---------------------------------------------------------------
Перевод с французского В. Козовово
издательство "прогресс" Москва 1961
OCR: Павел Нудельман
---------------------------------------------------------------
Доколе вы будете налегать на че-ловека? Вы будете низринуты, все вы,
как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся.
Псалом 61, 4
Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от
Тебя.
Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих,--и того
нет у меня.
Псалом 37, 10, 11
Когда штурман увидел, что земля надвигается, было слишком поздно. У
него уже не оставалось времени вспомнить, что следует согнуть ноги в
коленях, втянуть голову в плечи и сжаться в комок. Он почти упал на пятки, и
парашют протащил его метров двадцать по мягкой земле.
Штурман поднялся не сразу. Какое-то время -- ми-нуту или больше, пока
бешено колотилось сердце,-- он переводил дыхание, распростертый на борозде,
уткнув лицо в длинные влажные листья. Потом открыл глаза, встал и огляделся.
Его окружала ночь, но горизонт был объят огромным заревом, и. временами в
густом красно-ватом дыму взмывали к небу языки пламени. В обсту-пившей его
тишине штурман испытывал непривычное ощущение одиночества, свободы и полной
отрешен-ности. Он стряхнул землю, налипшую па ладонях, и вытер их о брюки;
потом провел пальцами по лбу и удивился, что лоб взмок от пота; он снял шлем
и су-нул его за пояс, под куртку.
Штурман повернулся спиной к пылающему гори-зонту. Теперь он заметил,
что стоит на свекловичном поле. Он нажал замок привязных ремней, и они
сполз-ли к его ногам. Он сразу почувствовал облегчение. Купол парашюта
превратился в груду белой материи, пахнущую тальком; прежде всего следовало
избавиться от него, чтобы не вызывать подозрений. Штурман обмотал купол
шелковыми стропами -- парашют оказал-ся словно в ранце. Но закопать его было
нечем. Только сейчас штурман подумал, что даже не знает, в какой части
Европы он приземлился. Он выбросился из само-лета в самый критический
момент. Но когда именно это произошло? Он никак не мог вспомнить. После того
как были сброшены бомбы. Но через сколько вре-мени? Память ничего не могла
ему подсказать. Зарево, которое он наблюдал на горизонте,--это, конечно,
пы-лающий Дуйсбург; наверное, самолет был сбит истре-бителем или зениткой.
Штурман придавил коленом парашют, который вы-давал его; мыслей не было.
Просто он был счастлив, что остался жив, и сейчас это было главное: ощущение
собственной безопасности, безмерная и беспричинная уверенность, что все
будет хорошо, какое-то внутрен-нее ликование, несущее ему доселе не
испытанную ра-дость. Он только что ускользнул от смерти и был
невре-дим--руки и ноги целы и ни одного ранения; болели только пятки и
крестец -- от удара при приземлении. Теперь он подумал, что и остальные тоже
должны были выброситься: бомбардир и радист -- следом за ним, че-рез
передний люк, хвостовой стрелок--из своей пуле-метной турели, а башенный
стрелок и бортмеханик-- через задний люк. Но сам пилот обычно не успевал
даже пристегнуть парашют.
Штурман прислушался. Ни звука. Быть может, его товарищи в этот момент,
так же как и он, понемногу возвращаются к. жизни и, уткнувшись носом в
листья кормовой свеклы, предаются размышлениям. Издалека донеслось гудение
самолетов: он уловил вибрацию мо-торов, работающих недостаточно синхронно.
Судя по всему, это были замыкающие звенья той тысячи само-летов, что бомбила
Дуйсбург. Но не слышно было зе-ниток, не видно скрещенных лучей прожекторов.
Из су-мерек вынырнул самолет и пролетел над штурманом. Он шел, вероятно, на
высоте каких-нибудь трех-пяти тысяч футов. Внезапно штурман вскочил на ноги.
Све-тились бортовые огни, самолет был четырехмоторный. Случившееся-
представилось ему вдруг с отчетливой ясностью: все произошло недалеко от
базы --они столкнулись с другим бомбардировщиком. Раздался треск, самолет
качнуло; штурманский планшет завибрировал в тот самый момент, когда он
опустил на него каран-даш. Члены экипажа включили внутреннюю связь, а
стрелок помоложе спросил, что случилось. Командир спокойно ответил:
"Приготовиться к прыжку". Привыч-ным движением штурман сложил карты, но
перед тем, как спрятать их в сумку, пожал плечами. Он надел парашют и
застегнул на груди привязные ремни; по-том откинул сиденье, и воздух через
люк хлынул в кабину. Пилот крикнул: "Прыгайте!"
Штурман не мог даже вспомнить, испытывал ли он страх. Каждый раз при
мысли, что ему, быть может, придется прыгать с парашютом, холодок пробегал у
него по спине; но когда этот момент наконец наступил, у штурмана уже не было
времени раздумывать. Либо это, либо смерть -- самолет с минуты на минуту мог
взорваться. Штурман даже не подумал, на какой высоте летит самолет,-- успеет
ли раскрыться и распуститься парашют. Он выдернул, как полагалось, шнур
внут-ренней связи -- тяжелый бронзовый штепсель мог раз-мозжить ему голову
-- и, как предусматривала инструк-ция, выбросился первым. Ему помнилось, что
при этом он закричал, -вернее, простонал. Как только ветер от-бросил его
назад и он оторвался от самолета, он нащу-пал правой рукой вытяжное кольцо и
дернул с такой силой, что, казалось, оборвал его; но купол раскрылся почти в
то же мгновение. Падение резко замедлилось, и он повис во мраке на стропах;
его раскачивало все меньше и меньше. Он перестал стонать. Появилась
уте-шительная мысль, что он спасен. Он забыл, что земля совсем рядом и что
он может вывихнуть лодыжку при приземлении.
Штурман вновь повернулся лицом к огненному за-реву, которое принял
сначала за горящий Дуйсбург. Теперь языки пламени стали меньше. Время от
вре-мени снопы искр взмывали к небу: должно быть, взры-вались оставшиеся
пулеметные патроны, потому что -- сомнения теперь не было -- горел самолет;
или даже два самолета. А ведь штурман тоже мог сейчас поджариваться там,
среди этой груды железа. Однако он жив и стоит на свекловичном поле. Но
остальные? Мо-жет быть, они не успели выброситься? Может быть, самолет
взорвался в воздухе? Он сунул руку за голе-нище -- во время полетов он
прятал там портсигар. Потом поискал в другом сапоге, в карманах. Напрасно.
Возможно, он оставил его на планшете. Он попытался представить штурманскую
кабину в момент, когда про-изошло столкновение. На большой проекционной
карте не было ничего, кроме карандаша, резинки и навига-ционной линейки.
Зеленые сигналы подрагивали на экране над картой, и альтиметр показывал
тысячу пять-сот футов; стрелка скоростей стояла на ста восьмиде-сяти милях.
Наверное, портсигар выскользнул в тот момент, когда штурман вниз головой
бросился в ночь. "Тем хуже",--сказал он себе. Он машинально поша-рил у себя
под ногами, словно портсигар каким-то чу-дом мог там оказаться, потом ткнул
ногой парашют -- мягкий, молочного цвета ком, похожий на кучу гряз-ного
белья, оставленного прачке,-- и зашагал наугад.
Свекловичное поле оказалось невелико. Бормоча себе под нос, штурман
свернул по тропинке налево. "Господи,--шептал он,--господи..." Вот и он
прошел через испытание. Вот и он выбросился с парашютом и получит право
носить на рукаве золотую нашивку: так отмечают тех, кого прыжок с самолета
спас от смерти. Но что же с товарищами? Все ли они погибли? Неужели из всего
экипажа уцелел только он? В таком случав убедительная ли это причина, чтобы
освободить его от участия в боевых операциях и перевести в инструк-торы?
"Конечно, нет,--подумал он.--Штурманы слиш-ком нужны". И потом он еще не
налетал достаточно, чтобы его избавили от обязанности служить мишенью
неприятельским зенитчикам. Вместе с этой последней операцией он участвовал
тол&ко в двадцати двух выле-тах. Его будут держать в резерве, пока не
потребуется штурман в какой-нибудь другой экипаж.
Почва под ногами стала тверже, и штурман вышел на асфальтированную
дорожку; он увидел перед собой изгородь, щипец крыши и железную решетку. Он
толк-нул калитку; она была не заперта. Прежде чем войти, он прислушался.
Собачьего лая не слышно. В таких до-мах собаки спят внутри, на мягких
шерстяных подстил-ках. Он вошел в сад, зашагал по дорожке, усыпанной
гравием, и, подойдя к крыльцу, отыскал кнопку звон-ка--у калитки он ее не
обнаружил. Нажал на кнопку, и ему почудилось, что весь дом наполнился
звоном. Почти в то же мгновение; на втором этаже зажегся свет -- он
просачивался сквозь щели, оставленные што-рами затемнения; потом свет погас.
Раскрылось окно, и женский голос немного испуганно спросил:
-- What is it? 1
-- Airman,--ответил штурман. И добавил:--RAF crew2.
-- British? 3 -- спросила женщина.
-- French4.
-- Что с вами случилось? -- повторила женщина по-французски почти без
акцента.
Штурман облегченно вздохнул. Он плохо говорил по-английски, а поскольку
связь с землей поддержи-вали радист и пилот, не было особой нужды
совершен-ствоваться в языке, словарь и синтаксис которого он плохо усваивал.
-- Я прыгнул с парашютом.
-- О! -- воскликнула женщина.-- I'm going5.
"Повезло,-- подумал штурман.-- Мне всегда везет. Наткнулся на
единственный дом, где говорят по-фран-цузски". Свет просачивался теперь из
окна первого эта-жа, но дверь все не открывали, и штурман вдруг
по-чувствовал, что продрог. Он возвращался к жизни, и всякие мелочи снова
начинали его донимать. Он опять стал рыться в карманах, отыскивая портсигар,
но в это время щелкнул отпираемый замок.
-- Войдите,-- сказала женщина. Сначала он не разглядел ее лица -- она
поверну-лась спиной к свету. Перед камином, где дотлевал
' Что случилось? (англ.)2 Летчик. Экипаж Британских военно-воздушных сил (англ.).3 Англичанин? (англ.)4 Француз (англ.).5 Иду (англ.),
уголь у стояла обитая красный плюшем кушетка, а по обе стороны от нее
-- кожаные кресла. Это, по-види-мому, была гостиная; тут стояли еще
несколько столи-ков и стульев в стиле барокко; широкие портьеры, та-кие же
красные, как кушетка, спускались до самого пола. На стене висела репродукция
детского портрета работы Рубенса: выпуклый лоб, розовые щеки, на ле-вой щеке
ямочка, а под белокурыми волосами, стяну-тыми к затылку скандинавским
чепчиком, потонувшие в голубизне глаза, которые, казалось, неотступно
гля-дели на штурмана.
-- Авария?--спросила женщина, выговаривая это слово на английский
манер.
-- Столкновение,-- ответил штурман и, сжав кула-ки, ударил ими друг о
друга.
-- Ох! -- вырвалось у женщины. Она побледнела.-- Много убитых?
-- I don't know. I have seen a big fire'.
-- Я тоже,-- сказала женщина.-- В той стороне, где аэродром, все небо
было в огне.
Стараясь выказать уважение хозяевам, штурман по-рой говорил
по-английски, правда лишь в том случае, когда знал, что в доме понимают и
по-французски -- как будто он выполнял некий обряд учтивости. Но если ему
отвечали по-английски, он терялся и с тру-дом находил нужные олова.
-- Я вас побеспокоил, -- сказал он. -- Простите.Теперь он взглянул на
женщину. В своем светло-зеленом халате она казалась совсем маленькой и то и
дело отбрасывала назад растрепавшиеся волосы.
--Мой муж тоже служит в RAF. Он в графстве Суссекс.
Он взглянул на нее:.
- Летчик?
- Intelligence-officer
- Отличная профессия,--улыбнулся штурман.
- Я приготовлю вам чаю,-- сказала женщина и вышла.
1 Не знаю. Я видал большое пламя (англ.). а Офицер разведки (англ.).
Штурман тяжело опустился на кушетку и протянул ладони к дотлевающим
углям. Мысли покинули его. Он был теперь точно зверь, который ушел от
охот-ничьего выстрела и переводит дух у себя в норе. Удары сердца уже не
казались ему такими оглушительными, по все его существо было охвачено
глубочайшим изум-лением, точно ему предстояло, возродившись к жизни, заново
узнавать мир. Сейчас мир для него ограничи-вался этим домом, где пятна света
выхватывали из мрака детали непривычно мирной картины: еще теплая гостиная,
женщина в ночном халатике, что ушла на кухню приготовить чай и скоро
вернется, камин, согревавший его пальцы, и обитая плюшем кушетка, на
ко-торую он положил руку. Все дышало таким покоем! А его товарищи, может
быть, все еще горят в пламени, обглодавшем металл и землю в воронке на месте
паде-ния самолета. Но сознавали ли они тогда, что именно произошло? Когда
самолет треснул, точно сухое дерево под ударом дровосека, штурман понял, что
все кон-чено. Он ожидал, что перед ним в одно мгновение про-мелькнет вся его
прошедшая жизнь, но пришло только чувство страха, от которого все внутри
оборвалось. Он сложил карты и дернул шторку из плотной материи, отделявшую
его от кабины пилота. Именно в этот мо-мент раздался голос хвостового
стрелка: "Что де-лать?" Пилот ответил не сразу, и какое-то время штур-ману
были видны лишь широкие подошвы его летных сапог, подрагивающие в ремнях
педалей, и руки, сжимающие мальтийский полукрест штурвала. Тогда штурман
нагнулся, чтобы открыть аварийный люк, и ледяной ветер хлестнул его по лицу.
Потом--преду-смотренный порядок действий был именно таков -- он вытащил из
своей кабины парашют и пристегнул его к двум карабинам подвесных ремней. Да,
он подумал, что все конечно. Должно быть, в ночной темноте их задел какой-то
самолет и четырехмоторная машина ви-брировала, перед тем как развалиться.
"Приготовьтесь к прыжку!"--произнес наконец пилот. И несколько се-кунд
спустя: "Прыгайте!" Штурман шагнул через люк и тряхнул за плечо
сержанта-бомбардира. "Прыгаем!" Но на лице бомбардира он прочел только
огромное изумление. Штурман кивнул на черный провал люка и, поскольку ему
предписывалось прыгать первым, сел, свесив ноги в пустоту. Именно тогда он
отключил внутреннюю связь, как рекомендовали при обучении прыж-кам с
самолета, и скользнул вниз. Может быть, он по-терял несколько секунд? Может,
он виноват в смерти товарища? Парашют царапнул по краю люка.
Молодая женщина вернулась с подносом. Да, штур-ман только сейчас
заметил, что она молода. Наверное, она причесалась и подкрасила губы. Во
всяком случае, ему так показалось, а вспомнить, как она выглядела, когда он
вошел, он не мог. Женщина поставила чашки и чайник на стол.
-- С молоком? -- спросила она.
-- Спасибо.
Теперь он глядел на нее так, точно она была пер-вым человеком, которого
он встретил после воскреше-ния. Ее хрупкие плечи выступали под халатиком из
грубошерстной ткани, а если прикоснуться к ним, они наверняка оказались- бы
нежными и теплыми, как и маленькие груди, которые смутно угадывались под
тканью. У нее были темные волосы и немного широковатое лицо с ничем не
примечательным ртом и вздернутым носом, а под не выщипанными бровями в
голу-бых и прозрачных глазах, казалось, светится целый мир. До чего же
неловко он вел себя до сих пор!
-- Мне надо бы позвонить на базу,--сказал он,
-- Здесь есть телефон. Соединить вас?
-- Пожалуйста,--ответил он с облегчением.
-- Пейте пока чай.
Женщина направилась в угол гостиной. На книж-ной полке стоял телефон.
Штурман поднес чашку к гу-бам и отхлебнул глоток обжигающего чая.
-- Кого позвать? -- спросила женщина.
-- Кого?--Он задумался.--Видимо, intelligence-officer.
Ожидая соединения, женщина улыбаясь смотрела на него. Он встал и
подошел к ней, она в это время от-вечала в трубку. В зеркальце, висевшем на
стене, он увидел свое лицо, но не узнал себя. У человека в зерка-ле были
следы грязи на лбу, поцарапанный нос, но главное -- какой-то необычный
взгляд, будто под при-мятыми шлемом волосами светились два пронизанных
солнцем глубоких озера.
Женщина передала ему трубку.
-- Говорит лейтенант Рипо из экипажа капитана Шампаня,-- сказал он.-- Я
прыгнул с парашютом и на-хожусь недалеко от базы.
У телефона был француз -- помощник начальника штаба. Рипо мало знал
его. Он был из тех парней, кого служба в разведке сделала немногословными и
скрыт-ными.
-- Где вы находитесь?
-- Одну секунду,-- сказал штурман и прикрыл труб-ку ладонью.-- Какой
дать адрес? -- спросил он у жен-щины.
-- Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Он повторил адрес офицеру, а его рука,
соскользнув с трубки, завладела рукой женщины.
-- Я говорю с вами оттуда,-- продолжал он.
-- Вы ранены? -- спросил его офицер.
-- Нет. Но я хотел бы знать, что с экипажем. Последовало короткое
молчание.
-- Пока вы единственный, кто остался в .живых. Я пошлю за вами машину.
Штурман повесил трубку, не выпуская руки жен-щины.
Он снова взглянул на нее и, приблизив к ней лицо, взял ее вторую руку.
-- Что с вами? -- спросила женщина.
-- Ничего,--сказал он.--Я единственный, кто остался в живых.
Внешне он был не уродливее других, но боязнь быть отвергнутым делала
его робким с женщинами. В отно-шениях с ними красота и уродство значили так
мало! Но обычно, прежде чем отважиться на такой поступок, как сейчас, ему
нужно было преодолеть несколько эта-пов. А тут, спустя каких-нибудь пять
минут, он с решимостью, которую и сам не мог объяснить, берет не-знакомку за
руку. Еще чудесней было то, что женщина не отнимала руки. Их встреча и на
самом деле была не из обычных.
Когда он притянул ее к себе, женщина отвела гла-за. Она едва доставала
ему до плеча, но он накло-нился, так что его подбородок оказался на уровне
ее груди, а губы почти касались шеи. Штурман вдохнул слабый запах кожи -- он
слегка отдавал лавандой и фиалкой, но прежде всего это был всепокоряющий и
нежный аромат жизни. Он закрыл глаза. Женщина молчала. Она не только не
пыталась высвободиться, но все сильнее сжимала руки штурмана. И всех этих
ни-чем не заменимых сокровищ он чуть было не лишился, а шесть его товарищей
по экипажу распрощались с ними навеки. Он уже не помнил лица женщины,
кото-рое плохо разглядел в темноте. В ней не было ничего такого, что могло
бы потрясти мужчину и вызвать чув-ство более сильное, чем простая
привязанность какого-нибудь председателя небольшой акционерной компании,
ставшего во время войны intelligence-officer. Но для штурмана все было
по-другому. Он возвратился из пы-лающего Дуйсбурга после шестичасового
полета. Он су-мел переиграть зенитную артиллерию и истребителей, но не смог
помешать пилоту столкнуться с другим са-молетом.
Он шевельнул головой и услышал, как бьется сердце женщины: удары были
учащенные и глухие -- так же билось его сердце, когда он пришел в себя на
свекло-вичном поле, а на горизонте полыхало пламя. Вот-вот прогудит машина с
базы, и ему придется покинуть этот дом, это чужое сердце, что стучит рядом с
его ухом, и вернуться к большим аэродромным помещениям, к ба-ракам,
выкрашенным в черный цвет, в свою конуру, формой напоминающую срезанную
бочку, а когда най-дут для него экипаж, прокладывать новые маршруты по
навигационной карте. Сколько других мужчин, при-жавшись к другим женщинам,
вдыхают в эту минуту последнее, что им осталось от жизни?
Он мягко высвободился.
-- Простите,-- сказал он.
-- Вы ранены! -- воскликнула женщина, взглянув на него.
-- Пустяки,-- ответил штурман, проведя ладонью
по носу.-- Простая царапина. Я ее только сейчас за-метил. Я и не
чувствую ее.
-- Хотите, я протру ее спиртом?
-- Не стоит.
-- Тогда пейте чай. А то он остынет. Большими глотками штурман допил
чашку. Без са-хара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял
свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея.
-- Еще чашку?
Он уже напряженно вслушивался, стараясь разли-чить легкий шорох шин, но
казалось, тишина, объяв-шая ночь, будет длиться вечно. У него возникло
иску-шение увлечь женщину на кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она
сопротивляться?" -- спросил он себя. Но тотчас прогнал эту мысль,
почувствовав вне-запный стыд. "Не слишком торопись,-- сказал он себе.-- Не
все сразу". Сейчас, после пережитой им катастро-фы, он испытывал легкое
убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно в незнакомом
доме, рядом с женщиной, чей сон он. нарушил. "Это от тишины..." -- подумал
он. Вся его жизнь была одним за-тянувшимся воплем, который одна смерть могла
обо-рвать. Под не умолкающий грохот, подобный шуму во-допада, он с
максимальной точностью рассчитывал ско-рость, время и расстояние. Ошибись он
-- и он бросил бы свой экипаж навстречу тысяче опасностей, подсте-регающих
тех, кто отклонялся от верного курса. Ти-шина смущала штурмана, и, держа в
руке пустую чаш-ку, он не знал, что ему делать.
-- Вы устали? Вам нужно бы прилечь.
-- Нет,-- сказал он.-- Сейчас подъедет машина. Ночь для меня еще не
кончилась. Если я сделаю пе-редышку, я не смогу продержаться. А тогда...
Он не договорил.
-- Вы верите, что эта война когда-нибудь кончит-ся? -- спросил он.
-- Говорят, что скоро.
-- Это говорят уже давно.
Он снова машинально порылся в карманах, по-том поискал за голенищами.
-- Вы что-то потеряли?
-- Портсигар. Наверное, выпал где-то в поле.
-- Если хотите, я попрошу поискать его завтра,-- сказала женщина.
-- О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете...
Он снова не договорил. Он хотел сказать: "Все порт-сигары на свете не
стоят того, что я испытываю здесь..."
Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть. Почти в ту же минуту в
дверь постучали.
-- Не спешите,-- сказал штурман.-- Они подождут. Он сжал ладонями лицо
женщины. Свет падал те-перь издали на это лицо, иштурман мог лучше
раз-глядеть выступающие скулы, глаза -- должно быть, та-кого же цвета море
после шторма,-- маленький, ничем не примечательный рот, вздернутый нос и
слабый под-бородок. "И только-то",--подумалось ему. Он коснулся губами ее
щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям.
-- До скорого свидания? -- сказала она. Он не ответил. Женщина
услышала, как он говорит с кем-то на улице. Дверцы хлопнули, и машина
тро-нулась.
II
Машина остановилась у бараков intelligence [Служба разведки (англ.)],
когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет
их группы. На площадке не было грузовиков, развозивших экипажи с летного
поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты.
Штурман тоже толкнул дверь, и на него обрушился шум голосов и яркий
свет ламп, висящих над столами в большом прокуренном помещении. Потом
наступила внезапная тишина, и, заметив группу поджидавших его офицеров,
штурман выдавил из себя улыбку. При его появлении они прервали разговор и
подошли к нему. Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто он считал,
что так будет легче и он не выдаст своих чувств. Сначала он обменялся
рукопожатиями, потом командир авиабазы начал задавать вопросы, и кольцо
офицеров сомкнулось у него за спиной.
-- Вы знаете, как все произошло?
-- Я ничего не понял,-- ответил штурман.
-- Вы не слышали, о чем говорили в самолете пе-ред катастрофой?
-- Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать
последние наблюдения. Я только слышал удар.
-- Сильный?
-- Это было похоже на... Похоже на треск падаю-щего дерева.
-- Что же вы тогда сделали?
-- Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка -- он
спрашивал, что делать. Пилот спокойно ответил: "Приготовьтесь к прыжку".
Потом, через несколько секунд...
-- Через сколько?
-- Через три-четыре. Пилот скомандовал: "Прыгай-те". Я открыл люк,
предупредил бомбардира и бро-сился вниз.
-- Вы что-нибудь заметили в воздухе? -- спросил командир базы после
небольшой паузы.
-- По всему небу -- самолеты, и больше ничего. Он не решился
рассказать, как приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем
все словно заледенело. Эти вопросы заставили его заново пережить каждую
минуту драмы. Значит, все это было так страшно? Но События разворачивались
столь стре-мительно, что у него просто не было времени подумать, представить
себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность.
-- Вам повезло,--сказал командир базы.--Поздрав-ляю вас. Благодарю.
И сразу штурман-лейтенант Рипо почувствовал себя свободным. Даже не
отдав чести, он повернулся спи-ной к офицерам и, как обычно после
возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной не-крашеной
стойке, где маленькие официантки разливали в чашки чай. Из экипажей двух
самолетов, столкнув-шихся при возвращении из Дуйсбурга, он единствен-ный
уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной доске,
с которой intelligence-officer один за другим стирал номера возвращающихся
самолетов и имена их командиров. В этот вечер стерли также номера двух
разбившихся самолетов, потому что уже знали об их судьбе, и в сводке они не
упомина-лись среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу.
-- Чертов Рипо, везет же тебе!
Штурман обернулся. Пилот, прозванный Адмира-лом, потому что начинал
службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку.
-- Чаю не надо,--бросил Адмирал официанткам.-- Рому. Хороши девки,--
сказал он на ухо штурману,-- если бы не я, и не подумали бы предложить тебе
рому. Наверное, берегут для своих красавчиков. Глотай-ка,-- сказал он,
протягивая штурману стакан. -- Закрой гла-за и -- хоп! Расскажешь потом.
Штурман повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших вокруг
него голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким, как все, от
обжи-гающего спирта и острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его
телу. Это было возвращение к людям.
Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью
на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой.
-- Ты мне делаешь больно.
-- Ну и прекрасно, идиот! -- сказал Адмирал, раз-жимая руку.--Тебе
могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я...
-- Что ты?
-- Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя?
-- Спасибо,-- сказал штурман.-- Но не преувеличи-вай. Ты и сейчас не
красавец.
Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, иду-щий к макушке и терявшийся
в волосах.
-- Брось,-- сказал Адмирал, проводя рукой по гла-зам.-- А все-таки я
нравлюсь. Ну как, тебе лучше? -- спросил он.
--Да.
Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что
почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг
очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно,-- сказал он себе,--это скоро
вернется..."
-- Ты не допил. Кончай! -- скомандовал Адмирал. Он снова повиновался.
На этот раз ром вызвал у
него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри.
-- Ты получишь право носить на левой руке золо-той парашютик,-- сказал
Адмирал.
-- Ты веришь, что он золотой?
-- Конечно, нет. Золотом с парашютистами не рас-плачиваются. Но во
всяком случае, девочки будут то-
бой восхищаться. Да, скажи,-- поинтересовался он,-- где ты приземлился?
-- На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили
около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался.
-- И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира
базы". И страдал от этого, признайся. А потом?
-- Потом я сориентировался.
-- Тебя пустили в дом?
-- Ну да, пустили. Одним словом...
-- Что "одним словом"? Ты что-то от меня скры-ваешь! --вскричал
Адмирал.--Женщина?
-- Идиот! -- поспешно оборвал его штурман.-- Уго-стили чаем, я
позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы
дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж?
-- Клянусь тебе,-- сказал Адмирал,-- мы не такие уж прохвосты. Я сразу
о тебе подумал. Еще вчера ве-чером я видел тебя в баре. И не мог поверить,
что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невре-дим. Тогда я
призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды".
Ведь так?--до-бавил он, награждая штурмана дружескими тумаками.
-- Ладно, -- сказал штурман. -- Проводи меня. Я пой-ду спать.
-- Где твой велосипед? -- спросил Адмирал, когда они вышли.
-- Черт с ним, с велосипедом,-- ответил штур-ман.--Мне нужно пройтись.
Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали кон-трольно-пропускной
пункт, где часовые теснились во-круг печурки, и вышли на шоссе, откуда
тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они
ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было
пасмурное. Штур-ман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать
какую-нибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе
вырисовывались стволы буков.
-- В Дуйсбурге,-- сказал Адмирал,-- было поярче. Ты видел?
-- Да. Я мог бы там остаться.
-- Но не остался. А хотел бы?
-- Нет.
Они подошли к городку летчиков, где под сенью ду-бовой рощи, сейчас
едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа.
-- Спокойной ночи,--сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и
Адмирал отпра-вился к себе. "До чего же мы все стали
бесчувствен-ными,--подумал штурман.--Он хочет, чтобы я вер-нулся в свою
комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный
вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно
немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к
Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно
летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди
забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о рез-ких
словах, которыми они порой обменивались в ми-крофон. Опасность миновала, они
становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе опера-ции.
На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и
дружеская непринуж-денность снимала всякие различия в положении и зва-нии.
Теперь штурман остался один, он словно оси-ротел, но его бросило в дрожь при
мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни
хвостовой стрелок не успели выброситься с парашю-том. Должно быть, самолет
развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не
слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дере-ва..." Может, потому, что
как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении
заставила его на минуту позабыть обо всем на свете.
Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспом-нил о незнакомке с
Вэндон-Эли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так
ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глу-бокой ночи,
только пригрезилось, когда он лежал, за-рывшись носом и ладонями в
свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее
имя, он, быть может, не решился бы обнять эту жен-щину с такой нежностью.
Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая
не-укротимость животного, у которого одно чувство сме-няет другое без
всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь.
Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время
запахивала на груди, малень-кие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо,
растре-панные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно
было не закрыть снова глаза, не по-грузиться в сон, который нарушил
настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте
над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета,
когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и
старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях,
над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими
на-вигационными линейками, картами и компасом, он ду-мал о том, что люди на
земле в ночном мраке пре-даются любви, и каждый раз испытывал горькое
чув-ство от сознания того, что втянут в какое-то дело, которое лишает его
всех других радостей, кроме од-ной -- достигнуть цели точно в назначенную
минуту или наверстать время, упущенное из-за встречного вет-ра. Уже два года
он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его
душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться.
Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью,
образы которой дви-гались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной
он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед
лицом всякого рода врагов -- как внутренних, так и внешних, и не было у него
иного прибежища, кроме товарищества.
Не то чтобы он не искал любви. Где-то в глубине его души любовь
продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о
ней вы-зывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии,
овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он
не желал прибегать к тем приемам, которыми пользова-лись товарищи, обольщая
девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер
все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и жен-щины. И все же он
испытывал неясное сожаление, словно упустил что-то. Быть может, все дело
было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни
говорила по-французски эта женщи-на, между ними всегда будет существовать
барьер -- трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание
избежать различных словесных тонкостей.
Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно
растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг
почувствовал страш-ную усталость и, не раздеваясь, растянулся на по-стели.
Тишина близящейся к утру ночи сразу обсту-пила его, и он невольно застонал,
снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш
на столик в тот самый момент, когда само-лет затрещал. Он дернул шторку,
отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как
посвятил себя профессии, которая могла привести толь-ко к одному -- к
смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то
же мгнове-ние он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он
скользил по свекловичному полю, и не-знакомая женщина склонялась над ним.
"Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол
парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на
пламя, озарявшее гори-зонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли
дождя, струились слезы.
Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали
пивом. Товарищи и даже ко-мандиры эскадрилий хлопали его по плечу,
произно-сили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно
кривились, и это было сильнее всяких слов.
Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с ру-бежа смерти, и
каждый из них, видя его в живых, ис-пытывал изумление.
Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти.
Смерть оставалась для них по-нятием метафизическим. Если бы они реально
предста-вили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали,
что, углубляясь во мраке неба в распо-ложение врага, они могут быть сбиты
огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воз-духе, а
иногда случались аварии при взлете: четырех-моторные самолеты, нагруженные
тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва-.лись
вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоцииро-валась с простым
вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и
фами-лия командира целый вечер оставались на доске выле-тов, и каждый, кто
возвращался, бросал на них сочув-ственный и понимающий взгляд. Смерть -- это
для дру-гих. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные
торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на
специальный склад. Ка-кое-то время о погибших еще помнили, потом
каждо-дневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только
идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где
неви-димые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и
отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся,
но, в конце концов, это, по-видимому, было не более ужасно, чем вся их
жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу
громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух
слу-чаях из трех вылет отменялся из-за погоды. По курсу или над целью
оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту
самолеты не могли из-за своего груза, а при плохой видимости лег-ко было
врезаться в хвост передней машины.
Штурман чуть было не погиб при таком столкнове-нии. Он почти онемел от
ужаса. Он прыгнул с пара-шютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко
от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся
тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового
стрелка в его искореженной турели. Люди из специаль-ных команд положили их в
гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священ-ник
осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У
штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах --происходящее имело для
него еще сугубо личный смысл, и каждому хоте-лось расспросить его обо всем.
Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по
душам.
На другой день штурман хотел было излиться Ад-миралу.
-- Ладно,-- прервал его тот.-- Взгляни-ка сюда.-- II он показал на свой
шрам.--Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут.
Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и
об остальном: о встрече с не-знакомой женщиной. Это касалось только его. И
была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот
видишь, нет худа без добра".
Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по Вэндон-Эли.
Поселок Саусфилд, затеряв-шийся, словно звездочка в галактике, среди
бесконеч-ного множества английских коттеджей, с их подстри-женными газонами,
с коньками на шиферных или цвет-ных черепичных крышах, с почтовыми ящиками,
кото-рым не страшна любая непогода, расположен был все-го в шести километрах
от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали
бы рас-спрашивать его -- ведь он никогда никому не звонил -- и догадались
бы, что он что-то скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед
и отправился на место своего приземления поискать портсигар.
Из-за этого портсигара штурмана мучили угрызе-ния совести. Он сказал
незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий
серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как
давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все
оборвалось. Быть Может, когда-нибудь все свои воспоминания, в том числе и
эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какой-ни-будь другой женщине. "Что
это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого
смыс-ла..." -- укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы
воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто
остался в живых",-- сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла
она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он
воспользовался смертью ре-бят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость
и добиться у нее успеха.
"Рипо,-- сказал он себе,-- ты мне противен". Он ча-сто так призывал
себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в
трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, прини-мая его
скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и
злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть
говорят..." Или когда кто-то из начальства упрекал его в том, что, критикуя
методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не
уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он
шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было
известно, что он ведет свое происхождение от целой дина-стии упрямых,
строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных
тяже-лым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за
это. Мать часто говорила ему:
"Ты другой..." Она хотела сказать, что он образован-ней своего отца и
деда. Но он не считал это компли-ментом.
Неодобрительный голос предков привел его в мрач-ное расположение духа.
Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не
оста-навливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором
его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела
прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась
посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками,
надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паути-ной,
стеблями дикого винограда, где еще краснело не-сколько листочков. У штурмана
было сильное иску-шение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда,
незнакомка сказала ему: "До - свидания",-- голосом, в котором, пожалуй,
звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже
ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опа-сался он,
воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в
объятиях, впивался гу-бами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался
к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть
отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь,-- с улыбкой говорил он себе,--
они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней".
Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку.
Уби-вали, не видя убитых, и всякий раз нужно было при-ложить немало усилий,
чтобы поверить, что ты дей-ствительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь
бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто
держал тебя в сетке прицела не-ведомого истребителя-охотника или в
перекрестье не-известной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся
на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала
вас обоих. А штур-ман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него
война состояла в том, чтобы определять курс, рассчи-тывать расстояния и
время, устанавливать по звездам местоположение самолета -- и делать все это
в сосед-стве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться.
Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не
будь он штурманом -- его послали бы еще куда-нибудь. Отка-жись он сражаться
-- его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом
вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же
сражаться в рядах тех, кто хоть как-то отстаи-вает свободу, провозглашает
уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он
ни-когда не смог бы сродниться ни с каким другим наро-дом, кроме своего, а
его народ страдал. Так он разре-шил для себя этот вопрос. Не лучшим образом,
он со-знавал это. Но как еще было выпутаться?
Через неделю после катастрофы, днем, он, испыты-вая некоторую тревогу,
нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и
лицо ее осветилось внезапной радостью.
-- Почему вы так долго не приходили?
-- Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она
испы-тывала к нему и хотела ли его повидать.
-- Я уже тревожилась. Думала, может, вы забо-лели. Входите.
Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких
случаях на лице у него появля-лось смущенное и в то же время сердитое
выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет
приноравливаться к неловким ситуациям. Но незна-комка была одна, и он
вздохнул с облегчением.
-- Я приготовлю вам чаю, хорошо?
Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему
держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой
стало на-столько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем
происшедшим, он уселся в кожаное кресло ря-дом с красной кушеткой.
Застекленные двери с раздви-нутыми портьерами выходили прямо в сад, уже
опусто-шенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных
стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence-officer часто
сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и,
отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он
находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объ-ектам и
вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман
сидит в его люби-мом кожаном кресле только потому, что после столкновения
двух бомбардировщиков он упал почти на кры-шу его дома. "Вот они,
превратности войны",-- улы-баясь, подумал штурман, когда незнакомка
поставила перед ним на столик поднос.
-- Я мог бы позвонить,-- сказал он,-- но не знал, как вас зовут.
-- Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
-- Я сам должен был спросить у вас. Но все про-изошло так неожиданно в
ту ночь,
-- Правда?
Некоторое время она молча намазывала тосты мас-лом, потом ничего не
выражающим голосом спросила:
-- Как вы себя чувствуете?
-- Хорошо.
-- Вы уже пришли в себя?
-- Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда,
да,--ответил он.--Об остальном не могу этого сказать.
-- Об остальном? О! -- воскликнула она с удивле-нием.--Мне кажется, для
вас это так привычно.
"Мы из этого не выпутаемся,-- сказал он себе.-- Нужно будет все ей
объяснять. Это слишком трудно".
-- Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно,-- добавил
он устало .
Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался
снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но
очарование ис-чезло: очарование ночи и только что разбуженной не-знакомой
женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей
может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные
волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее
похожей на рубенсовский порт-рет, висевший слева от камина, напротив красной
плю-шевой кушетки.
-- Я много думал о вас,-- сказал штурман.
-- Правда?
--Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую
женщину, со-всем одну в доме, когда он позвонил,