьо, улица Шапталь, 20".
  -- Спасибо...
  Я кладу уголок конверта в мой бумажник.
  --  Ну  вот!  --  говорю  я в своем самом добродушном  стиле.  --
Теперь,  дорогой  месье,  мне  остается  задать  вам  еще   один
вопросик, и все... На сегодня...
  Его брови резко ползут вверх.
  Поскольку я не тороплюсь спрашивать, он шепчет:
  --  Слушаю  вас.  И можете ему поверить: он меня  действительно
слушает, да еще как.
  --  Послушайте,  месье  Парьо, чего  ради  Бальмен  запер  свой
магазин  и  поехал  с  вами,  хотя  мог  выписать  вам  чек   на
предъявителя?
  Мой  вопрос  бьет  его,  как  удар  кулаком  промеж  глаз.  Он
наполовину  открывает рот. Мозги в его котелке  кипят  в  полном
pefhle...  Мне  кажется, что из ушей и ноздрей у  него  идет  пар...
Положи руку ему на лоб и обожжешься, честное слово!
  -- Ну... -- начинает он.
  Я, тем же тоном, что он пару минут назад, шепчу:
  -- Слушаю вас.
  --  Ну, Бальмен не знал, можно ли выдать чек на предъявителя на
такую  крупную сумму. Поэтому он предпочел поехать  сам,  потому
что мне была совершенно необходима эта сумма.
  Я   ему   улыбаюсь:   хорошо  выкрутился!  Вы   сочтете   меня
ненормальным, но я обожаю такие маленькие дуэли. Особенно  когда
противник обладает таким хладнокровием.
  Я  нанес  удар,  он  его парировал... Наступает  пауза,  но,  по
правде говоря, после его ответа сказать особо нечего.
  -- Бальмен имеет телефон?
  -- Да, имел, -- поправляет меня Парьо.
  Не упустил-таки возможности поддеть меня!
  --  Почему  же  в  таком случае он не позвонил  в  банк,  чтобы
спросить, можно ли выдать чек на нужную сумму?
  --  Признаюсь, -- говорит Парьо с гримасой, -- что ни он, ни я об
этом не подумали...
  -- Однако это очень просто...
  --  Просто, если рассуждать задним числом, но в тот момент  все
шло  быстро. Кроме того, Бальмен хотел воспользоваться тем,  что
будет  на Монпарнасе, чтобы на обратном пути повидаться с  одним
коллегой из Ренна.
  "Матч  закончился  вничью", -- говорю я  про  себя.  Джо  стоит
прислонившись к стене и заложив руки за спину, как будто защищая
свою  добродетель. Я смотрю на него, и он взмахивает  ресницами,
как благовоспитанная девушка, которой соседский парень предложил
потанцевать в приходской Церкви.
  --   Какая  симпатичная  вдовушка,  а?  --  усмехаюсь  я.  Парьо
сдержанно улыбается.
  Я замечаю мои перчатки на батарее центрального отопления.
  -- А вот и то, за чем я вернулся! -- говорю.
  Я   медленно  надеваю  их,  поочередно  глядя  на  двух   моих
собеседников.
  Нет,  тут явно что-то не так. От кого исходит витающее в  этой
квартире  тревожное  чувство? От педика? От человека  в  кожаном
пальто? Оттого, что мы находимся в квартире человека, лежащего в
настоящий   момент  в  холодильнике  морга?  Или   из-за   этого
расследования,  которое  таковым  не  является?   От   незаконно
проводимых  допросов,  из-за  которых  Старик  устраивает   свои
знаменитые жуткие нахлобучки?
  Я  вдыхаю сладкий воздух этой гостиной... Здесь стоит тяжелая  и
неприятная атмосфера.
  Бальмен вел в ней внешне спокойную жизнь между старыми  вещами
и  молодой  "подругой" и, должно быть, был счастлив...  Во  всяком
случае,   настолько,  насколько  может  быть  счастлив  человек...
Особенно человек его возраста...
  Вчера утром что-то произошло. Что?
  Именно  это  я  и хотел бы узнать... Просто так, из  спортивного
интереса.  Из-за того, что я унюхал тайну, а я терпеть  не  могу
нераскрытые тайны.
  --   Счастливо  оставаться,  месье  и  мадам,  --  говорю  я  ни
враждебным, ни дружеским тоном. И поднимаю паруса.



  На  полчаса  я забыл про воскресенье и его давящую меланхолию...
(Согласитесь,   что   я  изъясняюсь,  как   академик...   да   еще
r`k`mrkhb{i!) Но, открыв дверь дома, я встречаюсь с этим  серым,
типично парижским воскресеньем.
  Я  вздыхаю  и  закрываю дверь, так и не выйдя в  нее.  В  моих
серых клеточках появилась одна идея.
  Подхожу  к  комнате  консьержки,  коротко  стучу  в  стекло  и
захожу.
  Она   раскладывает   пасьянс  --  обрюзгшая,   старая,   весьма
отдаленно напоминающая женщину. В ее жилище пахнет грязью,  едой
и вином.
  Она поднимает на меня желатиновый взгляд.
  -- Приветствую вас, добрая дама, -- говорю я, садясь.
  -- Чего вы хотите? -- рыгает она.
  --  Я  бы хотел, чтобы вы положили эту десятку треф под валета,
--  говорю,  -- а червонную даму под ее бородатого мужа,  а  потом
открыли бы пошире ваши уши и послушали меня...
  Она  смешивает карты, выражая тем самым протест  против  моего
вторжения.
  --  Зря вы это, -- говорю я. -- Удача, она как бы знак судьбы,  а
с судьбой нельзя обращаться презрительно.
  Но  интеллектуальная  болтовня выше ее понимания.  Она  издает
ворчание, которое в переводе на нормальный язык должно  означать
нечто неприятное.
  --  Послушайте,  мамаша, -- заявляю я, -- в  жизни  нужны  разные
люди.  Вы  консьержка,  я  полицейский...  История  учит,  что  мы
созданы, чтобы договориться.
  Старуха готова лопнуть... На ее усах остались капли вина,  глаза
мутные.
  ~ Я не люблю легавых, -- сообщает она.
  --  А  я  не  влюбляюсь в консьержек, -- отвечаю,  --  но  работа
требует  общения  с  ними.  Я бы хотел,  чтобы  вы  мне  немного
рассказали о Бальмене. Давно он живет с маленьким гомиком?
  -- Да...
  --  Какую  жизнь  они  вели вдвоем? Она  смотрит  на  меня,  не
понимая.
  -- Они хорошо ладили?
  -- Конечно, черт возьми, раз вместе спали!
  -- Это ничего не доказывает. Они никогда не ссорились?
  -- Не знаю.
  -- К ним ходило много народу?
  -- Домой нет, только в магазин...
  -- Вы знаете человека в кожаном пальто?
  -- Месье Жанно?
  -- Вот именно, месье Жанно.
  -- Да, знаю.
  -- Он друг Бальмена?
  -- Да, друг... Они, кажется, вместе работали...
  -- Верно.
  -- Он сейчас здесь.
  --  Знаю.  Я  с  ним  только что разговаривал.  Она  показывает
пальцем,  похожим  на  "хотдог", на стоящую  на  буфете  бутылку
красного.
  --  Дайте  мне ее! -- приказывает она. Я протягиваю ей  пузырек.
Она  зубами  снимает  пробку и наливает в свою  кружку  огромную
порцию.
  -- Хотите?
  -- Нет, спасибо.
  -- Недостаточно изысканное для вашей глотки?
  --  Не  в  этом  дело. Я как животное: пью только тогда,  когда
испытываю жажду... Испытываю я ее часто, но не сейчас. Следите  за
моей мыслью?
  Нет,  не  следит. Она не могла бы проследить и  за  похоронной
процессией улиток.
  -- Скажите, мамаша, ведь Бальмен был болен?
  -- Грудинкина лягушка.
  -- Грудная жаба?
  -- Да...
  -- У него часто случались приступы?
  -- Изредка.
  -- Кто его лечил?
  -- Его врач.
  --  Ну да, конечно. Было бы странно, если сапожник... А вы знаете
фамилию врача Бальмена?
  -- Доктор Бужон.
  -- Он живет поблизости?
  -- На площади Терн.
  -- Спасибо за информацию. Это все, что вы имели мне сказать?
  -- Все!
  Она  приставляет к губам свой литр красного и присасывается  к
кружке.  Мне  остается только вернуться на свежий  воздух,  что,
учитывая атмосферку в ее комнате, я делаю как можно быстрее и  с
большой охотой.

  "Доктор Этьен Бужон, бывший заведующий клиникой Лаеннек..."
  Какой-то   шутник   дописал  под  медной  табличкой:   "Бывший
потребитель газа..."
  Я  поднимаюсь  на нужный мне этаж зажиточного дома  с  красным
ковром   на   полу  и  медными  лестничными  перилами.   Замечаю
двустворчатую  дверь с медной табличкой, в точности  повторяющей
надпись на той, что внизу. Звоню.
  Где-то в квартире начинает брехать собака.
  Дверь  открывается, хотя других звуков я не слышал,  и  передо
мной   оказывается   невысокий   мужчина   лет   пятидесяти    с
всклокоченными волосами, одетый в домашнюю куртку. Между его ног
просовывается сплющенная морда боксера. Оба смотрят  на  меня  с
осуждением.
  -- Доктор Бужон?
  -- Это я.
  Голос  у него сухой, как треск чиркающей спички, глаза  черные
и  холодные. На бледном лице написана скука. Настоящая морда для
воскресного дня!
  -- Я пришел по поводу месье Бальмена, вашего пациента...
  -- Ему плохо?
  -- Уже нет, -- говорю.
  -- Вы хотите сказать, что...
  -- Да, он умер. Вы не читаете газеты?
  -- Очень редко...
  Он  не кажется удивленным сверх меры. Правда, врачи никогда не
удивляются смерти одного из своих пациентов. Их скорее  поражает
обратное!
  --  Могу  я переговорить с вами? -- спрашиваю я, предъявляя  мое
удостоверение.
  Он  бросает на документ быстрый взгляд, и выражение  скуки  на
его лице усиливается.
  -- Входите! -- говорит он.
  Мы располагаемся в маленькой гостиной.
  --   Людовик  Бальмен  умер  вчера  незадолго  до  полудня...   и
обстоятельства  его  смерти не совсем ясны,  хотя  судмедэксперт
вынес заключение: естественная смерть...
  -- Ну так что же?
  Для  врача  есть  всего одна истина. Он  не  понимает  причины
lnecn   прихода,   коль   скоро  его  коллега   считает   смерть
естественной.
  -- Чем конкретно болел Бальмен?
  --  У  него  была  грудная  жаба с осложнениями.  Полагаю,  его
смерть была мгновенной?
  -- Именно так...
  Он довольно усмехается.
  --  Черт  побери!..  Я  же  категорически  запретил  ему  любые
усилия, какого бы рода они ни были. Но он вел сумасшедшую  жизнь
со своим красавчиком...
  -- С Джо?
  -- Да...
  --  Могу  я вас спросить, что вы подразумеваете под сумасшедшей
жизнью, доктор?
  --  Именно  то, о чем вы думаете. Бальмену уже много лет  назад
надо  было  отказаться от бизнеса и... от любви.  Но  люди,  очень
дорожащие своей жизнью, обычно любят рисковать.
  -- Ла Брюйер! -- говорю я.
  -- Что?
  -- Ла Брюйер сказал нечто в этом роде некоторое время назад.
  --  Здорово!  Я  и не знал, что полицейские так образованны!  Я
отвешиваю ему благодарственный поклон.
  -- Так все-таки почему вы пришли ко мне? -- спрашивает он.
  --  Я  хотел  услышать от его лечащего врача, что  Бальмен  мог
внезапно умереть.
  --  Тогда  я  вам  повторяю: он не мог умереть иначе.  Малейшее
волнение,  малейшее  физическое  усилие  --  и  смерть  ему  была
обеспечена...
  -- Малейшее волнение?
  --  По крайней мере, теоретически. Вы знаете, в нашей профессии
теория играет главенствующую роль.
  --  Конечно. Скажите мне еще, доктор, раз вы лучше кого  бы  то
ни  было  знали физическое состояние старика, если  бы  Бальмену
грозила  большая опасность и он испытывал бы сильный  страх,  он
мог бы писать?
  -- Писать?
  Я   достаю  из  лопатника  кусочек  чека,  на  котором  старик
написал: "На помощь".
  --   Вот   смотрите,  --  продолжаю  я,  --  когда  грозит  такая
опасность,  что  готов  звать  на помощь,  то  дрожишь,  и  даже
крепкому человеку трудно что-либо написать, согласны?
  -- Мне кажется, так...
  --  Ладно.  Если  это  трудно для здорового  человека,  то  для
хронического сердечника практически невозможно... А вот  последние
слова,  которые Бальмен написал за несколько минут -- можно  даже
сказать -- секунд -- до своей смерти...
  -- Действительно странно.
  --  Почерк четкий, твердый... Может перепуганный человек писать с
такой уверенностью?
  -- Не думаю.
  --  Тогда  следует согласиться, что Бальмен не был так напуган,
как можно предположить. Но совершенно ясный смысл этих двух слов
противоречит данной точке зрения...
  Маленький  врач пожимает плечами... Он вытягивает  руку,  гладит
голову боксера.
  -- Разве что это написал не он...
  -- О, это он, -- уверяю я, -- я в этом не со...
  Я  закрываю свою большую пасть на двойной поворот и вытаскиваю
угол конверта, на котором Парьо сегодня написал мне свой адрес.
  Ой,  ребята! Если б вы могли видеть Сан-Антонио! Зрелище стоит
rncn,  чтобы  на него посмотреть! Моя дурость достигает  размера
горы Сен-Мишель или Шартрского собора...
  Сличая  два клочка бумаги, я констатирую, что на обоих надписи
сделаны одним почерком.
  Вывод: "На помощь" на корешке чека написал Парьо...
  Кажется,  у  меня  совсем съехала крыша. По-моему,  я  потерял
мозги...   Если   найдете,   просьба  прислать   их   мне   домой.
Вознаграждение гарантируется.
  Врач смотрит на меня.
  -- Что случилось?
  --  Ничего, -- отвечаю. -- Спасибо... Простите, доктор, я... И я бегу
к входной двери, а боксер, нюхавший мои пятки, смотрит на своего
хозяина с таким видом, будто спрашивает, съедобны ли мои яйца!



  -- Эктор ушел, -- говорит мне Фелиси.
  -- Тем лучше, -- отвечаю я.
  -- Ты хорошо провел день?
  --  Очень  хорошо,  спасибо,  ма!  Она  не  настаивает.  Фелиси
воплощенная сдержанность.
  --  Остались пирог, зеленый горошек и сыр. Пойдет на вечер,  а?
Если ты очень проголодался, я приготовлю фаршированные яйца.
  -- Я не хочу есть.
  -- Ты не болен?
  --  Можно  же  не хотеть есть и при этом не быть  больным,  ма...
Запомни это раз и навсегда, иначе ты умрешь от тревоги...
  Эта фраза действует на меня, как удар электрического тока.
  Умереть от тревоги...
  А от чего все-таки умер Бальмен?
  От страха.
  Да,  чем  дальше,  тем лучше я вспоминаю его  лицо,  когда  он
отходил  от железного козырька. Это было лицо человека, больного
от страха... Само лицо страха...
  Кого он боялся? Парьо?
  Тогда почему тот написал на корешке чека призыв помощи?
  Разве нападающий станет звать на помощь? Нет!
  Следовательно,  надо  сделать  вывод,  что  Парьо   тоже   был
жертвой,  что ему тоже грозила опасность... Ему грозила опасность,
но он не мог об этом сказать! Он мог только писать... Так, значит,
рядом был кто-то, кто следил за ними?
  --  О чем ты думаешь? -- спрашивает меня Фелиси. Я спускаюсь  на
землю.
  -- О... О разных вещах, -- отвечаю. -- О странных вещах...
  -- О каких?
  --  Это  история  старика,  умершего  от  страха,  ма...  У  меня
идиотское  чувство, что человек, который его  пугал,  позвал  на
помощь...  Вообще-то,  он  не позвал,  а  написал,  что  вроде  бы
показывает,  что  он  тоже  боялся...  С  этим  вторым  я  сегодня
разговаривал.  Если  бы  ему  было  что  сказать,  у  него  была
возможность сделать это... А он наоборот, пускал мне пыль в глаза...
Как видишь, дело сложное...
  Фелиси секунду размышляет.
  --  Я  сделаю  тебе фаршированные яйца, -- решает она.  --  Пирог
слишком тяжел для вечера!

  В  черноте мои мысли витают над постелью. Эти мысли прожорливы
и ожесточены, как вороны.
  Я  хотел  бы  на  секунду отогнать их и  поспать,  чтобы  дать
котелку отдых.
  Но  тяжелые черные мысли упрямо крутятся и крутятся... Маленький
старичок,  умерший от страха... Я снова вижу его белую физиономию,
наморщенный  нос,  выступивший на  висках  пот.  Он  плохо  себя
чувствовал  и  начинал  умирать посреди  равнодушной  толпы,  на
глазах у полицейского... А второй, в кожаном пальто, этот Парьо  с
его  самообладанием?.. Какую роль он играл? Палача? Товарища  по
несчастью?..
  Он  друг  старика Бальмена; они вместе работают больше  десяти
лет.
  Деньги  предназначались ему, чего он и не скрывает.  Он  сразу
бежит сообщить об этом полиции... Не боится запачкаться...
  Все  заставляет  меня думать, что это чемпион!  Он  расчетлив,
составил весь план... Но это "На помощь" опрокидывает все расчеты!
  Под  металлическим  козырьком  этих  двух  можно  было  видеть
только  со спины, и то при условии, что тот, кто за ними следил,
--  если  следил  -- стоял перед входной дверью. Я, ждавший  перед
окошком, ничего не заметил...
  Человек,  зовущий  на  помощь,  нуждается  в  том,  чтобы  ему
помогли.  Он  мог  бы  попросить помощи  у  дежурного  ажана,  у
служащего,  с  которым вполне мог незаметно поговорить...  Посреди
народу им было нечего бояться!
  И все-таки!
  Я  снова  вижу в красках маленького педика, строящего из  себя
роскошную кошку в уютной квартире на бульваре Курсель.
  Тоже   странный   персонаж.  Скользит  между   пальцами,   как
намыленный... Прячется за фасадом своего порока и выжидает...
  Он  ждет наследства старика. Скорбит ли он? Нет... Он достаточно
откровенен  или  недостаточно соображает, чтобы  ломать  комедию
отчаяния. Он изображает интриганку, охотницу за наследством...
  Зачем  Парьо явился сегодня во второй половине дня к покойному
антиквару?
  Он не голубой, в этом нет никаких сомнений...
  Все   это  крутится  в  моих  мозгах,  как  в  миксере.   Прям
центрифуга...
  Бальмен,  Парьо,  Джо, толстая консьержка,  маленький  доктор,
боксер,  корешок  чека!  На помощь! На  помощь!  Литр  красного.
Смешайте все, взболтайте и подавайте в горячем виде! Тайны  надо
всегда подавать очень горячими.
  Я  засыпаю,  просыпаюсь  и верчусь на своей  кровати.  Пружины
громко протестуют...
  Голос Фелиси:
  -- Не можешь заснуть? -- Нет, ма...
  --  Наверное, из-за фаршированных яиц. Я положила слишком много
соуса!
  Фелиси,  как  вы знаете, находит "желудочные" объяснения  всем
проблемам своего единственного и любимого сына.
  Мне  наконец  удается отправиться в страну снов,  и,  когда  я
просыпаюсь, уже белый день.
  В  конце  концов,  может  быть, на  меня  действительно  плохо
действовали фаршированные яйца. При солнечном свете все  кажется
мне  намного проще... Не то чтобы правда проще, но прояснить  дело
вполне реально.
  Бог   создал   тайны,  чтобы  полицейские  их  раскрывали,   и
правильно сделал...
  Я  надеваю  халат и спускаюсь на кухню, где меня ждут  отлично
поджаренные тосты. Фелиси просто волшебница. Горячий,  аппетитно
пахнущий завтрак всегда ждет меня как раз в тот момент, когда  я
вхожу в кухню.
  -- Есть почта, ма?
  -- Счет и выписка с твоего банковского счета...
  Именно то, чего не надо было говорить!
  Веселый аккордеон, игравший во мне, внезапно замолкает.
  Я  смотрю на маленький желтый конверт, присланный из банка,  и
бросаюсь к телефону... В нашем пригороде он еще настенный,  как  в
деревенских бистро.
  -- Ты не будешь завтракать? -- стонет Фелиси.
  -- Одну секундочку, ма...
  Голос шефа! Чистый, как рукопожатие...
  -- Доброе утро, Сан-Антонио.
  Нет  нужды представляться. Когда он снимает трубку, его  чутье
сразу подсказывает ему имя звонящего.
  -- Привет, патрон. Есть новости?
  Каждое  утро на прошлой неделе я молил небо, чтобы он  ответил
мне  утвердительно,  но сегодня мои молитвы  обращены  в  другую
сторону.
  --  Да,  --  отвечает он. -- Я как раз собирался вам звонить.  Во
мне что-то екает.
  -- А!..
  --  Вы вылетаете в Чикаго, -- говорит он. Мой рот в одну секунду
раскрывается размером с автомобильный туннель!
  -- В Чикаго?!
  --  Да...  Я прикажу приготовить ваши документы. Вы отправляетесь
послезавтра. Зайдите завтра ко мне, я введу вас в курс дела.
  Он кладет трубку.
  В Чикаго...
  --  Есть новости? -- эхом спрашивает Фелиси, опасающаяся, что ее
стряпня остынет.
  -- Послезавтра я вылетаю в Штаты!
  -- О господи! -- стонет она. -- В такую даль! Я щелкаю пальцами.
  --  У  меня  остается сорок восемь часов, чтобы заняться  моими
друзьями, -- решаю я.
  -- Какими друзьями? Я смотрю на нее.
  -- Да так, есть тут кое-кто...
  Она  не  настаивает. Я листаю телефонную книгу  и  лихорадочно
набираю нужный номер.
  Долгие гудки, наконец трубку снимают, и голос, похожий на  шум
вытекающей из ванны воды, спрашивает:
  -- Кто это?
  -- Вчерашний полицейский, мадам. Вы меня помните?
  -- Гм!
  Я принимаю этот звук за выражение согласия и продолжаю:
  --  Если придет почта на имя Бальмена, не относите ее педику, а
отложите для меня, понимаете?
  -- Гм!
  Я кладу трубку.
  Фелиси следит за мной глазами спаниеля.
  -- Поторопись, а то завтрак совсем остынет.
  -- Одну секунду, ма.
  Я набираю третий номер -- полицейского управления.
  --  Соедините  меня с инспектором Шардоном. Некоторое  время  я
жду.  Уязвленная Фелиси уносит мою чашку с кофе на кухню,  чтобы
подогреть его.
  Наконец  Шардон  ревет "алло", пытаясь разом  проглотить  штук
пятнадцать орехов, забивающих его рот.
  --  Не торопись, толстяк! -- смеюсь я. -- Если ты задохнешься,  в
Париже  одним  бочонком  станет  меньше...  Он  заканчивает   свое
глотательное движение.
  -- Прощу прощения, господин комиссар... Как ваши дела?
  -- Хорошо. А как твое расследование?
  -- Мое расследование?
  -- Смерти моего жмурика.
  --  А!  Так  дело  ж закрыто... Как вы знаете, тип ум  нормальной
смертью!
  Мне  очень  нравится  это  выражение: нормальная  смерть.  Как
будто смерть бывает нормальной!
  --  А  как  быть  с  корешком чека, на котором он  написал  "На
помощь", умник? -- усмехаюсь я.
  --  Ему  стало  плохо, а поскольку говорить он не мог,  написал
это... Я не настаиваю.
  --   Ладно.   Я   просто   хотел   узнать,   как   продвигается
расследование...
  Его охватывает беспокойство:
  -- У вас появилась какая-то идея?
  --  Ты  когда-нибудь видел полицейского, у которого  появлялась
бы идея?
  -- Вы думаете, что?..
  --  Ты  когда-нибудь видел думающего полицейского? Упав  духом,
он бормочет:
  -- Нет, господин комиссар!



  Сорок восемь часов!
  А  потом  --  гоп!  --  эта  чертова  поездка  в  Чикаго,  город
гангстеров! В общем, мне светит радужное будущее!
  Я  выбираю жемчужно-серый галстук в мелкую поперечную  полоску
синего цвета.
  Немного одеколона, и я готов к бою.
  -- Придешь обедать? -- спрашивает Фелиси.
  -- Скорее всего нет...
  Я  целую  ее  и убегаю, приветливо помахав рукой  через  забор
малышке Маринетт, горничной, вытряхивающей в окне простыни своих
хозяев...
  Любовь  со  служанками -- это моя специализация. Я  предпочитаю
трахать  горничную, чем маркизу: обслуживание  ничуть  не  хуже,
зато стоит дешевле!
  Четверть  часа спустя я останавливаю машину на улице  Шапталь,
перед  домом  двадцать...  Чуть дальше театр  Гран  Гиньоль[3].  В
общем, атмосферка что надо!
  Консьержки  на  месте  нет, но список жильцов  приколот  к  ее
двери.
  Парьо, пятый этаж, справа...
  Лифт  поднимает меня со скоростью свечки, уходящей  в  глубину
прямой кишки.
  Пятый, справа...
  Звоню. Полная тишина...
  Прижимаюсь  ухом к двери... Внутри квартиры слышится непрерывный
тихий  звук  вроде  дуновения ветерка. Одновременно  мои  ноздри
начинает щекотать характерный запах.
  Я  достаю маленький инструмент для убеждения замков и открываю
дверь. Ничего сложного, она была только захлопнута.
  Я  тут  же  убеждаюсь, что не ошибся. Зажав  нос  платком,  я,
словно  метеор,  проношусь по квартире, направляясь  прямиком  к
источнику  свиста. На кухне, на газовой плите, стоит кастрюля  с
молоком,  а  конфорка, на которой она стоит, включена,  но  огня
нет. Я сразу все просекаю, закрываю газ и открываю на всю ширину
окно на кухне, а потом в соседней комнате, после чего быстренько
осматриваюсь.
  Парьо лежит на диване в позе спящего, но он мертв...
  Я  выдаю  серию  ругательств, заставивших бы  покраснеть  даже
hgbngwhj`.
  А  я-то  пришел  попросить  у него объяснений  по  поводу  его
таинственного "На помощь". Ага, попросил!
  В  квартире  воняет  газом,  и  я  чувствую,  что  мою  голову
начинают сдавливать тиски. Открываю все окна и двери, а  сам  на
секунду выхожу на площадку.
  А   собственно,  зачем  терять  время?  Я  нажимаю  на  звонок
соседней  квартиры. Мне открывает дама с длинной  тощей  шеей  и
сорокасантиметровым слоем краски на лице.
  -- Что вы хотите?
  --   Произошел  несчастный  случай,  --  говорю.  --  Ваш   сосед
отравился газом... Нужно вызвать пожарных...
  --  Какой  кошмар!  -- восклицает старая дама. Вставная  челюсть
едва  не  вываливается  у  нее изо рта,  но  она  опытной  рукой
вставляет ее на место.
  -- Как это случилось?
  --  Поставил на газ кастрюльку с молоком, забыл про нее, заснул
и теперь до Страшного суда уже не проснется... Старуха возмущена.
  -- Как вы можете острить в подобный момент? -- восклицает она.
  --   Непроизвольно,   --   говорю  я.  --  Это   профессиональная
деградация. В полиции труп -- рабочий материал, это надо понять!
  -- Вы полицейский?
  --  Уже несколько лет... Давайте не будем стоять на пороге, а  то
тут слишком воняет!
  Я заставляю ее войти в квартиру и закрываю за собой дверь.
  --  Давайте  для  начала  позвоним пожарным,  --  решаю  я.  Она
предоставляет  действовать  мне.  Позвонив  медным   каскам,   я
поворачиваюсь к старухе.
  -- Вы знали Парьо?
  -- Так... по-соседски...
  Я  догадываюсь, что он на нее не залазил, или тогда  он  любил
антиквариат во всем!
  -- Он женат?
  -- Вдовец.
  -- Дети?
  -- Нет.
  -- Любовницы?
  -- О, какой ужас! -- И добавляет: -- Я девушка...
  --  Но  это вряд ли могло помешать вашему соседу трахать телок,
когда его одолевало желание, -- возражаю я.
  Ее  челюсть  вторично пытается сделать ноги. Если  бы  она  не
подхватила ее на лету, эта штуковина упала бы мне на ногу!
  -- Ну и манеры! -- возмущается старая дева.
  --  Согласен, они не ахти, но вы мне не ответили. У Парьо  были
подружки? Должно быть, она краснеет под своей штукатуркой.
  --  Были.  По меньшей мере одна, -- признается она, целомудренно
опустив глаза.
  -- Ну вот видите... Часто она приходила?
  -- Почти каждый день...
  -- Вы знаете ее имя?
  -- Ее звали Изабель...
  --  А  вы,  часом,  не  путаете с последним  романом  из  серии
"Блюетт"?
  --   Оставьте  ваши  выходки!  --  вопит  старуха.  Она  приняла
разумную   предосторожность  прикрыть  рот  рукой,  прежде   чем
крикнуть это, иначе ее челюсть ушла бы от нее.
  -- Где живет эта Изабель?
  -- Не знаю.
  -- Она оставалась здесь на ночь?
  -- Иногда...
  -- Этой ночью, например?
  Я  уверен, что старуха проводила все вечера, приклеившись ухом
к стенке и слушая, как резвятся Парьо и его киска.
  -- Она пришла вчера вечером и вскоре ушла.
  -- Как она выглядит?
  -- Молодая... Брюнетка...
  -- Хорошенькая?
  --  Зависит от вкуса. Лично я считала ее неприятной, но мужчины
крайне неразборчивы!
  По-моему,  ребята,  милашка Парьо  должна  быть  очень  хороша
собой, чего ей не может простить эта старая перечница.
  Я  говорю  себе,  что  надо  как  можно  скорее  отыскать  эту
красотку,  потому что она может меня во многом просветить.  Если
вы  решили,  что  я  хоть  на  полчетверти  секунды  поверил   в
случайность  смерти Парьо, значит, у вас в голове солома  вместо
мозгов...
  -- К Парьо ходило много гостей?
  -- Нет.
  Раздается  сирена пожарных. Этим парням всегда надо  прилетать
с громким шумом!
  --  Возможно,  нам понадобятся ваши свидетельские показания,  --
говорю я старухе. -- Как ваша фамилия?
  -- Мадемуазель Вердюрье.
  -- О'кей, спасибо.

  У  пожарных отличная техника. Провонявшая квартира  за  десять
минут снова становится пригодной для жизни.
  Командующий  нарядом  унтер-офицер,  которому  я  показал  мое
удостоверение, говорит мне:
  -- Тип готов... Мы его заберем?
  --  Нет,  --  отвечаю. -- Мне нужно поработать, и  он  может  мне
пригодиться... Его заберет полицейский фургон.
  -- Отлично.
  И  вот я один в квартире покойного. Наедине с ним... Старая дева
успела  растрезвонить  о происшествии,  и  лестница  гудит,  как
печка,  в  которой забыли закрыть заслонку. Нет  нужды  вызывать
архангелов, уверен, что они сами скоро явятся и начнут разгонять
собравшихся пелеринами! Это фирменная тактика номер один.
  Квартира  в  порядке.  Она  состоит из  роскошно  обставленной
большой  комнаты, маленькой прихожей, кухни, ванной,  туалета  и
крохотной комнатки -- кладовки.
  На   трупе   нет  никаких  подозрительных  следов.  Скоро   он
присоединится в морге к своему старому другу Бальмену.
  Позавчера  два  этих  человека пришли в банк.  Они  переживали
начало  странного  и  непонятного  приключения.  А  теперь   оба
превратились  в  покойников, и я, возможно,  никогда  не  узнаю,
почему Парьо написал на корешке чека "На помощь"...
  Копаюсь  в  ящиках  стола -- ничего. Аккуратной  стопкой  лежат
счета, большинство которых выписано на фамилию Бальмен.
  Парьо  любил  порядок. Во всяком случае, если его кокнули,  то
не  затем,  чтобы  обчистить квартирку, потому  что  она  забита
дорогими безделушками, некоторые из которых должны стоить  целое
состояние!
  В его бумажнике я нахожу пачку денег... Двести "штук" без какой-
то  мелочи...  Документы, удостоверяющие личность.  Тут  дребезжит
дверной звонок.
  Иду  открывать.  На половике стоят два блюстителя  порядка,  а
жильцы  этого и соседних домов ведут осаду этажа. Один  из  двух
ажанов узнает меня.
  --  О!  Это вы, господин комиссар! -- И шепчет своему напарнику:
W Это Сан-Антонио.
  Тот с воодушевлением отдает мне честь.
  -- Что-то случилось? -- спрашивает первый.
  --  Несчастный случай до доказательства обратного...  Сообщите  в
криминальную  полицию,  ребята,  и  скажите,  чтобы   немедленно
прислали судмедэксперта.

  -- Смерть от удушья, -- уверяет эскулап.
  -- Никаких подозрительных следов?
  -- Никаких...
  Этот  врач  -- мой старый знакомый. Он поднимает очки  на  лоб,
что придает ему смутное сходство с мотоциклистом.
  -- Вы думаете, эта смерть может быть не случайной?
  --  По правде говоря, я в этом глубоко убежден... Он знает, что я
не шучу.
  -- А-а! -- задумчиво тянет он.
  Он смотрит на меня, на труп... Он озабочен.
  --  Да,  --  добавляю я, -- это убийство... Этот человек  был  убит
очень  живописным способом: пол-литром молока...  Кто-то  поставил
кастрюльку  с молоком на конфорку плиты... Этот кто-то знал,  что,
закипев,  молоко убежит и погасит огонь... Но этот  кто-то  должен
был  быть  уверен,  что  Парьо  не  выключит  газ.  Поэтому   он
нейтрализовал  Парьо  тем  или иным  способом:  усыпил,  связал,
оглушил... Поэтому я спрашиваю вас, все ли О'кей со жмуром.
  Доктор снова начинает тщательный осмотр жертвы.
  --  Он  не  был  ни  связан, -- говорит он,  --  ни  оглушен...  Он
заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком.
  --  Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на  этот
вопрос может ответить только вскрытие...
  --  Тогда  сделайте  его поскорее. Док, я хочу  получить  ответ
сегодня во второй половине дня. Хорошо?
  -- Хорошо.
  Я  выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу...  Все  эти
лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.
  --  Вам  чего, делать не хрена? -- спрашиваю я их. Мне  отвечает
протестующий шепот.
  --  Мы  имеет право знать! -- отвечает мне матрона, усатая,  как
ушастый  тюлень. -- В конце концов, это наш дом. Еще  немного,  и
она  добавит:  "И  наш  мертвец!" Странная  смерть...  Убийство  с
помощью кастрюльки молока!
  Официально -- естественная смерть... Точно так же, как  в  случае
с  Бальменом.  В  этой  истории  все  слишком  естественно.  Это
ненормально!



  В  моей  черепушке сидит чертенок, не больше  волоса  в  носу,
который нашептывает мне странные вещи.
  "Почему  ты  видишь во всем тайну? -- говорит мне  чертенок.  --
Почему  эти  двое  людей не могли умереть естественной  смертью?
Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?"
  Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.
  "Да,   --  продолжает  чертенок,  --  как  хороший  полицейский,
каковым  ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке!  Ты
работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу..."
  У  консьержки  собралась  целая  толпа,  которая  комментирует
инцидент. Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее  комнатки
с гордым видом...
  "Да  ладно, чего ты! -- смеется чертенок. -- Я же просто немного
подразнил  тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой,  может,
nm`  знает Изабель... А Изабель может знать что-то, что подтвердит
твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
  Все  люди связаны между собой... Они держат друг друга:  кто  за
руку,  кто  за  другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник,  так
что..."
  Я стукаю себя по лбу.
  -- Заткнись! -- ворчу я.
  Чертик сразу затыкается.
  Тогда  я  разворачиваюсь  и  без  стука  вхожу  к  консьержке.
Понятно,  почему  она  не  на пятом и  не  пытается  чего-нибудь
увидеть:  у  нее парализованы ноги, и хозяйством,  должно  быть,
занимается ее старик.
  А  она  сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и  бледная,
словно  кусок  сахара.  Из-за очков с затемненными  стеклами  ее
глаза кажутся еще более ввалившимися.
  А  какой  вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке  перед  клеткой
попугаев всех пород.
  Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
  Мое появление вызывает тишину.
  --  Привет  компании, -- говорю я. Я пристально смотрю  на  них,
давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
  -- Полиция.
  По   рядам  присутствующих  пробегает  дрожь,  словно  ветерок
пробежал по полю спелой пшеницы!
  Как   видите,   я  верен  старинной  французской  поэтичности.
Придется мне разбить лиру!
  --  У  Жана  Парьо  была  подружка, --  говорю  я.  --  Брюнетка,
отзывающаяся  на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать,  где
она обретается?
  --  Я  не знаю, где она живет, -- заявляет консьержка, -- но  они
часто  обедают в ресторане "Сен-Марку" напротив, и вы, возможно,
получите какие-нибудь сведения там.
  -- О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
  -- Я даже не знаю.
  -- Вчера вечером девушка приходила?
  -- Они вернулись вместе.
  -- В котором часу?
  -- Около половины десятого.
  -- Значит, они поужинали?
  -- Этого я не знаю.
  -- Во сколько она ушла?
  -- Где-то через час...
  -- Вы ее видели?
  -- Да.
  -- Как она выглядела?
  -- Как обычно.
  -- Возбужденная?
  --  Нет,  не  думаю...  Она помахала мне рукой,  когда  проходила
мимо:  мой  муж подвинул кресло к двери. Чертенок  снова  подает
голос: "Ну что, продвинулся?" И ржет...
  --  Ладно, -- говорю, -- спасибо. Если девушка придет сегодня или
позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
  Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
  -- Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
  --  Нет,  нет...  --  уверяю  я.  -- Самый обыкновенный  несчастный
случай. Просто надо известить семью, понимаете?
  Если  я  задержусь  тут хоть на секунду, все  эти  бабы  опять
затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы  ответить
на их вопросы.
  -- Мадам!
  И  вот  я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную
боль.
  Я  делаю  глубокий  глоток воздуха и иду в бистро-ресторан,  о
котором мне сказала консьержка.
  За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
  Представляюсь.  Мое  звание комиссара  не  производи  на  него
особого  впечатления и даже не вызывает интереса.  Он  поднимает
веко,  тяжелое,  как  занавес в универмаге,  и  проводит  рукой,
огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным  бобриком
волосам.
  --  Вы  пришли  из-за случая в доме напротив? --  спрашивает  он
меня.
  -- Вы уже знаете?
  Должно  быть,  он  принимает  меня  за  деревенского  дурачка,
потому  что  его  брюхо  начинает  трястись,  как  будто  в  нем
обосновалась парочка голодных волков.
  --   Было  бы  странно,  если  бы  я  не  заметил  пожарных   и
полицейских,  осадивших  дом напротив...  Это  месье  Парьо  умер?
Хороший малый...
  -- Вы его близко знали?
  --  Он  был  моим  клиентом! Клиентов  всегда  хорошо  узнаешь,
особенно если это ваши соседи...
  -- Что он был за человек?
  -- Серьезный, умный...
  -- Он ведь часто заходил к вам?
  -- По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
  -- А часто он уезжал?
  -- Время от времени.
  -- Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
  -- Мадемуазель Изабель?
  -- Вы знаете ее фамилию?
  --  Подождите...  Однажды Парьо представлял ее  другу...  Я  только
помню, что она дочь врача... Врача с площади Терн!
  Я  прижимаю  руку к желудку. Этот жест ему знаком.  Он  знаком
всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
  Патрон  поднимает  второе веко и смотрит  на  меня  с  наконец
появившимся в глазах огоньком интереса.
  Я  говорю  себе, что полицейский никогда не должен  показывать
свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
  --  Дайте-ка  мне большой стакан белого! -- велю  я.  Эти  слова
звучат для него как песня.
  Он повторяет с благоговением:
  -- Большой белого!
  Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку:
  --  Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, -- говорит он. --
Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого.  Я
осушаю стакан.
  -- Повторите, босс!
  Его рот кривится в подобии улыбки.
  -- Повторим! -- объявляет он.
  На  его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается
симпатия.
  --  Да,  --  говорит он, возвращаясь к теме, -- грустно, что  так
вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь... Газ -- штука опасная...
  Я   останавливаю  его  глубокомысленные,  но   слишком   общие
рассуждения.
  -- Фамилия папаши малышки, -- спрашиваю, -- случайно не Бужон?
  Он утвердительно кивает.
  -- Верно. Вы его знаете?
  -- Немного...
  Я   высасываю  свой  второй  стакан.  Искушение  для  толстяка
слишком  велико.  Он наливает стакан и себе и утыкается  в  него
носом.
  -- Забавно, комиссар, -- говорит он, -- а нос -- штука немалая.
  Я  энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы
послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
  --  Вы  знаете,  --  продолжает  хозяин  ресторана,  --  когда  я
открылся  сегодня  утром  и  увидел,  что  машина  месье   Парьо
простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие...
Не  в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он
ставил ее в гараж в конце улицы...
  Он  указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я  позавчера
нашел тело Бальмена.
  -- Да, -- соглашаюсь, -- это его машина.
  Я  размышляю.  Все  подтверждает мои  впечатления.  Парьо  был
аккуратным  человеком, а раз так, то должен был  поставить  свой
танк на место, прежде чем лечь баиньки... Он бы не лег, зная,  что
его тачка осталась на улице...
  -- Он ел здесь вчера вечером?
  -- Да.
  -- Со своей киской?
  -- Да.
  -- А потом?
  Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
  -- Чего дальше? -- ворчит он. -- Он пошел к себе...
  -- Спасибо.
  Я  выкладываю  на  стойку  купюру.  Он  проворно  хватает  ее,
колеблется,   смотрит  на  меня,  взвешивает,   измеряет   рост,
температуру и давление.
  --  Вы мне должны только за один, -- решает он наконец. -- Второй
за мой счет.
  -- Вы безумствуете! -- смеюсь я.
  Он пожимает плечами с определенным величием.
  --   Да   нет,   нет,  --  протестует  человек-гора   с   видом,
опровергающим его слова.
  А  вот  и  солнышко  выглянуло.  Клевое  такое  понедельничное
солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.
  Я  снова  делаю глубокий вдох... Два стаканчика белого  очистили
мои мозги от запаха газа. Хорошо... Жизнь вполне съедобна.
  Я  подхожу  к  тачке Парьо. Это "мерседес" старой  модели,  но
заново  покрашенный,  с  хромированными деталями...  Должно  быть,
покойничек ухаживал за ней, как за часами!
  Открываю  дверцу.  Раз она не закрыта на ключ,  значит,  Парьо
собирался  спуститься...  Или даже снова воспользоваться...  Ну  да!
Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся  в
сотне метров, чтобы не спускаться позднее...
  Я  осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще  умела
говорить!
  Но  машина  мне  ничего  не  говорит.  Маленький  чертик  тоже
помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто.
  Салон  машины  обит  кожей.  Все  чисто,  ухоженно...  Я  изучаю
содержимое  карманов  дверей,  но  нахожу  только  полный  набор
дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож...
  В общем, одна ерунда!
  Я  собираюсь  оставить  машину, но тут мой  взгляд  падает  на
электрический   провод   с  оголенным  концом,   привязанный   к
металлической  ручке со стороны пассажира...  Провод  проходит  за
сиденье и возвращается по полу в сторону мотора...
  Я  поднимаю  капот и нахожу мой провод возле аккумулятора...  Он
не  подключен,  по крайней мере сейчас, но по его  расщепленному
jnmvs я заключаю, что он был вырван.
  Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу.
  Я  прикручиваю  его... Возвращаюсь к дверце  и  хватаю  ее  всей
ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке.
  Я   ощупываю   себя,  не  понимая  причины   установки   этого
устройства.
  И  тут  мой  маленький чертик, увлекшийся делом, говорит  мне,
что   если  напряжение  слишком  маленькое,  чтобы  убить  током
здорового   человека,   то  его  должно  быть   достаточно   для
сердечника!



  Последний взгляд на машину с подвохом, прощальный на  то,  что
журналистишки назовут "трагическим домом", и я поворачиваюсь  ко
всему этому спиной...
  Я  направляюсь к свету, то есть в сторону правды,  потому  что
мой  старый нос меня не обманул: есть правда, которую  предстоит
открыть. Настоящая правда! Это будет непросто, но я не  поеду  к
америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду...
  Согласен, тут много напутано, странно -- все, что хотите, но  в
этом просматривается какая-то логика: Бальмен, сердечник, убит --
теперь я могу с полной уверенностью употреблять это слово!  --  в
машине  Парьо, который, принимая во внимание проводок  на  ручке
дверцы  его  машины,  не мог не знать, что  замышляется...  Самому
Парьо  угрожала  опасность,  и  он  написал:  "На  помощь".   Он
действительно наткнулся на хитреца, придумавшего ему небанальную
смерть...   по  крайней  мере  в  том,  что  касается  подготовки...
Любовница  Парьо,  предполагаемая соучастница первого  убийства,
кажется,  замешана  и  во  второе... Она  дочка  врача,  лечившего
Бальмена   и  знавшего,  что  того  может  убить  даже  малейшее
волнение.
  Как  видите,  тут есть над чем подумать... Я подхожу  к  гаражу,
вхожу  в  широкие  ворота  и оказываюсь  нос  к  носу  с  типом,
измазанным машинным маслом.
  -- Вы заправиться? -- спрашивает он.
  -- Нет, просветиться.
  Он  смотрит  на меня так, как вы сами смотрели бы  на  идиота,
предложившего  вам купить атомную пушку, чтобы  сделать  из  нее
печную трубу.
  -- Полиция! -- добавляю я.
  Он  вытирает руки о синие штаны и с серьезностью, заставляющей
меня улыбнуться, говорит:
  -- А!
  -- Месье Парьо, живущий на этой улице, паркует машину у вас?
  -- Да, когда он в Париже...
  --  Он  не  просил  вас  установить в его  машине  какое-нибудь
особенное устройство?
  -- Нет...
  -- Пойдемте посмотрим.
  Я веду его к машине и показываю необычный провод.
  --  Нет,  --  уверяет он меня, -- мы никогда не делали этого...  Не
понимаю, зачем он нужен...
  --  Для  шутки,  -- отвечаю я. -- Когда берешься за ручку,  чтобы
закрыть  дверцу, получаешь удар током. Согласен, это  не  шедевр
остроумия, но не хуже кнопки на стуле или подмены сахара солью!
  -- Ага, -- соглашается он.
  Он   готов   согласиться  с  чем  угодно,  если   это   сказал
полицейский.
  -- Случалось, чтобы он оставлял машину на ночь на улице?
  --  Нет,  никогда.  Но он пользовался ей этой  ночью,  вернулся
поздно и не решился будить меня.
  Парень говорит с уверенностью, заставляющей меня нахмуриться.
  --  Откуда  вы  знаете,  что этой ночью  он  пользовался  своей
тачкой?
  --  Об  этом  нетрудно догадаться. Увидев ее,  я  еще  подумал:
"Скоро приедет месье Парьо..." А потом забыл об этом думать... Мы  с
женой  ходили в кино, а когда вернулись, машины на месте уже  не
было...  Я  решил, что он ее загнал в гараж, а ворота  ему  открыл
сторож.  Но  нет... Сегодня утром, когда мы открылись,  она  снова
стояла на улице...
  Вот...
  Я задумчиво повторяю: "Вот...о
  Так,  значит,  машиной пользовались этой ночью? Кто?  Парьо?..
Или кто-то другой?
  --  Спасибо, вы очень любезны. Поставьте эту машину в  гараж  и
до нового приказа не прикасайтесь к ней, понятно?
  -- Ладно...
  Я  пожимаю  ему  клешню,  чтобы показать,  что  рука  честного
труженика никогда не вызывала у меня отвращения, и сажусь в свою
машину.
  -- Это опять я, доктор...
  У  него по-прежнему лишенное всяких красок лицо, всклокоченные
волосы, резкий взгляд...
  По его бледной физии пробегает вежливое недовольство.
  --  Добрый день, -- говорит он мне. Он снова ведет меня  в  свою
унылую гостиную, в которой пахнет забвением.
  --  Чем еще могу быть вам полезен? -- спрашивает он, старательно
подчеркнув "еще".
  По-моему, он не страдает от избытка пациентов. Странный  врач...
Врач, который сам открывает дверь, остается весь день в домашней
куртке и живет в обществе малопривлекательного пса.
  -- Скажите мне, доктор...
  Я  говорю  мягко, тщательно взвешивая слова, потому  что  этот
тип -- малый решительный...
  -- Скажите мне, доктор, вы знаете некоего Жана Парьо?
  Я ожидал какой угодно реакции, только не этой.
  --  Я прошу вас! -- сухо произносит он. Я жду продолжения, глядя
на него вопрошающим взглядом.
  --  Почему  вы говорите мне об этом субъекте? -- спрашивает  он,
поняв, что я не собираюсь нарушать установившееся молчание.
  --  Может быть, потому, что пришло время поговорить о нем... Судя
по вашей реакции, я вижу, что вы его знаете?
  --   Не   будем  хитрить,  --  сухо  заявляет  он.  --   Раз   вы
интересуетесь им, то должны знать, что он любовник моей дочери.
  --  Мне  это известно, -- говорю я, глядя ему прямо в  глаза.  --
Скажите, доктор, а почему бы нам не поговорить о нем в прошедшем
времени?
  -- То есть?
  -- Да просто он умер!
  Он ошарашен или очень хорошо изображает изумление.
  Он садится, потому что у него подгибаются ноги.
  -- Умер...
  -- Мертвее быть не может...
  -- Когда?
  -- Этой ночью.
  Вдруг   лицо   доктора  изменяется:  искажается,   покрывается
морщинами, становится почти патетическим.
  -- Как?
  Я  читаю  в  его глазах панику. Это паника отца, опасающегося,
wrn у его ребенка могут быть неприятности.
  --  Отравление  газом,  --  отвечаю. -- Но обстоятельства  этого...
несчастного случая мне кажутся... ну, скажем, странными.
  -- Странными?..
  -- Да. Ваша дочь здесь? Я бы хотел ее до... поговорить с ней.
  --  Моя дочь здесь больше не живет, -- грустно говорит он.  --  С
тех  пор  как она спуталась с этим типом, мы расстались,  и  она
живет в пригороде Руана, где у меня есть дом...
  Я  останавливаю  его  жестом, потому что мне  нужно  подумать...
Пригород  Руана... Где я это уже слышал? Ах да... Вчера, в  квартире
Бальмена.  Парьо...  Он утверждал, что оставил антиквара  в  своей
машине, а сам пошел звонить клиенту, живущему в пригороде Руана...
  -- Название места? -- спрашиваю.
  -- Гуссанвиль.
  -- Как давно ваша дочь поддерживала отношения с Парьо?
  -- Пять или шесть месяцев...
  -- Как она с ним познакомилась?
  --  Как  раз  у  Бальмена, в его магазине.  Моя  дочь  собирает
старинные монеты...
  -- Ах так?
  -- Да... Вас это удивляет?
  Я  едва  заметно  пожимаю плечами. Мне кажется,  в  этом  деле
слишком много говорят о старинных монетах.
  -- Продолжайте.
  --  Поскольку Бальмен был моим пациентом, я посоветовал  дочери
сходить к нему в магазин. Он и познакомил ее с Парьо... А... Короче,
Парьо ее соблазнил!
  Я смотрю на него:
  -- Вы жили один с дочерью?
  -- Моя жена умерла при родах дочери, и я воспитал ее один... Я...
  Понятно: отцовская ревность!
  -- Сколько лет вашей дочери?
  -- Двадцать шесть.
  -- Могу я вам задать один... гм... деликатный вопрос?
  -- Задавайте!
  --  Вы, доктор, более чем кто-либо другой должны понимать,  что
молодой женщине нужен... друг...
  -- Согласен!
  Его лицо нейтрально, как Швейцария.
  --  Но  вы  ссоритесь с любимой дочерью только из-за того,  что
она завела себе любовника?
  --  Я  поругался с ней не из-за того, что она завела любовника...
к  тому же я полагаю, он у нее не первый. Мы поссорились, потому
что этим любовником был Парьо...
  -- Правда?
  -- Правда!
  Он очень четок!
  -- В чем вы его упрекаете?
  --  У  него  криминальное прошлое, вот и все.  В  этом  вопросе
порядочный человек не может пойти на компромисс!
  -- Криминальное прошлое...
  Я  вдруг  становлюсь  похожим  на  лопуха.  А  я-то,  наивняк,
приперся сюда, даже не зная, что у Парьо были судимости...
  -- И богатое у него это самое прошлое? -- спрашиваю.
  -- Слишком богатое, чтобы входить в число моих знакомых.
  -- Как вы это узнали?
  --  Это  вы,  комиссар,  задаете мне такой  вопрос?  Вам  разве
неизвестно о существовании частных сыскных агентств,  в  которые
можно   обратиться,   когда  хочешь   получить   информацию   об
интересующем вас человеке?
  --  Совершенно  справедливо, -- соглашаюсь я. И добавляю:  --  Вы
ведь не очень любили Парьо? Пожалуй, даже совсем не любили...
  -- Скажу прямо: я его ненавидел.
  -- Эта откровенность делает вам честь, доктор...
  И,  произнося  эти слова, я думаю, что все актеры  этой  драмы
откровенны... За исключением Джо Педика.
  Да,  они откровенны: Парьо был откровенен, слишком откровенен...
Он  сразу  же  рассказал  историю своих отношений  с  Бальменом...
Эскулап откровенен...
  Скажу  вам  начистоту:  я  начинаю плавать  и  никак  не  могу
составить себе четкое мнение о деле...
  -- И последний вопрос, доктор: вы не убивали Парьо, не так ли?
  --  Нет...  --  отвечает он. -- И поверьте мне, комиссар, очень  об
этом жалею.



  Я  всегда испытывал слабость к почтаршам и никогда не  упускал
возможность   прокомпостировать  одну  из   них,   когда   такая
возможность представлялась...
  Однако   эта  отбила  бы  охоту  даже  у  обезьяны...   Длинная,
высохшая,  как  Сахара, и никакого намека на груди.  Выступающие
передние зубы препятствуют любым попыткам поцеловать ее, если  у
кого-то даже возникло бы такое желание.
  Это она занимает окошко междугородных переговоров.
  --  Привет,  красавица,  -- говорю я ей с неотразимо  прекрасной
улыбкой.
  --  Повежливее! -- ворчит она. -- Кто вам дал право разговаривать
со мной таким тоном? Я вместе с вами коров не пасла!
  --   Я   не   думаю,   что  факт  охраны  эти   милых   жвачных
предрасполагает  к  любезности,  --  уверяю  я.  --  Вы   напрасно
обижаетесь,   мадам,   мои   намерения   чисты,    как    стакан
дистиллированной воды.
  -- Какой номер вы заказываете? -- перебивает она.
  -- Номер стриптиза, -- смеюсь я.
  -- Вы хотите, чтобы я позвала директора? -- вопит девица.
  --  Не стоит. Меня вполне устроит ваше исполнение... Поскольку  я
вижу,  что  она сейчас взорвется, то показываю ей удостоверение.
Это ее не успокаивает, наоборот, вгоняет в черное бешенство.
  --  Ну и что! -- кричит она. -- Вы думаете, на кого-то произведет
впечатление,  что  вы  из  полиции?! Знайте,  что  честные  люди
полиции не боятся, а моя совесть чиста!
  --  Ну  и прекрасно, -- любезно замечаю я. -- Хотя она и в чистом
виде никому не нужна, даже по сниженной цене...
  -- Вы хам!
  --  Не  надо  повторяться! -- говорю я.  --  Слово  "полицейский"
включает в себя все эпитеты, которые вы можете найти...
  Кажется, финиш.
  Воспользовавшись затишьем, я заявляю:
  -- Ну хватит болтать, Мисс Эбонит, речь идет об убийстве.
  Она поднимает на меня свою физию и переспрашивает:
  -- Об убийстве?
  -- Даже о двух.
  -- Не может быть.
  -- Может. А вы можете мне помочь.
  -- Я?
  -- Вы!
  Мы ведем диалог двух клоунов. Наконец милашка смягчается.
  --  В  субботу,  --  говорю я, -- незадолго  до  полудня  высокий
мужчина  с  костлявым лицом, одетый в кожаное пальто,  заказывал
lefdscnpndm{i разговор...
  Она размышляет.
  --  В  кожаном  пальто, -- шепчет она. -- Да,  помню...  В  кожаном
пальто...
  -- Какой номер он заказывал? Она изумленно раскрывает глаза.
  --  Как  я  могу  это  запомнить? Каждый день заказывают  сотни
номеров!
  Я  признаю,  что  надо обладать необыкновенной памятью,  чтобы
это запомнить.
  --  Но  ведь у вас должны сохраняться карточки, -- говорю. --  По
крайней мере листки, на которых вы записываете заказанные номера
и время заказа.
  -- Это верно.
  -- Где ваши субботние карточки?
  -- Надо обратиться к господину директору.
  -- А где он?
  И  я  иду стучать в маленькую стеклянную дверь, на которую мне
указывает эта доска.
  -- Входите!
  Меня  встречает симпатичный малый. Я представляюсь  и  излагаю
свою просьбу.
  -- Это просто, -- говорит он, открывая картотеку.
  Он  протягивает  мне  стопку карточек. Я отбираю  те,  что  за
субботу,  а среди них те, на которых записаны звонки,  сделанные
между одиннадцатью и полуднем.
  Мой взгляд быстро пробегает по странице.
  Вдруг я вздрагиваю.
  Гуссанвиль, четырнадцать. Одиннадцать часов пятьдесят минут.
  Гуссанвиль!  Место,  где  обретается  докторская   дочка...   Ну
конечно, Парьо звонил своей милашке!
  --  Четырнадцать  --  это  номер телефона,  да?  --  спрашиваю  я
директора.
  -- Да...
  --  Могут  ваши  службы  установить имя  владельца  телефона  с
номером четырнадцать в Гуссанвиле?
  -- О, запросто!
  Я  угощаю  его  сигаретой, пока одна  из  служащих  занимается
поисками.   Едва   мы   успеваем  прикурить,   как   я   получаю
подтверждение: телефон с номером четырнадцать установлен в доме,
принадлежащем доктору Бужону.

  При  нынешнем  положении  вещей, как  любит  выражаться  босс,
поездка в Гуссанвиль становится просто необходимой. Однако перед
отъездом мне нужно уладить кучу мелких дел.
  Прежде  всего  мне надо пожевать, потому что  желудок  у  меня
завывает   от   голода,   потом  я  хочу   услышать   заключение
судмедэксперта.
  Я  останавливаюсь  перед  итальянским рестораном  и  заказываю
спагетти и эскалоп с шалфеем.
  Еда  --  это залог успеха. Тот, кто умеет есть, умеет  жить,  а
тот,  кто  умеет  жить,  всегда  обставит  тех,  кто  сидит   на
минеральной водичке и морковке.
  Проглотив  плотный  обед, я звоню врачу, чтобы  спросить,  что
показало вскрытие.
  --   Я   его  только  что  закончил,  --  говорит  он.  --   Ваши
предположения  не  подтвердились.  Этот  человек  не   проглотил
никакого   снотворного  и  умер  от  отравления  газом...   Смерть
наступила около десяти часов вечера.
  -- Ладно, спасибо.
  Я   вешаю   трубку  на  рычаг,  думая,  что  вечером   машиной
onk|gnb`kq не Парьо... Тогда кто? Малышка Изабель?
  Мне  все больше и больше хочется с ней познакомиться. Звоню  в
картотеку.
  -- Орлан?
  -- Да.
  -- Как поживаешь, крысиная задница?
  -- Это вы, комиссар?
  --  А  то! Можешь посмотреть, есть ли в твоих ящиках что-нибудь
на фамилию Парьо?
  -- Могу. Вы подождете?
  -- Да, но пошевеливай задницей!
  Я  начинаю  насвистывать, говоря себе, что на предмет  наличия
мозгов  между мной и табуреткой нет практически никакой разницы...
Это  ж каким придурком надо быть, чтобы портить себе кровь из-за
дела,  которое  тебя  не  касается, хотя через  несколько  часов
вылетаешь в США?
  И  все  это  за просто так! Я трачу свое время, а в  некоторой
степени  и  деньги, хотя мог бы находиться в объятиях  смазливой
куколки и учить ее влажному поцелую.
  -- Алло!
  Я  удивленно  повторяю  "алло!", потому что  за  размышлениями
совсем забыл про Орлана.
  -- Слушаю!
  -- У нас кое-что есть на Парьо...
  -- Давай, херувимчик...
  --  Парьо  Жан-Огюст,  осужден в тридцать шестом  году  на  три
месяца тюрьмы за попытку шантажа...
  -- Однако! И кого же шантажировал этот субчик?
  --   Некоего  Бальмена,  антиквара,  проживающего  на  бульваре
Курсель...
  Ну,  ребята, это уже полный улет! Есть от чего разрезать  себя
на кусочки и упаковать в фольгу.
  Парьо,   ближайший  друг  Бальмена,  был  осужден  за  попытку
шантажа вследствие заявления последнего!
  Надо  иметь  черепок  из дюраля, чтобы он выдерживал  все  эти
удары.
  Попытка шантажа!
  И  несмотря  на  это,  они более пятнадцати  лет  поддерживали
тесные дружеские отношения!
  Шантаж...
  Чтобы  кого-то шантажировать, надо, с одной стороны, не  иметь
совести...  а  с  другой  -- знать о ком-то  нечто  такое,  что  не
подлежит огласке...
  Я  впервые  слышу,  чтобы потерпевший  и  осужденный  остались
добрыми друзьями, особенно в таком преступлении!
  Хорошо,  что  я  звоню  из бистро... Чтобы вернуться  к  стойке,
нужно совсем мало времени.
  -- Гарсон! Рому!
  Он вытаскивает стакан размером не больше молочного зуба.
  -- Я же не просил у вас наперсток...
  --  Вам  угодно большой стакан? -- насмехается этот разливальщик
спиртного.
  -- Нет... Кастрюлю!
  Насупившись, он наливает мне порцию "негрита".
  Я ее проглатываю.
  -- Еще одну! Я против одиночества...

  Я  гоню  по Западной автостраде в направлении Руана --  столицы
Нормандии.
  В  голове  я  перебираю  пять персонажей  истории,  вроде  как
p`qjk`d{b`~ полицейский пасьянс.
  Один   угол   моего   котелка  занимает   Бальмен,   маленький
аккуратный  старичок с больным сердцем -- загадочная личность...  В
другом   --  его  доктор  со  всклокоченными  волосами  и  верным
боксером.  В  третьем -- Парьо, уравновешенный, хорошо  владеющий
собой человек, умерший от отравления газом, как жалкий лопух  из
мелких рантье... В четвертый я помещаю Джо Педика.
  А посередине персонаж, которого я еще не знаю, -- Изабель...
  Да,   все   пятеро   на   первый  взгляд  кажутся   совершенно
нормальными, но на второй замечаешь, что в каждом есть  какая-то
тайна...



  Взглянув  на домушку доктора Бужона, я говорю себе  две  вещи:
первая, что она богато выглядит; вторая, что пуста...
  Все двери, ставни, отдушины наглухо закрыты...
  Владение  находится  в стороне от дороги.  Дом  стоит  посреди
большого сада, который тип с претензиями мог бы назвать  парком,
не вызывая у вас протестов.
  Я  подзываю  мальчонку, пытающегося прокатиться  на  отцовском
велосипеде, сидя на раме.
  -- Скажи, малыш, тут кто-нибудь есть?
  --  Нет,  месье,  --  отвечает  он. -- Мадемуазель  уехала  вчера
утром.
  -- На машине?
  -- Да, на машине.
  -- На своей?
  -- У мадемуазель Бужон нет своей машины... Она была с другом...
  -- Друг одет в кожаное пальто?
  -- Ага, точно.
  -- Хорошо.
  Он  смотрит  на  меня  с  интересом, как  поезд  на  пасущуюся
корову.
  --  Па  говорил ма, что они приезжали этой ночью, --  продолжает
пацан.  -- Он слышал машину. А утром, еще до рассвета, они  снова
уехали.
  Я навостряю уши.
  -- Что ты говоришь?
  --  Они  вернулись  и  снова уехали,  --  уверяет  мальчик.  Мой
портативный чертик начинает гнусавить мне в ухо:
  "Ну  что,  доволен? Машина Парьо разъезжала этой ночью,  а  он
тем временем помирал в своей постели..."
  -- Твой отец ничего не видел?
  -- Нет, но слышал...
  -- А может быть, это была другая машина?
  --  Нет,  та  самая.  Это  немецкая машина.  Она  шумит  громче
других...
  "Куй железо, пока горячо!" -- советует мне мерзавец чертенок.
  Я даю мальцу пятьдесят франков.
  --  Ты  молодец,  --  говорю я ему. -- Беги купи  себе  конфет  и
заработай несварение желудка.
  Делая  это, я хочу не только отблагодарить его, но и  удалить,
потому что мне не нужны свидетели того, что я собираюсь делать.
  Как  только  старый велосипед скрывается за углом изгороди,  я
начинаю заниматься замком. Открыть его -- детская игра.
  Открыв  калитку, я иду по выложенной плитками дорожке, ведущей
к дому.
  Крыльцо выглядит величественно, на мой вкус, даже слишком.  На
нем  неудобно  стоять, потому что ты всем виден, как  статуя  на
onqr`lemre.
  Эта  дверь более упряма, чем первая. Мне приходится повозиться
с  замочной  скважиной,  прежде чем  убедить  ее,  что  я  такой
мужчина, перед которым не могут устоять ни женщины, ни двери.
  Вхожу... Дом пуст.
  Он обставлен приятно и с большим вкусом.
  Я  осматриваю  все  комнаты, не имея конкретной  идеи,  просто
затем, чтобы проделанный путь не оказался напрасным.
  Мне  кажется,  аккуратность  --  это  доминирующая  добродетель
Изабель.
  Мебель   на   своих   местах,  ковры  вычищены,   на   гладких
поверхностях никаких следов пыли.
  Она  хорошая  хозяйка, на которой был бы рад жениться  каждый,
при условии, что этот каждый имеет буржуазные вкусы.
  В  холодильнике  на кухне я нахожу неначатую  бутылку  молока,
остатки холодного мяса, яйца.
  Это говорит о внезапном отъезде.
  Возможно, субботний звонок Парьо и вызвал малышку в Париж...  Он
ей сказал, что заедет завтра, чтобы...
  Я выдаю неприличное ругательство.
  Неужели малышка Изабель обладает даром раздваиваться? Как  она
могла  быть  одновременно здесь и в Париже? Ведь соседка  Парьо,
его консьержка и владелец ресторана утверждают, что она навещала
любовника каждый день.
  Из этого следует заключить...
  Нет, ничего не надо заключать. Еще слишком рано...
  Поднимаюсь на второй этаж. Ряд комнат. Нахожу спальню  девицы.
Класс:  туалетный столик, заставленный флакончиками, а  гардероб
забит платьями.
  На  туалетном столике я замечаю пачку турецких сигарет.  Рядом
с ней золотая зажигалка с заглавной буквой "Ж".
  "Ж"  никогда не было начальной буквой имен Изабель, Этьен (как
зовут доктора) или их фамилии -- Бужон. Поэтому, сказав себе, что
зажигалка принадлежит третьему лицу, я кладу ее в карман. Заодно
я кладу туда же и пачку турецких сигарет.
  Я  дошел в моих поисках до этого момента, когда раздается стук
в дверь. Подхожу к окну и вижу на крыльце высокого типа с рыжими
усами, с кепкой на голове и охотничьим ружьем в руках.
  -- Что вы хотите? -- спрашиваю я.
  Он  поднимает  голову. У этого парня не слишком любезный  вид.
Глаза сердитые, недобрая складка рта.
  -- Вы кто такой? -- грубо спрашивает он.
  --  Хороший  парень,  --  уверяю я. Кажется,  он  не  расположен
шутить.
  -- Как вы сюда вошли?
  --  Через  дверь. Пока что не изобретено ничего более простого,
чтобы входить в дом. У архитекторов бедное воображение...
  --  Не надо принимать меня за идиота! -- заявляет он, и его  усы
топорщатся.
  --  А  кто  вам  сказал, дорогой месье, что я принимаю  вас  за
идиота?
  -- Я вас никогда раньше не видел...
  -- Я вас тоже...
  -- Вы, часом, не вор?
  --  Вы  когда-нибудь видели воров, которые являются среди  бела
дня и оставляют свою машину посреди дороги?
  -- В газетах писали, -- упрямится он.
  --  Подождите, я сейчас спущусь. Он стоит в вестибюле с  ружьем
наизготовку. Я показываю ему мое удостоверение, потому что  этот
козел  может запросто подстрелить меня, как куропатку. Он читает
dnjslemr по слогам.
  -- Вы из полиции? -- спрашивает он.
  -- Там что, неясно написано?
  По его физиономии я понимаю, что он предпочел бы иметь дело  с
жуликом.
  --  Прошу прощения, -- бормочет он, закидывая ружье на плечо.  --
Когда сын мне сказал, что какой-то странного вида тип...
  Он замолкает, поняв, что ляпнул не то, что нужно.
  --  Короче,  я  решил, что надо проверить...  В  газетах  столько
всего пишут...
  --  А!  --  говорю я, сильно заинтересовавшись.  --  Так  это  вы
слышали сегодня ночью машину? Он насупливается.
  --  Значит,  мой  пацан вам сказал? Я понимаю, что  скоро  "его
пацану" крепко достанется.
  -- Да... В котором часу вы слышали машину?
  -- Около полуночи. Луна была как раз над колокольней...
  -- Вы не встали?
  -- А зачем? Он сама логика.
  --  Не знаю. Вам могло захотеться посмотреть, действительно  ли
приехали владельцы?
  -- О! Это была мадемуазель. Я узнал шум мотора.
  -- Старая немецкая машина, знаю... И она уехала утром.
  --  Как  раз  перед  рассветом Я еще сказал  себе,  что  доктор
собирается продавать дом и его дочь приезжала сжечь кучу  старых
бумаг...
  -- Как кучу старых бумаг?
  --  Она развела огонь... С кровати мне видно через окно их крышу...
Из трубы валил дым, как на заводе...
  -- Да?
  Он жалеет, что проболтался, и прикусывает губу.
  -- Вы что, не спите по ночам? -- спрашиваю я.
  --  Я вам объясню... Одна из моих коров должна телиться, потому у
меня легкий сон... Шум машины меня разбудил, а заснуть потом снова
было трудно.
  Перед моими глазами все упрямство Земли.
  -- Значит, мадемуазель вернулась и развела огонь?
  -- Да.
  -- Скажите, а давно она поселилась здесь?
  -- Несколько месяцев назад.
  -- Она жила одна?
  -- Сначала да... Ее часто навещал друг.
  -- Парьо?
  --  Я  не знаю, как его звать... Мадемуазель гордая и не очень  с
нами разговаривает.
  -- Чем она здесь занималась?
  -- Да ничем... Гуляла... ждала его...
  -- А потом?
  Усатый   явно  хотел  бы  сейчас  оказаться  рядом  со  своими
коровами.
  --  Потом...  На прошлой неделе сюда приехал молодой человек...  Он
был   какой-то   странный.  Можно  было  подумать,   что   между
мадемуазель  и ее другом все кончено, но нет, они хорошо  ладили
втроем...
  Молодой человек был какой-то странный!
  -- Этот молодой человек был блондином и красился, да?
  -- Точно. Вы его знаете?
  -- Более-менее...
  "Джо",  -- размышляю я, думая о лежащей в моем кармане  золотой
зажигалке.   "Ж"   --   первая   буква   имени   Жорж,   наиболее
распространенным уменьшительным от которого является Джо.
  За  каким это хреном сюда приезжал педик? Решительно,  в  этой
истории  не  выходишь  из  четырех  углов...  Сколько  бы   я   ни
продвигался, сколько бы ни перемещался, а все время натыкаюсь на
одного из моих персонажей!
  -- А доктор сюда приезжал? -- спрашиваю. Усатый качает головой.
  -- Нет, уже давно...
  --  А  вы  не  видели здесь в последнее время такого маленького
седого старичка?
  -- Нет.
  Молчание.  Он  переминается  с  ноги  на  ногу.  Он  бы  хотел
отчалить, но не решается... Никак не может найти идеальную формулу
для прощания.
  Я  не собираюсь облегчать ему задачу. Я изо всех сил обдумываю
то,  что  он  мне  только что сказал. Как бы  то  ни  было,  мое
расследование  продвинулось  вперед:  я  теперь  могу  со   всей
уверенностью  сказать, что это малышка Изабель каталась  прошлой
ночью на машине Парьо. Она приезжала сюда сжечь компрометирующие
бумаги...  Отсюда  всего один шаг до вывода, что  она  действовала
так,  потому  что знала, что Парьо мертв, поскольку помогла  ему
сыграть в ящик.
  -- Значит, дым шел сильный? -- спрашиваю я.
  -- Очень, -- уверяет сельский труженик.
  -- И... долго?
  --  Очень  долго...  Я  даже спросил себя, чего  она  наложила  в
печку.
  -- Как ваша фамилия? Тип каменеет.
  -- Я не сделал ничего плохого, -- тихо протестует он.
  --   Напротив,  --  уверяю  я,  --  вы  действовали  как  честный
гражданин, и я хочу узнать вашу фамилию, чтобы отметить это...
  -- Бланшон, -- с сожалением говорит он.
  Я  протягиваю ему руку. Он с опаской смотрит на нее, как будто
боится,  что  я  прячу  в ладони змею. Наконец  он  роняет  свою
десницу в мою.
  Когда  он  выходит из калитки, я возвращаюсь в дом. Осматриваю
систему  отопления, чтобы понять, как же малютка  Изабель  могла
спалить свои бумаги.
  Кроме  общей  для  всего  дома системы парового  отопления,  в
комнатах  есть камины. Нет нужды напрягать глаза, чтобы  понять,
что они не работали с незапамятных времен.
  Остается топка. Крупновато для сжигания бумаг.
  Хотя...
  Спускаюсь  в погреб. По мере углубления в подземное  помещение
меня хватает за горло тяжелый противный запах.
  Топка  стоит посреди маленького зацементированного  помещения.
По  обеим сторонам двери я замечаю жирные следы. Можно подумать,
здесь жгли сало... Запах горелого жира вызывает у меня тошноту.
  Открываю  дверцу  топки.  Куча  теплого  пепла.  Я  ворошу  ее
длинной кочергой. Пепел жутко воняет.
  Преодолевая отвращение, я беру совок и высыпаю кучку пепла  на
пол.  Через минуту я отступаю в глубину комнаты, опираюсь  рукой
на выбеленную известью стену и, как порядочный, начинаю блевать.
  Наконец я возвращаюсь к пеплу, раскладываю на полу мой  платок
и,  взяв кусок челюсти, от которого меня вывернуло, кладу его на
кусочек ткани.
  Связав платок в узел, я заворачиваю его в лист газеты.
  С  маленьким  свертком  под  мышкой я  покидаю  очаровательный
домик.
  На   этот   раз  с  так  называемыми  естественными   смертями
покончено!
  Это  ведь  действительно  редкий случай,  чтобы  мужчина  (или
femyhm`)  кончал  жизнь самоубийством, ложась  в  горящую  топку
котла парового отопления.
  Какому  из  моих  пяти персонажей принадлежит  кусок  челюсти,
лежащий в моем кармане?
  Итак, действую методом исключения. Это не Бальмен, потому  что
он лежит в морге; и не Парьо, которого я видел сегодня утром;  и
не врач -- с ним я разговаривал несколько часов назад. Тогда кто?
Джо? Изабель?
  Какое дело! Черт возьми! Какое дело!



  Я  до сих пор так и не видел нежную Изабель, не знаю, где  она
находится,  и  боюсь, что придется лететь в  Чикаго,  так  и  не
познакомившись с ней, если это вообще возможно и если это не  ее
челюсть лежит в моем кармане.
  Первая  моя  забота по возвращении в Париж -- поспешить  в  дом
сто  двадцать  на бульваре Курсель повидать Джо,  если  его  еще
можно  повидать, а то имеется очень большая вероятность, что  он
сыграл в ящик (точнее, в топку).
  Толстая  консьержка стоит перед дверью своей комнаты, опираясь
на ручку швабры, которая никогда не служила ей ничем иным, кроме
как подпоркой.
  Она смотрит на меня умиляющим коровьим взглядом.
  -- Ну, мамаша, -- говорю я ей, -- вижу, вы сегодня в форме.
  -- Гм! -- отвечает она. Переводите, как хотите.
  -- Джо наверху?
  -- Да...
  Мое   сердце   слегка   сжимается.  Значит,   Я   никогда   не
познакомлюсь с Изабель.
  --  Спорю, эту ночь он провел не дома. Толстая коровища  качает
башкой.
  --  Неправда, -- говорит она. -- Он больше никуда не  выходит...  Я
сама хожу ему за покупками...
  -- Вы абсолютно уверены, что он никуда не выходил этой ночью?
  -- Абсолютно... У меня бессонница... Дверь никто не открывал...
  Я морщусь.
  Кажется,  мне придется расширять семейный круг.  Если  Джо  не
выходил ночью, кто же тогда сжег Изабель? Ее папочка? Надо будет
проверить распорядок дня эскулапа.
  -- Ладно, -- говорю, -- пойду поздороваюсь с голубеньким...
  -- Эй! -- окликает меня консьержка. Я оборачиваюсь.
  -- У меня есть почта...
  -- Ах да! Я и забыл...
  Она  заходит в свою каморку и возвращается с желтым  конвертом
и открыткой.
  Желтый  конверт  пришел из банка... Открываю его.  В  нем  лежит
вторая  часть  чека  на  десять миллионов  триста  десять  тысяч
франков,  выписанного на имя владельца счета, то  есть  Людовика
Бальмена.  Приложенная карточка дает новое состояние счета:  сто
двадцать франков.
  Странно!  Это похоже скорее на закрытие счета, чем  на  оплату
покупки.
  Почтовая   открытка  изображает  гуссанвильскую  церковь,   на
обороте несколько слов:
   Время тянется ужасно медленно. Действуй быстрее.
Твой Джо.
  Она отправлена в пятницу.
  Значит, в пятницу Джо еще был во владении доктора.
  Толстая  консьержка, должно быть, прочла послание, потому  что
d`fe глазом не моргает.
  -- На прошлой неделе Джо уезжал? -- спрашиваю я.
  -- Его не было пару недель.
  -- Когда он вернулся?
  -- В субботу, после обеда...
  "После смерти Бальмена", -- думаю я.
  Я сую почту покойного в карман и поднимаюсь по лестнице.
  Почему  это  "действуй быстрее"? Как будто  возвращение  парня
зависело от решения или действия Бальмена...
  Открытка  была отправлена в пятницу. Она должна  была  прибыть
по  назначению  в  субботу утром, то есть до того,  как  Бальмен
пошел снимать бабки со своего счета. Только задержка на почте...
  Вот я и перед дверью.
  Звонок условным сигналом.
  Джо,  дитя любви, открывает дверь, покачивая бедрами. Как  она
накрашена, милашка! Не удержалась... На ней те же фиолетовые брюки
и желтый платок...
  --  О!  Здравствуйте, дорогой господин комиссар.  Каким  добрым
ветром?
  Я слегка похлопываю его по щеке.
  --  Я проходил мимо, -- говорю, -- и не смог не зайти. Захотелось
повидать тебя.
  -- Вы очень любезны. Проходите. Я захожу в квартиру.
  На  этот  раз  я выбираю диван, чьи ножки внушают  мне  больше
доверия.
  --  Джо,  --  сразу  перехожу я к делу, -- ты  знаком  с  Изабель
Бужон?
  Взмах ресниц, доля секунды колебания.
  --  Разумеется,  --  оживленно отвечает  он.  --  Я  даже  провел
недавно несколько дней в ее доме.
  -- В Гуссанвиле? Он вздрагивает.
  -- Вы знаете?
  --  Разве  не  долг полицейского знать все? -- И я  добавляю:  --
Почему ты поехал к ней? Она твоя подруга?
  --  Она подружка Парьо... Они часто ходили к нам в гости... Недавно
у  меня  был  небольшой бронхит, и, чтобы поправиться,  я  решил
съездить в деревню...
  -- А! Понятно...
  Я ищу мои сигареты, и пальцы натыкаются на пачку турецких.
  Предлагаю одну педику.
  --  Нет,  спасибо, -- отвечает он. -- Я не курю. Не настаивая,  я
кладу  пачку на место, достаю сигарету для себя и прикуриваю  от
золотой  зажигалки,  но  парень  никак  не  реагирует.  Я  кладу
зажигалку на подлокотник дивана. Джо рассеянно смотрит на нее.
  -- Хорошо повеселились?
  -- Там? Нет... Я ненавижу деревню.
  -- Общества Изабель тебе было достаточно? Он пожимает плечами.
  --  Что вы воображаете, комиссар? Я серьезный человек, и потом,
женщины меня... Я смеюсь.
  -- Ну конечно...
  Встаю  и  шагаю  по  гостиной,  машинально  считая  ромбы   на
персидском ковре.
  --  Скажи  мне,  Джо... Ты знаешь, что Парьо умер? Он  вскакивает
весь белый.
  -- Что вы сказали?
  --  Что  Парьо  умер...  Отравился газом. Или  его  отравили,  но
результат-то от этого не меняется.
  -- Не может быть!
  Он кажется таким же изумленным, как доктор Бужон утром.
  --  Увы,  может!..  Это я нашел его, когда  пришел  кое  о  чем
qopnqhr|.
  -- Умер! -- повторяет Джо.
  -- Да. Ты выходил из дому этой ночью?
  --  Я? Нет, после возвращения из Гуссанвиля в субботу я не  сую
нос на улицу.
  -- Болеешь?
  --   Погано  на  душе...  Тоска...  Деревня  вымотала  мне   нервы...
Бедняжка!
  -- Ты знаешь, где сейчас Изабель?
  --  Но... Она должна быть у Парьо, раз он умер... Разве только  она
ничего не знает... Надо позвонить ей в Гуссанвиль!
  -- Ее там нет.
  -- Вы так думаете?
  -- Я только что оттуда... Он смотрит на меня.
  -- Вы оттуда?
  --  Прямиком! Если так можно выразиться, потому что  на  дороге
очень много поворотов.
  -- Может, она у своего отца?
  -- Тоже нет. Они поругались.
  -- Да, знаю... Но я думал, что...
  -- Что если Парьо отдал концы, возможно примирение?
  -- Да.
  --  Ты  в курсе того, что до войны Парьо сел за попытку шантажа
твоего старика?
  -- Смутно...
  -- В чем там было дело?
  -- Да так, ерунда, кажется...
  --  Человека  не  сажают на три месяца в тюрьму  из-за  ерунды...
Разве что ерунда очень серьезна, сечешь?
  --  Бальмен  мне  рассказывал об этом... Речь шла о  его  нравах...
Парьо  хотел,  чтобы он уступил ему дорогую картину  или  редкое
украшение... Бальмен не соглашался... Тот пригрозил дискредитировать
его  в  глазах  одной  богатой  и немного  чокнутой  клиентки  --
американки... И сделал это... Жалобу подала американка... Короче,  все
запуталось,  и Бальмен был огорчен больше всех. Они очень  скоро
помирились и с тех пор оставались друзьями.
  -- Вот, оказывается, как рождается большая дружба! -- смеюсь я.
  Между нами устанавливается тяжелое молчание.
  --  Мне  кажется, нам нужно очень многое сказать друг другу,  --
произношу я наконец. -- В один из ближайших дней я вызову тебя  в
полицию.
  И направляюсь к двери.
  --  Комиссар, -- говорит Джо своим тонким женским голоском, -- вы
забыли вашу зажигалку.
  Я  смотрю  на  него.  Он кажется совершенно искренним.  Вывод:
зажигалка не его. Ничего удивительного, раз он не курит.
  Я кладу ее в карман.
  -- До скорого, Джо!
  --  До  скорого,  господин комиссар. Чтобы  оставить  последнее
слово за собой, я добавляю:
  -- До очень скорого!
  Выйдя  из дома, я направляюсь к площади Терн, захожу в бистро,
заказываю  двойной чинзано и два жетона для телефона.  Проглотив
стакан, я бегу засунуть жетоны в прорезь аппарата для трепа.
  Сначала звоню инспектору Шардону.
  --  Привет,  комиссар, -- говорит он мне. В кои-то  веки  рот  у
него не набит орехами.
  --  Слушай,  парень, -- говорю я ему, -- сообщаю тебе,  что  дело
Бальмена,  которое  ты считал таким простым, вовсе  не  является
таковым и вовсю продолжается.
  -- Не может быть!
  --  Может... Все-таки досадно, что я делаю твою работу...  Если  бы
мне было чем заняться...
  -- А что случилось?
  --  Займись  для  начала "королевой", который жил  с  покойным.
Установи  за  ним  наблюдение... А  в  остальном  --  жди  от  меня
известий...
  -- Хорошо, комиссар.
  Затем я звоню медэксперту, доктору Андрэ.
  -- Сан-Антонио, -- называюсь я.
  --  А!  Добрый день! У вас появилась новая теория насчет смерти
нашего клиента?
  -- Нет, но я хочу предложить вам для изучения новый труп.
  -- Серьезно?
  -- Вернее, кусок трупа.
  -- Где вы его нашли?
  -- В пепле.
  -- Вы что, копались в помойном ведре?
  -- Почти. Я могу к вам подъехать?
  -- Жду вас.

  Я разворачиваю газетный лист на столе врача.
  --  Вот,  --  говорю, -- кусок челюсти. Я хочу  знать,  кому  она
принадлежит,  мужчине или женщине. Это очень  важно.  Вы  можете
ответить мне немедленно?
  -- Вне всяких сомнений.
  Он берет фрагмент кости, в котором еще торчат два зуба.
  --  У вас есть минутка? Я только зайду в мою лабораторию и буду
к вашим услугам.
  --   Конечно,  пожалуйста.  Простите,  что  так  гоню  вас,  но
послезавтра  я  вылетаю  в  Штаты и хочу  успеть  завершить  это
расследование, чтобы улететь с чистой совестью.
  -- Это делает вам честь!
  Он выходит из кабинета.
  Я  беру  журнал, но не могу его читать. К тому же это  научный
журнал, в котором все изложено жутко заумным языком.
  Я  кажусь сам себе похожим на "счастливого отца", ожидающего в
коридорах клиники результатов родов.
  Наконец дверь открывается.
  Я вскакиваю и всем моим существом спрашиваю:
  -- Ну что, доктор, мужчина или женщина? Он мило улыбается.
  -- Ни то, ни другое, -- уверяет он. -- Это баран!



  На  Париж опустилась нежная, как женская ляжка, ночь, пахнущая
распускающимися почками, влагой, женщиной...
  Оставив машину, я иду по бульварам, бормоча бессвязные фразы.
  На этот раз, ребята, я крепко оглушен.
  Баранья голова!
  Сам я баран!
  Врач извинился, что не дал мне ответ немедленно.
  --  Поскольку она почернела и наполовину обуглилась,  --  сказал
он, -- я предпочел изучить ее внимательно.
  --  Доктор,  вы  уверены  в  том,  что  говорите?  Он  пожимает
плечами.
  --  Черт  возьми!  Да спросите кого хотите... И я  иду  в  толпе,
повторяя:
  -- Баранья голова... Баранья голова!
  Нет,  пора  признавать  поражение. Нет никакого  преступления!
]rn  был  баран.  Нет закона, запрещающего убивать  барана,  при
условии, что он принадлежит вам.
  Но,  черт  подери,  почему Изабель приехала  посреди  ночи  из
Парижа (а это больше ста километров), чтобы сжечь барана?
  Что  она,  чокнутая,  что  ли? И потом,  я  хочу  ее  увидеть!
Немедленно! Я должен как можно скорее отыскать ее. Я снова звоню
Шардону.
  -- Ты установил наблюдение за домом сто двадцать?
  --  Да,  господин  комиссар.  Кстати,  мой  патрон  просил  вас
позвонить ему. Он считает...
  --  Знаю:  он считает, что я лезу не в свое дело, что  люди  из
совершенно  другой полицейской службы не имеют права приказывать
его подчиненным... Дай мне его.
  Шардон облегченно вздыхает.
  --  Сейчас,  господин  комиссар. Зона молчания,  потом  хриплый
голос издает "алло!", похожее на пук.
  -- Мюлле?
  -- Он самый...
  -- Это Сан-Антонио.
  -- Отлично.
  Эта  гадина  не  начинает разговор. Ждет меня.  Мюлле  заранее
наслаждается  извинениями, которые я ему  принесу,  уже  истекая
слюной.
  Я  в  телефонной  кабине  играю в воздушный  шар:  раздуваюсь,
раздуваюсь.
  -- Ну что? -- сухо спрашивает Мюлле.
  Это  слишком. Я взрываюсь! Бомба в Хиросиме и ядерный гриб  на
Бикини -- это просто хлопок пистона по сравнению со взрывом  моей
ярости.
  --  Слушай, Мюлле, -- ору я, -- ты что, ждешь, пока я паду  перед
тобой  ниц и начну петь романс извинений за то, что влез в дело,
которое меня не касается? Тогда наберись Побольше терпения! Твои
люди  лопухи  и  опереточные полицейские, а ты, их  начальничек,
вообще полный идиот!
  -- Хватит! -- вопит он.
  --  Нет,  не  хватит, дубина... Я вынужден в одиночку разыгрывать
из  себя  Шерлока  Холмса, пока твои бойскауты  закрывают  дела,
помешавшие им резаться в картишки. Можешь орать, сколько хочешь,
а тебе придется объяснять это Старику!
  Тут он резко жмет на тормоза своих возражений.
  -- Ну, ну, что там случилось?
  --  Случилось,  что найденный мною мертвец умер  подозрительным
образом;    смерть   сопровождавшего   его   типа   еще    более
подозрительна!  Случилось то, что пассия второго одновременно  и
дочка  врача первого; что ее невозможно найти, а среди ночи  она
явилась  в свой дом в деревне и сожгла в топке барана.  Если  ты
считаешь, что ничего не случилось, то браво!
  Даже  получив в морду удар кулаком от чемпиона мира по  боксу,
он бы не оказался в таком нокауте.
  -- Что... Что ты говоришь? -- бормочет он.
  -- Правду, лопух!
  -- Я ничего не понимаю...
  --  И  что  с  того?  Ты  только  тем  и  занимаешься,  что  не
понимаешь?
  -- Но...
  -- Закрой рот! Я говорю!
  Мюлле, должно быть, очень неуютно. Это парень, если вы его  не
знаете,  похож  на  лезвие ножа: такой же  холодный,  бледный  и
острый.
  --  Все, о чем я тебя прошу, -- продолжаю я, -- это бросить  всех
rbnhu орлов на поиски некой Изабель Бужон, дочери доктора Бужона
с  площади  Терн...  Да,  и  еще последить за  маленьким  голубым,
откликающимся  на нежное имя Жорж Дени, который  сожительствовал
со  стариком Бальменом и участвовал в его эротических фантазиях...
Я  буду  этим  заниматься до завтрашнего вечера...  Завтра,  после
обеда, я расскажу, чего сумел добиться, и передам эстафету тебе,
потому  что  Старик посылает меня по ту сторону Большой  Лужи  с
селедкой. Договорились?
  -- Договорились, -- скрипит он.
  Когда  я  сказал  "скрипит", то нисколько не  преувеличил.  Он
скрипит, как флюгер на сильном ветру.
  Должно  быть, мой разнос был слышен далеко, потому что,  когда
я  выхожу из телефонной кабины, остальные клиенты бистро пялятся
на меня, будто я султан Марокко.
  Чтобы  придать  себе  солидности, я  прошу  бармена  повторить
заказ.  Потом  ощупываю  карманы в  поисках  сигаретки,  которая
успокоит мои нервы.
  У  меня  остались только сухие, найденные в доме в Гуссанвиле.
Поскольку  я  не  люблю женские сигареты,  то  прошу  у  бармена
"Голуаз".
  Он извиняется: их больше не осталось.
  Я вздыхаю и решаю покурить "турчанку".
  Делая  затяжки,  в которых не нахожу никакого удовольствия,  я
немного размышляю. Я думаю -- значит, существую, как сказал  кто-
то.  И  тут происходит неординарный феномен, что является,  если
позволите   заметить,  плеоназмом  первой  категории,  поскольку
феномен не может быть ординарным.
  Думая,  я  вдруг понимаю, что не чувствую себя.  Мой  организм
стал  легким, воздушным. Я парю сантиметрах в десяти над  полом.
Мои мысли освещаются, загораются.
  Дело,  которое я расследую, кажется милой шуткой,  не  имеющей
никакого значения, а все его нити распутаются сами собой!
  Одновременно  мои внутренности пронзает боль и  бьет  прямо  в
сердце.
  Я прислоняюсь к стойке, так и не опустившись на землю.
  Слышу, кто-то говорит:
  -- Ему плохо.
  Голоса  распространяются, как лучи, звенят, будто  хрустальные
колокольчики.
  У  меня еще хватает мозгов, чтобы подумать: "С тобой что-то не
то..."
  Надо  мной склоняется чье-то лицо, меня берут руки, укладывают
на пол.
  Мой  котелок,  не  паникуя,  продолжает  давать  мне  полезные
советы:  "Ты  сейчас сдохнешь, если ничего не  сделаешь...  Врача...
Медэксперта!"
  Да,  должно  быть,  это смерть: эта ватная неподвижность,  это
яркое   пламя   внутри,  эта  необыкновенная  легкость,   полная
отстраненность...
  -- Он что-то говорит! -- произносит голос.
  -- Замолчите! -- обрывает другой голос. -- Что он говорит?
  Третий, прерывистый и вялый, шепчет:
  -- Доктор Андрэ, полиция...
  Этот третий голос принадлежит мне, но я узнаю его не сразу,  и
мне  кажется, что он не имеет со мной ничего общего. Впрочем,  я
сам не имею ничего общего с миром живых.
  -- Он сказал "доктор Андрэ, полиция"!
  -- Надо вызвать "скорую" и полицию. Он повторит им свои слова.
  -- Вы не думаете, что он пьяный?
  --  Нет,  он  был  совершенно нормальным, когда вошел  сюда,  и
onwrh не пил.
  Это верно, когда я вошел, я был нормальным.
  -- Это приступ?
  -- Несомненно.
  Приступ! Приступ чего? Сердца?
  Время  идет,  утекает.  Я проваливаюсь, погружаюсь...  Но  какое
великолепное кораблекрушение! Я уже ничего не соображаю... Я...
  Все, конец!

  Музыка, шум, розы: жизнь.
  Я  открываю глаза и вижу полицейские формы. Блестят  пуговицы.
Я смотрю по сторонам и вижу скамейку. Я в полицейском фургоне. В
этом нет никаких сомнений. Здесь пахнет полицией, потом, пылью и
табаком.
  Я пытаюсь сесть. Парни мне помогают.
  -- Вам лучше, господин комиссар? -- спрашивает сержант.
  Я смотрю на него.
  -- Лучше?
  Ну  конечно!  Мне  настолько лучше,  что  теперь  я  чувствую,
насколько  мне  плохо.  От недомогания остается  только  боль  в
сердце, усиливаемая жуткой болью в башке.
  Патрульные  смотрят  на меня со странным видом.  Для  них  все
ясно:  я  вдрызг  надрался. Они не захотели  везти  перебравшего
специального комиссара в больницу во избежание скандала.  У  них
хорошо развито чувство взаимопомощи.
  --  К  счастью,  я  вас  узнал, -- продолжает  сержант.  Его  "к
счастью" показывает мне, что я не ошибся в предположениях  и  он
твердо уверен, что я в дупель бухой.
  -- Спасибо, -- говорю. -- Не понимаю, что со мной произошло.
  Парни   серьезно  смотрят  на  меня.  Они  достаточно   хорошо
понимают субординацию, чтобы не сказать вслух, что думают.
  Открывается дверь. В фургон входит доктор Андрэ.
  Он быстро подходит ко мне.
  -- А! Вас известили? Он осматривает меня.
  -- Вы очень бледный. Что с вами случилось?
  --  Он  был  в  кафе,  и ему стало плохо, --  объясняет  сержант
красноречивым тоном.
  --  Совершенно  верно, -- подтверждаю я, -- но я не  был  пьяным,
док... Если я вам это говорю, можете мне верить. Впрочем, я только
что разговаривал с вами, вы сами могли в этом убедиться. Я зашел
в  кафе,  выпил  стаканчик чинзано и вошел в  телефонную  кабину
позвонить  одному  моему коллеге... Выйдя  из  кабины,  я  закурил
сигарету и... Я перебиваю себя:
  --  Господи, доктор! Посмотрите пачку, лежащую в моем  кармане...
Эти  сигареты  я нашел в одном довольно подозрительном  доме!  Я
закурил одну из них, потому что не осталось моих...
  Едва  я успеваю закончить фразу, как он хватает пачку, достает
одну  сигарету, потрошит ее, кладет табак на ладонь левой  руки,
ковыряет его указательным пальцем правой и нюхает.
  -- Ничего удивительного, -- шепчет он.
  Все присутствующие неотрывно следят за его губами.
  --  Это  марихуана,  --  говорит он.  --  Наркотик  мексиканского
происхождения. Огромное количество. Эти сигареты для  тех,  кому
нужны большие дозы.
  -- Не может быть!
  -- Тем не менее это так.
  --  Наконец-то настоящее преступление, -- говорю я. -- По крайней
мере,  это надежно, а не какая-нибудь баранья голова... Что  нужно
делать, док?
  --  Ничего,  --  отвечает он. -- Действие начинает  проходить.  Я
qdek`~ вам укол, чтобы успокоить нервные спазмы, вызванные  этой
сигаретой.
  Он   делает   то,  что  сказал.  Патрульные,  довольные   этим
объяснением,  возвращают  мне  все  свое  уважение,  к  которому
примешивается некоторое восхищение.
  Пять  минут спустя я снова стою на ногах; правда, они  у  меня
немного дрожат.
  --  А  теперь, -- говорит доктор Андрэ, -- возвращайтесь домой  и
ложитесь спать. Завтра не останется никаких следов!



  --  Ты вчера был не в своей тарелке! -- заявляет Фелиси, когда я
выхожу из моей комнаты.
  Я даю ей единственное, способное успокоить ее объяснение:
  --  Мне нездоровилось. Я вчера пообедал в ресторане, где в  еду
кладут слишком много масла.
  --  А!  --  торжествует  она. -- Я так и знала...  --  Потом  качает
головой  и  шепчет: -- Вот, сынок, я всегда говорила,  что  лучше
купить  кусок  ветчины и съесть его на скамейке, чем  ходить  во
второразрядные рестораны. Ты испортишь себе желудок!
  -- Ты права, ма...
  Она   выдает   мне   длинную  речь   о   современной   системе
общественного  питания, употребляя выражения, заимствованные  из
журнала "Здоровье", который она выписывает.
  Я  слушаю  звук ее доброго голоса. Эта музыка стоит  для  меня
всех симфоний. Вы скажете, что я впадаю в сентиментальность,  но
это правда -- я люблю мою старуху.
  --  Тебя к телефону. Твой шеф, -- говорит Фелиси, когда я сую  в
рот намазанный маслом кусок хлеба, широкий, как Елисейские Поля.
  Я разом заглатываю его и бегу к аппарату.
  -- Доброе утро, босс.
  -- Ну что, вам уже лучше?
  Этот   старый  лис  знает  обо  всем.  Вы  не  можете  сходить
пописать,  чтобы  он не спросил вас, есть ли у  вас  проблемы  с
простатой.
  -- Да, -- отвечаю.
  --  А как ваше маленькое частное расследование? -- осведомляется
он.
  -- Я... Вы в курсе?
  -- Вы рассчитываете завершить его к сегодняшнему вечеру?
  --  Я...  Не знаю, патрон... Вы не видите никаких препятствий тому,
чтобы я им занимался?
  -- Никаких, при условии, что оно не нарушит наши планы.
  В   общем,   Старик   не  требует  себе   эксклюзив   на   мое
использование!
  --  Вы  не  забыли,  что завтра улетаете? Если быть  совершенно
точным, этой ночью, в ноль часов тридцать минут.
  -- Хорошо, патрон.
  -- Вы успеете собрать чемодан?
  -- Да, патрон.
  --  Заезжайте  ко  мне  в  течение дня за  вашими  документами,
валютой и инструкциями.
  -- Да, патрон.
  -- Надеюсь, вы будете в форме?
  -- Я и сейчас в форме, патрон.
  -- Прекрасно. Тогда до скорого. Он кладет трубку.
  -- Какие-нибудь неприятности? -- робко спрашивает Фелиси.
  --  Нет, ничего... Слушай, ма, ты знаешь, что этой ночью я улетаю
в Штаты...
  --  Господи! -- хнычет она. -- Кажется, в этой стране  едят,  как
дикари! Будь осторожен, я уверена, что у тебя слабая печень.
  Вспомнив, сколько спиртного выпил за время пребывания на  этом
свете, я не могу удержаться от улыбки.
  -- Ты мне не веришь?
  -- Не очень, ма.
  -- Ты неправ, я...
  -- Прости, что перебиваю тебя, ма, но я спешу...
  --  Как  и всегда, -- вздыхает она. -- Я тебя совсем не вижу...  Ты
прибегаешь, убегаешь... Правда, ты мог бы быть женат, и тогда бы я
тебя совсем не видела.
  --  Гони тоску, ма. Когда я вернусь из Чикаго, то возьму неделю
отпуска и мы махнем с тобой на пару в Бретань. Согласна?
  -- Разве я когда-нибудь была с тобой не согласна? Я целую ее.
  --  Ладно,  тогда  слушай. Возможно, у меня  не  будет  времени
заехать  сюда до отъезда. Приготовь мой чемодан: рубашки  и  так
далее...  Мой  однотонный  синий костюм и  еще  второй,  твидовый,
помнишь,  да?  Если в одиннадцать меня здесь  не  будет,  вызови
такси и езжай с чемоданом на аэровокзал "Энвалид".
  -- Хорошо.
  -- До свидания.
  -- До свидания!

  Я  в  ...надцатый раз перебираю элементы этой мрачной истории  и
все  время натыкаюсь на те же самые тайны: почему Парьо написал:
"На  помощь"? Почему кто-то приезжал предпоследней  ночью  сжечь
барана в топке дома в Гуссанвиле?
  Странная вещь, эти два пункта интригуют меня больше,  чем  два
трупа. Трупы -- это цифры в операции, а два пункта -- факторы...
  Погода хорошая, я веду машину на маленькой скорости.
  Кто курил марихуану? Джо или Изабель?
  Изабель! Это имя из сказок начинает действовать мне на  нервы.
Чувствую, что если я не отыщу ее сегодня до отлета, то заработаю
от  досады крапивную лихорадку еще до того, как прибуду в страну
доллара.  Кто  курил марихуану? Джо или Изабель? Я  отгоняю  эту
мысль, но она упрямо возвращается. Джо отказался от предложенной
мною сигареты... Узнал пачку? Я готов поспорить, что нет.
  То  же самое с зажигалкой... Она ему не принадлежит! Принимая во
внимание,  что  он  охотно признает, что  провел  много  дней  у
Изабель,  у него нет никаких причин притворяться, что не  узнает
зажигалку...
  Я   останавливаюсь   перед  по-прежнему   закрытым   магазином
Бальмена.
  Первый,  кого я вижу, -- прячущийся за газетой толстяк  Шардон,
пожирающий свой любимый арахис.
  Я  достаю  из  кармана  зажигалку и поджигаю  его  газету;  он
быстро бросает ее и издает ругательство. Потом, увидев, что  это
я,  кисло  улыбается. По всей видимости, он злится  на  меня  за
выволочку, устроенную мной Мюлле.
  Вокруг него лежит ковер из арахисовой скорлупы.
  --  Ты  что,  выписываешь их прямо из Африки?  --  спрашиваю.  --
Целыми пароходами? Он улыбается.
  -- Что вы хотите, я люблю их.
  -- Есть о чем сообщить?
  -- Ничего... Птичка сидит в гнезде...
  -- Кто дежурил ночью?
  -- Бюртен.
  --   Отлично!  Бюртен  суперчемпион  по  слежке.  Он   способен
проследить за собственной тенью так, что она этого не заметит!
  Я вхожу в дом.
  Четвертый этаж. Звонок. Тишина...
  Херувимчик нежится в постельке...
  Новый  звонок  условным сигналом. И новая тишина  в  квартире.
Впрочем,  французское радио передает голое месье Луиса  Мариано,
лучшего французского певца из ворот налево!
  Что  это  случилось  с  Джо? Играет в  Спящую  Красавицу?  Или
прячется? Или он...
  Ах ты, черт подери!
  Отмычку... Я лихорадочно сую ее в замочную скважину.
  Только бы не кокнули и его! Наконец открываю дверь.
  Никакого  запаха газа... В квартире вообще ничем не пахнет.  Да,
пуста! Пуста, как передовая статья в "Фигаро"!
  Я вихрем пролетаю по всем комнатам. Никого! Все в порядке...
  В  комнате  Джо  нахожу  фиолетовые  брюки  и  желтый  платок...
Попробуйте узнать, в каком он теперь прикиде!
  Я  роюсь  в  ящиках, не в надежде найти там  Джо,  конечно,  а
пытаясь  отыскать какой-нибудь след... Хренушки! Все, что я  сумел
найти,  -- пустая пачка от турецких сигарет, воняющая марихуаной...
Выходит, Джо все-таки плавал по плану!
  Слабая улика... Улика, от которой я теряю остатки мозгов.
  Я  как  сумасшедший бросаюсь на лестницу и подлетаю к Шардону,
который  как  раз  собирается засунуть в рот  горсть  орехов.  Я
вышибаю арахис у него из руки и хватаю его за клифт.
  -- Дерьмо! Бездарь! Идиотина!
  -- Что...
  -- Птичка улетела, тупица! Он роняет газету.
  -- Но, господин комиссар, я клянусь вам...
  --  Да  пошел  ты  со своими клятвами... Этот тип проскользнул  у
тебя  под носом, а ты даже не почесался. Может, он даже попросил
у тебя огоньку... Таких говенных полицейских, как ты, гнать надо!
  Я  так  зол, что, если бы не сдерживался, расшиб бы ему морду...
Прохожие оглядываются на нас.
  Я  в двух шагах от инсульта. У меня оставались всего два живых
персонажа: Джо и доктор Бужон. И вот Джо сделал ноги...
  На  него  нагнал  страху мой вчерашний визит. Должно  быть,  я
сказал  что-то такое, от чего у него затряслись поджилки,  и  он
предпочел смыться. Возможно, у этого гражданина совесть нечиста.
  Мой портативный чертенок отчитывает меня.
  "Ну,  Сан-Антонио,  -- шепчет он из глубины  моего  котелка,  --
возьми  себя  в  руки  --  Ты  мечешься  туда-сюда,  как  молодая
собачонка. Будь сдержаннее!"
  Моя злость опадает, как вскипевшее молоко.
  --  Подними всех на ноги! -- приказываю я. -- Я хочу, чтобы этого
типа взяли. Мне все равно как!
  -- Хорошо, комиссар...
  Шардон  бледнеет все сильнее. Хочется влепить ему пару оплеух,
чтобы заставить его морду порозоветь.
  --  Сделай  мне  удовольствие, -- продолжаю я,  --  смени  объект
наблюдения.  Теперь будешь следить за доктором Бужоном,  живущим
на  площади  Терн... Если ты упустишь и его, можешь сразу  пустить
себе пулю в башку, потому что потеряешь право жить...
  -- Хорошо, господин комиссар.
  Вот  он  ушел.  Для  очистки совести  я  спрашиваю  у  толстой
консьержки,  видела  ли она, как уходил пидер.  Разумеется,  она
ничего не видела.
  --  А  ведь  глаза всегда при мне, -- заверяет она.  Я  мысленно
говорю, что они у нее слишком часто залиты.

  Тоненький голос чертика возвращается:
  "Сан-Антонио?.."
  "Ну?" -- ворчу я.
  "Ты козел".
  "Спасибо".
  Если  бы этот чертик не забаррикадировался в моем подсознании,
я бы так ему навешал!
  "Сан-Антонио?"
  "Ну чего еще?"
  "У  тебя  мозгов не больше, чем у дурачка из твоей деревни...  И
то я еще оскорбляю дурачка из деревни!"
  "Правда?"
  "Сан-Антонио?.."
  "Может, хватит?"
  "Нет, не хватит... Ты ведешь это расследование, как новичок. По-
дилетантски, как сказал бы кто-нибудь образованный.  Ты  бегаешь
туда-сюда..."
  "Трудно работать против непрофессионалов", -- с горечью  говорю
я.
  "Почему  ты  не возьмешь одну из имеющихся нитей и не  начнешь
ее разматывать?"
  "Потому  что  у меня нет времени: я сегодня улетаю,  приятель...
Отправляюсь к америкашкам..."
  "Ну и что? Из-за этого можно халтурно работать?.. Думаешь,  ты
продвигаешься вперед, если бегаешь по кругу?"
  "Нет, не продвигаюсь..."
  "Ага!  Ты берешься за ум! Человек, признающий свои недостатки,
всегда становится умнее... Тебя погубит тщеславие..."
  "Согласен. Дальше?"
  "Подумай,  Сан-Антонио...  Кто-то  сжег  посреди  ночи   баранью
голову...   Этот   кто-то  проделал  ради  этого  больше   двухсот
километров в оба конца..."
  "Ну и что?"
  "Ничего.  Это  все,  Сан-Антонио... Это  разумный  поступок  или
нет?"
  "Разумеется, нет..."
  "Ну так ..."
  "Что "ну так"?"
  "Если   это   неразумный   поступок,  значит,   его   совершил
сумасшедший. Предыдущие действия создают у тебя впечатление, что
их совершал сумасшедший?"
  "Конечно, нет".
  "Значит,  и  этот  поступок только выглядит неразумным,  а  на
самом деле скрывает мотив. Важный мотив..."
  Маленький  чертик замолкает... Я по-прежнему стою  на  тротуаре.
Яркое солнышко сверкает на почках дерЕвьев парка Монсо.
  И  как это обычно бывает, мне открывается старушка-правда...  По
крайней  мере ее часть. Я понимаю, почему таинственный  "кто-то"
приезжал сжечь барана...
  Возвращаюсь  к  консьержке. Кажется,  я  ее  раздражаю  и  она
пользуется   моим  приходом,  как  поводом,  чтобы  выпить   для
успокоения.
  -- У вас есть телефон?
  -- Как у королевы, -- заявляет она.
  Я   напрягаю  воображение,  пытаясь  представить  себе  Марию-
Антуанетту болтающей по телефону. Этот анахронизм не вызывает  у
меня даже улыбки.
  -- Вы позволите?
  -- Валяйте. Сорок франков!
  Я бросаю на ее стол деньги и набираю номер доктора Андрэ.
  Трубку снимает он сам.
  -- Это опять я, -- говорю.
  -- Привет, комиссар, как себя чувствуете?
  -- Отлично... Тянет словить кайф! Он смеется.
  --  Слушайте,  док, я извиняюсь, что опять вам надоедаю,  но  в
течение сорока восьми часов я в ненормальном состоянии. Я  сунул
нос  в  дело, которое кажется мне очень запутанным,  а  близость
отъезда в Штаты меня нервирует...
  Он  дает мне выговориться, отлично понимая, что я его о чем-то
попрошу...
  --  Доктор, не смейтесь, я опять насчет бараньей головы...  Никак
не могу поверить, что кто-то ехал в такую даль среди ночи только
затем, чтобы сжечь ее...
  --   Мне   это  тоже  кажется  по  меньшей  мере  странным,   --
соглашается он.
  Я  радуюсь  при  мысли,  что он клюет. Это  очень  хорошо  для
успеха моего плана.
  --  Мне  тут  пришла одна идейка... Предположим, что этот  кто-то
сжег в топке труп... Вернее, что ему надо сжечь человеческий труп...
Он  говорит  себе,  что будет много дыма и вони,  что  останутся
подозрительные следы...
  -- Так-так...
  -- Этот кто-то не дурак... Он запасается трупом барана...
  -- Ну и?..
  --  Ну  и  разводит  огонь  в  Топке обогревателя...  Сначала  он
засовывает  туда  и сжигает человеческий труп, следя,  чтобы  он
сгорел  полностью. Потом, закончив это грязное дело  и  проверив
пепел,  который потом разбрасывает, он сжигает труп  барана,  но
делает  это  не  столь добросовестно, если позволите  употребить
данное  слово.  Второй  труп сжигается  для  отвода  глаз.  Если
полиция  сунется в этот крематорий на дому, то что она найдет  в
топке?  Остатки  барана... И девяносто процентов вероятности,  что
настаивать она не будет. Сжечь барана не преступление.
  -- Ваше рассуждение выглядит логичным, -- соглашается он.
  -- Я очень рад это слышать от вас.
  -- Вы хотите, чтобы я покопался с вами в топке?
  -- Вы необыкновенно умны, доктор.
  --  А  поскольку дело срочное из-за вашего скорого отъезда,  вы
хотите, чтобы мы поехали туда немедленно?
  --  Я  сейчас  заеду  за вами, док. Если я  когда-нибудь  стану
министром внутренних дел, то награжу вас медалью, которая  будет
свисать до колен!



  Андрэ  отличный человек. Он знает кучу разных вещей и  делится
своими знаниями с вами. Мы разговариваем не о "деле", а на более-
менее незначительные темы.
  Поскольку  я беру повороты на ста тридцати километрах  в  час,
он мне замечает:
  --  Сан-Антонио, подумайте немного о вашем пассажире и  скажите
себе, что скорость пьянит только того, кто сидит за рулем.
  Когда  на  прямом участке я превышаю скорость  сто  шестьдесят
километров в час, он говорит:
  --  Вы  знаете,  что  при  скорости сто  километров  в  час  мы
проезжаем  двадцать  восемь метров в секунду?  А  для  остановки
нужно   минимум  двадцать  секунд...  Представьте  себе,   что   в
нескольких метрах перед вами неожиданно появится препятствие?
  Я отшучиваюсь:
  --  Доктор,  если  вы  будете продолжать в таком  же  духе,  то
навсегда отобьете у меня охоту садиться за руль!
  --  Я  пытаюсь отвратить вас не от вождения, -- уверяет он, --  а
nr  езды на слишком большой скорости. Наша жизнь так хрупка, что
я считаю излишним увеличение риска. Вы понимаете?
  -- Понимаю, док.
  --  Только не подумайте, что я боюсь, -- говорит он. -- У меня  у
самого БМВ, на которой я запросто выжимаю сто восемьдесят.
  Тут мы оба хохочем.
  Дорога   занимает  час  с  мелочью.  Когда  я  торможу   перед
усадьбой, нас окружает приятный аромат омлета, заставляющий меня
подумать, что полдень хорошее время... Но мне сейчас совсем не  до
еды!
  Замок  мне  уже знаком, так что я открываю его так  же  легко,
как если бы имел настоящий ключ.
  После  моего  вчерашнего визита здесь ничего не изменилось.  Я
веду доктора Андрэ в подвал, к топке.
  --  Найдите  мне простыню, -- говорит он. -- Мы соберем  пепел  и
пойдем изучать его на свету, здесь недостаточно яркое освещение.
  Я   бегу  за  тем,  о  чем  он  меня  попросил...  Мы  тщательно
опустошаем  топку  и, высыпав на простыню солидную  кучу  пепла,
тащим  ее  на кухонный стол. Я во всю ширь распахиваю ставни  на
окнах,   и   мы   получаем  вполне  приличную  импровизированную
лабораторию.
  Андрэ   открывает  чемоданчик,  который  прихватил  с   собой,
надевает  резиновые перчатки, берет плоскую железную  коробочку,
пинцет, лупу и начинает изучать останки, найденные в топке.
  Работает   он  медленно,  иногда  останавливается  и   изучает
обугленные  кусочки, как шпион карту района,  в  который  должен
прыгать с парашютом.
  -- Кокс...
  Зациклившись на сожженных трупах, я понимаю его по-своему:
  -- Именно кок?
  -- Да нет, кокс... Уголь...
  -- А!
  Он  вытаскивает  кусочек чего-то, размером не  более  колесика
для завода наручных часов.
  --  Так,  -- говорит он. -- Вот фрагмент кости... Док склоняется  с
лупой в руке, берет маленький прибор, похожий на штангенциркуль,
и делает странные измерения... Качает головой.
  Я   бессилен,   как   кастрированный   кот,   наблюдающий   за
совокуплением, и могу только всматриваться в его лицо в  надежде
прочитать по нему что-то новое.
  -- Баран, -- бормочет он наконец.
  Он  продолжает копаться в запекшейся серой пудре... Делает новые
открытия. И вдруг издает свист, от которого я вздрагиваю.
  -- Посмотрите-ка на это! -- требует он.
  Я  беру  у него лупу и отчаянно всматриваюсь в то, что он  мне
протягивает, -- этакую застывшую каплю бледно-желтого цвета.
  --  Что  это  такое? Баран или человек? Решительно он  обладает
даром приводить меня в изумление.
  -- Ни то, ни другое, -- отвечает он. -- Это золото...
  -- Золото?
  -- Да. Зуб!
  -- Вы уверены?
  --  Могу  вам  даже  сказать,  что  это  коренной  зуб...  Золото
расплавилось,    но    общий    контур    остался.    Посмотрите
повнимательнее.
  -- Теперь, когда вы мне сказали, вижу. Он продолжает поиски.
  -- О! О!
  -- Что еще, доктор?
  -- Вот еще один зуб, никогда не принадлежавший барану.
  -- Значит, я был прав?
  -- Похоже на то!
  Я  в  восторге...  Я  действительно чувствую себя  триумфатором.
Выходит, мое серое вещество не атрофировалось?
  --  Можно  перевезти  содержимое простыни  в  Париж  для  более
углубленного анализа, как вы считаете, доктор?
  -- Разумеется. Подождите...
  Он выуживает еще один маленький кусочек кости и объявляет:
  --   Это  должно  было  принадлежать  челове...  Он  не  успевает
закончить  фразу,  потому что дверь на кухню распахивается  и  в
помещение, рыча, вбегает боксер.
  -- О! -- удивляется медэксперт, -- Откуда он взялся?
  Я смотрю на псину.
  Кажется, я знаю этого великолепного боксера. Впрочем, он  меня
тоже узнал, потому что рассматривает сомневающимся взглядом.
  -- Он учуял труп, -- спокойно замечает доктор.
  -- Или легавого! -- добавляю я.



  Я  собираюсь  выглянуть наружу, но тут  на  пороге  появляется
доктор Бужон.
  Он  бледнее, чем обычно. На этот раз на нем не старая домашняя
куртка, а неопрятное демисезонное пальто серого цвета.
  У  него  лихорадочный взгляд, он весь дрожит. Я вижу, что  его
щеки трясутся, как бока испуганного животного.
  --  А!  --  просто произносит он, увидев нас. Его горящие  глаза
поочередно останавливаются на мне, на Андрэ и на куче пепла.
  Не  могу понять, огорчен он встречей со мной здесь или рад. Он
немного отступает и замирает.
  -- Что... Что вы здесь делаете? -- спрашивает он.
  -- Охотимся, доктор...
  -- Кто это? -- тихо спрашивает меня Андрэ.
  -- Ваш коллега и владелец дома.
  Снова обращаясь к Бужону, я продолжаю:
  --  Мы охотимся на труп. Это довольно специфический вид спорта.
Кстати, вы можете нам помочь... Еще один врач не будет лишним  при
таком   омерзительном  занятии,  потому  что  из  меня  неважный
помощник  для присутствующего здесь доктора Андрэ. Правила  игры
просты: берете горсть пепла, взятого из топки вашей отопительной
системы, и пытаетесь разобрать, что принадлежит человеку, а  что
барану   --   Человека  кладете  направо,  барана  налево,   угли
посередке.  Обалденное  времяпрепровождение!  Мне  даже  хочется
запатентовать это изобретение! Оно затмит "Монополию"!
  Взгляд доктора Бужона равнодушный и мрачный.
  -- Ну скажите хоть что-нибудь! -- говорю ему я. Молчит.
  --  Простите, что проникли к вам в дом несколько... бесцеремонным
образом...  Как вам известно, полиция не всегда соблюдает  законы...
Мы главным образом следим за тем, чтобы их исполняли другие.
  Но сколько бы я ни трепался, он молчит как рыба.
  --  Да,  кстати...  У  вас  есть  предположения  насчет  личности
человека,  сожженного  в  топке? И тут  он  бормочет  бесцветным
голосом:
  -- Это моя дочь.
  Потом  вынимает руку из правого кармана пальто, и я  сразу  же
вижу,  что он держит в ней револьвер. Время, необходимое,  чтобы
сосчитать до двух, -- и я уже схватил свой.
  --  Без глупостей! -- говорю я ему. -- Бросьте револьвер, доктор,
иначе  с  вами случится несчастье. Я стреляю быстро и  метко...  В
комнате моей матери висит золотая медаль, подтверждающая это!
  Но  я  зря  беспокоился.  Бужон и не думал  нам  угрожать.  Он
ledkemmn поднимает оружие и приставляет его к виску.
  Я бросаюсь вперед с воплем:
  -- Не дурите!
  Но  выстрел грохает прежде, чем я успеваю вмещаться.  Тогда  я
останавливаюсь  и  смотрю. На виске врача  образовалась  большая
красная дыра. Из нее хлещет струя крови. Он шатается, потом  его
ноги  подгибаются, и он растягивается на выложенном плиткой полу
кухни, как будто ему полоснули автоматной очередью по ногам.
  Боксер   отталкивает  меня  и  бросается  к   дергающемуся   в
конвульсиях  телу.  Собака,  подвывая,  начинает  лизать  кровь,
текущую из раны.
  Я  поворачиваюсь  к  Андрэ. Он не  встал  со  своего  стула  и
постукивает себя по кончику носа лупой, которую держит в  правой
руке...
  -- У него странная манера приветствовать гостей, -- замечаю я.
  Фраза  повисает  в  полной  пустоте,  какая  бывает  только  в
желудке факира или в голове киноактрисы. Я наклоняюсь к Бужону.
  -- Он мертв, да? -- спрашиваю я вслух. Андрэ подходит ко мне.
  -- Да, -- подтверждает он.
  Я  в десятитысячный раз впадаю в бешенство. ~ Подлец! -- ору  я
без всякого почтения к покойнику. -- Мог бы сначала заговорить, а
уж  потом отправляться к предкам! Это провокация -- стреляться на
глазах  у  полицейских!  Если бы я был в хороших  отношениях  со
святым Петром, то попросил бы дать этому придурку дополнительных
сто тысяч лет в чистилище!
  -- Какого дьявола он это сделал? -- спрашивает Андрэ.
  --  Если бы я знал!.. Думаю, он испытал потрясение, увидев  нас
в  своем доме. Он был замешан в это дело, понял, что ему крышка,
и...
  -- Есть еще кое-что, -- шепчет врач.
  -- Что?
  --  Я  смотрел на этого человека... Он до ушей набит наркотиками...
Вы  не  заметили  его  расширенные  зрачки,  блуждающий  взгляд,
бледное лицо?
  -- Да, но...
  --  Этот  тип  был в состоянии улета. Не мог различить  бред  и
реальность.  Он застрелился почти случайно; как падает  внезапно
разбуженный лунатик.
  -- Марихуана?
  -- Может быть! Я узнаю это позже...
  --  Док,  --  говорю  я,  -- время идет. Мы  известим  по  дороге
жандармерию, но я должен ехать, потому что мой патрон ждет  меня
в конторе.
  --  Надеюсь,  он  подождет лишние полчаса и у нас  будет  время
съесть бифштекс с жареной картошкой?
  --  О! Можно сказать, что вид трупов не лишает вас аппетита!  --
замечаю я.
  -- Аппетита меня может лишить только смерть, -- уверяет Андрэ.

  Я   восхищаюсь  артистизмом,  с  каким  Андрэ  очищает  грушу,
пользуясь для этой операции ножом и вилкой.
  Мы  поели  молча.  Теперь  я чувствую  приятное  тепло  хорошо
идущего пищеварения.
  -- Четвертый! -- говорю я.
  Я  сказал это для себя, но мой спутник с удивлением смотрит на
меня.
  -- Что вы сказали? Я спускаюсь на землю.
  --  Я  сказал  "четвертый", думая о докторе Бужоне. Видите  ли,
док, в одно прекрасное утро я случайно сунул нос в драму с пятью
персонажами...  Из  этих  пятерых  четверо  мертвы...  Сначала  умер
`mrhjb`p  Бальмен,  потом его коллега и друг Парьо,  затем  дочь
Бужона  --  по его собственному признаю -- и, наконец, сам  Бужон...
Мне  остается  только поймать маленького педика, ударившегося  в
бега.
  Я спокойно излагаю факты в их хронологическом порядке.
  --  Бальмен  умер с помощью Парьо... Это доказывает устройство  в
его машине.
  -- Пожалуй.
  --  Несмотря  ни  на что, Парьо тоже боялся... Из всех  вопросов,
которые  я себе задаю, больше Всего мой мозг занимает  тот,  что
относится  к  этому "На помощь"... Почему он боялся, если  был  по
меньшей мере соучастником странного убийства своего коллеги?
  --  Он был прав, что боялся, раз на следующий день убили и его,
-- замечает Андрэ.
  --  Я  сказал  себе  то же самое... Странно! Парьо  не  мог  лечь
спать,  не  поставив в гараж свою машину, --  он  был  аккуратным
человеком...  Снотворного ему не подсыпали, не  привязывали...  Поза
была совершенно спокойная, как будто он действительно спал.
  --  Сан-Антонио, -- заявляет Андрэ, -- со всеми этими историями я
забыл  вам рассказать об одной констатации, которую сделал после
вскрытия... Я должен был заметить это раньше, но вы так спешили, и
я искал следы снотворного!
  Я дрожу, как вибратор.
  --   Скажите,   вы  что,  хотите  заставить  меня  умереть   от
любопытства?
  -- Незадолго до своей смерти Парьо занимался любовью...
  Я  смотрю  на Андрэ, чтобы узнать, не насмехается ли  он  надо
мной. Но он серьезен, как конклав.
  --  Это подтверждает только то, что его любовница действительно
находилась у него незадолго до его смерти... Ну и что?
  --  А то, что если вы позволите, то у меня есть своя теория  не
насчет того, как он умер, а как он мог умереть...
  -- Я жадно слушаю вас, док.
  -- Вы когда-нибудь занимаетесь любовью, Сан-Антонио?
  -- Допустим, что очень часто, и не будем больше об этом.
  --  Ладно.  Что  вы делаете сразу после этого?  Моя  физиономия
расплывается в улыбке.
  --  Какой  странный  вопрос... После! После, док,  я  возвращаюсь
домой, как и все нормальные французы!
  --   Не   шутите.   Вы  немного  валяетесь  в  постели,   чтобы
восстановить свои силы, так?
  -- Да.
  -- Мечтаете, да?
  -- Да.
  --  Чувствуете  животную грусть, о которой  говорит  знаменитая
латинская пословица, да?
  -- Да.
  -- Все мужчины таковы.
  -- Неужели?
  --  Так  вот. Нет никаких причин считать, что Парьо был устроен
иначе.
  -- Никаких.
  --  Предположим, что Парьо позанимался любовью и отдыхает.  Его
партнерша  встает,  включает тихо радио и  идет  на  кухню,  где
открывает  все  газовые конфорки. Радио не дает  Парьо  услышать
тихий свист газа.
  -- А девица тем временем...
  --  Девица? Она нарочно шумит на кухне, в ванной комнате. Время
от   времени  она  показывается,  создавая  обычную,  нормальную
атмосферу. Парьо не чувствует газа. Он немного оглушен любовью.
  Я киваю.
  --  Ваша  теория  очень  оригинальна,  док.  Снимаю  шляпу.  Но
скажите, а как же девушка? Она не наглоталась газа?
  --  Нет, -- отвечает Андрэ, -- потому что запаслась противогазом.
Противогазы можно найти где угодно. Она дожидается,  пока  Парьо
потеряет сознание, после чего ставит кипятить пол-литра молока.
  Я усмехаюсь.
  --  И  зажигает  спичку в квартире, полной газа?  Получился  бы
миленький взрывчик.
  Мне доставляет удовольствие поймать его на ошибке.
  --  Это  верно,  --  соглашается он.  --  Значит,  она  поставила
кипятить   молоко  до  того,  как  открыла  все  конфорки.   Она
дождалась,  пока  оно  выльется на плиту,  после  чего  погасила
огонь.  Затем сделала все то, о чем я вам рассказал. Прежде  чем
уйти,  она  закрыла все конфорки, кроме той, на  которой  стояла
кастрюлька с молоком.
  Я  чувствую, что Андрэ прав. По мере того как он рассказывает,
в моем мозгу идет цветное кино.
  --  Браво,  --  кричу  я, -- вы новый Шерлок Холмс.  Он  довольно
улыбается.
  --  Нет никаких доказательств, что я прав, это только гипотеза,
и я лучше кого бы то ни было понимаю, что она очень хрупка!
  --  Но тем не менее все могло произойти именно так... Ну ладно, а
дальше?  Раз  уж  вы здесь, доктор, расскажите мне  продолжение.
Очень захватывающая история.
  -- Продолжение? -- переспрашивает он.
  --  Да.  Девушка возвращается ночью сюда, в Гуссанвиль,  только
не одна, а с кем-то... Вероятно, это был Джо...
  -- Но вы мне только что сказали, что Джо не выходил из дома?
  --  Возможно, он нашел способ смыться! ~ Очевидно.  Значит,  он
приехал сюда с девушкой, убил ее и сжег?
  -- Это вас шокирует?
  --  Да,  из-за барана. Баран отличная идея, но она предполагает
подготовку.
  -- Неизбежно.
  --  Но  городской житель не покупает себе барана, как  галстук.
Если  Джо  вынашивал  такие  планы, то  он  должен  был  заранее
обзавестись бараном...
  -- Разумеется.
  --  Ну  а под каким предлогом он заманил сюда девушку ночью?  Я
знаю, они были сообщниками, но это не объясняет этой поездки.
  -- А может быть, им было нужно что-нибудь спрятать?
  -- Или с кем-нибудь встретиться.
  -- Да, или с кем-нибудь встретиться.
  -- С доктором, например?
  -- Почему бы нет?
  --  К  тому  же  совать  тело  в топку удобнее,  предварительно
расчленив  его.  А  кто  лучше справится с  этой  отвратительной
задачей, чем мясник или врач?
  --  Вы  хотите  сказать, что Бужон участвовал в убийстве  своей
дочери?
  -- Бывали и более удивительные вещи.
  -- И расчленил ее?
  --  А  как иначе он узнал, что вы копаетесь именно в ее  пепле?
Андрэ надолго задумывается.
  --  И  какова  цель всего этого, комиссар? Вы применили  старое
правило:  ищи,  кому выгодно преступление. Кому  же  могла  быть
выгодна эта серия преступлений?
  -- Доктору.
  --  Доктору?  То,  что  он  убивает  Парьо,  еще  понятно,  он,
j`ferq,  его  ненавидел...  Но зачем Бальмена...  Причем  с  помощью
Парьо! Зачем свою дочь?
  --  Ой,  стойте!  -- прошу я. -- А то моя печка точно  взорвется,
если  я  продолжу  кружить над этими вопросами,  как  ворон  над
падалью.
  --  Вы разберетесь с этим по возвращении из Соединенных Штатов,
если,  конечно,  ваши  коллеги не  поймают  педераста  и  он  не
расколется.
  Мы  встаем из-за стола. Хозяин ресторана складывается  пополам
и эскортирует нас до двери.
  --  На  здоровье, господа, -- говорит он нам. Когда я  сажусь  в
машину, раздается крик:
  -- Комиссар! Комиссар!
  Я  оборачиваюсь  и вижу старое парижское такси,  в  нем  сидит
Шардон. Он возбужденно машет руками, роняя орехи и слюну.
  Такси останавливается.
  --  Вы здесь? -- спрашивает толстый полицейский. -- А я слежу  за
доктором. Едва я начал дежурство перед его домом, как он  вышел,
сел  в  свою  машину и поехал. Такси поблизости  не  было,  и  я
поднялся  к  нему. Домработница мне сказала, что он  убежал  как
сумасшедший,  сказав  ей, что едет в свой дом  в  Гуссанвиле...  Я
реквизировал такси, но эти драндулеты еле двигаются.
  --  Не утомляйся, -- говорю я. -- Я видел эскулапа, он мертв.  Он
пустил себе пулю в лоб... Сделай все необходимое. Никого не пускай
в дом. Особенно жандармов.
  -- Застрелился! -- бормочет Шардон.
  --  Да,  --  говорю я, трогаясь с места. -- Как видишь, еще  одна
естественная смерть!



  Когда  я  выхожу  из  кабинета патрона, на часах  чуть  больше
четырех  часов (для моих читателей начальников вокзалов поясняю:
шестнадцать).  Признаюсь,  что  я  несколько  оглушен  заданием,
которое  он мне поручил. Я выполнял разную работу, но такую  еще
ни  разу. Хотя надо же когда-то начинать... Я расскажу вам  о  ней
как-нибудь в другой раз.
  Мой  девиз:  "Живи  моментом". Я начну  думать  о  предстоящей
миссии, когда буду сидеть в самолете.
  Положив  паспорт, доллары и рекомендательное письмо в  карман,
я снова ступаю на тропу войны.
  До  вылета осталось несколько часов, а опыт меня учит,  что  с
толком   использованные   несколько  часов   стоят   без   толку
проведенной жизни.
  Немного  помедлив,  выйдя на улицу,  я  направляюсь  на  улицу
Шапталь, которую следовало бы переименовать в улицу Жмуров...
  Для начала наношу визит соседке Парьо -- старой деве.
  Увидев меня, она издает писк напуганной мышки.
  -- Ой, -- вскрикивает она, -- полицейский!
  --  Он  самый,  --  отвечаю. -- Никогда бы  не  подумал,  что  вы
боитесь полиции, мадемуазель.
  --  Я  боюсь  не  полиции, а мужчин, -- жеманничает  эта  старая
сушеная вобла.
  Я бросаю на нее красноречивый взгляд.
  Чтобы  покуситься  на ее добродетель, надо запастись  отбойным
молотком, это я вам говорю!
  --  Ну,  ну,  дорогая мадемуазель, не все же мужчины  грубияны.
Попадаются  и  джентльмены.  --  И  добавляю:  --  В  полиции  они
встречаются  редко, тут я с вами согласен, но  Я,  так  сказать,
редкая птица. -- И я возвращаюсь к моему барану: -- Скажите, в тот
bewep, когда бедный месье Парьо протянул ноги...
  -- Нельзя поприличнее? -- перебивает она.
  --  Пардон,  в  тот  вечер, когда он отбросил  копыта,  у  него
работало радио?
  --  Да...  Он  слушал музыкальную программу. Это  был  воскресный
вечер, да?
  --  Совершенно  верно.  А потом, когда...  подружка  Парьо  ушла,
радио замолчало?
  -- Да... Незадолго до ее ухода.
  Так-так, неужели доктор Андрэ попал в "десятку"?
  Изабель  выключила  перед уходом радио... А Парьо  спал...  вечным
сном!
  Я смотрю на старую деву, не сводящую с меня глаз.
  -- Какая жалость, что вы не вышли замуж, -- говорю я.
  -- Это почему? -- возмущается она.
  --  Потому  что  я  уверен, что вы составили бы счастье  любого
мужчины.
  --   Это  судьба,  --  говорит  она,  и  в  ее  голосе  слышится
сожаление.
  -- Ну да... Но вам, должно быть, одиноко?
  -- Я привыкла...
  --  Конечно...  Вы смотрите на улицу и, спорю, долго остаетесь  у
окна...
  -- На этой улице почти никакого движения...
  --  Это  верно.  Скажите, когда в тот вечер  ушла  девушка,  вы
стояли у окна?
  -- Я не помню.
  Эта старая калоша пудрит мне мозги!
  --  Но,  -- уверяю я, -- владелец ресторана напротив сказал  мне,
что вы стояли у окна и видели, как малышка вышла из дома.
  Я, конечно, блефую, но она заглатывает крючок всей челюстью.
  --  Куда он лезет, этот свин! -- возмущается она. -- Я что, уж  и
не имею права подойти к окну?
  --  Речь  не  об  этом,  мадемуазель... Вы  имеете  полное  право
проводить у окна всю жизнь, только не нагишом...
  --  Какой ужас! -- стонет она. Ее челюсть вываливается изо  рта,
но она втягивает ее обратно.
  -- Девушка села в машину Парьо?
  -- Да, -- отвечает она.
  -- Она была одна?
  -- Да... Но она вышла из дома не сразу.
  -- Как это?
  --  Я  слышала,  как она открыла дверь, но на  улицу  вышла  Не
сразу.  По  крайней мере минут на пять позже, чем  нужно,  чтобы
спуститься на первый этаж... Правда, она несла груз, но все-таки...
  -- Груз?
  -- Да, она несла на плече сумку.
  -- Сумку? Какого рода сумку?
  -- Холщовую, вроде мешка для картошки.
  -- Она была полной?
  --  Да,  но  имела странную форму... Я подумала, что она  выносит
старые вещи, может быть канделябры.
  -- Почему именно канделябры?
  -- Просто так...
  --  Мысли никогда не приходят просто так, мадемуазель. Если  вы
подумали о канделябрах, значит, что-то в форме сумки навело  вас
на эту мысль.
  -- Это правда, -- соглашается она. -- У нее были острые углы...
  Подумав, я решаю, что из нее больше ничего не вытянешь.
  --  Всего хорошего, мадемуазель. Она кивает мне и провожает  до
dbeph.  Не  заходя  в  квартиру покойного, я  быстро  сбегаю  по
лестнице.
  Консьерж там. Надраивает медные перила лестницы.
  -- Это снова я, -- говорю я вместо приветствия.
  -- О! Добрый день, господин инспектор.
  --  Комиссар,  и  этим все сказано! Он отвешивает  мне  поклон,
полный скрытого почтения.
  --  Скажите,  --  спрашиваю, -- все жильцы этого дома  пользуются
подвалом?
  -- Разумеется.
  -- Номер бокса Парьо?
  -- Восьмой.
  --  Ладно, спасибо... Сюда, да? -- добавляю я, показывая на низкую
дверь в глубине лестницы.
  -- Да... Хотите ключ?
  -- Нет, у меня есть все, что нужно.
  -- Я хоть включу свет в подвале.
  -- Отличная мысль!
  В  десять  прыжков  я  оказываюсь перед  дверцей  бокса  номер
восемь.   Открыть  ее  моей  отмычкой  --  детская  игра.   Замок
открывается чуть ли не в ту же секунду, когда вставляю отмычку в
скважину.
  --  Хорошая  штука природа, -- начинаю напевать я,  потому  что,
едва  открыл  дверь, мне в ноздри бьет противный  запах.  Жуткая
вонища...
  Включив  свет,  осматриваю узкое помещение.  Кавардак  редкий...
Металлическая  каминная  решетка,  деревянная  лошадка,  костюмы
древних  времен... Короче, я сразу понимаю, что Парьо  использовал
подвал как склад для старья.
  Я  смотрю  по  сторонам и сразу нахожу то, что  искал:  клочки
грубой черной шерсти, воняющие салом.
  Здесь  точно  держали барана. Тут даже есть засохшие  какашки...
Те  самые последние какашки, которые животное выбрасывает  после
смерти.
  Те  штуки,  что топорщились в сумке Изабель, были окоченевшими
ногами барана.
  Следовательно,  Изабель притащила барана... Значит,  она  знала,
как будет использовать животное...
  Однако ее же и сожгли.
  Клянусь  вам,  что нужны крепкие нервы, чтобы заниматься  этой
чертовой работой.
  -- Нашли, что искали? -- спрашивает наблюдающий консьерж.
  -- Да.
  Я  делаю три шага вперед, и тут его любопытство выплескивается
наружу.
  -- А что это было? -- спрашивает он.
  -- Какашки! -- отвечаю я и выхожу.



  Взгляд  на наручные часы: пять сорок! Теперь я веду борьбу  со
временем.
  Еще  несколько часов, и придется все бросать. Захожу в  бистро
напротив.
  -- Есть что-то новое? -- спрашивает меня толстый хозяин.
  -- Да так...
  Он  видит,  что  я  злой  как черт, и  не  настаивает.  Он  из
тактичных.
  Издав  "ахх!"  борца  классического  стиля,  он  достает  свою
бутылку белого.
  -- Как обычно? -- спрашивает он.
  --  У  вас  легко обзаводишься привычками. Два больших  стакана
белого. Мы чокаемся.
  --  Скажите, патрон, вы не видели со вчерашнего дня мадемуазель
Бужон?
  -- Это киску Парьо, что ли?
  -- Да.
  -- Нет.
  Отличный диалог. Я шмыгаю носом от нетерпения.
  -- А вы не замечали, были ли у этой девушки золотые зубы?
  Вопрос  медленно  погружается в глубины  его  интеллекта,  как
поплавок вашей удочки в воду, когда крючок заглотнул линь.
  Он измеряет его, взвешивает, наконец заявляет:
  --  Никогда  не  замечал. -- И добавляет: -- Может,  моя  хозяйка
заметила -- Жермен! -- орет он во всю глотку.
  Его   половина  такая  же  представительная,  как  и  он  сам.
Настоящая   половина...  Очаровательная  женщина   с   приветливой
улыбкой.
  --  В чем дело? -- интересуется она. Муж собирается повторить ей
мой  вопрос, но, сочтя его слишком нелепым, отказывается от этой
мысли. В разговор вступаю я:
  --  Я  из  полиции  и  хотел бы узнать, были ли  у  мадемуазель
Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?
  Она  меньше  ошарашена,  чем  ее  благоверный.  Дамы  понимают
нелепости.
  Она размышляет.
  -- Нет, -- говорит, -- не думаю.
  -- Коренной... Коренные плохо видно...
  --  Когда  они золотые, а человек смеется, их видно же  хорошо,
как и все остальные. У нее их нет.
  -- О'кей.
  Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его  дочь...
А кого?
  -- У вас есть жетон для телефона?
  -- Даже два, если хотите, -- острит хозяин.
  -- Точно, дайте мне два.
  Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.
  --  А,  это  ты!  -- говорит он без малейшей нотки энтузиазма  в
голосе.
  -- Да... Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?
  -- От Шардона?
  -- Да.
  И  я  цежу  сквозь  зубы: "Каждый осел  имеет  право  на  свой
чертополох[4]..."
  -- Чего?! -- орет он.
  -- Это я сам с собой.
  -- Браво!
  Он вот-вот сожрет свою трубку.
  -- Есть что новое об удравшем парне?
  -- Нет.
  -- А о мадемуазель Изабель Бужон?
  --  Тоже ничего... Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она
умерла.
  -- Может быть, и нет.
  -- Я ничего не понимаю в твоем деле.
  --  Откровенность  за откровенность: я тоже! Единственное,  что
мне известно, -- барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.
  -- Чего она притащила?
  -- Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва...
  --  Да!  Я  провел  обыск  у  доктора...  Там  полно  наркотиков...
J`ferq, он бросил практику и был совершенно разорен.
  -- Я об этом догадывался.
  --  Известно,  почему  он застрелился?  Этот  тупарь  Мюлле  не
решается  спросить  меня  в лоб, а потому  использует  безличный
оборот.
  --  Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю  и
запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один  момент:  Джо
тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно
быть,  много  денег: минимум десять "кирпичей" папаши  Бальмена,
потом  миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил
в  этом  деле.  Он  вращался  среди коллекционеров,  а  это  как
пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора
коллекции  имеют  ценность,  только  когда  их  можно   продать...
Распространи  его описание среди нумизматов Парижа  ...  и  других
городов тоже.
  -- Ладно.
  --  До  отъезда  я  тебя  не увижу, но  надеюсь,  ты  добьешься
результата.
  -- Спасибо за доверие.
  Я  отпускаю  еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку,  но
из кабины не выхожу.
  Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.
  -- Рада тебя слышать, -- говорит мне она. -- Ты придешь ужинать?
  -- Не думаю, ма...
  --  Ой,  какая жалость. Я на всякий случай приготовила  баранью
ногу.
  -- Мне жаль еще больше, ма... Ты собрала мой чемодан?
  -- Конечно.
  --  Положи  туда мой большой револьвер с укороченным | стволом,
он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:
  -- Что ты собираешься делать?
  -- И три обоймы, они под стопкой носовых платков.
  --  Хорошо. Все это неразумно, -- шепчет Фелиси. -- Как  подумаю,
что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!
  Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!
  --  Не  беспокойся,  ма...  И не забудь: в одиннадцать  часов  на
аэровокзале "Энвалид".
  -- Хорошо.
  -- Целую.
  -- Я тебя тоже. Алло! Алло!
  -- Да?
  --  Чуть  не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с  тобой
поговорить.
  -- Он назвал свое имя?
  --  Да,  и оставил адрес... улица Жубер, дом восемнадцать...  Месье
Одран. Он сказал, что работает в банке... Он будет дома после семи
часов.
  В банке!
  Это заставляет меня навострить уши.
  -- Спасибо, ма.

  Припарковаться  в этот час на площади Терн совсем  не  просто.
Поскольку  мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих  котлов
крутятся  все  быстрее,  то я решаюсь на  героический  поступок:
оставляю мою тачку во втором ряду.
  Потом,  не  обращая  внимания  на  взмахи  рук  регулировщика,
обращенные  ко  мне,  бросаюсь к дому, где жил  покойный  доктор
Бужон.
  Звоню  в  дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна  не
квартира,  а  домработница,  наводящая  в  ней  порядок,  то   я
qosqj`~q| к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!
  Она  очень  сдержанная,  классического  типа.  Консьержка  для
уютного квартала.
  Ее  волосы  покрашены в небесно-голубой  цвет  --  возможно,  в
память  о муже, погибшего на войне четырнадцатого года,  в  цвет
его формы.
  -- Полиция.
  -- Четвертый слева, -- отвечает она.
  Я  широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она  глуха
как плитка шоколада.
  Поскольку  этот недостаток не лишает ее зрения,  показываю  ей
мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.
  -- Полиция! -- ору я изо всех сил.
  --  Ой,  простите!  --  извиняется  достойная  церберша.  --  Мне
показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.
  -- Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.
  -- А он вдовец!
  Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.
  -- С его домработницей!
  Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.
  --  Незачем  так  кричать,  -- сухо замечает  она  и  продолжает
обычным  для глухих равнодушным тоном: -- Это консьержка из  дома
напротив... Мадам Бишетт.
  -- А, черт! Опять эти консьержки!
  Она неправильно поняла по движению моих губ.
  --  Что  за  выражения  вы себе позволяете?  --  орет  достойная
особа.
  Я  ретируюсь,  даже  не попытавшись реабилитироваться.  Еще  у
одной создалось превратное мнение о полиции.

  Если  бы  вы  увидели  мамашу Бишетт,  то  сразу  бы  захотели
поставить  ее  у  себя  дома  на камине.  Это  совсем  крохотная
аккуратная старушка с хитрыми глазками.
  Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.
  --  Прошу прощения, мамаша, -- говорю я, вежливо поприветствовав
ее. -- Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.
  Я  слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле  о  том,
что случилось с Бужоном.
  --  Я  узнала  эту страшную новость, -- говорит  она.  --  Бедный
доктор...  Это  не  могло  закончиться иначе!  Это  замечание  мне
нравится. Ее маленькие глазки блестят.
  --  Садитесь, -- предлагает она и добавляет так от души,  что  я
не могу отказаться: -- Выпьете со мной рюмочку водочки?
  -- С удовольствием.
  Она  открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором
я   замечаю   яркие  коробки  от  печенья,  тарелки,  стеклянные
безделушки. Все аккуратно расставлено.
  -- А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?
  -- Как хотите, мамаша.
  Она  достает крохотную скатерку, размером с носовой платок,  и
аккуратно  расстилает  ее на навощенном столе,  стараясь,  чтобы
вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.
  На  нее  она  ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную
бутылку, в которой плавает веточка вербены.
  -- О чем вы хотели меня спросить? -- говорит она. Я смеюсь.
  -- Выходит, вы не возражаете ответить?
  --  Ваша работа задавать вопросы, моя -- отвечать на них, верно?
Так какие тут могут быть церемонии?
  -- Вы давно убираетесь у Бужона?
  --  Да  уж лет пятнадцать... Тогда у бедного доктора была хорошая
jkhemrsp`... Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом  мало-
помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки.  Но
его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.
  -- С тоски?
  --  Да...  Во-первых, потому, что не мог утешиться  после  смерти
жены,  а  во-вторых, из-за того, что его дочь  пошла  по  кривой
дорожке.
  -- В каком смысле?
  --   Изабель   настоящая   проходимка.  Этот   неологизм   меня
очаровывает.
  -- А что вы понимаете под "проходимкой"?
  --  Будучи  студенткой, она путалась с мужчинами  старше  себя...
Потом  скандалы... Однажды ее забрали в участок за  шум  в  ночное
время,  в другой раз судили за оскорбление полицейских.  Видите,
что она за штучка.
  -- Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.
  --   Надо  также  сказать,  что  доктор  Бужон  никогда  ею  не
занимался.
  -- Ну конечно... Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?
  -- Она практически разорила своего отца. Каждый день
  у  них  бывали  сцены  из-за денег. Она швыряла  их  налево  и
направо. Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась  с  тем
длинным типом в кожаном пальто.
  -- Парьо?
  --  Кажется,  да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился
и  выгнал  ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в  Гуссанвиле,
сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о  ней
тоже  больше  не  хочет! Я была в это время  в  столовой  и  все
слышала.   Она   подняла  ключи  и  насмешливым  тоном   сказала
"спасибо".
  -- А потом?
  --  Доктор  плакал.  Тогда она ему сказала,  что  понимает  его
горе,  что она не виновата, это проблемы ее поколения.  Что  она
падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж  она
такова,  то  должна идти до конца, что бы из  этого  вышел  хоть
какой-то  толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала.
Она  продолжала  еще некоторое время, а потом сказала  ему,  что
организовывает дело, которое принесет ей много денег. "Вместе  с
этой  мразью Парьо?" -- спросил тогда доктор. "Совершенно  верно...
Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго... Когда я
сорву  куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым
именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой,  женой
мещанина  и  --  кто  знает?  --  матерью  мещанина..."  Она  хотела
поцеловать  его. "Уходи! -- крикнул он. -- Уходи, ты  вызываешь  у
меня омерзение!" И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?
  Я молчу.
  Молчание  знак  согласия, и она наливает  новую  порцию  своей
микстуры. Я погружен в свои мысли.
  Маленький  чертенок  пользуется моим  молчанием,  чтобы  снова
подать голос:
  "  Вот видишь, Сан-Антонио, -- радуется он, -- девушка... Женщина,
все   время   женщина...  Распутница,  неудачница,   невростеничка
захотела   сыграть   Аль  Капоне  в  юбке  и   разработала   для
собственного  удовлетворения  дьявольски  сложный  план,  словно
вычитанный   из   детективного  романа...  Трюк  с  подсоединением
электрического  провода  к  ручке двери  --  очень  романтическая
задумка... И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже..."
  Я возвращаюсь к старушке.
  -- Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?
  -- Да что вы! У нее свои зубы здоровые.
  -- Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.
  --  Послушайте, -- говорит она, -- кому другому я бы не  решилась
это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за
столь лестное мнение.
  -- Звонивший изменил голос.
  -- Это вы сняли трубку?
  --  Да.  Я  всегда  это делала, когда бывала  там.  Он  спросил
доктора.  Я,  как всегда в таких случаях, ответила, что  доктора
нет.  Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил,
хохотнул. "Я знаю, что он дома, -- сказал он. -- Скажите, что  Джо
хочет  с  ним  поговорить о его дочери..."  Я  пошла  сказать  это
доктору.  Он  подошел, спросил: "Алло?" --  и  больше  ничего  не
говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: "О
господи!" И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.
  Она наливает себе еще немного настойки.
  -- Вот, -- заключает она.
  --  А  тот,  кто звонил и разговаривал измененным голосом,  был
мужчина или женщина?
  --  Мужчина,  --  отвечает  она. -- По  крайней  мере,  хотел  им
казаться.  Но я, сказать по правде, думаю, что звонила  малышка,
прижав ко рту платок.
  -- А почему вы так решили?
  --  Потому  что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала,  что
доктора нет дома.
  -- Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша?
  --  Вы  все понимаете с первого раза, -- говорит старуха. --  Еще
стаканчик вербеновой?
  -- Последний!



  Всегда  бывает  неприятно -- если ты  не  конформист,  --  когда
младший по званию застает тебя чокающимся с консьержкой.
  Поэтому  я  корчу  рожу больного гепатитом в момент  приступа,
когда дверь в каморку открывается и входит Шардон.
  --  Вот это да! Куда бы я ни пошел, всюду нахожу вас, -- говорит
он.
  Он  неплохой  парень,  но  сейчас  недоволен  и  пытается  это
выразить по-своему.
  --  Я всегда впереди прогресса! -- отвечаю я, осушая стакан. -- А
ты зачем сюда явился?
  Он  осторожно  опускает  в  карман арахис,  который  собирался
раздавить в своем кулачище.
  --  Я  веду  расследование, -- отвечает он, -- и пришел допросить
домработницу  доктора.  Вы  не  считаете,  что  это   нормально,
комиссар?
  --  Ладно,  не  трать  зря  силы и  оставь  мадам  в  покое.  Я
допрашиваю ее уже два часа, и ей это, должно быть, уже  начинает
надоедать.
  --  Вовсе  нет, -- уверяет старушенция, обожающая поговорить.  --
Если я могу быть вам полезна. Я протягиваю ей руку.
  --  На сегодня достаточно, мамаша... Спасибо за вашу информацию и
до свидания. Берегите себя!
  Я беру Шардона под руку и веду толстяка на улицу.
  --  Может, угостишь меня аперитивом? -- предлагаю я. Он розовеет
от удовольствия.
  --  С  радостью, -- говорит он. -- У вас довольный вид,  господин
комиссар. Узнали что-то новое?
  --  Да...  Я  кое-что начинаю понимать в этой истории и приглашаю
тебя в бистро, чтобы рассказать, что к чему.
  Он вздрагивает.
  --  Примите  мои  поздравления. --  И  вдруг  он  вспоминает:  --
Знаете,  патрон, пока я ждал жандармов в Гуссанвиле, то осмотрел
дом и окрестности. Угадайте, что я нашел под одним окном?
  Он  разворачивает пустой пакет из-под арахиса и вынимает прядь
отрезанных черных волос. Они шелковистые и слегка завиваются  на
концах.
  --  Это  может  для  чего-нибудь сгодиться?  --  спрашивает  он,
смеясь.
  Я хлопаю его по плечу.
  -- Еще как! Ты заработал очко, толстяк! Ты просто молодец.
  Он опускает глаза, чтобы скрыть свою радость.
  -- Вы слишком любезны, господин комиссар.
  -- Признайся, что ты так не думаешь.
  -- О, господин комиссар.
  Я смотрю на часы: без нескольких минут семь.
  -- Вы спешите?
  --  Вообще-то да, но могу уделить тебе четверть часа.  Открывай
пошире  уши, я изложу тебе суть дела, а ты передашь  мои  выводы
Мюлле, а то у меня нет времени писать рапорт.
  Мы садимся за столик в глубине зала "Савуа".
  --  Два  пива!  --  говорю я гарсону. Я кладу руку  перед  носом
Шардона и раскрываю пальцы.
  --  В этой истории всего-навсего пять персонажей, не больше, не
меньше.  Из  этих  пятерых двое -- порочные  старики,  а  трое  --
законченные мерзавцы. Ты следишь за моей мыслью?
  -- Да, да, господин комиссар.
  --  Начинаю  с  порочных. Номер один: доктор  Бужон  несчастный
человек,  опустошенный горем и наркотиками.  Жертва  взбалмошной
дочери,  "проходимки", по выражению домработницы. Затем антиквар
Бальмен, старый гомик, содержащий молодого человека из приличной
семьи.
  Перехожу  к  мерзавцам. Итак: малыш Джо, педрила,  наркоман  и
тип без всякой совести. Парьо, бессовестный делец. Изабель, дочь
Бужона,   "проходимка",  тоже  бессовестная...  В   общем,   милая
компашка!
  --  Точно,  -- подтверждает Шардон, воспользовавшийся  тем,  что
открыл рот, чтобы наполнить его арахисом.
  --  Бужон,  конченый доктор, сохранил только  несколько  старых
клиентов, вернее, друзей, знающих о его пороке. Бальмен один  из
них. Бужон часто навещает его. Они настолько дружны, что он даже
поставляет Джо марихуану. А может, наоборот -- Его дочь, Изабель,
вгоняет  его в отчаяние: она тянет из него деньги и  путается  с
Парьо...  Между  отцом  и  дочерью происходит  большая  сцена:  он
выгоняет ее и отдает ей дом в деревне. Дочь наполовину чокнутая,
совершенно  аморальная  девица... Она хочет  любой  ценой  сорвать
большой куш и свалить из Франции. Она разрабатывает план,  чтобы
завладеть  деньгами  антиквара, а для  этого  кокнуть  его.  Она
предлагает  Джо  партнерство. Джо -- наследник и заинтересован  в
том, чтобы старик сыграл в ящик. Таким образом, киска предлагает
ему  убить  старика в обмен на кусок пирога. Но у нее  есть  еще
одна  идея. Чтобы сердце старика испытало шок, она увозит Джо  к
себе,  в Гуссанвиль. Теперь у нее свободны руки, чтобы завладеть
всеми  бабками,  что  лежат на банковском  счету  Бальмена.  Она
начинает  шантажировать  антиквара  при  посредничестве   Парьо,
который  уже знаком с этим родом бизнеса. Возвращение маленького
педика  взамен всех денег Бальмена: десяти миллионов  франков  с
мелочью!  Они  отлично  подготовились.  Джо  посылает  тщательно
составленные  открытки,  чтобы подогреть  температуру.  Старикан
соглашается.  Но  раз  он однажды уже устроил  шухер  в  похожей
qhrs`vhh,  надо его побыстрее устранить. Они устраивают  трюк  с
наэлектризованной  дверной  ручкой.  Выйдя   из   банка,   Парьо
подсоединяет провод к аккумулятору. Старик получает удар током и
отдает   концы.  Парьо  отключает  провод  и  бежит  звонить   в
Гуссанвиль.
  Все  задумала  эта  змея Изабель. Все идет по  ее  плану.  Она
приказывает Парьо купить барана. Возможно, она даже не  говорила
ему, как собирается использовать животное. Мы это узнаем, только
когда  возьмем  девицу. Возможно, что в момент  смерти  Бальмена
баран уже находился в подвале, какая разница?
  Это  идеальное убийство. Без сучка без задоринки,  к  тому  же
удовлетворяющее  романтическому  вкусу  Изабель.  Теперь,  когда
Бальмен  мертв, а деньги получены, настает ее черед  вступить  в
игру.  Чтобы  властвовать, недостаточно только разделять,  нужно
еще  и убивать. Она убивает пидера Джо, потому что, будучи  сама
женщиной,  знает, как опасны бабы, а Джо -- баба, да  еще  самого
худшего сорта. Ты следишь за моим рассказом?
  --  Еще  бы!  --  восклицает Шардон. Он даже забыл  жевать  свои
орехи. Его глаза выпирают, как фишки лото.
  --  Она убивает его в подвале. Приезжает Парьо. Возможно, он  и
убил  Джо,  это  из  области невыясненного. Они  возвращаются  в
Париж,  но  сначала  Изабель делает номер, становящийся  гвоздем
программы:  стрижет  свои  волосы,  обесцвечивает  их,  надевает
шмотки Джо и отправляется в квартиру на бульваре Курсель.
  Официально  она  Джо...  Ей  достаточно  забаррикадироваться   в
квартире и ждать. Как знать, а вдруг она получит все наследство?
Этой  девице не занимать дерзости. А может, она едет туда, чтобы
завладеть коллекциями Бальмена...
  Я  встречаюсь  именно с ней... Ее не может узнать  никто,  кроме
консьержки,  но  та  постоянно  пьяна,  близорука,   и   Изабель
достаточно    замотать   шарфом   низ   лица,   чтобы    иллюзия
перевоплощения была полной. Она не выходит на улицу.  Она  стала
маленьким педиком. Какой апломб! Снимаю шляпу! Я купился  на  ее
маскарад.  Правда, я так ненавижу голубых, что не присматривался
к ней.
  Конечно,  Джо может свободно выходить из дома. Ему  достаточно
переодеться в женское платье и снова стать Изабель.
  Вечером  в  воскресенье она расправляется  с  Парьо  столь  же
романтическим способом, что и с Бальменом, забирает его  деньги,
берет барана и едет в Гуссанвиль сжечь его вместе с трупом  Джо,
оставшимся  там...  Итак, она ликвидировала  трех  персонажей,  не
оставив никаких следов... Двое умерли "нормальной" смертью. Третий
ушел  с  дымом  через трубу. Но она забыла, что  подобные  планы
удаются только в книжках. В подобных случаях все губят детали! У
нее  нет  золотых  зубов,  и  она  не  курит  сигареты,  даже  с
марихуаной!
  Она  понимает,  что не все так просто, как она  думала,  когда
очертя  голову бросилась в это дело. Она чувствует, что я упрям,
что  наступаю ей на пятки и ей грозит опасность. Она  чувствует,
что  не  может продолжать скрываться под вымышленным именем...  Да
что я! Под именем человека, которого сама убила! Тогда она снова
становится женщиной, а Джо превращается в человека в бегах.  Она
звонит  своему  отцу,  представившись  Джо,  и  утверждает,  что
Изабель  была  убита и сожжена Парьо. Таким образом,  официально
она  будет  мертва. У нее есть деньги, ценные  вещи,  она  может
осуществить свою мечту: начать новую жизнь под другим небом.
  Бедный  врач  несется  в Гуссанвиль. Увидев  нас  перед  кучей
пепла,  он понимает, что звонивший не соврал ему. Для  него  это
конец всему, и он стреляется.
  У меня на лбу выступил пот, и я стираю его рукавом.
  --  Ну  вот,  -- говорю я в заключение. Рот Шардона  разинут  со
средневековую водосточную трубу.
  --  Ну, патрон, -- икает он, -- можно сказать, что вы сильны!  Вы
умеете пользоваться своими мозгами.
  -- И довольно неплохо, -- соглашаюсь я.
  -- Ну и девка! Вот стерва!
  -- Да уж, тот еще экземплярчик.
  -- Как вы думаете, ее арестуют?
  --  Конечно,  Шардон, конечно. Она не успокоится  до  тех  пор,
пока...
  Я  роюсь  в  карманах в поисках мелочи, чтобы расплатиться  за
выпивку.
  -- Оставьте, -- протестует он. -- Вы же сказали, что я угощаю.
  Я великодушен:
  -- Пусть будет так! Ты все расскажешь Мюлле, да?
  --  Можете на меня положиться. Представляю себе его рожу, когда
он  узнает  всю  подноготную. Он не очень верил в  успех  вашего
расследования, господин комиссар.
  -- Что с него взять? -- говорю я, пожимая могучими плечами.



  Полицейского,  свистевшего мне, я нахожу перед своей  машиной.
Он отводит в сторону движение, стесненное этим препятствием.
  Он подскакивает ко мне, едва заметив.
  --  Вы  что,  ненормальный?! Что это за манера  оставлять  свою
машину посреди проезжей части? Я вам свистел, а вы даже внимания
не обратили. Отказ подчиниться будет вам дорого стоить.
  --  Ну-ну,  -- говорю я, доставая удостоверение, -- не  надо  так
орать,  а то сорвешь свой геморрой. Я оставил свою тачку  здесь,
потому  что спешил! Спасибо, что присмотрел за ней, а то  машины
сейчас дорого стоят.
  Он возвращает мне удостоверение и бормочет:
  -- Я не мог знать, господин комиссар.
  -- Разумеется.
  Я  сажусь  в  машину,  к величайшему разочарованию  нескольких
садистов,    дожидавшихся   моего    возвращения    в    надежде
поприсутствовать при расправе.
  Половина восьмого.
  Я мчу на улицу Жубер.

  --  Пойдешь со мной, дорогуша? -- спрашивает одна из ста  сорока
пяти путан, меряющих шагами тротуар квартала.
  --  Спорю,  ты  обещаешь мне экзотические штучки? -- интересуюсь
я.
  -- Нет, но все равно будет хорошо.
  -- Позже.
  -- Ну и катись.
  Я  вхожу  в  дом  и  сверяюсь со списком жильцов,  потому  что
заколебался общаться с консьержками, хотя в общем они  были  мне
полезны.
  Верите  или нет, но я недоволен. А недоволен я потому,  что  в
моей  реконструкции событий есть слабый момент: зов "На помощь",
написанный Парьо. Это меня чертовски сбивает с толку.
  Наконец,  перепрыгивая через ступеньки, я все-таки  поднимаюсь
на  этаж  --  разумеется, последний, -- где живет так жаждущий  со
мной поговорить Одран.
  Меня встречает запах стирки.
  Дверь  открывает  полная молодая женщина  в  фартуке  в  синюю
клетку, беременная, того и гляди разродится.
  -- Месье Ордан дома?
  -- Проходите.
  В  прихожей,  украшенной трогательными  лубочными  картинками,
маленький пацан играет в Зорро.
  --  Эрве-Ксавье,  пропусти месье. -- И она кричит:  --  Леон!  Из
микроскопической  гостиной-столовой выходит Леон.  Я  его  сразу
узнаю:  это  банковский служащий с волосами  бобриком  и  кислой
миной, который выдал Бальмену его десять "кирпичей".
  -- Как, -- спрашиваю я, -- это вы?
  -- Проходите, пожалуйста, господин комиссар.
  -- Как вы узнали мой адрес?
  --  Вы  же получили чек... Чек на ваше имя. Мне оставалось только
узнать по справочной номер вашего телефона.
  Я  прикусываю губу: когда тебе утирает нос такая вот размазня,
это все-таки обидно, а?
  -- Что случилось?
  --  Я  узнал,  что интересовавший вас человек умер, --  отвечает
он.  -- Я провел параллель между этой кончиной, случившейся после
того, как он вышел от нас (он, естественно, говорит о банке),  и
вашим допросом.
  Он   стоит   несгибаемо-прямой,   строгий,   представительный,
довольный  собой, своей работой и дюжиной детишек,  которых  еще
сделает своей бедной жене и которых наградит вычурными именами.
  -- Я сконцентрировал мои воспоминания, -- продолжает он.
  "Как  помидоры",  --  мысленно говорю я  себе,  глядя  на  лицо
человека, страдающего запорами.
  -- И что?
  --  Я вспомнил, что слышал, как старик говорил своему спутнику:
"Запишите  адрес..."  Остальное я не  разобрал...  Я  повторяю  вам,
господин  комиссар,  что  выполняю свою работу,  не  разглядывая
клиентов.
  Ему бы хотелось, чтобы я его поблагодарил, назвал бы героем  и
мучеником труда, но я остаюсь холодным.
  -- Это все?
  --  Еще  я  вспомнил,  что  человек  в  кожаном  пальто  что-то
нацарапал  на корешке чека, который я ему вернул. Но  он  сделал
это,  только  чтобы  старик отстал от  него,  "для  понта",  как
говорит  мой  сын Эрве-Ксавье. Доказательство:  он  взял  только
часть этой записки, раз вы нашли ее.
  Не дождавшись его приглашения, я опускаю задницу на диван.
  Адрес...
  --  Человек  в  кожаном  пальто  воспользовался  промокательной
бумагой,  предоставленной в распоряжение клиентов, --  продолжает
он.
  Одран  делает  шаг  назад,  чтобы  иметь  возможность  описать
широкий и благородный жест рукой.
  --  Вот  она,  --  говорит  он,  протягивая  мне  бледно-розовый
листок. -- На ней не очень много отпечатков.
  Этим  он  подчеркивает,  что  дает  не  какой-нибудь  паршивый
товар.
  Я  беру промокашку, подхожу к украшающему камин зеркалу и  без
особого труда разбираю:
   На помощь.
  А сразу под этим -- написанное той же рукой:
   Улица Лаффит, дом 30.
  То,  что  я  принял за сообщение и что стало отправной  точкой
всего расследования, оказалось всего-навсего названием и адресом
большой  страховой компании. Парьо записал это, а потом  оторвал
кусок корешка чека, на котором был адрес.
  Я разражаюсь смехом.
  --  Спасибо, месье Одран. Вы выполнили свой гражданский долг. В
вашем лице полиция нашла умного и преданного помощника.
  Он  слушает меня, соединив каблуки, с повлажневшим взглядом  и
благоговейно   пожимает  мои  пять  пальцев,   которые   я   ему
протягиваю.

  -- Как хорошо, что ты все-таки пришел, сынок.
  Фелиси просто сияет.
  --  Я  знала,  что  ты  поужинаешь дома,  и  все-таки  потушила
баранью ножку.
  -- Гм!
  -- Ты знаешь, матери чувствуют.
  Должно  быть, это действительно так. Лично я думал,  что  буду
до  последней  минуты бегать по улицам. Но тайна  рассеялась,  и
история  теряет весь свой шарм. Осталось только найти  в  Париже
преступницу. Убийцу, чье имя известно, чье описание и  отпечатки
пальцев  имеются в полиции. Да, я думал, что... Но матери обладают
даром  предчувствия. Доказательство: Фелиси все-таки приготовила
баранью ножку.
  Она получилась просто великолепной.
  -- О чем ты думаешь, сынок?
  --  Об  одной  девушке, ма... Она хотела поиграть в  искательницу
приключений  и  ни перед чем не останавливалась. Она  довела  до
самоубийства  своего  бедного отца. Убивала  людей.  Не  слишком
хороших, но все-таки людей.
  --  Какой ужас! -- вздыхает Фелиси и переходит на другую тему: --
Хорошенько следи за собой... Говорят, американцы употребляют много
льда,  а  это  вредно для желудка. И остерегайся  гангстеров,  --
добавляет она, вытирая слезу.
  Я   знаю,   что  она  думает:  "Гангстеры  вредны  для   жизни
полицейского..."
  -- Ну, ма, не надо хандрить!
  -- Не буду, не буду, -- уверяет она.
  --  Помнишь,  что я тебе обещал? Поездка в Бретань, как  только
вернусь.
  -- Конечно.
  -- Я скоро вернусь.
  Я  начинаю  обдумывать задание, которое мне  поручил  босс,  и
решаю, что совсем в этом не уверен.
  --  Я  тебе  привезу оттуда подарок. Знаешь, американцы  делают
обалденные  штуки  для  домашнего  хозяйства.  Например,   утюг,
который  гладит  сам по себе, или машину для  резки  морковки  в
форме атомной бомбы. Ну, чего тебе привезти?
  -- Возвращайся живым и невредимым, -- вздыхает она.



  Громкоговоритель выплевывает:
  "Пассажиров, вылетающих в Нью-Йорк, просят пройти  к  автобусу
компании "Эр-Франс", который доставит их в Орли..."
  В  аэровокзале "Энвалид" нас толкается целая толпа. Я  занимаю
место  в комфортабельном автобусе компании и в тот момент, когда
он уже трогается, вижу бегущую к нему изо всех сил женщину.
  Я  быстро надвигаю на глаза шляпу и спешу вытащить из  кармана
газету,  потому  что  это не кто иная, как  малютка  Изабель.  А
знаете, женщиной она выглядит очень даже ничего.
  Может быть, вы воображаете, что я подпрыгиваю от радости?  Что
я  безумно веселюсь? Ничего подобного, остаюсь каменным. То, что
произошло, это не чудо, это Судьба -- Судьба с заглавной буквы!
  Я  совершенно  случайно заинтересовался этим делом,  и  теперь
qksw`i добросовестно доводит его до конца. Случай -- это утешение
для нас, полицейских. А еще это люк под ногами преступника.
  Девица элегантно одета, в руке у нее большой чемодан. Все  это
подтверждает  мою правоту: она задумала это уже давно  и  сейчас
уезжает  начинать новую жизнь. Если бы я прислушался к себе,  то
выдал  бы  длинную тираду на эту благодатную тему. Задавал  себе
вопросы   о  совести,  морали.  Да  кучу  всяких  вопросов.   Но
полицейский  не прислушивается к себе; он знает, что  преступник
не  может  начать новую жизнь. Никто и никогда не  может  начать
новую жизнь!
  Изабель садится прямо передо мной.
  О чем она мечтает?
  Представляет себе небоскребы, супермаркеты, негров.
  Я  увижу  все  это  через  несколько часов,  если  самолет  не
сваляет дурака, а она -- никогда!
  Я  мог  бы взять ее прямо сейчас, приказать остановить автобус
и  сдать  ее  первому же полицейскому патрулю.  Нет,  я  даю  ей
маленькую отсрочку. Это проявление моей галантности и гуманизма.
Ведь  если  ты  полицейский,  ты не перестаешь  быть  человеком.
Знакомая песенка!
  Мы  едем  по  моему старому Парижу, по которому я уже  начинаю
скучать. Порт д'Итали... табличка: "Фонтенбло 60 км".
  Грустные и добрые парижские предместья.
  Шоссе.
  Где  мысли Изабель? Далеко от ее убийств, в каком-нибудь штате
с завораживающим названием? Небраска... Миссури... Арканзас...
  -- Всем просьба выйти! -- внезапно объявляет водитель.
  Перед  нами  расстилается огромная взлетно-посадочная  полоса,
прочерченная огоньками.
  Я вынимаю револьвер и приставляю его к затылку Изабель.
  --   Не   рыпайся,  красотка,  ты  попалась.  Пассажиры  просто
каменеют.
  --  Полиция! -- говорю я. -- Предупредите полицию аэропорта,  что
я   должен   им   передать  опасную  преступницу.   Изабель   не
оборачивается.
  -- Это вы? -- просто спрашивает она.
  -- Да, -- отвечаю я.
  И она произносит слова, слышанные мной только что от Фелиси:
  -- Я это чувствовала.
  -- Да, -- говорю я, -- женщины чувствуют такие вещи.
  -- Жаль... -- шепчет она.
  --  Обидно, -- вздыхаю я. -- Так близко от цели, от новой  жизни,
Изабель! И добавляю:
  -- Но что поделаешь! Я не просто человек, я еще и полицейский!

  [1]  "Кирпич" -- миллион старых франков или десять тысяч  новых
(жарг.). Здесь и далее примечания переводчика.
  [2] Пойдем со мной, дорогая. (англ.).
  [3] Разновидность театра марионеток.
  [4] Итра слов: Шардон (chardon) -- "чертополох" (фр.).


Last-modified: Tue, 08 Oct 2002 08:40:22 GmT