БИБЛИОТЕКА БОЛГАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
     Редакционная коллегия:
     В. И. ЗЛЫДНЕВ,
     Н. С. ЛИТВИНЕЦ, А. А. ОЛЬШАНСКИЙ,
     А. А. СУРКОВ. В. П. ТУРКИН
     СТРАННОЕ ЭТО РЕМЕСЛО
     Перевод с болгарского
     М. ТАРАСОВОЙ и М. МИХЕЛЕВИЧ
     МОСКВА "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
     1980
     И (Болг) Р18
     Оформление художника
     Н. КРЫЛОВА
     70304--172
     P 028(01)-80l 4180
     (С) Перевод, оформление изд. "Художественная литература", 1980.



     День начался как обычно, то есть плохо.
     В сущности, пока не  зазвонил будильник,  все было  не так уж плохо, но
это был еще  не день,  а  сумрачное пространство полусна,  смутная  ничейная
земля  между  ночью   и  днем.  Ночью  с  ее  кошмарами  и  днем  --  с  его
неприятностями.
     В этих  кошмарах  она бродила по мрачным, холодным и  гулким коридорам,
зябко  дрожала  перед громадными,  наглухо запертыми дверьми. Или безуспешно
карабкалась на крутую гору, потому что почва  осыпалась у  нее из-под ног, а
колючие кусты обступали со всех сторон  и  тащили  вниз.  Или,  перепрыгивая
темную  бездонную пропасть,  срывалась, чтобы  падать,  падать  и  падать до
резкого толчка пробуждения.
     Потом  она снова забывалась сном, а  мрак постепенно редел, и чугунные,
как всегда  в ночных кошмарах,  ноги делались все  легче и  легче, и вот уже
вокруг  сиял  ясный голубой простор, и  она  медленно плыла в струях теплого
ветра, подобных звукам далекой музыки. Но тут раздавался звон будильника.
     Звон    был   пронзительный    и   настойчивый,    бесцеремонный,   как
действительность,  и неотвратимый, как  наступающий  день. Не открывая глаз,
Виолетта  протягивала  руку,  нажимала  на  кнопку будильника, но  голубизна
полусна уже успевала рассеяться.  Она пыталась удержать  ее хоть  на миг, но
сквозь  прикрытые  веки  проникала  не  синева,  а  зеленоватый  сумрак  или
красновато-коричневая полутьма.
     Зеленоватый сумрак или красно-коричневая тьма -- смотря по  тому, какие
на окнах  занавески. Если задернута  только зеленая тюлевая занавеска,  то в
комнате    светлее,    и,    значит,    Мими   уже   встала.    Если   царит
красновато-коричневая полутьма, то, значит, Мими не отодвигала плотные шторы
в крупных осенних листьях и, следовательно, спит.
     7
     При всей своей любви к светлым тонам в эти минуты Виолетта предпочитала
темноту.  Если  Мими не встала, значит, в колонке еще есть горячая  вода. Но
сегодня утренний свет уже  проникал сквозь  зеленоватый тюль,  а  за  стеной
слышался шум душа и гул водопроводных труб.
     -- Фиалочка, ты все еще валяешься? Вставай, иди  мойся,-- наставительно
сказала, входя в комнату, Мими, закутанная в белый махровый халат. Голову ее
венчала нейлоновая шапочка, призванная защищать волосы от воды. Она бесшумно
пересекла зеленоватый сумрак  комнаты,  словно скользнула в  глубинах озера,
распространив  вокруг  запах  влаги  и  туалетного  мыла. Виолетта  откинула
одеяло, встала и машинально пошла в ванную.
     То, что служило им  ванной, размерами  походило на телефонную будку,  в
которой  каким-то  чудом  умещались душ,  колонка, раковина  и  полочка  для
туалетных принадлежностей.
     Горячей воды в колонке, естественно, не осталось. Хорошо хоть, что Мими
опережает тебя не каждое утро, а только в тех случаях, когда не  засидится с
Васко в баре.
     Виолетта  наскоро  ополоснулась  под краном холодной,  как  лед, водой,
быстро  вытерлась полотенцем и, поеживаясь  от холода,  побежала  в  комнату
одеваться. От чистого белья веяло свежестью, но оно тоже было такое ледяное,
что казалось сырым. Даже черный свитер не согрел  ее, а словно ждал, что она
согреет его.
     -- Кофе у нас есть? -- спросила Мими, поставив  кастрюльку с  водой  на
плитку в нише, которая служила им кухней.
     -- Я купила вчера.
     Мими  все еще не отодвинула занавески, и  утренний свет проникал сквозь
зеленый тюль все такой  же  смутный и зеленоватый. Словно  комната  была под
водой. Тихой, сумрачной и прохладной  водой. Почти  такой же холодной, как в
ванной.
     Операция по раздвиганию занавесей считалась привилегией Мими, поскольку
ее кровать  стояла у окна. Виолетта полагала, что достаточно одной  тюлевой,
но Мими решила повесить и шторы в осенних листьях, чтобы не подглядывали эти
сороки.  Сороками  они называли  двух  сестер -- старых дев, живших  в  доме
напротив.
     8

     -- Кофе ты купила в нашей бакалее...-- проворчала Мими.
     Покончив со своим туалетом, она склонилась над плитой в нише.
     -- Да.
     -- И  так ясно: от него пахнет мылом, салом,  черным перцем,  всем, чем
угодно, только не кофе.
     Слушать  всякую чушь про кофе, когда  ты вся еще во власти  прекрасного
сна... Как жаль,  что прекрасный сон  нельзя удержать, что он рассеивается и
тает,  как  дым,  едва  наступает день. Его не  выразишь словами. А  начнешь
рассказывать, все очарование исчезает.  Да  и  о чем рассказывать? Ведь  был
только  необъятный  голубой,  светло-голубой   простор,  пронизанный  теплым
ласковым светом.  И  ты плывешь  в этом просторе,  словно  уносимая  ленивым
движением ветерка, какой-то мелодии, дуновением звуков и света.
     -- Пить эту бурду или не пить,-- проговорила Ми-ми, снимая кастрюльку с
плитки.-- Ладно, хоть согреемся...
     Конечно, они ее выпили. И раз уж речь зашла  о том, как  согреться,  то
заговорили и об электрокамине. Недели две назад Мими отнесла  его в ремонт и
каждый день наведывалась в мастерскую узнать, не готов ли, но его до сих пор
не починили.
     --  Вчера выдумали,  что  нужно менять спираль, а спиралей у них сейчас
нет,-- сказала Мими.
     И поскольку Виолетта молчала, добавила:
     -- Что ж ты молчишь? Тебя это тоже касается...
     Она давно  свыклась  с  молчаливостью подруги,  и если  сегодня  это ее
сердило,  то  только  потому, что сегодня ее раздражало все. Виолетта любила
мысленно разговаривать сама с собой и даже отвечать другим. Не то, чтоб  она
молчала,  как  немая, но обычно  ограничивалась короткими  репликами,  вроде
"да", "нет", "может быть" и "как хочешь".
     -- Лучше новый купить,-- наконец выговорила она.
     -- Вот еще, хоть всю зиму будем мерзнуть, а новый не купим,-- возразила
Мими.-- Отдать пятнадцать левов, когда за три можно спираль поменять...
     "Пятнадцать...  с  Васко в ресторане и  больше пропиваете",--  подумала
Виолетта, но вслух ничего не сказала.
     9

     Как  бы  в  ответ  раздался  звонок  в  дверь.  Пришла  контролерша  из
энергосбыта. В руках она держала счета.
     -- Восемь левов тридцать две стотинки,-- объявила она с порога.
     -- Почему так много? -- спросила Мими, открывавшая ей дверь.
     -- Вам лучше знать,-- сухо ответила контролерша.
     --  Фиалочка, посмотри в  сумке, хватит ли  нам,-- крикнула  Мими, хотя
прекрасно знала, сколько у них осталось денег.
     -- Всего два лева...
     -- У нас всего два лева,-- сообщила Мими контролерше.
     -- Тогда я отключаю свет.
     -- Ну зачем отключать... Мы завтра же заплатим...
     -- Хорошо, а не заплатите, я  вывинчу пробки, так и знайте. Учтите, я к
вам второй раз прихожу.
     -- Вот зануда,-- возмущалась Мими, выпроводив  ее.-- Подумаешь,  второй
раз она приходит. Других  дел  у  нас  нет, как дома  сидеть --  контролеров
ждать.
     Она взглянула на часы и заявила:
     -- Ладно, пошли. Успеем еще забежать в "Алый мак".
     -- Давай лучше уберемся.
     --  Не  хочется.  После  уберемся.  Мне  бы  сейчас  чашку  кофе...  да
настоящего.
     Виолетта  покорно встала и сняла  с  вешалки темно-синее пальто, старое
пальтишко, еще со  времен ее последнего  повышения. Одеваясь,  она  невольно
отмечала, какой беспорядок у  них  в комнате -- остатки вчерашнего  ужина на
столе, разбросанная одежда,  неубранные постели. Белье тоже уже пора менять,
и  эту посекшуюся от  стирки наволочку  с большим желтым пятном слева.  Ведь
убираться Мими, как всегда, предоставит тебе.
     * * *
     В "Алом маке" --  новом кафе возле недавно построенной гостиницы -- два
столика были заняты артистами их театра, с которыми Мими поддерживала только
официальные отношения. Зато за третьим сидела, скучая над уже пустой чашкой,
     Таня.
     10

     --  Девицы опять  проспали,--  установила  она,  когда  подруги уселись
против нее.
     Вместо  ответа Мими  подняла руку с  двумя  вытянутыми пальцами -- знак
победы, в данном случае означавший весьма прозаический заказ: "два кофе".
     -- Какая ты сегодня мрачная,-- заметила Таня.
     -- Вот ты меня и развеселишь.
     -- Не представляешь даже, как ты угадала.  Вчера нашей Ольге не повезло
-- подвернула ногу.
     --  Ну,  ей  подножку  никто  не  подставлял,-- буркнула  Мими.--  Сама
виновата.
     -- Недели на две вышла из строя,-- уточнила Таня.
     --   Ладно,   слыхали.  Цветочки   прикажешь  ей  носить?  Ольга   была
прима-балериной их театра, и Мими терпеть ее не могла.
     --  Ох, и туго до тебя сегодня доходит,-- вздохнула Таня.--  Неужели не
понимаешь, что тебе роль дадут!
     -- Как же -- дадут! Скорее спектакль отменят.
     -- Не могут они его отменить.
     Официантка принесла кофе, забрала мелочь, которую Мими заранее положила
на стол, и удалилась.
     -- Не могут они его отменить,-- повторила Таня.-- Во-первых, все билеты
проданы, а во-вторых, из  Софии приезжает начальство с  какой-то иностранной
делегацией.
     -- Это уж не моя забота,-- беспечно заметила Мими, закуривая сигарету.
     -- Что у тебя, шарики за ролики зашли? -- крикнула Таня.-- Ведь  ты  же
наконец станцуешь Одетту -- Одиллию!
     Мими шумно  отпила кофе,  потом  глубоко затянулась сигаретой,  сложила
пухлые губы трубочкой, словно для поцелуя, и медленно выпустила дым изо рта.
     -- Дело большое. Когда я мечтала об этой  партии, мне ее  не  давали. А
теперь дадут мне ее или нет -- какая разница.
     -- Ладно, не  прикидывайся. Не радоваться, что получишь такую партию...
Может, скажешь "не надо" или "отдайте ее Маргаритке".
     Под  Маргариткой  подразумевалась Виолетта. Мими окрестила ее Фиалочкой
под тем предлогом, что, мол, не следует злоупотреблять иностранными словами,
а Таня -- Маргариткой, чтобы не звать Фиалочкой.
     11

     --  Вот именно,-- кивнула Мими.-- Если они вообще надумают дать мне эту
роль, я ее Фиалочке уступлю. Она хоть обрадуется. Ведь какое у нас призвание
-- приносить радость.
     -- Да тебя никто и спрашивать не станет,-- сказала Таня.
     Конечно, никто  ее  не спросит.  Не Мими распределяет  роли, даже  если
допустить,  что  она готова  отдать тебе Одетту  --  Одиллию,  хотя и за это
нельзя поручиться. Мими  уже  давно получила эту  роль во  втором составе, а
Виолетта -- в  третьем,  но это было только на  бумаге.  Ольга  не позволяла
никому, кроме нее,  появиться на сцене  в этой роли и, как назло, ни разу не
болела, так что  до второго  состава очередь так и не дошла, не говоря  уж о
третьем.
     Да,  не  Мими распределяла роли,  и большой еще вопрос, получит ли сама
Мими эту роль. И все-таки по дороге в театр  Виолетта не могла отделаться от
мысли об Одетте  --  Одиллии.  А  когда какая-нибудь  идея,  даже  дурацкая,
засядет у тебя в голове... Правда, три сезона назад эта мысль не казалась ей
такой  уж дурацкой,  и она  упорно репетировала  роль, но тогда  было другое
время, тогда было время великих надежд.
     Они  прошли через служебный вход мимо вахтера, который с кем-то говорил
по  телефону и даже не взглянул на них,  и по стертым ступеням  неприглядной
лестницы поднялись на второй этаж.
     Храм Терпсихоры. Эта неуютность коридоров и артистических уборных, этот
застоявшийся запах табачного дыма, пота и косметики, этот тяжелый закулисный
запах.  Блестящая  мантия театра, вывернутая наизнанку. Дешевая  и  потертая
подкладка, кое-где  заштопанная,  как старое трико Виолетты.  Серые,  как  в
казарме,  стены,  грязный  скрипучий пол,  красные  огнетушители,  несколько
танцовщиков  в   уголке,   отведенном   для   курения,  а  точнее  --  возле
плевательницы в конце коридора.
     В артистической было тепло. Ровно настолько, чтобы  не стучать  зубами.
Несколько  девушек готовились  к  экзерсису.  Виолетта  заняла  свое  место,
задумчиво глядя прямо перед собой. "Перед собой" -- это  зеркало и ее лицо в
нем. Бледное лицо, на котором большие серые глаза кажутся еще больше.  Когда
ты  так  бледна и худа,  люди говорят,  что ты  изящна.  Те из них, кому  ты
симпатична. Другие находят, что ты страшна как смерть.
     12

     Все еще думая об Одетте -- Одиллии, Виолетта раскрыла сумку и принялась
аккуратно вынимать  свои  балетные принадлежности -- черный купальник, трико
телесного цвета, балетные туфли, ленту,  которой  стягивала волосы,  пока на
дне не осталась только серая плюшевая собачка. Собачка неизменно хранилась в
сумке, потому  что ее роль заключалась в том, чтобы приносить счастье,--  на
эту роль уж никто не покушался.
     Все  так  же  медленно  и аккуратно Виолетта принялась раздеваться. Как
говорит Мими,  в нашей  профессии только и делаешь,  что переодеваешься. Она
натянула трико, то самое, штопаное-перештопаное, и поверх него -- купальник.
Дома в чемодане у нее лежало новое трико, но день, в который  она его надела
первый  раз,  оказался тяжелым, гораздо тяжелей обычного; она решила,  что в
новом ей не везет,  и  поэтому ходила в старом. Как будто  в старом ей очень
везло!
     Обуваясь,  она изо всех сил старалась сосредоточиться, но мысль  о роли
не покидала ее.  Она  вертелась у  нее в голове  и  когда они  делали в зале
экзерсис.  В эти серые утренние часы вечерняя звучность оркестра  заменялась
бренчанием расстроенного рояля, механически повторявшего без конца одни и те
же такты,  словно это был аккомпанемент к уроку утренней гимнастики.  И  все
эти  существа,  которые  вечером  превращались  в  принцесс  и  фей,  сейчас
двигались по строгим правилам  балетных па  с  унылыми, неподвижными лицами,
небрежно одетые, в старых трико, стоптанных туфлях, купальниках самых разных
случайных цветов.
     Сколько прозы  -- будничной суеты и  ежедневных усилий  --  ради  того,
чтобы получилось  хоть  немножко поэзии,  всего  два часа поэзии в том самом
помещении с  тремя стенами.  Но в это утро ее волновало другое. На затянутом
непроглядной  мглой  горизонте  появился  крошечный  просвет.  Просвет,  или
надежда  на  просвет, или  даже иллюзия, что появится просвет, все равно она
уже не могла подавить внезапно охватившую ее дрожь радостного предчувствия.
     -- Виолетта, что с вами сегодня? -- строгий окрик  педагога заставил ее
вздрогнуть.-- Вы за минуту три раза соврали.
     13

     К строгому тону  и резким замечаниям  их педагога -- бывшей балерины --
все
     давно привыкли. Правда, некоторые, вроде Мими, недолюбливали ее за это.
     -- Что  ты на нее злишься? -- спросила как-то Таня.-- Не видишь,  что у
женщины критический возраст?
     -- У нее всю жизнь критический возраст,-- ответила Мими.
     И, взглянув на Виолетту, добавила:
     -- А все-таки мы с тобой, Фиалочка, лучше всех  в труппе. Это ясно, как
божий день.
     -- Из чего это, спрашивается, ясно? -- спросила Таня.
     -- Хотя бы из того, что она только нам двоим не делает замечаний.
     Действительно,  педагог никогда не делала Мими замечаний. Конечно,  она
видела погрешности Мими, но не желала замечать  ее присутствия. Это началось
года два  назад.  Она  отчитала  Мими за какую-то  ошибку. Мими  на резкость
ответила грубостью. Та, показывая всем своим видом, что отвечать --  ниже ее
достоинства, замолчала. И по сей день не разговаривала с Мими.
     Виолетте  она  избегала  делать замечания  по  другой причине. Виолетта
выполняла  все, как положено.  Или, во всяком  случае, было  видно, что  это
предел  ее возможностей. Она  вся  выкладывалась,  чтобы  достичь его. Но не
сегодня утром.
     Урок  кончился,  девушки  вернулись  в  артистическую, когда  уборщица,
просунув голову в дверь, объявила:
     -- Виолетта, вас к телефону!
     "Предчувствие". Она выбежала, как была,  в купальнике, уборщица кивнула
в  сторону кабинета  администратора. Человек,  сидевший в  кабинете,  в свою
очередь кивнул в сторону лежавшей на столе телефонной трубки.
     -- Алло... Виолетта, ты  меня слышишь? Это я,  твоя  тетя,-- раздался в
трубке знакомый голос.
     Ничего не оставалось, как подтвердить, что слышит.
     --  Твой  отец  плохо  себя  чувствует...  У  него  было предынфарктное
состояние... Он уже вернулся из  больницы домой, но если б ты могла приехать
хоть на недельку...
     Она  собиралась дать  односложный  ответ,  но  тут  разговор на секунду
прервался, словно  кто-то  вырвал трубку из  рук тетки,  и  послышался голос
отца:
     --  Виолетта? Твоя  тетя,  как  всегда,  преувеличивает.  Я  уже  почти
поправился.
     14

     Конечно, я буду  очень  рад, если ты  приедешь, но смотри, как там твои
дела.
     --  Приеду...  Сегодня  же  вечером  выеду...  если  только...  --  Она
покосилась на человека, который, уткнувшись в бумаги, ждал, когда же наконец
его оставят в покое.
     -- Если что? -- спросил отец.
     --  Если не что-нибудь серьезное...--  ответила Виолетта неопределенно,
снова бросая взгляд на человека, сидевшего за столом.
     --  Роль? --  снова спросил отец, потому что  они понимали друг друга с
полуслова.
     -- Да.
     -- Тогда не вздумай приезжать.
     --  Нет,  нет,  я  приеду. Непременно  хочу... приехать. Сразу же после
этого... если это вообще случится.
     -- Да, да, но только  потом. И  как  только  получишь  роль, сейчас  же
позвони. Ты же знаешь, как это важно для меня.
     Знает, естественно. Но сейчас она предпочитала роль встрече с  отцом не
только ради  самой  себя, но и ради  него.  Хорошая  новость была ему нужней
любого лекарства.
     Уже потом, вернувшись в уборную, она задним числом сообразила, что если
тетка подняла ложную тревогу,  то ее известие  могло оказаться в еще большей
степени ложным. Она ждет, что ей  дадут роль. С  чего она взяла? Как всегда,
одни  мечты. А в  результате, вероятнее всего, она  в очередной  раз огорчит
отца. Прекрасная забота о больном человеке, нечего сказать.
     * * *
     Отец все  еще  занимал  много места  в  ее раздумьях, в том числе  и об
искусстве. Они  с  матерью  тоже  принадлежали  к  людям искусства  и вместе
вступили на этот нелегкий путь  еще  в те  годы, когда учились в Музыкальной
академии.   Правда,  матери  по  всяким  житейским   соображениям   пришлось
устроиться учительницей пения в гимназию,  конечно, только на  время, но это
время  все  тянулось  и  тянулось,  и  она  так  и  осталась  на  всю  жизнь
учительницей, между тем  как отец упорно шагал  дорогой искусства и,  пройдя
довольно большое  расстояние, достиг  звания  солиста  в  оркестре  оперного
театра.
     15

     Сначала в детском мире Виолетты почти безраздельно царила мать,  потому
что она  была добрее и неизменно каждый день присутствовала в ее жизни, отец
же  был вечно занят на  репетициях, а  если не был на  репетиции, то  играл,
закрывшись в спальне, а если  не играл, то сидел  в кафе  оперного  театра с
другими оркестрантами.
     Тогда,  в  детстве, Виолетта  ничего  не имела против того, чтобы  отец
торчал  в кафе и вообще находился где-нибудь  подальше, потому что, когда он
оставался с ней,  то или не обращал на  нее внимания,  или читал ей нотации.
Стал  ли он педантом оттого, что  с утра до вечера  всматривался в  диезы  и
бемоли, или был таким от природы, трудно сказать, но он любил порядок, а для
любителей  порядка общение с  окружающими сводится в  основном к надоедливым
замечаниям, вроде "не  клади туда", "убери это", "положи на  место тетради",
"зачем ты включила радио, если идешь на кухню".
     Худой, чуть сутуловатый и хмурый, он казался человеком суровым. А может
быть, это впечатление  создавалось  двумя морщинами, перерезавшими его  лоб,
которые пролегли оттого,  что он  слишком напряженно всматривался в диезы  и
бемоли,   но  в  те  годы   Виолетте  он   запомнился  больше  всего   своей
неприветливостью, молчаливостью и тяжелым запахом табака.
     Вначале она  любила  только мать,  но  начало продолжалось недолго;  ей
исполнилось  всего девять лет, когда матери не  стало,--  она  умерла словно
нечаянно  от  обыкновенного  гриппа,  перешедшего  в  воспаление  легких,  и
оставила их обоих управляться, как сумеют.
     --  Тетя хочет взять тебя к себе,-- сказал отец  через  несколько  дней
после похорон.-- Будешь ходить  в школу вместе с Росицей  и вообще не будешь
одна.
     Но Виолетта не  испытывала  никаких  симпатий к тетке, а  тем  более  к
двоюродной сестре.
     -- Не хочу к тете... Хочу остаться с тобой...
     Тронуло  ли  его  это  выражение  привязанности, или  он только  теперь
по-настоящему осознал  присутствие Виолетты в своей  жизни, но отец взял  на
себя трудную миссию заботиться, кроме скрипки, и  еще об  одном существе, не
менее хрупком, чем скрипка.
     16

     Со свойственным ему педантизмом он разделил между ними поровну домашние
обязанности -- уборку квартиры, готовку, мытье посуды, вообще все, вплоть до
вынесения  мусора. И  будущему Виолетты  в этой  старой квартире, куда редко
заглядывало солнце, грозила опасность оказаться таким же безрадостным, как и
в  мещанском  уюте  теткиного дома.  Но  отец,  вероятно, почувствовал,  что
девочке нужно хоть  немного тепла, да и сам  он ощущал потребность перенести
на  кого-то  свою любовь  к  умершей  жене  --  так  или  иначе  педантичное
выполнение   отцовского   долга  незаметно   перешло  в   привязанность,   а
привязанность  -- в любовь, в которой  со  временем  появилось  даже  что-то
болезненное.  Когда он  был свободен, то помогал Виолетте  делать  уроки,  а
когда ей не задавали ничего  на дом, брал ее с собой  на репетиции, таскал в
кафе и уходил вечером в театр, только исчерпав весь запас  своих наставлений
и предостережений, вроде советов не открывать, если кто-то позвонит в дверь,
и делать то-то и то-то, если в доме начнется пожар.
     Он  таскал  дочь  с собой, чтобы она не  чувствовала себя одинокой,  но
таким образом чувство одиночества  вытеснялось скукой, хотя  постепенно  она
привыкла дремать на репетициях в самом дальнем и темном  углу или, не спеша,
есть  мороженое,  пока отец обсуждал  со  своими  коллегами-оркестрантами не
столько  достоинства,  сколько  недостатки  нового  дирижера.  В общем,  она
привыкла к скуке, превратившейся в  часть ее повседневной жизни. И, наконец,
если бы не скука, не наступило бы озарения.
     Оно  наступило на генеральной репетиции. До этого дня  отец не водил ее
на генеральные, и, когда они  выходили  из  дома, он предупредил ее, что она
увидит  настоящий,  почти  настоящий  спектакль,  с  декорациями, костюмами,
освещением.
     -- А какая  опера идет? -- спросила Виолетта, так как отец  упустил эту
подробность.
     -- Не опера, а балет. "Лебединое озеро".
     И вот она сидела в полутемном зале, но не в дальнем углу, как обычно, а
в  одной из лож, куда отец  ее посадил, чтобы  ей было лучше видно, и, когда
под замирающие звуки торжественного и какого-то скорбного вступления занавес
поплыл вверх, девочка ощутила что-то похожее на головокружение.
     17

     Занавес поднялся подобно тому, как  расходятся темные тучи, за которыми
вдруг блеснет небесная  лазурь. Словно ты случайно  заглянул в  иной мир,  о
котором  еще  миг назад и не подозревал.  И  этот  мир  пробуждает и  в тебе
какой-то иной мир, существования которого в себе ты вообще не предполагал.
     Это  и  было  озарение.  Странный   неземной  свет,  льющийся  из  мира
прекрасного, чтобы согреть и оживить  то зернышко красоты, которое  скрыто в
каждом из нас. Забившаяся  в темную ложу, не сводящая глаз со  сцены девочка
почувствовала в своем детском сердечке какую-то боль. Ведь когда сердце, так
долго бывшее глухим к красоте, пробуждается для нее, его щемит, как от боли.
     Но  должно было  пройти  какое-то время,  и лишь ко второму акту, когда
красота все длилась, ошеломление сменилось влечением к ней. А там, на сцене,
в  бледно-зеленом  сиянии, на  фоне печально поникших  деревьев,  кружились,
сходились и расходились, словно подхваченные дуновением музыки, легкие белые
фигурки -- такие легкие и такие белые, точно  лучики света, точно прозрачные
хрупкие бабочки,  порхающие  в  зеленоватом свете невидимых  прожекторов.  И
девочка испытала пронзительное желание быть не  тут, в темноте  ложи, а там,
среди тех, таких белых и таких легких существ, быть одним из  этих существ и
вольно скользить в зеленоватом свете, подхваченной нежным дуновением музыки.
Да, это и было озарение.
     --  Папа, а ты можешь меня  взять  на  премьеру? --  спросила  уже дома
Виолетта.
     -- Но  между премьерой  и репетицией разница  только  в  зале, девочка.
Сейчас он -- пустой, а тогда в нем будет полно зрителей.
     Нет, на премьеру он не смог ее взять.  Но зато он повел ее на следующий
спектакль, потом  -- на  следующий.  Словом, приходилось  водить  ее в театр
всякий раз, когда шло "Лебединое  озеро",  и если он хотел  оставить ее дома
под предлогом,  что завтра ей в школу и надо  выспаться, то начиналась целая
история, хотя в общем Виолетта была послушным ребенком.
     Наконец  однажды,  когда  они  доедали  свой  обычный  обед:  салат  из
помидоров  и  сосиски --  что  может  быть  проще,  чем  сварить  сосиски  и
приготовить салат,-- девочка набралась храбрости и произнесла тихо и  робко,
как поверяют сокровенное желание:
     -- Папа, я хочу быть балериной.
     18

     --  Ну,  я уже  давно  ждал  такого  заявления,-- пробормотал  отец.  И
прибавил, без возражений: -- Раз хочешь, будь!
     -- А как стать балериной?
     -- Как кем угодно  другим: учиться, заниматься... Попотеешь, наберешься
умения. Ты же знаешь, где балетное училище.
     -- А каждая девочка может поступить в балетное училище?
     -- Нет, не каждая. Нужно сдать экзамен. Если понравишься, возьмут, если
нет -- "следующая".
     До  этих пор она  жила словно бы в полусне, занимаясь чем-то не слишком
приятным или просто неприятным -- готовила уроки, мыла посуду, ела мороженое
в кафе и скучала, дожидаясь, когда отец кончит разговор и они пойдут домой.
     -- Зачем ты вечно таскаешь девчонку с собой и заставляешь ее умирать от
скуки?-- упрекнул отца один из его приятелей.
     -- С чего ты взял, что она скучает?
     -- Как будто не видно...-- ответил приятель.
     И для вящей убедительности спросил:
     -- Виолетта, очень тебе, девочка, скучно?
     Она несмело подняла свои большие глаза и прошептала:
     -- Не очень...
     За столом неожиданно раздался смех.
     -- Нашел над  чем  смеяться!  --  рассердился отец.-- Конфузишь ребенка
каверзными вопросами, а потом смеешься.
     Но теперь она  уже не скучала. Теперь ей уже нигде не было скучно. Даже
в кафе.  Теперь  у  нее  появилась  своя  цель и  своя  мечта, и  она  могла
фантазировать  до бесконечности, и, оставаясь  все той же, мечта  непрерывно
менялась, обретала новые формы, новые краски и новую привлекательность.
     Ей навсегда запомнилась  эта осень,  осень первого счастья. Часто  лили
дожди, в театре  часто шло "Лебединое озеро",-- спектакль был новый,-- и она
с  отцом под  вечер в дождь  спешила  к оперному  театру. Правой рукой  отец
бережно,  как младенца,  прижимал  под  плащом  футляр со скрипкой, а  левой
держал за руку Виолетту, и ей казалось, что он ведет ее по этой улице тумана
и дождей в ту ясную и
     светлую страну, где каждое движение -- гармония, а каждое дуновение  --
музыка.
     19

     Другой приятель отца почему-то назвал однажды в кафе эту светлую страну
"царством красивых иллюзий".
     -- Почему "иллюзий", папа? -- спросила она потом, когда они выходили из
кафе.
     -- Потому  что  настолько  у  него хватает ума,--  ответил  ей  отец.--
Вернее,  не ума, а способностей. Воспринимаешь ли  ты  искусство как иллюзию
или как истину, зависит только от  тебя, девочка. И если  для тебя искусство
-- иллюзия, то вини не его, а себя.
     Это был их первый разговор  об искусстве. Несколько фраз в толпе людей,
снующих  по  магазинам  под  моросящим  осенним  дождем.  Первый, за которым
последовало  столько других.  И  может, потому,  что он был первый,  она  не
поняла смысла этих слов, но не сомневалась, что он прав,  и радовалась,  что
искусство --  не иллюзия, а истина. Он всегда бывал  прав.  К счастью или  к
несчастью.
     А счастье часто улыбалось  ей в ту  пору.  Сначала  --  та  генеральная
репетиция. Потом сюрприз в новогодний вечер. Они  решили встретить Новый год
вдвоем,  поскольку им обоим не хотелось идти  к тетке, а больше идти им было
некуда. Они застелили стол чистой скатертью и даже позаботились о том, чтобы
вместо обычных сосисок приготовить курицу в  духовке. И когда Виолетта вышла
на кухню, чтобы принести курицу, послышалась музыка.
     Она решила,  что отец включил радио, но, вернувшись в комнату, увидела,
что шкала  приемника  не  светится.  Звуки долетали из  приоткрытой двери  в
спальню, и девочка поспешила туда с противнем в руках и уже с порога увидела
проигрыватель, из массивного пластмассового ящика которого вырывались первые
тихие такты вступления.
     -- Ой, папочка...
     Третьего счастья пришлось ждать дольше.  Оно улыбнулось ей летом и было
для нее величайшим праздником. Ее приняли в балетное училище. После стольких
волнений. И стольких бессонных ночей.
     Они пошли с отцом смотреть списки, и он ждал ее, стоя поодаль, чтобы не
толкаться  среди  других  и не показывать, как он  ужасно волнуется,  но он,
конечно же, волновался, и когда  она бросилась к нему с просветлевшим лицом,
на котором
     20

     достаточно ясно читалась  радостная новость, отец обнял ее и  поднял на
руки -- хотя
     ей исполнилось уже десять, она была еще совсем крошечная,-- и поцеловал
ее в щеку.
     Он  волновался не так,  как  она, а  по-своему, и  ее  мечта  незаметно
превратилась  в  его  мечту, но  она поняла это гораздо  позже.  Ее мечта, в
сущности, была продолжением его юношеской мечты о большом искусстве, и  хотя
ему было удобнее делать вид, что он доволен достигнутым, в душе он совсем не
был  доволен  и  прекрасно  сознавал,  что  стал  всего  лишь  средней  руки
музыкантом. И вот теперь у него появилась возможность продолжить свой путь к
великой цели и приблизиться  к  ней на расстояние другой жизни, ее жизни,  и
увидеть,  хотя бы издали,  свое  дитя поднявшимся  к  тем  высотам,  которые
остались недостижимыми для него самого.
     Он назвал ее Виолеттой из любви, которую с юных лет питал к "Травиате",
но тогда ему,  вероятно, и в голову  не приходило,  что у  его дочери  будут
какие-то  другие точки  соприкосновения с  искусством,  кроме  имени оперной
героини. И вдруг дело приняло серьезный оборот.
     -- Так, значит, мы уже готовы к балету?-- спросил он ее вечером того же
дня.
     Она кивнула.
     -- А также к славе, успехам, аплодисментам?
     Она только опустила глаза. Никому, даже ему, не решалась она говорить о
своих мечтах.
     Задумчиво поглядев на нее, он произнес:
     -- Но готова ли ты к испытаниям, мукам и подвигу?
     Это патетическое восклицание показалось ей почти
     смешным.
     -- Но, папа, я же не воевать собираюсь...
     -- Да,  конечно. Но ты думаешь, что тебя  ждет  более легкое  дело? Бой
кончается,  один  гибнет, другой  побеждает. А тебе предстоит долгий путь  к
далекой  цели. Ты решила посвятить себя искусству... А  как  прийти в  него?
Нельзя  прийти в  искусство, не  совершив подвига.  Путь в искусство  -- это
подвиг.
     До  той минуты она вовсе не была  готова к  такому героическому походу,
какой,  по словам отца, ей предстоял. Она воображала,  что у нее  впереди не
испытания, а волшебное царство красоты. Но она привыкла верить отцу и решила
готовиться  к  подвигу. Он помогал ей,  сколько мог,  и постарался за летние
месяцы в
     21

     меру  своих  сил  повысить ее музыкальную  культуру. Скрипач, привыкший
воспринимать спектакль из оркестровой ямы, он, бедняга, считал, что балет --
это та же музыка, только в движении,  и что главное  --  хорошо  чувствовать
музыку, а остальное приложится.
     -- В конце концов,  балет тоже  музыка,-- повторял  он.--  Транскрипция
музыки движениями, и ничего больше.
     Виолетта не знала точного значения слова "транскрипция", но с первых же
дней  в училище поняла, что оно означает невероятные  трудности. Хорошо, что
она  уже  приготовилась  к подвигу, так как муки и разочарования  начались с
первых же уроков.
     Она представляла  себе,  что они сразу  же  начнут танцевать.  А вместо
этого пришлось разучивать позиции. Позиции -- это мучение и скука. Особенно,
когда  у тебя такой придирчивый педагог. Делать нечего, думала она,  позиции
-- это подвиг. Придется освоить позиции, чтобы прийти в искусство.
     Но  за  позициями  не  открывались  светлые  дали искусства.  Напротив,
вставали  новые  неприветливые  и  каменистые уступы, по которым приходилось
карабкаться,  изнемогая от усталости,-- уступы новых упражнений, за которыми
ее  ждало  опять-таки  не  искусство,  а  другие  упражнения,  за  которыми,
естественно, снова следовали упражнения.
     Но она продолжала карабкаться, закаленная не  только упражнениями, но и
напутствиями отца, который объяснил ей, что подвиг -- это не один шаг и миг,
а будни, и он останется буднями,  даже когда она преодолеет труднопроходимую
местность упражнений или плац самостоятельной тренировки, как он  выражался,
забывая, что говорит с  девочкой.  Да, самая  тяжелая часть  подвига  только
тогда и начнется, когда с учебного плаца  ты пойдешь на фронт, то есть, хочу
сказать, на сцену...
     -- И будет продолжаться, пока я не стану примой,-- подсказывала она.
     -- Нет.  Пока не уйдешь на пенсию. А после пенсии наступит черед нового
подвига. Подвига отхода и смирения.
     И чтобы перспектива не казалась такой уж мрачной, отец прибавлял:
     -- Ну, конечно,  когда ты приобретешь опыт и мастерство, тебе будет уже
не
     22

     так тяжело. Хотя чем больше можешь, тем  трудней. Новичку тяжело  брать
низкие барьеры, но  чемпиону не легче, потому что его барьеры выше. И все же
здесь уже не только муки, но и наслаждение, не только подвиги, но и победы.
     И с верой в грядущие победы она продолжала идти по каменистым уступам и
старательно проходить  все этапы  обучения, покорно принимая на каждом этапе
усталость  как часть великого  подвига. Гран батман  жете  -- это была часть
великого подвига, гран сиссонн уверт -- тоже, и гран фуэтте  эффасе -- тоже.
Чтобы  легче было сносить трудности, она приучилась понимать под подвигом не
только занятия в классе,  но и упражнения дома после  обеда, соперничество и
сплетни в училище,  одиночество долгих вечеров,  когда  отец уходил в театр,
очереди в  магазине, надоевшую  процедуру  готовки обеда и  другие будничные
заботы.  Жизнь состоит не из  одного  только балета  и  музыки, и мир так уж
устроен,  что приходится не только танцевать,  но  и мыть посуду и  выносить
мусор.
     Она не спрашивала  отца,  что принес  ему подвиг. Это  было  бы слишком
жестоко:  своим  подвигом  он явно ничего не достиг.  Жестоко  и бесполезно,
поскольку ответ  она знала  и  так.  Беда заключалась в том,  что отец начал
чересчур  поздно.  Толчком  оказалась случайная  встреча  с  искусством,  из
которой родилась страстная юношеская мечта. Подобно ее встрече  с "Лебединым
озером"  и ее мечте. Только у него  было не "Лебединое  озеро", а "Пер Гюнт"
Грига,  звучавший в каком-то  сентиментальном  фильме. Впрочем,  не  все  ли
равно,  что  стало  первым  побуждением.  Важно  то,  что из  сотен  людей в
зрительном  зале  один ощутил  рыдание  скрипок  и  альтов  как свою боль  и
радость, ощутил с  такой  силой,  что  принялся  копить  деньги  на  покупку
скрипки.
     Вся  эта  история  была  ей  известна  до  мельчайших  подробностей.  К
сожалению, отец  начал  играть  упражнения Байера в  том возрасте,  в  каком
вундеркинды уже играют концерты Вивальди. Конечно,  и  он добился  каких-то,
хотя и небольших, успехов. Тот факт, что его приняли в Музыкальную академию,
уже был достижением,  если учесть, как и когда  он  начинал.  И  то,  что он
поступил  в  большой оркестр, тоже  было  успехом. Как и  то,  что  он  стал
солистом. Столько людей мечтают стать солистами оркестра.
     23

     А  Виолетта  продвигалась вперед.  Быстрее одних и  медленнее других --
тех, кому все давалось легко.  И хотя  ей ничто не  давалось легко,  она шла
вперед и подстегивала себя, дабы не падать духом и идти дальше.
     -- Я ей нос утру! -- пригрозила она,  сидя как-то  дома  с отцом, своей
главной сопернице.
     --  Никогда  не  делай ничего,  даже хорошего, только  для  того, чтобы
утереть кому-то нос,-- заметил отец.-- Делай это потому, что это хорошо.
     Эта мысль, по-видимому, давно занимала его, потому  что  он пустился  в
пространные рассуждения о личной выгоде и общем благе.
     -- Если  ты  осмелишься  сказать, что трудишься для  общества, найдутся
люди,  которые  назовут  тебя  дураком  или  лицемером.  Еще  глупее  будешь
выглядеть, если  скажешь, что в этом смысл твоей жизни. Ухаживать за никому,
даже тебе, не нужным цветком в горшке, обрезать его, поливать каждый день --
это подобные  люди  считают  нормальным, но  тратить силы  ради  процветания
целого общества, твоего общества, кажется им невероятным, если только  ты не
делаешь это за деньги.
     Он помолчал и, взглянув на нее, чтобы убедиться, следит ли она за ходом
его мысли, добавил:
     --  Не произноси громких слов. Но  и не жалей труда. И  не думай о том,
что тебя ждет  за  твой труд: удовлетворенное  тщеславие,  аплодисменты  или
деньги.
     Она следила, вернее, старалась следить, хотя порой его речи становились
утомительно длинными. Эти беседы, которые  они вели в те вечера, когда он не
участвовал в  спектакле, воодушевляли  ее,  она упорно работала и постепенно
опередила всех остальных, говоря себе, что  утирать нос она им не станет, но
и первого места не уступит.
     * * *
     -- Что же ты не поздравила меня с ролью,-- съязвила Мими.
     -- Чудеса. Я была абсолютно уверена, что тебе ее дадут,-- сказала Таня.
     -- А я не сомневалась в обратном. И как видишь, не ошиблась.
     Мими и Виолетта до самого обеда вертелись  в театре, но никто никуда их
не вызывал и не предлагал роли.
     24

     Сейчас они  сидели  втроем в столовой  горсовета,  взяв, как обычно, на
первое  суп  с  фрикадельками.  Мими  и  Таня  смело  ели  суп,  а  Виолетта
вылавливала из гущи одни фрикадельки.
     -- Ага, растолстеть боишься,-- бросила Таня.
     Столовая  занимала  громадный  полуподвал  с  голыми  серыми стенами  и
маленькими  окошками,  которые,  похоже,  открывались  не  часто,  поскольку
главную особенность этого шумного помещения составлял запах. Смешанный запах
тушеного мяса и всяких  подлив, в  котором преобладал запах жареного лука  и
подгорелого постного масла.
     Чтобы не стоять в очереди, Виолетта  с друзьями приходили позже других,
в половине второго.
     Раньше в  их  компании  было  шестеро,  оба  пола  имели  равное  число
представителей, но постепенно мужская часть поредела. Сначала выбыл приятель
Виолетты, потом Таня прогнала своего. Остался  один Васко, но  сегодня Васко
перекочевал в  ресторан, поскольку Ми-ми  приказала  ему:  хоть умри,  а без
денег не возвращайся.
     -- Пламен опять со своей секретаршей,-- заметила Таня, отставляя пустую
тарелку и пододвигая к себе второе -- неизменное тушеное мясо.
     И поскольку ее замечание не встретило никакого отклика, прибавила:
     -- Не пойму, что хорошего он нашел в этой корове.
     --  А зачем ему хорошее? -- сказала Мими, в свою очередь  принимаясь за
второе.-- Ему жена нужна, а не хорошая женщина.
     -- Ну и рассуждаешь же ты!
     -- Не я, а он и такие вот, вроде него. Зачем им хорошее, им  недостатки
подавай.  А у  этой  недостатков  навалом.  В  общем,  идеальная  жена.  Ума
маловато, значит, не будет вперед  его лезть. Культуры  не  хватает, значит,
будет дома сидеть, хозяйством заниматься. Красотой не блещет, значит, меньше
риска, что рога наставит. Идеал, а не жена.
     Впрочем, если отношения Пламена с  секретаршей касались  кого-то, то не
их двоих, а Виолетты -- именно ее  приятелем был когда-то Пламен. Однако она
не  собиралась  высказываться  по  этому  вопросу  и   как  будто   даже  не
прислушивалась к
     25

     разговору подруг, что заставило Таню продолжить:
     --  Да у него просто  плохой вкус.  Или, как ты любишь говорить, он  за
большим не гонится.  А в общем-то  он  серьезный человек,  и  Маргаритке  не
стоило его упускать.
     -- Хуже  нет  серьезных,--  возразила  Мими,  чье  мнение  сводилось  в
основном к тому, чтобы не соглашаться с другими.--  Такого дурака, как  мой,
если разойдется, можно к рукам  прибрать,  а  на серьезного  не прикрикнешь.
Вечно он прав, ты виновата, он командует, ты слушайся...
     --  А  почему  бы тебе, Маргаритка,--  подхватила Таня,--  не  попытать
счастья,  как и нам, с каким-нибудь дураком?  Просто  так, для разнообразия.
Этот виолончелист, который положил на тебя глаз, парень неплохой...
     -- Ничего не выйдет,-- покачала головой Мими.
     -- Что ты встреваешь? Я ж не с тобой говорю.
     -- Ничего не выйдет,-- повторила Мими.-- Я свои кадры знаю.
     Они еще немного поспорили,  выйдет или не выйдет, словно  дело касалось
их, а не Виолетты. Потом принялись за третье.
     На третье был виноград и колкости по адресу Ольги.
     -- Да, остались мы без главного лебедя,-- скорбно объявила Мими.--  Эта
гусыня здорово покалечилась.
     -- Две недели траура,-- дополнила Таня.-- Директор и балетмейстер ходят
как в воду опущенные.
     -- Еще бы, для них труппа  из  одной  Ольги состоит, нет  Ольги  -- нет
труппы.
     Виолетта  давно  привыкла  к  подобным  насмешкам,  но  сейчас ей стало
неприятно.  Одно дело  злословить о  человеке, когда ему  везет, а другое --
когда с  ним случилось несчастье.  Но может,  Таня  и  Мими злословят просто
потому,  что  они откровенней тебя.  И  что  в  сущности значит  твоя  мечта
получить Ольгину роль? Разве  ты не ждешь, что она заболеет, подвернет ногу,
выйдет из строя?
     Как у  всякой звезды, у Ольги были не только почитатели,  но и недруги.
Властная  и страшно тщеславная, она изо  всех сил старалась увеличить  число
первых  и  не  обращать  внимания  на вторых.  За несколько  лет  ей удалось
окружить себя
     26

     поклонниками  среди  влиятельных в  городе  людей  и подхалимами  --  в
театре.  Поговаривали даже, что один из местных руководителей -- будущий муж
балерины. Этой  честью он был обязан не  только своему солидному служебному,
но и семейному положению -- он был вдовец.
     Сознавая,  что  у  нее  есть  покровители и что  она незаменима,  Ольга
позволяла себе своевольничать и капризничать. Но так  как она была  неглупа,
то, капризничая, не переходила границ. Что до лагеря противников, то  она не
придавала  значения  их  обидным  суждениям,  убежденная, что  это все плохо
скрытая зависть. Ей  даже  нравилось, что  она вызывает зависть как существо
особое, у которого все "самое-самое".
     Может  быть,  не  все  у  нее  было  "самое-самое",  но,   собранная  и
настойчивая,  она  ставила свой  успех на  сцене  превыше всего,  даже  выше
перспективы удачно сочетаться  браком с  руководящим товарищем, которого она
собиралась осчастливить. Стиль ее  отличался отточенностью  и законченностью
движений, что, по мнению ее противников, было выражением сухости и безличия,
а также виртуозностью в исполнении  трудных партий, что, опять  же по мнению
противников, было делом одной голой техники.
     Не питая особых симпатий к Ольге, Виолетта не относилась к лагерю ее
     противников, да и вообще ни  к какому лагерю. Просто она  была уверена,
что если Ольга чего-то и добилась, то  не из любви к искусству, а из любви к
своей особе,  что все, что она делает, она  делает из тщеславия,  из желания
прославиться -- если не на всю страну, то хотя бы на округ.
     -- Танечка,-- произнесла Мими, когда наконец тема Ольги была исчерпана.
     Таня  насторожилась: если Мими  ласково  обращается  к тебе, значит, за
этим последует какая-то просьба.
     -- Танечка... Танюша, ты мне не одолжишь десятку до понедельника... Нам
сегодня чуть пробки не вывернули.
     --  До  понедельника могу  дать  и  больше. Но  какой толк  давать тебе
больше, если Васко их все равно пропьет.
     -- Да ты дай, а там посмотрим...
     27

     Таня сняла сумку со спинки стула и принялась рыться в кошельке.
     --  Господи, что за времена...-- вздохнула  Мими.-- До чего мы дожили с
этим равноправием -- мужиков содержим.
     --  Так для того  они  нам его и предоставили,  чтоб мы их содержали,--
пояснила Таня, доставая деньги.
     -- Ты что, не пойдешь с нами в кафе? -- обратилась она к вставшей из-за
стола Виолетте.
     -- Нет, я домой пойду,-- отрицательно покачала головой Виолетта.
     Откровенность требовала  бы добавить:  "Хочу  хоть  ненадолго  остаться
одной". Но, говоря откровенно, и подруга бы ответила:
     -- Да ты и без того вечно одна.
     К сожалению,  она не была  одна.  По крайней мере,  в буквальном смысле
слова. Даже сейчас,  когда она выходила из  столовой, за ней опять потащился
этот тип-- виолончелист.
     Виолончелист  увязался  за ней в первый раз неделю назад, вечером после
спектакля. Он  был,  пожалуй,  ее лет или даже  чуть  моложе. Зато имел  вид
человека  бывалого:  среднего  роста,   широкоплечий,   весь  --  мускулы  и
самоуверенность, словно он боксер, а не  виолончелист. Его короткий  зеленый
плащ был  распахнут, дабы продемонстрировать, с одной стороны, пренебрежение
к  осеннему  холоду, а с  другой, некоторый шик  его костюма --  темно-синий
свитер с высоким воротом,  слегка потертые  джинсы  и широкий кожаный пояс с
массивной пряжкой под бронзу.
     -- Вы уже уходите? А я вас ждал, хотел проводить. Она пошла по вечерней
улице, всем своим видом показывая, что не замечает его присутствия.
     -- Не подумайте, что я набиваюсь  вам в компанию. Просто нам  с вами по
пути,-- слегка переменил он тон, догоняя Виолетту.
     Она шла своей дорогой, он не отставал.
     --  Уверяю вас,  что  нам  с  вами по  пути,--  повторил  виолончелист,
помолчав  с минуту.--  Мой подъезд всего метров на сто дальше вашего. И я бы
мог предложить вам чашечку кофе с коньяком.
     Она  все  так  же  молчала,  молчала  на  протяжении  всех  трех  улиц,
отделявших
     28

     театр  от  ее  дома.  Он тоже  замолчал,  словно исчерпав запас  своего
красноречия, но, когда Виолетта сделала шаг, чтобы  войти в подъезд,  он как
бы нечаянно преградил ей дорогу рукой:
     -- Как, даже не попрощавшись?
     Она  и на  сей раз не проронила ни  слова. Только равнодушно и довольно
энергично оттолкнула его руку и вошла.
     Виолончелист продолжал появляться и в последующие дни. Он поджидал ее у
служебного  входа в  театр или, увидев  в  столовой,  что она обедает  одна,
подсаживался  к ней. В общем, упорно преследовал  ее, так же  как она упорно
отказывалась его замечать.
     Конечно, она могла унизить его, грубо  осадив при людях, но не видела в
этом никакой необходимости. Он  был  одной  из мелких  неприятностей,  таких
мелких, что преодоление их даже не причислялось к подвигу.
     Выходя из столовой, она  задержалась и нерешительно глянула на небо  --
накрапывал дождик. Бесцветное осеннее небо, до того однотонное и бесцветное,
будто время остановилось. Она раскрыла зонтик и пошла домой.
     --  Вы  мне  позволите  прикрыть  хотя  бы  правое  плечо?  --  спросил
виолончелист, нагнав ее.
     Никакого ответа.
     -- Очень мило с вашей стороны, что вы идете без подруг,-- продолжал он,
не  смущаясь ее  молчанием.-- В  принципе, я ничего против них  не имею,  но
сегодня я хотел бы кое-что сказать вам наедине.
     Виолетта  не  обращала на него ни малейшего  внимания. Даже не ускорила
шага. Зачем ускорять шаг?  Этот подонок оркестрант просто не существовал для
нее.
     -- Я не тащу  вас непременно к себе,-- уточнил он, когда они прошли еще
несколько метров.-- Мы могли бы зайти в кафе.
     Она  снова не подала виду, что  слышит, и безразлично  остановилась  на
углу, поскольку на светофоре  горел красный свет. Потом,  когда  его  сменил
зеленый,  она  продолжила свой путь, даже  не поглядев, идет ли  за ней этот
нахал или нет.
     Он   шел.  Природа,   несомненно,  щедро  наградила   его   не   только
мускулатурой, но  и упрямством. Правда, если уж  говорить об  упрямстве, тут
она тоже не могла
     29

     обижаться на природу. Хоть на это у нее не было оснований жаловаться.
     -- Что ж, и  сегодня  так, без  поцелуя на прощанье? --  воскликнул он,
когда они подошли к ее дому.-- И до каких же пор?
     На этот  раз он  не загораживал ей дорогу, и она вошла в подъезд, глядя
прямо перед собой.
     С нахалами она худо-бедно справлялась. Теперь наступал черед справиться
с беспорядком  в комнате.  На  столе --  пустые  бутылки, грязные  рюмки,  в
тарелках --  остатки ветчины  и сыра...  Оставить все так до прихода Мими...
Мими  была  чистюлей в  том,  что  касалось ее самой, но жить  могла хоть по
колено в грязи.
     Сквозь  тюль  занавески  проникал  свет  осеннего  дня,  все  такой  же
холодновато-зеленый  и  тусклый.  До  того  холодновато-зеленый,  что  дрожь
пробирает. Холод и грязь -- вот тебе и весь домашний уют.
     Виолетта  отодвинула занавеску и распахнула окно. Створки  перекосились
от сырости, и оно открывалось с трудом. Неудивительно, что, привлеченные его
громким стуком, сестры-сороки тут же  появились в окне напротив. Со стороны,
и  в  особенности  сестрам-сорокам,  их  комната  представлялась  не  просто
холодным, неприбранным погребом, а содомом и гоморрой. Две молодые  женщины,
у которых свет горит до зари, а занавески  вечно задернуты,-- что  там может
быть еще, если не содом и гоморра.
     Она  убрала со стола, вымыла посуду, застелила постель Мими и принялась
за
     свою. Сменила простыню и, надевая чистую наволочку, заметила на  чистой
тоже  какое-то бурое пятно. В понедельник с получки придется купить  хотя бы
один комплект белья.
     Покупать с получки давно вошло у них в традицию.  "Купим  что-нибудь,--
говорила  Мими,--  пока  Васко не  пропил  наши деньги!" Вообще-то Васко был
джентльмен и всегда платил за всех сам, но так продолжалось до тех пор, пока
ему было  чем  платить,  а затем  приходилось  прибегать  к  услугам  Мими и
Виолетты.  Этот  переход  от   периода  широких  жестов  к  периоду  рабской
зависимости и  из царства свободы  в  царство необходимости  совершался дней
через десять, а то и меньше, после получки.
     30

     --  Идиотское  положение...--  сокрушался Васко,  сипя с ними в  кафе и
уныло  заглядывая  за обложку  паспорта,  где  он  имел  обыкновение держать
деньги...-- Опять ни гроша... Мими, дашь мне взаймы...
     -- Ладно, ладно,-- прерывала его Мими, поскольку
     его формула -- взаймы до первого числа,-- была ей хорошо известна.
     И  потому первого обе они  предусмотрительно покупали самое необходимое
-- что-нибудь из  белья  или пару туфель,-- пока  их деньги не переходили  в
"фонд Васко".
     Виолетта набросила  одеяло на кровать,  машинально  расправила складки,
потом закрыла окно.  Слава богу, с домашними делами  покончено. Она оглядела
комнату,  желая убедиться, все ли прибрано, взгляд ее задержался на висевшей
над  изголовьем  кровати  большой репродукции.  Картина  Дега,  изображающая
репетиционный  зал. Виолетта  не  знала, хороший ли  художник Дега,  да и не
особенно интересовалась этим, но нельзя было отказать картине в правдивости.
Художник верно  уловил  не  только  заученные  позы  балерин,  но  и  унылую
атмосферу большого и словно бы пустынного зала, и унылый свет серого дня,  и
унылое выражение на  лицах  девушек. Для Виолетты, однако,  главная ценность
картины состояла в том, что это был  подарок отца. Оттого она и повесила  ее
над самым своим изголовьем.
     * * *
     Упражнения. Виолета  изучила их давно и без помощи Дега. И, несмотря на
испытание  усталостью  и скукой, стала первой  в классе.  Потом,  в  старших
классах,  она вроде бы поотстала. Не то чтобы она меньше старалась, нет, она
старалась даже больше, не щадила себя и удержалась  в числе первых,  но быть
среди первых -- это совсем не то, что быть первой.
     Их  педагог  сказал отцу, что  это, пожалуй, связано с "особым", как он
назвал его, чтобы избежать слов "половое  созревание", возрастом и что потом
Виолетта,
     вероятно, снова наберется сил. Сама она не чувствовала какого-то упадка
сил или, наоборот, избытка чего-то, как  другие девочки, которым приходилось
бросать училище из-за того, что они вдруг полнели  или вытягивались так, что
уже годились
     31
     по росту не в балерины,  а в баскетболистки. Она  тоже подросла, но это
не считалось недостатком, потому что раньше она была чересчур маленькой. Она
подросла, но  осталась такой же худенькой, и когда она видела в зеркале свою
хрупкую легкую фигурку, ей казалось, что она может не танцевать,  а порхать;
но беда  была в том, что порхать ей не  удавалось, у двух ее соучениц прыжок
был выше, и выше  подъем, и шире шаг, и, сколько она ни билась, она не могла
соперничать с ними. А так как она таила от  всех  свою неудовлетворенность и
разочарование, то  иногда по вечерам чувствовала,  как  сердце  у нее просто
разрывается,  и  чтобы оно  не разорвалось,  плакала, и  если отец  уходил в
театр, плакала почти навзрыд, всхлипывая, хлюпая носом, и, злясь  на себя за
слабость, ожесточенно вытирала бесполезные слезы.
     Она плакала не от  огорчения, что другие затмили ее. Другие... какое ей
до них дело. Отец учил ее не сравнивать  себя с теми, кто рядом, а учиться у
мастеров,  у  тех, кого видишь  только  на экране или  во  сне. Она  плакала
оттого,  что видела, как топчется на месте, а если топтаться на месте, то до
великой  цели не дойдешь, путь  к  ней долог, а она все  еще не  переступила
порога искусства.
     Отец не раз говорил ей об этом пороге.
     -- Трудно приблизиться к порогу искусства,-- говорил он.-- Многие так и
остаются  за порогом. Но еще труднее переступить  его и войти в храм,  ибо с
древности известно, что много званых, но мало избранных.
     К  счастью,  были  и мгновения  удач. Небольших, правда, удач,  но ведь
когда подвиги небольшие,  то и удачи не бывают великими, а лишь позволяющими
не  отчаиваться.  Бывали  мгновенья,  когда  она вдруг  ощущала  необычайную
легкость,  внушающую уверенность, что еще шаг --  и ты взлетишь, преодолеешь
барьер и очутишься в том ясном просторе,  где человек свободен и  легок, как
бабочка,  где, как отражение  в воде, разлиты непередаваемые звонкие краски,
где каждое движение -- гармония, а каждое дуновение -- музыка.
     Кончила  она  училище хорошо. Во  всяком случае,  все  так  утверждали.
Второй в их выпуске.
     -- Вторая,  первая --  не  важно,--  рассудил отец.--  Я знаю  стольких
музыкантов, кончавших отличниками, из которых ничего не вышло. Правду узнаем
     32

     потом. Училище  позади, а твоя дорога впереди, и от одной тебя зависит,
как ты ее пройдешь.
     Он  говорил это, по-видимому,  чтобы подбодрить ее.  Ведь он  не мог не
знать, что не  все зависит от  тебя, он, на  собственном горбу постигший эту
истину. Да, дорога впереди, но по ней не пойдешь, пока тебе не дадут дорогу.
А ей  позволили дойти всего-навсего до миманса,  да и то только потому,  что
все в театре знали отца.
     Она  мечтала вступить  в эту волшебную комнату с  тремя стенами, в  эту
чудесную, огражденную кулисами страну, где вместо солнца светят разноцветные
лучи прожекторов, а балерины кружатся,  как бабочки,  подхваченные  течением
музыки.  Теперь, когда после  стольких мук ее  мечта наконец сбывалась,  она
поняла,  что  это  был  всего  лишь   мираж.  Она  хотела  черпать   полными
пригоршнями, а  хваталась  за  бездонную  пустоту. Она  была лишь  артисткой
кордебалета, чья роль -- служить фоном или уходить в общем танце за  кулисы,
чтобы  уступить  место  истинной  счастливице  и  ее  партнеру  в  па-де-де,
истинному искусству и его жрецам.
     Она знала, конечно, что стажировка в ансамбле  --  неизбежный этап, что
без этого нет  подвига, но не  видела конца этому этапу,  и ей казалось, что
путь для нее закрыт навсегда. Чтобы не поддаться  разочарованию, она, помимо
обязательных  уроков, использовала  каждый  свободный  час  для  упражнений,
сидела на  всех репетициях, даже когда сама  не была в них занята,  и только
дома осмеливалась роптать:
     -- Неужели я никогда не пробьюсь...
     -- Пробьешься,-- говорил отец со своим обычным наигранным оптимизмом.--
Все мы в молодости воображаем, что жизнь  -- это  состязание на скорость.  И
только потом понимаем, что она -- состязание на выносливость.
     Он бросал на нее взгляд, чтобы, как всегда, убедиться, следит ли она за
его рассуждениями:
     -- Главное  не падать духом. А чтобы не падать духом,  не нужно  питать
излишних иллюзий, потому  что когда  я говорю о пути в  искусство, то это не
значит,  что  ты  должна себе  представлять  гладкое  шоссе вроде  шоссе  на
Княжево. Не  гладкая дорога,  а  крутой  подъем  на  высокую  гору -- путь в
искусство, девочка.
     33

     Она  смирялась  и с  горой. В конце концов, взбираться на гору -- это и
есть подвиг. Но если она помалкивала, то другие говорили.
     -- Так  и умрем в  кордебалете,-- вздыхала Жанна, та самая, что кончила
училище первой.
     -- Может, и не умрешь,  но насидишься вдоволь,--  успокаивала  ее Катя,
которая была старше их.-- Может, ты хочешь прямо сейчас танцевать Джульетту?
     -- Плисецкая в первый же год сольные партии исполняла.
     --  Вы,  молодые,  все  себя  Плисецкими   воображаете.  Года   два-три
потанцуешь придворных дам в  кордебалете,  потом столько же будешь одним  из
четырех  лебедей,  потом  дойдешь или не дойдешь до  па-де-труа, а дальше --
дальше я уже тебе ничего не обещаю.
     Отец ее был больший оптимист,  на  основе, как  он сам говорил,  своего
личного  опыта, но  она не  сомневалась, что он  порядком приукрашивает свой
личный опыт, чтобы не лишать ее веры в себя. И не очень удивилась,  когда  в
один прекрасный день к концу второго сезона, также  проведенного ею  в толпе
миманса, он сказал:
     -- Есть возможность уехать в один город. Мне будет нелегко без тебя, но
шансов пробиться там гораздо больше.
     Виолетта  помедлила  с  ответом,  и,  уловив ее  нерешительность,  отец
добавил:
     -- Не хочу тебя уговаривать. Я  понимаю, что из Софии никому не хочется
уезжать.
     София... Не все ли равно, в столице ты или нет. Важно танцевать. И не в
кордебалете. Разумеется, без отца ей будет совсем одиноко. Но в конце концов
это тоже часть подвига.
     И она уехала.
     Приняли  ее  довольно настороженно, да и она ничего  не сделала,  чтобы
завоевать симпатии своих новых знакомых. Она не обладала даром располагать к
себе людей. Да и как расположишь к  себе человека, если  ты  вечно  молчишь.
Сначала все думали, что она тихий омут, где черти водятся. Потом решили, что
это омут,  где ничего  не водится, и  что она  просто  немного  с приветом и
туповата, как все нелюдимы.
     Жила  она в общежитии.  Потом  ее взяла под свое покровительство  Мими.
Конечно, Мими не заявляла этого во всеуслышание. Просто предложила: "Давай
     34

     снимем  комнату   на  двоих".  А  в  сущности,   взяла   ее  под   свое
покровительство.
     Мими кончила  училище на два года раньше Виолетты, и когда она пришла в
театр, ее прозвали "Мими из миманса", а  она на это неизменно отвечала,  что
все так  или  иначе  проходят через  Миманс, но есть дурочки, которые  там и
остаются,  ясно  давая  понять,  кто  эти  дурочки.  Действительно,  Мими  в
положенное  время  и  без  особого  труда  прошла  свой  небольшой  путь  от
кордебалета до  солистки,  однако  тут  ее путь незаметно окончился,  да так
незаметно,  что она сама не сразу  это  поняла. Она  продолжала  шагать,  не
сознавая, что топчется на  месте, и вела неустанную борьбу  со своим злейшим
врагом  -- склонностью к  полноте.  В этой столь изнурительной борьбе нельзя
было хоть изредка не сделать передышки, но за передышку она так полнела, что
приходилось снова и снова бросаться в неравный бой.
     --  Неплохо  бы вам подумать о своей талии...-- советовала  ей  вначале
педагог.
     -- Что мне думать... если я так устроена. Хоть одним воздухом  питайся,
все равно зад растет,-- уныло возражала Мими.
     А подругам поясняла:
     -- Не мученицей же я родилась быть, а балериной.
     Пожалуй, она  и  впрямь была рождена балериной.  Во всяком случае,  она
располагала всеми необходимыми данными, кроме настойчивости,  и  мало-помалу
неравные  сражения с полнотой  и ленью становились все реже, а передышки  --
все длиннее, пока она не привыкла ограничиваться минимальными усилиями, лишь
бы не выйти совсем из строя.
     Она вовсе  не была  полной в  обычном смысле слова, а даже  стройной  и
хорошо сложенной -- для обыкновенной женщины, но балерина -- не обыкновенная
женщина,  и  Мими  напрасно  старалась обрести  идеальную  худобу воздушного
создания. Балетмейстер-репетитор иногда, не сдержавшись, ворчал:
     -- С такими бедрами у нас не балет, а кабаре получается.
     Мими  считала балетмейстера главной  помехой  в  своей  карьере,  кроме
Ольги, конечно:
     35

     --  Этот  сухарь  меня  не выносит... И  все потому,  что  я  смею  ему
возражать.
     Она  и  вправду  проявляла  перед   педагогами  какое-то   мальчишеское
стремление  к   независимости  и   прославилась   своим  острым  языком.  Но
балетмейстер  не слишком задумывался над тем, как он относится к Мими, и его
раздражала в основном апатия, в которую она частенько впадала.
     Апатия?  Нет, просто она отказывалась буксовать на месте. Зачем попусту
тратить  горючее?  Этим  даже   фигуру  не   сохранишь.   Может  быть,   она
действительно была рождена балериной, но ведь и  балерины бывают разные. Все
получалось у нее легко до  определенного сравнительно высокого уровня. Потом
начиналось  буксование.  Тщетные  усилия  взять  тот  невидимый барьер,  что
отделяет  хорошее  от  совершенного, преодолеть те  коварные  путы,  которые
сковывают движения, сдерживают порыв  и тянут к земле именно тогда, когда ты
хочешь  взлететь. Ми-ми  перестала  расходовать горючее больше необходимого.
Часто  не давала  себе  труда добиваться  на репетициях и того, на  что была
способна. Зачем зря стараться, раз она сделает это на спектакле.
     -- Что-то ты сегодня не в духе,-- замечал балетмейстер.
     -- Правда... Я как-то устала,-- бормотала Мими.
     Да  и как ей было  не  чувствовать себя усталой, если она до  трех ночи
просидела с Васко в баре.
     -- В  таком случае лучше покинь зал. Вернешься, когда соизволишь быть в
форме.
     Она могла  бы извиниться и остаться.  Однако предпочитала сделать  вид,
что ее нисколько не трогают замечания этого сухаря. И уходила.
     К стараниям Виолетты она относилась в целом одобрительно, хотя  порой и
укоряла ее:
     --  Стараться тоже надо в  меру,  Фиалка. От тебя  одна  кожа  да кости
остались.
     Неужели  не  понимаешь,  что хоть  наизнанку  вывернись,  а  ордена  не
получишь. И примой не станешь.
     Вообще с высоты своего житейского опыта она покровительственно смотрела
на Виолетту, да и на Васко тоже. Только в ее покровительственном отношении к
Васко  была и  доля  пренебрежения. "Этот  мой дурак",-- говорила она, когда
речь заходила о нем.
     36

     Может, она  и  держала  при себе Васко, чтобы  показать,  насколько тот
нуждается в ее покровительстве, ведь если ее не слишком уважали в театре, то
в городе ценили достаточно  высоко. Ее точеная фигура, темные глаза и полные
губы  привлекали  взгляды  многих,  она  легко могла  бы  обзавестись  более
выгодным  кавалером,  чем вечно  сидевший  без денег  Васко, но  материнское
чувство и природная лень мешали ей сделать для этого хоть шаг.
     -- Придется мне,  видно, когда-нибудь  выйти за него замуж. Его бросишь
-- он совсем сопьется.
     Это "когда-нибудь" могло быть любым днем,  в том  числе и завтрашним, и
если она и откладывала  это на потом,  то скорее  всего ради  Виолетты. Ведь
если бы  Васко  переехал  жить  к ней,  Виолетте пришлось  бы переселиться в
общежитие. А сейчас у Мими были они оба.
     -- Прочили в звезды балета, а  вышла воспитательница,-- произносила она
со  вздохом,  как бы покоряясь  судьбе,  когда  приходилось в очередной  раз
убеждать Васко  купить новые  джинсы или уговаривать  Виолетту  не ходить на
спектакль голодной.
     -- А ты упрямая, и это даже хорошо,-- сказала она однажды Виолетте.
     И поскольку  Виолетта молчала,  добавила: -- Это  придает  твоей  жизни
какой-то смысл.
     Мими тоже нашла, чем осмысливать свою  жизнь. Вернее, при  ее лени  все
получалось  само  собой.  Оперные  спектакли,  на  которых  ей  аплодировали
достаточно громко, чтобы это поддерживало,  как она выражалась, ее тонус; те
послеобеденные  часы, когда не было репетиций  и она  оставалась в  квартире
наедине  с Васко, пока Виолетта занималась в зале; болтовня за рюмкой в кафе
или  баре; романы, которые она читала по вечерам в постели перед сном,  чаще
всего  в последние  дней десять перед  зарплатой, когда Васко  уже умудрялся
пропить не только свои, но и ее деньги, наконец, дружба с Таней, приходившей
к ней погадать на кофейной гуще. Они обе гадали, но каждая не слишком верила
себе и предпочитала, чтобы ей гадала подруга.
     Они гадали  друг другу, для  большей верности выпивая  по две-три чашки
кофе,  и  в причудливых разводах ходили ответы на самые жгучие вопросы  -- о
балете, деньгах, любви,  о подстерегающих их болезнях и даже о якобы  ждущих
их
     37

     дальних дорогах. Они терпеливо и добросовестно разгадывали таинственный
шифр судьбы, и даже если  не особенно  верили гаданью, то все же это занятие
помогало  им  скоротать долгий дождливый день от обеда до вечера.  Незаметно
скоротать этот день, и завтра,  и послезавтра -- дело немалое для того,  кто
понял, что  избранный им путь  не ведет к сияющей вершине, а глупо кончается
где-то там, в прозаической  серости  увядания, там, через несколько  шагов и
через несколько лет, там, куда он сумеет дойти.
     Мими  увидела в Виолетте беспомощное  существо, а беспомощные существа,
как правило, пробуждали в ней неудовлетворенный материнский инстинкт. И  без
всяких колебаний она ввела ее  в свой мир и причислила к тому немногому, что
придавало смысл ее  жизни.  Мими не  сомневалась,  что Виолетта пропадет без
нее. А  Виолетта  хотя и  любила Мими, невольно  отнесла  ее  к  испытаниям,
составлявшим подвиг.
     Место свершения подвига переместилось  в  провинциальный город. В  этот
город... Когда  Виолетта увидела  его  впервые,  он был  затянут  туманом. И
долгое время  и он,  и люди  вокруг  виделись ей  как бы в тумане... Для нее
почти весь город состоял из трех улиц, по которым она утром  шла  в театр, и
двух других, которые вели ее на обед в столовую. Это  были улицы  со старыми
желтыми  или серыми  домами, в общем,  чудесные улицы, если не хочешь, чтобы
что-то отвлекало тебя от твоих мыслей.
     Пять  улиц не так уж  много для целого  города, но  для  нее  город был
прежде всего  театр, а потом уже кафе, бар в  гостинице  и  парк, то есть те
места,  куда ее  изредка почти  насильно  тащили с  собой  Мими  и Васко. Ее
топографические  познания   об   окружающей   местности   в   какой-то  мере
расширились, когда она познакомилась с Пламеном, потому что в те дни,  когда
она не была  занята в  спектакле, Пламен водил ее по городу  или за город, а
также в новый район, где  он отвечал за строительство Дома культуры. Пламена
до такой  степени волновали вопросы градостроительства, что, бывало, вопреки
своей обычной молчаливости, он  начинал объяснять,  какие  большие изменения
произойдут в облике их города всего за какие-то десять  лет, и она слушала с
должным вниманием, но без особого
     38

     интереса, спрашивая себя, зачем он рассказывает ей обо всем этом, когда
отлично знает, что она не работает в горсовете.
     Помимо ежедневного маршрута  до театра и обратно, ее прогулки по городу
ограничивались  походом  в продуктовый и  овощной  магазины  за пропитанием.
Пропитание сводилось, в основном, к простокваше и  яблокам  -- "этим  кислым
молоком  и  яблоками ты совсем  испортишь  себе желудок",-- говорила Мими, а
продавцы  в обоих магазинах давно изучили  ее вкусы и уже спрашивали  не что
она берет, а сколько.
     Здесь,  в  этом городе,  путь  перед  ней  словно бы  расчистился.  Она
почувствовала, что идет вперед. И она действительно продвигалась, хотя и  не
галопом.  Ее  продвижение шло  более или  менее по расписанию, составленному
Катей.  И  она не только  дошла до танца четырех лебедей, но и до  настоящих
сольных партий, правда, главным образом в оперных спектаклях. Чтобы дойти до
них, ей понадобилось несколько лет,  но все же она их  получила, хотя Катя и
того не обещала.
     Виолетте Катя вообще ничего  не обещала.  Скорее  наоборот, ее молчание
можно было бы истолковать как предсказание полного провала.
     Это  стало ясно Виолетте, еще когда  она  жила в Софии.  Как-то осенним
вечером  она после репетиции стояла на трамвайной  остановке. Лил дождь,  на
остановке  толпились  люди  под раскрытыми зонтами.  Трамвай  подошел  такой
переполненный, что сесть никому не удалось.
     -- Везде  толкучка,-- услышала Виолетта рядом  знакомый  голос.--  И на
остановке, и на работе, везде.
     Это была Катя.
     -- Чего  ты хочешь? Мы  не успели  пробиться, а следующий выпуск того и
гляди нас опередит,-- произнесла девушка, стоявшая рядом с Катей.
     -- Их пусти, они не только нас, но  и прим обскачут. Слыхала, эта Жанна
уже хочет танцевать Джульетту.
     --  Отчего ж  ей  не  хотеть, если она  сравнивает себя  с такими,  как
Виолетта. А у той отроду обе ноги левые.
     --  Виолетта   все-таки  симпатичнее,--   сказала   Катя.--   Хоть   не
нахальная... уж такое беспомощное существо...
     -- Зря ты  так думаешь,--  возразила другая.-- Это  она  только  с виду
такая безобидная.
     39

     Подошел  почти пустой трамвай. Все  сели,  одна Виолетта осталась ждать
под дождем. Ждать? Чего?
     Значит,  так, обе ноги  левые... Мнение  не очень лестное.  Но Виолетту
задели не столько  эти  слова, сколько то, что Катя,  которую  она  считала,
можно сказать, подругой, не возразила.  Выходит,  и она согласна. Считает ее
беспомощной во всех отношениях. Ничего не поделаешь, обе ноги левые.
     Но несмотря  на несовершенство своих ног, она шагала вперед, особенно с
тех пор, как  переехала сюда, в этот город. Она привыкла к людям в труппе, и
они привыкли к ней. Одни относились к ней  с добродушной снисходительностью,
другие не замечали. Слишком застенчивая, чтобы ее замечали, она принадлежала
к тем, кто никому не  мешает, и все находили, что она тихоня, и считали, что
такой у нее характер, а тут была драма. Но  драма так долго разыгрывалась  в
ее  душе,  что  превратилась  в  характер   --  робость,  нерешительность  и
замкнутость.
     Один  отец подбадривал ее. Она  все  так  же беседовала с ним на ту  же
важную тему, только  теперь беседы велись в письмах. И может, именно поэтому
эти  разговоры стали обстоятельнее и откровеннее, ведь  если собеседник  так
далеко, то не стесняешься и высказываешь все, что думаешь.
     Она рассказывала о своей работе,  о маленьких ролях и скромных успехах,
а  он ободрял  ее  и  не упускал случая  поддерживать в ней упорство во  имя
достижения заветной цели:
     --  Ты должна  много  работать, хотя работа и  мучение. Терпеливо сноси
муки, и наступит час, когда они превратятся в наслаждение. Из мук  рожденное
наслаждение -- вот начало высокого искусства.
     Вообще в письмах он  рассуждал на свои излюбленные  темы,  особенно  на
тему подвига, а также -- бездны:
     -- Можно  лететь над бездной,  можно  и упасть в нее, что,  конечно, не
одно и то же. Но кто боится упасть, тот никогда не полетит.
     Взгляды  их  обычно совпадали и  по вопросу о подвиге,  и  по вопросу о
бездне, а различия,  если они  и были, касались диеты, не дающей  полнеть, и
тут отец придерживался твердого и неизменного мнения:
     40

     -- Не голодай, а работай до изнеможения, до седьмого пота, и никогда не
располнеешь.
     Но что  он,  скрипач, мог понимать в диете? Она оставляла без  внимания
его советы и по-прежнему ходила полуголодная и до того к этому привыкла, что
ей даже в голову не приходило считать подобные пустяки частью подвига.
     В сущности, рассуждения отца были весьма однообразны, и все же Виолетта
каждую неделю  с нетерпением ждала его письма, потому что писем ей больше не
от  кого было  получать и  потому  что  он  был единственным  человеком, кто
по-настоящему ее любил.
     Мими, несомненно, тоже ее  любила.  Мими  искренне ее любила, насколько
была способна  любить,  и  была  готова  пойти  за  нее в  огонь  и  в воду,
разумеется, в не слишком сильный огонь и не слишком глубокую воду.
     Самое обстоятельное  письмо  Виолетта получила от отца, когда  сообщила
ему,  что  стала  солисткой.  Это  письмо  подводило   итоги  сказанному   в
предыдущих, но  в нем  содержалось  еще  одно, не лишенное  торжественности,
утверждение:
     --  Теперь  ты сама  видишь, что упорство вознаграждается. Ты  добилась
того, чем не все могут похвастаться. Ты уже на пороге искусства!
     Да, на  пороге.  В таком-то  возрасте... Тем,  кто  на  пороге, труднее
всего,  тем, кто уже не в безликой массе кордебалета,  но еще  и  не ведущая
балерина и, вероятно, никогда ею не будет.
     Это  письмо о  пороге так  и осталось самым  длинным  в  их  переписке.
Постепенно  письма стали приходить  все  реже,  делались все  короче, в  них
говорилось лишь о здоровье и мелочах будничной жизни.
     Уже два  года,  как  отец  вышел на пенсию. Для  него наступил, значит,
последний  этап подвига.  Этап отхода и примирения.  Примирения не только со
своим неуспехом, но и с ее. Отходом не только от оркестра, но и от нее.
     Он считал  ее  подвиг продолжением своего и надеялся,  что она добьется
того,  чего он сам  не смог добиться.  Эта  вера согревала  его долгие годы.
Вера, которую с годами  начал разъедать яд сомнения. Теперь  он давно уже не
верил. Лишь делал
     41

     вид, что верит. Да,  она пошла по его пути, но с  тем же успехом, что и
он. Фамильная черта. Винить некого, остается только смириться.
     Конечно, он по-прежнему любил ее, она  была его дитя,  его единственная
дочь,  но  та, другая  связь  -- связь между  учителем  и  учеником  --  уже
прервалась. Она была только его дочерью, не больше. Она была тем же, кем был
и он,-- всего лишь неудачницей. Разумеется,  он  никогда ей на  это  даже не
намекнул,  как и она когда-то  не посмела спросить,  чего  он  достиг  своим
подвигом. Просто тема подвига и победы незаметно исчезла из их писем.
     Зато в  последние годы он стал особенно  мягким  и  внимательным. Когда
Виолетта приезжала в отпуск в  ту неуютную и сумрачную софийскую  квартирку,
где летом было прохладно и потому жилось не так  уж плохо,  она чувствовала,
что  отец относится к  ней  с каждым  приездом все ласковее. Он не  повторял
больше суровых  тирад о муках и испытаниях  на избранном  поприще. Слушал ее
отчет о скромных успехах и кивал, делая вид, что доволен.  И когда она  сама
первая заговаривала о неудачах, он спешил ее успокоить:
     -- Нужно терпение, девочка. Поспешность -- напрасная трата сил. В конце
концов, ты  же солистка, разве это  мало?  Сколько  людей всю  жизнь мечтают
стать солистами.
     Солистка. Такая же, как и он. Из тех, кто торчит у порога искусства. Из
тех,  кто  терпеливо  ждет,  когда  перед  ним  распахнутся  двери  большого
искусства. И так и умирает -- на пороге.
     Когда-то, чтобы разжигать ее честолюбие, он находил немало примеров:
     -- Павлова была дочерью солдата и прачки,-- говорил он.-- А ты родилась
в семье музыкантов. Это большая удача, которая ко многому обязывает.
     Теперь у него тоже находились примеры, но уже иного рода. Ведь для того
и существует великое множество примеров, чтобы выбирать из них подходящий:
     -- Как ты можешь говорить, что твоя жизнь кончилась! Тебе нет еще и
     тридцати.  Уланова,  насколько  я  помню,  танцевала,  когда ей было за
пятьдесят. Плисецкая  тоже. Наберись терпения.  Поспешность -- пустая  трата
сил. У тебя еще много времени. У тебя впереди целых двадцать лет.
     42

     Однако так же, как и она, он знал, что времени у нее  нет... Что время,
в  сущности,  истекло. Или что она его упустила.  Или  оно пронеслось  мимо.
Можно поздно кончить, но нельзя поздно начать. Поздно вообще нельзя начать.
     Он  поистине  трогательно  заботился  об ее настроении.  Но его  заботы
слишком  напоминали ей заботы о больном.  Отзывчивость,  слишком  похожая на
сострадание.
     * * *
     Репродукцию  с картины Дега он подарил ей давно, еще во времена больших
надежд.  Виолетта  предпочла  бы,  чтобы  она  изображала  что-нибудь  более
веселое, а не эти унылые упражнения, которые и без того заполняли ее дни. Но
это был подарок отца, и поэтому она повесила репродукцию у себя над головой,
чтобы она всегда была поблизости и вместе с тем чтобы не смотреть на нее.
     Смотрела   Виолетта   на   противоположную   стену,  поверх  столика  с
проигрывателем  и пластинками.  На  совершенно голую стену, на которой можно
увидеть  все, что  захочешь,  особенно  если  лежать  свернувшись калачиком,
прикрыв глаза,  и  особенно  если из проигрывателя  доносится  мелодия,  под
которую  невольно  рождаются видения.  Теперь,  оставшись  одна в прибранной
комнате, ты можешь позволить себе и видения.
     Она подошла  к  проигрывателю,  подняла  крышку,  поставила  пластинку.
Пластинка  начиналась с танца  шести лебедей из третьего действия,  впрочем,
это не имело  значения, музыку балета Виолетта знала наизусть. Она  включила
проигрыватель, потом  зажгла стоявшую рядом с  ним настольную лампу. Кровать
ее  находилась в  самом  дальнем от окна темном углу  комнаты. Но она зажгла
лампу  не  для того,  чтобы  стало светлее,  а для  настроения.  От розового
абажура лампы на голой  стене загоралось нежное розовое сияние, отличный фон
для прекрасных видений.
     Но от света, даже розового, увы, не становится теплей. Виолетта сняла с
вешалки  большую  шаль,  закуталась  в  нее, сбросила туфли  и,  улегшись на
кровати, устало всматривалась в нежное сияние на стене и вслушивалась в свою
любимую
     43

     мелодию  "Вальса невест". Всматривалась,  но  мираж  не возникал.  Если
мираж рассеялся, он не  появится тотчас же  снова. Видение  --  все-таки  не
кино.
     Может  быть,  ему  мешал появиться  и  этот запах  дешевого  одеколона,
который стоял в  комнате даже  сейчас,  после того,  как она  ее проветрила.
Одеколон  Мими. Или Васко.  Трудно  упиваться  красотой,  вдыхая,  словно  в
скверной парикмахерской, тяжелый запах "Табака".
     Она давно  привыкла  к капризам своей напрасной погони за  миражами,  и
разочарования  уже не причиняли  ей боли, а оставляли  в  душе  лишь  легкую
горечь. И если сейчас горечь была сильнее, чем обычно, то причиной этому был
отец. Придется признаться ему, что она  ошиблась, что ей  и не думали давать
роли.  Конечно, она преподнесет ему неприятную новость в лучшей из возможных
упаковок.  Она  не  любила  лгать,  тем  более  отцу,  но  когда  это   ложь
утешительная...
     Мираж  не  возникал, но, подчиняясь  течению  мелодии, она  мало-помалу
успокаивалась. Проигрыватель был,  как всегда, включен  на полную громкость,
чтобы звуки  обступали ее как можно  плотнее, чтобы она глубже погружалась в
потоки  музыки.  Глаза  прикрыты  -- так  лучше следить за  развитием  темы,
представлять ее  себе  в движениях,  цвете  и формах,  в  смутных  движениях
неясных форм, потому что видение все еще не появлялось.
     Видение  не  появлялось, зато объявились  Мими и  Таня.  Они влетели  в
комнату,  оживленно  болтая,  и  тут  же  кинулись  варить кофе,  потому что
принесли настоящий, а не тот, из бакалеи, пропахший мылом и салом.
     -- Ты  скоро  совсем рехнешься  со  своим проигрывателем,-- крикнула ей
Мими.-- Сделай потише, разговаривать невозможно.
     Она  не  сделала тише, а  просто выключила его. Все  равно их трескотня
заглушила бы музыку. Повесила шаль, сняла с вешалки пальто.
     -- Куда это ты собралась? -- спросила Мими.-- Мы на тебя тоже варим.
     -- Пойду разомнусь перед репетицией.
     -- Господи, так и горит на работе! -- воскликнула Таня.-- Вот уж правду
говорят...
     Она осеклась и замолчала, встретив сердитый взгляд Мими.
     44

     "Говорят,  что  ты  старательная  дура",--  закончила  про  себя  фразу
Виолетта, выходя на лестницу. Если тебе чего-то не могут простить, то именно
твоего  горения.  Люди  снисходительны  к  тому,  кто походит  на  них и  не
старается стать лучше. Но если  ты  пытаешься быть  выше других, то напрасно
ждать симпатии с их стороны. Ведь они расценивают твое поведение однозначно,
как стремление выделиться, хотя ты ничуть не лучше их.
     Не  было  еще и четырех,  а  ноябрьский день так нахмурился, словно уже
наступил  вечер. Она  шла  своим  обычным  маршрутом по  этим  серым боковым
улицам, которые  не останавливали  взгляда и  ничем не отвлекали от  мыслей.
Пожалуй, лучше бы  отвлекали.  Что  пользы  перебирать одно и то  же в уме и
переливать из пустого в порожнее.
     В артистической  не было ни души. Она  положила сумку  возле гримерного
столика,  села на свое место и привычно устремила  взгляд в зеркало на  свое
лицо. Хорошенькое, по мнению одних, и анемичное, почти бескровное, по мнению
других, в общем,  одно из тех лиц, о которых  можно услышать противоположные
суждения. Ей самой, однако,  не нравилось в  собственном  лице то  выражение
боязливости,  от которого она  никак не могла избавиться.  Детское выражение
робости в твои почти тридцать лет... Может  быть, все дело в глазах...  этих
больших, чуть испуганных глазах, которые  когда-то, кажется, были  голубыми,
но  с годами стали совсем серыми, будто  она долго всматривалась  во  что-то
очень светлое или очень далекое.
     Лицо достаточно приятное, чтобы не считать себя уродиной,  и достаточно
неприметное,  чтобы привлекать к  себе чересчур  большое  внимание. В общем,
мужчины  не  бегают за тобой. Незнакомые  редко  тебя  замечают, а  знакомые
считают слишком холодной и не желают тратить силы на ухаживание. Хотя иногда
кто-нибудь,  за  неимением   лучшего,   делает  попытку,   как  этот   нахал
виолончелист, заговорить в столовой или пристать на улице.
     Она наклонилась  к  сумке и принялась доставать одно за другим все свое
снаряжение  -- черный  купальник,  трико телесного  цвета,  туфли... На  дне
осталась только коробочка с гримом и серая плюшевая собачка.
     45

     Виолетта кончала экзерсис, когда в зал влетела Таня:
     -- Маргарита! Быстро в кабинет директора! Вас с Мими вызывают...
     Она побежала на верхний этаж  как  была --  в купальнике,  так же,  как
выбегала
     утром. Побежала  с мыслью, что, вероятно,  сейчас  повторится  утренняя
история, и с робкой  надеждой,  что она не повторится.  Мими уже ждала ее  у
дверей кабинета.
     --  Ты  помалкивай...--  предупредила  она.--  Предоставь   мне   вести
переговоры... Если они вообще будут.
     Виолетта  только  однажды, вскоре после  своего  прихода в театр, имела
удовольствие или  неудовольствие побывать в  кабинете у  начальства, и тогда
обстановка показалась ей весьма  торжественной. Сейчас  же в смешанном свете
догорающего дня и оранжевой  люстры,  распространявшей  какой-то болезненный
свет, кабинет с обшарпанной мебелью и потертым ковром  показался ей довольно
убогим.
     Директор  сидел  за  столом, откинувшись  на  спинку кресла  и устремив
задумчивый взгляд на оранжевую  люстру. В прошлом  певец,  он давно  потерял
голос,  но  заботливо  сохранял  объем своего тучного тела и  даже ухитрился
несколько его увеличить. Как тенор он не сумел приобрести громкого имени, но
как  директор  пользовался  неплохой репутацией.  Подчиненные говорили,  что
добра от него не дождешься, но и вреда он тоже не причинит.
     Директор медленно перевел  глаза с  люстры на Мими и  Виолетту,  слегка
кивнул, однако  ничего  не сказал, а глянул вправо, где на  казенном кожаном
диванчике расположился балетмейстер, тот самый сухарь, которого Мими считала
своим смертельным врагом.
     --  Ну  как,  Мими, отменим "Лебединое  озеро" или будем танцевать?  --
спросил смертельный враг.
     Шутливая  интонация,   с  которой  были  произнесены  эти  слова,  явно
противоречила  хмурому  выражению  его  лица.  Этот сухой  и  неприветливый,
несмотря на молодость, человек,  на взгляд  Мими и  не только  ее одной, был
виноват во многом. Во-первых, он кончил балетное училище не как танцовщик, а
как балетмейстер, и, следовательно,  ему легко  было командовать; во-вторых,
он до того
     46

     любил дисциплину  и порядок,  что распоряжался в театре, как в казарме;
в-третьих, опасаясь, как бы  с ним не стали фамильярничать,  он относился ко
всем так,  что его иначе,  как сухарем, назвать было нельзя, но  главная его
вина заключалась в том, что он считал Ольгу верхом совершенства.
     -- Как решите, так и будет,-- дипломатично сказала Мими.
     -- Решить-то было  бы просто, если б все билеты не были проданы и мы не
ждали гостей,--  кисло отозвался бывший тенор.--  А теперь спектакль уже  не
отменишь.
     -- Не вижу причин его  отменять,-- сказал балетмейстер.-- Если девочки,
конечно, готовы на подвиг.
     "Подвиг"... Он сказал это  в насмешку.  Ему  спектакль представлялся не
подвигом, а рутиной. Старая,  столько  раз обновлявшаяся, в основном  слегка
подмалеванными декорациями, постановка.
     Не дождавшись ответа, сухарь объявил:
     --  Предлагаю разделить  роль Ольги. Так вам будет  легче.  Ты, Мими --
Одиллия, Виолетта -- Одетта.
     Девушки  переглянулись, как бы  советуясь.  В  больших  светлых  глазах
Виолетты словно затаилась мольба. А может, и не мольба, может, просто  глаза
у нее смотрели мягко и как-то беспомощно,
     -- Зачем же делить роль? -- спросила Мими.
     --  А почему бы  ее не  разделить? В конце концов, это ведь  две разные
роли.
     -- Да, но их всегда исполняет одна балерина.
     -- Ну, если ты думаешь, что потянешь  всю роль... В его  голосе звучала
уступчивость.
     -- Я на это не претендую,-- поспешила пояснить Мими.-- Но думаю, что вы
могли бы дать ее Виолетте.
     --  Ну, уж нет!  -- решительно покачал головой балетмейстер.--  Это  --
нет. Нам сейчас не до экспериментов. Задача у вас и без того трудная.
     Взгляды обеих снова  встретились,  как бы  для  совета.  И  Мими  опять
показалось, что глаза Виолетты смотрят на нее умоляюще.
     -- Тогда я возьму Одетту,-- предложила Мими.
     Сухарь смерил  ее взглядом, в котором ясно  читалось: "Ты что, в сестры
милосердия записалась?" Но вслух произнес:
     47

     -- Честно говоря, я не очень представляю тебя в этой трогательной роли.
Зато ты достаточно агрессивна для Одиллии...
     -- Да, на словах...
     Балетмейстер хотел, видно, что-то возразить, но промолчал.
     -- Из Виолетты выйдет чудесная Одиллия,-- сказала Мими.
     -- По-моему, я достаточно хорошо знаю возможности и Виолетты, и твои, и
всей труппы. Я  ничего против Виолетты не имею... только она... с ее наивным
видом...
     -- Наивным?.. Да коварней и демоничней ее не найдешь, уверяю вас.
     -- Ты своими  похвалами  хоть кого угробишь,-- пробубнил балетмейстер и
взглянул на директора.
     Тот только плечами пожал, дескать, дело твое.
     -- В крайнем случае можете поменяться партиями,-- сказал  сухарь словно
бы про себя.-- Ладно, решим на репетиции.
     Он снова взглянул на директора. Тот опять пожал плечами.
     -- Да... можете поменяться,-- повторил балетмейстер.-- Я не возражаю.
     Это прозвучало как "все равно  один черт",  но  лицо Виолетты просияло.
Мими ничего не сказала. И только когда они вышли из кабинета, заметила:
     --  Все-таки  разделил  Одетту --  Одиллию.  Выходит, мы с тобой вместе
взятые  -- одна настоящая прима. Значит,  каждая из  нас --  ровно полпримы.
Прямо лопнуть можно... от гордости.
     Но у Виолетты не было времени для подобных  размышлений, она торопилась
вниз, в проходную, звонить отцу.
     Вахтер,  покинув  свой  пост,  болтал  у   двери  с  ответственным   за
противопожарную охрану.
     -- Папа, мне дали роль! --  крикнула она дрожащим от ликования голосом,
едва их соединили.
     --  Поздравляю!..--  голос  отца   звучал  так  отчетливо,  словно  они
разговаривали не по  междугородному, а  по  городскому телефону.--  Очень за
тебя рад, моя девочка...
     И тут только догадался спросить:
     -- А какую?
     48

     -- Одиллии.
     --  Одиллии?..  Но  ведь  это...  это  самая  трудная  роль!..  Это  же
кульминация
     спектакля! Очень, очень рад...
     -- Как ты себя чувствуешь, папочка? -- прервала она его.
     --  Мне  лучше,  дочка, я  же  тебе  говорил.  А теперь,  после  такого
известия, мне станет совсем хорошо.
     -- Только не волнуйся...
     -- Конечно, не буду. Чего  мне волноваться? Ты же знаешь,  как я в тебя
верю... Но все-таки после спектакля сразу же позвони...
     Она, естественно,  обещала позвонить сразу же после  спектакля  и снова
умоляла его не волноваться, как будто это зависело от него, а он убеждал ее,
что верит в нее, и разговор закончился традиционным "в добрый час".
     В  добрый час... Был час начала репетиции,  но не "Лебединого озера", а
текущего  репертуара,  балетных партий  в "Князе  Игоре", и  Виолетта  бегом
бросилась наверх в зал.
     * * *
     Пока кончится репетиция, пока оденешься, пока отделаешься от Мими, Тани
и Васко, которые хотят затащить тебя в кафе,-- вот уже и стемнело.
     Эти трое прямо жить не могут без кафе, пока  не убьют там два-три часа,
домой не  возвращаются.  Для  Виолетты же это значило  провести два-три часа
наедине с  видениями  и  музыкой, но сейчас  она почти стеснялась признаться
себе в этом. Она  старалась избегать Мими, а  Мими сегодня еще раз доказала,
что  она настоящая подруга. Хлопотала, чтобы  ей досталась вся роль, а потом
уступила главную  из двух партий.  Партию Черного лебедя. Партию,  о которой
Виолетта мечтала столько лет.
     Она вышла  из театра  и тут же очутилась в обществе виолончелиста. Ну и
настойчивый, однако.
     -- Мое приглашение выпить кофе с коньяком все еще  в силе,-- заверил он
ее, идя вслед за ней.
     Она,  естественно,  не  ответила.  Не  хватало еще разговаривать с этим
пошляком.
     -- Не подумайте, что я хочу вас напоить,-- продолжал виолончелист.--  А
тем более приставать. Но вы одиноки, Я -- тоже. Я хотел бы поговорить с вами
о тоске
     49

     одиночества... И, если можно, разогнать ее.
     Не  слушая его болтовни, она  свернула за угол, на другую  улицу, и он,
как всегда, потащился  за ней.  Одна из  трех безликих  улиц ее  ежедневного
маршрута  к дому была  еще  более безлика  сейчас,  в темноте, лишь  кое-где
освещенная тусклым светом  желтых  фонарей. Улица эта не  отличалась от улиц
любого другого города,  и она шла по ней в  сопровождении какого-то типа,  о
котором не знала ничего, кроме  того, что он  играет на виолончели и что  он
страшный нахал.
     -- Где  вы  видали такого дурака,  как  я? -- спросил он  вдруг.--  И в
моем-то возрасте!  Разве то, что я столько дней за вами  хожу, ничего вам не
говорит?
     Виолетта почти  не видела  его. И,  может  быть,  именно потому, что не
видела, она  чувствовала -- его присутствие  как-то действует  на нее. То ли
потому,  что  от  него   веяло  какой-то  силой   в  сочетании  с  юношеским
легкомыслием. То ли  потому, что к  ней  давно  не  прикасался мужчина.  Или
потому, что в его голосе вдруг прозвучала какая-то нотка искренности.
     --  Я уже давно к вам присматриваюсь. Я даже расспрашивал о вас. Оставь
ее, говорят, она не горячей мороженого. Но что мне  делать, если это сильнее
меня.
     Он  продолжал  излагать  предысторию   своего  увлечения,  и  Виолетта,
пожалуй, начала его слушать, во всяком случае, когда она поняла,  что прошла
свой дом, было уже поздно.
     -- Вы влюблены? -- услышала она вдруг свой собственный голос.
     И вправду совсем  теплый голос.  Если  б мороженое могло  говорить, оно
говорило бы, вероятно, точно так же.
     --  Ну... да...  как бы  глупо  это ни  звучало...--  пробормотал он  с
неожиданным смущением.
     Она была  не настолько наивна,  чтобы поверить и  броситься ему на шею.
Она,  конечно, не  верила и  все-таки  чувствовала,  что в  ней зашевелились
какие-то  смутные  и   тайные  желания:  а   почему   бы...   один  вечер...
один-единственный  вечер...  сегодня  или  завтра...  без  обещаний   и  без
повторения.
     "Ладно, хватит! -- сказала она  себе.-- Повернись и  ступай домой!" Она
не разыгрывала  из себя  недотрогу,  но  именно  потому,  что  она  не  была
недотрогой, она
     50

     по опыту  знала,  что  от  подобных встреч  не остается  ничего,  кроме
неловкости и скуки. И,  боясь уступить соблазну, она напомнила  себе, что  в
таком белье, какое на ней сейчас, на свиданье не ходят.
     -- Значит, вы расспрашивали  обо мне,-- произнесла она задумчиво, когда
они остановились возле какого-то (явно его) подъезда.
     -- Не поймите меня неправильно... Я интересовался не сплетнями, а вами,
потому что думал о вас...
     -- А вам не сказали, чем вы рискуете?-- спросила она.
     -- Кто мне должен был это сказать?
     -- Те, кого вы расспрашивали.
     Здесь, у подъезда,  под уличным фонарем,  было достаточно светло, и она
могла разглядеть его лицо и заметить легкую усмешку:
     -- И чем же я рискую?
     -- Своей свободой,-- сухо осведомила она его.
     И чтобы не оставалось никаких сомнений, добавила:
     -- Мне не нужен любовник. Мне нужен муж.
     Он хотел показаться смелым и даже попытался удержать на лице улыбку, но
был явно ошарашен.
     --  Вы один живете? --  полюбопытствовала  она,  словно желая  рассеять
неловкость.
     -- С товарищем... Но он раньше двенадцати не вернется.
     -- Вы, значит, все предусмотрели.
     -- Иначе я не стал бы вас приглашать.
     -- А о том, что придется жениться, вы не подумали...
     -- Не издевайтесь надо мной,-- пробормотал он неуверенно.
     Она плавно, с легкостью, достойной балерины, повернулась к нему спиной.
Но, уходя, бросила через плечо:
     -- Не  играйте  с  огнем, молодой  человек. И  не приставайте к  старым
девам. Попадетесь какой-нибудь вроде меня... потом...
     И  пошла домой. Полный идиот. Как  и  все эти нахалы.  Что ему  стоило,
разыгрывая роль влюбленного,  сделать вид, что он даже готов жениться. Тогда
она,  возможно, поднялась бы в его  квартиру, посмотреть,  что же произойдет
дальше. Но что бы дальше ни произошло, брак им не угрожает. Полный идиот.
     51

     В сущности, она  не ощутила никакого влечения к этому идиоту, просто ей
захотелось хоть чуточку тепла, какой-то отдушины после дневного  напряжения.
Тепла ей придется  подождать,  пока они купят обогреватель. А с отдушиной...
можно повременить до завтра. Нет лучшей отдушины, чем упражнения.
     Любовная идиллия посреди  вечерней улицы  продолжалась не бог весть как
долго,  и все же, едва она успела войти в  комнату, как в нее  влетели  и те
трое с бутылками и пакетами в руках.
     -- Фиалочка, включай телевизор,-- крикнула  Мими, проходя в нишу, чтобы
выложить продукты.
     -- Зачем?
     --  И ты, вроде  нас,  забыла,  что  сегодня  пятница,--  сказал Васко,
включая телевизор.
     Да,  верно,  пятница,  следовательно,  программа  советская,  и  должны
показывать   "Ромео  и  Джульетту".  Обычно  телевизор   или   работал   для
собственного удовольствия,  потому что те трое болтали  между собой, или  же
его  вообще не  включали,  потому  что Виолетта  слушала  пластинки,  а Мими
углублялась в очередной роман.
     Но в  этот вечер показывали балет с участием Плисецкой. Когда появилось
изображение, оказалось,  что спектакль  уже  начался, так что они  не  стали
разворачивать пакеты, а уселись, где придется, и уставились на экран.
     Когда  спектакль кончился, они снова принялись болтать  и  накрывать на
стол, поскольку собирались выпить. А потом наступил черед и самого выпивона,
который  ничем  не  отличался  от вчерашнего  и от всех прочих  --  колбаса,
соленые огурчики и, конечно же, водка.
     -- Наша Марго, вероятно, ждала, что мы принесем виски,-- заметил Васко,
наполняя рюмки.-- Но к русскому балету идет только русская водка.
     -- Для тебя, конечно, важнее балет,-- сказала Таня.
     -- Э, нет. Балет важней для Марго. А мне дай выпить.
     Марго,  естественно,  была  опять  же Виолетта. Васко окрестил  ее так,
чтобы не  подражать  Тане. Иногда он даже  величал ее  Марго Фонтейн --  для
краткости, как он сам пояснял.
     Хотя  у  него не хватало  смелости  предпочесть балет водке, Васко  был
лучший или, вернее, единственный хороший танцовщик в их  театре. На сцене он
отличался
     52

     уверенностью,   силой  и  стремительностью  прыжка,   которые   брались
непонятно  откуда,  потому что в  жизни он  был скорее флегматичен,  если не
считать скандалов, которые он устраивал раза два в год и которые объяснялись
скорее не темпераментом, а количеством выпитого.
     Он был в общем славный парень, танцовщик  с хорошей техникой, настоящий
талант, но немного запущенный. Вероятно, оттого, что свыкся с мыслью, что он
лучший  и  незаменимый.  Он  довольствовался тем, что получалось у  него без
особых усилий. Словом, что-то вроде  Мими в штанах,  только более одаренный.
Более одаренный, но без особой веры в себя.
     -- Плохо  не видеть вокруг себя вершин,-- признавался он, когда на него
находила хандра.-- Равняться  не на  кого  и  стремиться  не  к чему. И  сам
становишься не вершиной, а кочкой на ровном месте.
     Он прекрасно  сознавал, что он  средний  артист, но ему не хватало воли
подняться выше. Роста  он тоже был среднего, но благодаря своей стройности и
худобе казался высоким. У него было худое, бледное лицо с выпуклыми скулами,
нос с горбинкой, и после  того, как по  телевизору  показали "Дети райка", в
городе начали сравнивать его с Жаном-Луи  Барро, на что Васко снисходительно
возражал,  что  гении походят друг  на  друга,  и,  точнее, не  он  похож на
Жана-Луи Барро, а тот на него.
     --  Мой дурачок готов поверить, что  он  в самом деле Жан-Луи  Барро,--
говорила Мими.
     Впрочем, все это было в прошлом, и сейчас  разговор шел не о Васко, а о
Плисецкой, и Мими развивала свои теории по этому поводу.
     -- В нашем  деле,-- говорила она,--  ты или что-то великое, или великое
ничто. Единственное мое утешение, что сила все же на нашей стороне...
     -- Что это за ваша сторона? -- скептически спросил танцовщик.
     -- Тех, кто ничто. Как-никак, а нас большинство.
     -- Чепуха,-- не согласилась с ней Таня.--  Спектакль не делается одними
примами.
     -- А кто  говорит, что  делается?-- возразила  Мими.-- В балете нужен и
фон. Как в математике нули. И все-таки обидно быть нулем.
     53

     -- А что такое  Ольга? -- подхватил Васко, не потому, что не  знал, что
такое  Ольга, но  за отсутствием обогревателя  хотел хоть чуточку  подогреть
атмосферу злостью.
     -- Она как раз самая несчастная. Она из тех, кому суждено  висеть между
небом и землей. Она нечто, только с большим минусом. Или, если хочешь, ничто
с двумя плюсами: техникой и нахальством.
     "Из тех, кому суждено висеть между небом и  землей...  Нет, Ольга не из
них,--  думала  Виолетта.-- Она не висит. Она  удобно устроилась  на хорошем
месте.  А если кто и висит между  небом и землей, так  это ты: ты не желаешь
мириться с  тем,  что  ты  внизу, но не  в силах достичь вершины. По крайней
мере, пока это так. Будем надеяться, что только пока".
     Она перестала следить за разговором и прислушалась к нему снова, только
когда уловила, что они заговорили о ней.
     -- Из нас всех она одна счастливая,-- произнес Васко.
     -- Потому что у нее есть великая цель...-- подсказала Таня.
     -- Потому что она все еще верит в нее. Великая цель... У кого из нас ее
не было... еще в школе...  еще когда мы были мальчишками... И чем ты старше,
тем она ясней. Только потом начинается  обратный процесс: она становится все
туманнее, теряется, исчезает... Пока в одно прекрасное утро не спохватишься:
Ага! А где моя великая цель? В шкаф заглянешь, под кроватью  пошаришь -- нет
ее!
     -- Положим, ты ее ищешь не под  кроватью, а на  дне бутылки,-- уточнила
Мими.
     -- Неважно где. Важно, что ее нет.
     Они  продолжали  болтать в том  же  духе, а когда пошла вторая бутылка,
разговор  стал  до того шумным, что Виолетта  решила уединиться на кровати в
своем углу.
     Надо бы лечь. Надо  бы уснуть. Завтра  у  тебя трудный день. Заснуть...
под их крики... и с этими мыслями...
     --  Я  вам не  помешаю,  если  включу  проигрыватель?--  спросила  она,
воспользовавшись случайной паузой.
     54

     -- Включай, пусть орет,-- великодушно разрешил Васко.
     -- Нет, только чтоб не орал,-- запротестовала Мими.
     -- Не мешай ребенку! -- настаивал Васко.-- Дети -- наше будущее.
     --  А я о ребенке и  забочусь, дурачок! Я уж  не  говорю про то, что от
этой  ее "Спящей  красавицы" заснуть  нельзя...  Что  на  репетиции  пианино
бренчит,  а вечером  домой придешь,  опять адажио и  аллегро...  Но ведь она
рехнется с этим своим проигрывателем...
     -- И пусть  рехнется! -- заявил Васко.-- Разве можно творить искусство,
если ты немного не того?
     Она  тем временем включила проигрыватель, хотя и не  слишком громко,  и
поставила  не  "Спящую красавицу", а  ту  пластинку,  которую  ей не удалось
дослушать  днем.  После  танца  шести начиналась  партия Черного лебедя.  Ее
партия. Это все еще звучало для нее невероятно: ее партия.
     Она сняла с вешалки шаль, закуталась в нее и забралась на кровать, даже
сквозь шаль  ощущая холод стены.  Взяв подушку,  она сунула  ее  за спину. В
понедельник  надо наконец купить новую наволочку. Если ты Черный лебедь, это
не значит, что ты должна спать на грязной наволочке.
     Музыка  была достаточно  громкой, чтобы хоть отчасти заглушать голоса в
другом конце  комнаты. Абажур лампы отбрасывал нежный веер розового света на
противоположную  стену. И  там в  бледно-розовом сиянии проступали,  сначала
неясно, а потом все более явственно, бесплотные образы видения.
     Это было все то же видение, которое явилось ей еще в детстве, еще в тот
первый миг озарения. Правда, оно уже порядком потускнело  -- за  столько лет
даже видение может потускнеть, но она была привязана к нему, как к  дорогой,
хотя и выцветшей фотографии,-- кое-где  помятой,  оттого что ты носила ее на
груди у сердца, и кое-где размытой, оттого, что ты не раз плакала над ней.
     И она всматривалась в розовое сияние на противоположной стене, следя за
полетом незримых образов, а из проигрывателя доносились страстные мелодичные
звуки адажио. Па-де-де. Ее танец. Танец Черного лебедя.
     55


     Она долго  блуждала неведомо  где, встречала каких-то  людей и  то  бог
весть  о  чем спорила с ними,  то убегала от  них,  но  сейчас эта  сумятица
осталась позади  и позабылась, и она очутилась  в каком-то  темном  и глухом
месте  без  всяких  очертаний и  измерений,  в  котором  царил лишь  мрак  и
могильный холод.
     Она металась, пытаясь выбраться, найти выход, искала  хоть какую-нибудь
примету  -- строение или дерево,-- по  которой  могла  бы определить дорогу,
потому что  смутно припоминала, что  когда-то прежде,  давным-давно, она уже
забредала в это темное место и как-то находила дорогу.
     Где-то здесь есть выход,  силилась  припомнить  она.  Надо  перебраться
через  ручей, за ним  крутой подъем,  этот невероятно крутой подъем, который
только  и  может  куда-то  вывести,  потому  что  (Виолетта  только   сейчас
догадалась об этом) мрачное место было не чем иным, как  дном пропасти. Надо
лезть  вверх, потому что в этом единственное спасение,  на эту ужасно крутую
гору, то поросшую кустарником  и колючками, которые обступали тебя  и тянули
вниз, словно  чьи-то сухие костлявые руки, то  превращавшуюся  в бесконечный
серый  обрыв,  осыпающийся у тебя  под ногами,  когда  ты  из  последних сил
карабкаешься по нему в сером сумраке.
     Она  плутала в  напрасных поисках по темному и  холодному пространству,
пока  не  заметила в  полумраке перед  собой строгий прямоугольник  огромной
двери.  Ах, я у порога, догадалась она, вот почему это место показалось  мне
знакомым. И сделала  несколько шагов к  громадной  двери  --  хотя прекрасно
знала,  что она  наглухо закрыта,--  напряженно соображая, как  можно  выйти
отсюда, если дверь, как всегда, окажется заперта.
     Дверь, конечно же, была заперта, это было ясно видно даже в полумраке и
даже  издали, и  Виолетта  беспомощно озиралась,  думая о  том, как бы найти
кого-то,  кто знал бы  эти места  и  указал бы  ей  дорогу.  И так  же,  как
когда-то,  то  ли  давным-давно,  то ли совсем  недавно,  она  с  удивлением
осознала, что  совершенно одна в этой  глуши  перед дверью и даже отца с ней
нет, и никак не могла понять, почему здесь нет ни его, ни кого-нибудь еще из
тысяч других людей. Наверно, никто из этих
     56

     других не хочет признаваться, что и он  среди ждущих у порога. А может,
те, другие, попрятались  по темным  углам  подземелья,  где она одна, худая,
зябнущая,   стояла,   дрожа,  в  штопаном   своем   трико   перед  огромной,
торжественной и неумолимой дверью.
     Но ведь у этих  дверей  должно быть полно  таких, как она, должна  быть
толкотня, как на вокзале, потому что если мало избранных, то званых много, и
из  этих многих  и многих не видно никого. Но едва она сказала это себе, как
поняла,  что  опять  ошиблась. Рядом с ней вдруг возник отец, одетый  в свой
старый плащ, под которым он бережно, словно младенца, прижимал к себе футляр
со скрипкой.
     Не смог больше прятаться в темноте  и наблюдать, как я стою здесь одна,
подумала Виолетта. А отец наклонился к ней и доверительно зашептал, зашептал
тихо и  несвязно  что-то  вроде того, что нельзя  дольше  ждать: чем  больше
ждешь, тем труднее войти в эту дверь.
     -- Но ведь она заперта,-- возразила Виолетта.
     Вместо ответа отец схватил ее левой рукой, потому что правой прижимал к
груди, как младенца,  скрипку,  и  они вдвоем пошли,  ступая  медленно  и  с
трудом,  точно  переходили глубокую реку, и когда они  приблизились к двери,
Виолетта  с удивлением  обнаружила,--  странно,  что она раньше не  замечала
этого,--  что та  слегка приоткрыта,  и они оба скользнули в эту приоткрытую
огромную дверь, чтобы вырваться из леденящего мрака и проникнуть в иной мир.
     Но иной мир был бездной.
     Бездна разверзлась  тотчас же за дверью, и Виолетта  с  отцом стояли на
самом краю скалы, а внизу зияла страшная тьма пропасти.
     -- Надо перепрыгнуть,-- чуть слышно сказал отец.
     Она глядела  на него,  скованная  страхом,  и  не  в  силах  была  даже
спросить: "Как?"
     -- Вот так,-- объяснил отец,  положив скрипку на скалу.-- Вот  так, как
ты делаешь гран жете... Вот: эпольман  круазе,  пятая  позиция,  левая  нога
вперед...
     "Левая? -- мучительно колебалась она.-- Какая из них? Ведь отец даже не
знает, что у меня обе ноги левые".
     57

     Она   замешкалась,  но  отец,   недовольный  ее  нерешительностью,  уже
нетерпеливо подталкивал ее к бездне, и,  сказав себе -- будь что будет,  она
ринулась  вперед,  словно делала гран жете,  но, едва оторвавшись  от земли,
ощутила, что  всю ее сковал ужас, что тело ее вдруг стало свинцово-тяжелым и
она  стремглав  летит вниз,  в  темноту  и  пустоту.  В  последний  миг  она
ухватилась  руками  за край  скалы, уперлась ногами  в  скользкий  выступ и,
обливаясь холодным потом, отчаянно забила туфлями, но не могла удержаться  и
покатилась вниз,  пока  не  сорвалась  со  скалы и  не рухнула в пропасть; и
падала, падала, падала... до резкого толчка пробуждения.
     Она  и  на этот  раз  проснулась,  вздрагивая  от только что пережитого
ужаса, но, открыв глаза, с облегчением поняла, что темнота вокруг -- мрак не
пропасти, а комнаты. Только бы не оказалось, что она кричала во сне.
     --  Ты опять сегодня ночью кричала...-- сказала  на днях  Мими.-- Что с
тобой во сне происходит? Режут тебя, что ли?..
     -- Я падаю...
     -- А, падаешь...  Мне  этот кошмар тоже иногда  снился: летишь, летишь,
раз  и --  падаешь. А ты старайся  не летать. Если  чувствуешь,  что летишь,
попытайся проснуться. Тогда не будешь падать.
     Сейчас она лежала  с закрытыми глазами, убеждая себя,  что  надо забыть
дурной сон и заснуть снова,  потому что завтра  у нее  тяжелый день. Все эти
кошмары  стали одолевать ее под  влиянием разговоров  с  отцом.  Она  искала
поддержки в советах отца,  советах, которые он повторял годами,  ободряя ее.
Но странное дело, эти советы, продиктованные любовью и заботой,  наносили ей
душевные  травмы.   Со  временем  банальные  слова  обрели  плоть  и  форму,
превратились в кошмары -- кошмары ожидания перед дверью, обрыва и бездны.
     Ожидание перед дверью было  адажио. И обрыв тоже. Адажио безысходности.
А бездна была аллегро. Аллегро падения.
     Лежа  с  закрытыми глазами  и  ожидая,  когда  придет  сон, она  повела
разговор с  отцом.  Когда  она  разговаривала с  ним так в полусне,  он  был
откровеннее, но и строже, чем наяву. Достаточно строг, чтобы сказать ей  без
церемоний:
     58

     -- Ты не совершила подвига.
     -- Я сделала все, что было в моих силах. Я совершила все, что могла.
     -- Дело  не в  том, все  или не все, а в том, достаточно ли этого.  Для
подвига должен быть больше шаг. И выше подъем. Нет, ты не совершила подвига.
     Наверное, начинало светать, потому что, когда она снова  уснула, во сне
тоже начало светать, а обрыв, дверь и  бездна остались где-то далеко позади,
она  совсем  забыла  о них, и  у  нее,  свободной  от  воспоминаний, не было
прошлого,  как  у всех  счастливых  людей; и  она  шла легко и  свободно  по
тропинке  среди высоких трав и  цветущих кустов,  шла,  охваченная радостным
предчувствием, зная, что где-то вон там, где  кончается тропинка, начинается
голубой и ясный простор, голубой  и  теплый простор,  в который она вступит,
как  в  море  света,  и поплывет по течению теплых  ветров, звучащих, словно
музыка.
     Внезапно какой-то  громкий звук  заставил  ее вздрогнуть.  Это была  не
музыка. Это был звон будильника.
     Звон пронзительный  и настойчивый, бесцеремонный, как действительность,
и неотвратимый,  как наступающий день.  Не открывая глаз, Виолетта протянула
руку к будильнику, звон прекратился,  но  голубизна  полусна уже рассеялась.
Она  хотела вернуть ее  хоть на  миг, но сквозь  прикрытые веки проникала не
голубизна, а красновато-коричневая полутьма.
     Шторы в больших осенних цветах задернуты. Мими  еще  спит.  Слава богу.
После таких вечеров,  проведенных с Васко, Таней и водкой, Мими всегда спала
допоздна или, вернее, пока ее не разбудят.
     Виолетта  откинула одеяло,  встала  и,  поеживаясь, побежала в  ванную.
Хорошо
     хоть,  что эта телефонная будка быстро  нагревалась.  Пустишь ненадолго
горячий Душ, и в ванной уже жарко.  Но  Виолетта  пустила воду чуть  теплую,
чтобы в  колонке  осталось и  для  Мими. Недостаток  тепла можно возместить,
растеревшись полотняной рукавичкой. Так даже полезней для здоровья.
     Она  вернулась в комнату  и быстро оделась,  чтобы  холод  не  успел ее
охватить. Белье было  ледяное, и  даже черный свитер не грел, а словно ждал,
что ты его согреешь.
     59

     Она  сварила кофе, не из купленного  в бакалее,  а из другого, и только
потом принялась будить подругу:
     -- Мими, вставай... нам пора идти...
     Сначала  Мими  не  подавала  никаких  признаков   жизни,  потом  что-то
недовольно проворчала и, наконец, собравшись с силами, пробормотала:
     -- Иди...
     И  только  когда  Виолетта  уже  надевала  пальто,  подруга  произнесла
членораздельно:
     -- Если эта ведьма спросит про меня, скажи, что я больна...
     Вряд  ли эта ведьма спросит.  Отметит ее отсутствие,  и все.  Она давно
махнула на нее рукой.
     Мими появилась на горизонте едва к концу обеда. Естественно, в компании
Васко и Тани и посидев, как водится, в кафе.  Вечный сонный круговорот -- их
комната,  кафе, столовая и для разнообразия -- театр, кафе, их комната и при
наличии энной суммы денег в кармане -- ресторан и бар.
     Все трое уселись за стол, за которым Виолетта обедала в одиночестве,  и
Таня не удержалась, чтобы не сказать:
     -- Пламен опять явился со своей коровой.
     Виолетта  заметила  Пламена и  корову  еще  при  входе  в столовую, они
кивнули друг другу,  потому что, в сущности,  они с Пламеном  не ссорились и
при  встрече  продолжали  здороваться,  а иногда и обмениваться  двумя-тремя
словами, вроде "как жизнь", "как дела". Потом она  села  спиной к ним, чтобы
не смотреть на  них и тем самым не смущать. Что касается ее самой, то она не
видела причины смущаться и волноваться, для нее вся  эта история была  давно
перевернутой страницей.
     Историей,  с которой давно покончено.  Историей, на которой  поставлена
точка. И все же, попрощавшись с приятелями, которые остались доедать  второе
и компот, Виолетта по дороге домой рассеянно думала о  том, знает ли Пламен,
кто  будет танцевать в завтрашнем спектакле, придет ли  посмотреть на нее, и
почувствовала,  что ей хочется  видеть  его где-нибудь  в  третьем-четвертом
ряду,  откуда он  сможет лучше оценить  ее  в  этой  роли. Она не собиралась
утереть ему нос
     60

     -- когда-то давно отец сказал ей, что нет ничего глупее желания утереть
кому-то нос,-- но ей хотелось, чтобы Пламен  понял, что она не просто упряма
и самонадеянна, что с ним  или без него  она  все же  идет  по своему пути и
успехи на нем не редкость.
     Пламен  возглавлял  в  городском  совете отдел культуры,  так  что имел
какое-то  касательство  к  балету  в той  же  мере,  что  и к  прочим  видам
искусства, а это  был  хоть и не бог весть какой духовный багаж, но все-таки
кое-что. Как-то вечером Васко, изрядно выпивший и обозленный тем, что Пламен
не обращает внимания на его приставания, крикнул:
     -- А что вы, чиновники, понимаете в искусстве, почему вы беретесь нами
     руководить?
     -- Ты  имеешь  в виду  чиновников  вообще  или  меня лично? --  спросил
Пламен.
     -- Положим, тебя.
     -- Тогда ошибаешься. Я могу играть на рояле собачий вальс, могу плясать
хоро, могу даже петь, хотя и фальшиво.
     -- Хорошо, что сам признаешься.
     -- Да, и это мое единственное  преимущество. Я  хоть понимаю, в отличие
от некоторых, что искусство -- дело не простое и не за рюмкой им заниматься.
     Тут Васко решил использовать в качестве дополнительного аргумента  свой
кулак, но  поскольку  действие  происходило в  ресторане,  то  от  драки  их
удержали, и обошлось без скандала.
     Пламен  ничего  о  себе  не воображал, хотя  и был  не  так прост,  как
прикидывался, и работал добросовестно, ведь, как он сам выражался, если одни
призваны  творить  искусство, то другие -- перебирать бумаги, без которых  в
искусстве тоже не обойтись. Он был не из тех, кто любит совать свой нос куда
не просят, он был чересчур спокойным, даже чуть сонливым, словом, ни нравом,
ни внешностью не соответствовал своему  жаркому  имени. И  когда однажды  он
подошел к столу, за которым сидела Виолетта, и попросил разрешения сесть, то
совсем не походил на субъекта, собиравшегося  занять не свое место, а просто
на человека, который спешит пообедать и вернуться на работу.
     Она  мельком глянула на  него, кивнула  и снова  склонилась  к тарелке.
Тогда  она  питалась в основном супом с  фрикадельками, но  выбирала из него
одни
     61

     фрикадельки  -- иначе  растолстеешь. Она так боялась съесть лишнее, что
вечно ходила полуголодная -- ощущение, к которому в конце концов привыкаешь,
особенно  когда  воодушевляешься  мыслью, что лучше ходить голодной,  чем  с
тяжестью в переполненном желудке.  Впрочем, она не  отличалась склонностью к
полноте, чего нельзя было сказать о Пламене.  Ему  было едва за  тридцать, а
вес его, пожалуй,  втрое превышал число лет, но при его высоком росте это не
бросалось  в  глаза. У  него  было  смуглое,  приятное,  серьезное лицо; эту
серьезность ему  в  какой-то мере  придавали очки в темной роговой оправе, и
когда он  сидел напротив нее,  уткнувшись  носом в  тарелку,  то  совсем  не
походил на человека, настроенного пофлиртовать.
     --  Я  вас  видел позавчера в  "Кармен",--  проронил он все-таки  между
первым и вторым.-- Мне понравилось.
     На  второе  в  этот  день была  телятина с картошкой, и Виолетта  могла
остаться совсем голодной, поскольку принципиально  не ела картошку, а что до
мяса, то много ли мяса дают в столовой.
     "Мне  понравилось".  Он не уточнил, что именно ему понравилось -- опера
или ее танец. Не счел нужным представиться, промах с его стороны не такой уж
большой.  В этом городе люди, даже незнакомые, знали друг о друге, кто они и
что они, и  она  тоже  знала,  что человек, сидевший за  ее столом, какая-то
шишка в горсовете.
     --  Очень  приятно,--  еле  слышно проговорила она, отделяя два кусочка
мяса от горки картофеля.
     Этими фразами и ограничился весь их разговор. Ограничился бы, если б не
случилось так, что они одновременно вышли из столовой, и если б уже на улице
     Пламен не посмотрел на часы и не предложил:
     -- Еще целых  полчаса... У вас есть немного времени? Мы могли бы вместе
выпить кофе.
     Оказалось, что у нее  тоже есть  немного  свободного времени,  и, таким
образом, они зашли в "Алый мак" и выпили этот самый кофе, и за все это время
не произошло ничего особенного, и  они обменялись лишь несколькими короткими
репликами, и  ни в одной из  них  не содержалось ничего, что заслуживало  бы
запоминания  и занесения  в анналы  истории, хотя  Виолетта  и по  сей  день
помнила их
     62

     все до единой. Да и нет ничего удивительного в том, что она их помнила.
Их было не так  уж много, чтобы перепутать или забыть, и все они  были вроде
тех слов, с которыми он вдруг обратился к ней:
     -- Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно.
     Было не прохладно,  а  прямо-таки холодно, потому что холода той осенью
начались  рано,  не  считаясь с  тем, что  включать  отопление было  еще  не
положено.  Однако  она  отрицательно покачала  головой и не  захотела ничего
накинуть, главным образом потому, что пальто у нее было весьма потертое. Это
темно-синее пальто она купила после памятного  повышения в ранг солистки, но
с  того дня  прошло  немало  времени,  целых  пять  лет, и  пальто  порядком
поизносилось:  хорошо  еще, что оно темно-синее и на улице незаметно,  какое
оно потертое,  но здесь, в  помещении,  этого не скроешь, и она предпочитала
сидеть  в одних  джинсах  и  свитере.  Конечно, свитер и  джинсы  не слишком
шикарный туалет, но все-таки это модно,  и  то, что они  слегка  поношенные,
тоже модно.
     Вообще за эти  полчаса не случилось ничего особенного, кроме  того, что
началась  их дружба, в  которой  тоже не  было  ничего  особенного и которая
возникла так незаметно и естественно, словно они были давным-давно знакомы и
давно хотели  подружиться, но откладывали, потому что их что-то отвлекало, а
они  и так знали,  что  эта дружба  им на роду  написана и никуда от  них не
уйдет.
     И  она  началась,  эта  дружба,  совершенно  естественная  и  абсолютно
непонятная. Естественная, потому  что они словно век  были  знакомы и только
ждали  своего  часа,  и непонятная,  потому  что  и внешне, и во всех других
отношениях они казались союзом антиподов. Ее лично это обстоятельство ничуть
не смущало,  искусство научило ее, что  многое бывает  связано  законами  не
гармонии,  а контраста,  но,  по крайней  мере, здесь,  в  этом городе,  эта
истина, по-видимому, не стала всеобщим достоянием, и потому случалось, когда
они шли по улице,  какой-нибудь подрастающий юморист  кричал им  с  Пламеном
вслед:
     -- Эй, толстяк, смотри не поломай свою девчонку...
     Худенькая,  рядом  со  своим  рослым  кавалером  она  выглядела  совсем
хрупкой, словно  девочка,  которую  папа ведет в первый день  в школу. Можно
было бы
     63

     сказать, что  папа  вполне добродушно относится  к  усмешкам и остротам
окружающих, если бы он их замечал, но он и не замечал их, довольный тем, что
ведет свою девочку.
     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     Ей  всегда было холодно, даже летом, потому что  лето она  проводила  в
мрачной отцовской  квартире. "Это оттого, что у  тебя  нет  никаких  запасов
жира,--  говорила Мими.-- Ты  все-таки  перебарщиваешь с этими  диетами". Ей
всегда было холодно, особенно в этом городе и особенно в начале того сезона,
не предвещавшего ничего, кроме холода, снега и маленьких ролей.
     И, может, потому, что ей было холодно, получилось так, что в первый  же
вечер они добрались до его холостяцкого  жилья и она согласилась зайти,  как
будто  речь  шла о  чем-то,  над  чем не стоило  и раздумывать.  Он, однако,
отнесся  к этому событию гораздо  серьезнее, и,  прежде чем проникнуть в его
комнату,  они  должны были  принять  всякие меры предосторожности,  чтобы не
разбудить хозяйку,  хотя Виолетта не видела ничего  страшного в том, что они
ее разбудят: как  проснется, так и  уснет, но мужчины  -- народ трусливый, и
Пламен,  вероятно,  не  столько  заботился  о  сне  хозяйки, сколько о своей
репутации, или  об ее репутации, или о репутации их обоих. Провинция, знаете
ли, не София, тут людей хлебом не корми -- дай языком почесать.
     Провинция действительно не София, и здесь все становится известно часто
раньше,  чем  это произошло,  а иной раз  и вовсе  не  происходило.  И через
несколько дней  они постепенно  бросили свою конспирацию, хотя специально об
этом  не договаривались, как и  обо всем остальном, и зажили так, словно уже
расписались в загсе  или распишутся завтра,  к великому огорчению  городских
сплетников.  Какой толк раскрывать  секреты чьей-то личной жизни,  когда они
уже ни для кого не секрет?
     Виолетта не задумывалась о том,  как сложатся  дальше их отношения. Она
вообще ни о чем  не думала, не говорила себе: вот прекрасный случай  завести
любовника, как Мими и все остальные, не возникало  у нее никаких соображений
вроде того, что пора перестать платить налог за бездетность,-- она сошлась с
     64

     Пламеном, словно это было дело совершенно естественное и давно решенное
и нечего тут обсуждать.
     Она   не  воспылала  любовью   к   этому   рослому   парню,  полному  и
немногословному.  К сонливому  Пламену,  боявшемуся  разбудить хозяйку.  Ему
самому,  впрочем, опасность  быть  разбуженным  абсолютно не грозила. Даже в
минуты близости он сохранял сонную невозмутимость. Но это не раздражало  ее.
Ничто в нем не раздражало  ее, даже его  бесконечное молчание. Незаметно она
привыкла заполнять его молчание своей  болтовней, она,  известная  в  городе
своей необщительностью. Она  говорила о  своей  работе:  и о  неуспехах, и о
робких  надеждах.   Однажды   даже  пустилась  рассказывать  подробности  об
отношениях между балеринами.
     -- Ну вот, и сплетничать начала...
     -- Давно пора...-- пробормотал Пламен. -- Почему?
     -- Я  уж  было решил, что эта профессия не для  тебя.  Для людей  твоей
профессии ведь без соперничества и склок жизни нет.
     -- Спасибо.
     -- Я это говорю не в упрек, а просто констатирую факт.
     Он вообще был не из тех, кто любит упрекать, и если уж решался нарушить
молчание,  то  ограничивался вроде бы констатацией  фактов, но,  несмотря на
безучастный тон, это звучало порой упреком.
     -- Ты как будто напутала в сольной партии,-- сказал  он как-то вечером,
когда они после спектакля возвращались домой.
     -- Да, немножко.
     И поскольку Пламен молчал, добавила:
     -- Ты же вроде в балете не очень разбираешься, а заметил.
     Он  не  ответил  и  продолжал  медленно  шагать,  не поднимая  глаз  от
тротуара,
     словно боялся споткнуться о плиты.
     --  А  тебе  не  случается напутать? --  спросила  она, задетая не  его
словами, а молчанием, в котором словно было что-то многозначительное.
     -- Случается,-- флегматично  пожал он полными плечами.-- Все ошибаются.
Только на сцене это заметнее.
     65

     В  общем, он никогда не высказывался о  том,  как она  танцует, хотя  и
ходил почти на  все спектакли,  и в этом тоже было что-то многозначительное.
Пламен  не  любил неискренних похвал, значит, если  он молчал, то не  считал
нужным хвалить. Все же она задала ему вопрос, вертевшийся у нее на языке еще
с того дня, когда началась их дружба:
     -- Помнишь,  когда  мы  познакомились...  Ты сказал, что  видел меня  в
"Кармен" и тебе понравилось.
     -- Ну и что?..
     -- Ты не объяснил, что именно тебе понравилось: опера или я.
     -- Естественно, ты.
     -- Мог бы сразу сказать.
     -- Я боялся тебя обидеть.
     -- Разве женщины обижаются на комплименты?
     -- Но вы, артистки, не такие, как все. Мало ли  как ты отнесешься, если
я скажу, что ты мне понравилась как женщина, а не как балерина... Откуда мне
знать.
     Он и впрямь не знал. Во всяком случае, не слишком хорошо знал, иначе не
стал бы огорчать ее этим признанием. Но что  пользы, если бы он и промолчал?
Когда двое постоянно вместе, они понимают друг друга без слов.
     Что он  не ценил ее  как балерину, было еще одним огорчением  наряду со
многими другими, и  это огорчение не становилось меньше от его уверений, что
она нравится  ему как женщина. Но Виолетта проглотила эту горькую пилюлю, по
привычке отнеся  ее  к тому, что  все  вместе  составляло подвиг -- в  конце
концов, можно заставить человека жениться, но заставить полюбить нельзя.
     Что касается замужества, то этот вопрос ее не занимал не потому, что не
имел для нее никакого значения. Просто она считала, что он решится сам собой
и спешить  некуда. А если и надо было  спешить, то совсем в других делах, но
тут уже не все зависело от нее.
     Пламен, казалось,  был того  же мнения, что и она, о брачной церемонии.
По крайней мере, целый год  делал вид, что он того же мнения, и, продолжайся
все в том же духе, они, вероятно, до сих  пор  были бы вместе. Однако это не
продолжалось в том же духе.
     66

     -- Что ты скажешь, если мы на  днях распишемся?.. -- небрежно предложил
он однажды в столовой, когда они кончали обедать или, вернее, принимались за
третье -- малеби  с  розовым  сиропом в металлических  мисочках, похожих  на
тазики для бритья, малеби, к которому они,  во всяком случае Виолетта, так и
не притронулись.
     -- Это что-то еще на десерт? -- спросила она таким же небрежным тоном.
     -- Раз ты отказываешься от того, что тебе дали раньше.
     -- Верно: не берешь одно, бери другое, а не то останешься с носом.
     Он ничего не прибавил, словно разговор шел о чем-то давно известном  им
обоим. И только когда они вышли на улицу, глянул на часы и сказал, почти как
в тот раз, когда они познакомились:
     -- У меня есть еще полчаса. Успеем выпить кофе.
     И как тогда, был прохладный осенний день -- времена года совершили свой
полный оборот, и ровно  год  прошел с начала их любви, и они медленно шли  к
кафе, нетерпеливо  подгоняемые  резким ветерком, кружившим  сухие  листья по
тротуару,   словно   его  сердила  невозмутимость  широкой  спины  человека,
подгонять которого было пустой тратой времени.
     В этот час в кафе не было никого, если не считать  компании, загулявшей
в неурочный  час и  расположившейся в  углу, подальше  от света и любопытных
взоров.
     -- Распишемся,  выполним эту формальность,--  уточнил Пламен, когда они
уселись  за  столик у  окна.-- А  покончив  с ней,  мы  должны  будем как-то
перестроить нашу жизнь.
     Она  не сочла нужным ответить. Какой смысл отвечать на  банальности? Но
именно банальность этого заявления показалась ей подозрительной.  Пламен  не
бросал слов на ветер.
     --  В общем,  нам  с тобой надо  поговорить о вопросах,  которых  мы не
касались,  но  они непременно  возникнут после того,  как  мы  выполним  эту
формальность.
     -- Слушаю, мой повелитель.
     Он  хотел что-то добавить но удержался, потому что подошла официантка с
кофе. Он подождал, пока она отойдет, отпил самую малость и заявил:
     67

     -- Я имею в виду твою профессию. Думаю, тебе лучше всего ее поменять.
     -- Что? Не понимаю.
     -- Что ж тут непонятного?
     -- По-моему, не только я, а ты сам не понимаешь, что говоришь.
     Он помолчал, отпил еще глоток и только тогда произнес:
     -- Учти, что я это не сейчас придумал. Я уже целый год думаю об этом.
     -- Целый год... чтобы решить вопрос о моей профессии?
     -- Я считал, что этот год был нужен прежде всего тебе.
     -- Зачем? Чтобы стать твоей рабыней, мой повелитель?
     -- Чтобы ты образумилась,-- спокойно пояснил он.
     Она уставилась в стоявшую перед ней нетронутую
     чашку,  точно  спрашивая  себя,  стоит  ли  продолжать разговор.  Потом
перевела  взгляд  на улицу  за  окном:  скучный  ряд  обрезанных и уже почти
облетевших   деревьев,  под   ними  ряд  стоявших  впритык   машин,   словно
поставленных тут навеки, еще ближе,  у самой витрины,-- тротуар, по которому
осенний ветер гнал сухие листья.
     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     На  этот  раз  он этого  не  сказал.  Считал, видно,  что высказал  все
положенное ему и что теперь ее очередь.
     -- Тебе надо  было начать с этого вопроса, а  не  с того,  что нам надо
расписаться,-- сказала Виолетта бесцветным голосом.
     -- С этого... или с того, какая разница... их надо решать вместе.
     -- Если бы  ты  начал  со  второго вопроса,  незачем  было  бы затевать
разговор  о  первом.  Мы  поссорились  бы из-за  одного,  вместо того  чтобы
расставаться из-за двух.
     -- А я совершенно не собираюсь с тобой расставаться.
     Он сказал  это с обычной  своей  сонной  невозмутимостью, но  без  тени
колебания.
     -- Ты уверен, что я уступлю?
     68

     -- Я верю, что ты образумишься.
     -- Поскольку твой проект целиком и полностью в моих интересах.
     -- Именно. Я не утверждаю, что мне  все равно,  уйдешь ты из театра или
нет... Но это важно прежде всего для тебя.
     -- Бездарная балерина... которая напрасно бьется головой о стену.
     -- Я не говорил, что  ты бездарна. И не считаю так. Но насчет стены ты,
вероятно, недалека от истины.
     И  вдруг  этого  молчальника,  всегда  такого скупого на  слова, словно
прорвало,  и  они полились  из  него рекой.  При  других обстоятельствах она
оценила бы его  разговорчивость как плюс в свою пользу: сонный, невозмутимый
флегматик наконец проснулся, встревоженный тем, что может ее потерять. За ее
неожиданно резкими и непривычно враждебными словами он почувствовал, что она
отрывается,  отдаляется от него,  что  все, казавшееся до сих пор надежным и
определенным,  вдруг  рушится, валится с треском,  обращается в пепел --  их
любовь, их брак, их общее будущее.
     Он  старался щадить ее  самолюбие,  признавал ее бесспорный  талант  --
зачем  раздражать ее именно  сейчас -- и напирал, в основном,  на другое: на
изнурительную борьбу за давно  занятые  места, которые  никто  не собирается
тебе  уступать  ради  твоих  красивых  глаз  и  которые,  даже  если  ты  их
когда-нибудь и займешь, уже будут иметь  значение  не для творчества, а  для
твоей  пенсии.  И  потом, этот  каторжный  труд, и  эта строгая диета, из-за
которой от  тебя остались одна кожа  да  кости, и каждый  день --  унижения,
замечания,  окрики,  словно ты  ломовая  лошадь,  и  вечное  соперничество и
обидные отзывы  подруг,-- может быть, ты их и не  слышишь, но  они говорят о
тебе за  спиной,-- и  неизбежная  усталость, которая с  годами ощущается все
сильнее... И ради чего все это?
     Он  замолчал то ли потому, что  ответ содержался в самом вопросе, то ли
потому, что устал говорить.
     --  Теперь  я  вижу,  что  ты это  не  сейчас придумал,--  кивнула она,
переводя взгляд с витрины на нетронутую чашку.-- Вижу, что свои аргументы ты
собирал давно... Даже разговоры моих подруг...
     Он молчал.
     69

     -- Наверное, у тебя готов ответ и на следующий вопрос...
     -- Какой?
     --  Наверно,  догадываешься  какой:  если  ты  заставляешь меня сменить
профессию, то какую ты мне предлагаешь  взамен? Домохозяйки или еще что-то в
придачу?
     -- Да, я и об этом подумал.
     -- И что же ты надумал?
     -- Я потому и откладывал этот разговор, что ничего не мог придумать.
     -- А что, в горсовете нет ни одного секретарского места?
     --  Не  злись,--  ответил  он  спокойно.--  Я хотел сказать,  перестань
злиться.
     Она  промолчала, решив  прекратить  этот  бесполезный  разговор, но  не
выдержала, спросила:
     -- А если я тебе предложу сменить  профессию? В конце  концов, тебе это
легче.  Не  все  ли  равно  административному  работнику,   чем  руководить:
искусством или молочной фермой...
     Она  осеклась,  подумав,  что  действительно  в ее словах слишком много
злости.
     Можно ведь расстаться  и без оскорблений. Он тоже молчал, не показывая,
что ее  слова  задели его. Скорее  всего, они его и не задели.  Наверно, она
казалась ему ребенком, который охвачен бессмысленным детским гневом.
     --  Может  быть,  я  туп  и для  молочной  фермы.  На  ферме  есть свои
трудности, хотя коровы и не танцуют. Но какой  бы я  ни был тупой, я  все же
понимаю, что профессию сменить не легко, особенно  если она еще и призвание.
Поэтому-то я затеял этот разговор только сегодня.
     -- А зачем надо было его вообще затевать?
     --  Затем,  что я  нашел выход. У  тебя появилась возможность  уйти  из
театра, не  меняя профессии. В  Доме культуры  организуется балетный кружок,
там есть  должность руководителя. Ты  будешь  среди  молодежи,  будешь учить
молодых людей искусству, они не будут сводить с тебя глаз, будут боготворить
тебя...
     Она слушала с усталым  видом, а он, вероятно, счел эту усталость знаком
согласия, потому что продолжал еще некоторое время повторять свои "не будут
     70

     сводить с тебя глаз" и "будут тебя боготворить",  хотя повторяться было
не в его привычках.
     -- Перестань,-- сказала наконец Виолетта.-- Признаю, что твой вариант с
кружком  великодушнее предложения  идти в секретарши. Признаю и все,  что ты
хочешь... что я злая... несправедливая  и, главное, бездарная... но я такая,
какая  я есть, и не вижу никакой возможности перемениться. Я раз и навсегда,
бесповоротно выбрала свой путь -- выбрала с тобой или без тебя...
     -- Но я-то не могу без тебя, Виолетта.
     Он произнес  это без излишнего пафоса,  своим  обычным сонным тоном,  и
все-таки эти слова заставили ее поднять глаза от чашки и быстро взглянуть на
него.
     -- Можешь.
     -- Нет, не  могу.  До сих  пор  я  не  говорил  тебе этого... не  видел
смысла...  не допускал, что мы  дойдем до того,  что  будем  обсуждать такие
вещи, как "с тобой" или "без тебя". Но сейчас, когда мы дошли до этого...
     -- Брось сантименты, они тебе не к лицу,-- сухо сказала она, потому что
чувствовала, что  смягчается, и хотела сохранить  твердость.-- Ты задал  мне
сегодня два  вопроса, я ответила тебе на первый "да", а на второй --  "нет".
Теперь решай сам.
     Он  снял очки,  достал носовой платок  и аккуратно стал  их  протирать,
точно вдруг заметил, что окружающий мир начал  расплываться  за помутневшими
стеклами. Снова оседлав  очками свой большой меланхолический нос, сказал как
бы про себя:
     -- Я должен подумать. Она не возразила.
     Пламен достал из кармана  монету, посмотрел на нее, прибавил к  ней еще
одну и повторил уже без всякой надобности:
     -- Я должен подумать.
     -- Ладно, думай! Я не  побегу завтра  расписываться  ни  с  тобой, ни с
кем-нибудь другим. Подумай, у тебя для этого достаточно времени.
     -- Проводить тебя? -- спросил он уже на улице.
     -- Не трудись. И без того твои полчаса слишком затянулись.
     И они разошлись,  кивнув друг другу, точно им предстояла встреча в этот
же вечер, хотя оба знали, что не увидятся ни в этот вечер, ни в следующий.
     71

     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     Не прохладно,  а  просто холодно было  ей на этой  продуваемой  осенним
ветром улице,  по которой она торопилась в  театр в тонком старом пальто,  в
том самом  темно-синем пальто, которое  она носила  и в  прошлом  году,  и в
позапрошлом и вообще со времени своего последнего повышения. И чтобы ей было
не так  холодно, она  заставляла  себя думать  не  о холоде,  а о чем-нибудь
другом, например,  о  том, что из-за этого разговора  она не отдыхала  после
обеда и теперь должна бежать прямо на репетицию.
     И  Виолетта  почти  бежала  по  пустынной,  продуваемой  ветром  улице,
стараясь  думать о чем  угодно,  только  не о  холоде,  но, несмотря на это,
чувствовала, как вся дрожит и как озноб бьет ее изнутри, пробирает до самого
сердца.  И  чем  больше  старалась  Виолетта  унять   его,  тем  сильнее  он
становился, и она напрасно говорила себе: пусть думает сколько влезет, пусть
убирается, скатертью дорога, раз хочет  переделать  ее  по своему мещанскому
вкусу.  Она  хотела разозлиться  и  тем пересилить дрожь, однако  это  ей не
удавалось. Злость ее  уже  прошла, и  она понимала,  что Пламен  вовсе  и не
пытается переделать ее по своему капризу и что даже если он думает о себе --
кто не думает о себе,-- это не мешает ему  думать и о ней, и в его словах об
этой бесполезной борьбе и неизбежной усталости есть большая доля правды.
     Он любил ее, и, как бы она ни злилась, она не могла отрицать, что он ее
любит  и после отца  он единственный человек,  который  ее любит. Он  был не
таким,  как  все  прежние,  случайно  встречавшиеся  на  ее пути и  желавшие
мимоходом завести с  ней интрижку,  чтобы посмотреть, как  она выглядит  без
пачки, или пополнить список своих побед победой  над балериной.  Он  был для
нее источником тепла после  стольких дней холода и  зябкой дрожи и когда она
отдыхала  в его спокойных  объятиях, и когда  посвящала  его в свои  заботы,
после  стольких дней  одиночества,  и даже когда  они просто  вместе  сидели
молча.
     А теперь снова холод и снова зябкая дрожь. В конце концов, это не ее, а
тем  более  не  его вина.  Просто  так уж  идет ее нескладная  жизнь, и  это
неизбежная часть подвига, одно из многих испытаний. На то и испытания, чтобы
вставать на твоем
     72

     пути, а ты на то, чтобы их преодолевать. И раз так должно быть и ничего
другого тебе не остается, то дрожи и шагай дальше.
     Пламен  зашел  за ней  только  через  две  недели после  спектакля (шла
"Кармен"),  они поужинали вместе, а потом провели ночь у  него  на квартире.
Виолетта сначала  ждала,  когда  он скажет,  что  же он придумал,  но  потом
поняла, что он ничего не скажет. Поняла еще за ужином, но это не помешало ей
пойти к нему домой и остаться там до утра, не испытывая ни малейшего желания
надоедать ему вопросами.
     Он снова пропал недели на две, и  она не видела его даже в столовой,  а
потом он вдруг объявился однажды вечером, и  она повторила свой визит к нему
на квартиру. Так эта связь, хотя и совсем уже непрочная, тянулась еще год, и
у Пламена все не находилось времени сказать, что он придумал, а Виолетта его
не спрашивала. Было и так абсолютно ясно, что если  он что-то и придумал, то
отнюдь  не то, что хотелось ей, и  что если  он все еще встречался с ней, то
лишь  оттого,  что  не может  подавить свои старые чувства, а у нее  нет сил
порвать с ним оттого, что после каждой дозы одиночества их встречи приносили
ей хоть немного тепла, которого ей так недоставало.
     Ему  нелегко было подавить старые  чувства,  но  он  боролся с собой, и
рассудок
     мало-помалу, хотя  и  медленно,  отвоевывал  себе  территорию  --  куда
каким-то жалким чувствам тягаться с рассудком,--  и Пламен все реже приходил
к ней,  и дозы одиночества  становились  все больше, пока не началось  время
отпусков; и это был конец, бесповоротный и неизбежный, кода молчания и тоски
после невеселых  вариаций,  расставание  без  прощания,  эпилог,  начавшийся
внезапно и так же естественно, как и первая встреча.
     А однажды Мими сказала ей, что его видели с другой.
     -- Из театра?
     --  Как  же!  Из театра! С  секретаршей из горсовета. Он большего  и не
заслуживает.
     Все-таки  с  его  стороны было  благородно, что  он  не  начал романа с
кем-нибудь из  артисток и избавил ее от  лишних  насмешек. Хотя с той  ли он
теперь или с другой, не все ли тебе равно.
     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     73


     Она свернулась калачиком на постели и уставилась  невидящим взглядом на
противоположную  стену,  озаренную  розовым  веером лампы.  Плац  стены  был
совершенно свободен для видений, из проигрывателя доносилась  мелодия  танца
лебедей  из второго  действия, но видения не появлялись,  и  все  из-за этой
старой истории. Истории, в конце которой  давно поставлена  точка, но  из-за
которой  ты начинаешь волноваться  как  раз в тот момент, когда тебе больше,
чем когда бы то ни было, нужно спокойствие,  потому  что ты на пороге нового
испытания.
     Сейчас  не время раскисать  от  воспоминаний об огорчениях  и разлуках.
Сейчас  надо  собраться  с  духом  и черпать  уверенность  в своих маленьких
успехах. По правде говоря, у тебя были кое-какие успехи, хотя и  не по части
сердечных  дел. Сольные  партии  в оперных спектаклях и  то  выступление  на
торжественном собрании.
     Собрание   в   прошлом   году   проводилось   городской   комсомольской
организацией  в связи с каким-то юбилеем, и после него должен был состояться
концерт, в который  по традиции входил и балетный номер. Право участвовать в
подобных концертах, также по традиции,  предоставлялось Ольге, поскольку все
должно  было  быть  на   высшем  уровне.  Однако  на  сей  раз  Ольга  стала
торговаться,  чем  вызвала  негодование у  комсомольцев,  и  они  предложили
выступить Виолетте.
     Она готовилась  к  этому  пятиминутному  дуэту так  усердно, что  прямо
извела Васко -- своего партнера,  который  достаточно обкатал это  па-де-де,
выступая с Ольгой; в  конце концов он  бросил ее репетировать одну, заверив,
что напрасно она волнуется, все будет в порядке, на вполне приличном уровне.
     Он не понимал, что если она каждый день часами упражняется, то вовсе не
для  достижения какого-то жалкого приличного уровня, а ради того, чтобы быть
гораздо  выше.  Она  и  не  пыталась  это  ему  объяснять,  зная,  что  если
попытается, то Васко поднимет ее на смех.
     -- И на черта это тебе "быть выше"?  Чтобы блеснуть? Перед кем?  Да эти
зрители столько понимают в балете, что никаких твоих недостатков не заметят,
     74

     разве только ты, не дай бог, грохнешься.
     Но она всем существом стремилась к своему  "быть выше" и порой  верила,
что  такое  желание,  такое  страстное  желание  не  может  не  перерасти  в
мастерство,  и,  не  щадя  себя,  она  все  работала и  работала,  и  бывали
мгновения, когда ей казалось, что она почти добилась своего, но, едва ощутив
головокружительную   близость  успеха,   она   чувствовала   и   другое   --
отвратительную  неумолимость  преграды,  невидимой,  но  непреодолимой,  как
холодное стекло, о которое с тупым упрямством бьется муха. Она тоже упрямо и
отчаянно  билась  о  холодное  стекло,  пока  не ощущала,  что  ноги  у  нее
подкашиваются  от усталости,  колени  дрожат, потный купальник  прилипает  к
спине и ее тошнит.
     И, отдохнув, начинала  все сначала. И  снова сначала.  Всегда  сначала.
Пока ей,  наконец,  не  почудилось, что  если она и не добилась окончательно
своего "выше", то хотя бы поднялась над жалким приличным уровнем.
     Однако  в  решительную  минуту,  стоя  за  кулисами  в ожидании,  когда
режиссер подаст ей знак, она почувствовала, что вся застыла от напряжения, а
руки и ноги у  нее одеревенели,  что все, чего  она  добилась на  репетиции,
растаяло вмиг.
     Но тут оркестр заиграл ее мелодию,  и она  как во сне вышла на сцену  и
как  во сне ощутила,  что сияющий луч прожектора  поймал ее в  свой  светлый
круг, и  как во сне, увидела этот  полутемный  и  притихший  зал, и какой-то
странный вихрь подхватил  ее и  увлек, и она вдруг испытала  то  неописуемое
состояние,   когда   тело   становится   легким,   и  старание  переходит  в
непринужденность,  и  ты   словно   паришь  в  воздухе,  словно   плывешь  в
пространстве,  словно  летишь,  несешься  и  кружишься в водовороте звуков и
чувств,  превращаясь  в  сердечный  трепет и сердечную  боль, в ликование  и
скорбь, в отблеск невидимого и олицетворение невыразимого.
     Когда она замерла на авансцене и раздались аплодисменты, ей показалось,
что  она не та, какой  была  еще  миг  назад, и что  сейчас,  после стольких
усилий, она наконец  стала самой  собой, раскрыла себя,  одарила этих людей,
заполнивших зал, искоркой красоты, которую все мы носим в своем сердце.
     75

     -- Это  был триумф, радость  моя,-- сказала  Мими после концерта.--  Ты
сразила, убила нашу Ольгу, поставила на ней крест. Это был настоящий триумф.
     Она так  радовалась  своему триумфу, что  в эту ночь  впервые за долгое
время спала  без кошмарных  снов. Но  больше всего она радовалась тому,  что
наконец преодолела преграду. Значит,  преграда не была  роковой.  Значит, ее
можно преодолеть и не обладая феноменальным шагом и исключительным подъемом.
     А сейчас пришло  время повторить фокус.  Правда,  партия Черного лебедя
значительно  труднее  того   несложного  па-де-де.  Даже  опытные   балерины
сознательно ее  упрощали,  чтобы справиться с ней. Именно это делала Мими на
репетициях.  Мими была неплохим Черным лебедем, только очень  средним. Иметь
шанс станцевать  такую партию и  исполнить ее так, как Мими, значит упустить
свой шанс.
     Проигрыватель, как всегда, был включен на  полную громкость, и Виолетта
не услышала, как вошла Мими. Зато замечание ее прозвучало достаточно ясно:
     -- Фиалка, опять ты в трансе? Ты меня просто пугаешь.
     -- Я не в трансе. Я повторяю в уме.
     --  Повторяешь в  уме? Мало мы эти роли ногами повторяли, так ты еще  в
уме повторяешь. Нет, ты и впрямь рехнешься.
     -- Репетиция в пять,-- напомнила  Виолетта, увидев,  что  Мими  снимает
туфли и собирается лечь.
     --  Времени  полно,--  возразила  подруга,  вытягиваясь  на  кушетке  и
укрываясь  одеялом.-- Я капельку отдохну...  а  если нечаянно засну, ты меня
разбуди.
     Она полежала немного молча, потом заговорила.
     --  Ну и  холодина  здесь...  Придется,  видно,  в  понедельник  купить
камин... Я забегала  в мастерскую...  Представляешь, у  них  до  сих пор нет
спирали...
     Виолетта  встала  и выключила  проигрыватель.  Раз Мими  пришла,  лучше
удалиться.
     -- Пойду пораньше, разогреюсь.
     -- Теперь  разогреваться вздумала...--  недовольно пробормотала Мими.--
На репетиции разогреешься.
     -- Все-таки я хочу пойти пораньше.
     --  Нет, ты  и вправду  со вчерашнего  дня не  в  себе,-- сказала Мими,
вздыхая и садясь на постели.-- Ну, бывает что  неймется, понимаю, но чтоб до
такой степени,
     76

     это  уж  ни  на  что  не похоже.  В  таком напряжении даже выступать не
полезно. Расслабься, успокойся... не мне тебя учить...
     Потом она небрежным жестом поправила волосы и примирительно сказала:
     -- Ладно, пошли.
     * * *
     Балетмейстер решил прорепетировать некоторые партии на сцене, поскольку
спектакль давно не шел,  и поскольку директор настаивал,  чтобы для  высоких
гостей  все было на высшем уровне, и поскольку вместо  безукоризненной Ольги
были две дублерши, от которых неизвестно чего можно ждать.
     -- Почти как генеральная,-- проговорила Мими, когда, кончив танцевать и
еще тяжело дыша, остановилась рядом с Виолеттой.
     --  Шеф сказал "хорошо",-- вставил  Васко.-- А на его  языке это значит
"отлично".
     Балетмейстер,  стоявший  немного  поодаль,   действительно  пробормотал
"хорошо", что черт его знает,  что  значило,  но в худшем случае не выражало
недовольства.
     На сцене  начали  репетировать  танец шести  из  третьего  действия,  и
Виолетта делала вид, что  наблюдает  за  танцующими,  чтобы  скрыть  чувство
неловкости  оттого,  что  за  ней  самой  наблюдают.  Несколько  девушек  из
кордебалета, стоявших чуть  подальше за кулисами, поглядывали на  Виолетту и
Мими и о чем-то шептались.
     --  Это  они на наш  счет  прохаживаются,--  сказала  вполголоса  Мими,
которая зорко подмечала такие мелочи.-- Раз Ольги нет, так на наш.
     -- А ты злишься? -- добродушно спросил Васко.
     -- Наоборот, радуюсь. С коих пор мечтаю,  чтобы  начали  наконец и  мне
завидовать.
     --  Только  они  не завидуют,  а перемывают вам косточки. Сравнивают  с
Ольгой и перемывают,-- поддразнивал ее танцовщик.
     Они  продолжали  вполголоса этот  бессмысленный разговор  --  их вообще
хлебом не  корми, дай языком почесать  по поводу и без повода,-- но Виолетта
уже
     77

     не слушала. Из глубины сцены веяло холодом и  плесенью. Ах,  этот запах
плесени,  и  эти  пустые  разговоры, и эти люди, столпившиеся  за  кулисами,
вокруг  этой  странной  комнаты  с  тремя  стенами,  где  в ярко  освещенном
пространстве выдуманные  существа совершали свои выдуманные поступки. Отсюда
было  видно, что  сказочная  феерия  состряпана  из  досок  и размалеванного
полотнища,  отрывистых  приказаний,  суетни  и  прозы.  Ужасной  прозы...  И
все-таки   эти  люди   кружили,  словно  околдованные,  вокруг  этого   ярко
освещенного помещения,  вокруг этой выдуманной комнаты, предназначенной  для
выдумок  и  в  то  же  время   такой  реальной,  неодолимо  привлекательной,
притягивающей, как магнит.
     Вариации  шестерки  подходили  к  концу. Начиналась  кода,  а затем  ее
партия. Партия Черного лебедя.
     -- Мы готовы? -- услышала она над самым ухом голос балетмейстера.
     Голос звучал добродушно и одобряюще.
     -- Немножко боюсь за фуэте,-- пробормотала она.
     --  Какие еще  фуэте? --  на  этот раз  голос  был  громкий и с  ноткой
раздражения.-- Бросьте фуэте, делайте туры по кругу. У  нас нет времени  для
экспериментов.
     Все же он был достаточно тактичен, чтобы не сказать "у нас  нет времени
для провалов", хотя, вероятно, думал именно так. Она заметила,  что  девушки
из кордебалета иронически улыбаются,  а Мими жестом  подбадривает ее:  "утри
нос этому сухарю".
     "Не делай ничего, чтобы только утереть кому-то нос",-- говорил ей отец.
Но  сейчас  у  нее  не  было  и  сил  утирать  кому-то  нос.  От  этих  слов
балетмейстера она  вся  сжалась и  словно  оцепенела.  Ты  совсем оцепенела,
твердила  она  себе. Расслабься,  не думай ни о тех,  кто,  усмехаясь, стоит
вокруг,  ни о себе, ни о чем вообще. Не думай ни о чем, расслабься и войди в
образ, стань видением, твоим видением, красивой иллюзией, где все правда...
     Она уловила как во сне начальные такты  адажио, как во сне увидела, что
она  уже  на  сцене,  и потом как  во  сне начала  делать  пируэты  вариации
безотчетно,  не думая  о  них,  словно  это был не  ряд заученных  движений,
начинающихся и кончающихся  по плану, а  что-то идущее изнутри, естественное
для нее, как  дыхание,  как нескончаемое биение жизни,  как живительные токи
влечения и
     78

     отталкивания,  встреч  и  расставаний,  нежного  слияния  и  внезапного
столкновения, и когда оркестр  загремел  в  нарастающем  ритме  коды  и  она
завертелась  в  вихре  фуэте, то  не она сама,  а  какой-то  автомат  в  ней
безучастно отсчитывал и отсчитывал их, пока не отсчитал все тридцать два.
     Она прислонилась к  стене за кулисами, задыхаясь, с  бешено колотящимся
сердцем.
     -- Хорошо...-- произнес балетмейстер.
     Короткая пауза. Потом снова прозвучал сухой голос:
     -- Даже очень хорошо... Не без технических ошибок... но с подъемом...
     Она улавливала  из его разбора только отдельные слова. Все еще с трудом
переводя дыхание, она с невольным  удивлением сознавала, что  и на этот  раз
преодолела преграду, эту самую  роковую и непреодолимую преграду. Девушки из
кордебалета  по-прежнему  смотрели  на  нее,  но  уже  не  усмехались  и  не
шушукались.   Для  них   тридцать  два  фуэте   были  чем-то  вроде  эталона
способностей. Похоже, они действительно ей завидовали.
     -- Подъем, но не  без  ошибок,--  сказала уже дома Мими,  передразнивая
балетмейстера.-- Боже, какой жуткий  сухарь! Точно он из пластмассы, и мозги
у него из пластмассы, и чувства пластмассовые.
     -- Не пластмассовые,-- возразил Васко.-- У  него вообще никаких  чувств
нет. Зато какой глаз на технические погрешности...
     Они  и  в этот вечер собрались у  них  в том же составе, что  и  вчера,
поскольку денег на  ресторан не хватало, но все же нашлось  на выпивку дома.
На столе  и сегодня  была одна  водка и немного колбасы и ветчины, но завтра
после спектакля Васко  грозился пригласить их  на роскошный  ужин,  так  как
кто-то обещал дать ему взаймы.
     -- Маргарита меня сегодня просто потрясла,-- призналась Таня, намазывая
невероятное количество горчицы на кусок ветчины.
     Таню  нетрудно было потрясти,  потому что она, бедняжка, еле перебирала
ногами на сцене,  как  стреноженная лошадь. Путы, правда, были не видны,  но
весьма ощутимы.
     79

     --  Только  спокойней, надо быть спокойней,--  сказал  Васко.-- Сегодня
перед выходом на сцену ты так побледнела, что я решил, что ты сейчас упадешь
в обморок.
     --  Волнуешься  за  завтрашний вечер,  Маргаритка?  -- поинтересовалась
Таня, уплетая ветчину без хлеба,-- о фигуре все-таки не следовало забывать.
     -- Да.
     -- Как обычно или чуть больше?
     -- Гораздо больше.
     -- Тогда  скажу тебе  про мое  средство. Другим я не  говорила, а  тебе
скажу. Ты не заметила, что я никогда не волнуюсь?
     Вопрос был столь риторический, что Виолетта не сочла нужным отвечать.
     -- И знаешь почему? Потому что я воображаю,  что в зале полно не людей,
а кувшинов. В каждом кресле -- по кувшину.
     Васко скептически покачал головой:
     -- Кувшины, между прочим, не кашляют, так что трудно  представить себе,
что это кувшины.
     -- Кашляют, не кашляют, воображаю, что кувшины,-- настаивала Таня.-- Не
будешь же ты волноваться, танцуя перед кувшинами?
     "Не буду,-- подумала Виолетта.-- Не буду волноваться,  но  и  танцевать
буду  так, что люди действительно будут сидеть,  как кувшины". Но ведь смысл
искусства именно в том, чтобы передать  другим свое  волнение,  только не от
страха перед  выходом  на  сцену,  а от  восторга  перед  красотой: вот она,
красота... возьмите хоть немного,  возьмите кто сколько может и унесите ее в
свою жизнь.
     -- Боже, сколько мучений только потому, что какому-то старикану взбрело
в голову сесть за рояль  и  сочинить несколько  мелодий,--  рассуждала вслух
Мими.--  Небось, когда  стучал  по  клавишам, не представлял, сколько бедных
женщин будет надрываться под его музыку.
     --  Твоему  старикану,  когда  он  писал  "Лебединое  озеро",  было лет
тридцать -- сорок,-- заметил Васко.
     -- Какая разница, сколько ему было лет.
     -- И он писал свои мелодии  не для тех,  кто будет  надрываться,  а для
тех, кто...
     80

     --...  Кто  будет  танцевать  с  легкостью  и  упоением,--   насмешливо
подсказала  Мими.--  Не  знаю,  щупал  ли  ты  свой  пульс,  когда  кончаешь
танцевать.
     -- Зачем мне его  щупать, когда  я и  так чувствую, что  сердце у  меня
вот-вот разорвется.
     -- Тогда не болтай зря...
     --  Да,  но я-то на  сцене  грубая мужская сила. Должен  же  кто-то вас
поддерживать,  на  руках носить. Грация  и воздушность  --  это дело ваше. И
сколько с
     вас потов сходит, тоже дело ваше. Вот Ольга...
     -- Не говори мне про эту гусыню...-- прервала его Мими.
     Она никак не могла смириться с тем, что Васко, хотя и был ее Васко,  на
сцене носил на руках не ее, а Ольгу.
     -- Может, и гусыня, но совершенство техники,-- вставил танцовщик, чтобы
прибавить к водке незаменимую закуску ссоры.
     -- Совершенство?  -- воскликнула Мими.--  Хочешь  сказать: совершенство
безликости. Да она все роли исполняет на один манер.
     -- Ей и в голову не приходит подумать о содержании,-- добавила Таня.
     -- А  зачем  думать, если  содержание мешает ей танцевать,-- добродушно
вставил танцовщик.-- Делает себе человек пируэты -- и отлично делает.
     -- Делает пируэты,  но не может создать образ,-- возразила  Мими.-- Она
как  дети,  которых мамы учат  читать стишки  перед гостями. "Ну-ка, Олечка,
скажи  нам  стихотворение!"  И  Олечка  тараторит  без единой  ошибочки и не
задумывается, о чем  это стихотворение: о завтрашнем  дне или о прошлогоднем
снеге.
     -- Но ведь без единой ошибочки.
     -- Да ее ошибка в том, что она с самого начала взялась не за свое дело.
     -- Ну, это уж ты чересчур... Такая техника...
     --  Ну, если у нее такая  техника, вот  и занималась бы гимнастикой.  В
конце-то концов, ей все равно, чем заниматься, балетом  или  гимнастикой. Ей
главное быть в центре внимания. Так и кажется, что  она встает не на пуанты,
а  на  цыпочки,  чтобы  весь  зал  мог  ее видеть: "Посмотрите, что  я могу!
Посмотрите, вот я какая!"
     81

     -- Выпей и успокойся,-- сказал ласково, но с некоторым ехидством Васко,
наполняя ее рюмку.
     Но Мими даже не взглянула на рюмку.
     --  Она  не  переживает, а  демонстрирует экзерсис.  Не  страдает  и не
ликует, а делает пируэты.  Зачем ей, чтобы верили  в  чувства, которых у нее
нет, ей надо, чтобы восхищались  ее техникой. Вот,  посмотрите, как  я делаю
пируэты: па де  бурре  ан турнан, тур ан  деор, тур  аттитюд и еще, и еще, и
еще... А теперь хлопайте...
     -- И хлопают.
     --  Еще бы. Как чемпионкам по художественной гимнастике.  Для нее балет
всего-навсего  художественная  гимнастика.  А  что  до  разных  там  чувств,
волнений,  переживаний,  то  для  этого  у  нее  есть  две  гримасы: страшно
фальшивая  улыбка счастья  и упоения и трагически сдвинутые брови  и скорбно
поджатые губы.
     Тут для большей наглядности Мими изобразила гримасы Ольги. Васко и Таня
захохотали, хотя номер был не новый.
     "Мими, конечно, ей завидует, так же, как и ты. И  хоть во многом права,
а все-таки завидует".
     -- Да у нее  ни на  грош  воображения,--  продолжала свою обвинительную
речь   Мими.--  Она  так  же  способна   что-то  вообразить,  как  я  штангу
поднимать... Хорошо хоть в кино не снимается,  а то,  чтоб она прослезилась,
пришлось бы гору лука ей под нос совать.  А вот наша Фиалка все  переживает.
Уж  так  переживает, что того  гляди спятит. Просто исстрадался  ребенок  по
настоящей роли. И не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы исполнить.
     -- Правда, страдаешь, Маргаритка? -- спросила Таня.
     Потом, берясь за рюмку, добавила:
     -- Страдай, девочка, страдай. Лучшее средство похудеть...
     -- Эй, не дразни ее...-- прервала ее Мими.
     -- Ну уж, не смей обижать твоего ребенка...
     -- Да она ни на что  не обижается...-- пояснила Мими.-- Хоть Фиалкой ее
зови, хоть Ромашкой,  хоть говори,  что наша  Ольга  лучше  ее, ничем  ее не
проймешь.
     82

     -- Ольга лучше нас всех,-- решилась наконец высказаться Виолетта.
     -- Вот видишь...
     -- Ну что ж, лучше нас, конечно,-- согласилась и
     Таня, заговорщически подмигнув Васко.
     -- Ты говори о себе! -- рассердилась Мими.
     -- О себе трудно говорить. Я тут пристрастна. А из вас двоих она лучше.
     -- Я же тебе сказала, чем она лучше: бездушной техникой.
     "Мими  ей завидует, бесспорно. И ты тоже. Хотя она  и  права, все равно
завидует. И самое жалкое, что вы завидуете даже такой, как она. Такая-сякая,
а умеет то, чего вы не умеете".
     --   У   нашей   Фиалки,   может,  нет   ее   прыжка,   но  зато   есть
индивидуальность,--  продолжала  Мими.--  Индивидуальность,  дурочка,  а  не
техника!   Превратить  штамп   во   что-то   свое,  чтобы   тебе   поверили,
взволновались, а не чтобы говорили, как ты хорошо выучила урок...
     "Ты и вправду все переживаешь, но что из этого? Ты переживаешь до слез,
но что из этого?  Танцевать --  это  тебе не сидеть  в углу,  прикрыв глаза.
Приходится  таскать по сцене эту машину из костей и  мускулов, которая вечно
дает  сбои при технических трудностях, и злиться,  что  тебе не  хватает той
царственной устойчивости, без которой нельзя и которой так гордится Ольга!"
     --  Ладно,  хватит! --  крикнул  тут Васко.--  Надоели  вы мне  с вашей
Ольгой...  Нечего пережевывать одно и  то  же...  Я  вам говорю: завтра наша
Марго такую выдаст Одиллию, что затмит даже английскую Марго.
     -- Молчи, сглазишь,-- оборвала его Мими.
     Они продолжали болтать,  но Виолетта больше не слушала. И поскольку они
приканчивали  вторую  бутылку  и  разговор  стал  чересчур  оживленным,  она
тихонько отошла и уединилась в своем углу.
     Лучше всего  уснуть,  но для  этого надо сначала раздеться.  Сбросить с
себя  не только одежду,  но  и  все,  что  мешает  тебе уснуть... Сбросить и
мучительные  воспоминания,  и  прозу  прошедшего  дня, и  все  эти  сплетни,
пренебрежительные улыбки, завистливые взгляды. Сбросить с себя  это  одно за
другим, как грязную одежду, и погрузиться в забытье.
     83

     Тебе нужен глубокий успокоительный сон, по возможности без ожидания под
дверью, без обрывов и бездн. Тихий и спокойный сон, каким ты давно не спала.

     Великий день начался как обычно, то есть плохо.
     В  сущности, как всегда, пока не зазвонит будильник, все  бывает не так
уж  плохо, но это еще  не  день,  а  сумрачное пространство  полусна,  узкая
полоска ничейной земли между ночью и днем. Ночью с ее кошмарами и днем с его
неприятностями.
     Кошмар в этот раз был из самых обычных. Она оказалась в каком-то темном
и глухом месте, в месте, где, как она  смутно помнила, ей приходилось бывать
и раньше, но откуда она напрасно пыталась найти выход, потому что не  видела
никакого знака  или приметы,  указывающих  путь.  И, озираясь,  она заметила
перед
     собой в полумраке строгие очертания огромной двери и поняла, что  стоит
у порога.
     Так она стояла в холоде и темноте, дрожа в своем старом штопаном трико,
перед  огромной  неумолимой  дверью  до  тех пор,  пока  в  сонном мозгу  не
мелькнула мысль, что одеяло, верно, сползло на пол, и она не проснулась.
     Ожидание у входа  было адажио кошмара, а аллегро была бездна. Но в  эту
ночь она проснулась вовремя и не дошла до бездны и только немного поговорила
сквозь сон с отцом все на ту же неприятную  тему -- совершила она подвиг или
нет, а  затем,  наверно, опять уснула, потому  что  легко  и свободно шла по
какой-то  тропинке  среди высоких  трав  и  цветущих кустов, а там, в  конце
тропинки, среди цветущего кустарника  уже синело то  прозрачное озеро нежных
бликов  и теплых течений, в которое она погружалась, пока пронзительный звон
будильника не швырял ее в тягостную явь нового дня.
     На  этот  раз  будильник не  прозвонил,  поскольку было воскресенье, но
когда  слышишь звонок каждое утро в  одно и то же  время, то просыпаешься по
привычке  и без звонка. Она лежала,  и  сквозь прикрытые  веки  ее  проникал
красновато-коричневый  мрак.  Значит,  Мими еще не вставала.  Она  успокоила
себя, что сегодня
     84

     воскресенье и спешить некуда, но,  спохватившись, что сегодня не только
воскресенье, но и ее великий день, вскочила и потянулась к выключателю.
     Свет  в  комнате  не  зажигался,  в  ванной  -- тоже,  наверное, пробки
перегорели.  Нет,  не перегорели, а  контролерша вывернула,  потому что Мими
забыла  вчера заплатить за свет.  Виолетта пошарила в ящике стола,  потом  в
шкафчике, стоявшем в нише, но свечи так и не нашла. В конце концов, помыться
можно и в темноте.
     День  начинался  нормально,  с  обычных  мелких  неприятностей,  и  это
успокаивало ее.  Когда  все  хорошо  -- это не  к  добру,  как говорит Мими.
Виолетта приняла душ, вытерлась и вошла в комнату, ежась от холода. Мими все
еще  спала,  укрывшись  с  головой.  Она всегда спала,  укрывшись  одеялом с
головой, чтоб было теплее, а может, чтоб ей не снилось, будто она движется в
бесконечном ледяном мраке, из которого нет выхода.
     Беспорядок  в комнате был невообразимый. На столе -- остатки вчерашнего
ужина,  разбросанная  повсюду  одежда,  а  в углу  --  раскиданные  по  полу
пластинки и неубранная постель с разлезшимися от  стирки простынями и старой
наволочкой, украшенной желтым пятном. Завтра надо будет заняться генеральной
уборкой,  кое-что купить,  первым  делом -- смену  белья. Завтра будет  день
домашних хлопот. Завтра, не сегодня.
     Поесть  было  нечего:  даже безвкусное  и твердое,  как камень, печенье
кончилось,  кофе  не сваришь  --  свет  отключен. Она не стала будить Мими и
вышла из дома.
     В  артистической  и репетиционном  зале было  пусто.  Она  разделась  и
натянула боевые доспехи -- ох уж эта наша профессия,  только и делаешь,  что
переодеваешься. Она сделала несколько  легких упражнений, чтобы разогреться,
потом перешла к более сложному  экзерсису, сначала -- у стенки,  потом  -- в
середине зала. В огромном  зеркале  она  видела  только  одинокую  фигурку в
черном купальнике  -- свою  фигурку.  Иногда  она нравилась себе  и казалась
тонкой и грациозной, а иногда -- просто тощей.
     Зеркало. Педагог говорила: "Смотрись, чтобы видеть все  свои ошибки", а
балетмейстер ворчал: "Хватит тебе смотреться, как тут  вжиться в  роль, если
ты
     85

     беспрерывно смотришься в зеркало".
     Она кончала экзерсис, когда в зал заглянула педагог.
     -- Ах, ты здесь, Виолетта.
     И добавила несколько двусмысленно:
     -- Да и где ж тебе быть... Только не переутомляйся. Я же тебе говорила:
когда у тебя вечером спектакль, не переутомляйся днем.
     Виолетта кончила экзерсис, оделась и вышла, не  решив  еще, куда пойти:
домой ей не хотелось, а столовая сегодня не работала, да и обедать  было еще
рано. Поэтому она почти обрадовалась, столкнувшись при выходе с педагогом.
     -- Пойдем попьем кофе,-- предложила та.
     Она  была бывшая балерина и бывшая прима, хотя и не из самых известных.
У нее  было  приятное,  но  уже  дряблое лицо, весьма сильно  накрашенное. В
общем,  печать лет  и  забот  о том,  чтобы  их скрыть. И  фигура  у нее уже
расплылась,   видно,   она   отъедалась   за  прежние   полуголодные   годы.
Требовательность  в  этом отношении,  как и во  всех  остальных, она  теперь
проявляла  исключительно к своим воспитанницам. Строгая, придирчивая, она не
церемонилась,   делая   замечания,   но   резкий  тон   не  мог  скрыть   ее
доброжелательности, и большинство девушек любили ее.
     Они отправились  в "Алый мак", да и куда еще  пойдешь. День был сырой и
серый. Всю  ночь лил дождь, тротуары  не успели высохнуть.  Стволы  деревьев
вдоль  улицы  казались  совсем  черными  от влаги,  так  же,  как  и  ветви,
неподвижно застывшие в сером осеннем небе.
     По  дороге  и в кафе  они молчали. Только когда они уже допивали  кофе,
педагог спросила:
     -- Отчего ты одна? Где Мими?
     -- Отдыхает.
     -- А ты почему не отдыхаешь?
     Виолетта не знала, что ответить.
     Та,  два  раза  жадно  затянувшись  сигаретой,-- явно  добирала  за все
прошлые годы, когда приходилось воздерживаться и от курения,-- заметила:
     -- Балет  -- это еще не все, Виолетта... И  сцена тоже. Уж не забыла ли
ты, что, кроме балета и сцены, есть еще и жизнь?
     86

     -- А для меня жизнь в этом.
     Она сделала еще  одну затяжку, потом  резким движением смяла сигарету в
пепельнице.
     -- Все мы так думаем... По  крайней мере, какое-то время и до какого-то
возраста... А потом... Потом видишь, что и ты проживешь без  балета и  балет
без тебя.
     -- Вы еще приносите большую пользу,-- решилась сказать Виолетта.
     -- Будем надеяться... Только разве мы этого хотим -- приносить  пользу?
Или мы просто увлеклись, втянулись, привыкли, как к сладкой отраве. Не можем
вырваться из  этой обстановки,  не можем  жить без этой  атмосферы  -- суеты
репетиций и  лихорадки  премьер, и толпы у входа, и софитов, и афиш, и  даже
неприятностей...
     Она взяла пачку "Стюардессы", достала сигарету, но положила ее на стол.
     -- Слишком много курю...
     И, задумчиво посмотрев на Виолетту, неожиданно спросила:
     -- Ты, к примеру, спрашивала себя, ради чего ты надрываешься?
     -- Чувствую, что еще не достигла всего.
     -- А кто  всего  достиг?  -- подняла аккуратно подведенные брови бывшая
балерина.-- Одной того не хватает, другой -- другого...
     -- Да, но они все-таки отличаются...
     Она  снова потянулась за сигаретой и на этот раз закурила. Взглянула на
Виолетту,  словно спрашивая, как понимать ее слова, но, очевидно, поняла  их
по-своему, потому что сказала:
     --  Верно,  отличаются.  И  некоторые  только  и  думают  о  том, чтобы
отличиться. Все мы слишком много думаем об этом.  Рвемся получить медали: не
золотую,  так серебряную, не серебряную, так бронзовую. Но  сейчас,  когда я
давно занимаюсь не собой,  а другими, всеми  вами, мне все чаще кажется, что
искусство  -- не  состязание... конечно, если  ты служишь  ему,  а не оно --
тебе.  Тогда ты будешь продолжать работу и не считать ее состязанием. Будешь
делать ее как можно лучше, насколько можешь лучше и -- точка.
     -- Но ведь талант...
     -- Что ты знаешь о таланте? -- снова подняла она брови. -- Я уже десять
лет
     87

     педагог  и ничего не  знаю о таланте.  Знаю многое о физических данных,
знаю  все  об упражнениях, но о таланте -- ничего,  кроме известной всем нам
притчи.
     -- А я даже не слыхала про такую притчу.
     --  Я ее  тоже  подзабыла.  Но  ты  все-таки знаешь, что  "талантами" в
древности называли золотые монеты. Так  вот, господин дал  самому верному из
слуг  пять талантов, второму  слуге  -- два и третьему --  один,-- не  помню
точно сколько,  но  какая  разница,-- и  уехал.  В один  прекрасный день  он
вернулся и потребовал отчета.  Первый слуга своим трудом  приумножил деньги,
второй зарыл их для сохранности в землю, а  третий  растратил свой талант. И
господин вознаградил  первого, отобрал деньги у второго и  прогнал третьего.
"Лукавый раб!" -- сказал он ему и вообще велел убираться с глаз долой.
     Посмотрев на Виолетту, она еще раз затянулась сигаретой и прибавила:
     -- Думаю, достаточно ясно. Наше дело умножить то, что нам дано.
     -- Но это зависит и от того, сколько нам дано.
     Бывшая балерина развела в затруднении руками:
     -- Согласна.  Но  ничего  не  поделаешь, одним  дано  больше, другим --
меньше.  Так  уж ведется, что  бог одному даст, а другого  обойдет.  Почему,
отчего -- дело его. А наше дело использовать свои возможности, чтобы служить
искусству, не слишком заботясь о медалях.
     Она все время твердила  об этих медалях. Верно, решила, что Виолетта ни
о  чем, кроме  медалей, не мечтает, что она из  тех, кого  всю жизнь  гложет
честолюбие. А  может, просто хотела ее вразумить. Увести из холодного мрака,
от  этой  двери  и  бесконечного  серого,  осыпающегося  из-под ног  обрыва:
осторожней, девочка, в жизни есть и что-то еще, кроме этой двери и обрыва.
     И она как Пламен.
     * * *
     Виолетта попрощалась с  ней у "Алого мака"  и пошла домой. Но поскольку
домой ей идти не хотелось,  а для  прогулок в городе было  не так  уж  много
мест, она повернула к городскому  саду,  который был в двух шагах  отсюда. И
раз уж она
     88

     подумала о Пламене, то, конечно же, увидела, что он идет по тротуару ей
навстречу.
     Подойдя к нему ближе, она слегка кивнула и хотела пройти мимо, но он
     остановил ее:
     -- Здравствуй, Виолетта. Хочу поздравить тебя с новой ролью.
     Он прекрасно знал, что это никакая  не новая роль и что Виолетта просто
заменяет Ольгу в  одном-двух спектаклях,  но,  очевидно, стремился показать,
что ценит ее успехи.
     -- Я очень рад. Ты заслужила эту роль.
     Он не  уточнил,  чем  она  ее  заслужила --  талантом  или трудом,  но,
по-видимому,   имел   в  виду  второе.   Она  пробормотала  что-то   в  знак
благодарности  и  уже  готова  была  идти  дальше,  но  его  великодушный  и
фальшиво-юбилейный тон обозлил ее, и она услышала, как произносит:
     -- Зачем ты мне об этом говоришь?
     --  Понимаешь...--  Он запнулся, подыскивая слова.--  Расстались  мы  с
тобой как-то нескладно... не как следует... не попрощавшись... И  ты, может,
считаешь, что я круглый дурак и такой тупой, что не способен тебя понять...
     Он ее понимал, хотя, естественно, по-своему. Ему, наверное, так же, как
и  Мими,  казалось,  что она,  одинокая  и несчастная, карабкается  по этому
проклятому  обрыву  к  недостижимому.  Такая  же  безумная,  как  и  великое
множество других, карабкающихся к недостижимому.
     -- Я не говорила, что ты  не понимаешь меня...-- вяло сказала она.-- Мы
все в чем-то понимаем друг друга... и в чем-то не понимаем... такая уж у нас
у всех судьба.
     Они немного помолчали, и он произнес уже другим тоном:
     -- Я приду вечером... И буду болеть за тебя...
     Она пошла к  городскому саду.  День был все  такой же серый,  но где-то
высоко в облачном  небе появилось  светлое  пятнышко. Это солнце пробивалось
сквозь тучи. Такое унылое и немощное солнце. Как сочувствие Пламена.
     В этот  воскресный обеденный час и в эту хмурую погоду в городском саду
не  было ни  души. Мокрая  аллея терялась в густоте черных деревьев. Серое и
черное. Не говоря уж о сырости и холоде.
     89

     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     Она брела по аллее, стараясь не думать о Пламене и вернуться к мыслям о
спектакле. Вот уже  два дня, как она жила своей  ролью, насколько можно жить
ролью, когда все вокруг словно сговорились тебя от нее отвлекать. Она должна
преобразиться  в  коварную  искусительницу.  Она   и   коварство...  Она   и
искушение...  И  чем  больше  она  вживалась  в  эту  роль,  тем  отчетливее
сознавала,  что приспосабливает ее  к себе,  вместо того чтобы войти в  нее.
Черный  лебедь  превращался  из символа  зла  в  символ несчастья...  Черный
лебедь... эта роль  самая трудная на  сцене, потому  что она самая трудная в
жизни.
     Черный  лебедь... Родиться  на  этот свет только  для того, чтобы стать
отражением звезды второй величины, которая  будет затмевать тебя, пока ты не
угаснешь.
     Но вот приходит время  и Черного лебедя,  хотя всего на одно па-де-де в
третьем действии.  И он  раскроется  и предстанет во всей своей  красоте,  и
Белый лебедь побледнеет перед ним и превратится в бледного лебедя...
     "Не делай ничего, только чтобы утереть  кому-то нос,-- вспомнила она.--
Делай это, потому что это хорошо".
     Увлеченная своими мыслями, она невольно ускорила шаг. Куда ты спешишь?
     Могла бы  и не  торопиться, ведь тебе все равно некуда идти. Она хотела
сесть на скамейку, но скамейка еще не высохла после вчерашнего дождя. Здесь,
в гуще деревьев,  было почти  темно, лишь одинокий косой луч проникал  между
ветвей,  словно  не для того, чтобы осветить сад,  а чтобы показать,  как он
мрачен.
     Солнце  выглядывало  из-за туч. Она сделала еще несколько шагов и вышла
на  площадку  с качелями и каруселями.  Отыскала  одну уже сухую  скамейку и
присела.
     Посреди   безлюдного  песчаного   пятачка  качались   на   качелях  два
мальчугана, счастливые тем, что площадка целиком в  их распоряжении. Мальчик
поменьше  был в  сером не  по росту  длинном  пальто, тот, что постарше,-- в
одном свитере. Шея его, однако, была обмотана лиловым шарфом, а на голове по
самые  брови была надвинута лиловая вязаная  шапочка с  дырочкой на макушке.
Большой  мальчик  высоко-высоко  взлетал  на  качелях. Маленький,  угрожающе
шмыгая носом, изо всех сил старался раскачаться.
     90

     Вот  два существа,  умеющие  радоваться тому, чем  пренебрегли  другие.
Легче  всего быть  довольной,  если  ты  беззаботна.  Но ты никогда  не была
беззаботной. Самое верное средство -- быть невзыскательной. Но ты никогда не
была невзыскательной. Ты хотела только одного, но  жаждала  его всей душой и
не  отказалась от этого, даже  когда увидела,  что  ничего  не добьешься.  С
этаким упрямством будь счастлива, если можешь.
     Посидев  немного,  она встала и  пошла обратно. Аллеи были все  так  же
пусты.  Сырость  и запах гниющих листьев.  Летом тут  полно народу, а сейчас
весь сад --  твой.  То, чем другие пренебрегают, всегда в  избытке. Может, в
этом и есть рецепт того, как быть довольной жизнью? Привыкни к тому, чего не
едят   другие,  и  будешь  всегда   сыта.   Радуйся  одиночеству.  Вкушай  с
удовольствием неприятности. И смотри на  разочарования  как  на экзерсис для
нервов.
     Она пришла домой вовремя, то есть когда гнев Мими поутих.
     -- Я эту паршивку  аж дома разыскала... Надо же встать в воскресенье ни
свет ни заря, чтобы вывернуть  пробки! Вам что, говорю, платят за то, что вы
людям гадости делаете? Я, говорит, выполняю свой долг, а вы свой выполняйте.
Вы  должны предупреждать, говорю, я  на  вас жаловаться буду. А она: сколько
раз мне вас предупреждать!  "Сколько раз"  --  представляешь! Один раз всего
заявилась, и  уже  "сколько раз". Я швырнула  ей деньги на  стол,  но  такой
скандал закатила...
     Лампочка  в  нише над шкафом горела --  результат скандала  был налицо.
Шторы были  отодвинуты. От  этого стало еще  виднее, какой у них  в  комнате
разгром.  На Мими  нечего  надеяться, она  так и будет жить в грязи, даже не
подумает убираться.
     Сквозь прозрачный  тюль зеленой занавески  нетрудно было  заметить двух
соседок в доме напротив, наблюдающих  за тем, что творится на белом свете, и
особенно за зеленой занавеской, скрывающей не иначе как содом и гоморру.
     -- Если б у этих сорок  вместо глаз  было по сверлу, наше окно давно бы
превратилось в решето,-- пробормотала Мими.
     91

     Она встала с кушетки и направилась к нише.
     -- А  ты куда это бегала с утра  пораньше? Полежи немножко,  отдохни, у
тебя вечером спектакль.
     Виолетта, не отвечая, постелила одеяло, закуталась в шаль и улеглась на
кровати.
     -- Хочешь кофе?
     -- Нет, не хочу. Я уже пила.
     -- С кем?
     -- С педагогшей.
     -- С этой  змеей? Господи, Фиалка, тебя в гадюшник посади, ты все равно
будешь довольна.
     Мими  принялась  варить  кофе, а  Виолетта, прикрыв  глаза, постаралась
расслабиться.  И, похоже, расслабилась больше, чем нужно, потому  что, когда
она  проснулась, в  комнате  было  темно, и Виолетта  с ужасом подумала, что
опоздала на спектакль. Но часы показывали только пять, просто Мими задернула
шторы и, в свою очередь, заснула.
     До семи оставалось еще два часа. Как раз столько, сколько нужно,  чтобы
спокойно,   не   спеша,   приготовиться  к  спектаклю  --   загримироваться,
разогреться,  сделать небольшой  экзерсис, потом надеть  костюм и,  наконец,
самое тягостное -- ждать.
     Она  встала, умылась, надела  темно-синее  пальто, взяла сумку с боевым
снаряжением и серой собачкой и отправилась навстречу испытанию.
     * * *
     -- Победу-то надо отметить? -- сказал Васко.
     --  Естественно, ты же обещал,-- ответила Мими.--  Надеюсь,  что, кроме
желания, ты располагаешь и необходимыми средствами.
     -- Насчет этого не волнуйся.
     Они  шли втроем по  коридору к артистической,  по  этому  неприглядному
коридору, с серыми, как в казарме, стенами, им шли навстречу или обгоняли их
балерины, одни уже в  пальто,  другие еще  не успевшие переодеться.  Обычная
суета  после спектакля,  все  спешат из  театра,  словно  опасаясь,  что  --
несмотря на множество огнетушителей -- в нем вот-вот вспыхнет пожар.
     92

     Наконец испытание позади. Просто невероятно -- кончилось испытание, нет
надобности стоять, замирая от страха и стараясь подавить его.
     Спектакль  прошел хорошо. Сверх всяких ожиданий.  Балетмейстер  остался
доволен,  что все прошло  так хорошо, и даже рискнул выразить это вслух, Что
же касается  директора... Ты видела  его в ложе  позади гостей,  видела, что
сначала он  сидел как  на  иголках, а потом вздохнул  с  облегчением,  когда
роковая кода осталась позади и полились звуки  венгерского танца. Все прошло
хорошо. Просто невероятно.
     -- Может, ты соизволишь наконец разгримироваться? -- услышала она голос
Мими.-- Я уже готова. Мы с Васко ждем тебя внизу.
     Виолетта сидела на своем месте в артистической, устало опустив голову и
скрестив руки на коленях, как скрещивают старухи,  и так глубоко задумалась,
что забыла,  что ей  надо  делать. А ей  ничего  не надо  было  делать. Ведь
испытание позади. Просто странно, как пусто становится  на душе, когда  тебе
уже ничего не нужно делать.
     -- Не ждите меня,-- сказала она устало.
     -- Почему? Разве мы не будем отмечать победу?
     -- Без меня. Я страшно устала.
     -- Я тоже устала, но это -- не причина.
     -- По-моему, у меня температура.
     -- Не исключено... При твоем адском напряжении...
     Мими  посмотрела на нее, хотела что-то  добавить, но  передумала. Взяла
сумку и пошла к двери:
     --  Во  всяком  случае,  если будешь  чувствовать  себя лучше, мы --  в
ресторане.
     Наконец одна.  Теперь,  когда уже нечего  делать, хотя  ведь  было  еще
что-то... что-то... Ах да, позвонить отцу.
     Она подняла голову и посмотрелась  в зеркало. Худое бескровное  лицо  с
большими  серыми глазами. Когда-то они были голубыми,  но потом стали серыми
оттого, что ты долго пристально всматривалась во  что-то  очень светлое  или
очень далекое.
     Она достала туалетное молочко и машинально начала намазывать лицо, свое
худое бескровное  лицо, о котором  одни говорят, что  у тебя тонкие черты, а
другие, что  ты  походишь на  смерть. Еще  немного  посидев, она медленно  и
аккуратно принялась снимать  ватой грим.  Потом  встала, чтобы снять  пачку.
Черную пачку.
     93

     Наряд Черного лебедя.
     Спустилась вниз в будку вахтера позвонить отцу:
     -- Папа... Я тебя не разбудила?
     -- Что ты, что ты. Ты ведь знаешь, как я жду.
     -- Все прошло хорошо...
     -- Хорошо или очень хорошо?
     -- Балетмейстер сказал: очень хорошо.
     -- Ну, раз он так сказал, тогда я спокоен. Вашему  балетмейстеру трудно
угодить. А ты?.. Ты-то сама довольна?
     -- Скорее устала.
     -- Ну, еще  бы тебе  не устать...  Ну как, будешь еще  выступать в этой
роли?
     -- Не знаю... Возможно.
     --  В таком  случае  не смей  приезжать. Я почти здоров.  А после такой
новости...
     На улице у служебного входа ее поджидал виолончелист. Она совсем забыла
про него.
     -- А я уж подумал, что проглядел вас... Ну что, пошли домой?
     Он  не уточнил,  что подразумевает  под словом "домой" -- свою квартиру
или  ее. Очевидно, эта  двусмысленность была предусмотрена. Спрашивать его о
чем-либо  или  говорить  с ним  было излишне.  Она так же молча свернула  на
темную боковую улицу, слабо освещенную редкими фонарями. Одна  из трех улиц,
по  которым пролегал ее ежедневный  маршрут. По  этому  маршруту она  ходила
каждый день в этом незнакомом городе. Виолончелист не отставал.
     -- В  прошлый раз вы решили  меня напугать...--  начал он.-- Только и я
кое-что решил: я решил рискнуть.
     -- Вы опоздали,-- холодно произнесла она.
     -- Вы так быстро нашли жениха?
     -- Вы опоздали,-- повторила она.
     И, остановившись, сказала более резким тоном:
     -- Оставьте меня в покое!
     --  Но  почему... почему...  я только  иду  домой...--  забормотал  он,
удивленный ее резкостью.
     -- Вот и идите... И не смейте больше ходить за  мной! -- крикнула она и
несколько неожиданно даже для себя повернулась и пошла к главной улице.
     94

     Пожалуй, она и  впрямь  ужасно  устала. Она вдруг осознала это  сейчас,
когда повернула в обратную  сторону и пошла, сама не зная куда, только чтобы
отделаться от этого нахала. Все-таки  можно  было бы  зайти в  ресторан. Или
хотя бы присесть на минутку в саду, пока ноги не отойдут.
     Да,  все прошло хорошо.  Даже  очень хорошо, как  соблаговолил отметить
балетмейстер. После па-де-де в третьем действии даже раздались аплодисменты.
В этом  месте  и  после  такого  сложного  дуэта  дирижер по привычке  делал
маленькую  паузу, чтобы  публика могла похлопать. Раздались аплодисменты, и,
неловко  кланяясь,  Виолетта  заметила  Пламена,  который   тоже   хлопал  и
дружелюбно подмигивал ей. Он сидел в третьем ряду, разумеется, с той, новой,
но хлопал и дружелюбно ей подмигивал.
     Она  подошла к саду,  темному и  молчаливому, и опустилась на первую же
скамейку под первой же люминесцентной лампой. В свете прожектора.  Словно на
сцене.
     Да, все прошло хорошо. Или, так сказать, на совсем приличном уровне. На
довольно приличном уровне. Или, вернее, ужасно. С  самого  начала  все пошло
ужасно, сразу же после адажио, когда она начала делать пируэты вариации. Она
уже  была  охвачена  воодушевлением,   тем  воодушевлением,  что  заставляет
забывать  о технических трудностях и преображает  тебя из исполнительницы  в
героиню, превращает эти комбинации из па и аттитюдов во вдохновенный  танец,
в   единый,   исполненный   чувства  порыв.  Она  уже  вся   была   охвачена
воодушевлением,  ей казалось, что она  им охвачена, как  вдруг  ощутила  эту
отвратительную скованность, эту вечную леденящую скованность не от  смущения
и  страха перед публикой, а от  страха перед собственной  беспомощностью, от
холодного сознания  посредственных возможностей этой твоей телесной  машины,
которая делает все не как надо, на посредственном уровне, даже хуже Ольги. И
воодушевление сразу исчезло, и  ты уже не танцевала, а выполняла упражнения:
па де бурре ан турнан, тур ан деор, тур аттитюд и еще, и еще, и еще.
     Да, ты уже лишь выполняла упражнения, и притом весьма посредственно, и,
дойдя до  коды, ты  предприняла последнюю попытку  спасти что можно эффектом
заключительных фуэте,  но на этот раз не смогла сделать и фуэте, потому что,
не
     95

     справившись  как  следует  с  пируэтами, ты  совсем  была  скована этим
отвратительным чувством  беспомощности и, едва начав эти проклятые фуэте, ты
сбилась и поспешила перейти на туры по кругу.
     Так или  иначе все как-то сошло, и дирижер по привычке сделал маленькую
паузу,  чтобы публика  похлопала,  и  она  оказалась воспитанной и заполнила
паузу, и, в общем, раздались  аплодисменты, те жидкие  и  недружные  хлопки,
которыми награждают из милости.
     Да, так  или  иначе,  но обошлось без  провала,  которого  так  боялись
директор и балетмейстер.  Провалилась  только ты и только по  своей вине. До
сих  пор  ты  тешила  себя иллюзией,  что ты не станцевала  настоящей партии
только  потому,  что  тебе ее не  дают... А  теперь  тебе ее  дали,  и ты ее
исполнила... прилично, как и Мими  без особых усилий исполнила свою. Общее у
тебя с  Мими не  только квартира.  Обе  вы черные  лебеди одного и  того  же
невысокого полета.
     "Отметим победу",-- воскликнула Мими. Только  для  тебя эта  победа  --
последнее  поражение.  Последнее  после  стольких прежних.  И, может,  самое
тяжелое,  поскольку  лишает тебя той иллюзии -- твоего  последнего утешения.
Тебе  дали  наконец эту роль, и ты с ней не справилась.  Нет, не то чтобы не
справилась.  Ты  с ней  справилась, насколько  можешь, показала,  на  что ты
способна и на что... не способна. Чтобы вернуться туда, где тебе  место,-- у
порога.
     Большая роль... в сущности, это была твоя заветная мечта. Не  сказочный
принц, который мог  бы явиться однажды  и  к тебе, а  большая  роль. Если уж
говорить о принце, ты никогда особенно о  нем не думала. Конечно, и  у  тебя
должен  быть  принц,  раз  все   вокруг  хвастаются  своими  любовниками   и
поклонниками.  Но это мог  быть  и  самый обыкновенный принц,  например,  из
отдела культуры в горсовете. Не  принц, а большая роль -- вот что было твоей
мечтой.
     Она чувствовала, что промозглая  сырость от кустов  вокруг скамейки все
сильнее  пронизывает ее,  этот холод с запахом  гнилых листьев. Она невольно
поежилась и встала.
     "Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно".
     Все-таки можно было бы зайти в ресторан. В ресторан? Где чад и винные
     96

     пары,  где гвалт, где  бессмысленный гомон  голосов в облаках табачного
дыма, где шутки Васко и насмешки Мими...
     Ты все больше отдаляешься ото всех. Даже от  самых близких, от тех, кто
был тебе ближе других,-- от отца, от Пламена,  Мими, не говоря об остальных.
Это совершенно  естественно. Раненое  животное забивается в свою нору, чтобы
спокойно  зализывать  раны.  Или   умереть   в  одиночестве.   Стремление  к
одиночеству,  в сущности,-- постепенное  умирание. Смутное желание  уйти  из
Жизни. Ведь нет более полного уединения, чем могила.
     Она медленно направилась к дому. Пересекла главную улицу и поплелась по
той, боковой,  тонувшей во мраке. Безликая улица,  которая могла бы быть где
угодно -- в  Софии, на  краю света или в  этом городе, который ты, проведя в
нем столько лет, так  и не изучила. Для  тебя этот город --  зал, огромный и
полутемный зал по ту сторону комнаты с тремя стенами.
     В  краткие мгновения  между  пируэтами ты  смутно  видела  перед  собой
зияющее  темное и  глухое  пространство этого  напряженно  притихшего  зала.
Кувшины? Чепуха. Это бездна.  Роковая  бездна, над  которой  можно взлететь,
увлекая за собой людские сердца; вот она -- красота... возьмите хоть немного
и унесите в  свою жизнь. Бездна,  над которой  можно взлететь, но в  которую
можно и рухнуть.
     И  ты  рухнула  оттого, что  тебе не  хватает... чего-то,  может  быть,
какого-то  пустяка,  какой-то  особенности  в  строении этого  тощего  тела,
чего-то в мускулах и сухожилиях... Искусство и  мускулы... Оттого, что  тебе
чего-то  не  хватает,  и  оттого, что  ты  что-то утратила --  хладнокровие,
дерзость, веру в себя.
     Если  бы  ты  послушалась  балетмейстера  и  удовольствовалась  партией
Одетты, ты  справилась бы гораздо лучше. Но  ты  пожелала другую  партию. Ты
упросила   дать  ее  тебе   тем  настойчивым,  умоляющим  взглядом,  которым
посмотрела на Мими.  Ты не довольствуешься тем, что тебе по силам, ты хочешь
невозможного.
     Ты  хочешь  быть Черным  лебедем... Тем  самым,  что пытается сойти  за
белого, как ты -- за настоящую балерину. Но между вами есть разница. Ему это
удается, а тебе нет.
     97

     Может,  Пламен прав  и  все-таки  лучшее  из всего  -- балетный кружок.
Будешь учить  молодых.  Будешь  их  учить  тому, чему  сама не научилась  --
подвигу и искусству.
     Она остановилась перед своим подъездом.  На этот раз никто не мешал  ей
войти.  Она медленно  поднималась  по лестнице --  три  улицы, четыре этажа,
ежедневный  маршрут. Комната  дохнула на нее холодом и застоявшимся  запахом
табачного дыма и мужского одеколона. Когда у  Мими кончался ее одеколон, как
назло  как раз  в  последних числах месяца, она  брала  одеколон у  Васко --
"Табак", из тех, каким пользуются в дешевых парикмахерских. "Подумаешь, дело
большое".
     Она включила свет, сняла свое темно-синее пальто и повесила на вешалку.
Прошла через  всю комнату,  не обращая внимания на беспорядок, и  присела на
кровать.  Посидела   некоторое  время,  опустив   хилые  плечи  и   скрестив
по-старушечьи  руки на коленях.  Тема вальса  из  третьего действия  все еще
звучала у нее в ушах.
     Спектакль окончился. Впереди  была ночь. И сны. Но прежде, чем  увидеть
сны,  тебе  придется снова  пройти  через  боль.  И пережить все  сначала. И
спрашивать  себя, в  чем  же  ошибка. И  думать, есть  ли  тут ошибка или, в
сущности, и ошибка, и неудача, и крушение -- все это логика предначертанного
пути.
     Если  бы был бог, ты  предстала бы перед ним, когда придет твой час, и,
может, набралась  бы храбрости спросить:  "За что,  господи?  Ведь у  любого
испытания должен быть какой-то смысл". Но бог вряд ли существует,  хотя Мими
и другого  мнения. Но даже  если  он и  есть,  он вряд  ли  будет заниматься
балетом.
     И что из того, если крушение -- неизбежный конец предначертанного пути?
Что еще остается тебе, кроме как идти по этому пути и карабкаться, изнемогая
от  усталости,  по  нескончаемой  крутизне. Что, если не считать возможности
остановиться и отказаться, подобно стольким другим.
     Отказаться, осознав  свое  бессилие,-- это  самое ужасное.  Нет  ничего
ужаснее, чем отказаться  от подвига, даже  если знаешь, что ничего у тебя не
выйдет.  Лучше  бессмысленно  карабкаться  на  эту  невероятно крутую  гору,
непрерывно скользя, карабкаться, несмотря на препятствия  и неудачи, тоску и
неудовлетворенность,
     98

     экзерсисы и маленькие роли, леденящий  холод одиночества и резкий ветер
неприязни, вырываться  из этого  всего и  взбираться, чтобы снова  тотчас же
натыкаться на то же самое и снова вырываться и снова взбираться, устремляясь
вперед и вперед в своем  порыве, в своем  движении туда -- к сиянию далекого
небосклона, к вершине, которой, ты знаешь, тебе никогда не достичь.
     Она устало поднялась и  сделала несколько шагов к проигрывателю. Хотела
его включить,  но  передумала.  Какой  смысл  включать,  если  тот,  другой,
проигрыватель и без  того играет у тебя  в голове и тема вальса из  третьего
действия все еще звучит в твоих ушах. Она звучала все время, но теперь в ней
появилось что-то дразнящее и наглое, как усмешка. Словно какой-то холодный и
враждебный голос  исполнял пародию на прекрасную  музыку.  Как те враждебные
силы, которые, сковав тебя в своих холодных объятиях, заставили превратить в
пародию   прекрасный  танец.  Эта   вечная   безликая   и  враждебная  сила,
становящаяся на  твоем пути,  могучая  и коварная  сила,  которой  ты все же
отказываешься подчиниться.
     Она вернулась в  свой  угол  и снова  села на кровать, опустив голову и
скрестив руки на коленях, как делают старухи.
     Единственное утешение  --  твое  упорство,  это  хоть что-то  надежное,
его-то никто у тебя не отнимет.  Она понимала: что бы  ни случилось и как бы
ни было уже поздно,  она не откажется и не остановится,  а будет карабкаться
дальше, и это была ее последняя вера, горестная вера тех, кто упорно  ползет
по  крутому  подъему,  ползет  отчаянно, без надежды,  потому что знает, что
вершины никогда не достичь.
     Будешь ползти, стискивать зубы и плакать.
     Плакать она  могла, только  когда Мими решала наконец отложить  роман и
погасить свет. Очень глупое занятие.  Не читать романы, как Мими, а плакать,
как она. Днем она  никогда не роптала, не  ныла, не жаловалась и по привычке
копила все  в себе. И когда  накопится столько горечи, разве можно не излить
ее одним-единственным способом, каким бы бесполезным он ни был. Могла ли она
не излить ее, хотя бы чтобы освободить место для новой порции.
     Она  поворачивалась  на левый бок, к  стене, хотя отец когда-то,  очень
давно,
     99

     говорил ей, что  нельзя  спать на левом боку, потому что  так давишь на
сердце.  Может быть,  она действительно давила  на него, но  и без  того  на
сердце у  нее была такая  тяжесть,  что,  чуть больше  эта тяжесть или  чуть
меньше, уже  не  имело значения. Она  поворачивалась  на левый бок к стене и
зарывалась  лицом  в  подушку,  чтобы Мими не  слышала, как  она плачет. Она
лежала,  зарывшись  головой  в  подушку,  и  плакала,  но  не  так,  как  ей
хотелось,-- громко, навзрыд, как  когда-то,  вволю, чтобы облегчить душу,  а
плакала все так же украдкой, сдерживаясь и не позволяя прорываться рыданиям,
плакала и мочила слезами подушку. Так сильно мочила ее, что наволочку  слева
всегда украшало желтое пятно.
     Из-за этой Мими нельзя даже спокойно выплакаться.


Last-modified: Mon, 15 Oct 2007 04:42:25 GmT