(Zero, 1988)Перевод с английского(ч. I - П.Поляков, ч. II - Т.Коробова, ч. III - Т.Шишова, ч. IV -
И.Алюков)В изменчивости вещи обретают свою суть.ГераклитГокэ но кимитасогарегао ноутива кана.Красота ее в объятьях сумерек.Открытое окно.Мягко трепещет веер.БусонБлагодарностьНемало людей очень помогли мне преодолеть трудности, то и дело
возникавшие при изучении материалов, необходимых для создания "Зеро".Благодарю вас всех.Марту, Брюса, Германа, Джона - за то, что открыли для меня Кахакулоа.Бада Дэвисона и его "летучую команду" из международного аэропорта
Батлер - за авиационное обеспечение.Фрэнка Туми, вице-президента "Бир, Стернз & Ко" из Лос-Анджелеса -
за объяснение макроэкономических теорий, которые занимают важное место в
романе.Генри - за помощь в подготовке книги.Стью - за управление полетами.Я пользовался фактурой и цитатами из статьи Ричарда Ривза (ЮПиЭс) под
названием "Самая грозная сила Азии", напечатанной в "Гонолулу Эдвертайзер",
включив выдержки в газетную статью, которую читает Лилиан в четвертой книге.Особая благодарность Ронну Ронку за неоценимую помощь при получении
доступа к архивным материалам "Гонолулу Эдвертайзер", касающимся якудзы.И Кэйт - за то, что помогала вести мозговой штурм и давала ценные
советы.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИНКА
Суть огня
НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНАЗападный Мауи, Гавайи - Токио, Япония
Нет, еще одну такую ночь ему не выдержать.
Человек по прозвищу Сивит открыл глаза. Со стены на него немигающим
взором уставился серо-зеленый геккон. Ящерица замерла, уцепившись за обои
присосками на лапках, потом ее головка несколько раз дернулась,
поворачиваясь, словно крохотная тварь рассматривала человека под разными
углами зрения.
Не дай ему Бог провести еще одну такую ночь. Снаружи, за занавешенной
стеклянной дверью, перешептывались кокосовые пальмы; их овевал прохладный
ветер с гор, высящихся над Западным Мауи. Ветерок нежно, будто любовник,
поглаживал длинные, чувственно трепещущие пальмовые листья. Сюда и только
сюда, на сказочные, неповторимые Гавайи приезжал после каждой "прополки"
выжатый как лимон Сивит. Но на этот раз привычного расслабления не
наступило. Здесь оказалось даже хуже, чем во время самой "прополки".
Страшнее смерти.
Дрожащей рукой Сивит смахнул пот со лба, потряс головой, прогоняя
кошмар. В дурном сне к нему подкрадывалось что-то враждебное, сковывающее
сердце и разум леденящим страхом...
По крайней мере сегодня Сивит хотя бы ненадолго задремал.
Да, эта ночь была не первой такой ночью. На востоке над горными
вершинами вставало солнце. Сквозь белую занавеску Сивит увидел
бледно-золотистое сияние, нимбом вспыхнувшее над кронами пальм, и подумал,
что ночь он все-таки пережил.
Нечто подобное происходило с ним всякий раз, когда он возвращался сюда
после "прополки". Но сейчас сходство было только внешним. Стоило Сивиту
вспомнить, какие действия он предпринял на свой страх и риск, поддавшись
эмоциям, как тотчас же волна страха прокатывалась по груди и сдавливала
внутренности. Впереди либо новая жизнь, либо гибель, третьего не дано. Мысль
об этом обжигала мозг.
Сивит сел на огромной кровати, вытянул из груды сбившихся в ком
простыней одну и накинул ее на плечи, потом подтянул колени к груди и
застыл.
Его взгляд упал на столик, где стояли ополовиненная бутылка ирландского
виски и стакан. Сивит поймал себя на том, что непроизвольно тянется к
бутылке, с усилием отвернулся и тут же наткнулся на немигающий взгляд
геккона. Проклятый уродец, какого черта он так пристально смотрит? Сивит
мысленно выругался, но в глубине души сознавал, что только совесть
заставляет его видеть в глазах геккона нечто большее, чем просто тупое
любопытство. Вероятно, этой твари даже невдомек, что я такое есть, подумал
Сивит. Но самому Сивиту это было известно. Даже слишком хорошо известно.
Сивит весь взмок и озяб. Со стоном приподняв ноги, он перекинул их
через край королевского ложа. Кровать казалась бесконечно огромной. Ее
пустынная равнина так угнетала, что Сивиту вдруг страстно захотелось снова
вдохнуть запах Митико, то до боли знакомое своеобразно терпкое сочетание
аромата духов и мускуса, исходящего от ее кожи.
Голова закружилась. Сивит сжал ладонями виски. О Господи, подумал он,
как давно я потерял ее! И спустя все эти годы рана еще кровоточила, словно
Митико только вчера лежала с ним рядом.
Боль ледяными тисками сжимала сердце. И все же воспоминания о давнем
прошлом лучше мыслей о содеянном всего три дня назад. Откуда ему было знать,
что все получится так мерзко? Теперь пути назад нет, да еще неотвязные,
изнурительные кошмары... Нет, эти раздумья до добра не доведут. Он и так
помнит, кем был прежде, он и так чувствует себя Сизифом, который вечно
толкает плечом обломок скалы и вновь и вновь тщетно пытается вкатить его на
вершину. И пусть его ремесло зовется службой на благо страны - это не имеет
ровно никакого значения. Ни почестей, ни наград она ему не принесла, если не
считать нескольких медалек с выгравированным на них его именем, запертых в
опечатанном ящике. А руки-то в крови. И весь он - тоже в крови. Не оттого ли
и завел он привычку сжигать после выполнения задания всю свою одежду?
Убийство человеческого существа, думал Сивит, наверняка ведет если не
прямиком в ад, то в чистилище. Предрассветная темнота последних ночей
угнетала его, требовала ответа, словно обличающий перст Божий. Некогда
Господь вдохнул жизнь в сгусток праха, а он своими руками уничтожает ее,
снова превращает в прах. Насколько же должно быть мерзостней тем, кто
обрекает на смерть миллионы?
В последнее время Сивит много размышлял о Боге. Он чувствовал, как с
каждой новой "прополкой", с каждой отнятой у мира жизнью путь пред грозные
очи Творца сокращается еще на шаг. Он трепетал по ночам, ощущая Его грозное
светозарное присутствие. Сам того не сознавая, Сивит впитывал новую духовную
энергию, но эта энергия скорее устрашала, чем придавала сил.
Мысленно перебирая события прошлого - память и логика всегда числились
среди его достоинств, - он наконец пришел к пониманию первопричины страхов:
ужас обуревал его не столько от раскаяния в своих грехах, сколько из-за
отсутствия угрызений совести, которые, по идее, должны были бы сопровождать
его на каждом шагу избранной стези. Но даже если бы он избрал ее не по своей
воле, то все равно пришел бы к тому же.
Впервые за несколько десятков лет он по-настоящему одинок. Оттого-то,
конечно, и преследуют его постоянно мысли о Боге. Годами копившиеся вопросы
без ответов навалились скопом в ту самую пору, когда Сивит ударился в бега и
вынужден был спасать свою шкуру.
Недавно его едва не достали. Все уже рухнуло. Почти все. Но Сивит
ускользнул, скрылся сюда, на Мауи. Вот только надолго ли, гадал он. Сколько
ему отпущено, прежде чем его снова выследят? Преследователи действуют ловко
и быстро. Они всегда славились мощью своей организации. Кому-кому, а Сивиту
это отлично известно. Он едва не засмеялся, но закусил губу. Слишком горькой
получалась ирония.
И вот, думал он, кончилось его время и все свелось к той же дьявольской
игре со смертью. Правда, надежда умирает последней, но как она эфемерна! Я
поставил на карту все - больше, о, гораздо больше, чем собственную жизнь. Я
верю, что интуиция меня не подвела, и верю, что был прав. Но вдруг все же
это не так?
Сивит редко снисходил до копошащихся вокруг обывателей и обычно лишь
краешком глаза замечал их суетливую возню. Их устремления ограничивались
вторым автомобилем, заботы - парочкой отпрысков, а горизонт - расстоянием,
преодолеваемым за час пути на службу. Сивит содрогался, когда ему случалось
представить себя на месте любого из них.
В то же время иногда его удивляло и смущало, сколь мало он сожалеет о
своей неудавшейся судьбе. Сивит находил в себе сходство с послушником,
который, пройдя долгий путь постижения духовных истин, понял вдруг, что не в
состоянии дать монашеского обета.
В своих скитаниях Сивит не раз оказывался во многих святых местах.
(Однажды, лет двадцать тому назад, его даже чуть не убили в одном таком
святилище и он был вынужден убрать противника.) Доводилось ему встречать и
благочестие, да только оно редко сочеталось с чистотой души. Сивит знавал
иных своих коллег, еженедельно посещавших церковь, и у него сложилось
впечатление, что как раз таким-то убийство и доставляет наивысшее
удовольствие. У Сивита же его работа не вызывала того животного, отчасти
томного наслаждения, которое, он знал, испытывали многие другие. Хотя,
разумеется - время от времени оправдывал он их, - на свете не так уж много
людей, которые, подобно мне, способны хорошо выполнять такого рода задания,
не ожидая никакого удовлетворения.
Все это относилось к теневой стороне тайного мира, в котором он обитал.
А вообще-то Сивит врос в него, и этот мир ему нравился. Словно чашка
горячего чая в доме англичанина, у него всегда была наготове мысль о своей
причастности к секретной службе - мысль согревала, давала ощущение
обособленности, независимости, наконец, иллюзию неограниченной свободы.
Сивит виделся себе коршуном, что, взмывая ввысь в свирепых потоках ветра,
упивается противоборством с необузданной стихией. Такое недоступно
воображению обыкновенных приземленных тварей. Благодаря своему образу жизни
Сивит попадал в разряд исключительных, недосягаемых существ.
Но за все приходится платить. И раз за разом, выполнив задание, он
низвергался с высот и начинал тонуть в трясине омерзения. Грудь безжалостно
сдавливало, будто в тисках, разум мутился, становилось нечем дышать. И Сивит
снова и снова проходил через чистилище. Потом возвращался.
Но сейчас все изменилось, и одному Сивиту было понятно, почему.
Геккон продолжал смотреть на него. Сивит схватил бутылку, налил виски
на четыре пальца, но тут же отставил стакан в сторону. Соскользнув с
кровати, преклонил колена и обратился к Богу, в которого не умел верить,
прося ниспослать ему просветление. Кому он молился - Будде? Иегове? Иисусу?
- Сивит не смог бы ответить. В эти минуты тяжелейшего кризиса, когда, как он
полагал, решалось будущее мира, Сивит испытывал необходимость в беседе с
кем-то, кто выше его. Митико назвала бы это высшее существо природой. Сивит
же мог только склонить голову и отдаться на волю потока мыслей.
Он выплеснул спиртное в раковину. Неиспользованный лед за ночь растаял
в ведерке, и Сивит зачерпнул прохладной воды. Потом, стараясь не встречаться
взглядом с ящерицей на стене, побрел к занавешенной двери и вышел в лоджию.
Пристальный, вселяющий тревогу взгляд геккона действовал на его
обострившиеся чувства почти как человеческий.
Сивит всегда снимал номер на одном из верхних этажей отеля -
непременное условие, дававшее ему определенные преимущества. Во-первых, с
высоты, радуя глаз и поднимая настроение, открывался великолепный вид, а
во-вторых, с профессиональной точки зрения это было необходимо для быстрой
оценки обстановки на случай возможных неожиданностей. Жизнь научила Сивита
быть крайне осторожным и предусмотрительным.
Внизу сквозь шуршащие и потрескивающие пальмовые кроны и тропическое
изобилие орхидей маняще поблескивали лазурные воды Молокайского пролива.
Утренний бриз утих, и Сивит определил опытным взглядом, что день предстоит
безветренный - превосходный денек для рыбалки.
Будь он в другом состоянии, он уже сейчас следил бы за блестящей
леской, уходящей в воду, чувствовал бы ее натяжение и подрагивание, а потом
- резкий, мощный рывок, означающий, что глубоководная онага схватила
наживку. Сивиту почудился вкус соли на губах, а мышцы непроизвольно
напряглись и дыхание участилось, словно он наяву вываживал тяжелую,
упирающуюся рыбину. А потом он бы сам ее выпотрошил и приготовил, и вкуснее
этого блюда ничего не придумать.
Сивит вздохнул, освобождаясь от грез. Да, рыбалка сейчас была бы очень
кстати - отвлечься, очиститься душой от шлаков и накипи, оставленных
последним заданием.
"Прополка". На профессиональном жаргоне, странном, как наречие
африканских бушменов, этим словом обозначалось санкционированное убийство.
Внизу, под галереей, появились молодые парень и девушка в спортивных
трусах. Высоко поднимая ноги, они бежали по густой траве. Каркая, с ветки
снялся вспугнутый минас. Сивит проследил глазами полет птицы и внезапно
заметил возле кокосовой пальмы еще одну человеческую фигуру. Человек стоял,
прячась в тени ствола, но и на седьмом этаже Сивита вдруг пронзило могильным
холодом - столь мощная угроза исходила от фигуры этого человека.
Сивит мгновенно потерял интерес к улепетывающему минасу, к бегунам
трусцой, забыл про теплый ветерок и про великолепный, издавна полюбившийся
ему вид на остров Молокаи. С этого мгновения для него существовал только
человек внизу. Профессионал не только в убийстве, но и в слежке, Сивит
обладал способностью мгновенно опознавать людей на расстоянии по мельчайшим
характерным деталям их осанки, походки, мимики, поведения и Бог знает чего
еще. Для пущей уверенности он переместился в дальний конец лоджии. Листья
пальмы раскачивались, продолжая скрывать стоящего внизу, но угол зрения
изменился, и Сивит наконец сумел мельком взглянуть на лицо.
Стакан выскользнул из его руки и со звоном разбился о цементный пол.
Сивит вдруг осознал, что цепляется за ограждение, в глазах поплыли темные
круги, он судорожно хватал ртом воздух и старался не упасть на колени. Нет,
этого не может быть! Неужели так скоро? Я еще не успел восстановиться, думал
он. Изнурительнейшая гонка - и вот так, сразу, безо всякой передышки... Это
просто невозможно!
Но ему ли было не знать: все возможно. Значит, его уже отыскали.
Сивит оторвался от перил, бросился в комнату и больно ссадил колено об
угол кровати. Пошатываясь, добрался до ванной, где согнулся в мучительных
конвульсиях, содрогаясь от рвоты. Он не успел эмоционально подготовиться к
тому, что предстояло. Боже милостивый, подумал он, защити! Защити меня и
тех, кого я люблю, если мне самому это не удастся.
В воображении, подстегиваемом паникой, ему уже виделась надвигающаяся
смертная мука... Стоп! - одернул себя Сивит, - может быть, не все потеряно;
и, наконец взяв себя в руки, он умылся, прополоскал рот, плеснул холодной
водой на затылок. Потом торопливо натянул свой тропический костюм и рассовал
по карманам бумажник, ключи от машины, паспорт и небольшой футляр из кожи
угря. Перечитав написанную на исходе ночи открытку, он шагнул за дверь.
Сивит не воспользовался лифтом и, прыгая через несколько ступеней,
сбежал по лестнице в вестибюль, где, лавируя меж бледнолицых туристов в
кричаще-ярких гавайских рубашках-алоха, добрался до стойки и передал
открытку портье, который заверил его, что она будет отправлена утренней
почтой. В подземном гараже Сивит дал глазам привыкнуть к полумраку, бегло
осмотрелся и, удовлетворенный, направился к взятому напрокат "мустангу".
Опустившись на колени, он с придирчивостью покупателя обследовал днище под
салоном, проверил по всей длине выхлопную трубу, заглянул в ее сопло.
Покончив с осмотром, Сивит начал делать прану - полумистические дыхательные
упражнения, способствовавшие сохранению ясности мысли в критической
обстановке.
Не поднимаясь с колен, он нагнулся к замку багажника и исследовал его в
поисках микроскопических царапин, которые выдали бы попытку воспользоваться
отмычкой, но ничего не нашел. Тогда Сивит встал и открыл багажник.
В этот момент в гараже появилась супружеская пара с ребенком, и
пришлось ждать, пока они усядутся в машину и уедут. Сивит проворно перетащил
содержимое багажника на переднее сиденье, сел сам и поднял откидной верх. В
следующее мгновение двигатель "мустанга" пробудился, и Сивит, отжав
сцепление, вырулил из гаража.
Он недолюбливал новое шоссе, недавно построенное выше по склону горы,
поэтому предпочел Напили-роуд. Сивит сделал этот выбор чисто инстинктивно,
так же, как и вообще управлял машиной. Он видел перед собой только лицо -
лицо в тени. Черты его пылали в мозгу, жгли, словно уголья, поднесенные к
глазам, и жар этот был столь противоестественно реален, что Сивита затрясло,
как в лихорадке. Мгновенная слабость поколебала его решимость, сама смерть
щелкнула перед ним своими полированными костяшками. Побелевшие пальцы
Сивита, стискивавшие руль, больно свело судорогой.
Напили-роуд Сивит проскочил на бешеной скорости, будто за ним гнался
призрак. За методистской церковью свернул на Хоноапиланское трехрядное
шоссе, где мог ехать еще быстрее.
Едва начав ускорение, он заметил в зеркальце черное пятно возникшего
сзади и чуть сбоку "феррари марселло". Автомобиль появился с Капалуанского
шоссе и теперь встраивался в основной поток транспорта в какой-нибудь сотне
ярдов за "мустангом". На миг отчетливо показалось лицо водителя. У Сивита
екнуло сердце.
Пот начал застилать глаза. Сивит вывернул руль вправо, одновременно изо
всех сил надавив на газ. Мотор взвыл, и "мустанг" рванулся по широкой
обочине, заскрипев и взвизгнув шинами. Сзади до самых крон деревьев
поднялось плотное облако рыжей пыли.
Испуганные водители, возмущенные опасным маневром, яростно засигналили
гудками. В зеркало заднего обзора Сивит увидел виляющий из стороны в сторону
"марселло". Он не отставал. Сивит обрушил проклятия на свою американскую
рухлядь. По мощности и маневренности "мустанг" не шел ни в какое сравнение с
"феррари". Все-таки "мустанг" взял поворот на восьмидесяти пяти милях в час,
едва не вылетев на груду щебня. Справа заблестели воды залива Напили, слева
вздымались еще окутанные утренней дымкой горы, переходящие в плато. Одна
гора выглядела открытой, приветливой, вторая - таинственно-колдовской. Но
обе, подумал Сивит, - громадные, величественные и исполнены куда большего
достоинства, чем суетливые человеческие особи, выучившиеся управлять тонной
сварного металла и мнящие себя властелинами природы.
Миновав безобразные многоэтажки Каханы, он наддал ходу. Когда
удавалось, использовал для обгона широкую обочину. Местами ее покрывал
асфальт, местами - краснозем, и тогда "мустанг" подпрыгивал на колдобинах,
опасно кренился и норовил вырваться из-под власти водителя.
Еще один взгляд в зеркало подтвердил опасения Сивита: "феррари"
постепенно нагонял его. Их разделяло уже каких-нибудь полсотни ярдов. Беглец
и преследователь быстро приближались к Каанапали - самому крупному курорту
на Мауи. Вдоль побережья вытянулась вереница из пяти отелей и многочисленных
кондоминиумов, дороги вечно кишели автомобилями и пешеходами. Курорт
прорезАли лабиринты прогулочных аллей, он был напичкан ресторанами,
магазинами и павильонами. Туда-то и направлялся Сивит, надеясь затеряться в
этом муравейнике и оторваться от преследователя.
Внезапно откуда-то справа выполз еще один автомобиль. Сивит надавил на
клаксон и ударил по тормозам. Выругавшись, снова нажал на газ и услышал визг
тормозов сбоку. Мелькнуло побелевшее женское лицо, и "мустанг", продолжая
реветь сиреной, промчался мимо.
Задержка не прошла без последствий: рычащий "марселло" сократил
дистанцию до двадцати ярдов.
Сивит сосредоточил все внимание на машинах, поток которых на подступах
к Каанапали делался все гуще. Впереди показался щит, предупреждающий о
дорожных работах, и транспортный поток ушел вправо. Становилось все теснее.
Сивит ехал значительно быстрее остальных. Чтобы избежать столкновения с
ползущим, как улитка, "ниссаном", ему пришлось снова выскочить на обочину.
Он был вынужден сбавить ход и, взглянув в зеркало, увидел, что "марселло"
уже наступает на пятки. Сивит понял, что если сейчас не найдет просвета в
сплошном потоке, то ему конец. Дорога сверкала, словно смазанная маслом. В
глазах рябило, вспыхивали цветные пятна, синее сменялось зеленым, красное -
оранжевым и снова синим. Свет и тени дрожали и сливались, словно солнце с
немыслимой скоростью скрывалось за облаками и появлялось вновь. Вдруг Сивит
чисто интуитивно отчаянно вдавил педаль тормоза, въехав чуть ли не на крышу
переднего автомобиля. В следующий миг он заметил малюсенький просвет:
вереница машин, переползавших через площадку, где работали ремонтники,
замерла, пропуская другую вереницу, вливавшуюся в поток справа. Безумие
какое-то, подумал Сивит, резко нажимая на педаль акселератора.
Он начал дышать медленно и глубоко, пытаясь унять колотящееся сердце, и
одновременно, не обращая внимания на негодующие гудки, ругань и скрежет
тормозов, направил машину в просвет.
"Мустанг" снова летел со скоростью восемьдесят миль в час, но
"марселло" по-прежнему маячил сзади, и Сивит, продолжая лавировать, все
больше проникался сознанием тщетности своих усилий. Он вымотался, исчерпал
запас отвлекающих трюков и понял, что ему не оторваться. Эта мысль диктовала
новую тактику. Сивит решил отказаться от намерения нырнуть в дебри
Каанапали. Ему не скрыться от "феррари", и, следовательно, он не успеет
раствориться в сутолоке курорта.
Приближался въезд на главную подъездную магистраль города. Шоссе
впереди раздваивалось; между встречными потоками начиналась разделительная
полоса, засаженная пальмами и гигантскими папоротниками. Сивит быстро
прикинул свои шансы, увеличил скорость и снова погнал машину, подрезая,
тесня и обгоняя всех, кто попадался на пути. Вслед ему трубили гудки,
слышались брань и угрозы. Деревья разделительной полосы приближались. Сивит
сбросил газ и включил сигнал правого поворота, словно намереваясь и дальше
ехать в Каанапали. "Марселло" повторил его действия.
В последний миг Сивит внезапно наддал ходу и резко вывернул руль влево.
Зацепив заднее крыло подвернувшегося "шевроле", "мустанг" врезался колесами
в бордюрную стрелку, Сивита подбросило, и несколько долгих мгновений машина
мчалась по встречной полосе, опасно балансируя на двух колесах. Наконец
правые колеса опустились на дорогу, и Сивит крутанул руль, направляя бешено
подпрыгивающую машину наперерез движению, на левую обочину. По встречной
полосе машин шло меньше, и "мустанг", раскачиваясь на рессорах, благополучно
пересек ее и помчался по обочине навстречу потоку.
Теперь "марселло" отстал. Он все еще не выбрался из своего ряда, и к
тому же ему мешал частокол деревьев на разделительной полосе.
Оглянувшись через правое плечо, Сивит усмехнулся. Адреналин
выбрасывался в кровь, а в той стороне, куда удалялся бессильный что-либо
предпринять водитель "марселло", сиял на солнце океан. Сивит ощутил мощный
прилив сил, словно даруемых этим океаном, грудь переполняла радость победы.
Снова взглянув на дорогу впереди, он вскрикнул: там, где секунду назад
путь был свободен, теперь навстречу машине бежали две девчонки в
розово-голубых спортивных костюмах с эмблемами ФИФА. Их светлые волосы,
перетянутые на затылке, хвостиками болтались за плечами в такт бегу. Юные,
загорелые, полные жизни девушки-подростки с раскрасневшимися, смеющимися
лицами.
Господи, пронеслось в мозгу Сивита, они меня не видят! Машина неслась
на дьявольской скорости прямо на них. Слева тянулась каменистая
пятнадцатифутовая гряда, поросшая дикими бугенвиллеями. Ярко-розовые,
оранжевые, пурпурные веточки нависали над дорогой. А справа - встречный
поток.
Он слишком близко, скорость слишком высока, и бегуньям грозит
неминуемая гибель, если только...
Сивит крутанул руль, свернув в единственно возможном направлении -
направо, и если бы ему посчастливилось попасть в просвет между машинами,
достичь спасительного газона разделительной полосы...
Раздался оглушительный грохот сминаемого, рвущегося металла. "Мустанг"
задел бампером заднее колесо промчавшегося грузовика, раскрошил себе фару и
сорвал крыло. Такого удара он уже не выдержал и, как жеребец, взвился на
дыбы. Когда машина упала на колеса, ремень безопасности Сивита "с мясом"
вырвало из гнезда.
Сивит еще успел бросить взгляд на девчонок. Они в ужасе прижимались
спинами к камням гряды, зажимая кулачками рты в беззвучном крике. Они были
спасены. Спасены!
Потом его с неимоверной силой швырнуло вперед. Перед глазами вдруг
снова вспыхнуло лицо преследователя, и Сивит в первый раз за все утро
мысленно произнес его имя:
"Зеро".
Секундой позже "мустанг" застонал, словно живое существо, загудело
пламя, струя бензина хлынула сквозь разбитые окна в салон, и Сивит не видел
больше ничего, кроме огня.
Хироси Таки лежал обнаженный по пояс. Окна, выходящие в сад, были
открыты, в комнату проникала ночная прохлада. Легкий ветерок ласкал грудь и
плечи Хироси.
Он был очень стар, подумал Хироси, но власть его не знала границ. И вот
теперь он умер.
Тремя днями раньше Хироси присутствовал при последних минутах жизни
своего отца. В глазах умирающего еще светился разум, обладавший знанием.
Знанием, хранимым многие десятилетия. Этого знания Хироси жаждал больше
всего на свете. В Японии нашлось бы немало высокопоставленных людей,
наделенных и властью, и влиянием, и богатством, которые наверняка
пожертвовали бы своим исключительным положением ради этого знания.
Однако преемником сокровища должен был стать он, Хироси Таки, старший
сын умершего Ватаро Таки. И свое бесценное наследство Хироси намеревался
употребить на основание самой могущественной теневой империи в мире.
Во всяком случае, он об этом мечтал. Но неожиданный удар, случившийся с
отцом, парализовал всю левую сторону тела старика, затронул и мозг.
Разумеется, знание никуда не делось, и Хироси ощущал его, глядя в глаза
Ватаро Таки, видел, как в бездне страдания шевелит плавниками тень
смертоносной рыбины.
Хироси до боли сжимал кулаки, не умея облегчить участь отца, и лишь
думал тогда, как несправедливо обошлась с Ватаро судьба, послав ему в
одночасье столь внезапное крушение и страшные муки. Она и с самим Хироси
сыграла злую шутку, отказав в том, что принадлежало ему по праву
первородства. Это тоже было несправедливо. Но ничего не поделаешь - такова,
видно, карма отца и сына.
Смерть Ватаро Таки, последовавшая три дня назад, отняла у Хироси все.
Она прекратила страшные страдания, но и уничтожила все ценности, хранимые
разумом старика.
Меня надули - так думал теперь Хироси, лежа в темноте и безмолвии ночи.
Он бессознательно стиснул кулаки, случайно задев локтем
темно-пепельное, как дым, тело лежащей подле него обнаженной девушки.
Потревоженная девушка заворочалась, но Хироси пробормотал что-то
успокаивающее, и она снова затихла.
Я - новый оябун Таки-гуми и должен принять мантию крестного отца кланов
якудзы, за обладание и удержание которой мой отец боролся тридцать лет. Но
он бросил меня нагим и беззащитным. Вокруг одни враги. Он ушел, и они сразу
налетели, как стервятники, и кружат в ожидании моей погибели. Я должен
защитить семью, клан, сохранить его верховенство - но как? Я не знаю даже,
кому из людей отца можно доверять.
Хироси Таки лежал на футоне и разглядывал тени, колыхавшиеся на
потолке.
В это время в саду появилась другая тень. Она передвигалась по
деревьям, цепляясь за ветви, хватаясь за стволы, и ни разу не ступила на
землю. С последнего дерева тень метнулась на крышу дома. На фоне звездного
неба мелькнула фигура в черном одеянии с капюшоном. Не видно было ни полоски
открытой кожи на уровне глаз, ни тыльных сторон ладоней, замазанных угольным
карандашом. Ноги человека были обуты в легкие мягкие ботинки на резиновой
подошве.
Поскольку в доме обитало множество людей, передвигаться приходилось
крайне осторожно. Человек учитывал, что повсюду дежурят кобуны клана Таки -
хорошо обученные рядовые якудзы.
Нечеткая фигура змеей скользнула по стене и скрылась в доме. Миновав
гостиные, потом комнаты, в которые пускали далеко не всех посторонних,
ночной пришелец проник во внутренние покои членов семьи. Он чувствовал себя
раскованно, уверенно ориентировался в обстановке и, казалось, улавливал
разные оттенки тишины в помещениях, позволявшие ему определять их очертания
и планировку. По пути человеку встретилось несколько кобунов, и тогда он,
вжимаясь в темные углы, растворялся в тени и, незамеченный, ждал, пока они
пройдут мимо.
Хироси Таки повернулся к спящей девушке, прислушался к ее ровному
дыханию. Он посмотрел, как в такт дыханию слегка вздымаются и опадают
упругие груди. Хироси не называл ее мысленно по имени - он его не помнил. Он
помнил только наслаждение, которое получал от обладания ею. Женщины казались
ему единственным непреходящим удовольствием в этом ненадежном мире.
Хироси глубоко вздохнул и прижался губами к полуоткрытому рту спящей.
Тепло и расслабленность ее тела передались ему и, разлившись по жилам, сняли
владевшее им напряжение. Хироси стал думать, что должен же в конце концов
отыскаться какой-нибудь выход из проклятого тупика, в котором он, Хироси,
оказался. Выход есть всегда - кажется, этому учил своих сыновей их отец,
исподволь, в течение долгих лет внушая им умение не пасовать в трудных
обстоятельствах. Да, конечно. При необходимости даже врага удается
использовать к собственной выгоде - перевербовать либо обратить в друга.
Старик рассказывал как-то о человеке, который пришел в дом с намерением
убить его, а в итоге остался и спас отцу жизнь. Хироси и сам встречал потом
того человека. Почему бы чуду не повториться? Почему не обратиться хотя бы к
спасителю отца? Может быть, завербовать его. И отчего бы тому не помочь
старшему сыну Ватаро Таки, которого он спас?
Решено, подумал Хироси, так и поступим... Страшный грохот, подобный
близкому удару грома, подбросил его с футона.
- Что?..
Взрыв вдребезги разнес кусок потолочной балки, осыпав комнату дождем
щепок, штукатурки и битой черепицы. Сквозь образовавшееся отверстие в
потолке и крыше тускло блеснули в клубах пыли лунные лучи. И еще что-то
сверкнуло вверху и вонзилось в грудь лежащей рядом с Хироси девушки.
Тело несчастной изогнулось дугой, она зашлась кашлем и хрипом, кровь
хлынула горлом, заливая подбородок и шею. Глаза девушки широко раскрылись,
она с жалобным стоном потянулась к Хироси.
В ту же секунду вниз спрыгнула освещенная лунным мерцанием, будто
бесплотная фигура.
Сидя, Хироси попытался разглядеть незнакомца, но глаза слезились от
пыли и дыма.
- Кто здесь? - выдохнул он.
В ответ раздался короткий хриплый смешок и упало черное, как обсидиан,
страшное слово:
- Зеро.
Желудок Хироси свело в спазме, в голове пронесся смерч ужаса. Зеро!
Наемный убийца, который столько лет держит в страхе якудзу. Почему он здесь?
Кто он такой? Кем подослан?
По слухам, этот человек был как-то связан с якудзой, однако никому до
сих пор не удалось ни установить его личность, ни даже напасть на след.
Хироси услышал последние булькающие хрипы умирающей девушки,
наполнившие комнату смертью. Это заставило его вспомнить о собственной
хрупкой жизни. Он сунул правую руку под футон и, рывком отбросив покрывало,
выхватил дзитте - кинжал традиционной формы, которым раньше, в конце
японской феодальной эпохи, были вооружены стражи порядка. Между лезвием и
рукояткой имелось дополнительное приспособление в виде двух сильно загнутых
вперед отростков на гарде для захвата и удержания клинка противника.
Хироси Таки мастерски владел холодным оружием.
Катана - большой самурайский меч Зеро - устремился в грудь Хироси, но
тот, отражая удар, взмахнул рукой, поймал его между лезвием и выступом гарда
своего дзитте и повернул рукоятку. Клинок оказался зажатым, словно в тисках,
и Хироси рванул его на себя и в сторону. Зеро не сумел удержать рукоять
меча, и тот вонзился в футон сбоку от сидящего Хироси.
Хироси мгновенно освободил дзитте и сделал выпад, направив кинжал в
горло врага. Но убийца резко ударил Хироси ребром ладони по запястью,
одновременно выдергивая другой рукой катану. Меч просвистел перед самым
лицом отпрянувшего Хироси.
Готовый к такому повороту событий, Хироси снова попытался применить
кинжал, чтобы на этот раз сломать клинок захваченного меча. Но противник
вовремя разгадал его намерение и отвел руку. Дзитте только лязгнул по мечу,
но не захватил его в тиски. Хироси сделал отчаянный выпад, снова целясь в
горло, уже уверенный, что не промахнется, и это был его последний выпад.
Встречным ударом, слишком стремительным даже для глаз Хироси, Зеро
выбил оружие у него из рук, и кинжал, пролетев через всю комнату, со звоном
упал на пол.
Воспаленным взглядом следил Хироси за сверкающим клинком Зеро,
пересекающим столб лунного света. Полыхнуло холодное пламя. Хироси закричал.
На его теле появилась единственная, но глубокая ранка, словно
молниеносный надрез, сделанный искусным хирургом. Кровь брызнула из ранки
фонтаном, а Хироси все кричал, глядя на скрытое повязкой лицо. Он еще
боролся, пытаясь достать его рукой, но Зеро с нечеловеческой силой
пригвоздил предплечье Хироси к полу.
Хироси, охваченный безумием обреченного, напрягся и, закусив губу от
дикой боли, встал. Сквозь хлынувшие из глаз слезы увидел свое неестественно
вывернутое плечо и выпирающую из сустава кость.
- Кто? Кто ты? - выдохнул он, потом взмахнул здоровой рукой, рассек ее
об обоюдоострое лезвие меча и, не замечая боли, вцепился в черный плащ,
силясь проникнуть взглядом сквозь мрак ночи.
- Кто ты?
За миг до смерти ему было необходимо во что бы то ни стало сбросить
покров с этой тайны. Ему показалось, что он узнал...
И снова раздался короткий, леденящий душу смех.
- Зеро.
Когда разбуженные люди Хироси, схватив оружие, прибежали из других
частей дома в спальню хозяина, они нашли там только два бездыханных тела. В
крыше зияла дыра, луна заливала комнату мертвенным светом и отражалась в
остекленевших глазах мертвецов. Зрелище было столь жутким и произошло все
так быстро, что слугам в суеверном ужасе сначала показалось, будто на дом
обрушилась карающая десница самого Будды.
НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНАПариж - Токио - Вашингтон - Мауи
Майкл Досс начал Сюдзи Сюрикэн на рассвете. Буквально эти слова
означают "высечь на камне девять иероглифов", но могут быть переведены и как
"девять сабельных ударов". На самом деле это дыхательные упражнения с
повторением на выдохе девяти магических слов-идеограмм. Столетиями некоторые
буддийские секты передавали своим ученикам эзотерические, доступные лишь
посвященным, традиции и навыки, включавшие в себя искусство фехтования
кэндзитсу и многое другое.
Как обычно, Майкл начал с того, что вообразил, будто слышит звуки
японской бамбуковой флейты, под которую когда-то проходило большинство его
тренировок. Пронзительно чистые, нежные ноты, звучащие только в его мозгу,
позволяли ему забыть, где, в каком городе и в какой стране он находится,
забыть любой язык, любые обычаи и условности и помогали достичь состояния
сосредоточенности и слияния с некоей глубинной сущностью бытия. Без
сосредоточенности и слияния Сюдзи Сюрикэн невозможно. Просто произнести
девять магических слов-заклинаний недостаточно, их необходимо наполнить
жизнью и, совершив это, обращаться с ними сугубо осторожно и с неусыпным
вниманием.
В сущности, эти действия - своего рода древнее и могучее искусство
особого рода волшебства.
Сидя со скрещенными ногами под колышущимися ветвями платана, Майкл
вытянул правую руку вперед ладонью к земле.
- Уу, - сказал он. Бытие.
Он повернул руку ладонью кверху.
- My. - Небытие.
Его рука опустилась и спокойно легла на колено. Париж пробуждался,
верхушки облаков над пестрыми крышами окрасились в розовый цвет зари.
- Суйгецу. - Лунный свет на воде.
Прямо за спиной Майкла в небо вздымались математически совершенные
параболы черных опор Эйфелевой башни, как будто впитавшей в себя весь мрак
уходящей ночи. Пастельный фон остального города нереально, чудовищно
приближал ее на расстояние вытянутой руки, и ажурная, издали такая легкая
конструкция казалась неуклюжей и тяжеловесной.
- Дзе. - Внутренняя искренность.
- Син. - Сердце - хозяин разума. Первые лучи солнца внезапно брызнули
на верхушку башни, и показалось, будто в нее ударила молния.
- Сэн. - Мысль предшествует действию.
- Синмиокэн. - Там, где находится острие меча. Снизу донеслось шарканье
метлы, поднимающей пыль с тротуара, потом послышались короткая возбужденная
перепалка мадам Шарве со своей дочерью и визгливый лай собачонки с
покалеченной лапой. Началась повседневная шумливая суета соседей.
- Кара. - Полая оболочка. Ее заполняет то, что выберет сам Майкл:
Добрая сила.
- Дзэро. - Ноль, пустота, зеро. Место, где Путь бессилен.
Майкл встал. Он бодрствовал уже два часа, начав с фехтования, которому
обучался в школе Синкагэ. Кагэ - "отклик" - это основа всего, чему его
учили, принцип, согласно которому следует не действовать, но реагировать на
внешние воздействия, защищаться, а не нападать.
Через застекленную высокую дверь Майкл прошел с балкона в прохладный
полумрак квартиры, расположенной на верхнем этаже серого каменного дома на
Елисейских Полях. Он сознательно выбрал это место из-за его близости к башне
и своеобразного освещения, создаваемого раскинувшимся у ее подножия садом
Марсова Поля. Подходящее освещение было крайне важным, даже непременным
требованием, предъявляемым Майклом к своему жилью.
Он сбросил традиционный японский фехтовальный костюм ги, который
состоял из хлопчатобумажных шаровар, распашной рубахи и черной куртки,
перетянутой на поясе черным же поясом. Цвет пояса указывал степень
фехтовального мастерства его обладателя.
Майкл принял душ, натянул линялые джинсы, заляпанные краской, и белую
сорочку без воротника с закатанными рукавами, влез в мексиканские гуарачи и
бесшумно прошел в кухню, где налил себе чашку зеленого чая. Открыв
холодильник, зачерпнул пригоршню холодного клейкого риса и, жуя на ходу, с
чашкой в руке направился в длинную захламленную гостиную.
Хотя Майкл Досс был владельцем одной из лучших полиграфических фирм в
мире, в контору он наведывался в лучшем случае раза два в неделю. Да и то
лишь затем, чтобы приглядеть в лаборатории за соблюдением технологии
производства патентованных фирменных красителей собственного изобретения.
Благодаря этим красителям фирма снискала себе превосходнейшую репутацию.
Несмотря на сложность видоизмененного Майклом полиграфического процесса и
связанную с этим ограниченность тиражей, музеи, галереи и наиболее
престижные современные художники не гнушались стать в очередь на издание
репродукций своих собраний и работ - настолько яркими и близкими к оригиналу
получались передаваемые цвета.
В дальнем конце огромной гостиной Майкл распахнул настежь двустворчатую
дверь, и солнечный свет резко высветил его глубоко посаженные оливковые
глаза и черные волнистые волосы, имевшие тенденцию быстро растрепываться,
когда их надолго оставляли без внимания, как сейчас. Черты его лица -
выпирающие скулы, чуть тяжеловатая линия подбородка, узкий лоб - казались
почти библейскими. На людей Майкл производил впечатление сурового,
неулыбчивого и не прощающего обид человека, но те, кто поддавались этому
впечатлению, заблуждались. Майкл был добродушен и ценил шутку.
Он потянул за шнур, и в комнату через потолочное окно хлынул поток
света. Собственно, это помещение неправильно было называть комнатой - в
центре огромного пространства с голыми стенами, где не было никакой мебели,
стоял лишь большой деревянный мольберт, испещренный цветными пятнами, да
рядом, на стуле, - початая коробка красок, накрытая палитрой, и стакан с
кистями. На спинке стула висела ветошь.
Майкл пересек мастерскую и встал перед мольбертом с натянутым на него
холстом. Продолжая прихлебывать зеленый чай, он принялся скользить по
картине придирчивым взглядом. На холсте были изображены две мужские фигуры -
юноши и старика. Яркое небо Прованса подчеркивало контраст между ними.
Майкл принялся анализировать композицию. Он считал важным не только
изображенное на картине, но и то, чего на ней нет явно, но подразумевается.
Он вглядывался в краски, придирчиво отыскивая признаки дисгармонии в цветных
полутенях и оттенках зелени. "Яппари аой куни да! - так говорят японцы
летом. - Этот зеленый мир!"
Вскоре Майкл пришел к выводу, что вот здесь чересчур много зелени леса,
а там - недостаточно зелено яблоко. В целом же картина тяжела, решил он.
Теперь понятно, почему вчерашняя работа оставила в душе осадок
неудовлетворенности.
Не успел Майкл взять первый тюбик и выдавить краску, как зазвонил
телефон. Майкл обычно не подходил к нему во время работы и услышал звонок
только потому, что забыл плотно закрыть дверь ателье. Секунду спустя
включился автоответчик. Но не прошло и пяти минут, как телефон зазвонил
опять. Когда он затрезвонил четвертый раз подряд, Майкл отложил палитру и
подошел сам.
- Oui. - Он машинально заговорил по-французски.
- Майкл? Это я, дядя Сэмми.
- О, черт, простите, - извинился Майкл, переходя на английский. - Это
вы сейчас названивали?
- Мне непременно нужно было до тебя добраться, Майкл, - ответил Джоунас
Сэммартин. - До живого, а не до твоего магнитофонного голоса.
- Рад вас слышать, дядя Сэмми.
- Да, давненько мы не общались, сынок. Я звоню, чтобы попросить тебя
вернуться домой.
- Домой? - Майкл не сразу понял, о каком доме идет речь. Его дом давно
был здесь, на Елисейских Полях.
- Да, домой, в Вашингтон, - со вздохом произнес Сэммартин и
прокашлялся. - Тяжело, но надо. Твой отец умер.
Масаси Таки терпеливо ждал, пока Удэ прокладывал ему путь в битком
набитом зале. Опорами перекрытия зала служили грубо обтесанные кипарисовые
балки, кедровые панели стен источали хвойный дух. В зале не было окон,
поскольку он находился в центре огромного дома Таки-гуми, расположенного в
токийском районе Дэйенхофу, где до сих пор сохранились обширные усадьбы с
особняками. С потолка свисали ряды знамен, вышитых древними иероглифами.
Знамена придавали залу вид средневековый и церемониальный.
По традиции здесь созывались общие сборища клана Таки - крупнейшего и
самого могущественного из всех семей якудзы.
"Якудза" - общее название разветвленной сети подпольных гангстерских
организаций. В последние годы, благодаря гению Ватаро Таки их деятельность
приобрела международный характер. Отдельные крупные организации пока
соперничали или действовали недостаточно согласованно, но Ватаро Таки делал
все, чтобы прекратить распри, окончательно объединить якудзу и считался ее
признанным патриархом и "крестным отцом". Японская мафия внедрилась в
законный бизнес в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, стала управлять
целыми поместьями, отелями и курортами на Гавайских островах. И вот патриарх
скончался, и теперь предстояло избрать нового главу Таки-гуми.
Тихий шепот прокатился по толпе "лейтенантов" и кобунов - глав дочерних
кланов, входящих в состав Таки-гуми, и рядовых членов семьи, которые в
конечном счете составляли ее плоть и кровь.
Масаси был младшим из сыновей Таки. Худой и смуглый, он очень напоминал
молодого Ватаро Таки. Удлиненная, словно у волка, челюсть и нетипичные для
Японии, торчащие скулы придавали его лицу сходство с обтянутым кожей
черепом, и Масаси, стараясь усилить это устрашающее впечатление, приучил
свои лицевые мышцы сохранять прямо-таки скульптурную неподвижность.
Телохранитель Удэ, который расчищал Масаси дорогу в противоположный
конец зала, обладал двумя милыми сердцу японца достоинствами - дородностью и
недюжинной силой. Помимо обязанностей телохранителя он выполнял еще и
функции карающей десницы своего господина.
Пока они проталкивались к помосту, Масаси успел несколько раз
внимательно взглянуть на своего старшего брата Дзедзи, уже занявшего
почетное место перед стилизованным колесом с шестью спицами - большим
фамильным гербом Таки-гуми. Герб этот, одно из нововведений старого Ватаро,
был позаимствован из книги о феодальном прошлом Японии. В прежние времена
каждый самурайский военачальник имел свой геральдический знак. В жилах Таки
не текла благородная самурайская кровь, однако Ватаро тем не менее присвоил
себе герб и психологически возвысил свой клан над остальными кланами якудзы.
Дзедзи, как и Масаси, унаследовал от отца сходство с волком, но если
младший брат казался зверем сильным и жестоким, то средний выглядел поджарым
и облезлым. Дзедзи и впрямь рос болезненным ребенком, мать любила его до
безумия и вечно с ним нянчилась. Да и потом он превратился в хилого, вялого
подростка. Но правдой было и то, что, повзрослев, он окреп, никогда не болел
и редко уставал. При звериной выносливости и необычайной работоспособности
Дзедзи неплохо шевелил мозгами и, пока был жив отец, вел всю бухгалтерию
клана. Это означало, что он посвящен во все семейные тайны и ничто на свете
не может заставить его выдать их.
Черные, глубоко посаженные глаза Дзедзи воззрились на младшего брата,
шествующего сквозь толпу с победоносным видом триумфатора. Хотя Масаси в
последнее время частенько открыто перечил отцу, ему было не занимать
обаяния, умения привлечь людей на свою сторону и повести их за собой.
Логично предположить, что "лейтенанты", взвинченные последними событиями и
озабоченные своим будущим, охотно потянутся за ним, и Масаси станет правой
рукой Дзедзи.
Дзедзи подождал, пока брат доберется до помоста, и поднял руку,
призывая к молчанию.
- Наш оябун умер, - без вступления начал Дзедзи. - А теперь вот и
Хироси, любимый наш брат, удостоенный чести стать новым оябуном Таки-гуми,
безвременно вырван из лона нашей семьи. Отныне я, как следующий по
старшинству, буду делать все, что в моих силах, дабы сохранить наследие и
претворить в жизнь мечту Ватаро Таки. - Он склонил голову и на мгновение
застыл, прежде чем удалиться.
И тут он с удивлением увидел, что на его место выходит Масаси.
Тот выступил вперед и обратился к собранию.
- Когда мой отец, Ватаро Таки, скончался, об этой утрате скорбела вся
нация, - начал он. - Во время похорон проститься с ним пришли тысячи людей.
Дань уважения отдали главы государств, министры, президенты корпораций и
политические лидеры. Присутствовал даже посланник самого императора. -
Масаси обвел взглядом слушателей, обжи