---------------------------------------------------------------
Перевод с чешского: Б.Гнусин
OCR, правка - Aleksandr Evmeshenko A.Evmeshenko@vaz.ru
---------------------------------------------------------------
Роман
И тут до меня дошло!
Наконец-то я все понял!
Какое свинство, какая подлость -- этот бандит нас продал. Он всех нас
продал!
-- Гут! -- в ужасе заорал я в стальной шахтный ствол машинного
отделения. -- Гут!
Пространство разлетелось в клочья. Взорвалось. Рухнуло прямо на глазах
и сбило меня с ног. Безумие. Четырехмерный фильм ужасов! Серый экран
рассвета разодран обломками спасательных шлюпок. Медленно и беззвучно падали
они в море. Бешеные волны захлестывали палубу. Передо мной возникло желтое
лицо Гута. Я ничего не видел, я не хотел этого видеть, я боялся посмотреть
на море.
Через час у нас заканчивалась смена. Вместе с дождем по темным волнам
разливался бесцветно-пепельный рассвет. Ни ночь, ни день. Нечто
безжизненное: то ли первый миг творения, то ли начало всемирного потопа.
Соблюдая самые строгие меры предосторожности, мы переправляли из
Амстердама в Геную для фирмы "Андреотти" двести тонн окисла урана U3O8,
упакованного в специальные свинцовые контейнеры. Детекторы Гейгера --
Мюллера, снабженные оптическими и акустическими индикаторами уровня
радиоактивности, контролировали грузовые трюмы, мостик и все рабочие места
на нижней палубе. Они были соединены с центральным сигнальным устройством --
в случае превышения допустимых норм радиации сирены тревоги включатся
автоматически. Все члены команды должны были постоянно иметь при себе
прикрепленный к одежде индивидуальный дозиметр, а в грузовые трюмы входить
разрешалось только в резиновых костюмах, предохраняющих против радиации.
Быстроходное грузовое судно "Гильдеборг" спешило в сыром предутреннем
холоде, но здесь, в машинном отделении, ослепительное сияние электрических
лампочек утомляло глаза и тяжелая жара, пропитанная маслом, стекала по
стальным стенам.
-- Снизить обороты до среднего! -- неожиданно раздался голос капитана
из репродуктора на панели управления. Предупреждающая лампочка, разбуженная
кем-то на капитанском мостике, замигала, и с дремотным спокойствием уходящей
ночи было покончено.
-- Снижаю обороты до среднего! -- повторил Гельмут Сейдл, он же просто
Гут, старший механик и шеф ночной смены. Он перевел глаза на часы,
показывающие около половины четвертого, потом подошел к пульту управления.
Детекторы Гейгера -- Мюллера молчали.
-- Самый малый ход!
Он недоумевающе посмотрел на меня.
-- Есть самый малый, -- сказал он в микрофон.
Звук, заполняющий машинное отделение, стал более глубоким и сочным.
Турбина переходила на низкие обороты.
Это был совершенно неожиданный приказ. Где-то после полуночи мы должны
были пройти Гибралтарский пролив и вдоль испанских берегов направиться в
Геную. Всю дорогу европейское побережье было у нас на виду. Высокие
скалистые берега Нормандии, ветреный Бискайский залив, где уже ощущалось
холодное дыхание тяжелых водных масс Атлантического океана, и зеленые склоны
Португалии. "Причаливаем? -- подумал я. -- Куда же это мы причаливаем?"
Звук турбины опять заметно изменился. Электрические лампочки замигали,
напряжение в сети упало. Теперь должен был появиться шеф-инженер, чтобы
контролировать маневр причаливания.
-- Может, нас задержали англичане в Гибралтаре?
Гут на мгновение беспокойно отвел взгляд от пульта управления, глянул
на электрические часы и отрицательно покачал головой.
-- Мы не в Гибралтаре, -- сказал он недовольно.
Я бросил взгляд на пленочный дозиметр, прицепленный к лацкану спецовки.
Ничего. Оптические и акустические индикаторы дремали, уровень радиации нигде
не повысился.
-- Стоп машина! -- приказал с мостика капитан Фаррина, и над панелью
засиял красный свет.
Тишина!
Тахометр успокоился. Мы стояли. Гут утер лоб рукавом спецовки.
-- Проверь систему смазки и давление масла!
У него было усталое лицо стареющего человека, который много перенес, но
пока еще не сдается. Светлые невыразительные глаза, поредевшие волосы и
испитая пористая кожа. Старший механик ночной смены и я, его помощник.
Мальчик на побегушках. С условием держать язык за зубами.
Шеф-инженер, однако, не приходил.
"Гильдеборг" неподвижно стояла под проливным дождем посреди
пробуждающегося Средиземного моря где-то между Испанией и Алжиром. По
крайней мере, ей следовало бы стоять там. Все это время мы держались
регулярных морских путей.
-- Может быть, авария? -- спросил я. Что я, жалкая сухопутная крыса,
знал о кораблях и мореплавании? Машинное отделение и котельная были в
порядке, турбина была в порядке, вал и гребной винт -- тоже, это мы знали
точно. Контрольные приборы сигнализировали бы о повреждении. Но такое судно,
как "Гильдеборг", безо всякого повода среди плавания не остановится. Каждая
минута опоздания стоит денег, много денег, а принимая во внимание наш груз
-- огромное количество денег.
-- Не знаю, -- сказал Гут с громким вздохом. Ему было наплевать на все,
только бы не повышалась радиация. Приказали остановить -- он остановил. Мы
должны делать все, что прикажут те, наверху, а на остальное нам наплевать.
Теперь мы могли, по крайней мере, спокойно закурить. Курение,
разумеется, было тоже запрещено. Не знаю почему, ведь не везли же мы
нефть...
На море я попал впервые, благодаря Августе. О такой возможности можно
было только мечтать. Платили главным образом за риск, и привлекало то, что
после окончания пути половине экипажа разрешалось покинуть судно. Оставался
только кадровый состав. Это было специальное судно, для специальных целей.
Оно не было предназначено для длительного использования, оно должно было
окупить себя за один рейс. Вцепился я в это место не раздумывая и держался
обеими руками, да и кто бы не ухватился за него? Меня взяли только потому,
что я был инженером-механиком. Всякий раз, когда я вспоминал об этом, мне
становилось смешно. Инженер-механик с либеньской верфи. Где теперь эта
верфь, и какой я теперь инженер... Так, помощник в машинном отделении.
Скорее всего, меня взяли благодаря тому, что Августа переспала с капитаном
Фарриной. Я делал вид, что об этом не догадываюсь, я не хотел знать, как
было на самом деле. Августа была великолепна, по крайней мере, мне она такой
показалась. Она танцевала и пела в одном из самых лучших амстердамских
ночных клубов.
-- Всей команде на палубу! -- раздался по корабельному радио
металлический голос капитана, и зазвучала сирена тревоги.
-- Всей команде немедленно на палубу!
Но наш детектор Гейгера -- Мюллера молчал. И личные дозиметры на
промасленных спецовках не показывали никаких изменений.
-- Занять места в спасательных шлюпках по расписанию!
-- Учебная тревога, -- с отвращением пробормотал Гут. -- Ничего не
случилось. Этот идиот не даст людям даже выспаться!
Теперь все стало ясно. Если все пойдет нормально, часа через два нас
сменят. Я глубоко вздохнул. Учебная тревога. Никакой капитан не упустит
возможность хоть одну внести в судовой журнал. Что, если бы...
-- Ну что ж, сделаем передышку, -- сонно зевнул Гут. Мы улеглись на
кожух турбины возле спящего сердца корабля. И дремали, прикрыв глаза. На
членов команды, несущих службу в машинном отделении, приказ не
распространялся. Судно должно быть в любое мгновение под парами, готовым к
плаванию. Давление не должно упасть. Только по прямому указанию капитана
смена покидала машинное отделение и котельную. Это случалось, когда вода
доходила до лопаток турбины и грозила опасностью взрыва котлов.
Мы услышали гулкие удары в борт корабля. Наверху опускали шлюпки. Гут
удивленно поднял голову. Казалось, шлюпки спускают сломя голову, в панике.
Ничего подобного при учебной тревоге не могло быть. Шлюпки не должны были
даже коснуться борта корабля. Боцман за это разорвал бы парней.
-- Мне это не нравится, Ганс, -- сказал Гут, -- не нравится мне это,
черт возьми!
Команда была интернациональной. Немцы, французы, голландцы и я, чех.
Меня называли просто Ганс. Ганс Краус. С Гутом у меня были хорошие
отношения, он приказывал, а я слушался. Этому уж я научился. Я забыл о своем
дипломе -- в этом мире он был ни к чему. Только, поэтому я с самого начала
не потерпел крах. Сварщик корабельных конструкций на огромной гамбургской
верфи. Мой диплом инженера не признавали, удостоверение сварщика -- да.
Каторжная работа, но -- деньги. А мне они были нужны. Для себя и для
Августы.
-- Сбегай наверх, -- неожиданно приказал Гут. -- Взгляни, что там,
собственно, делается?
Я выскользнул из машинного отделения. Ударов шлюпок уже не было слышно.
И в котельной было тихо и пусто. Как же мы этого не заметили? Два марша
вверх по железным трапам... В непривычной тишине ступени громко вибрировали
и гудели. Перепрыгивая через две ступени,, я летел на палубу. Уже не
слышались ни сирены, ни голоса. Запыхавшись, я открыл тяжелую стальную
дверь.
Сумрак и рассвет.
Потоп!
Удары моря.
Побережья не было видно. Открытая, бесконечная, залитая дождем равнина.
Не равнина, нет! В двухстах метрах по правому борту высилась пятнистая,
серо-зеленая стальная гора. Ракетометы на баке, а на самой высокой мачте --
вращающийся радар. Я никогда не видел такого корабля. У него не было ни
флага, ни названия, ничего, что можно было бы запомнить.
Стая белых безмоторных шлюпок летела от борта "Гильдеборг". Я посмотрел
на капитанский мостик -- пусто!
-- Гут! -- заорал я вниз, в стальной шахтный ствол. -- Гут!
Пространство разлетелось в клочья. Взорвалось! Рухнуло прямо на глазах
и сбило меня с ног. Ракетометы взметнули огненную стену. Вздыбили море,
подняли его к небосводу и разорвали серое полотно рассвета обломками шлюпок.
Беззвучно они падали обратно.
Я оглох. Бешеные волны захлестнули палубу. Желтое лицо Гута. Я
поднимался ошеломленный, ничего не понимая.
С палубы серо-зеленого эсминца слетело на воду несколько шлюпок, мощные
моторы гнали их, с поднятыми носами, к бортам "Гильдеборг".
Гут судорожно сжал мне руку. Я посмотрел на мостик. Капитан Иоганн
Фаррина стоял у поручней и смотрел вниз.
И тут до меня дошло!
Наконец-то я все понял!
Какое свинство, какая подлость -- этот бандит нас продал! Он всех нас
продал!
Музыки уже не было слышно. Огни погасли. На сцене как тень, танцуя,
появилась Августа. Она тихо начала напевать и зажгла свечи. Я видел ее
волосы, собранные в узел, шляпу с вуалью и облачка сигаретного дыма,
плывущие над пламенем свечей. Тихий мелодичный голос создавал атмосферу
полной интимности. Слова не надо было понимать, они не имели значения. Время
от времени она замолкала -- когда не могла расстегнуть пуговичку или
развязать туфельку, -- потом опять непринужденно продолжала.
Как хорошо я знал каждое ее движение, однако простота, с которой она
теперь раздевалась, действовала и на меня. А публика не обращала на это
внимания. Августе не нужно было стараться что-то изобразить, ей не нужно
было ничему учиться для этого -- достаточно простейших танцевальных движений
и умения показать свое тело.
Я горько усмехнулся. Это означало конец, по-настоящему конец. С ее
стороны было жестоко позвать меня сюда. Чего мы хотели добиться вместе и что
мы сумели сделать?
Чужой, незнакомый голос за деревянной перегородкой, отделяющей мой
кабинет от соседнего, насмешливо произнес:
-- А что вы мне можете дать, что вы мне хотите за это предложить?
Трое мужчин спокойно разговаривали на плохом английском. Это были не
американцы и не англичане, скорее всего, люди разных национальностей,
пользующиеся английским только для того, чтобы проще было понимать друг
друга. Программа на сцене их не интересовала.
-- Если бы мне было двадцать, -- снова сказал жесткий насмешливый
голос, -- я хотел бы, возможно, толпу таких женщин, как вон та. Если бы мне
было тридцать, принялся бы наживать деньги или попытался сделать
головокружительную карьеру. Но я-то уже знаю, и вы должны знать тоже, что
деньги и успех даются только на время, это что-то вроде сна, к которому
человек может прикоснуться на секунду. -- Он тихо засмеялся.-- С барышнями
это всегда одинаково, каждая хочет в конце концов выйти замуж. От карьеры
останется самое большее -- приличная пенсия и к ней ужас старости. Так что
вы еще хотите? Что вы мне можете дать?
Августа стояла в белом батистовом старомодном белье перед зеркалом и
развязывала ленточки корсета. Потом со вздохом его отбросила. Прекрасные
высокие груди выскользнули как виноградные кисти из корзинки.
-- Вам, может быть, еще кажется, -- продолжал устало голос за
перегородкой, -- что время -- бесконечно и какое-нибудь десятилетие -- это
огромное время. Однако достаточно закрыть глаза, и с ним уже покончено. Как
скоро все узнают, что были обмануты! -- Раздался неясный звук. Вероятно, он
смеялся. -- Ничего вы мне за такое свинство не можете предложить.
Утром я приехал скорым "Гамбург -- Амстердам". Ехал почти всю ночь,
чтобы встретиться с ней. Экономическая депрессия захватила уже и судоверфь
Кратцманна. Бразильцы отказались от заказов, и неделю тому назад я был
уволен. Уволены были все иностранцы. Оставалось только две возможности:
Канада или Австралия. В Европе меня не ждало ничего хорошего. Но без Августы
я не мог уехать, я хотел еще раз попытаться начать с того, на чем мы
остановились.
Напряжение в зале росло. Разговор утихал. Даже официанты теперь
успокоились. Августа провела несколько раз гребнем по длинным темным
волосам. Соединила их в единую прядь и начала заплетать косу. Только мужчины
в соседнем кабинете продолжали тихо беседовать дальше.
-- Вы правы, -- сказал другой голос. -- Все в сущности обман, но мы,
однако, имеем возможность кое-что вам предложить. Иначе бы мы не пришли. --
Голос звучал вежливо и услужливо, почти заискивающе. -- Вы должны это
обдумать. Наша... -- он помолчал и долго искал подходящее выражение, --
скажем, компания, которая нас уполномочила, взвесив все, пришла к этому
варианту. Для какого-либо выбора и перемен уже нет времени. Даже у вас нет
времени, все решено! Ведь дело идет не о вашей особе: если бы на вашем месте
был кто-то другой -- значит, был бы кто-то другой, и все. Попытайтесь не
усложнять ситуацию; мы оба совсем незначительные люди, можете с нами
соглашаться или не соглашаться, на решение мы не сможем повлиять. В подобных
случаях отдельное лицо вообще не имеет влияния.
-- И значения, -- добавил тихо третий.
-- Так о чем речь? -- холодно спросил первый мужчина.
-- Прежде всего о жизни, о жизни ребенка. Гонорар и все остальное
получите, разумеется, тоже. Но теперь дело идет о жизни -- вы поняли? Это
хорошая цена.
-- Какого ребенка? -- голос затвердел и звучал жестко, как железо по
железу.
-- Вашей дочери, конечно!
Тишина.
Августа надела изящный старинный чепчик. Она подошла к кровати,
встряхнула ночную рубашку и очень медленно начала снимать плотно прилегающие
панталоны.
-- Вы не можете мне воспрепятствовать... -- это был раздраженный,
лишенный самообладания голос.
-- Правда, этого мы не можем, в этом отношении мы не имеем никаких
инструкций. Но вы тоже не можете ничему воспрепятствовать, вообще ничему. Вы
станете виновником смерти своего ребенка, вы сами. Возможно, уже завтра
утром. Все зависит от вашего решения. Что, собственно, для вас еще имеет
цену?
Я ничего не понимал. Может быть, это были врачи, уговаривающие другого,
чтобы он отдал в их распоряжение какое-то новое лекарство. Меня это не
интересовало, голова у меня была полна своих забот. Та обнаженная на сцене
была моя жена. Пригласила меня на свое представление, чтобы я видел, какую
ослепительную карьеру она делала. Пятьсот гульденов за выступление! И заодно
она хотела мне помочь, хотела познакомить с капитаном Иоганном Фарриной,
который мог для меня что-то сделать...
Капитан Фаррина стоял у поручней капитанского мостика и неподвижно
смотрел вниз. Однако смотрел не на обломки шлюпок, качавшиеся на
поверхности, не на приближавшийся десант. Он смотрел через завесу сильного
дождя на нас! Через непреодолимое расстояние, разделяющее трюм и капитанский
мостик, мы смотрели друг другу в глаза. Потом в бешенстве он дернул головой,
как бы говоря: "Исчезните! Что вы пялите глаза!", и Гут Сейдл очнулся.
Паралич прошел. Возможно, это длилось минуту или две, в те мгновения
невозможно было определить время. Он рванул меня обратно в шахту и захлопнул
стальную дверь.
-- Быстро! -- выдохнул он голосом, какого я у него никогда еще не
слышал. -- Поднажми. Теперь дело идет о нашей жизни -- это захват корабля!
Это единственное, что было ясно. Те люди внизу хотели захватить
"Гильдеборг", они не хотели ее потопить. Не знаю, что или кто руководит в
эти минуты человеком. Подсознание -- это просто выдумка, за которую
хватаются от неведения. За меня действовал кто-то совсем другой. Я
чувствовал, что меня ведет твердая рука, и это была рука не только Гута
Сейдла. Я знал, что теперь все поставлено на карту, что нам не на что
надеяться, что нас уничтожат, как уничтожили всю команду, что в моей жизни
настал перелом. Невозможное стало возможным. Скрытно, незаметно
подготавливаются перемены в судьбах людей. И в одно непредсказуемое
мгновение вдруг рушится весь мир и рвутся старые связи. Мгновение -- и живые
люди исчезают, растворяются, тонут в бездонных глубинах океана. Сливаются с
ним. И для нас в это единое мгновение открылись все пропасти изменений и
исчезновений, и мы разом охватили всю действительность. Она впиталась нам в
кровь. Только позднее, в абсолютной темноте отчаяния, в нашем тайном
укрытии, она начала перед нами разматываться постепенно, частями, которые мы
были способны понять.
Мы проскочили машинное отделение и котельную и все еще неслись по
железным ступеням вниз. Судно -- это гигантский лабиринт. Два года я
сваривал корабельные конструкции, но, несмотря на это, ничего не знал. Гут
плавал на "Гильдеборг" уже несколько лет, он относился к основному составу,
к корабельному инвентарю, и знал тут каждый угол.
Трап кончился, мы с трудом передвигались в темной горизонтальной шахте
между трюмами, забитыми сотнями черно-желтых полосатых контейнеров с окислом
урана. У нас не было защитной одежды против радиации, резиновых сапог и
рукавиц, но мы о них и не думали. Страх, с которым мы все время плавания
следили за детекторами, исчез. Что значит возможность невидимого облучения
по сравнению с видимым ужасом там, наверху?
Мы отчетливо слышали, как шлюпки тычутся носами в стальные плиты
бортов. Моторы работали, чтобы удержать шлюпки на волне при выходе экипажа.
Мы были глубоко под ватерлинией. Конструкции судна отчетливо передавали
каждый звук. Потом Гут, как загнанный, остановился. Мы с трудом приоткрыли
тяжелые железные ворота, и перед нами возникла длинная батарея огромных
резервуаров. Питьевая вода!
-- Здесь! -- сказал Гут, запыхавшись. -- Это единственная надежда;
может быть, нас тут не найдут.
Батарея из соображений безопасности была разделена на ряд
самостоятельных камер. Каждая камера имела на вершине собственный
воздуховыпускной и вентиляционный люк. Гут уже карабкался к одному из них по
железной лестнице. Верхняя часть исчезала высоко в темноте. Я и не пытался
определить ни объем, ни высоту.
-- Всюду вода, -- хрипло шептал мне Гут, -- но эта камера отключена, в
нее невозможно напустить воду. Время от времени мы немного занимались
контрабандой... -- но не сказал, кто были эти "мы", он только глубоко
вздохнул и на животе пополз к вентиляционным люкам. -- Если мы изнутри
запрем замок люка, то им надо будет разрезать целую батарею, -- объяснял он
торопливо, как будто хотел успокоить себя и меня. -- Здесь безопасно, и
никто об этом не знает. Теперь уж на самом деле -- никто, -- добавил он, и
мне показалось, что он пытается что-то прочесть на моем лице в кромешной
тьме нижнего трюма.
Замок открылся, и мы приподняли крышку люка.
-- Иди первый, я должен закрыть!
Я пролез через тесное отверстие, нащупал стальные ступеньки лестницы и
ощупью, с трясущимися коленями, шаг за шагом начал спускаться вниз. Матовое
пятно света над головой погасло. Я услышал стук предохранительной защелки.
Темнота -- глубокая, непроницаемая и абсолютная -- окружила нас. Мы
были закупорены в бутылке, запаяны в консервной банке, погребены в бочке под
поверхностью моря. А где-то над нами и вокруг нас разыгралось что-то, о чем
на следующий день все мировые агентства печати дадут одинаково сенсационное
сообщение: "СУДНО С ГРУЗОМ U3О8 НА ПУТИ ИЗ АМСТЕРДАМА В ГЕНУЮ БЕССЛЕДНО
ИСЧЕЗЛО!"
Но тут я задрожал от страха, и зубы у меня громко застучали. Никогда не
дойду я до последней ступеньки лестницы, никогда не ступлю на дно этого
омута! В следующее мгновение я просто задохнусь. Но наконец я почувствовал
дно резервуара, и на меня навалилась безмерная усталость. Мне хотелось
залезть еще глубже во тьму, свернуться в клубочек и спать. Я хотел ни о чем
не думать, ничего не слышать. Ведь это сон, страшный сон! Через минуту я
встану и пойду на утреннюю смену. Мир прочен и постоянен, в мире есть
порядочность и свой порядок. Действуют законы и права, конвенции и договоры;
человеческая жизнь имеет огромную цену. Никто не смеет безнаказанно поднять
на другого руку. Добро и справедливость, свобода и правда -- ценности
человеческого духа...
Но Гут сокрушенно сказал:
-- К черту! Найти нас не смогут, но что будем жрать? И что будет
дальше?
Что будем жрать и что будет дальше?
Они уничтожили целую команду. Нельзя сказать -- перебили, просто --
уничтожили, не осталось ничего. Капитан Фаррина стоял на капитанском мостике
и пристально смотрел вниз.
-- Ты видел капитана? -- беззвучно спросил я. Гут не ответил. Молчал.
Возможно, спал, или обдумывал, или... Или что? Что делает человек,
измученный ужасом?
Остальные были уже мертвы, разорваны залпом, утоплены в морских волнах.
Возврат в вечность или небытие -- туда, откуда вышли. В конце концов все
вернется в первоначальное состояние, все -- будь то чудо бытия или
самосознание. Не будешь же вечно лежать в безопасности на коленях у женщины,
как ребенок или как любовник. Жизнь -- это измена и обман, случайный дар,
который ты должен вернуть.
Что это было? Случайность или непонятный мне план?
-- Если бы я о тебе не думала... -- сказала Августа.
У нас было странное супружество. Я -- в Гамбурге, она -- в Амстердаме,
все у нас уплывало сквозь пальцы. Мир нас разделил. "Ты спала с тем
капитаном?" -- вертелось у меня на языке, но я молчал. Я боялся, чтобы у
меня от этого не разорвалось сердце.
Я все еще любил ее -- даже здесь, в глубоком замурованном склепе. В
отключенном резервуаре для питьевой воды, в котором мы сейчас лежали.
А тогда вечером я одиноко сидел в "Де-Пайпе" и смотрел на прекрасную
голую женщину. Она была моей женой -- когда-то давно. Мы даже развестись
были не способны, она боялась этого, и зачем-то мы продолжали делать вид,
что женаты. Но там, в "Де-Пайпе", все кончилось.
Когда в зале снова загорелся свет и все приобрело обычный вид, появился
официант и повел меня по длинному коридору в ее раздевалку. Какой-то мужчина
с узковатым чужеземным лицом и седеющими волосами сидел в глубоком кресле и
прикуривал длинную сигару. Преуспевающий мужчина. Ему было уже за пятьдесят,
все повидавшие холодные глаза, очень плотно сжатые губы.
-- Это он? -- спросил мужчина, когда я вошел. Она кивнула, даже не
повернувшись.
-- Инженер-механик? Документы есть?
-- Немецкий паспорт, временный.
-- Когда-нибудь плавали?
-- Я работал в доках.
-- Гм...
Голос звучал бесстрастно, холодно и сурово. Мне показалось, что он того
же тембра, что и голос мужчины из соседнего кабинета. "А что вы мне хотите
дать, что вы мне можете предложить?"
На курительном столике лежал помятый листок обычной белой бумаги.
Вероятно, упаковка от подарка, который он принес ей. Он отложил сигару,
подвинул к себе бумагу, оторвал клочок и твердым почерком написал:
"Помощником в машинное отделение! "Фаррина".
-- Утром доложите о своем прибытии старшему помощнику. В час отплываем!
И он повернулся ко мне спиной. Это был он, голос из соседнего кабинета,
я не мог ошибиться.
-- Плывем, -- сказал из темноты сдавленным голосом Гут.
Мне пришло в голову, что Августе не надо было даже и спать с капитаном.
Я был нужен ему и без этого, им необходимо было пополнить состав отбросами
без родины, которые они могли бы послать на дно. В ту ночь в раздевалке
Августы он уже знал, что должно произойти. Ему приставили нож к горлу.
Он продал нас за пару миллионов и за жизнь своего ребенка!
Машины работали. Даже сюда доносился гул корабельного вала, наполняющий
трюм.
-- Мы не в Средиземном море, -- хрипло зашептал Гут, -- мы в
Атлантическом океане. Вспомни, ты вечно глазел на берег, видел ты вчера
вечером огни, когда шел на смену?
Я частенько сиживал на палубе, стараясь глотнуть немного холодноватого
воздуха. С левого борта должны были быть берега Португалии, но я ничего не
видел. Жаль, я хотел увидеть конец Старого Света, последний выступ Европы
так, как его видывали древние мореплаватели. Как я представлял его в детстве
по страницам книг.
-- Огней я точно не видел, ничего не было видно, -- сказал я.
-- Они изменили курс, вероятно, еще перед наступлением темноты. И
вообще мы плыли не к Гибралтару, они не отважились бы проделать нечто
подобное под носом у англичан. Мы в Атлантике, плывем, скорее всего, в
Америку, Южную Америку, понимаешь?
Он встал и начал бегать по дну резервуара.
-- Какому-нибудь прохвосту-диктатору потребовался уран для своей бомбы,
каждый прохвост хочет иметь свою бомбу. Это ведь был современный военный
корабль, такого в своем распоряжении не имеет ни одна банда. Знаешь, что это
означает? -- заорал он на меня в темноту. -- Двадцать -- тридцать дней на
море -- в лучшем случае, если нас не потянут куда-нибудь в Патагонию или
Тихий океан. В любом случае сдохнем от голода или нас бросят за борт! Боже
мой... -- собственные слова били его, как молотом, звук своего голоса
разбудил в нем прошлое. Что-то, чего уж нет и никогда не будет. -- Боже мой,
что будет с моей семьей... -- начал он кричать как невменяемый, как
безумный. Я не видел его, я только слышал этот нечеловеческий голос
отчаяния. -- Мы мертвецы, нам надо было умереть с остальными на море, это
было бы только мгновение, но здесь... Я не хочу, я не хочу, -- стонал Гут и
колотил кулаками в стену резервуара.
Несмотря на то, что разумом я осознавал безнадежность положения,
чувствовал страх как никогда, мне казалось, что все происходит вне нас, что
меня это не касается. Абсурдность случившегося была так велика, что я был
просто не способен понять и осмыслить все последствия.
-- Не поднимай галдеж, иначе нас найдут, -- гаркнул я на Гута. С
вытянутыми руками я шарил по стенам до тех пор, пока его не нашел. Мы уже не
были механиком и его помощником, теперь мы были равны. Только он был
способен ясно представить себе, что нас ждет, а я -- еще нет. Я крепко
схватил его за плечи. -- Опомнись, Гут, нам надо все обдумать...
-- О чем ты хочешь думать? Капитан нас видел!
На мгновение я вернулся к той минуте, когда я смотрел через завесу
дождя в его глаза. Он видел нас, определенно нас видел. Разве что открытая
дверь с высоты капитанского мостика была видна под другим углом....
-- Почему парни из котельной не остались на своих местах? -- спросил я.
Я не мог понять: почему смена котельной села в шлюпки, а мы -- нет.
-- Почему... Во время войны под угрозой смертной казни запрещалось
покидать свое место без категорического приказа капитана. Но, несмотря на
это, все сбегали. Из котельной -- на палубу и дальше. Если бы корабль
получил прямое попадание, никто бы оттуда не выбрался. Смертная казнь за
самовольное оставление своего поста или свариться от пара из разорванных
котлов -- это было бы ведь одно и то же. Пожалуй, у котлов даже хуже. Когда
судно шло ко дну, все плевать хотели на смертную казнь.
-- Но мы не шли ко дну...
-- Видимо, они получили приказ...
-- Ты служил во время войны?
-- Только последний год, было мне шестнадцать, но свое я получил. А
теперь так прескверно закончить...
-- Капитан не должен был нас видеть, -- громко сказал я. -- Мы его --
да, но он нас -- нет.
-- Он видел нас, -- сказал Гут. -- Скорее всего, он понял, что забыл
передать приказ в машинное отделение. Он не немец и не англичанин, бог его
знает, что за парень. Теперь он прикажет осмотреть весь корабль, не может же
он оставить живых свидетелей.
Я молчал. Это было ясно. Он должен идти на все, такие вещи не делают
наполовину. Именно он загнал за приличную сумму тридцать атомных бомб.
Это страшное черное вещество, заполняющее резервуар, действовало так,
что слова превращались в пустой звук, едва произнесенные, они исчезали,
расплывались и теряли смысл. Мы очутились вне действительности. Через пару
дней мы перестанем логически мыслить и будем не способны оценить ситуацию.
От темноты сойдем с ума.
-- Мы должны выбраться отсюда, -- сказал я.
-- Мы должны попасть на склад продуктов, -- отрезал Гут. -- Это наша
единственная надежда. Набрать себе в достаточном количестве жратвы прежде,
чем они сориентируются, прежде чем будут тут, у нас. Возможно, нам удастся
взломать двери или влезть внутрь через вентиляционную шахту. Ключи были
только у интенданта и кока. Склад находится под каютами команды. Мы должны
попытаться сделать это ночью.
Открыть склад, пережить это путешествие и где-то в порту просочиться на
берег. Как пар, как вода из неуплотненного трубопровода. Но способны ли мы
это совершить? Может ли воля одного противостоять гигантскому плану,
созданному волей многих других людей и обрекшего его на гибель?
-- Мы должны, Ганс, превратиться в крыс. Только как крысы мы сможем
выжить.
Крысы... Никакая сила их не истребит. На судно они набиваются еще в
доках, сразу же, как только оно начинает строиться. Я видел крыс, ползущих
по стальным балкам. Я не мог себе объяснить, что их туда гонит, что это за
инстинкт, какими путями пробираются они из города на верфи? Или бегут в
город? Вылезают из американских, индийских, бог знает еще каких кораблей и
спешат на сушу. Особый мир, огромная популяция; мы даже не имеем
представления, как они ухитряются выжить...
Постепенно во мне начало развиваться новое познание. Жизнь совершенно
другая, чем я ее себе представлял. Редко, когда человеку дается полная
острота зрения, возможность снять с глаз бельма, не пропускающие свет, не
дающие видеть правду. Правда на вид двояка -- как ощущение шизофреника.
Правда женщины, раздевающейся в стриптизе, и правда женщины, раздетой
междугородным автобусом. Обе голые и обе реально существуют, как стол для
вскрытия или сцена. Каждый может выбрать себе ту, которая его привлекает.
Ту, вскрытую железом буфера, или ту, закрытую железом своей кожи. Но если
удастся устранить бельма, обе женщины перед глазами сольются воедино. В
этом-то и чудо. Видеть внутреннее и внешнее, форму и суть одновременно.
И теперь я видел свою жизнь, которая раньше казалась сложенной из
отдельных, самостоятельных мгновений, как одно целое -- открывшееся и тут же
навсегда закрывшееся передо мной. Здесь все кончится, дальше не будет
ничего. Все бессмысленно. Во всем я потерпел крушение: в работе, в
супружестве и в этой подвернувшейся случайно авантюре -- тоже. Видимо, я из
тех людей, которые первыми падают на поле боя, из тех, кого сметают лавины,
или, если они идут по мосту, мост ломается. У них даже нет времени спросить
-- почему? На этот вопрос все равно никто не сможет ответить.
Мы дремали тупо, безвольно. Как пойманные в капкан. Звери в капкане
хотят только освободиться, не понимая, что и капкан может означать укрытие,
а бегство из него -- смерть. Однако для нас из этого омута не было дороги,
если мы его покинем -- умрем.
-- Ты давно знаешь капитана? -- спросил я в темноту -- как будто от
этого что-то зависело.
-- С того времени, как плаваю на "Гильдеборг".
-- А его семью?
-- Однажды я ее видел. В Ливорно или в Неаполе. Встречала его в порту.
Жена -- итальянка примерно его лет и дочь -- красавица.
Прошлое, которое ничего не значит. По крайней мере, для нас не значит
ничего. А мозг все продолжает собирать факты. Если человека как следует
прижать, он сделает все. Только надо выбрать подходящий момент и нужный
ключ.
-- Что вы здесь провозили контрабандой? -- Мне захотелось узнать
кое-что о происхождении тайника, в котором мы лежим.
Гут взвешивал: молчать -- рассказать? Имеет ли еще его тайна цену или
это незначительные подробности из прошлой жизни?
-- Главным образом оружие, а иногда и наркотики, -- сказал он
равнодушно. -- Собственно, об этом не стоит и говорить, мы хотели только
немного подзаработать.
-- А капитан?
-- Он даже и не подозревал об этом, никто об этом не имел никакого
представления.
-- Зато на этот раз капитан сам везет контрабанду...
Гут в темноте нехотя рассмеялся.
-- Гут, -- сказал я, потому что мной вдруг овладела потребность
говорить, сопротивляться, противодействовать. -- Все это, скорее всего, с
самого начала было гигантским мошенничеством! Когда решался вопрос о способе
транспортировки, никто и не заботился о безопасности. Скорее всего, они
хотели создать такую ситуацию, чтобы кто-то мог захватить груз. Обеспечить
благоприятные условия. Одинокое судно на море -- вот самые благоприятные
условия. Не надо бояться свидетелей.
-- А нам-то какое дело? -- прошептал Гут. -- Само собой, кто-то
планировал. Возможно, уже в Евроатоме, потому что мы долго ждали разрешения
на продажу урана фирме "Андреотти", которая зафрахтовала судно. Но какое это
имеет значение для нас?
-- Никакого. Ты прав, никакого.
-- Мы должны проникнуть в склад, должны добыть себе жратву, -- хрипло
шептал Гут. У него снова сдавали нервы. Вновь ожил призрак голодной смерти.
Мы видели его. Снова нас сдавила темнота. Непрерывный гул корабельного вала
и судовых машин был утомителен. Я свернулся в клубок и закусил зубами кулак,
чтобы не кричать от ужаса:
"Я не хочу умирать, я еще не хочу умирать!"
Где-то среди ночи -- невозможно было различить в темноте стрелки часов
-- мы вышли из стального склепа. Гут отпер замок крышки вентиляционного
отверстия, и мы вылезли наружу. Чувствуя, как колотится сердце, я сполз с
батареи следом за Гутом, который сразу бросился к крану. Жадно,
захлебываясь, пили мы воду. Ее тут было достаточно.
Вдали мерцали огни аварийного освещения, они казались глазами
сказочного существа. Мы различали очертания водяных резервуаров, собственные
силуэты и стальные шпангоуты. Казалось невероятным, что здесь можно
кого-нибудь встретить. Однако Гут прихватил железный прут, которым при
чистке резервуаров открывали краны. Затем, сквозь непрестанный, ставший
теперь более сильным, шум, мы отправились к складам, которые были
расположены под каютами команды. С каждым шагом нас покидал страх. Здесь мы
были в безопасности. Все, кроме вахтенных, спят, кому нужно шарить так
глубоко в трюме. В нетерпении мы ускорили шаг.
Аварийные огни приближались. Они освещали железную лестницу, ведущую на
первый этаж трюма. Там был склад продуктов. Мы крались вверх на цыпочках.
Здесь я уже хорошо ориентировался. Вот и широкие стальные ворота склада. Не
дыша, в полумраке мы их обследовали. Железный прут был слишком толстым,
нигде не удавалось подсунуть его, чтобы взломать замок. Мы беспомощно стояли
перед неприступной стеной. Как попасть внутрь?
Гут яростно ударил в щель двери.
-- Здесь не пройдем. Надо попробовать пролезть через канал приводного и
водосточного трубопровода в вентиляционную шахту и через шахту -- в склад!
-- Он оперся о ворота и вытер вспотевший лоб. -- Разводка воды к каютам
сделана этажом выше. Попытаемся идти по приводным трубам от резервуаров.
Гут исчез в противоположном проходе и рассматривал тянувшиеся у потолка
трубопроводы. Там, где не было возможности вести трубы на поверхности, они
входили в шахты и поднимались вверх. Мы должны были найти нужную трубу,
дойти по ней к трюму и через весь этот лабиринт пролезть к вентиляционной
шахте. Найти ее и спуститься вниз. Но этого нам никогда не суметь, даже если
Гут знает судно хорошо. Я видел, как сложна конструкция судна, сколько в нем
шахт и труб, по которым проведены водяные, паровые и электрические
коммуникации. В любую шахту должен был пролезть человек, чтобы можно было
проводить ремонтные работы. Но найти их, определить правильное направление и
все возможные ответвления -- это мне казалось выше наших сил.
Возле меня что-то неожиданно и резко вспыхнуло. Я с ужасом обернулся.
Сияние меня ослепило. Я закрыл ладонями лицо и через щели между пальцами
увидел... Какой-то человек в белой защитной резиновой одежде стоял у
лестницы и освещал меня мощным электрическим фонарем. Он был в таком же
ужасе, как и я. Даже не двинулся с места.
А потом откуда-то выскользнул Гут и размахнулся железным прутом. Это
был страшный удар и жуткий звук. Белая фигура переломилась, рухнула, фонарик
упал и покатился по стальным ступеням лестницы вниз.
-- Не стой! -- заорал Гут. -- Быстро! Здесь его нельзя оставлять!
Он схватил тело за резиновые рукава и потащил по лестнице вниз. Я бежал
за ним. По лбу и спине лились потоки холодного пота. Тело громко стучало по
ступеням. Гут поднял фонарь и выключил его. Сумрак. Тусклая лампочка
освещала детектор Гейгера -- Мюллера, расположенный на стене. Он спал, все
было нормально. Контейнеры были достаточно надежны, радиации мы могли не
бояться. Только тело в белом антирадиационном костюме лежало на железных
плитах под лестницей.
-- А что я должен был сделать? -- вздохнул Гут хрипло. -- Что я должен
был делать?
-- Надо спрятать его между контейнерами с окислом, там его не найдут!
-- Через пару дней мы будем где-то на экваторе -- знаешь какая будет
жара? Надо его выбросить, выбросить с корабля!
-- Бросить за борт?
Он тупо посмотрел на меня.
-- За борт -- нет, в море -- да, через сточную шахту.
-- Сточную...
Он тяжело кивнул головой.
-- Это страшно...
-- Все страшно! Здесь он остаться не может!
Я знал, куда ведет главный сток. К нему подсоединялись стоки из
камбуза, умывальников и с машинного отделения. Автоматические насосы
отводили по нему воду, накапливающуюся в самом глубоком трюме.
Но мы должны были снова подняться на этаж выше, до самого машинного
отделения. Шахта выходила в море у самой поверхности.
-- А комбинезон сними, -- решительно сказал Гут. -- Он слишком заметен.
Трясущимися руками мы начали раздевать тело. Это был молодой мужчина,
может быть, лет двадцати пяти. Одежда под резиновым комбинезоном напоминала
униформу, но без знаков различия. Он был мертв. Комбинезон Гут поспешно
свернул и спрятал между стальными шпангоутами под лестницей. Потом мы,
каждый со своей стороны, ухватили тело и потащили его вверх. Ступени были
узкими и крутыми, мертвец попеременно наваливался на нас всем своим весом, и
я чувствовал липкие струйки крови. У меня было желание бросить его и мчаться
отсюда вверх. Броситься через поручни в море. Но вместо этого я судорожно
сжимал его и поднимался за Гутом.
Знакомый высокий тон работающей на полных оборотах турбины напомнил мне
абсурдность ситуации. Несколько часов тому назад мы здесь еще ходили как
нормальные люди, а теперь убиваем. Мы не были в здравом уме. За нас
действовал кто-то другой. Другой поднимал с отчаянной нетерпеливостью
решетку, закрывающую шахту. Она была страшно тяжелая и надежно закреплена.
Нам не удавалось ее поднять. Гут, с перекошенным лицом, издавал бессвязные
звуки. Затем все бросил и помчался обратно. Я подумал, что он убегает, и
бросился за ним, а мертвец остался лежать перед решеткой. Но Гут только
поднял тот страшный железный прут и снова вернулся. Лом! Нам нужен был лом!
Мы уперлись, решетка поддалась, и из глубины мы услышали шум воды. Мы
начали изучать поперечник шахты. Достаточно ли он широк? По всей
вероятности, достаточно. Мы схватили тело и спустили головой вниз.
Исчез! Как будто его никогда и не было. Ничего не случилось. Вода все
также монотонно шумела. Мы установили решетку и без единого слова побрели
обратно. Мы уже не думали о складе с продуктами, даже о голоде, который нас
ожидает. Трап дребезжал под ногами. Мы прятались в темноту. Как крысы.
Крысы!
Что-то путалось у меня под ногами. Это крысы кишмя кишели вокруг нас,
они почуяли запах крови. Я начал орать. Мы понеслись еще быстрей, потом
кинулись к лестнице, ведущей в нашу спасительную западню. Я не мог пролезть
через отверстие внутрь. Гут неистово пинал меня ногами.
Наконец-то!
Защелка крышки захлопнулась. Мы еще укрепили ее тем страшным железным
прутом.
Слепота!
Пучина морская. Это бог наказал нас. Свернувшись в клубок на полу, я
вслушивался в чей-то голос. Он скулил и хрипел, его стон вырывался из
глубины души. Без всякого смысла. Это был мой голос. Меня затрясла
неудержимая лихорадка, как тогда, когда меня покинула Августа, когда я
понял, что ее уже не вернешь, что она уже махнула на все рукой.
В Гамбурге она пела в "Фюрстендорфе". Действительно пела, и
"Фюрстендорф" был заведением первого класса. Тогда ее еще мог заметить
кто-нибудь с радио или телевидения. Тогда она еще говорила о том, что
однажды запишет свой голос у Лиссако. Но потом пришел маленький и вежливый
голландец и предложил ей пятьсот гульденов ежедневно за выступление. Я даже
не мог понять, много это или мало. Августа была как сумасшедшая, она чуяла
запах денег. Такой гонорар ей еще никто не предлагал. На родине она пела
скорее для удовольствия, чем ради денег.
-- Такие денежки нигде не заработать! -- кричала она грубо. -- Я больше
не хочу перебиваться с хлеба на квас. Когда мне еще предложат такую сумму?
Мне скоро тридцать, я потеряла слишком много времени. Признайся, наконец,
что ты ни на что не годишься, да, ни на что! И потом, я ведь не
представляла, что здесь будет так...
Я тоже себе это не так представлял. Ползал по корабельным конструкциям
и сваривал. Мною тоже овладела бешеная жажда денег. Я должен зарабатывать,
чтобы она вернулась обратно. Только потом я могу сдать экзамены, чтобы
признали действительным мой диплом. Но пятьсот гульденов -- такой
возможности мне никогда не представлялось.
Временами я приезжал в Амстердам или она ко мне. Однако на
представление она меня никогда не приглашала. После обеда мы шли на
прогулку, как порядочная супружеская пара, а вечером она провожала меня к
скорому поезду.
-- Как заработаем денежки, устроим себе порядочную квартиру, сдашь
экзамены и начнем новую жизнь. Еще немного мы должны выдержать. Нельзя
упускать такой случаи.
Треск словесной шелухи. Оба мы знали, что уже отдаляемся друг от друга:
она к своей цели, а я, с шальными течениями, бог знает куда. Впоследствии я
начал чувствовать облегчение, непривычное ощущение свободы. Никто меня не
контролировал, я мог думать и действовать как хотел. Мог вернуться домой --
в Гамбурге меня ничто не удерживало. Но это было бы, конечно, бессмысленно.
Виделись мы все реже и реже. Мы уже махнули друг на друга каждый со своего
берега.
Гут затряс меня.
-- Слушай, -- шептал он. -- Проснись!
Я пришел в себя. То было в прошлой жизни. Теперь я живу иной жизнью --
если называть это жизнью. Тело и мозг борются за существование, за
физическое бытие, но меня нет тут с ними. Я где-то вне этого, я только
смотрю. Смотрю чужими глазами, а мои собственные -- слепы.
Снаружи за стальной стеной резервуара послышались голоса и гул шагов.
Осмотр судна! Ищут его!
Через минуту и нас кто-то трахнет железным прутом и бросит в сток.
Сколько смертей происходит в мире в каждое мгновение! Какой это имеет смысл,
какая в этом закономерность? То, что я живу, воспринимаю, думаю и чувствую,
имеет цену только для меня. Я -- рыба, выловленная из моря, и с миллионами
других рыб путешествую на консервный стол.
У меня перехватило дыхание. Сапоги громыхали по ступенькам лестницы к
верхней части батареи резервуаров. Гут судорожно сжал мне руку.
-- Вода! -- крикнул голос над нами, и мы услышали скрип и удар поднятой
крышки вентиляционного люка.
-- Вода, вода, -- повторял голос, и сапоги гремели по верхушке
резервуара. Просматривали всю батарею, секцию за секцией. Через
вентиляционные люки светили вниз.
Я чувствовал, что мне делается плохо, что у меня разрывается сердце. Я
не мог дышать. Гут впился "мне пальцами в руку, это были не пальцы, это были
губки тисков.
-- Вода, вода, -- выкрикивал кто-то на плохом английском, который я уже
когда-то слышал. Сапоги громыхали над нами. Сталь звенела. Рывок запором,
снова и снова. Потом металлические удары по крышке.
-- Застопоренный запор, но по звуку -- вода, -- гаркнул голос с высоты,
и шаги загудели к соседнему резервуару.
-- Вода, вода, -- удалялись они.
-- Просмотреть резервуары с нефтью! -- приказал издалека другой голос.
Шаги и голоса удалялись.
Тишина!
Гудение вала, работа корабельных машин. Мы лежали как мертвые, залитые
потом. Я чувствовал огромную усталость. У меня было такое состояние, как
будто я целый день бросал уголь, а в действительности все это длилось
несколько минут. Осматривали судно, заглядывали в каждый угол. Они уже
знали, что тут кто-то скрывается, что кто-то все это пережил.
-- Капитан нас видел, -- шептал хрипло Гут,
-- Он не должен был нас видеть, -- сказал я. -- Нам это только
показалось.
-- Он мог свалиться за борт, почему его ищут здесь? -- сказал
беспокойно Гут. -- Время от времени случается, что кто-нибудь исчезает, но
всегда -- за бортом.
-- Видимо, у них есть причина...
-- Думаешь, следы крови?
-- Возможно.
-- С этим ничего нельзя было поделать!
Я знал, что невозможно. Было излишне о том спорить. Нас не нашли. Пока.
-- Но что будем жрать? -- сказал тихо Гут. -- Ты еще не голоден?
Я был голоден, я уже начинал это чувствовать. А что будет через неделю,
две или три?
-- Ночью попытаемся снова, -- сказал он. -- Иначе нет смысла
скрываться. Сдохнем тут от жары, когда приблизимся к экватору.
-- Мы должны были взорвать этот проклятый уран, достаточно было бы
обычной гранаты!
Вздор, сумасбродные слова, пустой звук. Звуки и голод, взгляд,
устремленный во тьму. С каждым мгновением мы откуда-то удалялись и к чему-то
приближались. Я еще никогда не чувствовал себя таким беспомощным и
ничтожным. Всего-навсего песчинка. Ее уносит ветер, и нет силы, которая бы
ее удержала. Бог забыл людей: забыл того человека, которого мы ударили
железным прутом, забыл о всей команде "Гильдеборг". Как бы он не забыл нас
-- на дне этого омута. Некоторые вещи человек не понимает. Ему не хватает
вместимости мозга. Он ограничен своим существованием. Не способен исчезнуть
из тела, избавиться от него. Хорошо еще, что нервное истощение так велико,
что мы можем спать, что проваливаемся из внешнего во внутренний омут, а он
-- бездонный. Не имеет стен, обложенных нейтральным материалом, нельзя в нем
свернуться клубочком и положить лицо на прохладное дно. Он безразмерен,
проваливаешься, отдаляешься и блуждаешь! В иной стране, в ином времени...
Мама сказала:
-- Вы еще не пойдете спать? Вам нужно отдохнуть. Такая дорога, бог
знает, что вас ждет.
Она ни о чем не знала. Мы уезжали всего лишь в отпуск, но она,
вероятно, о чем-то догадывалась. Я не хотел понимать скрытый смысл ее слов,
видеть слезы предчувствия. Уже конец, сынок, ты меня уже покинул. Я был так
же тверд, как и Августа. Вечная безжалостность молодости. Ничего не
случилось, мы скоро вернемся обратно! Мы вернемся.
Я осознал, что не смогу уже и представить себе лицо матери. Вижу только
фотографию, оставленную в гамбургской однокомнатной квартире на ночном
столике. И лицо Августы исчезло из памяти, остались расплывчатые черты,
которые могли принадлежать каждой из женщин...
-- Пойдем, Ганс, -- настойчиво шептал Гут. -- Проснись, время, мы
должны попытаться достать еду.
Все время я что-то должен делать, нет ни минуты покоя. Мы открыли дверь
в мир и пролезли сквозь щель. Прежде всего мы отвернули выпускной кран и
долго, захлебываясь, пили. Было около полуночи, крысы еще не вышли на ночной
грабеж. Скрип корабельного вала. Вдоль переплетений трубопроводов мы
отправились знакомой дорогой на корму. Вдалеке появились огни. Мы отчетливо
ощущали, как все судно сотрясается и вибрирует. Турбина все еще работала на
самых высоких оборотах. Меня вдруг охватило страшное желание выбежать на
палубу, надышаться свежим воздухом и увидеть звезды. Звезды над годовой.
Тайну вечности.
-- Осторожнее, ты! -- зашипел Гут и посмотрел вверх в темноту. -- Здесь
первый стояк.
Один трубопровод отходил здесь от главной линии вверх. Мы снова
зашагали. Аварийные огни приближались. Лестница и освещенный дозиметр
Гейгера -- Мюллера. О своих дозиметрах мы забыли, они были не нужны. Но все
еще послушно висели на лацканах комбинезонов.
-- Осторожно!
Мы, окаменев, остановились. У лестницы, ведущей в первый трюм, появился
часовой. Парень в белом антирадиационном костюме с автоматом в руке. Он
вынырнул из тени и уселся на ступеньку. Костюм был, конечно, не лишним, хотя
против сильной радиации он не защищал, а был нужен при манипуляциях с
контейнерами. И по-видимому, придавал уверенности. Здесь была опасная зона.
Не двигаясь, мы наблюдали за охранником. Он временами недоверчиво
посматривал в темноту, боялся.
-- По лестницам не пройдем, -- тяжело проронил Гут. -- Мы должны найти
другой стояк, он, скорее всего, прямо за лестницей.
Парень встал, потянулся и зевнул.
Мы снова двинулись. Неуверенно, по острию ножа. Граница между жизнью и
смертью. Она проходила здесь. Примерно после десяти минут опасного ползания,
поисков и возвращения мы нашли другое место, где трубопроводы поднимались
вверх. Караульный с автоматом кружился, как бабочка в освещенном кругу,
около дозиметра.
В темноте мы нащупали упоры для ног и начали по трубам карабкаться
вверх. Приблизительно после пяти метров пространство сузилось, и мы вползли
в трубу. Караульный и круг света исчезли. Удивительный мир. Мы ощупывали
кожу судна и его мясо изнутри, пролезали по артерии. Только на уровне
первого трюма мы отважились включить фонарь мертвеца. Связки кабелей
электропроводки тянулись к машинному отделению. Там, где водопроводные трубы
изгибались, нам показалось, что в этом душном спертом воздухе повеяло
ветерком. Вентиляция. Где-то, вероятно, подсоединялась вентиляционная шахта.
Мы держались за связки кабелей. Если на одном из них окажется нарушенной
изоляция, нам конец. Останемся здесь, сожженные, до тех пор, пока это судно
не потонет или не будет разрезано на металлолом.
Здесь уже явственно сквозило. Может быть, мы уже в вентиляционном
канале? Может быть, он служит и для электропроводки, и для воздухообмена?
Что находится за стеной, около которой мы ползем вперед? Как выполнена
вентиляция в складском помещении? Скорее всего, есть отверстие в потолке, но
какого оно размера?
А потом я почувствовал запах моря. Труба поднималась прямо вверх,
вероятно, на палубу. Главный вентиляционный канал! Внизу, в полуметре ниже
уровня отдушины, к которой мы лезли, в железной обшивке было отверстие,
забранное проволочной решеткой. Я сел Гуту на ноги, он глубоко нагнулся и
посветил внутрь.
Склад! Мы были у цели. Теперь оставалось только проникнуть внутрь и
вернуться обратно. Гут начал яростно трясти решетку. Она поддалась. Он
перелез через вентиляционную шахту, которая начиналась где-то глубоко в
трюме, и спустился через отверстие в склад. Я светил ему. Видны были ряды
полок, ящиков и бочек. Мешки с мукой и рисом, коробки с консервами. Он
схватил один из пустых мешков и начал набивать в него то, что попало ему под
руку.
-- С мешком не пройдем, не пролезем через шахту, -- закричал я ему.
Он повернулся и посмотрел на фонарь. Я видел его лицо. Сосредоточенное
и напряженное.
-- Да, не пролезем, -- крикнул он мне. -- Бросим его в вентиляционную
шахту вниз. Мы -- на корме под кубриками команды, потом найдем это место.
-- Брось его куда хочешь, -- сказал я сердито, -- но возьми только
консервы и сухари, а на остальное наплюй!
-- А спиртное! Его здесь полно, мы хорошенько прополощем себе горло из
капитанских запасов!
Наконец он наполнил мешок, придвинул к стене несколько ящиков и подал
его мне вверх к вентиляционному окну.
-- Спусти его вниз, ничего не случится. Виски у меня в карманах.
Мешок был так тяжел, что я его едва-едва протащил через отверстие.
-- Бросай его, не бойся!
Я спустил мешок в шахту. Слышал, как он несколько раз тупо ударился о
стены, и потом все замолкло. Гут протягивал ко мне руки, он хотел, чтобы все
это уже кончилось, хотел скорее исчезнуть отсюда. Мы отдохнули только тогда,
когда защитная решетка снова закрыла отверстие. Только теперь мы снова
почувствовали холодный воздух, тянувшийся через вентиляционную шахту. По
стояку я начал карабкаться вверх. Я не мог устоять. Мне страстно захотелось
увидеть небосвод и отблески волн. Гул машин остался глубоко под нами. Шахта
выходила на палубу и против потока волн была защищена обычной дымоходной
заслонкой. Я услышал удары волн, чей-то голос близко от нас отчетливо
сказал:
-- Завтра мы должны начать покраску. Когда пристанем, краска не должна
выглядеть как новая. И еще кое-что, капитан. Мне не верится, что Кормак мог
свалиться за борт. Море спокойно, а к спиртному никто не имеет доступа. Вы
действительно убеждены, что все из старого экипажа сели в шлюпки?
Сердце у меня остановилось. Откуда слышались эти голоса? С палубы?
Капитан вышел на ночную прогулку? Или они доносятся прямо с капитанского
мостика? Я не отваживался даже вздохнуть. Если мы слышали их, то и они могли
услышать нас. Мне казалось, что в узкой шахте опять становится неимоверно
жарко.
-- Вниз! Немедленно вниз! -- шептал подо мною Гут.
-- Если вы не убеждены, то выкладывайте сразу, -- сказал снова
бесцветный голос. -- Мы должны покончить с этим, пока мы еще в море. Когда
пристанем, нам обоим это может стоить жизни,
-- Терпеть не могу угроз, -- проворчал Фаррина. -- Будьте осторожны,
как бы вы сами тоже не свалились за борт. Тот ваш приятель никогда в жизни
не был в море. Вы нарушили договоренность, соглашением было предусмотрено,
что я обеспечу эвакуацию экипажа, а не то, что вы их расстреляете!
-- Сожалею, капитан, за это я извиняюсь, но морской флот получил другие
инструкции. Я не был информирован.
-- Так катитесь подальше и не трепите языком! Я ведь тоже не
информирован, -- сказал насмешливо Фаррина. -- Вы взяли на себя
командование, а я забочусь только о технической стороне плавания.
-- Но вы должны гарантировать, что тут никто не остался!
Голоса удалялись. Те двое уходили по палубе. Мы осторожно начали
спускаться вниз. Гул корабельного вала и машин оглушал. Наш новый мир,
расположенный ниже уровня моря. Здесь все было иное: мышление, взгляды и
даже наши лица. Мы превратились в хищных зверей. Были готовы убивать.
В ссадинах и порванной одежде, мы наконец спустились обратно. Мы уже не
отваживались засветить фонарь. Вдали желтели аварийные огни, и человек в
белом сидел на лестнице. Спал ли он или только отдыхал, определить было
невозможно. Мы ползли на корму, куда выходила вентиляционная шахта, через
которую я спустил мешок. Но прошло еще немало времени, прежде чем мы его
нашли. Только потом мы побежали в укрытие. Сегодня мы будем чудесно спать.
Мы спасены, мы не умрем от голода.
Понемногу мы стали терять понятие о времени. Дни и ночи сливались в
ничем не нарушаемый поток темноты. Духота в трюме превратилась в жару. Мы не
могли определить, как долго мы плывем, и не пытались думать об этом. Отупело
лежали на дне стального склепа, погруженные в себя. Ничего нас не связывало,
нам было не о чем говорить, а каждое движение изнуряло. Было очевидно, что
судно приближается к экватору и все дальше и дальше уходит в бесконечные
просторы океана. Но куда и как долго еще нам плыть, этого мы не знали.
Ужас опасности миновал. Невозможно постоянно жить в страхе. Страх --
это мгновенное состояние, которое, если длится долго, неизбежно переходит в
безразличие, апатию. Человек привыкает к страху, создает защитную оболочку.
Но возник иной страх, страх ожидания. В укрытии мы можем сколько-то
пережить, но как попадем на берег, когда судно пристанет? Какая-то сила
вынуждала нас обдумывать, искать выход, пробуждала нас от летаргии.
Никогда я не имел столько времени на размышления. Все заботился о
пропитании, о сиюминутном. И вдруг погоня за деньгами и жизненным успехом
кончилась. Надежды рассеялись, и ничто не имело цены. Суета сует,
бессмыслица существования. Человек -- бренное создание. Я начал постигать
иное измерение окружающего мира.
Обычно каждый наперед различает отдельные этапы своей жизни. Готовится
к ним и ждет их. Изменение не происходит в единое мгновение, иногда минут
годы, прежде чем человек заметит, что, в сущности, он и его жизнь
изменились, что он идет по другой земле, очутился на другом берегу.
Я испытал таких этапов несколько. Первый закончился, когда я
познакомился с Августой. С тех пор все делилось на "до Августы" и "после
Августы". Разделительная грань микроистории. Второй этап начинался не
свадьбой и не мгновением, когда мы пересекли границу. Начался он, бог знает
почему, ослепительной вспышкой электрода, коснувшегося конструкций
пассажирского судна "Аугсбург" на судостроительной верфи Кратцманна, где я
начал, после нескольких отчаянных месяцев поиска вакантных мест, работать.
Тогда мне пришло в голову, что именно в это мгновение исчезли детство и
юность, что у нас нет никого, кто бы нам помог, что только теперь мы созрели
и предоставлены сами себе. Сколько, интересно, километров электродов я
расплавлю, прежде чем что-то изменится, прежде чем моя жизнь вернется на
нормальные рельсы? Но на какие рельсы, если те, которые за мной -- взорваны?
Перед собою я ничего не видел, только раскаленную струйку металла.
Бесконечную, мгновенно твердеющую и затягивающуюся темным стеклообразным
слоем окалины. Но под ударами молотка слой послушно спадал, как белье с тела
Августы.
Здесь был конец того удивительно короткого этапа, здесь у меня кончился
электрод, и здесь я сделал последний сварной шов. На "Гильдеборг" -- судне
жестокой правды и познания -- все кончилось. Как только я ступил на палубу.
Нынешний этап наступил не в оглушающем залпе ракет, разрывающих спасательные
шлюпки, не в стальном омуте, в который мы погрузились, как в могилу, а в
"Де-Пайпе". Там началась моя трагедия, трагедия прозрения. Она касалась
только меня. Не тех людей в шлюпках, не капитана Фаррины, которого сломали
террористы. Терроризм -- мощное оружие, никто от него не защищен. Бьет прямо
в сердце, парализует разум и волю. Августа была моей террористкой, она
уничтожила меня так же равнодушно и без колебаний, как те два капитана, как
ракеты миноносца команду "Гильдеборг". Разорвала меня, принудила отказаться
от собственного "я". Иоганн Фаррина пожертвовал всем, чтобы спасти то
единственное, что имело для него цену. Я не жертвовал ничем, собственно, я
ничего и не имел, я только внутренне разложился. Я ни на что не годился, и
ничто для меня не играло роли. Подходящий человек для "Гильдеборг".
-- Мы должны его убить! -- сказал из темноты Гут. Его занимали такие же
мысли. -- Мы должны его прикончить, Ганс, должна же быть какая-нибудь
расплата. Он загребет денежки, а каково тем сорока парням и их семьям!
Я слышал, как он переворачивается и садится. Спиной он оперся о
металлическую стену.
-- Живыми мы все равно отсюда не выберемся, -- сказал он неимоверно
серьезно. -- Не могу себе представить, как мы сможем сойти с корабля, как
попадем на мол. При выгрузке будут такие же меры безопасности, как в
Амстердаме. Очистят мол и всю округу. А если нас поймают... Но ведь мы уж и
сейчас мертвы, -- проронил он с трудом. -- Поэтому и думаю, что мы должны
его прикончить, это наша обязанность!
-- По-видимому, ты прав, -- вздохнул я, -- но действительный виновник в
другом месте, а капитану, возможно, свернут шею раньше, чем нам. Но если
представится случай, можно это сделать.
Из глубокого пессимизма Гута рождалось отчаяние. Отсюда не было дороги.
Мы только на минуту приостановили смерть. Ночью выйдем отсюда, пролезем по
шахтам и каналам, проникнем на капитанский мостик и убьем капитана железным
прутом.
Меня не страшила фантастичность этого намерения. Я резко распрямился и
раскинул руки. Череп захрустел -- снова я слышал этот кошмарный звук. Я
начал кричать. Чему помогает человек криком? Кого пытается прогнать и
устрашить? Или это только голос зверя, дремлющего внутри, того древнего,
чуть цивилизованного зверя?
Гут начал трясти меня.
-- Проснись, перестань же орать!
Я открыл глаза,
Темнота?
Сон или действительность? Разговаривал ли я минуту тому назад с Гутом
или это мне показалось? Жара была невыносимой, невозможно было дышать.
-- Не выдержу я этого, не выдержу, -- шептал я, -- через минуту сойду с
ума, разобью себе голову!
Снова этот звук!
Нет, это Гут освободил затвор вентиляционного перекрытия. Я карабкался
за ним. Исчезнуть из этого страшного склепа.
Жара в трюме была еще больше, чем в изолированном стальном резервуаре.
Мы открыли выпускной кран, поток воды хлынул.
Возрождение!
Облегчение!
Выдержать! Прошел еще один день или два? "Гильдеборг" когда-то должна
пристать, конечно, должна.
-- Это бессмыслица -- убить капитана, -- сказал я счастливо, держа
голову под струйками воды. -- Это страшная глупость.
-- Ты хочешь его убить? -- спросил Гут.
-- Я -- нет, это ты предлагал... -- Я оторвался от краника, здесь мрак
был слабее и прозрачнее. Мы видели лица друг друга.
-- Что-то тебе показалось, я не самоубийца.
-- Может быть, может быть, ты прав, что-то мне показалось.
Только не спорить, мы не должны начать ссориться. Галлюцинации. Сами не
знаем, что мы говорили, что нет. Мы должны сосредоточиться и контролировать
себя. Не спать! Разработать план и обсудить, как отсюда исчезнуть, как
выбраться с этого корабля. Не ждать случайности, начать строить мост.
-- Мы должны взвесить все способы, как покинуть судно, -- сказал я. --
Найти такой, который даст наибольшую надежду на успех.
-- Есть только один путь, -- усмехнулся Гут, -- с палубы по трапу -- на
мол. Но пока трап спущен, у него стоит стража. Днем и ночью.
-- Прыгнуть в море и плыть!
-- В порту? Мы даже не знаем, где пристанем. Днем это исключено.
-- А ночью?
-- Ночью... Их целью будет как можно быстрее разгрузиться, и снова в
море. Через пару часов судно поплывет дальше. По-видимому, ночью стоять на
якоре не будет.
Мы крепко затянули выпускной кран. Вода нас освежила. Да, есть только
один путь. По трапу -- на мол. Мол будет выделен где-то в конце порта. В
самом отдаленнейшем конце!
Мы молчали.
Нам не хотелось возвращаться обратно в стальной омут. Мы стояли у
лесенки и смотрели на далекие аварийные огни.
Судно вибрировало и качалось.
-- Приближается буря, -- сказал Гут. -- Возможно, пару дней будет
паршивая погода, вот уж нам достанется!
-- Зато станет прохладнее.
-- Нет, только повысится влажность. Держу пари, что мы уже в южном
полушарии.
Для меня было все равно. Южное или северное. У меня в голове сейчас
были другие мысли. Как бежать с корабля, как выйти на палубу, сойти по трапу
и через пустой мол пройти в порт?
-- Сколько людей будет на разгрузке? -- спросил я.
Гут пожал плечами.
-- Бригада в трюме, бригада в вагонах, крановщик и офицер, который
несет вахту. Достаточно для того, чтобы нас поймали.
-- А остальные?
-- Возможно, получат увольнительные, возможно, будут вести подготовку к
отплытию, не знаю, -- пожал он плечами.
Я представил себе, как грузчики наваливают контейнеры на широкую
платформу, как ее поднимает кран и уносит к вагонам на молу. Что будет, если
какой-нибудь контейнер упадет? Вероятно, ничего, эта возможность учтена.
Конечно, если он не разобьется, ударившись о стену вагона, и не засыплет
грузчика порошком окисла.
И тут мне пришло в голову! Искра из глубин, ассоциация!
Если действительно произойдет авария и повредится контейнер, все
сбегут. Костюмы не обеспечивают надежной защиты. Дозиметры проснутся и
включат сигналы тревоги... Я представил себе панику и услышал рев сирен.
Неожиданно для меня все стало ясным. Для нас это единственный путь.
-- Нашел! -- выпалил я. -- Мы должны вызвать тревогу. Повысить
радиоактивность, вызвать радиацию, чтобы сигнальные устройства подняли шум.
В этой панике мы сможем убежать.
-- Как ты ее хочешь вызвать? -- спросил Гут непонимающе.
Я начал смеяться. Дорога была открыта. Вынырнуло решение -- не знаю
откуда, но оно было здесь, и это было единственно возможное решение.
-- Нарушим поверхность одного из контейнеров. Как только начнется
выгрузка, мы пробьем свинцовый кожух, и излучение начнет струиться наружу. В
эту минуту включатся сигналы тревоги. -- Я безумно рассмеялся. -- А мы будем
удирать, как остальные. Мы должны раздобыть еще один противорадиационный
костюм и инструменты, но прежде всего подготовим контейнер. Оттащим его
сюда!
Нас охватила такая лихорадка, будто мы вот-вот пристанем. Мы
направились к складу. Голова у меня была полна новыми вопросами. Каким
способом закрыты контейнеры, какой толщины кожух? Какую дозу радиоактивного
излучения можем мы получить? Но об этом я заботился меньше всего. Радиация
-- так радиация. По всей вероятности, это будет не более чем несколько
десятков рентгенов. Если переживем это плавание, переживем и облучение. В
белых костюмах мы проникнем на мол, а потом в порт. Я остановился. Что
предписывает инструкция по технике безопасности? Покинуть угрожаемое
пространство, а что дальше? Кто производит ликвидацию очага излучения? Не
экипаж ли судна? Или вызовут специалистов? Я не знал. Никто нас не
инструктировал. А что будут делать люди, которые заняли корабль, даже
приблизительно невозможно было определить. Но мы будем бежать. Бежать и
пытаться исчезнуть. Никто нас не остановит!
А потом началось!
"Гильдеборг" задрожала и застонала, перевалилась с боку на бок и так
резко провалилась, что у нас захватило дыхание, а потом снова была выброшена
гигантской силой вверх. Буря настигла нас и ударила! В одно мгновение! Она
разразилась в тот момент, когда мы бежали к складу. Шпангоуты вокруг нас
трещали, и удары волн были так страшны, что я в ужасе ухватился за ближайшую
траверсу, сполз на вибрирующий пол из рифленого стального листа, и уж только
потом меня вывернуло наизнанку.
Не сознанием, а всем существом воспринимал я, как корабль работает,
трещит, напрягается. В мгновения тишины, которые наступали, когда нас
бросало вверх или швыряло в пропасть, я слышал сухой скрип стальных траверс.
Выдержат сварные швы или не выдержат? Перед глазами у меня текла тонкая
струйка расплавленного металла. "Гильдеборг" стала ничем, даже не
скорлупкой, разве что жалкой щепкой на гигантской беспредельной поверхности
одичавшего океана. То, что мы все еще плыли, было случайностью, не более чем
случайностью. Когда волны поднимали корму, я повисал в пустоте и отчаянно
впивался пальцами в стальные укосины, ошеломленный ревом работающего
вхолостую корабельного винта.
Я лежал на шершавом листе железа и судорожно всхлипывал. Я забыл, что
существует Гут, и не понимал, почему я здесь. В голове у меня было пусто,
она была как чужая. "Я не хочу умирать, я не хочу умирать, господи боже, я
не хочу умирать!" Это была единственная мысль, которая владела мной. Все
остальное было мне безразлично: окисел урана, взорванные шлюпки, вся моя
судьба. Последнее желание: лежать, уснуть, забыться. Окутаться изоляционной
ватой. Тело лежит на полу в кромешной тьме самого нижнего трюма, но меня уже
в нем нет. Я исчез. Сошел с этого проклятого судна и блуждаю по водам. Ничто
меня не касается. Бессмысленная суета человеческих стремлений, мошенничества
и убийства, выкрики агитаторов, шепот тайных советчиков или нагота женщин.
Ничто! Отныне я сам нагой, нагой и свободный. "Гильдеборг" -- мой корабль
прозрения. Оттуда, из темноты, я постигаю мир, где все -- наоборот. То, чему
мы придаем вес, никакого веса не имеет, что, кажется, должно быть ничем,
является чем-то. Человек должен время от времени побалансировать на границе
меж жизнью и смертью, одновременно увидеть обе стороны -- тогда он,
возможно, поймет себя...
По моему лицу стекала вода и струилась за воротник комбинезона.
-- Тебе порядочно досталось! -- вздыхал надо мною Гут. -- Зачем тебя
понесло в море, слабак! Поднимайся, мы должны исчезнуть прежде, чем придут
проверить склад!
Я ощутил вкус виски из капитанских запасов. Разбитый, подпираемый
Гутом, еле передвигаясь, я потащился к омуту. Виски было отвратительное --
конец света!
-- Такие бури бывают только под тропиком Козерога, -- сказал Гут, когда
мы забрались в свое убежище. -- Налетят внезапно и так же быстро исчезнут.
Возможно, мы плывем в Бразилию или Аргентину. Это значит, что мы можем
пристать со дня на день.
Что означает день? Стрелки часов, слепо кружащиеся вокруг циферблата.
Мы уж давно перестали следить за ними, для нас они ничего не значили.
Я догадался, о чем думает Гут.
-- Контейнер подготовим сразу же, как только немного придем в себя, --
сказал я. -- Можешь пока поискать что-нибудь, чем пробить свинцовый кожух.
Возможно, будет достаточно большого гвоздя, вобьем его в кожух, как в
дерево. Лучше всего было бы, конечно, долото.
-- И это все? -- спросил недоверчиво Гут. -- Это возможно?
-- Может быть, хотя я этого никогда не делал. Все зависит от толщины
кожуха. Если найдем подходящий инструмент, то должны бы его пробить.
Я даже не заметил, когда исчез Гут. Я дремал, убегал, а "Гильдеборг"
все плыла на самой высокой скорости. Тряслась и раскачивалась. Я пытался
представить себе солнце. Не получалось. Оно угасло. Только тьма, бесконечная
тьма, канун сотворения мира. Но возможно, что это обман. Несовершенство
чувств и глаз. Ведь вещество в контейнерах испускает лучи, хотя мы и не
видим их сияния.
Окрашенные черной и желтой краской свинцовые контейнеры с белой,
неопределенно предостерегающей надписью: "РАДИОАКТИВНЫЙ МАТЕРИАЛ". Ничего
более. Ни формулы, ни фирмы-изготовителя или адреса получателя. Только
желто-черный полосатый контейнер. Невидимые лучи, которые мы должны
освободить.
Аварийные огни тускло освещали тщательно выровненные и закрепленные
ряды контейнеров. Мы лежали на стальном полу вне пределов досягаемости огней
и ждали. Долго, терпеливо, не покажется ли со стороны труднообозримого
пространства патруль. А пока я приблизительно определял количество вещества
и вес контейнеров. Само по себе содержимое не могло быть тяжелым. Я
предполагал, что там килограммов сорок. Однако меня беспокоила свинцовая
оболочка. Какой толщины ее стенки? Не обработан ли свинец еще каким-либо
способом? Нет ли внутри другого стального кожуха? Этого я не знал.
После долгого ожидания мы отважились встать. Осторожно начали
осматривать контейнеры. Крышки были герметически закрыты. По-видимому, они
открываются специальным ключом. Я ткнул наконечником сломанного напильника,
который нашел Гут, в кожух. Краска отвалилась, и остался серебристый след.
Нормальный свинец, мягкий и податливый. Я попытался углубить царапину. Это
удалось. Гут вопросительно смотрел на меня. Я кивнул,
-- Обломок напильника вобьем наконечником внутрь.
Но что, если наконечник лопнет? Какой толщины может быть кожух? Десять
миллиметров, двадцать или больше? Гут заметил мою нерешительность.
-- Мы должны раздобыть приличный инструмент, с этим ненадежно, --
сказал он.
Я согласился.
-- Прежде всего оттянем контейнер! Напрягая все силы, мы перевалили его
через ограждение, отделяющее эту часть склада от остальных складских
помещений. Он был страшно тяжелым. Потом мы потащили его в темноту. Огни
удалялись. Пот лился у нас изо всех пор.
-- Хватит, спрячем его между пустыми баками от смазки, здесь его никто
искать не будет.
-- И мы должны раздобыть второй антирадиационный костюм.
-- С этим подождем до выгрузки. Теперь мы вызовем подозрения.
Мы возвращались в свой омут. Даже у лестницы уже не было охраны.
Нервозность прошла, ничего не происходило, мы обрели уверенность. Мне
доставлял заботу только инструмент. Где найти пробойник, который не
сломается, не прогнется и будет способен проникнуть через свинцовый кожух?
Залезть в машинное отделение мы не можем отважиться, в ремонтное отделение
тоже нет. Единственная возможность -- это искать в трюме или... Я нащупал
руку Гута и легонько ее сжал.
-- Ты не видел в продуктовом складе ломик для открывания ящиков? Должно
же у них там что-то быть. Нам надо еще раз посмотреть внутри.
И опять мы поднимались вверх по трубам и кабелям. Нам требуется лом или
долото, нам нужно ощутить дуновение свежего воздуха. Нас лихорадило от
возбуждения. Фонарь мертвеца светил уж едва заметно. Батарейка была на
исходе. А потом неожиданно мы увидели свет. Была не ночь, как мы
предполагали. Был солнечный день, и волны горячего раскаленного воздуха
переливались по шахте. Вентиляционное отверстие склада было почти рядом.
Можем ли мы рискнуть сейчас? Не войдет ли кто-нибудь внутрь? Но наше
нетерпение было слишком сильно. Гут высадил металлическую решетку, я
прислонил ее к стенке канала и смотрел, как он спускается с фонарем вниз.
Бледное сияние уже не достигало дна.
В шахту временами проникал с палубы звук голосов, и мне казалось, что я
слышу шум моря. В нескольких метрах над нами бился пульс будничного
матросского дня. Я всегда любил будние дни. Сияло солнце, сменялись вахты,
экипаж работал. Непонятно и невообразимо. Для нас все это кончилось, наш мир
развалился. Но сейчас я осознал, что эта трагедия разыгрывается только в
нас, внутри. Только мы отметили акт насилия. Мир в своем движении ушел
намного дальше и ни о чем не хотел знать. Ведь ничего страшного не
случилось. Нам осталось одно -- лежать в могиле. Мы списаны, и там, наверху,
нам нечего делать. Мертвые должны остаться под землей, никто не ждет их
возвращения. Их время прошло, отжило. Они угасли. И мое время прошло.
Мною овладело безразличие. Если побег с корабля нам удастся, что
дальше? Похищение "Гильдеборг" дело не одного человека или небольшой группы.
Тут замешано целое государство. Ракетоносец был доказательством этого. А
теперь мы окажемся в этом государстве. Без документов и без средств к
существованию. Какие мы имеем шансы? Явиться к властям значило идти на
собственные похороны. Не будут ли мгновения свободы на земле многим хуже,
чем дни, проведенные на судне? Здесь мы не должны хотя бы принимать решения.
Судно плывет, независимо от нас. Если мы однажды выйдем на берег, то должны
будем все решать сами. Свободно принять решение, как умереть. Вряд ли мы
сможем надолго ускользнуть от внимания властей. Ни в каком государстве это
нереально. Я не мог себе представить, что окажусь где-то в Южной Америке. Не
мог этому поверить. Мною начала овладевать ярость. Какое мне дело до
сумасбродных диктаторских режимов, до их стремления получить уран и до их
бомб? Какое мне дело до этого судна, я не принадлежу к его команде, я здесь
чужой, я здесь по ошибке.
Но язвительный голос внутри сказал: "Здесь ты не по ошибке, здесь ты по
логике причин и следствий, по воле Августы. Ты всегда делал все по воле
Августы. Ты принадлежишь судну в равной мере со всеми остальными. Ты или кто
угодно. Бомба не выбирает, а мир сегодня принадлежит бомбе. Для каждого
заготовлена соответствующая доза облучения. Бомбы, которые хотят изготовить,
касаются тебя в одинаковой мере так же, как и те, которые уже изготовлены.
Бомба -- любовница мира, каждый хочет с ней спать".
Гут чем-то твердым ударил о металлическую раму вентиляционного
отверстия.
Я заглянул в склад.
-- Черт побери, что ты делаешь? -- выругался он. -- Не спи!
Он подавал мне вверх стальной прут длиной в полметра и молоток. Ломик
для открывания крышек ящиков. Один конец его был сплющен и разделен на две
части для вытаскивания гвоздей. Теперь у меня не было сомнений. Если отобьем
молотком сплющенный конец, останется острый наконечник, которым можно будет
пробить кожух контейнера.
Проснулся я весь в поту.
Темнота.
Я не мог дышать, не мог спать. Что-то было не в порядке, что-то
случилось. Я слепо развел руками в темноте и коснулся руки Гута.
-- Слышишь? -- шепнул я.
Он задвигался. Не дыша, мы прислушались. Тишина! Невероятная и особая.
Что-то случилось.
Гут резко сел.
-- Машины не работают, -- произнес он удивленно.
Теперь это понял и я тоже. Эта тишина не была привычным, монотонным,
все пронизывающим шумом корабельного вала и машин, а настоящей тишиной, в
которой эхом отдавались одинокие шаги и удары сердца. Зловещая тишина
минуты, в которую надо принимать решение.
Эта минута настала!
Вот она, эта минута!
Мы пристали!
-- Ганс, мы пристали...
-- Пристали мы...
Мы не могли пошевелиться, мы не знали, как теперь быть. Мы пристали и
должны действовать. Но когда это произошло? Как долго мы спали? Сколько
часов прошло? Не началась ли уже выгрузка?
Мы почти одновременно бросились к приставной лестнице. Нужно выяснить,
что делается. Прочь из этого омута.
Перекрытиe вентиляционного отверстия отлетело. Мы пролезли на вершину
батареи резервуара. Нас обступила неподвижная духота. Запах корабельного
брюха. Мы спустились вниз и бесшумно побежали к складу. Голосов нигде не
слышалось, не работали краны. Грузовой люк над складским пространством был
закрыт.
-- Ждут рассвета, еще ночь, -- шепнул Гут. -- Мы не должны спать,
должны подготовиться, раздобыть защитный костюм.
Мы поползли обратно. Мы так привыкли к темноте, что глубокие сумерки
трюма, нарушаемые только аварийными огнями, не создавали нам никаких
трудностей. Здесь можно было жить, но что будет дальше?
Снова мы спустились в резервуар. Гут подготовил себе костюм, снятый с
мертвеца, а я -- инструменты. Потом мы сели и оперлись спинами о стальную
стену, обтянутую нейтральным материалом.
-- Боюсь я этого, не хочется мне отсюда, -- сказал Гут. В его голосе
слышалось безразличие и покорность. Может, он решил отказаться? Однако мы
оба знали, что изменить ничего нельзя. Мы могли бояться, но решение было
принято уже давно. Сейчас у нас не было ни сил, ни воли, чтобы как-то
изменить его.
Я чувствовал, что меня покидают силы, что я не выдержу этого
напряжения. Попытался глубоко дышать, но это не помогло. Теперь, в самые
критические минуты, мы были парализованы и измучены. Развалины! Мы готовы
были с поднятыми руками выбежать на палубу. Никогда нам не удастся убежать
отсюда. План -- нереальный, фантазия сумасбродных умов. Бессмыслица! Меня
начала трясти лихорадка, я задрожал, и у меня громко застучали зубы. Гут
безучастно сидел около меня. Ничего не воспринимал. Ушел в себя. Мне пришло
в голову, что, в сущности, мы не знакомы, не знаем ничего друг о друге, мы
остались чужими. Дружба на этом свете умерла. Прошла мимо нас. И в этом
одиночестве мы умрем. И унесем с собою особый мир, который погибнет с нами
во всем величии и многообразии; прекратит свое существование еще одна
ничтожная частичка Космоса. А когда вымрет человечество, он исчезнет весь!
-- Гут, -- хрипло сказал кто-то чужой моими устами, -- это не краны?
Издалека до нас доносился приглушенный шум. Тупо, как автоматы, мы
поднялись. Как солдаты перед атакой. Моторы судовых кранов работали. Я
слышал, как Гут с трудом натягивает резиновый костюм. Я начал первым
карабкаться вверх, ломик и молоток мешали, но я поднимался, как машина.
Подсознание уже выдало приказ. Мы ни о чем не думали. Мы побежали к
лестнице, ведущей в первый трюм. Теперь самым важным для нас было достать
второй костюм. Кого-то поймать.
Перед трапом у дозиметров никто не дежурил. Мир не считался больше с
нашим существованием.
Затаив дыхание, мы выбежали наверх. Гут, весь в белом, приоткрыл двери
и через щель наблюдал за коридором, ведущим в машинное отделение.
Прежде всего попытаем счастья там. Мгновение мы неподвижно стояли и
прислушивались.
-- Подожди! -- шепнул он мне. -- Я пойду первый, когда войду внутрь,
можешь идти за мной!
Я кивнул. В несколько прыжков он преодолел расстояние, отделяющее нас
от железных дверей машинного отделения, и снова прислушался. Потом
решительно открыл и вошел. У меня не было более страстного желания, чем то,
чтобы в машинном отделении было пусто и наши костюмы висели на своем месте.
Но я не надеялся на это. Я представил себе расстояние, которое должен пройти
Гут от двери к пульту управления, или к турбине, или к пусковым устройствам
питательных насосов. Как много времени понадобится тем, внутри, чтобы
понять, что в машинное отделение вошел в белом костюме кто-то чужой?
Я перебежал расстояние, отделяющее меня от двери машинного отделения.
Холодный пот стекал у меня по вискам. Только не убивать! Я услышал
незнакомый удивленный голос и осторожно приоткрыл двери. Человек в зеленом
рабочем комбинезоне мыл пенистым раствором кожух турбины. Все должно
блестеть. Неужели я тут когда-то работал? Неужели я знаю это машинное
отделение? Откуда я, собственно говоря, его знаю? Из снов или из прошлой
жизни?
Гут был почти рядом с ним. Мужчина не обращал на него внимания, только
снова о чем-то спросил и продолжал трудиться. Все вычистить, исправить и
покрасить, и так постоянно без конца одно и то же. В эту минуту Гут бросился
на него и сбил на пол. Я захлопнул дверь и кинулся ему на помощь. Только не
убивать, мы не должны убивать!
Человек и не пытался сопротивляться. В ужасе он поднял голову и
непонимающе следил за нами. Парень, вероятно, двадцати-двадцати двух лет. От
неожиданности он не был способен вымолвить ни слова.
-- Кабель, быстро! Свяжем его!
Я выскочил и побежал к шкафу с инструментами. Там мы держали остатки
кабеля, проволоки и все, что могло бы нам пригодиться. Я открыл шкаф.
Инструменты тщательно выровнены. Порядок! Можно заступать на смену.
-- Держи язык за зубами и не кричи! -- сказал я по-английски пленнику.
-- Ничего с тобой не случится, иначе не выживешь! -- и уже связывал ему за
спиной руки кабелем. Гут нервно оттолкнул меня.
-- Костюм, быстро!
В задней стене были шкафы для рабочей одежды. У меня тряслись руки,
когда я их открывал. Оба наших защитных костюма висели на своих местах. Я
сорвал один с вешалки и поспешно оделся. Резиновый капюшон на голову,
перчатки, сапоги. Парень на полу даже не пошевелился.
-- Идем! -- приказал Гут. Мы поставили перепуганного пленника на ноги и
потащили за собой. Он не мог сопротивляться. Мы пробежали по коридору назад
к лестнице и по крутым ступеням около дозиметров спустились в темный
лабиринт. Только тогда, когда нас окружила темнота, мы остановились.
-- Здесь он может орать сколько хочет, никто его не услышит! -- сказал
Гут, и мы крепко обмотали тело пленника кабелем и привязали его к
стальной балке. Это были плохие путы, кабель скользил и узлы не держали, но
на час он будет обезврежен. К тому времени должна подняться тревога. К тому
времени мы должны быть вне судна! Вдруг мы перестали в чем-либо сомневаться,
у нас был точно рассчитанный по времени план, мы знали, что должно случиться
и что случится. Те, что вокруг нас, не знали ничего. Инициатива и момент
внезапности были в наших руках.
Еще раз мы проверили узлы и направились к центру судна. Парень,
привязанный к стальной балке, даже не пикнул. Невольно мы все ускоряли шаг.
Я чувствовал, как у меня от волнения трясутся руки. Где-то здесь мы спрятали
тот дьявольский свинцовый контейнер.
Внутрь судна через открытый люк в палубе просачивался дневной свет и
слабо проникал даже сюда. Группа мужчин в белом наваливала контейнеры на
деревянную площадку, и потом стрела крана медленно поднимала ее вверх. Как
ящик со стеклом.
-- Опомнись! -- безжалостно ткнул меня Гут. Мы стояли над контейнером.
-- Нам надо было спросить того парня, где мы, собственно говоря,
находимся, где мы причалили...
-- На это наплюй, уже нет времени. Действуй, ради бога!
Мы забыли спросить, где пристало наше судно, наша "Гильдеборг". Теперь
мы должны ее покинуть, единственную опору, которую имеем. Под пальцами я
почувствовал гладкий холод металла. Не поискать ли другое решение? Какое?
Просто и дальше оставаться на судне?
Я приставил наконечник и ударил. Почувствовал, как он режет краску. Мы
должны положить контейнер набок и сделать удар сверху, пришло мне в голову.
С усилием мы перевернули его. Меня начала охватывать паника, бросить бы
долото и молоток и бежать. Куда угодно, хотя бы обратно в стальной омут,
только бы не принимать решения.
Снова я приставил долото и ударил. Кожух под ударом заметно прогнулся.
Пальцем я проверил, как глубоко проник наконечник в свинец. Он проник туда,
но настолько мало, что об этом не стоило и говорить. Стук молотка отдавался
в моих висках, удар за ударом. Я чувствовал, как наконечник вгрызается в
корпус контейнера, но пробьем ли мы его? Все зависит от толщины кожуха. Пот
лился у меня со лба.
Я перестал бить и вытер себе лицо. Мне казалось, что я бил молотком
целую вечность.
-- Я сменю тебя, -- сказал Гут, -- придержи долото.
Мы снова начали трудиться. Я вставил наконечник в ямку в
деформированной стенке кожуха, и Гут размахнулся...
В ту же секунду взвыли сирены и так загремели сигнальные звонки
тревоги, что я даже не услышал удара молотка. Радиация!
Я отпустил долото и побежал. Гут гнался за мной. Сирены отчаянно выли,
оглушая. Трап! Рифленые ступени дрожали под ударами ног. Мы мчались по
стальной шахте вверх, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Еще один трап.
Двери на палубу. Кто-то топал за нами и орал.
Свет!
Страшный, ослепляющий, сжигающий! Я закрыл себе лицо ладонями. Жар
огненной печи, разряд сварочного аппарата. Солнце! Оно обожгло мои глаза. Я
качался как пьяный. Сколько дней и ночей мы провели в абсолютной темноте? Но
сирены нас подгоняли, палуба кишела белыми фигурами, Гут летел, вытянув руки
перед собой, вдоль поручней. Где-то там должен быть трап, спущенный на мол.
Из судового громкоговорителя раздались первые команды. Через узкие щелочки
прищуренных век я увидел внизу, под поручнями, товарные вагоны. На стреле
крана легко покачивалась подвешенная площадка с желто-черными полосатыми
контейнерами. Их перегружали прямо в вагоны. Перед нами у поручней в
нерешительности теснилось несколько человек. Трап на мол!
-- Радиация, радиация! -- заорал я по-английски.
Они перестали колебаться. Мы помчались вниз. Вагоны на путях двинулись.
Портовый локомотив испуганно затрубил. Площадка все еще качалась в воздухе.
-- Вагоны, -- крикнул Гут.
Я понял. Прыгнул на ступеньки первого, который проезжал мимо меня.
Поезд набирал скорость, прочь с грозящего опасностью мола! Только теперь я
осмотрелся. Сирены непрерывно выли, борта "Гильдеборг" высоко возвышались
над молом. Трап сотрясался под бегущими фигурами. Но ведь это не была
"Гильдеборг" -- беловато-серая голубка. У мола стоял на якоре какой-то чужой
корабль. Зеленые борта с желтой полосой и на носу огненно-красная надпись:
"ГЕНЕРАЛ ТОРРЕС -- ВЕНЕСУЭЛА"!
Мы в Америке, мы в Южной Америке...
Маленький портовый поезд набирал скорость, улепетывал с мола. На другой
стороне я увидел множество вагонов и путей. Сортировочная станция. Гут
что-то кричал мне с другого вагона, я не понимал. Потом он согнулся и
спрыгнул. Мгновение он бежал, потом потерял равновесие и покатился по
проходу между рядами стоящих вагонов. Я прыгнул тоже. Скорость уже должна
была быть приличной, я сильно ударился ногами, упал и проехался по
утрамбованной земле. Я чувствовал, как обдирается и рвется защитная одежда.
Острый запах резины. Гут с трудом поднимался невдалеке.
-- Мы должны спрятаться между вагонами!
Мы подлезли между колесами нескольких товарных составов и, запыхавшись,
остановились.
-- Это сортировочная станция, здесь нас могут найти, -- шепнул Гут
устало. -- Исчезнуть удастся только в порту.
Мы побежали в обратном направлении. Все еще слышались сирены с
"Гильдеборг". Глаза невыносимо резало, но мы уже могли их не закрывать. Мы
бежали вдоль вагонов все дальше и дальше.
-- Ты видел? -- дернул Гут головой назад. -- "Генерал Торрес --
Венесуэла"...
Я кивнул, "Гильдеборг" исчезла, больше не существовала.
-- Так, тряпки долой! -- он остановился и начал срывать с себя
антирадиационный костюм. -- Теперь нас в нем не должен никто видеть...
У меня промелькнул в памяти тот паренек в трюме.
Когда его найдут...
Живем... Боже мой, живем!
-- Поторопись, костюмы мы должны спрятать под вагонами!
Я сбросил белый комбинезон. На четвереньках мы влезли под один из
вагонов и запихнули костюмы между тележкой и дном. Когда мы снова вылезли и
посмотрели друг на друга, мы остановились в изумлении. Мы изменились, как и
"Гильдеборг"! Были мы черные, полностью и совершенно черные. Лица, руки,
комбинезоны -- все тело. Ощетинившиеся бороды в крапинках грязи. Пыль всех
глубин "Гильдеборг" въелась нам в кожу. Ужаснувшись самим себе, не говоря ни
слова, мы зашагали дальше. Что теперь? Мы нигде не можем появиться, не
возбудив подозрений. Где привести себя в порядок без копейки в кармане?
Колея начала разделяться и расходиться. Появились первые складские
помещения, обветшалые сооружения и металлические заборы. Когда мы миновали
одно из бесконечно длинных складских зданий из красного кирпича, вдалеке
послышался вой полицейских сирен. Он приближался и миновал нас несколькими
ярусами ниже. По-видимому, там была набережная и место для стоянки судов. Мы
переглянулись. Едут! У ворот того бесконечно длинного кирпичного здания я
увидел на одной стороне облупившуюся табличку с надписью: "FOR EUROPEANS
ONLI!" [Только для европейцев! (Англ.)]
На другой стороне была такая же табличка с надписью: "COLOUREDS"
[Цветные! (Англ.)]
Гут остановился и молча смотрел на них. Потом он снова резко зашагал.
-- Мы должны выяснить, где мы находимся, -- сказал он решительно. --
Мне все это совсем не нравится.
Я не понимал почему. Что общего могли иметь те две таблички с нашим
положением? Разумеется, оно было страшным, скрывать это не имело смысла, но
оно еще не было катастрофическим. Мы пока на свободе, побег с корабля нам
удался. Пленник из трюма, конечно, все расскажет, найдут также и пробитый
контейнер, и все будет ясно. Но для этого им потребуется время. Минимум час
или два; к тому времени мы сможем пробраться из порта в город, а там увидим.
Не стоит над этим ломать голову. Мы шли как можно быстрее, но здесь уже
нельзя было бежать. Через переулки виднелось море. Вдоль всего побережья
тянулись доки и места для стоянки судов с десятками кораблей. Это был
крупный порт. Так идти мы могли хоть час или два. Гамбургский порт имеет
длину в десятки километров и сотни рейдов. Снова нам в глаза бросилась
табличка с надписью: "FOR EUROPEANS ONLI!"
Гут тихо выругался.
-- Что случилось? -- спросил я его.
-- Тебе это ничего не говорит? Я отрицательно покачал головой.
-- Совсем ничего.
-- Ты совсем глупый, -- вздохнул он, и мы заторопились дальше.
Вдалеке белело большое красивое здание. Здесь уже по улицам двигались
потоки людей всех цветов кожи, грузовые фургоны и тележки, пирамидально
нагруженные фруктами или рыбой, которые тянули невысокие индийцы или
стройные негры. Незнакомая страна обрушилась на нас дикостью красок, запахов
и ароматов. Мы приближались к центру порта: то величественное здание могло
быть только управлением порта. И всюду таблички: "Только для европейцев!",
"Только для европейцев!".
С правой стороны открылся рейд океанских пассажирских лайнеров. Мы
остановились и неверящими глазами смотрели на отливающую золотом надпись со
стороны фасада здания: "ПОРТ-ЭЛИЗАБЕТ".
Мы были не в Южной Америке!
Южно-Африканская республика -- вот где мы были!
-- Хуже не придумаешь, -- сказал удрученно Гут. -- Знаешь, какие здесь
законы? В таком виде мы даже появиться в городе не можем. Первый же
полицейский нас задержит и приведет в участок. Здесь белый хозяином, а мы
оскорбляем белую расу... -- махнул он рукой. -- Пойдем, мы не должны
шататься перед управлением -- это опасно, могут нас заметить.
Мы направились к перекрестку. Солнце над головой обдавало жаром, мир
был прекрасен. Слова Гута меня не трогали. С большого плаката за стеклом
какой-то витрины на нас дружески скалил зубы бородатый, с расставленными
ногами, симпатяга в униформе цвета хаки с автоматом, небрежно перекинутым
через плечо. Броский, большими буквами отпечатанный текст призывал: "Макс
Гофман тебя зовет! Приходи к нам! И здесь ты сражаешься за Европу!" Рядом на
дверях висела табличка, сообщающая, что именно здесь находится
порт-элизабетский вербовочный пункт Гофмана.
Минуту мы смотрели на дружеское лицо бородача и потом рассмеялись.
Первая встреча с Европой. Конечно, мы знали эти плакаты. Они висели в разных
вариантах и в различном цветном исполнении в Гамбурге, Бремене и в
Амстердаме. Капитан Макс Гофман нанимал добровольцев в свою частную армию в
Родезии.
Но смех наш мгновенно смолк. Где-то совсем близко послышались сирены
полицейских машин. Мы поспешно свернули в узкую улочку. Старинные здания с
вывесками экспедиционных фирм. Сирены завывали. Облава!
-- Возможно, что они только устрашают черных, -- сказал Гут. -- Здесь
это обычно бывает. Мы несколько раз стояли на якоре в Кейптауне. Человек из
Европы этого не может понять, да и любой нормальный человек. Они
ненормальные, нам надо куда-нибудь забраться и подождать до вечера, все
обдумать.
Мы направились к перекрестку, стараясь побыстрее удалиться от центра
порта. На одном из перевалочных пунктов мы увидели кучи угля. Здесь было
наше место, здесь мы не возбудим подозрений. Не говоря ни слова, мы
направились к ним.
Мы уселись на бетонный фундамент крана и смотрели, как загружается
углем грузовое судно. Невдалеке бригада черных выгружала вагоны. Солнце
немилосердно жгло спину.
Африка!
Как я сюда попал? С того мгновения, когда умолкли машины "Гильдеборг",
когда мы впервые с надеждой поднялись со дна стального омута, прошла целая
вечность. Целая жизнь. Трудно поверить, что это было правдой; темнота трюма
исчезла, надежного убежища больше не было. Действительность подавляла нас,
хотя мы об этом не говорили. Мы сидели уныло и тихо, каждый погруженный в
свои мысли. Что теперь? Что дальше?
Я чувствовал, как во всем моем теле пробуждается неимоверная иссушающая
жажда. Еще несколько часов тому назад достаточно было вылезти из омута и
открыть выпускной кран, но теперь окружающий нас мир стал неимоверно
сложным. Чтобы войти в него, нам не хватало ключа. Собственно говоря, не
хватало многих ключей, но первым, самым важнейшим, были деньги. Без денег мы
погибли. Сколько времени мы можем дремать на кучке угля, сколько пройдет
времени, прежде чем нас заметят черные у вагонов, или крановщик, или...
Я посмотрел на свои руки. Они тряслись. Я не мог справиться с собой.
Нервы и собранная в кулак воля неожиданно сдали. Коллапс. Никуда мы не
убежали.
-- У нас единственная надежда, -- сказал я, -- мы должны, несмотря ни
на что, попасть в немецкое посольство. Там о нас позаботятся.
Гут тяжело прикрыл глаза. Два человеческих глаза на заросшем, черном и
опустошенном лице.
-- Ты всегда был идиотом! Академически образованный идиот! Ты, парень,
сдох бы при первом плавании. Знаешь, где ты? В Порт-Элизабете! А где
посольство? В Претории -- на расстоянии около тысячи километров! -- и он
спрятал лицо в ладонях. -- Здесь мы должны выдержать до темноты, --
продолжал он, собрав остатки воли. -- А потом на кого-нибудь нападем и
ограбим. Я плюю на мораль! Нам нужны одежда и деньги, но прежде всего мы
должны умыться.
-- Посмотрим, куда пойдут черные, которые разгружают вагоны...
-- Ты только не надейся на то, что они могут нам помочь. И на то, что
здесь существует что-то вроде матросской, рабочей или даже человеческой
солидарности. Здесь существует только расизм! Белый или черный. Не знаю,
который хуже. Они нас мгновенно укокошат и бросят в море. Таких белых, как
мы, они не боятся, на таких они вымещают свою ненависть!
-- С меня уже хватит, боже мой, с меня уже хватит! -- застонал я, на
глаза навернулись слезы. Я уже не мог этого выдержать. -- Не хочу никого ни
грабить, ни убивать, я просто не хочу, с меня хватит!
-- Я тоже, -- сказал тихо Гут, и его голос вдруг прозвучал холодно и
угрожающе. -- Но с меня хватит твоих криков и обвинений! Теперь, когда мы,
наконец, на свободе, я уж себя схватить не дам. Если тебе ударит в башку и
ты захочешь пойти заявить о себе, то я тебя прикончу! Понимаешь? Прикончу!
Как первую бурскую свинью, которая подвернется мне ночью под руку. Это они
украли этот сволочной уран и искрошили нашу команду. Если мы кому-нибудь и
свернем шею, то по сравнению с ними останемся белыми и чистыми, как лилии,
как девственники!
Он замолчал и отвернулся от меня, как от врага.
Солнце жгло нам плечи. Мы дремали. Над судном висела непроницаемая туча
угольной пыли. Гул крана мы перестали воспринимать.
Время шло!
Нигде нам не было места. Ни на море, ни на суше нет места восставшим из
мертвых. Жара высасывала волю и остатки сил. Мы должны были бы взять с
"Гильдеборг" пару банок консервов, теперь бы они пригодились. Что еще мы
должны были сделать и что не должны? Я ни за что не должен был идти в этот
рейс. Я должен был остаться на судостроительной верфи у Либеньского моста. Я
не должен был встретить Августу, не должен был тогда провожать ее домой.
Совсем иначе сложилась бы моя жизнь. Наверняка сегодня я не сидел бы на куче
угля в самом южном конце Африки. Остаток человека, обломок. Не знаю, кто я
такой.
Вдалеке на проспекте между оградами появилась автомашина. Она
продвигалась сквозь неподвижный зной. Медленно и тихо подкрадывалась к
угольным кучам. Я тупо смотрел на нее. Передо мной была иная панорама. Видел
я небольшой замок в Либеньском парке, каштановую аллею вдоль реки и в глухой
заводи лодочную станцию. На "Старую плавбу" я ходил зимой кататься на
коньках; сколько мне было тогда лет? Четыре или пять? Тогда река еще
замерзала зимой...
-- Полиция! -- ахнул около меня Гут. -- Будут требовать документы.
Здесь каждый должен иметь документы, а кого схватят без документов, того
направят на принудительные работы.
Мы метнулись, как рыбы. Прочь с мола! Исчезнуть среди складов я улочек.
Но бдительные глаза за рулем заметили движение, сирена завизжала, фиолетовая
мигалка закрутилась. Машина рванулась.
Мы неслись и петляли. На машине тут было пробраться не так просто. Они
знали о нас, почуяли добычу. Мы бежали назад к центру порта, переполненному
людьми. На мгновение мы затаились за воротами какого-то здания. Никого:
можно бы вздохнуть с облегчением, но не тут-то было. "NON EUROPEANS!" [Не
для европейцев! (Англ.)] Гут вытер ладонью вспотевшее лицо. Сирена кружила
по окрестным улицам.
-- Если нас здесь поймают, то могут объявить неграми. Туг масса
метисов, поди докажи без документов -- белый ты или черный. Так они и
избавляются от подозрительной бедноты. Нет документов -- никто с тобой не
разговаривает, езжай на принудительные работы, здесь никакой порядочный
белый не остановится, даже если дело идет о его жизни. Это страшная страна.
Буквы били нам в глаза: "Не для европейцев!"
-- Прикинемся неграми, попытаемся исчезнуть среди черных, -- предложил
я.
-- Это невозможно... С каких это пор здесь негры живут в городах?
Черные размещены в негритянских поселениях, а поселение должно быть не ближе
чем в шестнадцати километрах от города. Между городом и негритянским
поселением лежит ничейная земля. Практически это означает, что попасть туда
можешь только автобусом или поездом, но для этого ты должен иметь деньги.
Кроме того -- всюду постоянный контроль, как здесь.
К первой полицейской машине издалека присоединилась вторая и еще одна.
Мы беспомощно посмотрели друг на друга. Нас сжимали с трех сторон.
-- Мы должны быть среди людей, здесь нас схватят! -- сказал Гут.
Я крепко схватил Гута за руку.
-- Подожди!
Мне не хотелось уходить отсюда.
-- Что будем делать? Можем ли мы вообще что-нибудь сделать?
Минуту он со злостью смотрел на меня.
-- Можем, -- сказал он, -- бежать или прыгнуть в море, другой
возможности нет!
Мы выскользнули на улицу. Одна сирена удалялась в сторону моря, другие
две приближались от центра.
-- Пойдем в туалет, там мы сможем хотя бы немножко умыться.
-- Кто тебя пустит, если тебя можно принять за негра?
-- Тогда в туалет для черных...
-- Таких не бывает.
Мы торопясь пробирались между постройками и складами, не прислушиваясь
к тому, удаляются или приближаются сирены. При всем постоянном петлянии и
смене направления я вдруг понял, что с виду беспорядочная застройка
пригорода делалась по хорошо продуманному плану, что она задумана с
определенным смыслом. Все улочки сбегались к проспектам. Первый вел прямо на
набережную вдоль мола и рейдов, другой -- по центру застройки и, по всей
вероятности, соединял самые отдаленные складские территории, а третий
проспект -- торговые, он служил границей с городом. Если на каждый проспект
в центре порта поставят полицейскую машину и устроят облаву, то никто, с
какой стороны он бы ни шел, от них не уйдет. Машина, едущая за нами, по
существу, толкает нас в ловушку. Как в кибернетическом лабиринте. Мышь
добирается к своей цели, если подчиняется приказам экспериментаторов. Мы
должны сделать что-то совсем другое, выскользнуть, вернуться! Вернуться на
исходные позиции. И все повторится, говорил разум. Те же приказы погонят нас
к центру лабиринта. Бежать! Сирены уже выли у нас за спинами.
Через несколько шагов Гут остановился и судорожно сжал мне руку. Из
витрины нам дружески скалил зубы бородатый симпатяга с автоматом через
плечо.
"Приди к нам!" -- настойчиво призывал текст плаката. -- "И здесь ты
сражаешься за Европу!"
Люди вокруг нас уже разбегались в боковые улицы.
-- Только он может нас вытащить из этого, -- проронил затравленно Гут.
"Решение! -- шепнул разум. -- Нетрадиционное решение, которое расстроит
игру полицейского кибернетика".
Минуту мы попеременно смотрели то на плакат, то друг на друга.
Наемники!
Сирена выла в опасной близости. Если нас задержат, то сразу прикончат.
В десять минут вычислят, кто мы такие.
Мы открыли стеклянные двери и вошли. За длинной перегородкой с
ослепительной мраморной доской, которая могла сделать честь любому
туристическому бюро, где теснятся толпы желающих, дремал с газетами в руках
довольно толстый парень в серо-зеленой рубашке и серо-зеленых брюках.
Униформа или гражданская одежда-это могло быть чем угодно. Газеты у него
упали на стол, в непритворном изумлении он вытаращил глаза.
-- Grussgott [Салют! (Нем.)] -- сказал Гут. -- Не храпи, мы хотим
наняться!
Его немецкий поднял парня на ноги.
-- Ради бога, парни... -- ахнул он недоверчиво. -- Откуда вы удрали? У
вас неприятности?
-- С английского угольщика, и ни за что на свете туда не вернемся!
Он широко раскрыл объятия. Потом рассмотрел наши лохмотья, рассмеялся и
не стал нас обнимать.
-- Добро пожаловать, милости просим. Англичане -- трусы, это каждый
знает.
Сирена выла перед витриной. На стенах висели десятки плакатов с
африканской тематикой. На каждом стоял или сидел в открытом джипе
симпатичный паренек в серо-зеленой униформе.
-- Вы решили правильно, жалеть не будете, все будет в порядке, --
сказал он решительно. -- Чем где-то надрываться... -- неопределенно развел
он руками. -- Вот это работа -- для настоящих парней. Будете довольны и
наживете немалые денежки. Но прежде всего мы составим договор. У вас есть
документы? -- и он искоса посмотрел на нас.
-- Остались на судне, -- спокойно сказал Гут. -- У капитана. Знаешь как
это бывает, не могли же мы идти за документами.
-- Гм... конечно, разумеется, нет, -- кивнул парень и минуту
выжидательно наблюдал за нами. -- Вероятно, вы на самом деле не могли... --
оскалил зубы по-дружески, -- на это нам наплевать, наш армейский корпус это
не интересует, это ваше дело. Получите воинское удостоверение, этого вполне
достаточно. Оно, конечно, не заменяет действующий паспорт, и вы не сможете
путешествовать за границу вне воинского подразделения. Да и что вам там
делать, не так ли? После пяти лет службы вы сможете попросить о
предоставлении родезийского гражданства и получите настоящий паспорт. Наш
корпус размещен в Родезии.
Это было ясно. Только теперь мы начали постепенно понимать, где мы
очутились.
-- На сколько лет хотите подписать? -- спросил он деловито и разложил
на конторке печатные бланки договора с большим государственным гербом. Он не
терял время, все шло гладко.
-- Сколько нам дадут? -- сухо спросил Гут.
-- Для начала -- две тысячи долларов, родезийских, конечно, плюс
доплаты за боевые операции.
Мы торопливо подсчитали.
-- Наживете больше трех тысяч -- это совершенно точно, -- сказал
соблазнитель и перевернул бумаги. -- Так на сколько, ребята, на год, на два
или на пять? Только в нашем корпусе вы узнаете, что такое добровольческая
армия. Гофман -- молодец, самый лучший командир, которого я знаю. Но вы
обдумайте, это ваше дело. Подпишете на год или два, а что будете делать
потом? У нас вам обеспечен твердый оклад -- замечательный оклад и полное
обеспечение...
-- На два года, -- сказал Гут, -- потом увидим.
-- Отлично. Если захотите, договор всегда можно продлить. -- И
пододвинул к нам бумаги. Все было очень просто и легко. Меня охватил ужас:
продать душу дьяволу на два года или даже на пять лет? Мне стало дурно. У
нас нет документов, без документов каждый зажмет нас в кулак.
-- Посмотри, в каком мы виде, -- пытался я отдалить решение, -- прежде
всего мы хотели бы привести себя немного в порядок.
-- Положитесь на меня, -- усмехнулся парень. -- Этот галдеж на улице --
из-за вас?
Мы были не в состоянии произнести ни слова. Минуту он наслаждался нашим
испугом. А потом махнул рукой:
-- Я ничего не говорил, меня это не интересует, будьте спокойны. Как
только подпишете, подброшу вас до здешней базы. С того момента, как вы
станете членами корпуса, никто не посмеет на вас поднять руку, за это я
ручаюсь! Ни полиция, ни армия, абсолютно никто. У нас такая договоренность!
Когда я расписывался, то заметил, что грязь въелась в руку так глубоко,
что я даже не мажу этот красивый бланк.
Я начал смеяться; это было невероятно, только что я стал членом
самостоятельной "Анти-Террористической Унии" Макса Гофмана. Мы были куплены
и завербованы в течение десяти минут. У нас не было времени на размышления,
самокопания или взвешивания моральных ценностей. К тому же чихал на эти
ценности весь свет, чихали и мы на них тоже. Здесь нам предлагалась
единственная возможность сохранить свою шкуру. Окончательно исчезнуть из
пределов досягаемости капитана Фаррины и южноафриканской полиции. В их
компании нас ждала одна-единственная дорога из порта. С пулей в голове
куда-нибудь на свалку. Сомневаюсь, что они утруждали бы себя похоронами.
-- Так, ребята, -- спокойно сказал портовый представитель Макса Гофмана
и аккуратно положил договоры а письменный стол. -- Теперь я должен сделать
из вас снова людей. Пару дней отдохнете, и потом я отошлю вас сборным
самолетом в Русамбо.
Он встал, подошел к большой карте и указал нам на маленькую точку
недалеко от родезийско-мозамбикской границы.
-- Здесь расположена наша база. Он запер контору и по коридору вывел
нас во двор между безликих корпусов складских и учрежденческих зданий.
Посмотрев убийственным взглядом на наши грязные разодранные комбинезоны, он
ключом отпер дверцы серого "ситроена". МАШИНА БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА! Через проезд
"Только для европейцев!" мы выехали на другую улицу и среди валившей пестрой
толпы бесцеремонно пробирались к городу. Только когда мы миновали
величественное здание управления порта и вырвались из муравейника на
приморскую автостраду, перед нами возникла панорама города, протянувшегося
вдоль прекрасного залива Алгоа, с золотыми пляжами и очертаниями
Форт-Фредерика, старейшей африканской военной крепости под экватором.
Этап!
Мы вступили в иной мир. Он сущeствовал независимо от нас, и ничего мы о
нем не знали. Вынырнули из омута и оказались в нем.
Меня охватило чувство неимоверного облегчения и счастья. Нас уже не
схватят, мы пережили. Мы сидели, ослепленные жгучим, ликующим
послеполуденным сиянием. По обеим сторонам шоссе тянулись пестрые ковры
цветов. Только полоса стройных высоких пальм с королевскими кронами, слегка
покачивающихся от дуновения слабого ветерка, опоясывала весь залив, как
зеленый венок. "Экскурсовод" нажал на кнопку радиоприемника.
Психологический допинг. Порт-Элизабет превратился у меня на глазах в
рай. Мы ускользнули, вступили на небеса. Я чувствовал, как слезы неудержимо
льются из моих глаз.
Гут дремал, голова у него покачивалась, рот был приоткрыт. Многое он
перенес. Человек не может выдержать слишком много ужаса или счастья, тотчас
же начинают работать его защитные системы. Усталость и сон. За сегодняшний
день мы наработались больше, чем если бы выгрузили целый эшелон угля.
"Экскурсовод" нас не беспокоил. Он тихо насвистывал какую-то мелодию.
Через открытые окна в машину проник аромат моря, просоленного песка и
морских водорослей.
Белые безлюдные дворцы на пологих склонах сменяли виллы и резиденции.
На блюдах золотого песка лежали тела полуголых женщин.
Я глубоко вздохнул, я был как пьяный. Человек за один-единственный день
может прожить больше, чем за всю жизнь. Голова у меня кружилась, езда в
машине вызывала тошноту. Пессимист внутри меня отчаянно нашептывал: "Все --
обман! Достаточно двух желто-черных полосатых контейнеров, и не будет
ничего. Ни пальм, ни ковров из цветов, ни даже этого прекрасного города с
красотками на побережье. Ничего! Вообще ничего!"
Белое кружево окаймляло побережье. Именно здесь кончалась Африка,
дальше был уже только океан. Мы свернули с приморской автострады на
асфальтированную дорогу, ведущую немного в сторону. Город остался позади.
Потом перед нами в одной из живых изгородей открылись железные ворота, и
машина остановилась перед низким кирпичным бунгало.
-- Фред, Фред, -- заорал "экскурсовод" и вышел из машины. Гут открыл
глаза и непонимающе смотрел вокруг себя. -- Фред! Везу друзей!
Из бунгало вынырнул однорукий мужчина в таких же серо-зеленых брюках и
рубашке без каких-либо знаков различия и от удивления открыл рот:
-- Где ты их взял? Ну и вид у них...
-- Удрали с какого-то угольщика. Можешь с ними что-нибудь сделать?
Однорукий озадаченно покачал головой.
-- Ничего подобного я еще не видел. Плывете из Европы?
-- Из Европы.
-- Ничего, вперед, ребята! -- сказал ободряюще "экскурсовод". -- Можете
заняться собой. Я должен вернуться, вечером увидимся.
Он развернул машину и исчез.
Я стоял неподвижно под потоком теплой воды, давая ей бить во все поры
моего тела. Гут в соседнем душе фыркал и чихал. Содрать грязь "Гильдеборг"
было выше моих сил. Мыло скользило по ней, как по жирному стеклу. Даже не
захватывало. Потом появился Фред и принес нам синтетические моющие средства.
Минуту он смотрел на наши покрытые черным тела и с усмешкой сказал:
-- Что вы, парни, это не уголь, это -- трюм, но мне до этого нет
никакого дела, это ваша забота.
Он скорчил гримасу и предоставил нас потокам воды и химии.
Сапонаты начали разрушать монолитный слой грязи. Ужасная, каторжная
работа, я вынужден был отдохнуть.
-- Гут! -- закричал я в соседнюю кабинку.
-- М-м?
-- Что будем делать?
Мне необходимо было беседовать, говорить о нашем решении, о своих
сомнениях. Теперь под барабанящим душем, в доме за высокой оградой у меня
начало все переворачиваться в голове. Ведь, конечно, мы не допустим, чтобы
нас отправили в Родезию. Наш поступок был вызван отчаянием, но теперь мы уже
не отчаиваемся.
-- Будем держать язык за зубами! -- сказал строго Гут. -- Как в армии,
приятель.
Однако мне казалось, что его резкий ответ имеет в сущности иное
значение. Он не хотел разговаривать. Не хотел разговаривать на эту тему
здесь. И у него не выходил из головы наш поступок. Человек быстро приходит в
себя, он мигом забывает о чуде, свидетелем которого был. Об оказанном
благодеянии. О до сих пор оказываемом благодеянии. А ведь мы еще пока стояли
под душем и сдирали грязь.
Но с каждым чистым клочком кожи в нас пробуждались сомнения и
неблагодарность. Теперь, когда непосредственная опасность нам уже не
угрожала, когда мы в окно видели зелень сада и белые стены дома, мы начинали
думать нормально. Только сейчас мы проснулись. Ведь не полезем же мы из огня
да в полымя. Мы стали членами частного иностранного легиона,
антитеррористического подразделения. Это было официальное название, но
каково оно было на самом деле? Кто террористы и кто антитеррористы? В разных
местах понимают это по-разному. Одинаковые слова понимает всяк по-своему.
Пора перестать верить в первоначальный смысл слов. Та, прежняя речь, в
которой "да" означало "да", а "нет" -- "нет", принадлежит прошлому, самое
большее -- словарю. Это мертвый язык, как латинский. ПРАВО, БЕСПРАВИЕ,
СВОБОДА -- понятия, возможно, годящиеся еще для литературы. Но в живой речи
они означают нечто совсем иное. Они выражают сиюминутное положение вещей,
состояние мира и соотношение сил.
Свобода в устах сильного означает что-то совсем иное, чем в устах
слабого. Террорист на одной стороне -- это герой на другой. Старое,
настоящее значение слов никто не хочет признавать. Ложь стала
властительницей мира, а обман ее одеянием.
Наконец с мытьем было покончено. Побритые и вымытые, в серо-зеленых
рубашках и брюках, мы, усевшись на террасе за плетеным столиком, вливали в
себя чашки чая, пихали сандвичи, которые самоотверженно приносил Фред. Потом
он уселся против нас, и мы вместе ждали возвращения Тони Шефера,
порт-элизабетского уполномоченного Гофмана.
Солнце склонялось к западу, и тени становились гуще. Все было ново,
необычно, ошеломляюще. Краски начали меняться, там, где при полном сиянии
солнца была однообразная зелень, теперь выступали десятки оттенков; все
дышало тяжелыми, дурманящими ароматами. Только наша кожа была
желтовато-белой и дряблой. Однорукий Фред по сравнению с нами казался
здоровяком,
-- Здорово вам досталось, ребята, -- сказал он, когда мы, наконец,
наелись и просто сидели и наблюдали за надвигающимся сумраком.
Да, досталось нам порядочно. Я не узнавал сам себя, мы стали другими
людьми. Я еще не был способен уяснить, в чем заключается перемена, но
чувствовал ее. Мир я воспринимал по-иному.
Мы молчали; первый день свободы нас утомил и вымотал. У нас не было
никаких желаний, и мы не думали ни о чем. У нас будет достаточно времени
завтра. На все будет достаточно времени.
-- Мне кажется, вам необходимо немножко прогуляться, -- улыбнулся нам
Фред. -- Это вас обязательно поставит на ноги. Отлет не раньше конца недели.
Тони вам непременно выдаст аванс в счет первой зарплаты, но вам надо знать,
как вести себя здесь, чтобы не попасть в беду. Вы не в Европе. Для
иностранца здесь опасно. Главное, запомните: ни в коем случае не
сопротивляйтесь полиции. Пусть вас поколотят, но не защищайтесь, все в конце
концов уладится. Смотрите, чтобы вам даже в голову не пришло путаться с
негритянками, за это здесь строго наказывают, это распространяется и на
иностранцев. Ничего подобного здесь не потерпят. С индианками или метисками
не так строго, но я не рекомендую вам и это -- тоже запрещено. Лучше зайдите
в порядочное заведение "Только для европейцев!" и любуйтесь экзотикой. В
азиатских и негритянских поселениях постоянно проводятся проверки.
Обстановка здесь напряженная и часто стреляют, поэтому не покидайте белые
кварталы. Подлинной Африкой вы еще насладитесь вдоволь, жалеть не будете.
Утром Тони выдаст вам документы, чтобы вы не имели затруднений. Уверен, что
у вас нет документов.
-- Все осталось на корабле, -- сказал я устало.
Фред усмехнулся.
-- Это серьезное дело, особенно здесь, но время от времени это
случается. Не ломайте себе над этим голову.
Солнце утонуло в море. Исчезло, провалилось. Ночь пришла без перехода,
и мгновенно похолодало. Возможно, так нам показалось. В трюме была постоянно
невыносимая жара, а теперь холодные дуновения ветра с моря вызывали у нас на
руках гусиную кожу. Но, может, это было и от изнурения и усталости. Я
чувствовал, как меня охватывает внутренняя дрожь.
-- Я хотел бы пойти спать, -- сказал я. -- С меня уже хватит, а с Тони
увидимся утром.
Гут тоже встал, и он был измучен. Фред привел нас в просто обставленную
спальню. Белые, отлично заправленные постели. Видение из рая. Как долго мы
не лежали в постели. Я был не в состоянии сосчитать дни. Я сбросил с себя
серо-зеленую одежду, упал на кровать и моментально уснул.
Проснулся я среди ночи. Машины не работали. Мгновение я лежал
неподвижно. Тишина. Я удивленно поднял голову. Рядом громко дышал Гут.
Влажный аромат садов и испарений, выделяющихся из глинистой почвы. Я не на
судне. Это действительность или гипнотический сон? Я сел в изумлении. Это
была правда. Через широкий прямоугольник окна я увидел длинные цепочки
огней. Порт-Элизабет. Я не на корабле, это -- Африка! Я в Африке. Издалека
слышался размеренный гул. Океан дышал, бил в побережье.
Фильм продолжался.
Гут размахнулся молотком, и сирены завыли. Мы летели вверх по стальной
шахте. Трап под ногами сотрясался. У меня на лбу выступил пот. Стоп! Это --
прочь! Забыто! Окно в сад и вдалеке -- спящий город. Человек утром не знает,
что будет вечером, через какие он пройдет испытания. Что значит его воля в
собственной судьбе, где скрыт механизм обстоятельств, причин и следствий
наших поступков? Неожиданно мне пришло в голову, что именно теперь наступает
момент, когда нужно вырваться из жестокого потока и завести собственный
мотор. Взять инициативу в свои руки, ничего не ждать. Такая возможность
второй раз не представится.
-- Гут, -- сказал я тихо, -- Гут, проснись!
Он перестал дышать. В полумраке мне показалось, что он открыл глаза.
-- Ты думаешь, нам на самом деле дадут денежки вперед?
-- Может быть, сколько-то дадут.
-- Что будем делать?
Он повернулся на другой бок и тихонько засмеялся.
-- Именно то, о чем ты думаешь. Мне неохота здесь сдохнуть, даже если
мне предложат, за это в два раза больше!
Я глубоко вздохнул. Он мыслил так же, как и я. Правда, Фред и Тони
отнеслись к нам как порядочные люди, помогли нам в самое тяжелое для нас
время, но теперь мы вынуждены дать им подножку. Ничего не поделаешь, это наш
единственный шанс выжить.
-- Если получится, то через пару дней можем быть дома, -- шепнул Гут.
-- Мы должны быть через пару дней дома. Обязанность посольства оказать нам
помощь, позаботиться о нас, вернуть нас туда, откуда мы пришли. Наплевать
нам на здешних девок, завтра же отправимся в Преторию, даже если туда дорога
в тысячу километров!
Я не мог представить себе этот город и не имел понятия, где он,
собственно говоря, расположен. Я знал только одно: он существует. Так же,
как существовал этот дом, когда мы тряслись от страха на дне стального омута
в самом нижнем трюме "Гильдеборг".
Гут уже снова дышал спокойно и равномерно. Я прикрыл глаза. Сны и
надежды. Поезд грохотал по опаленным саваннам. Африка! Страна будущего.
-- Я рад вам, -- сказал Тони Шефер, когда мы утром ввалились в его
кабинет. -- Выглядите великолепно, совсем приличные парни, -- и он медленно
начал отсчитывать банкноты. -- Каждый получит двести рандов. Этого
достаточно на пару дней отпуска и на красивую девку, но все-таки денег не
слишком много, чтобы вас из-за них кто-то укокошил. Здесь распишитесь... --
и он всунул нам в руки расписку в том, что мы получили залог в счет
месячного оклада и так далее, и так далее. Мы поспешно подписали и
сграбастали деньги.
-- Минуту, еще минуту, ничто от вас не убежит. Я подброшу вас в город
машиной. Только для порядка... -- он встал из-за письменного стола,
потянулся и не спеша заправил вылезшую рубаху в брюки.
На улице уже жгуче палило солнце. В саду Фред регулировал
автоматический опрыскиватель газонов. В окно мы видели необозримую
поверхность океана. Она не была ни голубой, ни зеленой. Терялась в мареве.
Весь залив был опоясан городом. На восточной стороне горизонт расчленяли
портовые краны. Тони дружески обнял нас за плечи и повел к дверям.
-- Мой совет, ребята, -- сказал он с усмешкой. -- Если вам в голову
пришли дурные мысли, как они приходят временами кому угодно, то запомните,
что бежать отсюда без документов невозможно. Полиция вас всегда найдет, и
для вас это плохо кончится, не думайте, что я придурковатый, голубчики! И
еще получите удостоверения, что вы члены гофмановской "Анти-Террористической
Унии", иначе вас заберут на первом же перекрестке.
Он снова вернулся к письменному столу и подал нам документы, где уже
были наши фотокарточки, которые Фред сделал после того, как мы отмыли себя.
-- Надеюсь, вы меня понимаете. На пересечение границ удостоверения не
дают права, но по ним полиция вас всегда найдет. Контроль документов здесь
-- это особое искусство. Если негр не имеет паспорта, он едет на
принудительные работы, и никто с ним не разговаривает. Если документов не
имеет белый, его продержат в местном караульном помещении, пока не
установят, кто он такой. Дело в том, что здесь нужна осторожность: некоторые
негры совсем как белые. Я бы очень не желал вам быть неграми здесь. -- Он
захлопнул двери кабинета, и мы вместе направились к машине.
Нас поглотило солнце. Влажность и жара, голоса чужих птиц. Фред в
приветствии поднял свою единственную руку.
-- Шеф о своих служащих заботится первоклассно, -- сказал Тони. -- Кто
из-за ранения долго не способен нести боевую службу, пристраивается в
какой-нибудь вербовочный пункт. Мне прострелили желудок, и я теперь должен
несколько лет соблюдать строжайшую диету. В подразделении это, конечно,
невозможно. Он не выбросил меня, и я служу здесь. Еще пару лет, и до конца
своей жизни я могу палец о палец не ударить. Тогда вернусь домой. Армия
Гофмана -- самая лучшая армия в мире, сами это узнаете. Денежки и
уверенность. Он к своим людям внимателен, никогда не гонит их на проигрышную
акцию. Люди для него дороже, чем все деньги и победы. Капитан в первую
очередь защищает своего солдата. Живой лучше, чем мертвый. Поэтому парни
идут за него в огонь.
Мы втиснулись в раскаленную машину и направились к городу. По
приморской автостраде. Трое из гофмановского антитеррористического корпуса
-- наемники.
Когда мы через полтора часа вошли, испуганные и неуверенные, в экспресс
"Порт-Элизабет-Претория" и поезд почти сразу же тронулся, все превратилось в
чудесное приключение. Тони высадил нас в городе, снабдив адресами
соответствующих ночных заведений, и потом беззаботно уехал в свое бюро в
порту. Никто на нас не обращал внимания, никто за нами не следил. Неожиданно
мы оказались совсем свободны и одиноки в центре большого города.
С этой минуты мы искали только одно заведение -- вокзал.
Белоснежный, красиво построенный город покорил нас. Бесконечные потоки
автомашин и витрины храмов торговли, полные великолепных товаров. Лица
женщин. В аэропорт мы все же сунуться не отважились, нам казалось, что там
небезопасно. Мы даже не знали курса здешней валюты, но главное -- списки
пассажиров, которые составляют для каждого рейса. На вокзале никаких списков
не ведут. Нам необходимо было исчезнуть с глаз Тони и Фреда бесследно.
Выиграть время. Чтобы, по крайней мере, в первые несколько дней они не
смогли предпринять против нас действенные меры. А когда мы будем в
посольстве -- да будет воля божья. Скорее всего, нас посадят в первый же
самолет, который летит в Европу. В самом худшем случае -- во второй, в этом
у нас не было сомнений.
О "Гильдеборг" мы забыли, она исчезла, перестала существовать. Никогда
мы не ползли в темноте трюма, не видели черно-желтые полосатые контейнеры с
окислом урана. Ракетный залп и обломки шлюпок на небосклоне.
Мы забыли обо всем. Только бедняга Тони, который вытянул нас из этой
неприятной истории, был реальной угрозой.
Когда поезд, набрав скорость, из приморской низменности, по долине
между горными массивами Танойесберг и Грил-Винтерберг, вырвался к
континентальным плоскогорьям, только тогда мы поверили. Мы живем, мы выжили!
Самое позднее в воскресенье мы отправимся с Гутом на обед в лучший ресторан
Гамбурга и там как следует отпразднуем возвращение.
Поезд был наполовину пуст. На такие большие расстояния по железной
дороге мало кто ездил. Но мы хотели, по крайней мере, увидеть кусочек
настоящей Африки, прежде чем нас отошлют домой. Гнев, отчаяние и горечь
растаяли. Мы были благодарны миру, который так чудесно устроен, что дает нам
возможность пожить еще. Грудь у каждого вздымалась от гордости и
высокомерия. Мы кое-чего добились, мы выбрались и теперь увидим мир. Черный
проводник вежливо пригласил нас в вагон-ресторан. Попьем и поедим вдоволь. А
почему -- нет?
...Машины монотонно работали.
Я забился в стальной склеп и спускался на дно. Гут захлопнул
вентиляционный люк и укрепил запор стальным прутом. Темнота, безопасность...
Поезд громыхал в густой африканской ночи. Уж никогда мне не избавиться
от "Гильдеборг", она останется во мне, а я в ней. Отличное настроение,
воодушевление и восторг куда-то улетучились. Действие алкоголя прошло.
Широко открытыми глазами я глядел в пустоту.
Сомнения!
Хорошо ли мы сделали, что отправились в Преторию? Не ошибочный ли это
шаг, неверный расчет, западня в виде проторенной дороги? Двести тонн урана
выгружено. Организаторам уже ясно, что они оставили свидетелей. Сколько
приблизительно людей занимается теперь нами? Стараются прощупать наш мозг и
отгадать, как мы будем реагировать, как рассуждать. Сколько часов пройдет,
прежде чем они придут к правильному решению, к единственно возможному
решению. Капитан Фаррина уже описал нас совершенно точно. Смена из машинного
отделения...
Сердце у меня дрогнуло. Нам сядет на пятки не только полиция, а еще и
разведка. Дело идет об успехе или неудаче их акции. Они не могут нас
оставить, не позволят нам обо всем рассказать. Тревога уже объявлена. Я
попытался представить себе, сколько было телефонных переговоров и
телетайпных депеш между Порт-Элизабетом и Преторией с того момента, когда
завыли сирены на "Гильдеборг". Не лучше ли нам было сидеть под зонтиком Тони
и Фреда в уютном бунгало и ждать самолет? Как мы могли рассчитывать, что все
кончится побегом с судна, что нам позволят убежать? Ничего не кончилось,
наоборот, для нас все только началось. Мы поддались дурману голубого
небосклона, солнца и призрака свободы.
Я вытер лицо холодной влажной ладонью. Громоздим ошибку на ошибке.
Против нас -- государственный аппарат, секретность такой акции никто не
должен нарушить. Завтра нас арестуют в Претории на вокзале, а может, еще
сегодня ночью, в поезде. В этой спешке нам даже не пришло в голову изменить
свои имена. С каждым оборотом колес мы приближаемся к своей судьбе.
Я стал трясти Гута.
-- Проснись!
-- Что случилось? -- спросил он недовольно.
Локомотив просигналил несколько раз, голос его гудка был похож на
пароходную сирену "Гильдеборг"! Океан!
-- Гут, -- сказал я, весь дрожа от вновь напавшего на меня страха. -- Я
боюсь, что мы делаем ошибку. В Претории нас будут ждать. Им наверняка пришло
в голову, что мы будем искать помощь в посольстве. Они не могут позволить
нам убежать, они сделают все, чтобы нас схватить.
-- Оставь меня хоть сейчас в покое, для беспокойства у нас будет
достаточно времени, -- вздохнул он раздраженно и снова откинулся на сиденье.
-- Можешь быть спокоен, до Претории мы обязательно доедем, у меня на это
хорошее чутье. Этого плавания я боялся с самого начала, не знаю почему, но
боялся. А теперь я ничего не чувствую, поэтому спи.
Мне показалось, что он усмехнулся, он, наверное, принял меня за
сумасшедшего.
-- Я опасаюсь кое-чего другого, -- добавил он после минуты молчания,
когда я уже решил, что он дремлет. -- Что, если в посольстве нам не поверят?
Что, если нас будут принимать за аферистов? У нас нет документов, бог его
знает кто мы такие. Это может выглядеть как провокация. Господа наверху
очень осторожны,
-- Но ведь могут же они выяснить у судовой компании имена членов
экипажа.
Он пожал плечами.
-- И могут, и не могут. Если капитан кого-то наймет по пути, компания
об этом узнает не сразу. В любом случае на выяснение потребуется время, а
кто, по-твоему, будет его тратить в посольстве? Ты ведь даже не имеешь
немецкого гражданства, так что ты хочешь? Что ты им хочешь сказать?
-- Правду, -- выпалил я с отвращением. -- Только правду!
В полумраке он покачал головой:
-- Правду... А если ей не поверят? В любом случае мы не должны
упоминать о том, что завербовались в корпус этого проклятого Гофмана. Мы
должны держать язык за зубами. Если в посольстве нам не поверят, они могут
проинформировать соответствующие органы. Не хватало нам только залететь в
полицию или местную контрразведку. Тогда уж Гофман будет единственным нашим
спасением, единственной возможностью побыстрее исчезнуть отсюда.
Я молчал. Мое положение было сложнее вдвойне, но я надеялся, что в
посольстве сидят разумные люди.
-- Если они хотят по-настоящему избежать неприятностей, посадят нас в
самолет и отошлют.
-- Гм... -- сказал неопределенно Гут. Возможно, будем надеяться. У меня
нет особого доверия к посольству. Знаешь сколько бегает по свету бездомных и
людей без гражданства? Ими полны порты, но на порядочных кораблях с ними
никто не разговаривает, а на тех, других, -- махнул он рукой, -- бедняги не
имеют и представления, что их там ждет. Я не люблю возлагать надежды на
кого-то другого. Человек должен надеяться всегда только на себя. Так было
тогда, когда мы бежали с "Гильдеборг" и должны были выбраться сами и
показать себя. А это мне не нравится.
Я начинал понимать его. Он был недоверчив, не верил даже мне, поэтому
мы и не сблизились с ним за все это время. Мы только шли одной дорогой. Но
не делал ли я то же самое, не был ли я таким же, как он? Меня снова охватила
тоска. Отчего так устроено, что люди даже в самые критические мгновения не
могут найти дорогу друг к другу? Неужто мир состоит только из одиноко
блуждающих "я"?
Сумрак и рассвет!
Потоп!
Удары волн.
Побережья не было видно, лишь бесконечная, залитая дождем равнина. Не
равнина, нет! У меня перехватило дух. Я почувствовал легкие колебания судна,
оно ускользало из-под ног.
В двухстах метрах по правому борту вздыбился пятнистый серо-зеленый
вал. Ракетометы на баке, на самой высокой мачте -- вращающийся радар. Стая
белых безмоторных шлюпок летела от борта "Гильдеборг". Я посмотрел на
капитанский мостик.
Пусто!
-- Гут! -- заорал я испуганно вниз, в стальной шахтный ствол. -- Гут!
Пространство разлетелось в клочья! Взорвалось! Рухнуло перед глазами,
сбило меня с ног. Ракетометы взметнули огненную стену. Фильм ужасов в
четырех измерениях. Вздыбилось море, поднялось к небосклону и разорвало
серое полотно рассвета обломками шлюпок. Они беззвучно падали обратно. Я не
мог ничего понять...
Сквозь открытое настежь окно в кабинет проникал особый незнакомый
аромат. Мне казалось, что все погружено в лиловую дымку. Белая роскошная
улица снаружи за окном и величественный кабинет секретаря посольства -- или
как там его... Я вытер рукавом рубашки мокрый лоб. Галлюцинации! Никогда от
этого не избавиться.
Я говорил уже более часа. Рассказывал обо всем с того момента, когда мы
вступили на судно. Однако мне казалось, что весь этот разговор был пустым и
неубедительным. Поверят ли? Не звучит ли это как вымысел? Захотят ли они
поверить этому?
Гут сидел неподвижно и безучастно смотрел перед собой. Почему он ничего
не скажет? Мой немецкий не такой правильный, как у него. Я вздохнул и
посмотрел в вежливое, ничего не выражающее лицо секретаря. Второй мужчина,
удобно усевшийся в плетеное кресло, дружески мне улыбнулся.
-- Вы продолжайте, только продолжайте...
На обоих были отлично сидящие серые вечерние костюмы и превосходно
завязанные галстуки. Мне пришло в голову, что прозрачная сине-фиолетовая
дымка может исходить только от цветов якаранды, которой были обсажены
проспекты и улицы Претории. Город лежал в живописной долине реки Апиес, и
отсюда, с первого этажа посольства, можно было видеть почти весь его деловой
центр.
-- Вы продолжайте, продолжайте, пожалуйста, -- повторил и секретарь. --
Это вообще первая информация о судьбе судна "Гильдеборг" и его груза. Я
считаю ваше сообщение чрезвычайно важным. Можно вам предложить чаю, господа?
Я опомнился. Гут уже говорил быстрым хрипловатым голосом, и я даже не
заметил, когда он разговорился. Меня охватило чувство безмерного облегчения.
Мы здесь, нам удалось. На вокзале мы наняли такси "Только для европейцев!" и
без трудностей доехали до посольства. Примерно через час ожидания и
переговоров нас все-таки приняли. Все заботы и сомнения рассеялись. Теперь с
нами ничего не может случиться.
Тяжелая мебель и старинные картины дышали Европой. Немного неуклюжая,
но солидная и корректная Европа. Очаровательная секретарша накрывала стол
для чая. Ее кожа имела тот же сине-фиолетовый оттенок, что и все вокруг.
Оба мужчины смотрели на нас с возрастающим интересом. Гут сжатыми
лаконичными фразами резал дальнейшие подробности. И ругался!
-- Как можно позволять, чтобы прикончили такую массу людей, это же
просто пиратство! Почему вы с ними поддерживаете дипломатические отношения?
Ведь дело идет о немецком судне и о немецких моряках. Мы настаиваем на том,
чтобы о нас позаботились и отправили обратно в Европу! Я двадцать лет плаваю
механиком и ни о чем подобном никогда не слышал! -- Он ворчал и фыркал,
время от времени ударяя ладонью по столу секретаря. -- Посольство здесь или
не посольство, мне наплевать на этикет.
-- Конечно, это само собой разумеется, -- сказал успокаивающе мужчина в
плетеном кресле и встал. -- Понимаю ваши чувства. Это беспрецедентный
случай, я немедленно проинформирую господина посла. Потерпите немного и
извините меня.
Он вышел энергичным шагом.
Секретарь неопределенно усмехнулся и пожал плечами.
-- Мы в Африке, господа. -- Он поднял рюмку с коньяком. -- Ситуацию ни
в коем случае нельзя оценивать с европейской точки зрения. Это абсолютно
невозможно. Думаю, что ваше заявление вызовет чрезвычайный интерес. Если
позволите, дам вам совет: с информацией для прессы подождите до возвращения
домой.
-- Никаких заявлений мы делать не будем, -- решительно сказал Гут, --
мы требуем, чтобы вы нас отправили в Германию! У нас нет желания давать им
возможность нас укокошить. Остальное -- это ваше дело!
-- Само собой, мы уже сегодня информируем правительство. Федеративная
Республика Германии принципиально против вооружения африканских государств
атомным оружием...
На столе тихо зажужжал телефон.
-- Слушаю... -- Лицо секретаря стало непроницаемым. -- Да... да,
разумеется, устроим. -- Он повесил трубку. -- Господин посол примет вас
завтра, в первой половине дня, в девять тридцать, господа, -- сказал он
торжественно. -- До этого времени вы будете поселены в отеле "Треккер". О
ваших удобствах позаботится фрейлейн Виселер. "Треккер" -- это первоклассное
немецкое заведение, вы наверняка будете довольны. Завтра в девять я пришлю
за вами машину.
Он встал и подал нам тонкую нежную руку дипломатического бездельника.
-- Когда вы нас отошлете домой? -- спросил деловито Гут.
-- Как только решим вопрос о временных документах. Думаю, что в конце
недели, регулярным рейсом "Люфтганзы". В отеле, разумеется, у вас будет
открытый счет. Фрейлейн Виселер все устроит.
И он снова пожал нам руки. Чего еще мы могли желать?
Стройная длинноногая блондинка непринужденно влетела в кабинет
секретаря, взяла нас и погрузила в открытый "мерседес" с дипломатическим
номером. Она обрушила на нас водопад смеха, дружеских расспросов и
кокетливых взглядов. Лихо проскользнула в небольшую щель в потоке автомашин,
и по длинному, затянутому сине-фиолетовым полумраком проспекту мы
направились вокруг правительственного квартала к центру города.
Все заботы с нас свалились. Теперь мы могли, наконец, свободно
вздохнуть. Фрейлейн Виселер с неутомимостью профессионального гида говорила,
говорила и говорила. Обращала наше внимание на достопримечательности города
и, ловко пробираясь сквозь страшную толчею, даже на минуту не переставала
говорить и жестикулировать обеими руками. Но ее разговорчивость нас ничуть
не раздражала. После долгого перерыва мы были снова в обществе
очаровательной непосредственной женщины и состязались перед ней в
комплиментах. К нам вернулось то же возбужденное состояние, радость от
удавшегося побега, как тогда, когда Тони вез нас с порт-элизабетской
пристани в свое бунгало.
До сего времени мы видели все в слишком черных красках, но мир далеко
не так плох. Просто мы стали жертвами судьбы, случайности, если хотите. Но
теперь все изменится и мы станем снова нормальными порядочными людьми.
-- Отель "Треккер" -- несколько в ином роде, чем отели в Европе, --
сказала фрейлейн Виселер, когда мы миновали центр города и направились по
автомагистрали на север. -- Он расположен на окраине Претории, прямо над
рекой. Это настоящий африканский отель среди природы. Самые высокие цены в
городе, но вас это не должно смущать.
Нас это не смущало. Мы полностью вверили себя в ее руки.
Примерно после двадцати минут езды мы, наконец, въехали на посыпанную
белым песком и обсаженную эвкалиптами дорогу и погрузились в окультуренные
субтропические джунгли, раскинувшиеся по обеим ее сторонам. Нас обдало
сыроватой прохладой сочной зелени, пропитанной множеством ароматов. Потом из
джунглей неожиданно вынырнули белые сказочные бунгало с террасами,
обступившие со всех сторон просторный легкий павильон с рестораном и бюро
обслуживания. На берегу реки искрился изумрудно-зеленый плавательный
бассейн, и все утопало в море цветов и красок.
-- Вы получите самое прекрасное бунгало, -- сказала фрейлейн Виселер,
уверенно нажав на тормоз. Машина бесшумно встала. -- С видом на реку и
долину. Положитесь на меня!
Откуда-то вынырнул рой цветных стюардов в белоснежных полотняных
костюмах, чтобы захватить наш багаж. У нас не было никакого багажа! Рой
стюардов потолкался у пустой автомашины и так же быстро исчез. Не отважились
беспокоить. Мы с Гутом посмотрели друг на друга. В мире господствует хаос.
Один тебе кланяется, а другой хочет тебя убить. Поэтому миру нужна атомная
бомба. Ведь от богатства, какое мы до сих пор видели, никто добровольно не
откажется.
-- Думаю, что нам это удалось, -- серьезно сказал Гут. -- Боялся я
всего этого. Сюда уж определенно не отважится сунуть нос ни один местный
полицейский.
Солнце колюче жгло спину. Внизу бесшумно катилась река. Стая
разноцветных птиц села на песчаную дорогу. Я вспомнил о сорочьих перышках.
Как давно я собирал их дома в лесах. Бог знает, вернусь ли я когда-нибудь,
побываю ли там еще раз. Это неожиданное воспоминание застигло меня врасплох.
Краски посерели. Настроение у меня испортилось. Что я здесь делаю? Почему я
здесь, какой это имеет смысл? Меня обдало духом иностранщины, которого я не
ощущал даже в стальном омуте, в глубинах "Гильдеборг". Возможно, это было
вызвано сверхъестественной, непривычной архитектурой, возможно,
фантастическим оперением птиц. Ведь ко всему этому я не имею никакого
отношения, я должен вернуться как можно скорее!
Фрейлейн Виселер с беззаботной улыбкой выходила из бюро. В двух шагах
за ней почтительно двигался цветной стюард.
-- Все оформлено, господа, Уис позаботится о вас. -- Стюард глубоко
поклонился. -- Желаю вам приятного отдыха, господа. Завтра в девять за вами
приедет служебная автомашина.
Мы едва успели поблагодарить ее и пожать ей руку. Она еще раз, сидя за
рулем, дружески помахала нам рукой и на полной скорости улетела обратно в
Преторию. Все делалось быстро; возможно, у нее кончилось рабочее время и она
спешила домой. Хотя, работая в посольстве, можно позабыть, что такое свой
дом. Мгновение мы смотрели, как машина исчезает среди развесистых банановых
деревьев и теряется в зеленом сумраке буйно растущего леса.
-- Позвольте я провожу вас... -- Уис поклонился до самой земли. Он не
был ни черным, ни даже коричневым, скорее напоминал представителя одной из
семитских рас. Короткие, с проседью курчавые волосы и франтоватые усики. Он
медленно вел нас по песчаной дороге среди огненного цвета клумб с крупными
цветами вверх к холму на опушке зеленых джунглей, где виднелся белоснежный
павильон с мраморной колоннадой и ступенчатыми лоджиями. Нежный,
сверхъестественный мираж на границе света и тени. Прекраснейшие апартаменты,
какие я когда-либо видел.
-- Желают господа обедать здесь или пройдут в ресторан? -- спросил Уис
после того, как показал нам спальню, приемную, гостиную и столовую. Весь
фасад дома был стеклянным. Отсюда мы видели реку и долину, где вдалеке
вырисовывались дворцы Претории.
-- Лучше здесь, -- сказал я и посмотрел на часы. Время обеда давно
прошло. Лучше не привлекать внимания. Мы должны быть и здесь осторожны.
Уис снова глубоко поклонился.
-- Через пятнадцать минут будет накрыто. Есть еще у вас какие-либо
желания, господа?
Я отрицательно покачал головой.
-- Да-да, -- сказал Гут и фамильярно обнял стюарда рукой за плечи. Уис
замер. -- Раздобудешь нам девку, но красивую, понял? Одной нам вполне
хватит.
Он выудил из кармана и всунул окаменевшему стюарду в ладонь
пятирандовую банкноту.
-- Господа из Европы? -- пробормотал, запинаясь, неуверенно Уис. --
Господа, вероятно, не знают, что это строго запрещено. Я знаю только цветных
девушек. Господа должны посетить какое-либо заведение в городе, где есть
белые дамы. Наш отель -- первоклассное заведение, и ничего такого мы не
можем допустить. За это я лишусь места и буду наказан. Очень прошу вас
извинить меня...
-- Не трепись, брось трепаться, -- сказал все с той же сердечностью Гут
и выудил из кармана еще два ранда. -- У нас нет времени ездить в город.
-- Господа только что прилетели?
-- Сегодня утром.
-- Но это может быть только "кофе с молоком", -- шепнул он тихо. -- Я
на самом деле не имею связи с белыми дамами.
-- Белая или черная... -- Гут широко махнул рукой.
-- Может быть, господа хотят выбрать? -- спросил услужливо стюард и
вынул из нагрудного кармана коробку с фотографиями. Колебаний и след
простыл. Серия голых красоток продефилировала перед нашими глазами. --
Черных я никогда бы вам не отважился предложить, -- шептал Уис покорно. --
Эти девушки почти белые, первоклассные цветные.
Гут показал на одну.
-- Это Гледис, господа, самая красивейшая метиска из всех, которых я
знаю, непременно будете довольны, но... -- Минуту он неуверенно смотрел на
нас. -- Это можно устроить после обеда, вечером здесь слишком оживленно, она
может возбудить подозрения. Кроме обслуживающего персонала, цветные здесь не
смеют появляться. Во второй половине дня это, скорее всего, пройдет
незаметно.
-- Нам все равно, -- кивнул Гут в знак согласия.
Стюард поклонился.
-- Могут официанты накрывать на стол?
-- На здоровье!
Аппетит у меня пропал. Поведение Гута меня расстроило. Так мы скорее
всего попадем в беду.
-- Ты не должен был этого делать, -- сказал я решительно. -- Нам нужно
убраться отсюда, на женщин времени еще будет достаточно. Если ее у нас
поймают -- мы пропадем вместе с ней.
-- Ерунда, я знаю это по Кейптауну. Эти парни все одинаковы, хотят из
тебя вытянуть денежки. Поэтому столько кричат об опасности. Совершенно
очевидно, что здесь спят и с цветными, и с черными. Несколько лет тому назад
вынуждены были даже запретить смешанные браки, якобы потому, что от белой
расы скоро ничего не останется. Любая из этих цветных красоток лучше, чем
белая курица, иначе откуда бы взялось столько метисов? Можешь на меня
положиться. Уис отлично все устроит.
Я махнул рукой. Ему было бесполезно говорить о том, что у меня нет
желания заниматься любовью коллективно. Гут был моряком; когда они
где-нибудь бросали якорь и команда не получала увольнительной, они тайно
проводили на борт хотя бы одну девку, а та потом путешествовала из каюты в
каюту. Но мне это было не по нутру. До сего времени я не мог приспособиться
к своему положению, признаться себе, что я устал сопротивляться.
Обед был отличный, а ледяное пиво вернуло мне настроение. Еще пару дней
я должен все это выдержать, а потом начну новую жизнь.
Один, без Августы. Я осознал, что уж бог знает как долго не вспоминал о
ней, что я окончательно освободился от нее. Как она была беспредельно далека
и нереальна! Возьмусь за первую работу, которая подвернется, только бы иметь
возможность сдать экзамены. Буду ценить каждую минуту.
Я сидел в кресле на террасе и смотрел на роскошную долину. Было приятно
мечтать о будущем. До тех пор, пока человек имеет надежду, он не стареет,
время не движется. Я прикрыл глаза. Снова увидел ту голую красотку на
фотографии. На самом деле, я не сказал бы, что она цветная. Выразительное
лицо, обрамленное вьющимися волосами, высокие, немного широко расставленные
груди европейских женщин. Может быть, только ноги у нее были слишком длинные
и стройные для ее роста. Что это за сумасшедшее государство? Та девушка была
действительно многим прекраснее, чем толпы здешних утомленных женщин,
которых мы видели на улицах Порт-Элизабета и Претории. Проблема,
по-видимому, заключается не в цвете кожи, скорее всего, это просто предлог.
Очевидно, дело в том, как разделить людей на свободных и несвободных,
властителей и рабов.
Возможно, я тоже найду женщину, с которой можно будет жить, возможно,
бог его знает. Опять кончается один отрезок моей жизни и начинается новый. Я
еще не знаю какой, но уже чувствую, что наступает перемена, что она быстро
приближается.
Гут неподалеку в тени огромного зонта разбирал газеты, которые мы нашли
в гостиной. Это были "Die Transvaaler", отпечатанные на африкаанс -- языке
буров, возникшем на основе голландского. Но меня не интересовало, что
делается в мире и даже в этой стране. У меня было достаточно своих забот.
-- Пойду поплаваю, -- сказал я равнодушно, чтобы Гуту не пришло в
голову, что я сбегаю перед приходом незнакомой Гледис. Я решил не
возвращаться раньше, чем увижу, как она уходит. Пусть Гут себе натешится.
-- У тебя нет плавок, -- заметил Гут рассудительно, не подняв даже глаз
от газет.
-- Может быть, куплю в магазине у бюро обслуживания. Я заметил, что там
есть купальные принадлежности.
Он пожал плечами и продолжал с интересом просматривать газеты. Я
поднялся, допил нагревшееся пиво и побрел между клумбами вниз.
Солнце палило мне в спину. Прильнуло и скребло коготком. Это было
восхитительное чувство -- нырнуть в зеленую, кристально прозрачную воду
бассейна и чувствовать прохладный аромат трепещущего воздуха.
Каникулы.
Мне так нравится аромат каникул. Далекий и нереальный. Возможно ли, что
когда-то они были на самом деле? Я перевернулся на спину и смотрел, сощурив
глаза, на серо-голубой небосклон. Нет, это не мое каникулярное небо.
Небосклон был скорее свинцово-серым, чем голубым. Дамы на шезлонгах под
солнечными зонтами, скрытые за черными очками, вполголоса говорили на
африкаанс -- на языке, которого я не понимал. Долго я плавал туда и сюда,
стесняясь выбраться из воды. Моя кожа по сравнению с их кожей была так
невероятно бела, так обесцвечена темнотой трюма, что я производил
впечатление единственного настоящего белого во всей округе. Все остальные
рядом со мной были цветными, если не банту.*
------------
*Банту -- негр Южной Африки.
---------------
Когда я, наконец, вылез, чтобы растянуться в шезлонге, то заметил
взблески очков. Меня провожали любопытные взгляды женщин. Я почувствовал
необыкновенное облегчение -- я не какой-то затравленный человек, я белый, и
никто в этом не сомневается. Неделю тому назад мы еще ползли по трюму и не
имели представления, как все это кончится, где мы очутимся.
Про себя я начал подготавливать речь, которую произнесу перед послом,
но скоро бросил это, мне не хотелось возвращаться на "Гильдеборг". Она
перестала для меня существовать. Поверхность бассейна мерцала и блестела,
неподалеку тихо катилась мутно-зеленая река. Еще один прыжок, и я буду в
Европе. Но даже и об этом мне не хотелось думать. Думать об этом означало
заботы, слишком много забот. Завтра будет достаточно времени, так что до
завтра...
Машинально я смотрел перед собой и воспринимал только краски, дикие и
сочные. Человек все получает в долг. И эту минуту среди изобилующей всеми
цветами радуги чужой природы на другом континенте кто-то подсунул мне как
расточительный сон. Я спас себе жизнь, но не обманчивый ли это дар? Не
временная ли отсрочка? Можно ли надеяться, что самолет не рухнет, что на
первом перекрестке меня не переедет автобус? Что против этого может сделать
человек, в какое посольство должен обратиться? Где просить помощи? Он должен
быть благодарен за каждое мгновение, которое ему дано. Я попытался схватить
его и задержать. Я крепко сжал деревянный край шезлонга.
Напрасно!
Река текла, и солнце не останавливалось. Перед нашим бунгало, которое я
хорошо видел отсюда, остановилась черная, начищенная до блеска машина.
Гледис, пришло мне в голову. Каждый из нас продается. И люди только товар,
их можно купить и продать. Утром она не имела никакого представления о нашем
существовании, а сейчас она здесь, чтобы предложить то, что имеет. Мы тоже
продались гофмановской "Анти-Террористической Унии".
Но это была не Гледис.
Двое мужчин торопливо вышли из машины и направились к дому. Кто-то из
посольства? Изменение программы? Проститутки здесь, очевидно, не имеют таких
машин. Я быстро встал и побежал в кабину. Набросил на себя рубашку, на
мокрые ноги натянул брюки и причесал волосы. Чего они хотят? Посол пожелал с
нами говорить уже сегодня?
Но когда я выскочил из кабины, машина уже уехала. Я остановился. Может
быть. Гут развлекался с той красоткой в постели и не открыл? Может, я
проглядел ее, когда плавал в бассейне? Я направился по белой тропинке вверх.
Аромат эвкалиптов, раскаленная земля и солнце низко над горизонтом. Вечер
близко, через минуту опустится ночь. Без перехода, как в тропиках. Я прошел
через лоджии на террасу. Пусто.
-- Гут!
Определенно он валяется с ней в постели! Я разозлился. Не может он
утихомириться! В последнюю минуту будут какие-нибудь осложнения.
Я влетел в гостиную.
Гут лежал на мраморном полу с простреленной головой. Руки и ноги
раскинуты, череп пробит. Лужа крови окрасила камень в красный цвет.
Сердце у меня умолкло, остановилось. У меня перехватило дыхание. Я
чувствовал, как мне становится дурно. Озеро крови перед моими глазами все
увеличивалось.
-- Гут! -- заорал я. -- Ради бога, Гут...
Бежать! Прочь отсюда! Быстрее бежать! Я должен быть в посольстве,
должен...
"ГИЛЬДЕБОРГ"!
Если бы я был тут с ним... Что я теперь должен делать? Мной овладел
беспредельный ужас, я трясся всем телом. Они добрались до него, он уже
попался, а теперь доберутся и до меня. Здесь я не должен оставаться!
Сердце так сумасшедше забилось, что я чуть не задохнулся. Придет та
девка, вызовет полицию, и меня тут найдут. Я резко склонился над лужей
крови. Ужас пробудил во мне спящего зверя. Я решительно перевернул Гута.
Большие выпученные глаза, рот, кровоточащая дыра -- мертв!
А я продолжаю дышать. Я торопливо пытался расстегнуть карман его
рубашки. Теперь я переступил все барьеры человечности, я действовал как
робот. Паралич прошел. Мозг работал с точностью ЭВМ, все связи стали ясны,
как на чертеже. Удостоверение Гута, выданное "Анти-Террористической Унией",
не должно попасть в руки полиции. Они не должны установить его личность,
иначе я никогда из этого не выберусь. Посольство немедленно отступится,
умоет руки.
И запереть двери, запереть бунгало, я все должен запереть, чтобы
выиграть время. Чем позднее его найдут, тем больше у меня надежды. Но вслед
за тем меня ударила ошеломляющая мысль. Собственно говоря, у меня нет
никакой надежды. Если я исчезну, то полиция обвинит в убийстве меня. Это
законный повод для того, чтобы посольство могло меня выдать. Теперь я уже не
могу показаться в посольстве. Но если останусь здесь, все равно обвинят
меня.
"ГИЛЬДЕБОРГ"!
Сумрак стер краски, солнце исчезло. Как получилось, что они шли
наверняка? Где мы допустили ошибку? Я опустил жалюзи, запер все двери и
выбежал во двор. Песчаная аллея, ведущая сквозь каменную колоннаду под
тяжелыми цветущими ветвями, вела через эвкалиптовую рощу к шоссе. На обочине
шоссе, в густой тени субтропического леса, стоял серый "остин", и от него
мне навстречу шла быстрым шагом какая-то женщина. "Кофе с молоком"!
Меня охватила паника. Это конец! Это та девка! На спине у меня выступил
ледяной пот. Последний удар, большего мне и не требовалось. Мой дом
развалился и рухнул. Мне уже никуда не убежать, я должен буду ее убить.
Стук каблучков оглушал. Счетчики Гейгера-Мюллера дико тарахтели. Сирены
тревоги завыли.
"ГИЛЬДЕБОРГ"!
-- Мисс Гледис? -- выговорил я, заикаясь. Она выжидательно
остановилась. На ней было воздушное кремовое платье, открывающее плечи, на
талии вышит фиолетовый цветок. -- Я решил выйти вам навстречу. Не могли бы
мы провести вечер у вас? Внизу случилась авария, там полиция, я не хочу,
чтобы у вас были неприятности.
-- Вы тот господин... -- прошептала она приятным низким голосом.
Я кивнул.
-- Вы приехали из Европы?
Я снова кивнул. По-видимому, она боялась ошибиться.
-- Но я... -- Мгновение она колебалась, недоверчиво озираясь по
сторонам. -- Дело в том, что я живу в негритянском поселении, -- если вы
знаете, что это означает... -- И она быстро посмотрела в сторону павильона,
где находилось бюро обслуживания. -- Это запрещено, -- добавила она
решительно.
Я крепко взял ее под руку. Я должен добиться от нее этого, должен
заставить ее.
-- Что, в самом деле невозможно? Получите двойной гонорар, если
понравитесь.
У нее были холодные руки и нежная шелковистая кожа.
-- Ладно, потом отвезу вас обратно, -- сказала она тихо и пошла к
машине. Недолго она колебалась. -- Сядьте лучше сзади...
Я рухнул на сиденье. Автомат отключился. Я был измучен, руки у меня
тряслись. Пришлось стиснуть зубы, чтобы они не стучали. Гледис осторожно
развернула машину, включила ближний свет, и мы поехали сквозь мрачный лесной
туннель, в город.
Где мы допустили ошибку, как случилось, что Гут -- мертв, как это могло
случиться? Как мне теперь быть, что одному, без него, делать? Огромные
выкатившиеся глаза смотрели мне в лицо. Не было ли в крови удостоверение? Не
запачканы ли у меня в крови руки? Надо было о чем-то говорить, завязывать
разговор, изображать интерес... но я не был способен выдавить из себя ни
слова.
Мне необходимо выиграть время, я должен выиграть время во что бы то ни
стало, а потом позвонить в посольство.
Нет!
Только не допустить еще одну ошибку, прежде надо все обдумать! Сейчас я
не способен рассуждать трезво. Если получится, останусь у нее до утра, потом
увидим. Гут -- мертв! Я не мог поверить, не мог с этим смириться. Я должен
пробудиться от этого сна, это не может быть правдой. На глаза навернулись
слезы. Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу.
"Опомнись, ты, сумасшедший, опомнись! -- шептал раздраженно Гут. --
Дело идет о жизни. Все поставлено на карту!"
Я глубоко вздохнул. Бежать! Выскочить и бежать! Блеск глаз в зеркальце
заднего обзора. Она наблюдала за мной. Я даже не заметил, когда мы выехали
из леса. Кругом была абсолютная темнота, лишь вдалеке ореол сияния над
городом.
-- Вам нехорошо, господин? -- спросила она вежливо. -- Нужно ехать
медленней?
Все осталось позади. Прекрасный сверкающий день, полный надежды и
уверенности. Фрейлейн Виселер и стая слуг. Апартаменты, в каких я никогда не
жил. Но с утра не знаешь, что ждет тебя вечером. Гут на мраморном полу с
размозженной головой... Где мы сделали ошибку? Все же они шли наверняка...
-- Все в порядке, -- снова включился мой автомат. -- Беспокоит
барабанная перепонка, еще в самолете прихватило. Мы резко приземлялись.
-- Я люблю поговорить с людьми из Европы, там другая жизнь. Что вы
думаете об апартеиде, госпoдин? Вы слышали об этом что-нибудь?
Ради бога, только никаких дискуссий, никаких деклараций, я не способен
сосредоточиться, говорить пустые слова.
Они шли наверняка, должны были идти наверняка. Но это означает... В
голове образовалась путаница из все тех же безнадежных вопросов. Что будет
дальше? Что через час, через два, что завтра утром?
Меня оглушил визг полицейской сирены. Навстречу пронеслись две
полицейские автомашины с ослепительно сверкающими мигалками.
Так, значит, его уже нашли, уже обнаружили! Полиция всегда повинуется
слепо, если она получит приказ утопить меня в канале -- быть мне на дне
канала!
Глаза в зеркальце заднего обзора испытующе рассматривали меня. Я
скривил губы. Вряд ли это было похоже на улыбку. А вдруг она начнет меня
бояться? Мы проезжали окраину города. Резкий свет фонарей проникал в
автомашину. Кольцевая дорога.
-- Уже недалеко, через минуту будем там, -- сказала она все тем же
вежливым, ничего не означающим тоном. -- Еще примерно пятнадцать минут в
сторону сталелитейного завода "ИСКОР". Знаете это предприятие?
-- Нет, я здесь впервые.
Мы опять выехали с освещенных улиц и погрузились в темноту. Я понял,
что мы едем вокруг города. Объезжаем его с севера на юг.
Получили информацию! Я снова почувствовал тошноту. Ради бога, скорей бы
уж мы были на месте, или меня начнет тошнить. Я опустил стекло и пытался
глубоко дышать. Ее глаза снова впились в мое лицо.
-- Но вам на самом деле нехорошо, господин...
-- Да, прихватило немного.
Мы въезжали в другой квартал.
-- Наше поселение, поселение для метисов, господин, -- шептала она с
ненавистью, -- в самом отдаленном конце города.
Мне было все равно, что мне до расовых проблем, пусть только скорее
остановится, Обветшалые одноэтажные бараки. Потом оживленный торговый
проспект с толпами людей.
-- Еще минутку...
Она проехала перекресток, и мы остановились перед старым многоэтажным
жилым домом. Она погасила свет и мгновение неподвижно сидела. Тихо и пусто.
Только глаза чужих окон глядели в темноту.
-- Пойдемте, пожалуйста, только быстро, нас никто не должен видеть.
Мы прошли коридором, поднялись на второй этаж. Торопливый поворот
ключа. Двери захлопнулись. Спасение, бегство в иной мир, в чужую незнакомую
жизнь. Сон и надежда. Когда было предопределено, что мы здесь встретимся?
Уже в момент зачатия? Или еще раньше? При сотворении мира?
Она включила свет.
Современная, уютно обставленная квартира. Образцовая чистота. Она
деловито открыла дверь в спальню и принужденно улыбнулась. Теперь я,
наконец, ясно видел ее необыкновенное чужеземное лицо со светлой кожей цвета
кофе с молоком.
-- Я хочу немного привести себя в порядок...
-- Извините, мисс, -- сказал я подавленно. Мне было все равно, что она
об этом подумает. -- Мне нужно немного отдохнуть. Можно остаться у вас до
утра?
Я вынул из заднего кармана пачку двухрандовых банкнот и отсчитал
двадцать. Это была большая сумма, но достаточно ли большая, чтобы она
согласилась? Она молча смотрела на меня.
-- Я хотел бы на минуту прилечь, у меня был трудный день, не обращайте
на меня внимания.
Она взяла деньги и неуверенно перекладывала их из одной руки в другую.
-- Не слишком ли это много, господин?
Я махнул рукой.
-- Можно вам приготовить ужин?
-- Спасибо, может быть, позднее. Мне хотелось только одного: чтобы она
вышла, чтобы мне не нужно было говорить, чтобы я мог лечь в постель и все
обдумать. Опомниться, снова все взвесить. Не говоря ни слова, она
повернулась. Я закрыл за ней стеклянные двери, сбросил одежду, упал на
кровать и натянул на голову одеяло.
Стальной склеп!
Монотонный гул судовых машин.
Именно это мне было нужно: темнота, убежище и ощущение безопасности.
Чтобы вернуться к самому себе. Теперь я мог сосредоточить свои мысли на этом
одиноком, незаметном в огромном пространстве существе. На этом несчастном
маленьком человечке. Никогда еще я не чувствовал такого абсолютного
душевного опустошения. Даже когда расстреляли спасательные шлюпки и мы
понеслись в темноту трюма. Мы не думали о том, что нас ждет, что там
случилось, -- нас гнал страх. Потом, когда бежали с судна, мы рассчитались с
прошлым, примирились с тем, что произошло, и имели план на будущее. Но
сегодня я видел смерть совсем близко, я заглянул ей в глаза. Она прошла мимо
меня и забрала Гута. Я был на волосок от нее.
Хуже всего на меня подействовал этот страшный поворот. В мгновение,
когда мы были убеждены, что выпутались, спасены, все рухнуло. Ни в чем
нельзя быть уверенным! В мире нет ничего надежного -- только смерть.
Мгновение -- и тот, кто сидел на троне, как раб стоит на коленях...
Сколько мне отпущено времени -- прежде чем до меня доберутся, прежде
чем меня остановит на улице первый же полицейский? Я должен собраться с
силами, подготовиться, найти выход. Возможно, посольство заявило протест
здешнему Министерству иностранных дел, и там мгновенно поняли, о чем идет
речь. Возможно, нас предал кто-то из служащих посольства, или к нам
прицепились агенты, которые следят за посетителями дипломатических
представительств. Я сосредоточенно обдумывал разные варианты, отыскивал
причины и следствия. Однако, возможно... У меня захватило дыхание, мне
показалось, что в комнате неимоверно душно -- как в трюме. Возможно,
посольство так же заинтересовано в том, чтобы мы исчезли, как и похитители.
Можно ли быть уверенным, что акция не была подготовлена при сотрудничестве
разведывательных служб обоих государств? Не выгодно ли продать радиоактивный
материал Южно-Африканской Республике, несмотря на сопротивление
общественности и международные договоры, если все сделать тайно? Мир никогда
ничего не узнает. Мы сами положили голову на плаху и влезли в капкан. Я ни в
коем случае не должен показываться в посольстве. Выдать нас могли только
там. Если бы за нами следили от Порт-Элизабета, прикончили бы нас самое
позднее в поезде -- не ждали бы, когда мы установим связь с посольством.
Дорога была достаточно долгой...
Сознание того, что допускаемая мною возможность вполне может быть
правдой, ошеломило. Единственная надежда растаяла. Я уже никогда никому и
ничему не поверю. А будет ли для меня "что-нибудь", "когда-нибудь" и
"кто-нибудь"? За стеклянными дверьми бледно светился экран телевизора и
слышались чужие голоса. Найти выход, должен же быть какой-то выход! Из
всякого положения есть выход, только мы его не знаем, не видим, он скрыт во
тьме.
Вероятно, мне нужно попросить Гледис, чтобы она разрешила мне остаться
у нее на пару дней -- до тех пор, пока спадет острота первой стадии розыска.
Продлить мгновения безопасности и опомниться. Добиться ее доверия, дать ей
деньги, все деньги, которые у меня есть. Она знает здешние условия и умеет в
них разбираться, она могла бы найти путь, который я не вижу... Я
проваливался в ничто и снова возвращался, словно качался на волнах в океане
сна.
Будильник зазвенел у меня над ухом, кажется, в тот же миг, как я
заснул. Я резко вскочил. На смену! Надо вставать!
Серый рассвет. Солнце медленно поднималось из-за горизонта.
-- Извините, господин, я должна идти на работу. Разбудила я вас?
Гледис. Все вернулось.
Я притянул ее к себе. Мне стало вдруг ее ужасно жалко. В ней
соединились два мира, и ни один ее не принимает. Всюду она изгнанница.
-- Сейчас не надо, господин, пожалуйста, не надо. Я опоздаю на работу,
-- сказала она просящим голосом. -- Я работаю на сталелитейном заводе
секретаршей.
Она проворно выскользнула у меня из рук и исчезла в ванной.
Когда она снова торопливо выбежала, на ней было полотняное
светло-голубое платье, и она щеткой приводила в порядок волосы. Свежая и
очаровательная -- никакая она не профессиональная проститутка. Подрабатывает
только с иностранцами, если это безопасно. Поэтому и спрашивала вчера,
прилетел ли я из Европы. Чтобы держаться на уровне. Она ведь почти достигла
жизненного уровня белых женщин.
Я поцеловал ее в щеку.
-- Всего хорошего, Гледис, и скорее возвращайся.
-- Конечно, милый господин, с радостью буду ждать нашей встречи.
У двери она на мгновение остановилась и, помедлив, обернулась:
-- Если захотите пройтись, прошу вас, будьте осторожны. Лучше бы никто
вас не увидел, когда будете выходить от меня, а на улице... Я думаю, что
лучше бы вам остаться дома -- вы не знаете, что такое негритянское
поселение, у вас могут быть неприятности. У меня масса книжек, можете
дочитать их.
И она исчезла. Я остался один. Вернулся в спальню, лег в постель и
снова закрыл глаза.
Кинофильм начался.
Я влетел в гостиную. Гут лежал на мраморном полу с простреленной
головой. Руки и ноги раскинуты, череп пробит огромной силой.
Нет!
Я открыл глаза. У меня не должно быть страха перед смертью. Это лишь
достижение цели. Все мы к ней идем. Каждый устраивается в этом мире так,
словно будет пребывать в нем вовеки, как будто ему действительно принадлежит
все вокруг, а потом вдруг какой-то пустяк -- и от тебя не остается ничего.
Холодное мертвое тело.
Интересно, какой считает себя Гледис -- черной или белой? Или есть еще
оттенки, которых европеец не понимает? Скорее всего, она ощущает лишь ужас
несправедливости и бесправия, вряд ли можно чувствовать, какого цвета у тебя
кожа. Разве я осознаю, что я -- белый?
Право существует для того, чтобы сильнейшая сторона извлекала из него
пользу; если оно не приносит пользу, должно быть создано право иное.
Объективно оно не существует. Оно не имеет формы, его невозможно взвесить
или положить на стол. Если Гледис хочет добиться своего права, она должна
взять его у белых, вырвать его у них. Недостаточно только спать с ними.
С ослепительной ясностью, перед которой я раньше предпочитал закрывать
глаза, я осознал, что ошибался, что был не прав. Насколько серьезны доводы,
из-за которых я с Августой ушел из дому? Какими они казались мне
пустяковыми. Я сделал такую же глупость, как вчера в посольстве, я попался
на удочку сразу же, с самого начала. А все остальное -- это только результат
моей слепоты!
Я поднялся и пошел посмотреть в соседнюю комнату. На стенах -- резьба
из черного эбенового дерева. Здесь не видно было стремления приспособиться к
белым. Наверное, кружева и занавески в спальне были только производственным
оборудованием. Туда она водила своих гостей, а здесь жила. Я с интересом
рассматривал цветные циновки из жесткой травы и мебель необычной грубой
формы. Влияние двух рас, выражение раздвоенности. Что я знал о Гледис? Что я
знал о здешней жизни? Собственно -- ничего. Я перелистал несколько книг,
выставленных на самом видном месте в небольшом книжном шкафу. "History of an
African" Оливии Шрайнер, описывающей жизнь и отношения между представителями
разных этнических групп, "Kaffir Stories" писателя Скулли, полная конфликтов
между представителями различных рас. И те книжки, что рассматривали
современные вопросы, с экзотическими именами их авторов, которые меня
заинтересовали: Вузамазулу, Мафлеле, Нгвала и другие. Было из чего выбрать,
но о чтении я даже не думал. Я только пытался понять эту женщину, жизнь
которой не знал и мог лишь пытаться угадать. В чем на нее можно положиться,
чего я могу от нее ждать.
У африканских женщин ночь, проведенная совместно, не имеет особого
значения. Жизнь здесь течет по естественному руслу, не ведая железобетонных
плотин, шлюзов и навигаций. Однажды река разольется, в другой раз высохнет.
Но чем руководствуется Гледис, к какой группе внутренне себя причисляет
-- это было важно. Насколько я могу ей доверять? Я снова улегся на кровать и
уставился в потолок. Вчерашний день в отеле был только видением смерти. Если
я хочу, чтобы Гледис мне помогала, правду ей говорить нельзя. Конечно,
деньги ей пришлись кстати, но какую цену имею для нее я? Скорее всего,
никакой. Заключила договор и хочет от него получить пользу. Договор будет
исполняться до тех пор, пока его буду исполнять я.
Я вынул из кармана деньги и пересчитал их. У меня оставалось сто семь
рандов. Как долго я могу с ними продержаться? Потом я снова лежал и смотрел
в потолок. Голова у меня была совсем пустая. Я ждал, сам не зная чего.
Пытался представить себе действия полиции и посольства. Как бы повел себя
секретарь посольства, если бы я позвонил ему по телефону? Что бы он мне
сказал? Но я сразу же отбросил эти мысли. Надо бы достать газеты, не будет
ли в них упоминания о событиях в отеле "Треккер". Официального сообщения, из
которого можно было бы о чем-то судить.
Было почти десять. Я встал и оделся. Осмотрю это негритянское
поселение, надо убедиться, так ли уж это страшно. Минуту я постоял у двери,
прислушался к звукам в доме. Потом бесшумно выскользнул и сбежал вниз. Меня
никто не видел.
Я вышел из дому в сияние жгучего дня и наугад направился по улице. Она
не была засажена сине-фиолетовыми деревьями якаранда. Лишь ветхие строения
казарменного типа. Все магазины были четко обозначены на африкаанс и
английском:
-- "NIE BLANKES -- NON WHITES" ["Не для белых".]
По сточным желобам вдоль тротуара стекали помои, а кучки детей
беззаботно в них плескались. Это была Претория иная, не та, которую я видел
вчера из машины фрейлейн Виселер. Величественный, обворожительный город
куда-то исчез.
Я заметил, что привлекаю внимание. Женщины, которых сейчас на улице
было большинство, удивленно оборачивались. Взглядом я поискал по сторонам:
не найду ли где-нибудь киоск с газетами. Потом увидел магазинчик с
сигаретами и направился к нему. Владелец, сидящий на стуле перед дверьми,
недружелюбно посмотрел на меня. Я отличался, я был другой. Одеждой и цветом
кожи. Когда я хотел войти, он вытянул на дорогу передо мной ногу и
подчеркнуто постучал по стеклу, где висела табличка:
"NIE BLANKIES -- NON WHITES".
-- Белым не продаем, господин, это запрещено, -- сказал он насмешливо и
повернулся ко мне спиной. Не говоря ни слова, я продолжал идти дальше.
Вечером прогуливаться здесь было бы небезопасно. Чем дальше я удалялся от
торгового центра поселения, тем беднее становились улицы. Многоэтажные дома
исчезли, и вокруг были только обветшалые одноэтажные бараки. Кучи отбросов и
грязи. Гледис принадлежала к состоятельному кругу, возможно, к
состоятельнейшему, к метисской элите. Она считала себя белой, теперь мне это
было ясно. Как, интересно, выглядят негритянские поселения, удаленные от
городов?
Я повернулся и поплелся обратно. Мне показалось, что я уже зашел
слишком далеко. Около уличных колонок стояли очереди женщин с ведрами. Здесь
не знали ни водопровода, ни канализации. Я прибавил шагу и возвращался к
благоустроенному центру. Лучше не буду лишний раз показываться.
В одной из соседних улиц я увидел что-то похожее на торговый дом. Может
быть, там смогу купить сигареты. Но когда я вошел внутрь и с любопытством
осмотрелся, кто-то положил мне руку на плечо.
-- Что здесь делаете, господин, не знаете правил?
Я медленно повернулся, и по спине у меня, в спертой духоте магазина,
пробежал мороз. За мной стоял цветной полицейский и указывал на большую
надпись:
"ТОЛЬКО ДЛЯ ЦВЕТНЫХ!"
Я притворился непонимающим и ответил по-немецки.
-- Документы, господин!
Обращение было ясным, прикидываться не имело смысла.
Зачем я сюда лез, было мне это нужно? Я подал ему удостоверение
"Анти-Террористической Унии". Мгновение он изучал его, а потом указал на
двери.
-- Вернитесь в квартал для белых, здесь вам нечего делать!
Не возражая, я вышел. Рубашка на спине взмокла от пота. Лезу прямо в
руки полиции. В цветном квартале для белых те же правила, что и для цветных
-- в квартале для белых. Нечему удивляться, это естественно. И незачем
выходить на улицу, случайная проверка может быть опасной. Теперь я уже не
плелся, а решительно шагал к главному перекрестку, образующему центр города.
Было предобеденное время, и улицы неожиданно переполнились машинами и
людьми. Меня обступила пестрая смесь красок и лиц, запахов и звуков.
Неприязненные взгляды. Временами меня кто-то больно толкал. Через всю эту
суматоху пролетали переполненные автобусы. Я забрел слишком далеко, здесь не
было даже и следов покорной вежливости цветных. Вежливость была обманом.
Лицемерие -- спасительный щит униженных.
Вдруг завыла сирена, толпа брызнула во все стороны, и на шоссе
показалась полицейская машина. Я втиснулся в кучку людей в подъезде
какого-то дома. Машина прижалась к противоположному тротуару и остановилась.
Из машины выскочили трое полицейских и потащили какую-то женщину. Двое
немилосердно колотили ее длинными дубинками, напоминающими ореховые трости.
Она упала на землю, но ее тянули дальше по грязному тротуару к дому.
Светло-голубое пятно на мостовой.
Сердце у меня остановилось. Это же... ведь это же...
Гледис!
Сирена умолкла. В диких зарослях за мной гнался хищник. Переполненный
автобус закрыл на миг полицейскую машину. Я чувствовал на шее горячее
дыхание хищника и слышал, как его лапы касаются земли. Нет, я ему не дамся!
Я выскочил из подъезда и прыгнул на ступеньку автобуса.
Гледис, схватили Гледис! Как я мог думать, что они не доберутся до нее,
что ее не арестуют?
Уис дал показания, он продержался достаточно долго, скорее всего,
сдался, когда наступило утро, когда его порядочно исколотили, когда ему
пригрозили бог знает чем. Затем он вспомнил о бедной Гледис, и они были у
нее дома, а потом поехали за ней прямо на завод. Где ты была вчера, где тот,
второй...
Я висел в воздухе, судорожно вцепившись в латунную ручку. Я не знал,
куда еду, я только чувствовал дыхание хищника и удары его лап.
ТОЛЬКО ДЛЯ ЦВЕТНЫХ!
Люди, висящие на подножке, поняли, что я не цветной, что не отношусь к
ним. Медленно и упорно они начали меня выталкивать. Мы были уже далеко за
перекрестком, и вокруг -- только убогие низкие домики, хибарки из досок и
жести. Меня не отважились сбросить или оторвать руку от ручки, однако
давление их тел было направлено не внутрь, а наружу. У меня все улетучилось
из головы. Я должен удержаться. Когда же будет остановка, когда уж, наконец,
будет остановка...
В окне автобуса я заметил табличку: "ИСКОР". Автобус направлялся к
сталелитейному заводу. Сколько еще это может продлиться? Свободной рукой я в
отчаянии обхватил вокруг пояса мужчину, стоящего передо мной. Если я упаду,
то и он упадет тоже! Скрытый поединок ненависти продолжался. Раньше
существовал только белый расизм, но в наше время расизмом заражены и черные
и цветные. Ненависть вызывает ответную ненависть.
Мы давно уже выехали из поселения. Лицо мне жгло ослепляющее солнце. Я
почувствовал, что руку начинает сводить судорогой, что уже не удержусь.
Может, решиться соскочить? Однако скорость была слишком велика, и инстинкт
самосохранения был сильнее судороги. Я продолжал висеть дальше на
переполненной подножке до тех пор, пока автобус не снизил скорость перед
въездом на широкую асфальтированную автомагистраль, ведущую прямо к
сталелитейным заводам. Тут я соскочил. Негры довольно захохотали. Автобус
снова набрал скорость и исчез вдали.
Я растерянно шагал по краю шоссе, сам не зная куда. Схватили Гледис,
ехали за мной. Я вытер разгоряченный лоб. Солнце било в висок. Я должен уйти
как можно дальше отсюда, теперь меня, вероятно, ждут, перевернули всю
квартиру вверх ногами. По законам полицейской логики, я должен вернуться.
Вышел только на прогулку. Но на сколько хватит у них терпения, сколько
пройдет времени, прежде чем они поймут, что я не вернусь?
Я шел вдоль бетонного забора, за которым тянулись корпуса сталелитейных
заводов и батареи градирен. Потом вдалеке я заметил автовокзал с колоннами
автобусов, ожидающих окончания смены.
ТОЛЬКО ДЛЯ ЕВРОПЕЙЦЕВ!
За перегородкой из алюминиевых прутьев стояли белые могучие машины с
широкими окнами и удобными сиденьями. Никаких старых, давно отслуживших
драндулетов. Один автобус только что тронулся с места. Я побежал и замахал
рукой. Шофер заметил меня и остановился.
-- В Преторию, господин? -- спросил он с услужливой улыбкой.
-- В Преторию, -- и я подал ему двухрандовую банкноту.
Мне оставался только один путь, другого выхода не было. Я должен
попасть на вокзал раньше, чем раскачается полицейский аппарат, прежде, чем
начнут прочесывать город. Вернуться к Тони, обратно в Порт-Элизабет. Это
последняя надежда.
Кондиционеры работали безупречно. Вошел черный проводник в зеленом
пиджачке, накрыл столик и поставил передо мной холодное пиво. Потом тихо
закрыл двери. Монотонный стук колес. За окном африканская ночь. Чужая земля,
о которой я ничего не знаю.
Гут сидел напротив меня и дремал. Его лицо в сумерках расплывалось. У
него был продавлен череп и выпучены глаза. Так, значит, мы не убежали, ни от
чего не убежали. Только безрассудно метались по замкнутому кругу. Когда два
куска урана соединятся и образуется критическая масса, то уже никто не
убежит. Взрыв заразит местность на протяжении нескольких сот километров.
Здесь все было заражено прежде, чем дело дошло до взрыва. Гут был одной из
первых жертв. Я еще дышал, еще пил пиво. Отупевший и подавленный.
Детекторы Гейгера -- Мюллера молчали. Экспресс уносил меня от
смертельной волны. Светло-голубое пятно лежало на тротуаре, а те, вокруг,
колотили дубинками. Это были не белые полицейские, а цветные, такие же, как
и она.
Я оставил там Гледис. Еще никогда мне не было так стыдно. Теперь из-за
меня ее осудят на каторжные работы. Она заслонила меня своим телом. А я
бросил ее в такой момент, думал только о себе, плевал на нее!
"Ты всегда был идиотом! -- сказал Гут недовольно из темноты. Как бы ты
смог ей помочь? Будь доволен, что остался цел и невредим. Но только не будь
самоуспокоенным. Она все им выложила, у них есть твое подробное описание".
С трудом я пришел в себя. Сиденье было пустым, Гут куда-то исчез. Вышел
на полдороге. Я был в купе один. Только не спать, я должен выдержать, только
не поддаться сновидениям. Меня начало охватывать чувство безвыходности
положения. Гут, будучи моряком, объехал весь свет. Всюду он хоть немного
ориентировался и во всем мог разобраться. Против него я был младенцем. Этот
мир для меня был чужим, я не знал его законов и не мог с ними свыкнуться. Он
обманул меня. Он не был таким, каким я его желал видеть, каким я его хотел
ощущать. Все сильнее я осознавал, что не имею к нему никакого отношения.
Ошибку я сделал не сегодня или вчера, это была уже простая сумма ошибок. Та,
самая главная, ошибка произошла тогда, когда я сказал Августе -- да.
Когда-то, ужасно давно, может быть, целый век назад. Но только теперь я
начинал действительно понимать и видеть взаимосвязи. Поздно! Выбросил я свою
жизнь и тщетно хочу вернуть ее обратно. Я с досадой потянулся. Вечная
карусель, не буду об этом думать! За окном была жаркая темная ночь. Что
будет завтра? Я не мог представить. Человек -- это соринка, пыль, не имеющая
понятия, куда его в следующее мгновение занесет космический ветер, и не
способная понять свою беспомощность, поверить в нее. Я тоже тороплюсь по
намеченному пути, но не знаю, кто и почему его определил, и никогда это не
узнаю. "Гильдеборг", купе, в котором я сижу, мертвый Гут и светло-голубое
пятно на тротуаре -- все это лишь вехи на пути, приметы нашего абсурдного
мира, так же, как и я сам.
Что я могу сделать в этой ситуации? Вероятно, ничего, предоставить
экспрессу южноафриканской железной дороги уносить меня дальше и на все
наплевать. "Только для европейцев!" Счастье, что я не черный.
Сутки спустя, поздно вечером, я сел в такси с белым шофером. Но я знал,
что он не белый, что это обман. Здесь нет белых шоферов такси. Я назвал
адрес и приготовился к дальнейшим ударам судьбы. Как встретит Тони блудного
сына? Меня обдало влажным дыханием океана, мы мчались вдоль побережья к
пригороду. Никто нас не остановил, нигде не было полицейского патруля. Может
быть, я вижу все в черном свете? Трусливый европеец! Заплатив, я прошел
через железные ворота. Фред как раз поливал тщательно подстриженный газон.
Он вытаращил на меня глаза, а поток воды бил прямо в цветочную клумбу.
-- Где вы болтались, парни?! -- заорал он бешено. -- Вечером прилетит
самолет, я должен позвонить Тони!
Он бросил шланг и полетел в бунгало. Я глубоко вздохнул. Все прошло;
вечером прилетит самолет, и я исчезну из этой проклятой страны. -- Все равно
куда. Хоть немного пожить как нормальный человек, пусть в униформе, пусть в
корпусе Макса Гофмана. Я не должен бояться.
Примерно через пятнадцать минут примчался "ситроен" Тони Шефера.
-- Вы свиньи, вы проклятые свиньи! -- орал он из машины. Открыл дверцу
и выскочил. -- Где вы так долго шлялись...
Ударом кулака он свалил меня на каменный пол террасы и начал пинать
ногами. Меня охватило бешенство, яростное, неудержимое, во мне пробудились
все ужасы, которые я пережил. Я бился за жизнь. Я безжалостно схватил Тони
за ногу, скрутил ее и рванул. Он упал да спину и головой ударился о камень.
Я размахнулся кулаком...
-- Довольно! -- заорал Фред. -- Или я прихлопну тебя! -- И в руке у
него блеснул пистолет. -- Вечером прилетит самолет!
-- Куда ты дел Сейдла, прохвост? Где остался тот, второй? -- застонал
Тони и тяжело стал подниматься. -- Болваны, я уже о дезертирстве сообщил в
полицию, что теперь с этим делать?
Я вытер разбитое лицо и уселся в плетеное кресло.
-- Сейдл не придет, -- сказал я. -- Несчастный случай, его уже
закопали.
Ярость улетучилась. Они неподвижно смотрели на меня. Я сунул руку в
карман и подал им удостоверение.
-- А деньги? -- выдохнул Фред.
-- Остались с ним, можете вычесть их у меня из первой зарплаты.
Тони доковылял к другому креслу и вытер носовым платком разбитый рот.
-- Я это знал, мне сразу же пришло в голову, что вы приехали кого-то
прикончить. Но я думал, что вы это уже сделали, что уже бежите... -- и он
тупо посмотрел на меня. -- Ужин, Фред, -- сказал он, наконец, усталым
голосом. -- У нас еще есть час времени.
Солнце стояло над горизонтом. В бесконечной дали переливался
карминово-пылающий океан. Конец света! В тот момент, когда я покину
побережье, для меня настанет конец света. Никогда я не вернусь домой. Здесь
-- дорога, по которой я приплыл, отсюда я и должен возвращаться обратно.
Палитра красок потускнела. Меня охватила ужасная тоска; исчезну в глубинах
континента, и никто не узнает, как я кончил. Никому это неважно, мое
существование перестало иметь смысл, меня уже нет. Как бы я сейчас хотел
идти по Либеньскому мосту и смотреть на мутную Влтаву!
Фред накрывал на стол. Холодная закуска из сыра и консервированной
ветчины. Все, что было в доме. На скорую руку. Потом он принес бутылку
южноафриканского виски, и, не говоря ни слова, мы начали напиваться.
Возможно, они хотели придать мне храбрости, вероятно, знали, как я
расстроен. Мы выпили бутылку еще раньше, чем закончился ужин, но настроение
не улучшилось. Нам не о чем было говорить. Виски было плохое.
Потом Фред проводил нас к машине, Тони сел за руль,
-- Ладно, всего хорошего, -- сказал Фред и подал свою единственную
руку. -- Там лучше, чем в каталажке.
У меня было такое чувство, будто я покидаю родной дом и уже никогда
сюда не вернусь. Море, по которому я приплыл, растаяло. И Гут не сел со мной
в машину. Он покинул меня окончательно. Я остался один.
В половине восьмого вечера на самой отдаленной посадочной полосе
порт-элизабетского аэродрома приземлился транспортный "Висконт" без
опознавательных знаков. Тони подвез меня в машине с погашенными фарами к
самому его фюзеляжу. Из самолета спустили металлическую лесенку. Тони подал
кому-то вверх мои документы и с облегчением сказал:
-- Присмотрите за ним, это еще тот бандит.
Беспомощно я смотрел на незнакомый небосвод, на котором сверкали
большие чужие звезды. Бежать! Но бежать было некуда. Вместо этого я полез по
лесенке вверх.
На полу между ящиков и объемистых бесформенных мешков развалилось
несколько парней, которые при свете матового плафона на потолке без интереса
рассматривали меня. Потом двери захлопнулись, свет погас, и "Висконт"
двинулся на старт.
-- Давай, парни, давай! -- горланил без устали из открытого
бронетранспортера сержант Маретти, -- Не халтурьте, поднажмите!
Задыхаясь, мы неслись в высокой траве и стреляли короткими частыми
очередями. Где-то справа сопели Кюллов, Джоел и Вердинг, слева -- Пальмер с
Тенсером. Но я никого не видел. Трава саванны была высотой не менее двух
метров, и только Маретти, стоящий у пулемета на транспортере, возвышался
перед нами, как маяк.
-- Вперед, вперед! Вы должны успевать за машиной, иначе вас укокошат!
В глазах у меня рябило, солнце хлестало по спине, и изо всех пор лил
пот. Нестерпимая жара саванны накаляла автомат, как утюг. Я продирался через
травянистые джунгли, облепленный мухами и насекомыми. Они чуяли пот и кровь
и тучами стлались за нами. Холмистое плоскогорье трескалось от жары. Вдалеке
колебалась и трепетала в мареве вершина Иньянгани. Прочесывание саванны. Уже
три недели мы ежедневно тренировались. На ходу спрыгнуть с транспортера и
развернуться в цепь. Стрелять очередями веером, не целясь. Без устали бежать
и гнать "неприятеля". С утра до вечера, целый день и снова до упаду.
Я был размолот, помят и ободран. На мне не осталось, живого места, но,
несмотря на это, я пробирался через траву и густые заросли. Маретти орал,
горланил и подгонял нас бешеными очередями из пулемета. Я не мог о чем-то
думать. Не мог ничего соображать. Наконец, когда транспортер остановился в
тени акаций или брахистеций, мы упали на растрескавшуюся землю и лежали как
убитые.
-- "Противник" прострелил бак с питьевой водой, -- хохотал Маретти, до
вечера вы должны выдержать, так что пить будете на базе.
Каждый второй день "противник простреливал" бак с питьевой водой. Мы
сходили с ума от жажды. Все те новички, которых сборный самолет высыпал
среди ночи на аэродроме в Умтали. Немцы, англичане, французы, швед Кейт
Пальмер. У него была такая же белая, обесцвеченная кожа, как у меня, и
теперь мы оба обгорели одинаково. Клочки кожи висели у нас на лице и руках.
Мы не решались даже на минуту снять рубашки.
-- Давай, парни, давай! -- орал снова сержант. -- Конец отдыха! Кто
выбьется из темпа -- тот списан, я ничего не хочу слышать! Закройте рты,
тренировка считается боевой акцией, получите доплату. Все в машину! Атака на
"противника" в густых зарослях!
Мы двинулись. Стальная обшивка транспортера была как раскаленная печь,
тени деревьев исчезли, саванна выдыхала, душный, пряный аромат,
-- Давай, парни, давай!
Один за другим мы покидали кузов транспортера. Прыжок, падение, и тут
же на ноги! Автоматы веером разбрызгивали огонь. Только не отклоняться от
цели, не попадать в сектор обстрела. Окровавленные, мы пробивались через
непроходимую саванну. Над гористой полосой накапливались тяжелые дождевые
тучи.
...Августа даже не успела открыть зонтик. Ливень налетел неожиданно,
затопил нас. Мы бежали по лесу, через кусты, и потом увидели кормушку под
навесом с остатками прошлогоднего сена...
Густые заросли кончились, в глазах у меня были слезы. Ноги и руки --
сплошной кровавый шрам. Транспортер врубался в стену сожженных солнцем трав.
-- Все в машину! Кто опоздает, того прикончат!
Выхлопной газ бил мне в лицо. Я прыгнул на ступеньку и упал в открытый
кузов. Сержант пнул меня ногой:
-- На место! Займи свое место, болван!
Тучи над Иньянгани как невероятный сон.
...Мы с Августой упали на сено. Тогда она впервые овладела мной, не я
ею, а она мной. Перед этим у меня никогда не было девушки. Под губами я
чувствовал упругость ее кожи. Какой я был в то время глупец!..
-- Назад, на базу! Возвращаемся! -- горланил Маретти.
Дождь рассеялся, клубы пыли закрывали обзор. Мы ехали по песчаной
калахарской полосе, тянущейся, как свежий шрам, вдоль подножия холмов до
самого лагеря. Эрозия подтачивала саванну и превращала ее в пустыню. В
двадцати километрах к востоку лежала граница с Мозамбиком. Там был
расположен наш корпус. Отборная армия Гофмана, пятьсот готовых на что угодно
парней с самым современным оружием. Транспортеры и вертолеты "Алоетте".
Суровая служба! Но и плата тоже соответствующая. Я не слышал, чтобы кто-то
из парней жаловался. Разговор шел на немецком, английском, польском и
сербском, но более всего на африкаанс. Расовые преграды не существовали.
Здесь были и цветные американцы с опытом войны во Вьетнаме, французы,
прошедшие Алжир, но костяк составляли англичане и голландцы.
После интенсивной месячной тренировки нас должны были распределить по
отдельным отрядам. Капитан знал каждого наемника лично и знал, кто на что
способен.
Политическая и военная ситуация обострялась не только на границах с
Замбией и Ботсваной, куда проникали партизанские отряды ZAPU* и ZANU**,
против которых вводились в бой регулярные воинские части, все чаще инциденты
происходили и на вроде бы спокойной границе с Мозамбиком. Белые фермеры
толпами покидали богатые усадьбы, продавали их, когда находился покупатель
-- даже если он был черный или цветной. Или просто бросали их и уезжали в
Европу.
------------
* ZAPU (ЗАПУ) -- Союз Африканского народа Зимбабве.
**ZANU (ЗАНУ) -- Африканский Национальный союз Зимбабве.
---------------
Задачей корпуса Гофмана являлась охрана пограничных областей, ферм и
боевые действия против партизанских отрядов и тех, кто оказывал им помощь.
Отлив поселенцев должен быть остановлен, и на восточной границе должно быть
обеспечено спокойствие.
Большинство в отряде безразлично относилось к этому сумасшедшему
политическому фейерверку. Это нас не касалось. Бесконечные совещания в
Солсбери, на которых черные объединялись с белыми против черных, а белые с
черными против белых, черные расисты против черных пацифистов и белые
расисты против белых социалистов, англичане против южноафриканцев,
американцы против англичан, никого не волновали.
Каждый из наемников Гофмана уже где-то служил, и их ничто не могло
удивить. Они выполняли свою работу, за нее им платили, а дипломатические
спектакли их не интересовали. "Анти-Террористическая Уния" всегда будет
кому-то нужна. Общее руководство осуществлял штаб "Анти-Террористической
Унии" в Солсбери, которому мы, как корпус, подчинялись.
Охранять фермы белых и нагонять страх на соседние правительства. Гофман
мог себе позволить то, что не могли позволить официальные родезийские силы.
Кто связался с армией наемников, должен знать, что его ждет.
База была расположена южнее Русамбо в предгорье Иньянгани, примерно в
ста пятидесяти километрах к северу от крупнейшего города области Умтали.
Ближе всего мы находились к Мтоко -- поселку, состоящему из двух рядов
кирпичных домиков по обеим сторонам дороги, ведущей на север к Замбези, за
которыми прятались круглые хижины африканцев из бамбука и глины, крытые
травой. И уж только потом тянулись плантации кукурузы, тростника и табака.
Этот "город" имел одну-единственную достопримечательность: здесь были
местные девушки. За пять родезийских долларов. На цвет кожи всем было
наплевать.
В три пополудни мы въехали в ворота лагеря. Сборные казарменные бараки
ограничивали квадратное пространство, служащее в качестве учебного плаца и
стартовой площадки для вертолетов. На самой дальней стороне -- гаражи,
мастерские и навесы для боевой техники и машинного парка. Вся база была
обнесена высоким забором из колючей проволоки, и ее охраняло несколько
сторожевых вышек.
Покрытые красной землистой пылью, мы выбежали из транспортера и
потащились в душевые. Сыты были по горло. Ничем мы не были похожи на
самоуверенных парней с рекламных плакатов. Даже не обращали внимания на
насмешки старых вояк, бездельничающих и попивающих пиво перед лагерной
столовой. Рабочий день закончен, если не будет тревоги. Упасть на кровать и
спать.
Потоки воды смывали слои въевшейся в кожу земли. Мы в отупении
подставляли тела под напористый дождик. Поль Джоел, маленький худой француз
с птичьим лицом, удрученно скалил мне зубы из соседней кабины. Настоящий
скелет. Как он может все это выдержать?
-- Как только наживу денежки, сразу уберусь отсюда. Так клюнуть на эту
удочку! Я служил десантником и насмотрелся всякого, -- развел он руками, --
но такую свинью, как Маретти, я еще не видел. Как-нибудь я его прикончу,
только случай подвернется. Но прежде всего мне нужны деньги. Хочу стать
самостоятельным, открыть где-нибудь в тихом месте отель...
Он болтал и болтал, рассказывал о своих мечтах. Он был официантом. У
всех было одно и то же: каждому нужны были деньги, и каждый хотел стать
самостоятельным. На остальное всем было наплевать. О Родезии они знали еще
меньше, чем я, а о политике вообще ничего. Двадцатилетний швед Пальмер
страстно мечтал покинуть холодную Швецию и поселиться в Италии. Что он там
будет делать, он еще не знал. Что-нибудь найдется. Подписал контракт на пять
лет, шведская зима ему осточертела. Вердинг и Кюллов -- тридцатилетние
отчаянные ребята. Они вынуждены были исчезнуть из Европы из-за неудавшегося
ограбления одного из франкфуртских банков. Англичанин Тенсер, долговязый
тихий паренек, работал, -- как он утверждал, в личной охране императорского
двора в Аддис-Абебе. Во время военного переворота застрелил несколько
офицеров, но императору этим не помог. Едва остался цел. С того времени он
перебивался как только мог, пока не оказался у Макса Гофмана. Мне казалось,
что он обладает незаурядными знаниями и опытом. Однако он ими никогда не
хвастался. Я был не единственным, кто не верил его историйке. Я считал, что
Тенсер -- скрытый агент или профессиональный политический убийца,
принимающий заказы по телефону. Белые не могли себя компрометировать связью
с ним, и, таким образом, единственное безопасное место для него было здесь.
Убежище грешников.
Но все были одинаково расстроены, как и я, потому что одно дело --
ограбить банк, застрелить из едущей машины генерала или управлять отелем и
совсем другое -- нестись в африканской жаре до упаду за бронетранспортером.
Пробираться сквозь заросли, жесткие, как колючая проволока, и траву,
подобную непроходимым джунглям. Однако никто не роптал, все равно это было
бесполезно.
Мне все время чудилось, что тут я очутился случайно, что это только
временная остановка на пути домой. Срок в пять лет, необходимый, чтобы
получить документы и гражданство страны, казался таким же фантастическим,
как предстоящая когда-нибудь старость. Выход должен быть найден, твердил я
постоянно себе, выход определенно найдется, но какой -- я не знал. Не имел
представления, каким образом можно было бы отсюда исчезнуть. Страх у меня
прошел. Боялся я только одного: упасть под колеса бронетранспортера или при
стрельбе случайно нарваться на пулю. Претория и Порт-Элизабет перестали для
меня существовать. Только временами ко мне приходила Гледис.
Потоки воды смывали усталость. Я слышал, как на плацу приземляется
патрульный вертолет и со службы возвращаются другие бронетранспортеры.
День проходил спокойно -- ни одной тревоги. Через минуту в душевых
будет не повернуться. Я вышел из умывальной. Приближался вечер, и жгучая
жара ослабла. Ночи здесь бывали неприятно холодными.
Перед командирским зданием стоял вездеход -- джип Гофмана с пулеметом,
и шофер шефа бешено ругался. Капитан носил такую же серо-зеленую униформу,
как и все в отряде, -- без каких-либо знаков различия, но его архаические
императорские бакенбарды прошлого столетия выделяли его среди остальных. Для
меня это был вылитый Франц Иосиф.
Столовая была набита до отказа. Единственное место для общественных
развлечений и вечерних встреч. Здесь проигрывали жалованье, мечтали о
будущем, заливали вином горечь потерь и сводили личные счеты. На этой
территории капитан допускал драки. Но беда, если бы драка произошла вне
столовой.
Я слышал раздраженный голос шефа и беспомощную брань шофера над
открытым мотором. По-видимому, неполадки в машине. Из столовой вышло
несколько парней, они весело смеялись.
-- Что вы здесь околачиваетесь? -- заорал Гофман. -- Попробуйте
что-нибудь с этим сделать. Этот идиот ничего не понимает. Может только
крутить баранку!
Шофер, со вспотевшим лицом, снова завел мотор. Мотор заработал на
минуту и утих. Парни поспешно исчезла в полумраке столовой.
-- Одни болваны, всюду только одни болваны! -- бесился шеф. -- Мне
срочно нужно в Мтоко, сколько я еще буду ждать?
Там у него была черная девка, и каждый вечер он заезжал к ней.
Шофер с отчаянием искал неполадку. Я понял, в чем уязвима армия
Гофмана: здесь не было специалистов, он не имел и технического персонала.
Большинство в отряде составляли люди, которые никогда не работали. Умели
только то, чему научились на войне или на тренировках. Управлять
бронетранспортером -- да, но сменить втулки или амортизаторы -- это было
сверх их сил. Пилоты вертолетов одновременно работали и механиками, они
оплачивались лучше всех в корпусе. Лучше, чем офицеры.
-- Засорился бензопровод, -- сказал наконец шофер. -- Я не могу с этим
ничего сделать, там масса грязи, все нужно вычистить.
-- Уже два джипа не на ходу, -- орал капитан. -- При первой же акции
взять их на буксир и расстрелять, иначе не получим новые. Подготовь
бронетранспортер!
Его решение отправиться в Мтоко на бронетранспортере было непреклонным.
-- Что здесь болтаешься, -- набросился он на меня. -- Все вы одинаковы,
болваны!
-- Шеф, -- сказал я, -- испорчена мембрана бензонасоса. Нужно сменить
насос, можно его взять у тех джипов, которые не на ходу.
Мгновение он смотрел на меня.
-- Сколько -- это будет длиться? -- спросил он.
-- Десять минут, если будет тот же тип двигателя.
-- Выполняйте!
Он уже мне не "тыкал".
-- Слушаюсь, капитан!
Через четверть часа джип увозил его к черной красотке,
-- Вы тот, новый? -- спросил он, когда мотор завелся и заработал без
перебоев. Я кивнул. -- Но если он у меня сдохнет по дороге, срежу вам
премию!
Ворота открылись, патруль у пулемета на сторожевой вышке поднял руки в
знак приветствия.
Резко похолодало. Вечер наступил так, будто шквалом погасило лампу. Я с
удовольствием влез под одеяло. Джон Тенсер уже лежал. Я заметил, каким он
был уставшим. С автоматом на шее бег за бронетранспортером не так уж прост.
Остальные заканчивали день в столовой. Думали, что еще раз -- веселятся,
верили этому. Радиокомбайн играл вовсю, мы слышали трубы и барабаны даже на
казарменной койке.
Тенсер приоткрыл глаза и слабо усмехнулся.
-- Сыт этим по горло, а?
Я кивнул. Мы впервые остались наедине. Теперь появилась возможность,
которую я ждал уже несколько дней.
-- Как ты думаешь, можно достать в Солсбери фальшивые документы? --
спросил я прямо. Это был единственный человек, который разбирался в подобных
вещах.
-- Думаю, что нет, -- ответил он тихо. -- У меня здесь нет никаких
связей, а без них не получится. Уйти можно и без документов,
-- Но не в Европу, -- вздохнул я.
-- В Европу нет, это не выйдет, -- И он повернулся на другой бок,
больше мы не разговаривали. Трубы и рев пьяных голосов. Я тоже должен
однажды порядочно нализаться и забыть обо всем,
Мне показалось, что на дворе начинает светать, но оказалось, что это
был огромный месяц. Темно-зеленый. Бог его знает, откуда у него взялся такой
цвет. Цвет джунглей в долине реки Замбези. Уже бежит четвертая неделя
тренировок. Это много или мало? Как -- примерно -- я буду смотреть на все
через год или два, что со мною будет через пять лет? Или меня завтра
где-нибудь закопают? Или останусь лежать в высокой траве, и меня обглодают
дикие звери? Как страстно я желал бы вернуться... но не могу, я за решеткой.
За решеткой джунглей, пустынь и рек, за колючей проволокой базы под чужими
тропиками на самом дне черного континента. Но почему вернуться должен именно
я, сколько людей тут останется, почему я прошу у судьбы исключения?
Сирена дико завыла.
Я вскочил. Тревога! Глубокая ночь или уже утро! Дежурные взводы
выбегали из казарм и неслись к бронетранспортерам. "Алоетте" с десантом в
этот момент поднимался в воздух.
-- Давай! Давай! Поднажмите, ребята! -- орал сержант Маретти от
пулемета. Мы ввалились в кузов каждый на свое место. Как новички, мы должны
были участвовать во всех ночных акциях, чтобы набраться опыта. С вертолета
отдавал приказы поручик Беневенто, руководивший всем патрульным отрядом.
В долине реки Мазое -- приблизительно сорок километров -- группа
партизан после полуночи напала на ферму белых. Воздушный десант мог прибыть
на место примерно через пятнадцать минут. Транспортеры -- самое раннее через
час.
Гул моторов разбудил спящую саванну, У нас еще было время, мы еще могли
следить за тенями убегающих зверей и огромными незнакомыми звездами на ясном
небосклоне или просто дремать с прикрытыми глазами.
Никто не говорил. Темнота была ясной и редкой, пронизанной лунным
светом. Мы ехали с погашенными фарами. Машина качалась и подпрыгивала,
оставляя сзади широкую полосу примятой травы, а перед нами -- непроницаемый
волнистый океан. Если на местности будет овраг или вывороченный одинокий
ствол дерева, его никто не заметит. Наедем на полной скорости, и не поможет
даже стальная обшивка. Командиры машин определяли направление только по
компасу. Мы прижались друг к другу и застегнули воротнички рубашек. Холод
немилосердно пробирался к телу. Никто не думал о предстоящем столкновении, о
бое или смерти.
Если десант прибудет на место вовремя, партизаны отступят, если
прибудет позднее, все равно они уже уйдут. Мы обязаны как следует прочесать
окрестности, но до рассвета мы не слезем с машин, так как в густых зарослях,
на кукурузных или табачных плантациях, легко нарваться на засаду.
Большинство ночных акций кончалось одинаково.
Я вспомнил Гута, попытался его представить рядом с собой, но мне это не
удалось. В такой ситуации я не мог его себе представить.
-- Горит, -- тихо сказал Маретти. -- Все уже, вероятно, кончено.
Мы подняли головы. На северо-востоке дрожало желтое сияние. Мы выезжали
из саванны. Здесь начиналась широкая долина реки. Машина увеличила скорость.
Потом послышался сигнал вызова радиостанции. Сержант надел наушники и
бесстрастным голосом отвечал:
-- Да, да, понимаю. Слушаюсь... -- Мы ехали колонной -- пять темных
грозных силуэтов, семьдесят человек личного состава. Две машины перед нами
изменили направление. -- Приготовиться! -- приказал Маретти. -- Еще идет
бой. Мы продолжаем движение прямо к ферме, а те две машины заблокируют левый
берег реки, чтобы противник не мог уйти.
Мороз пробежал у меня по спине. Дело принимало серьезный оборот. В этот
раз это не был только ночной выезд. Сияние пламени вело нас прямо к цели.
Здесь нельзя было заблудиться. Потом мы услышали пулеметы.
-- Оружие на боевой взвод! -- приказал Маретти и включил дальний свет.
Из темноты вынырнула широкая ухоженная дорога между плантациями. Мы
почувствовали запах дыма. Он тянулся низко над землей и образовывал белые
полосы. Перед транспортером сержанта Додеса брызнул гейзер глины, а вслед за
ним -- другой. Гранаты!
Началось! Маретти нажал на спусковой крючок пулемета, грохот нас
оглушил. Мы резко свернули на табачное поле. Транспортер Додеса застыл в
неестественном положении поперек дороги. Его фары погасли. Только из
амбразур били полосы жгучих искр и впивались в темноту. Додес должен помочь
себе сам. Мы встретились с передовым охранением, которое должно задержать
продвижение подкреплений.
-- Быстрее, быстрее! -- орал Маретти. Короткими очередями мы начали
обстреливать обочины дороги. Появились первые горящие домики. Обычные
круглые хижины черных рабочих из бамбука и глины. Здания фермы пылали ярким
белым пламенем. Только кирпичный жилой дом еще не поддавался. Шофер включил
сирену атаки. Очередь из пулемета застучала по стальным бортам нашего
бронетранспортера. Машина завибрировала. Мы ехали между горящими хижинами по
освещенной колее. Жуткий вой сирены вызывал ужас. Пулемет затих. Из
фермерского дома появилась цепь десантников. Беневенто. Теперь настало их
время. А на другой стороне реки вспыхнули фары. Туда добрались остатки
патрульного отряда. Светящиеся стрелы хлестали по водяной поверхности.
Нападающие бежали на другую сторону, но мы их все еще не видели.
-- Давай, ребята, давай! -- выкрикнул Маретти и нажал на спуск
пулемета. Однако поток искр был направлен вверх в темноту. На мгновение мы
отвели глаза от амбразур. Маретти упал на колени на стальной пол, и только
пальцы судорожно сжимали гашетку. Первым опомнился Тенсер. Оторвал руку, --
и тело рухнуло к его ногам. Потом он нажал на спусковой крючок. Поток стрел
косил полосы камыша на берегу реки. Пусто. Только мы стреляли как одержимые.
Никто не пытался пробиться на другой берег.
-- Назад, к ферме! -- приказал Тенсер. Шофер повернул машину. Пальба на
другом берегу утихла. Противник исчез, улетучился, растворился. Только
хозяйственные постройки освещали окрестности ослепительным пламенем. Мы
вынесли сержанта из машины и положили его к ногам поручика Беневенто.
Пятидесятилетний мускулистый итальянец с римским профилем. Казалось, что
униформа трещит на нем от каждого движения.
Он только показал на стену дома.
-- Белых -- направо, черных -- налево. А где Додес?
-- Завязли с транспортером на дороге, атака ручными гранатами, --
сказал Тенсер и закурил сигарету. -- По всей вероятности, удержится.
-- Все осмотреть, не удаляться вне пределов освещения, -- приказал
поручик.
Остаток ночи мы свозили мертвых. Черные рабочие, трудившиеся на ферме.
Мужчины и женщины из селения.
Семья белых, жившая в доме, спаслась. Старый англичанин с
девяностолетней матерью и взрослой дочерью.
Перед рассветом машины, возвращающиеся с другого берега, привезли
команду транспортера Додеса и сложили ее на правую сторону к стене дома.
Несмотря на то, что, собственно, даже не было боевых действий, потери были
чрезвычайно тяжелыми.
Утром прилетел капитан Гофман с белым районным комиссаром и черными
представителями Аfrican Council* и African Advisory Board**. В их
сопровождении фермер Хармер со своей матерью опознавали мертвых. Среди них
не было никого из чужих, все работали на ферме. Ни одного незнакомого из
нападавших.
------------
* Африканский комитет (англ.).
**Африканский консультативный совет (англ.).
---------------
-- Черные, работающие на фермах белых, для партизан -- враги, -- сказал
мне Тенсер, когда мы стояли над длинным рядом убитых. -- Хотят их запугать и
принудить не работать на белых. Хозяйство от этого быстрее бы обанкротилось.
Застрелить представителя Африканского комитета или Африканского
консультативного совета для них важнее, чем застрелить белого комиссара. Я
живу в Африке двадцать лет и служил в самых разных местах. Расизм -- не
главная преграда, здесь проходит социальная революция в самой явной форме.
Она, как стихийное бедствие, всюду начинается одинаково.
Старая госпожа Хармер, тощая, костлявая, со сморщенным лицом, громко
плакала.
-- Что с нами будет, что теперь с нами будет, -- причитала она над
рядом тел, поразительно однообразных в утреннем сиянии солнца.
-- Что будет? -- оборвала ее раздраженно взрослая, такая же некрасивая
внучка. -- Первым самолетом летим в Европу. Я сыта по горло! Мы должны были
давно это сделать, но это уже зашло слишком далеко. Или ты еще надеешься на
правительственные обещания? Ты не в своем уме, живешь как во времена
королевы Виктории, и отец тоже сумасшедший! -- Теперь она уже кричала.
-- Не забудь, что тут похоронены твои мать и дедушка! -- прикрикнул на
нее строго Цецил Хармер из группки людей, стоящей около капитана Гофмана. --
Извините, она все еще в шоке, но ночью была великолепна, стреляла как ваши
парни, капитан.
Тенсер неопределенно мне улыбнулся, и мы пошли садиться в машину. Нас
это не касалось. На стальном полу чернело темное пятно. Сержант Маретти.
-- Он один тут отличается здравым смыслом, -- сказал тихо бывший
телохранитель. Или кто он там, собственно говоря, был на самом деле. --
Здесь не удастся ничему воспрепятствовать, мы только делаем вид, что
поддерживаем жизнь трупа. Нам за это платят, но диагноз мы знаем. -- И он
снова улыбнулся слабой, ничего не говорящей улыбкой. -- Гофман спасает
золото с тонущего корабля. Это опасно, но если он способен угадать момент и,
прежде чем корабль пойдет ко дну, выбраться из него с тем, что выловил, --
почему бы и нет?
Он оскалил зубы и сдвинул широкую шляпу на затылок.
Солнце раскаляло обшивку. Все было опустошено: и цветочные клумбы, и
заборы, и декоративные кусты. Хозяйственные строения еще тлели, а от круглых
хижин остались кучки горячего пепла.
-- Ничего не будем ждать, отец! -- кричала мисс Хармер. -- Уедем на
транспортере капитана. За то, что осталось, нам все равно никто ничего не
даст. Я не останусь тут, чтобы меня прирезали, ни за что не останусь даже на
одну ночь!
Я оперся о броню в том месте, которое оставалось еще в тени, и устало
закрыл глаза. Прочь! Я должен отсюда уйти! Ни в чем не хочу принимать
участие. Все, что тут разыгрывается, -- это ужасно, но насколько ужаснее
судьба миллионов черных, которые то же самое испытывают целые столетия. Одна
трагедия настигает другую, и так без конца. Вечно одинаковые судьбы людей.
В одиннадцать мы дали прощальный залп салюта. Здесь с похоронами
торопятся. Могилы белых остались в саду дома, а черных -- на берегу реки.
Районный комиссар и представители Африканского комитета и Африканского
консультативного совета вежливо помогали мисс Хармер грузить багаж в
командирский вертолет. Потом в него сели расстроенный фермер и его мать.
Неожиданно все для них потеряло цену, смысл; всей их прошлой жизни словно и
не было. Они возвращали все до последнего клочка земли, оставляя тут свои
души. Однажды так уйдут все.
Винты вертолета гнали волны горячего воздуха.
-- Занять места в машинах! -- приказал поручик Баневенто, стоявший у
пулемета нашего транспортера, и мы двинулись во главе колонны обратно на
базу.
ТОЛЬКО ДЛЯ БАНТУ! Из белых уже никто не вернется.
-- Краус! -- крикнул в окно через москитную, сетку сержант Грааб. -- К
шефу!
Я вскочил с казарменной койки. Наш отряд отдыхал, остальные прочесывали
границу с Мозамбиком. Все вертолеты и бронетранспортеры были в деле. Ночное
нападение на ферму, во время которого мы понесли более чем
двадцатипроцентные потери, пробудило командование от летаргии. Откуда
нападающие пришли и куда исчезли? Никто не сомневался в том, что нападение
совершено Патриотическим фронтом Зимбабве. Если они пришли из Мозамбика, то
для них должна быть закрыта дорога обратно. Они не смогут достичь границы
раньше, чем вертолеты корпуса.
А мы пока подремывали в послеполуденной жаре на казарменных койках под
разноцветными картинками голых красоток. Я натянул брюки, набросил рубашку и
направился к командирскому зданию на другую сторону лагеря. Тяжелое солнце
давило мне в спину. Вдалеке дрожала Иньянгани, и горячий ветер из Мозамбика
доносил отчетливое гудение вертолетов. Капитан сидел в плетеном кресле за
письменным столом и в упор смотрел на большую специальную карту границы,
висевшую на противоположной стене. Он дремал с открытыми глазами. Когда я
вошел, он потянулся и кивнул головой на другое кресло.
-- Послушай, Ганс, -- сказал он и снова вернулся взглядом к карте.
Каждому, кого он вызывал по каким-либо причинам, он "тыкал" и называл по
имени.
-- Послушайте, -- поправил я его медленно, и только тогда он
действительно вернулся откуда-то с границы.
-- Вы на самом деле -- инженер-механик?
Из бумаг на столе он вытащил анкету, которую тогда, в порту, под визг
полицейских сирен заполнял Тони Шефер. Мне показалось, что это было
невероятно давно. Тогда нам даже не пришло в голову сказать неправду,
изменить свое имя, национальность или профессию. Для нас это было
несущественно, для нас дело шло о том, чтобы сбежать, не попасться в руки
полиции. Но теперь капитан пристально смотрел на меня своими светлыми
глазами и вертел в руке этот документ.
-- Конечно, -- сказал я, потому что все-таки временами думал, что мое
прошлое что-то значит, хотя хорошо знал, что оно не значит ничего,
-- Вы чех?
-- Да.
-- Так мы с вами почти земляки. -- Губы, окаймленные императорскими
усами, растянулись в улыбке,
-- Почти...
-- Гм... Вы способны привести в порядок машинный парк?
Я непонимающе посмотрел на него,
-- Как это -- в порядок?
Гофман встал, прошел к холодильнику, стоявшему в углу комнаты, и принес
две банки мюнхенского пива.
-- Наш корпус, -- сказал он и подал мне одну из них, -- получает новые
машины только в обмен на машины, уничтоженные в бою. Так это определено
контрактом. Террористы, конечно, не имеют тяжелых орудий и уничтожают машины
редко и, скорее всего, случайно. Как сегодня ночью транспортер сержанта
Додеса. Однако идет усиленное изнашивание. Запасные части, правда, я могу
получить бесплатно, это тоже есть в контракте, только у меня нет никого, кто
был бы способен квалифицированно производить ремонт. Я не могу притащить
бронетранспортеры с границы и послать их в ремонтные мастерские. Этим я
нарушил бы контракт. -- Он медленно открыл банку и долго пил. -- Понимаете,
о чем я думаю?
Я торопливо обдумывал. Могу я сказать "да"? Справлюсь ли я с этим?
Никогда ничего подобного я не делал. Моя профессия была совсем иной, Гофман,
очевидно, думал, что инженер-механик должен справиться со всем.
-- А что водители? -- спросил я.
Он махнул рукой:
-- Умеют только крутить баранку. Они -- солдаты, а иногда даже и этого
нет. Солдат из них мы должны сделать здесь.
Это было ясно. Авантюристы со всего света имели другую квалификацию.
-- Один я с этим не справлюсь, -- сказал я.
-- Конечно, мы создадим ремонтное отделение, а вы будете им
командовать. Людей можете отобрать себе сами. Но это не освобождает вас от
участия в боевых действиях. Будете получать доплату и время на проведение
ремонтов.
-- Может быть, я попытаюсь взяться за это, но не ждите чуда. Без
квалифицированных работников...
-- Отлично. Вы получите звание сержанта и скомплектуете ремонтное
отделение. Просмотрите все машины, до конца недели я хочу получить список
самых необходимейших запасных частей. Мне кажется, что период спокойствия
кончился. Мы должны подготовиться к регулярным боям. Политические совещания
в Солсбери не ведут ни к чему, это делается для того, чтобы выиграть время,
а этим партизан никто не остановит. Мы будем завалены работой. И должны
выжать из командования все, что удастся.
Мне пришло в голову, что это -- случай, значение которого я не могу еще
определить. У меня будет большая свобода передвижения и, может быть, даже
возможность привозить из Солсбери запасные части. И таким образом пересечь
на транспорте границу, отправиться через всю Африку... Я улыбнулся;
разумеется, это была бессмыслица. Фантазия.
-- Это все, можете идти!
-- Слушаюсь, капитан!
Я бросил пустую жестяную банку от пива в корзину и вышел на двор.
На следующий день я взялся за работу. Машинный парк был страшно изношен
и запущен. С утра до вечера я лежал под транспортерами и грузовиками и искал
неисправности. Всюду они были одинаковы. Амортизаторы, втулки и рулевое
управление. Только подшипники еще чудом не вышли из строя. Всю транспортную
технику "Анти-Террористической Унии" Гофмана можно было отправить в
металлолом. При движении по здешней пересеченной местности эти неисправности
скоро бы проявились. Капитан эту возможность, вероятно, уже давно предвидел;
мне пришло в голову, что он предвидит еще кое-что. Использует случай или у
него есть какой-то план? Вовремя передвинуться со всем корпусом и техникой,
пока это еще возможно, туда, где ситуация не будет такой горячей и где ему
охотно заменят старый металлолом на новые боевые машины? Заключить контракт
с другим правительством? Сообщения в газетах не предвещали ничего хорошего.
Если начнутся всеобщие бои черных против белых, что тогда станет он делать с
не способным к передвижению корпусом?
Ситуация в стране была для легионеров неблагоприятна. Давление
иностранных держав, направленное на то, чтобы правительство Яна Смита ушло в
отставку, постоянно возрастало, а англичане и американцы вели переговоры с
негритянскими группами. Местный Республиканский альянс обвинял Смита в
излишнем либерализме по отношению к африканцам и требовал жесткой позиции и
ориентации на Южно-Африканскую Республику. Патриотический фронт отвергал
переговоры с белыми и был полон решимости добиться своих прав боем. Схватки
на местах могли в любой момент перерасти в вооруженный конфликт. Однако
политические трения корпуса не касались. Мы должны были только стеречь
границы и препятствовать "гориллам" проникать с иностранных баз в страну.
Жалованье выплачивалось регулярно, и пища была отличной. Никто, кроме
капитана, о будущем не беспокоился.
Однажды после обеда, когда у нас было свободное время, мы сидели в
столовой и не знали, как убить время, Тенсер сказал мне:
-- Если дело дойдет до конфликта раньше, чем истечет срок контракта, с
Гофманом будет покончено. Мы первые поплатимся, нас пошлют в самые горячие
места -- это, я надеюсь, тебе ясно.
Я поддакнул. Радиокомбайн орал самые новейшие шлягеры, кругом пили пиво
и шампанское. Игра в карты никого не интересовала, ничто никого уже не
интересовало. Как можно быстрее нализаться и дождаться вечерней поверки.
Сегодня оказалась бы кстати тревога -- просмотреть деревню черных, а заодно
всех женщин. Мне было ясно, что на самые опаснейшие места послали бы нас, за
это ведь нам и платят.
-- Однако, -- сказал Тенсер,-- шефу будут нужны свои люди живые, а не
мертвые. Поэтому я не боюсь. Прилив новичков не так велик, чтобы не обращать
внимания на потери. Без людей он здесь ничего не значит. Держу пари, что он
уже ведет переговоры бог знает с кем, и как только истечет срок контракта
или, возможно, еще раньше...
-- Поднимем якоря, -- усмехнулся я. Он кивнул.
Только вот все еще не решено, как из этого выберусь я. Может быть,
потянусь с Гофманом вдоль по Африке. И что дальше? Где раздобуду документы?
Документы хочет иметь каждый, только для Гофмана это нежелательно.
-- Сержант!
В столовую ввалился поручик Беневенто, пропотевший и запылившийся. Он
осмотрелся, кивнул мне и ринулся прямо к стойке с пивом.
-- Привез вам бизнес, -- выдохнул он через плечо. -- Идите к шефу!
Я поднялся. Поручик жадно пил пиво, и по вискам у него стекали огромные
капли пота. С того времени, когда я предложил капитану образцово
разработанный, на многих страницах, план ремонтных работ и заявку на
запасные части, ко мне изменилось отношение всего офицерского состава. Я
стал специалистом, человеком, с которым считаются. Запасные части мы еще,
конечно, ждали, и я не знал, чем это все кончится на практике. Я боялся
этого.
Тенсер дружески улыбнулся и многозначительно постучал пальцем по рюмке.
Это означало, что рассчитываться буду я. Разумеется, я буду платить -- за
все в жизни платят. Мне потребовалось много времени, прежде чем я это понял.
Я вышел на раскаленный лагерный плац. Открытая печь! Воздух опалил
меня. Назойливый, никогда не исчезающий запах дезинфекционных препаратов
против москитов и бог знает какой еще нечисти, которыми вся площадь лагеря и
окрестности регулярно опрыскивались с вертолетов, стоял над задыхающейся
землей. Я направился к командирскому зданию. За бронеавтомобилем, на котором
только что вернулся поручик Беневенто, стоял привязанный тросом гражданский
вездеход "форд" с двумя детьми на задних сиденьях. Перед ним стоял капитан
Гофман со стройной белой женщиной. Ей могло быть, по всей вероятности,
тридцать-тридцать пять лет. Широкая тропическая шляпа на голове и легкое
хлопчатобумажное платье песочного цвета.
-- Наш специалист, миссис, -- сказал Гофман с услужливостью официанта,
когда я подошел. -- Ручаюсь за то, что вечером вы будете дома. -- Потом он
посмотрел на меня. -- У миссис Шиппер по пути из Солсбери случилась
неисправность в машине, сержант. К счастью, ее встретил Беневенто на
патрульной машине и взял на буксир.
Я вежливо поклонился. Давно я не видел белую женщину -- конечно, кроме
старенькой госпожи Хармер и ее некрасивой внучки. В этой было нечто такое,
что не вызывало сомнения в том, что это настоящая африкаанер, старожилка,
которая здесь родилась и предки которой колонизировали эту страну. Смуглая,
нежная, но уже слегка увядшая кожа, продолговатое энергичное лицо и светлые
коротко остриженные волосы. Это была не красотка с обложки журнала, а
женщина, привыкшая решать и приказывать. Я не мог ее представить себе в
постели: не из-за ее тела, оно было, без сомнения, в порядке, а из-за
выражения лица, Строгого и непреклонного. Ничего такого настоящая дама не
позволяет, а если и позволяет, так только один-два раза в жизни (в прочной
непросвечивающей рубашке), если желает рожать детей.
Она посмотрела на меня зелеными изучающими глазами и неслышно ответила
на приветствие.
-- Могу я вам пока предложить прохладительные напитки, миссис? --
растаял капитан и широким жестом пригласил ее в кабинет.
Миссис кивнула детям -- девочкам в возрасте примерно десяти-одиннадцати
лет, и все исчезли в командирском доме. Я сел в машину и повернул ключ
зажигания. Ничего. Я повернул снова. Стартер не работал. Неисправность в
электропроводке, но что я -- электромонтер? Я открыл капот и беспомощно
посмотрел на мотор. Должен им быть! Эта дама была, видно, женой фермера
Шиппера. Крупнейшие табачные плантации в окрестностях. Одна ехала из
Солсбери, только с детьми, как будто не знала, что откуда угодно может
вынырнуть черная команда. Я начал тщательно просматривать кабели. Где-то
должна быть нарушена цепь. Если не найду неисправность, будет стыдно.
От столовой уже шагал поручик Беневенто, грязный, полуголый, с рубашкой
в руке.
-- Так что? -- спросил он ехидно. -- Приказать, чтобы выпрягали, или
повезем даму домой? Я бы проводил ее с большим удовольствием. -- И он с
неподражаемой итальянской мимикой скорчил мне гримасу.
-- Выпрячь, -- сказал я. Я ничуть не сомневался в том, что он проводил
бы ее с удовольствием. Белая или черная -- любая будет молчать. Это было его
любимое изречение, когда он записывал на свой счет любовные истории.
Он пожал плечами и пошел дальше. Я снова склонился к мотору и
последовательно проверил крепление всех контактов. Кабель от аккумулятора
остался у меня в руке. Я перевел дух.
Он был оборван прямо в зажиме, от тряски на плохих дорогах;
неисправность почти не было видно. Я отрезал часть изоляции, подсоединил к
контакту и затянул гайкой. Потом завел мотор. Мотор заработал, готово! Мною
овладело чувство уверенности в себе: никакого чуда, конечно, но дело пойдет!
Будет из меня ремонтник.
В дверях появилась миссис Шиппер с капитаном.
-- Что я говорил, миссис? Инженер Краус ведает всем нашим машинным
парком. В моем корпусе работают лучшие специалисты, и правительство хорошо
это сознает. Если оно само не сложит оружия, нас здесь никто не победит.
Можете быть спокойны, вам не грозит никакая опасность. Порядок удержим. Я не
убежден, -- не опрометчиво ли было спешить с продажей?
Он чванился и кичился, в таком виде его я еще никогда не видел.
-- Не опрометчиво, -- ответила она строго. У нее был глухой, немного
суровый голос. Его тембр меня не удивил, это шло ей. Она могла бы
командовать и капитаном. Я закрыл капот и посмотрел ей в лицо. Девочки со
смехом карабкались на задние сиденья. На мгновение наши взгляды встретились.
-- Благодарю вас, господин.
-- Пожалуйста, леди.
Она снова резко посмотрела на меня. Вероятно, не была уверена в таком
обращении -- наглость это или комплимент?
-- Сержант!
-- Слушаюсь, капитан! -- гаркнул я и вытянулся по стойке "смирно". Я
знал, что шефу нравится воинская дисциплина.
-- Проводите миссис с барышнями домой. Возьмите джип и трех парней.
Через минуту будет темно.
Темнота означает опасность. Мгновение спустя после наступления темноты
превосходство "Анти-Террористической Унии" кончается. Техника перестает
иметь значение, остается только глубокая, непонятная африканская ночь.
-- Слушаюсь!
-- Это не все...
Госпожа Шиппер села в машину и с равнодушным видом смотрела на ворота
лагеря. Бог знает о чем она думала, что вертелось у нее в голове. Я подумал,
что ей все равно, будет ли у нее сопровождение или нет. Она не испугалась бы
ехать на ферму -- два часа в направлении мозамбикской границы -- сама.
Видимо, недооценивала опасность. Она была здесь просто дома, белая госпожа
Шиппер, с ней ничего не могло случиться. Вероятно, до сих пор не заметила,
что времена меняются. Хотя... этому я не мог поверить, эта женщина ведь не
могла быть так слепа. Просто ли она не боялась или была готова рисковать?
-- Посмотрите и приведите в порядок грузовик миссис Шиппер.
-- Слушаюсь! Сегодня же ночью? -- спросил я для уверенности.
-- Сегодня же ночью!
-- Насколько это будет возможно, -- сказала нетерпеливо сидевшая за
рулем леди. -- Потом я с вами рассчитаюсь.
Пальцы левой руки нетерпеливо барабанили по рулевому колесу.
-- Насколько это будет возможно! -- повторил капитан.
-- Поеду вперед, --сказала она раздраженно. -- Я уже слишком
задержалась. Догоните меня по дороге. Благодарю вас, капитан.
Она завела мотор и двинулась к воротам.
-- Поднажмите, ребята! -- проворчал Гофман
-- Слушаюсь!
-- Подождите! -- Он кивнул мне. -- Эта дама только что продала ферму с
плантациями, просто со всеми потрохами. Бегут, -- добавил он торопливо, и
его поведение снова стало нормальным. -- Нападение на Хармеров перепугало
всех поселенцев в окрестности. Районный комиссар вешает его нам на шею,
говорит, что мы не способны обеспечить безопасность области, что мы никого
не поймали, что "гориллы" делают здесь все, что хотят. Ни старый Хармер, ни
Шиппер не пользуются любовью у черных. С Хармером они уже покончили, у
Шипперов не должно повториться ничего подобного, понимаете? Приведите им в
порядок грузовик, пусть исчезнут отсюда как можно быстрее. Это все, что мы
можем сделать для них. Черные могут проникнуть ночью куда захотят, даже если
бы я имел парней в три раза больше.
-- Ясно!
Через несколько минут в полном вооружении мы выезжали. Тенсер, Джоел и
Вердинг -- все из моего ремонтного отделения. Облако пыли указывало нам
направление, в котором ехала госпожа Шиппер. Дорога была скверной, местами
она терялась в саванне, местами от нее оставалась только полоса
изборожденной колесами глины. Солнце катилось к западу.
Уже стемнело, когда мы въехали на плантацию. Госпожа включила фары, но
мы ехали за ней без освещения, скрытно. Никто не должен знать, что у нее
есть сопровождение. Дорога почти не изменилась, только промоины стали глубже
и облаков пыли уже не было видно. Быстро начало холодать. С полей
поднимались резкие горячие ароматы. Мне напомнило это летние вечера дома, в
деревне. Васильки и дикие маки. Только аромат был чужой, и холод неприятно
пробирался к телу. Я все еще не мог привыкнуть к скачкам температуры,
Я не имел представления, где лежит ферма Шиппера, и мы ехали,
ориентируясь только на красный задний фонарь первой машины. Мы миновали
несколько негритянских деревень с тусклыми отблесками костров перед круглыми
хижинами и отзвуками незнакомых голосов. Женщины готовили ужин -- как всюду,
на всем белом свете. Понимают ли они, что делается вокруг них? На чьей они
стороне? Или для них это только одно из стихийных бедствий, что преследуют
их из века в век? А они живут между бурями, готовят ужин и надеются найти и
ухватить кусочек своего ничтожного счастья. Я не знал их и не способен был
их себе представить. Но ведь какое-то счастье у них было, пусть совсем
крохотное, будничное. Возможно, только огонь и полная миска, кто знает, Я
устал об этом думать.
Я предпочел мысленно вернуться к той незнакомой женщине, судьба которой
на мгновение открылась предо мной, как перед случайным свидетелем. Что за
драма разыгрывается, что уже кончается, и что начинается? Продала ферму и
бежит. Сколько их уже ушло и скольких это еще ждет. Только черные остаются в
деревнях и следят за дорогой, по которой когда-то Приходили, полные
энтузиазма, те, что теперь уходят. Я снова почувствовал неимоверное
облегчение оттого, что меня это не касается, что я тут чужой и не имею ни к
этой стране, ни к этим людям никакого отношения. Каждый должен решить свои
трудности сам, и я их решаю... собственно, ничего я не решаю -- меня несет
по течению. Сижу за рулем джипа и не знаю, вернусь ли я когда-нибудь.
Неприятно об этом думать, но человек не может избавиться от мыслей. Мечта и
отдаленная цель. Она все более отдаляется и кажется только сном. Или
стрелкой внутреннего компаса. Но рано или поздно кто-то бросит гранату,
нажмет на спусковой крючок и...
-- Не спи! -- прикрикнул я на Тенсера, который сидел у пулемета. -- Или
нас прикончат.
-- Я не сплю, обдумываю, -- сказал он тихо. -- Пока в Африке были такие
женщины, как эта, у нас здесь была какая-то надежда. Теперь у нас нет
ничего, только понос, -- добавил он удрученно.
Джоел, сидевший возле меня, довольно заржал и сказал:
-- Как только заработаю денежки, наплюю на все это, у меня нет охоты
сдохнуть, как Маретти. Чуть было не взял из-за него грех на душу, из-за этой
свиньи. Хотя, в сущности, он был неплохой парень, -- и он снова,
захлебываясь, рассмеялся. Беглый официант, наемник и авторемонтник в корпусе
Гофмана.
-- У меня есть предложение, парни, -- сказал тихо сидевший на заднем
сиденье Вердинг. -- Когда поедем в Солсбери за запасными частями, ограбим
банк. В этом нет ничего сложного, двоих ребят с автоматами в этих мундирах
вполне достаточно. Потом дадим деру через Заир в Анголу, там нас не выдадут.
Ну? -- спросил он строго.
Это было серьезное предложение, подходящее для этой дороги и ночи.
-- В Анголе нас пристрелят, -- зевнул Тенсер. -- Это я, сынок, знаю.
Как только раскусят, что мы служили у Гофмана, получишь пулю в лоб. Для них
дело не в деньгах или в том банке, а в "Анти-Террористической Унии". Шефа
там не любят.
Тишина. Только гул мотора. На темную равнину неба выскользнул огромный
мерцающий месяц. Равнодушное женское лицо, латунный диск с кратерами и
тенями. Холодная маска! Она одна видит вещи в истинном свете. Она видит не
просто дорогу и на ней джип и вездеход "форд", а пропасть между людьми на
дороге и теми, что живут на континенте. Видит вечную армию, жаждущую
покорить черный континент. Такую же, как сто, двести, лет тому назад.
Слоновая кость и золото! Чем мы отличались от них? Только регулярной, при
любых обстоятельствах, выплатой жалованья. Кто выживет, вернется далеко не
бедным.
Вдалеке возник рой дрожащих светящихся точек. Деревня и ферма. Мы были
на месте. Госпожа несколько раз громко просигналила -- видимо, тем, кто был
в доме. Бешено залаяла собачья свора. Голоса собак, хриплые и дикие, далеко
разнеслись в ясной ночи,
Силуэты хижин вдоль дороги. Примитивная, всюду одинаковая архитектура.
Мы проехали деревню и через несколько минут остановились перед широкими
железными воротами.
Весь дом и хозяйственные постройки были обнесены высоким проволочным
забором. Свора собак яростно подпрыгивала за воротами и приветствовала
госпожу. Потом ворота автоматически открылись, и мы въехали внутрь. Собаки
кучей бросились на машины, но это не было проявлением недружелюбия. Перед
низким белым домом, выстроенным в старинном колониальном стиле прошлого
столетия и окруженном цветочными клумбами, вспыхнула цепочка огней. Однако
прислуга нигде не появлялась. Только между белых стеклянных дверей стоял,
сгорбившись, пожилой человек в полосатой пижаме с автоматом в руке,
Бернард Шиппер, пришло мне в голову.
Собаки теперь бесновались около него. Подскакивали и жались к его
ногам. Мы остановились прямо под террасой.
-- Я уже стал опасаться за вас. --сказал он слабо и обнял девочек одну
за другой. -- Доставляете мне только хлопоты, Корнелия.
-- Все в порядке, Бернард, -- сказала ласково госпожа. -- У нас была
неисправность, но нас взяли на буксир господа из "Анти-Террористической
Унии". Капитан Гофман был очень любезен. Они осмотрят наш грузовик.
Теперь была моя очередь выйти из машины.
-- Сержант Краус, -- представился я и пожал мужчине руку. -- Нам
доставило удовольствие проводить ваших дам, -- сказал я с улыбкой.
Это был вовсе не пожилой человек. Может быть, немного старше, чем я,
что-то около сорока. Был он только невероятно немощным и разбитым, со впалым
желтым лицом. Тропики! Сколько людей кончает вот так. Все хозяйство
наверняка лежало на этой женщине.
Госпожа поспешно вошла в дом и с вешалки у двери сняла толстый кожаный
бич. Несколькими ударами, звучащими как выстрелы из пистолета, она разогнала
собачью свору.
-- Прощу прощения, -- сказала она, извиняясь, -- на ночь в доме мы не
оставляем прислугу. Бояться собак вам не надо, они не переносят только
запаха черных, так они выдрессированы. Как только уложу детей, приготовлю
вам перекусить. Машина -- сзади, в складском помещении, в том самом большом
здании, за домом.
-- Слушаюсь! -- гаркнул я так, что Бернарда Шиппера передернуло. -- Не
беспокойтесь, леди, мы позаботимся о себе сами.
Я сел в джип, и мы проехали по дорожке, посыпанной белоснежным песком,
между цветочными клумбами вокруг дома к хозяйственным постройкам. Это была
прекрасная ферма. Немного старомодная, но как будто вырезанная из
иллюстрированного журнала. Всюду образцовый порядок и чистота. Ночью;
однако, здесь должны были оставаться только собаки. Белые боялись черных.
Усадьба, в сущности, больше ничего не стоила.
-- Посмотрим машину, а потом вздремнем, -- сказал я ребятам. -- С
работой подождем до утра, а часовых будем сменять через каждые два часа.
Машину поставьте в саду, чтобы нам было видно. Никогда не знаешь, что может
случиться.
Я вошел в склад и зажег свет. Это был не обычный грузовик для
транспортировки сельскохозяйственных культур, а полуторатонный африканский
вездеход с крытым кузовом. Он мог служить для чего угодно. Например, для
перевозки товаров и животных, но можно было в нем и жить. Удобное
транспортное средство для экспедиции. Я несколько раз обошел его и заглянул
под капот. Мне надо будет на нем поездить и испытать, но для этого теперь
неудобное время. По-видимому, надо ей сказать об этом. Я закрыл ворота и
вышел во двор. Джоел разворачивал джип на бетонированной площадке. Я кивнул
ему:
-- Свяжись с базой, пусть нас не ждут, сегодня с этим нам не удастся
ничего сделать, -- и я направился обратно к дому.
Свет перед входом уже погас, и только несколько окон сияло в темноту.
Мгновение я обдумывал, могу ли я войти в зал, но потом решил, что лучше
сесть к плетеному столику на террасе и ждать, пока кто-нибудь появится.
Глубокая тишина лежала над спящей страной, еще не слышалось даже пения
цикад. Собачья свора куда-то исчезла, и только временами я слышал топот
вдали. Это были здоровенные барбосы, я не хотел бы с ними встретиться. Я
удобно вытянулся в кресле. Дом, насыщенный дневным жаром, выдыхал приятное
тепло.
В освещенном зале появилась Корнелия Шиппер.
-- Выпьете, господин? -- спросила она с холодной вежливостью.
-- Спасибо, с удовольствием, -- и я послушно уселся. -- Сейчас с
машиной я ничего не смогу сделать. Только утром, когда проеду на ней и
испытаю.
-- Это само собой разумеется. -- И она налила в высокие рюмки
родезийского бренди. Потом уселась против меня и, не говоря ни слова,
выпила,
-- Ночью мы будем на страже, можете спать спокойно.
-- Дело ведь не в этом, -- вздохнула она устало, -- я не боюсь. Мы
уезжаем не из-за беспорядков -- здесь никогда не было спокойно. Состояние
здоровья мужа ухудшилось, мы должны выехать в Европу. Если уже не поздно...
-- добавила она тихо.
Я знал, что уже поздно. Слишком долго они не могли решиться на этот
шаг.
-- Детей отошлю самолетом к родным, но у мужа здесь... -- мгновение она
колебалась, -- еще кое-какие переговоры. Поэтому нам нужна эта большая
машина. Не так просто за одну ночь избавиться от всего, все отбросить,
перечеркнуть всю жизнь. Там нас никто не ждет, не знаю, что будет.. -- И она
снова выпила. -- Принесу еще бутылку вашим парням...
-- Нет, сейчас не надо, пожалуйста, -- задержал я ее. -- Достаточно
времени будет утром.
Мгновение она смотрела на меня. В ее взгляде уже не было ни
уверенности, ни самоуверенности.
-- Откуда вы тут взялись? -- спросила она тихо. -- Мне кажется, что эта
униформа вам не к лицу.
Я пожал плечами.
-- Мне не хотелось бы вас задерживать. Вам, конечно, необходимо
отдохнуть, -- ответил я уклончиво.
-- Я отдыхаю, -- холодно сказала она и удобно расположилась в кресле,
как я минуту тому назад. Полы ее халата распахнулись, открыв колени. Она не
пыталась вернуть их обратно. -- Нам здесь уже ничего не принадлежит, --
вздохнула она удрученно, и ее холодное неприступное лицо внезапно стало
беспомощным и сокрушенным. -- Вы можете себе представить? Я не могу ни с кем
посоветоваться. Все лежит только на мне. Муж уже потерял интерес, он... --
по ее щекам потекли крупные блестящие слезы. -- Боюсь, что он уже уходит, --
шепнула она едва слышно. Потом она осушила ладонями слезы и наполнила рюмки.
Она знала здесь все и не строила иллюзий. Слишком большая нагрузка для
одной женщины. Потому эта доверительность. Ей необходимо было поговорить,
поделиться, открыть свое сердце. Хотя бы чужому незнакомому человеку. Что-то
нас связывало, возможно, цвет кожи. Я молчал. Что ответить?
Она искоса посмотрела на меня. Я попытался улыбнуться.
-- Не отчаивайтесь, -- сказал я тихо, -- всегда найдется путь, выход, о
котором вы даже не знаете. Откроется сам тогда, когда вы его будете меньше
всего ждать. Самое худшее уже позади, решение принято. Вы ни о чем не должны
сожалеть, здесь все это не закончится по-хорошему. Через пару месяцев вы
будете рады, что уехали. Так ведь постоянно нельзя жить -- с одними собаками
на дворе.
-- Вы не англичанин, нет?
Я отрицательно покачал головой.
-- Мне сразу же пришло в голову, что вы рассуждаете иначе. Я --
африкаанер, родилась тут, наша семья жила здесь почти сто пятьдесят лет. Это
моя родина! Когда я вышла замуж, здесь поселился и мой супруг. У него был
кое-какой капитал, и мы смогли расширить плантации. Сегодня я получила едва
четвертую часть цены, и знаете, кто все это купил? -- Она глубоко вздохнула.
Потянулась к рюмке -- рука у нее тряслась. -- Негр! В нашем доме теперь
будет жить негр!
-- Все вещи возвращаются в первоначальное состояние, -- сказал я
серьезно. -- Не принимайте это так близко к сердцу.
-- Вы когда-нибудь имели ферму? -- Ее голос зазвучал как удары кожаного
бича, когда она разгоняла собачью стаю,
-- Здесь бы я не хотел ее приобретать. Мы -- белые, а они -- черные,
это уже причина, чтобы не договариваться о покупке. Но есть множество причин
посерьезнее...
-- Так почему вы здесь служите? Из-за денег?
-- Случайно. Я тоже откуда-то ушел, а кончил здесь. Я знаю, что
означает уходить. Сегодня уж я это знаю.
Огромная летучая мышь бесшумно кружилась над ее головой. Она даже не
шевельнулась. Неправда, что летучие мыши впутываются женщинам в волосы.
Никогда они в них не запутаются.
-- Ведь не могут же нас бросить на погибель. Мы заселили эту землю,
сделали из нее то, чем она теперь является! -- сказала она в отчаянии.
-- Могут и сделают это. В конце концов, всех европейцев попросят
отсюда, но вас это уже не будет касаться, вас уже здесь не будет. Вы приняли
правильное решение.
Глаза ее блуждали по искрящемуся небосклону. В безучастных глубинах
космоса или в собственной душе искала она ответ?
-- Конечно, -- сказала она после долгого молчания. -- Доброй ночи,
господин, рассчитаемся завтра.
Я смотрел, как медленно она удаляется и закрывает стеклянные двери
зала. Я тоже встал и поплелся к джипу. Не думать! Ни о чем не размышлять.
Пусть несет по течению.
Когда мы явились на этот свет, разве нам обещали, что здесь не будет ни
боли, ни отчаяния, что будет он таким, каким мы пожелаем? Только на
мгновение нам было позволено, выглянуть, увидеть это чудо. Но двери всегда
открыты, кто знает -- может быть, завтра нас не станет...
-- Ну что? -- спросил Тенсер, сидевший у пулемета.
Я махнул рукой и улегся на свободное сиденье около руля. Ночь окутала
нас тишиной. Издалека доносились голоса незнакомых зверей. Все-таки это
правда -- я в Африке.
-- Черт бы его побрал! -- поручик Беневенто, яростно ругаясь, вылетел
из джипа и бешено пнул его ногой. Караульные с интересом посматривали на
него. Увидев меня, поручик сорвал с себя широкую зеленую шляпу, ударил ей о
землю и заорал: -- Сержант!
Я был не прочь посмотреть его итальянский театр. Было свежее воскресное
утро, и солнце только начинало растапливать небесную печь. Парни из
интендантского взвода обещали, что по пути за мясом подбросят меня до Мтоко.
Когда я увидел, как поручик разыгрывает представление, мне стало ясно, что с
Мтоко -- конец.
-- Сделайте с ним что-нибудь! -- горланил он. -- Не могу переключить
скорости, а минуту тому назад все шло нормально.
Я сел в машину, выжал сцепление и подвигал рычагом коробки. Первая и
вторая передачи включались без труда, третья и четвертая не включались. Я
несколько раз повторил попытку, но напрасно.
-- Вам надо взять другую машину, поручик, -- сказал я решительно,
надеясь сохранить свой день отпуска. -- Мне кажется, здесь крупная
неисправность, Завтра посмотрим.
-- Другую машину? Вы что, сошли с ума? Немедленно начинайте работу. Я
не могу взять машину из резерва -- вдруг объявят тревогу?
Он поднял шляпу и выбивал ее о дверцы. Красная пыль поднялась вокруг
нас. С любым другим я бы договорился, но Беневенто был осел. Если вобьет
себе что-то в голову...
-- У меня отпуск, поручик.
-- Отпуск? Отменяю вам отпуск, получите дополнительный на следующей
неделе.
-- Слушаюсь!
Спорить было бесполезно. В армии приходится подчиняться молча. Я
развернул джип и на второй скорости потащился к гаражам. Беневенто топал за
мной пешком. Собственно говоря, меня это особенно даже не огорчило. Здесь
или там -- это было все равно.
Я натянул комбинезон и залез под машину. Если неисправность будет в
коробке передач, то меня ждет изрядная работа. Но Беневенто ни в коем случае
не дождется сегодня своей машины. Останется здесь так же, как и я.
-- Что там? -- гаркнул он нетерпеливо, едва войдя в гараж.
-- Сядьте и попробуйте переключать, но медленно! -- попросил я. Часть
рычага, выступающая под кузовом, начала двигаться. Первая, вторая --
нормально, а... Неисправность я заметил мгновенно. При включении третьей и
четвертой скорости рычаг двигался по пластмассовой направляющей, от которой
остался всего лишь один кусочек. Остальное развалилось и выпало. Рычаг не
мог занять правильное положение, и было невозможно включить высшие передачи.
-- Ну что там? -- бесился наверху Беневенто.
-- О машине забудьте -- мне нужно сделать новую направляющую. Ничего
подобного здесь у нас нет, если только в Солсбери.
Это был старый джип французского производства, он уже многое повидал на
своем веку.
Наверху стало тихо. Я знал, что это означает: поручик собирался с
силами, чтобы осыпать меня потоком итальянских ругательств. Мне хотелось
увидеть его физиономию, но лучше было оставаться под машиной. Очень долго я
отвинчивал поврежденную деталь, потом вылез из-под машины.
-- Посмотрите...
-- Меня это не интересует! Мне до итого нет никакого дела! Через час я
должен быть в пути,
-- Не будете! Не раньше чем вечером, в пять, -- сказал я твердо. Он
выскочил из гаража. Я с удовольствием смотрел, как он бежит к офицерским
казармам. Вероятно, жаловаться шефу.
Если бы у меня была запасная направляющая, то заменить ее было бы делом
десяти минут. Но из чего ее изготовить? На металлической будут задиры, она
должна быть пластмассовой или... Может быть, из дерева, пришло Мне в голову.
Из дерева, которое идет на гробы. Я не знал, какой оно породы, но оно было
плотным и твердым, а гробы из него получались прочные и тяжелые. Я зашел в
столярную мастерскую, нашел чурбанчик, отрезал дощечку и начал работать.
Направляющая была длиной около пяти сантиметров, со специальным профилем, и
мне нужно было разрезать его вдоль и просверлить, чтобы привинтить к
металлической опоре. От правильности профилирования зависела простота и
точность переключения скоростей.
Я забыл о поручике и с удовольствием начал работу, которую никогда
раньше не делал. При обработке дерево было вязким, и я надеялся, что оно
выполнит свою задачу так же хорошо, как и нейлон. Самые простейшие вещи в
нескольких километрах от главной магистрали становятся вопросами жизни. Без
моего чурбанчика машину пришлось бы списать. Но для меня, по существу, важен
был не джип поручика. На него мне было наплевать. Но, может быть, однажды
возникнет возможность отсюда исчезнуть. Нужно научиться выполнять любую
работу.
К обеду у меня было все готово. Я смазал деталь маслом, привинтил к
опоре и снова залез под машину. Здесь был приятный холодок и не ослепляло
жгучее сияние дня. Удобное место для того, чтобы спокойно вздремнуть. Я ни в
коем случае не должен позволять поручику ездить на мне. Но и шутить с ним
опасно. Можно восстановить против себя остальных офицеров.
На улице затарахтел бронетранспортер, кто-то из патрулей возвратился со
службы. Мне надо было бы идти обедать. Я чувствовал, как дрожит земля под
колесами, когда они въезжали в гараж. Потом мотор затих, и только по земле
тянулся запах отработанных выхлопных газов. Парни выпрыгивали из кузова.
-- Так мы обо всем договорились? -- спросил неожиданно прямо надо мною
сержант Моор, цветной американец из Калифорнии. -- И в столовой ни слова об
этом ни сегодня, ни в другое время! -- Его голос звучал как-то особенно
сердито. Я бы сказал, почти угрожающе.
Шаги затихли. Теперь все стояли вплотную около моего джипа.
-- Что делать с детьми, сержант? -- спросил кто-то.
-- "Гориллы" никого не щадят, -- твердо ответил Моор. -- Мне это не по
нутру, но ничего не поделаешь. Это исключительный случай, бог знает когда
опять представится что-либо подобное. Они повезут целое состояние, все, что
накопили за эти годы. Каждый из вас получит порядочную долю. Я не удивлюсь,
если это будут алмазы. Надеюсь, вы не дураки, понимаете: никто не должен
остаться в живых!
Сердце у меня замерло. О чем это они говорят? Сержант Моор со своим
транспортером должен был завтра утром сопровождать Бернарда Шиппера с семьей
до Русапе на главной магистрали в Умтали. Капитан хотел быть уверенным, что
они уедут отсюда и ничего с ними не случится. Если в последние минуты их
где-то не задержат "гориллы".
На лбу у меня выступил холодный пот. Я почти не дышал.
-- Девис бросит гранаты, а Лове начнет, стрельбу из автомата, --
продолжал сержант. Девис и Лове были черные американцы. В Том, что они
служили в "Анти-Террористической Унии", не было ничего особенного. В
родезийской и южноафриканской армиях служат регулярные отряды черных. -- Мы
поедем примерно в ста метрах за первой машиной и начнем пальбу из пулемета.
Как только со всем будет кончено, вы исчезнете в саванне и будете оставлять
следы. По существу, сама акция должна длиться не более нескольких минут.
Никаких колебаний, нам нужно время для осмотра трупов и машины!
Я не отваживался пошевелиться, не отваживался вздохнуть. Видел только
несколько пар покрытых красной пылью ботинок около джипа. Я начинал
понимать. Они говорили о Корнелии Шиппер, ее муже и детях. Хотели
инсценировать нападение и ограбить их. Если бы сейчас меня Моор здесь
обнаружил...
Ботинки двигались, топали и оббивали пыль. Пот лился у меня со лба,
волосы взмокли, а комбинезон можно было выжимать. Это ведь невозможно, это
невозможно... Я лежал без движения и тупо смотрел на нижнюю часть кузова.
Все давно уже ушли, но я не отваживался вылезть. Что я должен делать? Идти к
капитану? Обо всем сообщить? Тогда бы я не дожил и до утра.
Перед глазами у меня стояло лицо той женщины, большие кровавые пятна на
груди... Я не могу этому воспрепятствовать: что, если и Гофман получает свою
долю? Сколько примерно уходящих фермеров они сопровождали, сколько нападений
провели они, а не Патриотический фронт. Я начинал задыхаться под машиной,
надо вылезать, что-то придумать, что-то предпринять! Довериться Тенсеру?
Впрочем, не кормился ли чем-то подобным и он?
Я пошевелился и с большой осторожностью выглянул наружу. Пусто! Ворота
открыты, транспортер на своем месте. Я не должен выходить через ворота,
никто не должен даже и подозревать о том, что я лежал здесь. Через окно я
выскочил на другую сторону гаража и проскользнул снова в столярную
мастерскую. Я сидел на груде нарезанных досок и обдумывал. Оставалась
единственная возможность -- предупредить Шипперов об опасности. Убедить их,
чтобы не ждали сопровождения и немедленно отправлялись в путь. Чтобы она
плюнула на все и бежала, ничего худшего ей не может встретиться.. Но что,
если она поднимет скандал, где-то расскажет? Тогда меня ничто не спасет, при
первой же тревоге на мне отыграются. Ведь с самого начала мы с Гутом знали,
что корпус Гофмана -- это банда убийц.
Я поднялся и вышел из столярки. Мне нельзя терять ни минуты, здесь
проходит черта, которую я не могу переступить, даже если, бы это стоило мне
жизни. Я направился к офицерским казармам.
Поручик Беневенто лежал голый в постели и просматривал порнографический
журнал.
-- Готово? -- заворчал он на меня и посмотрел на часа. -- Времени уже
порядочно!
-- Еще нет, я должен машину опробовать, -- сказал я твердо.
-- Опробую ее сам!
-- Тогда будет на вашей совести, если что-то развалится и вы застрянете
в саванне. Справитесь?
Он с презрением повернулся ко мне спиной. Полуденная жара лишала его
энергии.
-- Если задержусь, не объявляйте тревогу -- как-нибудь сам исправлю, --
добавил я еще и закрыл дверь. Через минуту я уже выезжал на пыльную дорогу к
Мтоко. Караульные у ворот сочувственно помахали мне руками. Автомат лежал на
пустом сиденье возле меня.
Саванна дышала жаром и духотой, силуэты одиноких деревьев расплывались
и колебались. Примерно через четверть часа, когда меня с базы уже никто не
мог видеть, я съехал с дороги и повернул прямо на восток, к границе. Теперь
приходилось ехать по компасу и надеяться, что удастся не слишком
отклониться, от цели.
Переключение скоростей было безупречным. Я гнал машину немилосердно на
полных оборотах и перед собой видел только заросли зелено-желтой, опаленной
солнцем травы, расступающейся как подвижная стена. Рулевое колесо так
накалилось, что я едва удерживал его в руках. Солнечный пресс давил мне на
спину, как раскаленная доска. Я вжимал голову в плечи, закрывал шляпой лицо,
но это не помогало, Я попытался обдумать то, что я ей, собственно, скажу, но
не мог сосредоточиться. Мной овладело единственное желание: как можно скорее
проехать заросли, укрыться в тени, оторвать раскаленную плиту от своей
спины.
После часа езды я, наконец, увидел первые плантации и дорогу. Здесь я
уже был способен ориентироваться. Саванна как море -- многие километры
ничего не застревает в памяти. Человеку не за что уцепиться, удержаться.
Скопления деревьев почти одинаковы, а кустарники обманчивы. Но плантации --
это плантации, и дорога вдоль них куда-нибудь да ведет.
Вдали вынырнул белый дом. Деревня, которую я уже проезжал, была так же
покинута, как и тогда ночью. Опустевшие круглые хижины из бамбука и глины,
ни из одной -- трубы не поднимался дым, не валили толпами к дороге дети.
Через открытые ворота я въехал прямо в сад. Собачья свора бесновалась в
загонах. День принадлежал белым, а ночь черным -- таково было разделение.
Днем нечего бояться, но с первыми сумерками власть белых кончалась.
Я остановился перед домом и с неимоверным облегчением, пошатываясь,
вышел из машины в тень. Спасение! Я упал в плетеное кресло и вытер пот,
Может быть, у нее будет пиво!
Сколько сейчас времени, как долго я был в дороге? Я должен как можно
быстрее возвратиться, чтобы мое отсутствие не возбудило в лагере подозрений,
-- Миссис Шиппер... -- позвал я громко.
Тишина, послеобеденный отдых, никто не отозвался. Только солнце тяжело
падало на раскаленные плиты.
Устало поднявшись, я вошел в дом.
-- Миссис Шиппер...
Здесь все было старым: мебель, картины, фарфор -- вероятно, начала
столетия или еще старше. Из зала деревянная лестница вела на второй этаж.
Мгновение я колебался. Можно ли идти дальше? Скорее всего, все отдыхают,
или, может быть, никого нет дома?
Я снова позвал и стал медленно подниматься по лестнице, вверх. Потом
мне показалось, что я слышу из отдаленного коридора, выходящего к лестнице,
шум воды. Я направился в этом направлении. Сумерки и прохлада.
Я слышал отчетливо шум душа. Я остановился перед приоткрытыми дверями и
постучал. Никто не отозвался, только поток воды напористо барабанил по
каменным плиткам. Я вошел. Опущенные жалюзи и широкая застланная постель. На
противоположной стороне открытые двери, за которыми с шумом лилась вода.
Ванная.
-- Госпожа Шиппер... -- сказал я и вопрошающе заглянул внутрь. Она
стояла с закрытыми глазами, отвернув лицо к потоку воды. Стройная, смуглая,
упершись руками в бок. Она не могла меня слышать. Мгновения я неподвижно
смотрел, на видение из рая.
Дождь перестал, умолк.
Она закрыла краник и вытерла ладонями мокрое лицо.
-- Извините, -- выдохнул я, -- я право же не хотел вас беспокоить, но
мне нужно с вами поговорить.
Только теперь она открыла глаза и заметила меня. Холодное неподвижное
лицо. Я не мог определить, что последует дальше. Долю секунды она наблюдала
за мной, как тогда, когда стояла с капитаном перед своей машиной на базе.
-- Это вы? -- сказала она с отвращением. -- Что вы здесь делаете? --
Она протянула руку к махровой простыне и набросила ее на обнаженное тело.
Я ожидал встретить потоки негодования или хотя бы вздох испуга. Вместо
этого она вошла за мной в спальню, села к зеркалу и начала вытирать
простыней волосы.
-- Пожалуйста! Случилось что-то?
-- Вы должны уехать, леди, -- сказал я. -- Немедленно уехать -- думаю,
со всей вашей семьей. Вы не должны ждать сопровождающих.
Она непонимающе посмотрела на меня.
-- Должно быть инсценировано нападение, вас хотят убить и ограбить. У
Гофмана служат самые разные люди. Надеюсь, вы меня понимаете. Она перестала
вытираться, махровая простыня соскользнула у нее с плеча.
-- Это вы знаете точно? -- спросила она тихо.
-- Если бы я этого не знал, не рисковал бы жизнью. Если вы обратитесь к
капитану или в управление, я поплачусь жизнью. У вас единственная
возможность -- не ждать, собраться и исчезнуть, пока есть время. Такое дело
трудно доказать. Это все, теперь я должен ехать обратно!
Когда она снова ухватила конец простыни, чтобы закрыться, у нее дрожали
руки. Потом, не говоря ни слова, она встала и подошла к шифоньеру.
-- Вы были очень любезны, -- сказала она глухо тем особенным, немного
грубоватым голосом, -- благодарю вас.
Она повернулась и подала мне пачку банкнот. Я только отрицательно
покачал головой.
-- За такие известия не платят.
Мгновение она задумчиво стояла, потом положила деньги обратно.
-- Или... -- она медленно придвинулась ко мне, что-то в ее лице
изменилось, расслабилось. Мы смотрели прямо друг другу в глаза. Неожиданно
мы стали оба нагими, все обнажилось. -- Или вам после дороги хотелось бы
тоже принять душ? -- спросила она спокойно. Достаточно было сделать
единственное движение, единственный шаг, но я не мог. Я опять увидел
границу, за которую нельзя переступать.
-- Конечно, конечно, -- сказал я с облегчением. -- Это было бы лучше
всего, но у меня нет времени. Ни у вас, ни у меня. Может быть, в будущем!
И я пошел, побежал, чтобы скорее исчезнуть. С сотворения мира -- все та
же награда, все так же оплачивается жизнь. Поистине в этом есть глубокая
символика.
Когда я выезжал из ворот, она стояла на террасе с махровой простыней,
небрежно переброшенной через плеча, и смотрела на меня. Большего для нее я
не мог сделать, теперь это было только ее делом.
Над лагерем дико завыла сирена. Я выскочил из кровати. Что же мне
сейчас снилось? Что-то о школе, будто снова я был маленьким. Прекрасное
время.
Рассвет. Ни ночь, ни день. Гермафродит! Сколько я уже таких видел.
С ревом влетел разведывательный вертолет.
-- Черт возьми, снова без завтрака! -- проклинал все Тенсер. Рубашки,
брюки, снаряжение -- и мы уже бежали к бронетранспортеру. Капитан Гофман
несся с автоматом в руке к другому вертолету. Что-то серьезное, если шеф
тоже поднялся по тревоге.
Пять полностью забитых транспортеров и три грузовика выехали из ворот
базы. Целый моторизованный отряд, ударная сила корпуса. Поручик Беневенто с
наушниками радиостанции на голове. Он принял после Маретти наш транспортер,
и, таким образом, мы стали его командирской машиной. Капитан пока передавал
с вертолета короткие приказы. Мы дрожали от холода и застегивали воротнички
рубашек. Машины безжалостно гнали по разбитой дороге, и струя воздуха еще
более усиливала чувство холода. Солнце выйдет не ранее чем через два часа.
Поручик снял наушники и резко сказал:
-- Неприятности! Террористы ночью похитили семью Шипперов. Когда час
тому назад сержант Моор прибыл на ферму для сопровождения, их уже не было.
Задержали какого-то негра, который утверждает, будто ночью появилась банда
террористов, они загнали белых в машину и уехали в направлении мозамбикской
границы. Шеф рвет и мечет. Обязательно что-то должно случиться именно в
нашей области!
Я чувствовал, как у меня от волнения забилось сердце. Ведь это
невозможно, она знала, что им грозит. Может быть, в последнюю минуту решила
иначе? Неужели она мне не поверила? Зачем я в это впутался? На мгновение мне
пришло в голову, что это хитрость, обманный маневр, чтобы объяснить, почему
она не ждала сопровождения. Но Моор задержал свидетеля, человека, который
видел, как их увозят. Я затрясся от холода. Что, собственно, хуже:
мгновенная смерть или попасть в руки "горилл", которые хотят свести старые
счеты? Бог знает какие старые, возможно, за целые десятилетия и за давно
умерших Шипперов. Никто не будет проверять, виновны они или нет, для этого
просто нет времени.
Моор со своей компанией остался на бобах, я мог представить себе, как
он беснуется, как будет зверствовать. По спине у меня пробежал мороз. Ведь
это похоже на карательную экспедицию. Капитан должен что-то предпринять,
чтобы оправдать то, что у него прямо на глазах утащили семью белых.
Беневенто уже снова был в наушниках.
-- Нашли следы грузовой автомашины, которые действительно ведут к
границе... -- Он шарил глазами по саванне. -- Сегодня кому-то будет жарко,
-- добавил он тихо, -- мы этого не потерпим.
Он разложил на коленях спецкарту пограничной области и внимательно ее
изучал. Я посмотрел на Тенсера. Он сидел с закрытыми глазами и спал. И
остальные не проявляли волнения или интереса. Боевая акция, значит, по
крайней мере, будут доплаты.
-- Переключение скоростей в порядке? -- спросил поручик без всякой
связи и продолжал дальше изучать карту.
-- В порядке.
Облака пыли окутали караван. А если тот человек даст показания, что
вчера во второй половине дня на ферму приехал военный джип? Страх сдавил мне
горло. Об этом я и не подумал. Жизнь полна неожиданных поворотов. Я был
дураком, мне надо было оставить машину среди плантаций и идти к дому
окольным путем. За эту неосторожность я могу поплатиться жизнью. Я закрыл
глаза. Приближаюсь к своему концу, зачем обманывать себя. Если кто-то
действительно был в деревне, он должен был меня видеть или хотя бы слышать.
Моор, конечно, с ним не церемонился, взял его в тиски, и тот бедняк
заговорил, сказал все, что знал. Из этой экспедиции я не вернусь, никогда
отсюда не выберусь! Я не мог глотнуть. Чем я провинился? Что я сделал?
Почему очередь должна быть именно за мной? Не только за тобой, подсказало
сознание, и мысленно я представил ее лицо, лица ее девочек. Каждую секунду
кто-то умирает, кто-то не хочет умирать. Здесь умирают особенно быстро.
Сегодняшние кандидаты в мертвецы еще и не предполагают, что приближается
смерть, что она уже в пути. Кто-то сейчас встает и разжигает огонь -- так
почему не я? На каком основании я должен дожить до завтрашнего утра,
следующего часа? Почему я должен иметь перед ними преимущество? Это
нелогично...
Солнце резко ударило меня. Я открыл глаза: было утро. Солнце уже высоко
поднялось по небосклону. Белый дом в зелени табачных листьев. Вертолет
Гофмана на дворе фермы, перед воротами транспортер Моора, а на ветви
развесистого эвкалипта висит молодой негр.
Неподалеку стоял капитан с сержантом и экипажем транспортера. Я увидел,
как оливковое лицо Беневенто темнеет еще больше.
-- Эти болваны его повесили, -- выдохнул он злобно. -- Прикончили
единственного свидетеля. Как только цветные соберутся вместе, так это одно
несчастье.
Он выскочил из машины и понесся к группе. Я медленно плелся за ним.
-- Кто это приказал, шеф? -- горланил он. -- Кто вам выдал приказ о
казни, сержант?
Моор, высокий худощавый мулат, нагло, повернулся к нему через плечо.
-- Он оскорблял нас, поручик, -- сказал он резким голосом. -- У нас в
Штатах этого не любят. Кроме того, это был агент, все черные с фермы давно
ушли, бросили работу, когда им пригрозил Патриотический фронт. А этот
остался здесь только для того, чтобы передавать информацию. Мы из него
выжали все, что было нужно. Похитители не предполагали, что мы приедем. О
том, что Шипперы продали ферму, знал каждый в окрестности. По-видимому, они
нужны им в качестве заложников. Следы машины ведут к границе, можете пойти и
посмотреть!
Мне было ясно, что Моор лжет, и капитану это было тоже ясно. С крепко
сжатыми губами он расхаживал туда-сюда.
-- В любом случае я вас оштрафую на тысячу долларов, сержант, -- сказал
он наконец твердо. -- Вы были не в бою и не имели права без моего приказа
решать вопрос о жизни пленного. Тот человек мог быть для нас чрезвычайно
полезным.
Моор раздраженно оскалил зубы, капитан повернулся к нему спиной, а
Беневенто поднял ствол автомата.
-- Отойди, парень, -- сказал он по-английски в той манере, в какой в
Америке окрикивают цветных.
Мои опасения начали проходить. Очевидно, негр многого не сказал, скорее
всего он ничего не знал. Но почему его повесили, чего этим хотел сержант
добиться? Лучше я сам посмотрю на следы. Я обошел дом и вышел через задние
ворота на плантацию. Лове, другой цветной американец из экипажа Моора, сидел
на земле у дороги и курил сигару.
-- Идете посмотреть на следы, сержант? -- улыбнулся он мне. Я кивнул.
Он встал, и начал мне показывать едва заметные отпечатки шин в пыли. Они
были нечеткими и становились отчетливее только в наносах красной пыли на
побуревшей от солнца, разъезженной земле.
-- Почему вы повесили того парня? -- спросил я.
-- Он обозвал Моора, -- пожал плечами Лове. -- Сказал, что он не
порядочный негр, а только цветная баба. Наговорил ему кучу слов, а сержанта
распалило.
Я прикурил от сигары Лове сигарету и минуту шел по неясным следам. Это
были, без сомнения, шины вездехода Шиппера, но именно здесь на прошлой
неделе я проезжал на нем, когда его ремонтировал. Нужно ли сообщать об этом
шефу? Лучше нет. Если Моор все выдумал или сам сделал такой вывод, почему я
должен был обращать внимание на возможность обмана? Я медленно побрел
обратно. Что тут разыгралось, было неясно. Если бы они не повесили того
человека, может быть, я поверил бы этому.
Сирена командирского транспортера коротко взвыла. Посадка! Все
помчались к машинам. Вертолет с шефом уже взлетел. Беневенто нетерпеливо
барабанил кулаком по кузову.
-- Где шляетесь? Вот оставлю здесь! -- Я прыгнул в кузов, поручик за
мной. -- Авиационная разведка обнаружила группу вооруженных людей на другой
стороне границы, -- сказал он. задыхаясь,
Идем на дело!
Моторы -- на полные обороты, облака пыли.
Вероятно, все это правда -- похитили их и отступили на мозамбикскую
территорию. От границы нас отделяло едва полчаса езды. Беневенто разложил
карту и без устали переговаривался с капитаном в вертолете. Потом он махнул
рукой, машина изменила направление и свернула с дороги.
Оба "Алоетте" уже открыли пальбу. Издалека слышался слабый стук
авиационных пулеметов. Мы безжалостно мчались поперек плантаций. Предлог для
карательной экспедиции, пришло мне в голову. Сержант Моор создал повод для
вторжения на мозамбикскую территорию. Но почему? Зачем ему это?
Я чувствовал, как у меня дрожат руки. Тенсер вставлял ленту в пулемет.
Я перестал замечать время. Только лес табачных стволов расступался перед
нами и рушился. Никому до этого не было дела. А потом нас поглотила саванна
с кучками кустов и деревьев.
-- Деревня!
-- Вперед, парни, вперед! -- заорал Беневенто. -- Все сожгите, не
щадите никого!
Один за другим мы начали вываливаться из кузова. Транспортер -- в паре
метров впереди нас. Несколько круглых хижин. Это была самая беднейшая
деревня, какую я когда-либо видел. Я стрелял веером короткими частыми
очередями. Не целясь, так, как нас этому учили. Потом меня опалил жар огня.
Соломенные крыши уже горели. Кучки голых черных людей бежали в саванну.
Ради бога, нет! Я не должен этого делать, не должен! Я спотыкался о
глиняные сосуды и камни очагов. Хижины за мной рушились. Я бежал как в
лихорадке. Это не была деревня сельскохозяйственных рабочих, здесь обитало
примитивное племя. Какой это имеет смысл, кого наказали, что от этого и кто
получит?
Вспыхнула сухая трава, машины остановились, полоса огня прорезала
саванну. Степной пожар!
-- Да хватит, хватит уже! -- кричал я. Но я кричал по-чешски, никто
меня не понимал. Вердинг трахнул меня по спине так, что я согнулся.
-- Готово! -- закатывался он от смеха.
-- По машинам! -- приказал поручик жестяным голосом через мегафон. --
Едем дальше!
Как загнанный, я упал на дно кузова. Моторы взревели.
-- Ликвидируем их в один прием! -- выкрикнул поручик и с картой в руке
определил направление. Я тяжело поднялся. Вертолеты летели низко над землей
и палили изо всех стволов. Солнце дрожало, окутанное дымом. Я вытер себе
опаленное лицо, оно было отвердевшим и чужим. Я свинья, такая же свинья, как
и все остальные. Я должен отсюда выбраться, выбраться любой ценой. Перейду
на другую сторону и сдамся в плен. Но я знал, что этого не сделаю: здесь я
не в Европе, здесь меня ждет пуля. В этой форме -- наверняка!
Я увидел высохшее русло с лужами вонючей воды, а на другой стороне... Я
закрыл глаза.
-- Давай, давай, парни, вперед! Удар кулака сбросил меня с машины.
Беневенто спрыгнул за мной. Я несколько раз кувыркнулся и кинулся вперед.
-- Хочу пленного, приведите пленного! -- орал поручик.
Бок о бок мы продирались вперед. Взметнулись первые языки пламени.
Я уже знаю, как горит деревня, как воняет старое болото и тлеющая
солома что такое смерть и как умирают. Видел черных голых беглецов.
Несущихся по горящей саванне, и тела под колесами машин. А солнце! Я где-то
потерял шляпу, волосы у меня поднялись дыбом от жары или, может быть, от
ужаса? Мне это все равно, мне на это наплевать!
Я полз на животе по пепелищу. Я не был способен встать и бежать. Перед
нами грохотали автоматы и легкие пулеметы. Это был небольшой отряд, который
обнаружила авиационная разведка. Мы настигли его. Транспортеры на мгновение
как бы удивленно заколебались, но только на секунду, а затем ринулись
вперед.
-- Давай, парни, давай!
Мы поднялись. Нас поглотила высокая трава, поглотила тоска одиночества.
Я палил в пустоту. Залезть бы в стальной омут, свернуться в брюхе
"Гильдеборг". Погрузиться на самое дно, в вечную темноту.
Пальба затихла. Транспортеры еще крутились туда-сюда. Десять трупов в
форме мозамбикской армии. Это были не похитители, а пограничный патруль.
Поручик Беневенто громко извергал проклятия и нетерпеливо вызывал вертолеты,
но их уже не было видно. Продолжительность полета определяет запас горючего.
-- Погрузите мертвых, здесь мы их не можем оставить! -- приказал он
наконец.
Мы побросали тела, оружие и снаряжение в кузов грузовика и отправились
обратно. Было уже послеобеденное время. В бою представление о времени
сжимается, как кожа раздавленной змеи.
Несколько ночей после карательной экспедиции я не мог спать. Я
постоянно чувствовал дым пепелища и слышал выкрики. С ужасом я ожидал, когда
над лагерем опять зазвучит сирена. Но ничего не происходило. Жизнь
возвращалась в нормальную колею. Собственно говоря, она с нее вообще не
сворачивала. Регулярные патрульные поездки и ремонт машинного парка. Это
только мне казалось, что произошло что-то чрезвычайное.
Тела солдат мы закопали примерно в двадцати километрах от пограничной
зоны на нашей территории. В Мозамбике об исчезновении воинского патруля
могли думать что угодно. Доказательств не было: хотя сожженные деревни и
жертвы в них не удалось устранить, но капитан над этим не ломал голову. Одно
дело -- мертвый голый негр и другое дело -- мертвый негр в форме. Нападение
на военный патруль было бы серьезным инцидентом с массой расследований и
вопросов. В Солсбери ни в чем подобном не были заинтересованы, и капитан это
знал. Внутренних проблем было более чем достаточно.
И все-таки, когда две недели спустя в центре базы совершил посадку
армейский вертолет "ВАСП" с районным комиссаром и двумя его сотрудниками в
штатском, нам стало ясно, что дело не прошло гладко. Поручик Беневенто
мгновенно созвал младший командный состав, принимавший участие в акции, и
кратко приказал:
-- Держите язык за зубами, ребята. Никогда мы с военным отрядом не
встречались и границу не переходили! Похищение Шипперов и нападение на
деревни -- провокационная акция Патриотического фронта, стремящегося
ухудшить взаимоотношения между Родезией и Мозамбиком. Разойдись!
Только после этого он направился к штабу. Это была обычная мотивировка,
которую ни опровергнуть, ни доказать. Мы медленно расходились. Пятнистый
армейский "ВАСП" угрожающе стоял в центре лагеря, и теплый ветерок с севера
тихо проворачивал лопасти. Настала подходящая минута, чтобы воспользоваться
этим посещением и исчезнуть в душевой.
Я сбросил одежду, повернул кран и подставил тело тропическому дождю.
Прелесть! В голове у меня было пусто, не о чем было думать. Я воспринимал
только поток воды. Гости у шефа меня не интересовали. Конечно, они его не
рассердят, скорее всего, будут совместно искать еще более убедительное
объяснение. Правительство Смита не могло позволить себе разрыв с Мозамбиком,
но и не могло себе позволить разойтись с Гофманом.
Того, что я пережил за эту пару месяцев, в изобилии хватило бы на целую
жизнь. Если выберусь отсюда когда-нибудь невредимым, буду больше ценить
покой и нормальную жизнь. Вернусь домой -- ничто меня не остановит. Я уже не
способен представить себе, что можно беззаботно идти по улице и не бояться
того, что принесет завтрашний день. Снова обрести когда-нибудь чувство
уверенности. Напрасные сны!
Меня пробудил грохот вертолета. В окно я видел, как он отрывается от
утрамбованной земли и поднимает облака красной пыли. Надолго не задержались,
поручик напрасно беспокоился. Что зависит от двух сожженных деревень и
нескольких десятков мертвых? Более крупные вещи поставлены на карту. Уран,
вольфрам, золото.
Я выключил душ и отряхнулся, как мокрая собака. Ощущение жары мгновенно
вернулось. Я натянул рубашку и брюки на мокрое тело. Надо бы еще постирать,
проделать всю эту неприятную работу, не могу же я ее вечно откладывать. Я
глубоко вздохнул. Возьмусь, пожалуй, хоть как-то использую время. Я влез
мокрыми ногами в ботинки и вышел из душевой, оставляя за собой большие
темные следы.
-- Сержант! -- закричал мне от штабного барака Беневенто. -- К шефу!
Его голос звучал неестественно, лицо было бледным и неподвижным.
Видимо, получил нагоняй, разнесли его в пух и прах. Пока я поправлял на себе
форму, зашнуровывал ботинки, поручик стоял и безучастно смотрел на меня.
-- Идите, идите, быстрее! -- он не орал, не приказывал, а только
загонял меня внутрь барака.
Когда я вошел в кабинет капитана, Гофман сидел за письменным столом и
копался в бумагах. Не говоря ни слова, он кивнул мне на плетеное кресло и
продолжал что-то искать. Комната была полна сигаретного дыма, а на столе
стояли недопитые рюмки с коньяком. Густая сетка против насекомых,
вставленная в открытое окно, не пропускала воздух ни наружу, ни внутрь. На
одной стене -- специальная карта с обозначенными патрульными трассами и
заштрихованными зеленым опасными зонами. На другой -- плакаты с красотками.
Нет ничего ужаснее, чем жизнь на базе среди саванны. И он, видимо, это
почувствовал.
Наконец он нашел то, что искал. Твердую коричневую обложку с гербом.
Мгновение он перебирал пальцами императорские бакенбарды и испытующе смотрел
мне в лицо.
-- Знаете этого человека? -- спросил он тихо и протянул мне фотографию
размером с открытку. В меня впились светлые, бесцветные глаза.
-- Что вы здесь, черт возьми, делаете? -- сказал твердо Гут Сейдл,
смотря в упор на секретаря посольства. -- Ведь дело идет о немецком судне и
о немецких моряках, у меня немецкое гражданство...
Затаив дыхание, я смотрел Гуту в лицо. Это был он, точно встал из
мертвых, прилетел на базу!
-- Нет, капитан, не знаю! -- мой голос даже не дрожал, это отвечал
автомат, кто-то проигрывал магнитофонную ленту.
-- А этого? -- спросил он снова и вытащил другую фотографию.
Что мы еще могли желать? Стройная длинноногая блондинка непринужденно
влетела в кабинет секретаря, взяла нас, погрузила в открытый "мерседес" с
дипломатическим номером и обрушила на нас водопад смеха, дружеских
расспросов и кокетливых взглядов. Теперь мы могли, наконец, свободно
вздохнуть. Мы были спасены...
-- В жизни его не видел, -- сказал я твердо. Тот олух на фотографии был
я! Нас сфотографировали сразу же, в посольстве. "Гильдеборг" встала передо
мной как стальная стена. Призрак с того света. О! Вот оно, добрались до
меня!
-- Я тоже нет! -- холодно кивнул капитан и спрятал оба снимка. --
Никого из этих людей я никогда не видел. В моем корпусе они не служат и не
служили. -- Он легонько постучал ребром обложки о крышку стола, не спуская с
меня глаз. -- Я до сих пор никого из своих людей не выдал, это принцип нашей
профессии, -- добавил он медленно. -- Не выдам, конечно, и вас. Мне
совершенно все равно, почему вас разыскивают родезийские разведчики...
Он уже мне не "тыкал", не называл сержантом, говорил с холодной
беспристрастной вежливостью и смотрел мне прямо в глаза.
-- Я ни о чем не спрашиваю и ничего не хочу знать. Однако в связи с
тем, что я им сказал, мне придется расторгнуть с вами договор. Они
ухватились за след и придут снова. Они почти убеждены, что вы здесь, у меня.
Вы должны исчезнуть, это в ваших и моих интересах! Ничего другого я для вас
не могу сделать. Не хочу, чтобы возникло впечатление, что я выдал своего
парня. Как устроитесь дальше, это уже ваше дело. Сдайте обмундирование, а
утром ребята высадят вас на главном шоссе, которое ведет к Умтали.
Направление на Солсбери -- не рекомендую. У меня еще не было подобного
случая: вас преследует не "Интерпол", не полиция, которые мне безразличны, а
разведывательная служба государства, с которым я заключил контракт. -- Он
пожал плечами. -- Мне вас жаль, мы хорошо с вами ладим.
Я был не в состоянии произнести ни слова. Меня уволили, нет, меня
просто выбросили... Не выдадут меня, а только подбросят львам. Высадят среди
саванны где-то на дороге к Умтали, и делай что хочешь!
-- А жалованье? -- спросил я удрученно. Без оружия я, возможно,
обойдусь, но без денег?
-- О жалованье и не думайте, -- сказал он строго. -- Благодарите бога
за то, что они прежде всего пришли сюда, что не искали в ведомостях выплаты
жалованья. Решились бы вы ждать жалованье до конца месяца?
Он открыл ящик стола и вынул пачку банкнот.
-- Мне, конечно, не пойдет на пользу, если вы станете говорить всем,
что Гофман -- свинья. Помогу вам из своих...
Он отсчитал пятьсот родезийских долларов. Это была только
незначительная часть суммы, которую я должен получить, но логика капитана
была неумолима. Ждать я не мог. Если бы меня разорвала граната, я бы не
удивлялся, с этим человек должен считаться, но он меня уволил, расторгнул
договор, вернул свободу. Только что с ней делать?
Как мне действовать, имея за спиной армейскую разведку и полицию? Могу
я попытаться перейти на другую сторону? Перебежать в Мозамбик? Я вспомнил
слова Тенсера. Как откроется, что ты служил у Гофмана, получишь пулю в лоб.
Правда, он говорил об Анголе, но в Мозамбике будет, очевидно, то же самое.
Капитан молчал -- конец аудиенции. Только обложкой все еще постукивал о
крышку стола. Я встал и взял деньги; медлить не имело смысла, все было ясно.
Я даже не встал по стойке "смирно", а только, не говоря ни слова, вышел.
Меня ударила жара пополуденного солнца. Я вынужден был опереться о
деревянную стену и остановиться. Вероятно, это была не жара, а тяжесть
познания. Понимание действительности. Я не мог перенести эту тяжесть. Я
сполз на бетонную ступеньку и в отчаянии сел. Что дальше? Что я должен
делать? Поручик Беневенто плелся от столовой. Вероятно, он там даже и не
был, а только ждал, когда я выйду. Он остановился надо мной с руками за
спиной и молчал. Я уже не был членом корпуса и меньше всего зависел от него.
-- Послушайте, Краус, -- сказал он, наконец, на своем английском с
итальянским акцентом. -- Можно вам кое-что посоветовать?
Я поднял голову. Что мне может посоветовать этот проклятый итальянец?
Пусть оставит свои советы при себе!
-- В Умтали живет один мой приятель, земляк, он тоже служил у нас до
того, как заработал себе на жизнь. Бенито Гуцци -- запомните это имя, оно
может вам пригодиться. Мы, итальянцы, держимся всегда вместе, а вы ко мне и
к бедняге Маретти относились прилично, никаких идиотских намеков и насмешек.
Можете передать от меня Гуцци привет, надеюсь, он сможет что-то сделать для
вас. Хотя бы найти работу на какой-нибудь отдаленной ферме, где не требуются
документы, потому что без документов... -- Он покачал головой, повернулся и
пошел дальше.
Я тупо смотрел ему вслед. Вездесущая красная пыль, поднятая его ногами,
медленно оседала. Попаду ли я когда-нибудь в Умтали... Не будет ли на
главном шоссе ждать меня полицейская машина...
В моем мозгу замигал красный огонек. Предостережение! С этой минуты я в
бегах. Нечего ждать до утра, уеду с вечерним патрулем. Обо мне уже никто не
заботится, все решаю я сам. Надо исчезнуть раньше, чем это разнесется по
отряду, прежде, чем меня продадут. На обдумывание времени будет еще
достаточно.
Когда я сдавал обмундирование и оружие, сержант Бюссинг пригласил меня
на рюмочку. Приемку обмундирования и оружия он проводил так же халатно, как
проводили здесь все учетные и административные работы. Униформу, одеяло и
оружие он оставил лежать на столе и побежал за бутылкой виски. У меня было
достаточно времени, чтобы вынуть из кобуры пистолет и пустую кобуру вернуть
обратно. Об удостоверении "Анти-Террористической Унии" он даже не спросил. Я
оделся в свою старую порт-элизабетскую одежду: серо-зеленые брюки и рубашку
такого же цвета. Одежда пахла дезинфекцией, применяемой против муравьев.
Когда муравьи селились в каком-нибудь из бараков, проще всего было снести
его и сжечь. Но это меня уже не касалось.
Бюссинг налил виски в грязные рюмки, мы выпили. Час тому назад я не
имел понятия, что меня ждет. Человек не может заглянуть даже в самую
ближайшую минуту, не может проникнуть в глубину души другого, распознать
истинный смысл мыслей и слов.
-- Что случилось? -- спросил Бюссинг с удивлением. -- Я не знаю случая,
чтобы шеф кого-нибудь выбросил. Ты работал на красных? Или на партизан? --
добавил он с хохотом. Я только отрицательно покачал головой. Мне было не до
смеха, приходилось напрягать все силы. Я еще был в безопасности, за колючим
забором, не должен был заботиться о пище и ночлеге, но этому вот-вот придет
конец, собственно говоря, с этим уже покончено.
-- Так почему? -- настаивал он. -- Нет ли в этом какой-либо подножки?
-- Когда-то я видел то, что не должен был видеть, -- сказал я. --
Пережил сам себя, браток, в этом все дело. Я должен был сдохнуть, но ты не
ломай над этим голову.
Я допил рюмку, и мы пожали друг другу руки. Я поспешно вышел. Прежде,
чем он посмотрит в кобуру, прежде, чем вспомнит об удостоверении. Я должен
как можно быстрее исчезнуть, затеряться, не оставить следов!
Солнце немилосердно жгло лицо. Открытая печь. Я без устали шагал
посреди широкого, безупречно асфальтированного шоссе, пересекающего
ослепительной прямой волнистое плоскогорье и кончающегося, где-то в
необозримой дали.
"УМТАЛИ -- 150 км",
Пустота и одиночество. Со вчерашнего вечера туда не проехала еще ни
одна автомашина. Горный хребет Иньянгани остался далеко за моей спиной, и
саванна, разрезанная дорогой на две части, выдыхала сухой горячий аромат
сожженной земли.
Ночь я продремал с пистолетом на коленях на краю дороги, чтобы не
пропустить ни одной машины. "Терпение, -- сказал мне командир
бронетранспортера, когда перед самыми сумерками меня высадили на обочине
безлюдного чуда цивилизации, соединяющего Солсбери с Умтали. -- Не менее чем
раз в два часа кто-нибудь проедет, это статистика, а зверей можешь не
опасаться. Сюда отважится зайти самое большее антилопа либо газель, их здесь
всюду масса. Ни лев, ни леопард к шоссе не приблизятся. Будь осторожен
только со змеями. Достаточно поднять руку, и любая машина остановится".
Но ночь прошла, а шоссе было все еще таким же пустым, как и вчера. Я
очутился вне действительности и вне вселенной. Только отдаленные перископы
жирафов напоминали, что я иду через самый большой зоологический сад в мире.
Может быть, именно эта оторванность и одиночество воспрепятствовали тому,
что я сразу же, с самого начала, не поддался панике. Я был брошен в пустоту,
и чувство опасности перестало иметь значение. Хотя оно существовало как
результат прошлого опыта, но ему не подчинялись защитные центры. Во мне не
было страха. Я шел и наблюдал сам за собой, за тем, как я шагаю в самой
абсурднейшей ситуации, какую только человек может себе представить. Я
очутился в незнакомой части света, на незнакомой дороге, с голыми руками и
не имел малейшего представления, что будет дальше. В сущности, от этого
можно было сойти с ума.
Одиночество, в котором я очутился, как ни странно, было одиночеством не
внутренним, а внешним. В округе не менее сотни километров, очевидно, не было
ни одного человека. Однако внутри меня шумела целая толпа. Я слышал голоса
капитана Фаррины, Гута и Гледис. Снова я перебирал в памяти мгновения в
посольстве. Когда нас сфотографировали и для чего? Возможно, это обычная
практика, и каждый посетитель должен оставить оттиск своего лица? Или им
было с самого начала ясно, кто мы и что они с нами должны сделать?
Но потом я подумал, что не должен считать вещи кажущиеся уже
доказанными. Что, если мы были сфотографированы только потому, что посетили
посольство и это привлекло внимание местного правительства? Во всем мире
контрразведчики тщательно следят за посетителями посольств. После смерти
Гута они начали обдумывать, куда я мог исчезнуть. Шли по прямой дороге, как
и я, и она их привела к цели. Иначе и быть не могло. И теперь так же выйдут
на меня -- это логика робота, вычислительной машины. А у меня нет
возможности действовать иначе, чем сейчас. Это обстоятельство вызывало
тревогу, но и оно не слишком меня задевало. Солнце, безжалостно сжигающее
лицо, было более реальным.
Этап!
Шоссе, прорезающее плоскогорье, образовывало границу. Я с изумлением
уяснил себе это обстоятельство и остановился. Впервые я видел эту границу
совершенно отчетливо. Вот оно, это мгновение, в которое что-то меняется.
Новый рубеж в моей жизни. Я знаю, что было на этой стороне, но не имею даже
и представления, что будет на другой. Что произойдет, когда я перейду
границу, когда? пройду по этой дороге до конца? Пока я двигаюсь где-то
посредине -- между прошлым и будущим. И не принадлежу ни тому, ни другому.
Однако сколько времени это может длиться? Эта мысль вернула меня к
действительности: дело идет обо мне, о моей жизни, это не игра. Она стерла
чувство непричастности. Вдали появилась красная туча. Облако пыли,
взвихренное над дорогой. Кто-то приближался, подъезжала незнакомая машина --
или судьба! Я дождался. Если остановится, то сяду, ничего другого мне не
остается. Я поднял руку и пошел ей навстречу по осевой линии.
Седовласый банту, сидящий за рулем семитонного грузовика с прицепом,
доверху нагруженного ящиками с пивом, ослепительно улыбнулся и певуче
сказал:
-- Не хотите ли пить, господин?
Я кивнул, и он подал мне консервную банку из ящика под сиденьем.
-- Можете подбросить меня до Умтали?
Не знаю, кто из нас был больше удивлен, он или я. Он оскалил
белоснежные зубы и, не говоря ни слова, открыл дверцу. Я упал на раскаленное
сиденье и жадно лил в себя содержимое баварской пивной консервной банки.
Наихудшее и наитеплейшее пиво, какое я когда-либо пил. Мгновенно у меня на
лбу выступил пот, а рубашка приклеилась к спине.
Грузовик тяжело вздохнул и тронулся. Я ехал навстречу неизвестному
будущему. Шофер дружески взглянул на меня и начал петь. Он ни о чем не
спрашивал, даже не пытался завязать разговор. Только теперь я понял, как я
устал. Совсем нелегко идти пешком по африканскому шоссе.
Машина громыхала на восьмидесятикилометровой скорости к югу, и
местность начала меняться. Становилась не такой однообразной и более
зеленой. Минутами я замечал вдалеке стада зверей, но глаза в этой жаре
закрывались, голова падала на грудь. Где я буду через неделю, где буду через
год? Может быть, в земле. Благодарю бога, что я не знаю своей судьбы. Пиво
ударило в голову, и все стало безразлично. Собственно, смерти я не боюсь,
каждый дойдет до конца пути. Лучше раньше, чем позже, -- так чего бояться.
Конечно, лучше бы не слишком рано, не сейчас.
Когда я снова опомнился, жара в кабине была невыносимой. Не меньше
пятидесяти градусов. Время приближалось к полудню.
-- Вы отдохнули, господин? -- спросил хрипловатым голосом банту. --
Через часок будем в Умтали. Вы нездешний?
Я кивнул.
-- Я сразу это понял, -- сказал он со смехом. -- От мистера Гофмана?
Я с интересом посмотрел на него. Он быстро все схватывал. Я был тут
достаточно долго, чтобы знать: белый не влезет в машину к черному, здесь так
не делается.
Банту снова мне улыбнулся, на мгновение снял руки с рулевого колеса и
поднял их над головою, показывая, что сдается.
-- У мистера Гофмана служит весь мир.
Человеку некуда бежать, негде спрятаться -- все написано у него на лбу.
-- Вы знаете отель Гуцци в Умтали? -- спросил я.
Он с усердием кивнул.
-- Расположен сразу же на окраине города, мы поедем около него.
-- Там я выйду! -- сказал я и всунул в карман рубашки пятидолларовую
банкноту.
-- Как прикажете, господин. Довезу вас прямо до отеля. Это приличное
предприятие, очень шикарное, вам понравится.
Деньги открыли путь к сердцу. Он подал мне еще одну консервную банку с
пивом, но я не стал ее открывать. От пива только понапрасну потеешь, чай
лучше. Я уже научился его пить. Потерплю до Гуцци, а там напьюсь. Если это
благополучно кончится, если нас не остановит военный патруль или полицейская
машина. Лучше бы я шел пешком или подождал машину с белым шофером. Я все еще
веду себя необдуманно. Этот добряк остановит машину перед самым бюро
обслуживания мотеля, и мгновенно я привлеку к себе внимание.
-- Откуда едете? -- спросил я.
-- Из Солсбери, господин. Два раза в неделю вожу пиво.
-- Партизан не боитесь?
-- Нет, господин, тут нет никаких партизан. Мистер Гофман не пустит их
в страну, может быть, где-нибудь на границах...
Он улыбнулся. Он мог охотно говорить о чем угодно: расхваливать
правительство Смита, проклинать Патриотический фронт -- все, что угодно. От
него я ничего не добьюсь. У него хорошее место, и он достаточно умен, чтобы
дорожить им. Я не обратил внимания на фирму, в которой он служит, но это
неважно. У меня достаточно своих забот.
-- Умтали, господин, -- сказал банту и кивнул на серое облако, висящее
вдалеке над горизонтом.
Я потянулся. Дым фабрик. Местность изменилась, мы проезжали через
плантации и цитрусовые рощи. Город тонул в садах, но промышленность всюду
оставляла нестираемые следы. Она уже овладела и Африкой.
-- Мотель расположен в двухстах метрах от главного шоссе, но я не смогу
вас завезти прямо к нему: дорога узкая, трудно будет разворачиваться.
-- Неважно, я пройду этот участок пешком, -- сказал я с облегчением.
Никто не должен знать, как я приехал.
Среди зарослей брахистеций и акаций я увидел белые сверкающие бунгало.
Узкая асфальтированная дорожка вела меж кустов к главному шоссе. Тормоза
застонали. Я выпрыгнул из машины и поднял руку в знак приветствия: "Всего
хорошего, парень..." Потом я остался один. Жара, тишина и пустота. Только
дым из фабричных труб закрывал ясный небосвод над этим очаровательным
городом с виллами и садами. Мне пришло в голову, что мотель Гуцци чем-то
похож на отель в Претории. Хотя он и не лежал у реки, но тоже состоял из
самостоятельных бунгало, расположенных под деревьями вокруг одноэтажного
здания ресторана. Впрочем, был здесь и бассейн с прозрачной зеленоватой
водой.
За стойкой бара с интересом рассматривала иллюстрированный журнал
полуголая черная дама. Золотые цепи вокруг шеи и юбочка из цветной соломы.
По-видимому, туристский аттракцион Гуцци. Когда я вошел, она закрыла журнал
и удивленно посмотрела на меня. Потом с белозубой улыбкой пошла навстречу.
Большие конусообразные груди покачивались на каждом шагу, а цепи тоненько
звенели. Как будто она только что выбежала из саванны или джунглей.
Я начал смеяться громко и неудержимо. Видимо, я сошел с ума. Хозяйка
сеньора Гуцци! Она смеялась вместе со мною, а потом на правильном английском
сказала:
-- Будете обедать, господин?
Я присел к ближайшему столу. Два часа пополудни, а ресторан совершенно
пуст. Дама направилась к пестрой коралловой портьере.
-- Минуточку! Прежде всего позовите мне шефа... мисс!
-- Как вам будет угодно, господин. -- И она исчезла.
Из-за коралловой портьеры вышел вразвалку лысый толстяк в белых
полотняных шортах и в клетчатой рубашке, с огромной сигарой, зажатой между
пальцев.
-- Привет от поручика Беневенто, -- заорал я сердечно и протянул ему
руку. Комедия, африканский спектакль -- надо производить естественное
впечатление. Лицо у Гуцци просияло, он раскрыл объятия, мы стучали ладонями
друг друга по спине.
-- Так ты уже свободен? У тебя уже кончился срок договора? Это было
прекраснейшее время моей жизни, друзья... Оливия, Оливия... -- Звон цепей и
покачивание вулканических гор. -- Пиво, принеси нам пиво и виски! Ты хочешь
здесь поселиться? -- обратился он ко мне. -- Мой отель к твоим услугам! --
рассыпался он в любезностях и комплиментах. -- Надолго хочешь здесь
остаться? Может, побудешь, пока не подыщешь что-нибудь для себя? В Умтали с
тебя сдерут шкуру, время сейчас злое, чем дальше, тем хуже. А я сделаю тебе
солидную скидку.
Мы опрокинули по стаканчику виски, а потом отхлебнули пива. Оливия,
черная красавица, накрывала на стол. Бунгало, вероятно, были такими же
пустыми, как и ресторан. Но для африканского мотеля это еще ни о чем не
говорит. Гости съезжаются только под вечер. Пусть только раз в неделю или в
месяц, но уж обдерут их до нитки. Гуцци обещал меня от этого избавить, но я
ему не очень-то верил.
Да, Гуцци -- счастливый человек. У него есть все, что он может себе
пожелать, и за пару лет он загребет приличные денежки. Он, вероятно, заметил
в моем взгляде вспышку зависти. Отодвинул кружку пива и сказал:
-- Так что, приятель, чем хочешь заняться, какие у тебя планы?
Я пожал плечами. Мы подошли к цели разговора быстрее, чем я
предполагал.
-- Никаких, -- сказал я удрученно. -- Собственно, ищу работу, но у меня
нет документов, -- добавил я тихо. -- Поэтому Беневенто и послал меня к
тебе.
Он засопел и снова выпил.
-- Так-так, неприятное дело... -- Темные глаза следили за мной поверх
кружки. -- Почему ты не остался у шефа, почему не продлил контракт? Деньги у
тебя есть?
-- Немного.
Оливия поставила передо мной блюдо экзотически украшенного салата, а на
тарелке кусок полусырого мяса. Но о еде я даже и не помышлял. Моя судьба
находилась сейчас в руках этого толстяка.
-- Что же ты делал, что у тебя нет денег?
Я снова молча пожал плечами.
-- Ездил с Маретти в транспортере, пока он не погиб, а потом с
поручиком. Я просто боюсь, понимаешь это?
-- Маретти?..
-- Примерно два месяца тому назад.
И я, между едой, начал рассказывать историю фермы Хармеров. Салат был
такой же острый, как и цветистый, его было невозможно есть. Оливия убралась
за стойку бара к своим журналам, Гуцци сидел напротив меня, потел и с
помутневшими глазами понимающе кивал.
-- Так Маретти погиб, бедняга Маретти... Я всегда говорил ему: хватит,
у тебя достаточно денег, брось это, наплюй на все. Он служил у Гофмана
десять лет, а это уж что-то значит.
-- У меня истек срок договора, и я больше ничего не жду, -- сказал я
твердо. -- Когда здесь их дело лопнет, бог знает куда они подадутся.
Гуцци кивал головой в знак согласия. Его лицо вдруг стало серьезным,
почти осунувшимся.
-- Это разумно, я понимаю тебя: рисковать сегодня не имеет смысла. Все
равно в конце концов все поднимут руки и выдадут нас неграм. Если бы у тебя
были деньги, я тебе продал бы весь этот гешефт, -- он кивнул на бар, --
вместе с ней. Хочу, наконец, вернуться домой. Пять лет я служил, и все пять
лет здесь. Человек должен уметь сказать себе: достаточно! Да, для меня --
достаточно, и я хочу домой.
-- Но у меня нет денег.
-- Но у тебя нет денег. -- Он глубоко вздохнул. -- А что бы ты хотел
делать?
-- Что угодно, лишь бы не слишком на глазах.
-- Гм...
Белым носовым платком он вытирал лоб. Пиво начало проступать всеми
порами.
-- Возможно, я о чем-то знаю... -- он выжидательно посмотрел мне в
глаза. -- Возможно...-- и его лицо начала растягивать широкая улыбка. Потом
он громко расхохотался. -- Л.С. Два символа света!
В недоумении я отодвинул прибор.
-- "Любовь и Счет", балда! Это как раз то, чего тебе не хватает.
И он снова прыснул со смеху так, что его объемистый живот трясся и
подскакивал.
-- Если это выйдет, получу две сотни, согласен?
Я кивнул.
-- Так слушай! Уже вторую неделю здесь живет какая-то вдова, фермерша,
сумасбродная женщина, которая ищет белого шофера. Ей нужно куда-то ехать...
-- он широко развел руки, -- не знаю, видимо, очень далеко, а негра не
хочет, боится. Каждый день ездит в Умтали и ищет, как будто может найти
здесь белого шофера. Любой наплюет на такой бизнес. Но она наверняка имеет
счет, и ты можешь заиметь его, а может, и любовь тоже -- это уж зависит от
тебя, это уж твое дело. Она настоящая африкаанер: прежде всего требует,
чтобы перед ней гнули спину и работали в поте лица. И по асфальтированным
дорогам она, вероятно, ехать не хочет.
Я поспешно обдумывал.
-- Работать шофером у белой фермерши? А почему нет? А сколько...
-- Не знаю, этим не интересовался, я тебе только рекомендую. Она
вернется вечером, я пошлю ее к тебе. Ты должен поломаться, заставить
поуговаривать себя...
Мне было ясно: надо продать себя как можно дороже. Гуцци потянулся и
зевнул.
-- Ну хорошо, теперь тебе Оливия покажет бунгало, а я пойду прилягу.
Здесь человек должен беречь, свои силы, вечером еще поговорим. И не забудь,
получу две сотни! Оливия, посели господина!
Я вышел следом за юбочкой из травы. Длинные худые ноги, стройные прямые
бедра. Бегун на беговой дорожке, Бедняга Гуцци, он никогда ее не догонит,
она как антилопа -- замучает любого бегуна. Я плелся за ней в полуденной
жаре. Кругом -- клумбы с увядшими цветами. Кто их здесь поливает? Это была
не сухая жара выжженной саванны, а влажная духота, сохраняемая тропической
зеленью. Пиво и виски бродили у меня в крови. Здесь человек не должен
выпивать после обеда, после обеда только чай, остальное -- вечером.
Оливия открыла двери в прохладное воздушное бунгало. Коридор, спальня,
ванная -- я в уме начал подсчитывать, сколько запросит за это Гуцци. Оливия
вошла в ванную и повернула краник душа.
-- Течет, господин.
Текла настоящая, живая вода. Брызгала ей на голые плечи и скользила по
грудям. Я протянул к ней руки. Она со смехом выскользнула.
-- Извините, господин, шеф этого не любит, он избил бы меня за это.
Закрыла краны и длинными ногами протопала по каменному полу к дверям.
Мокрые следы испарялись на глазах.
-- Ужин подается к восьми, -- сказала она выжидательно, держась за
ручку двери. Видимо, хотела услышать, какое вознаграждение она получила бы
за удары Гуцци. Но меня одолела усталость двух последних дней, я потерял
желание обманывать нового приятеля. Времени достаточно, времени хватит на
все. Я хотел упасть на кровать и спать, удалиться в сны, в пустоту, дать
сознанию отдохнуть. Я даже не заметил, когда она ушла. Я сбросил одежду и
встал под душ. Мне было хорошо и без черной красотки. Потом я мокрым упал на
постель и закрыл глаза. Мгновение затухания, исчезновения. Мир, по которому
я бегу, стал невероятно далеким, во мне -- глубокий тайник, стальной омут,
захлопну затвор и погружусь.
Когда я проснулся, солнце уже село. Через минуту наступит ночь. Голова
у меня была чистая и светлая. Что-то меня разбудило. Я лежал неподвижно,
напрягая сознание. Решительный стук послышался снова. Это был звук, что меня
разбудил. Я натянул на себя простыню.
-- Войдите!
Из бесцветного сумрака вышла стройная белая женщина. Клумбы цветов за
ее спиной побледнели. Она была в спортивной юбке из парашютного шелка и в
черной блузке. Вдова! Вероятно, тридцати пяти лет, сумасшедшая фермерша
Гуцци. Африкаанер! Я не мог поверить своим глазам: передо мною стояла
Корнелия Шиппер!
У нее было невыразительное усталое лицо с синими кругами под глазами.
Ее удивление было, видимо, еще больше, чем мое. Она закрыла двери и стояла
неподвижно.
-- Что вы здесь делаете? -- спросила она, наконец, знакомым, немного
грубым голосом.
-- Сплю, а теперь пойду оденусь, если позволите. Будьте любезны,
отвернитесь.
Но она не отвернулась и насмешливо смотрела, как я топаю, завернутый в
простыню, в ванную, насмешливо и с удовольствием, как тогда на нее смотрел
я. Тогда...
-- У меня истек срок договора, -- сказал я для ясности, когда снова
смог появиться перед ней. -- Я боялся, что вас похитили, все считают, что
это так...
-- Это хорошо, -- улыбнулась она тихо. -- Вы ведь так себе это и
представляли?
-- Нет, я не так представлял. Из-за этого была карательная экспедиция.
Мы сожгли две мозамбикские деревни, а того парня на ферме повесили. Кто это
был? Вы знали его?
-- Это мой раб, но я отпустила его -- что бы я с ним делала в
Голландии? Он не хотел оставить ферму, ему некуда было идти.
-- Раб?
-- Да, я получила его от отца, когда еще была маленькой.
-- А это можно?
-- Вас это удивляет? В любом аэропорту вы можете встретить людей,
путешествующих с негритянскими детьми. Чаще всего их вывозят в арабские
страны. Это не так страшно, как вы себе представляете. Правительства терпят
или просто молчат. Здесь помогают их родителям, а у нового владельца о
ребенке хорошо заботятся: ведь он имеет свою цену. Родители не видят в
продаже детей ничего страшного, они довольны тем, что им удалось обеспечить
его будущее. И здесь проблемы с ростом населения. -- Она снова
снисходительно улыбнулась. -- Вы настоящий европеец, об Африке имеете
искаженное представление.
Я молчал. Это была правда: с воинской базы ничего не увидишь.
-- А ваш муж? -- спросил я.
Между бровей у нее возникла вертикальная морщинка.
-- Умер, -- ответила она подавленно. -- Если бы мы остались, он мог бы
еще прожить пару месяцев, лет -- бог его знает...
Отсутствующим взглядом она смотрела через окно на улицу. Ночь
приближалась.
Я зажег свет.
-- Это расстроило все мои планы, -- добавила она вдруг беспомощно. --
Детей я заранее отправила в Европу, у меня здесь дела. Для этого мне нужен
шофер-спутник, -- сказала она. -- Мистер Гуцци упомянул... Предлагаю вам
пятьдесят долларов в день. Я везу семейные реликвии одному родственнику.
Собственно, это старая рухлядь: кое-что из мебели, картины -- все, что
переходило от поколения к поколению. Это наши вещи, они имеют прошлое и
душу, это не просто наследство. Там, -- она неопределенно кивнула головой в
темноту, -- для них уже нет места, а оставить их тому, -- она не сказала
"негру", -- новому, я все же не могла. Родители перевернулись бы в гробах.
Поездка может длиться неделю или две, в зависимости от того, какие будут
дороги. Согласны?
-- Согласен, -- сказал я серьезно. Я согласился бы на все. Мне нужно
было исчезнуть в глубине страны, в пустыне, замести за собой следы. Ничего
другого не оставалось.
-- Хорошо, завтра на рассвете отправимся. Ваш счет будет оплачен!
-- Спасибо.
Она покачала головой и вышла. Усталая, подавленная. Ни малейшего
притворства. Жестокая реальность -- жизнь. Человек берет ее только в долг,
потом приходится возвращать. Я осознавал это все яснее. За эту пару месяцев
я изрядно постарел.
Корнелия Шиппер... Я даже не спросил, куда поедем, но так ли уж это
важно? Снова припомнился тот день, когда я гнал в джипе Беневенто на ферму,
чтобы предупредить ее об опасности. Что-то с того времени изменилось -- мы
уже не были равны. Я стал ее служащим.
Я сидел за рулем автофургона-вездехода и громко пел: "Дорога белая
передо мною..."
Госпожа, с автоматом в руках, удобно устроившись на сиденье, с
восхищением смотрела на меня. Я, видимо, сошел с ума, определенно сошел с
ума. Боже мой, когда я пел последний раз? Вероятно, когда-то в детстве. С
тех пор мне это никогда не приходило в голову. У меня не было ни времени, ни
желания. Только теперь.
И мне это казалось невероятным. Над необозримой саванной всходило
солнце. Утро было свежее, чистое и полное красок. Красная земля с зелеными
пятнами кустарников, темные скопления деревьев, лазурный, пока еще не
окрасившийся солнцем небосклон и белая пыльная полоса дороги, теряющаяся
местами в высокой траве.
Это была совсем другая дорога, чем та, по которой я шагал, когда меня
подобрал тот старый пивзаводский конь. Собственно, это и не было дорогой,
вероятно, здесь лишь время от времени проезжала служебная машина, по крайней
мере, я на это надеялся. Мы покинули безопасность цивилизации и отправились
через всю страну; на Энкелдоорн, Кве-Кве, а потом будет видно. Я ни о чем не
спрашивал, ни о чем не хотел знать. Образцовый служитель! Колея,
обозначающая дорогу, время от времени исчезала среди неровностей почвы или
на каменистом плоскогорье, чтобы снова появиться сотней метров дальше в
высокой траве. Но направление определяла не дорога, а компас.
Временами я проезжал по нетронутой саванне, так как не отваживался
пересекать русла рек, размытые в период дождей, и снова находил полосу этой
удивительной дороги. Мотор размеренно шумел, и рессоры работали надежно.
Хорошие рессоры здесь для машины самое большое достоинство. Поломку мотора
можно устранить, но если лопнет рессора, машину придется бросить или
уничтожить.
Через открытые окна в кабину проникал особенный, ни с чем не сравнимый
аромат. Все опасения и заботы остались на той великолепной асфальтированной
магистрали, ведущей в Умтали, вот почему я начал вдруг напевать по-чешски
песенку, которую я услышал когда-то давно, дома.
Время от времени я посматривал на важную леди с автоматом. Здесь белый
может владеть каким угодно оружием, а в это тревожное время без автомата ни
один белый не отошел бы и на пару шагов от своей фермы. А я пел, я горланил
так, что уши закладывало. В Африке я не слышал, чтобы белый пел что-нибудь,
кроме пьяных куплетов в лагерной столовой. Она, вероятно, тоже не слышала.
Ее сонные после раннего пробуждения глаза улыбались мне сквозь прикрытые
веки.
Было лишь пять часов утра, а мы уже более двух часов находились в пути.
-- Усталость и подавленное выражение исчезли с лица Корнелии, а
неприступность растаяла. Прекрасное утро сняло и с нее тяжесть трагедии
последних дней. Мне казалось, что рядом со мной едет спокойная,
уравновешенная женщина, что нет у нас никакого прошлого, одно лишь будущее,
что лежит впереди.
-- Вы странный человек, сержант, -- сказала она, когда я закончил
"представление". -- Как вас можно называть?
-- Краус, Ян Краус, или Ганс, -- церемонно поклонился я за рулем, взял
ее руку и поцеловал. -- Ваш шофер, спутник и что хотите.
У меня было превосходное настроение и желание шутить без конца. А
почему нет? Почему, собственно говоря, нет? Только потому, что я стал ее
служащим? Я свободный человек, сегодня я уже знаю, что это в
действительности означает. Возможно, именно сейчас я вступил на дорогу,
ведущую домой. Ничто не сможет меня остановить, ничто меня не заставит
отказаться от этого. Это моя единственная цель, я вернусь. Это решение зрело
во мне уже давно, но только теперь я впервые осознал, что это не только
желание, напрасное стремление и сон.
У Корнелии были тонкие холодные пальцы с бледно-розовыми ногтями.
Минуту я легонько подержал их в своей руке, а потом медленно она отняла
руку. В зеркальце заднего обзора я видел остающиеся за нами облака пыли,
висевшие как бесконечный хвост. Он не мог рассеяться. До Энкелдоорна было
сто пятьдесят километров, а до Кве-Кве еще столько же. Но километры ни о чем
не говорили. При таком состоянии дороги, как эта, было маловероятным, чтобы
все расстояние мы проехали до вечера. Мы тащились шагом, дорога вынуждала
нас к постоянным объездам. Хорошо, если доедем до Энкелдоорна.
-- Я все еще не могу себе представить, -- сказала она медленно и опять
положила руки на приклад оружия, -- что должна уйти отсюда, что никогда уже
не вернусь. Ведь это невозможно, я тут родилась, это родина моих родителей и
детей. Не могу этому поверить. Когда вы уходили из Европы, вы чувствовали
что-либо подобное?
Я поймал ее взгляд, спокойный, почти равнодушный. Тихая глубина, а на
дне -- отчаяние. Я кивнул. Это была неправда: поднимаясь на палубу
"Гильдеборг", я ничего не чувствовал. Я не имел никакого понятия, что меня
ждет. Но когда я уходил из дома в Германию -- каких-то два километра, --
тогда я чувствовал то же самое. Я тоже знал, что никогда уже не вернусь, и
не мог себе этого представить.
-- До тех пор, пока человек живет, ни в чем нельзя быть уверенным, --
сказал я тихо. -- Разве что в смерти, а все остальное неопределенно,
изменчиво. Возможно, вы когда-нибудь вернетесь, если будете желать этого
по-настоящему.
Я снова украдкой посмотрел ей в лицо, только на долю секунды. Машина
прыгала на тридцатикилометровой скорости по этой страшной дороге. Нет, это
не было лицо Августы, оно ничем его не напоминало. Как я тогда хотел жить с
Августой, она означала исполнение всех моих снов. Куда исчезло это желание?
Когда потеряло свою цену?
Корнелия отвела глаза: "Не входить!" Она безучастно наблюдала за
дорогой. Тут и там стада зебр спокойно паслись по ее обочинам. Легкий
северный ветер прочесывал длинные стебли трав. Дома такой ветер приносит
мороз, но здесь это была лишь свежая прохлада. А раскаленная плита небосвода
уже обдавала жаром. Жара в машине становилась невыносимой, каждое движение
утомляло. Мне казалось, что хозяйка дремлет, забившись в угол. Я незаметно
повернул зеркальце, чтобы она была на глазах. Не по душе мне молчаливый
спутник с автоматом в руках.
Она не спала. Через прикрытые веки сосредоточенно наблюдала за мной. О
чем она, интересно, думает, о чем размышляет? Боится меня, пришло мне в
голову. Боится. Что еще может чувствовать женщина наедине с незнакомым
мужчиной среди необозримой пустыни. Я ведь наемник. Оружие у нее в руках --
не против случайных грабителей, не против зверей, это оружие -- против меня.
Я с любопытством посмотрел на нее в зеркальце так, как будто видел
впервые. Какие дела она едет устраивать, ради чего готова подвергнуться
такой опасности? Ради старой рухляди, громыхающей сзади в кузове?
Сентиментальная жалость, не хочет, чтобы семейные реликвии попали в руки к
какому-то банту? Едва ли. Ведь она продала ему ферму вместе с урожаем.
-- Заедьте в тень, -- сказала она после долгого молчания бодрым
голосом. -- Самое время что-нибудь поесть и немного отдохнуть. Как только
спадет самая сильная жара, поедем дальше.
Время летело невероятно быстро. Я свернул с дороги прямо в саванну и
направился к ближайшему скоплению деревьев. Грузовик -- это не
бронетранспортер, и мы с трудом пробивались через высокую траву. Тень была
редкой и светлой, но это была все же тень.
Я остановил машину и с облегчением потянулся.
-- Не хотите ли, чтобы я вынес вам раскладушку из машины? -- спросил я.
-- Благодарю, -- улыбнулась она иронически. -- Не жажду, чтобы меня
задрал леопард. Разложите ее сзади, в, машине места достаточно.
С автоматом в руке, она вышла и исчезла в высокой траве. Когда
вернулась, подала мне оружие и сказала:
-- Теперь можете идти вы!
И мы снова были друзьями, два существа одинакового вида,
предоставленные сами себе.
Тишина!
Саванна дышала в полуденном сне. Только воздух беззвучно дрожал.
Клубился и кипел, в него можно было погрузить руку и чувствовать горячие
волны.
Умолкли и цикады. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался к шелесту
сухих высоких трав. Этот звук словно прятался в тишине, но он был, он
рождался в ней и умирал. Тишина поглощает все. Тишина -- это предвестница
вечности. Звук -- символ конечного, преходящего.
Корнелия, казалось, даже и не дышала. Она лежала на соседней
раскладушке, повернувшись спиной, прикрыв голову рукой. Мне казалось, что в
полумраке под брезентом жара была еще сильнее, чем снаружи. Мебель,
упакованная в джутовые чехлы, только увеличивала ощущение духоты.
Потрескивала и рассыпалась земля -- солнце работало.
Я пошевелился, чтобы снять рубашку.
-- Не снимайте, -- сказала она тихо, даже не обернувшись. -- Приманите
насекомых!
Она лежала, погрузившись сама в себя, одинокая, как и я.
-- О чем вы думаете? -- спросил я, забыв все преграды, что разделяли
нас.
-- Всего этого мало? О чем другом я могу думать?
Да, этого было достаточно, она была сыта этим по горло. Я взял ее руку
и крепко сжал. Рука безвольно осталась лежать у меня в ладони. Ее энергия
куда-то улетучилась.
-- Думаю о детях, о всей жизни. Нигде уже нет правды, без конца одна и
та же ложь. Человек не может от нее избавиться: опустить штору, закрыть
двери или нажать кнопку и выключить телевизор. Никуда не уйдешь, невозможно
сделать это.
-- Сумеете! Должны суметь! Для вас уже все позади, только вы еще не
хотите видеть другой берег! Боитесь, страшитесь собственных решений,
свободы, новой жизни. Но ни плантации, ни дому вы не нужны, а муж... Его не
застрелили, это даже была не неожиданная смерть. Ведь вы знали давно, вы
должны были это знать, не обманывайте себя! Мне всегда казалось, что все
решаете вы сама, но это неправда. Вас держала ферма, семья, урожай. Когда
этого нет, вами овладевает отчаяние. Теперь вы должны научиться стоять на
собственных ногах, только так у вас будет надежда что-то спасти.
Она даже не пошевелилась. Ее рука все еще беспомощно покоилась в моей
ладони. Почему я ей это говорю? Какой это имеет смысл? Вероятно, потому, что
с первого мгновения между нами возникли какие-то непонятные отношения. Может
быть, мы просто одинаковые, как две песчинки...
-- Соберитесь с силами! -- сказал я решительно, чтобы пробудить ее от
оцепенения. -- Если хотите размышлять, размышляйте вслух. Через пару дней я
исчезну из вашей жизни, и мы никогда не встретимся. Можете выложить мне все,
что вас тяготит, вы не должны стесняться.
Она медленно повернулась, и только теперь я посмотрел ей в лицо.
-- Возможно, что мне на самом деле будет нужна ваша помощь,--
произнесла она вяло. -- Переговоры будут нелегкими, я боюсь их...
И все, конец, больше ни слова. Думай что хочешь! Я не спрашивал ее, что
от меня потребуется, пусть скажет об этом сама. Еще час мы отдыхали молча, а
когда солнце опустилось, мы снова отправились в путь. Поздно вечером,
опустошенные и высушенные, мы доехали до мотеля в Энкелдоорне. Такой же
мотель, как в Умтали, с образцово чистыми бунгало. Только вместо Гуцци здесь
хозяйничала строгая очкастая дама, и черные девушки были одеты надлежащим
образом.
Напрягая все силы, я, прежде всего, облил машину, чтобы избавить ее от
наносов пыли, а потом бросился под душ и стоял под ним до самого ужина.
Энкелдоорн -- небольшой городок в центральной Родезии, его единственная
достопримечательность -- автострада до Солсбери и Претории, по которой можно
отправиться к горе Манези в национальный парк со свободно пасущимися
экзотическими зверями. Я даже не подумал о том, что мог бы побывать там
вечером. Я с нетерпением ждал того момента, когда после захода солнца станет
прохладно, я сяду в ресторане и закажу себе пива.
-- Я хотела бы переехать границу у Ливингстона, -- сказала за ужином
Корнелия Шиппер. На ней было легкое воздушное платье цвета лотоса, и она
выглядела свежей, как будто только что пробудилась от послеобеденного сна.
Депрессия, которая удручала ее весь день, исчезла.
Фонтан среди полупустого ресторана приятно шумел, и клумбы цветов сияли
в искусственном освещении неестественными красками. Дуновения ветра
приносили время от времени туман водяной пыли даже к нам. Корнелия
развернула помятую карту.
-- Из Кве-Кве мы должны попасть в Уанки -- это самая трудная часть
пути. Здесь две реки, -- указала она пальцем на карте, -- все зависит от
того, каково будет их состояние. -- С усилием я заставил себя слушать, что
она говорит. -- Я хотела бы переехать границу у Ливингстона.
Разве я могу где-то переехать границу? Я вытер вспотевший лоб, так
долго ожидаемая прохлада не приходила.
-- Извините, вы имеете в виду границу с...
-- Теперь это зовется Замбия; как ее назовут завтра -- не знаю!
Она с удовольствием добавила себе невероятно острого салата и, с
глазами, устремленными в карту, продолжала есть.
Вот оно! Конец экскурсии!
-- Что с вами? Случилось что-то? -- спросила она, когда я не ответил, и
ее взгляд переместился с карты на меня.
-- Сожалею, но я... я не могу переехать границу, у меня нет нужных
бумаг.
-- Каких бумаг?
-- Документов. Мой паспорт остался на судне, которым я приплыл сюда. У
меня есть только удостоверение "Анти-Террористической Унии". С ним меня в
Замбию не пустят.
Мгновение она неподвижно смотрела на меня. Пыталась постичь
взаимосвязи. Я видел, как жилка на ее шее возбужденно пульсировала. Потом
она крепко сжала губы, с шумом отодвинула стул и ударила прибором о тарелку
так, что та зазвенела. Она повернулась ко мне спиной и, не говоря ни слова,
вышла из зала.
Приехал!
Две черные официантки, терпеливо ждавшие нашего знака, многозначительно
переглянулись. Проклятый Гуцци! Содрал две сотни, а на другой день я снова
-- в начале. Без аппетита я доел остаток ужина. Теперь уже ничто не играло
роли. Я сложил карту. Кве-Кве, Уанки, Ливингстон... За Кве-Кве действительно
были отмечены какие-то две реки. Не могла она, что ли, подождать со своими
разговорами еще день или два, чтобы я оказался подальше от базы?
Я поднялся и побрел, сопровождаемый любопытными взглядами, на улицу.
Зачем было устраивать такую сцену? Теперь еще неделю над этим будет
потешаться весь мотель. Удрученно я плелся по темной дороге, песок скрипел у
меня под ногами. Окна ее бунгало светились. Может быть, зайти к ней? Но
зачем?
Я зашел к себе, упал на кровать и долго смотрел в белоснежный потолок.
Я уже ни о чем не думал, к чему? "Любовь и Счет"? Болван Гуцци! Ни черта не
разбирается в людях. Между ними еще целый океан незначительных мелочей,
попробуй его переплыть.
Свет люстры ослеплял, надо было бы ее погасить, но я не мог себя
заставить встать и сделать единственный шаг. Потом открылись двери, сквозняк
приподнял легкую штору. Стук я, видимо, прослушал -- или я уже спал?
Решительный женский голос раздраженно сказал:
-- Не спите, сержант! -- Посмотрите, нельзя ли с этим что-то сделать!
-- И Корнелия бросила на стол тонкую темно-голубую книжку. Потом она
повернулась и так хлопнула за собой дверьми, что бунгало затряслось.
Я вскочил. Герб Родезийской Республики. Паспорт! Ведь это же паспорт! Я
поспешно раскрыл твердые корочки. Бернард Шиппер и его мертвое лицо! Виза,
имеющая силу для въезда в Голландию, Германию, Замбию, ЮАР, туда, куда я мог
только пожелать. У меня затряслись руки. Богатстве, чудо! Ключ! Я держу в
руке ключ, нет, пока только отмычку, но это неважно.
До утра я уже не спал. Я лихорадочно обдумывал, изучал, как приклеена
фотография, и глубину вдавленной печати учреждения. У меня тряслись руки как
в лихорадке: сумею ли я заменить фотографию? Не уничтожу ли я чудесные
шансы, которые попали мне в руки? Что Шиппер был на десять лет старше -- это
не играло роли. Труднее всего будет изготовить штамп, которым я бы втиснул
глубокую печать в свою фотографию из удостоверения "Анти-Террористической
Унии".
-- Мне нужно заехать в город и раздобыть кое-какие вещи, -- сказал я
утром за завтраком, -- сегодня поездку продолжать не сможем.
Она кивнула в знак согласия:
-- Съезжу с вами к парикмахеру, закажите такси!
О паспорте и вечерней сцене она не сказала ни слова! Была опять
спокойна и дружелюбна, как и прежде.
Я высадил ее на единственном проспекте города перед парикмахерской, а
сам отправился за покупками. Гипс, олово, воск вместо пластилина, паяльная
лампа и несколько острых гравировальных резцов. Я никогда не подделывал
документы и поступал наугад, по собственному разумению.
По восковому отпечатку я сделал гипсовую отливку и потом с бесконечным
терпением под увеличительным стеклом начал резцами ее обрабатывать и
совершенствовать. Снова и снова контролировал я форму и высоту шрифта и
знаков. Несколько раз начинал все сначала до тех пор, пока не показалось,
что гипсовая отливка может быть пригодна в качестве матрицы. Затем я
окончательно обработал получившийся трафарет и осторожно залил --его оловом.
Профиль шрифта получился низким и тупым. Я снова начал терпеливо заострять
резцами форму профиля шрифта, чтобы он был способен отпечататься на бумаге.
Олово было мягким и податливым, оттиск должен был получиться с одного удара
молотка.
Я прервал работу. Побрился и принял душ, чтобы перебороть и подавить
нетерпение. Плохой удар молотка мог все свести на нет, испортить весь
паспорт. Когда я снова оделся и, наконец, ударил по штампу, у меня не
хватило духу посмотреть на результат. Я держал в руке свою судьбу, которую
впервые создал только сам.
Все было вполне нормальным. Фотография белого мужчины в полувоенной
рубашке, печать с государственным гербом -- немного нечеткая, но все же
печать. В том, что паспорт действителен, не могло быть никаких сомнений.
Бернард Шиппер, фермер! Затравленный Краус куда-то исчез, возможно, его
закопали на кладбище в Умтали. Фермер Шиппер встал, сунул паспорт в карман и
вышел.
Солнце клонилось к западу. Расчлененный силуэт Манези растекался и
клубился в горячем воздухе. Белая, насыщенная водой туча над ее вершиной
походила на фата-моргану. Бог знает когда здесь пойдет дождь. Завядшие
цветы, окаймляющие песком посыпанные дорожки, уныло ждали дождя. Аромат
зрелости напоминал запах увядания.
Я остановился перед бунгало Корнелии Шиппер и снова оглянулся назад. Я
не ошибался! У входа в ресторан стоял грязный бежевый джип. Армейский джип.
На таком разъезжали Беневенто и капитан. Не хватало только антенны рации и
пулемета. В густой обжигающей тишине уходящего дня мною вдруг овладело
неотступное чувство опасности. Кто приехал на этой машине и почему? У меня
было желание направиться в ресторан и посмотреть на гостя. Идут по моим
следам? Если бы Гуцци из умтальского мотеля дали сотню, то он наверняка мог
указать им направление.
Все зависит только от того, когда им придет в голову начать розыск по
мотелям.
Исчезнуть!
Мы должны исчезнуть отсюда как можно раньше! Я тихо постучал в двери
Корнелии и вошел. Она отдыхала на кровати, закрывшись простыней.
-- Что вам нужно? -- спросила она неприветливо. Я присел на краешек
кровати и подал ей паспорт. Волосы у нее были тщательно причесаны и
укреплены заколками, чтобы прическа не нарушилась. Мне казалось, что теперь
они имеют другой оттенок.
-- Ведь это отлично, -- вздохнула она наконец. -- Мне никогда бы и во
сне не приснилось...
Она порывисто села, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Белое тонкое
полотно соскользнуло у нее с груди. Мгновение мы неподвижно смотрели друг да
друга. Глаза в глаза. Это была та самая минута! Минута, которую я
предчувствовал с самого рождения. Предчувствие, что таилось в глубине,
сигнал из микрокосмоса, шифр и ключ к шифру, эхо живой клетки!
Смею, не смею? Могу на это отважиться? Доля секунды, чтобы оценить и
взвесить. Потом я ее обнял. Влажность обнаженной кожи. Она неподвижно лежала
у меня в руках, ни единым движением не вышла навстречу. Изучение
бесконечности. Я блуждал по ее губам, шее и рукам. Только полузакрытые глаза
на моем лице. Когда я поймал ее взгляд, она с едва заметной улыбкой
отвернула голову,
Удары сердца за оградой тела. Я не мог его насытить. Времени
достаточно, оно еще не хочет пить. На кончиках пальцев обрывки паутины.
Только теперь я услышал ее дыхание.
Я забыл, что она была у парикмахера, что нарушу ее прическу. Я погрузил
пальцы в ее волосы и повернул лицо к себе.
Познание!
Момент прихода, и отпирания ворот. Она судорожно обняла меня. С
облегчением громко выдохнула. Решение! Мы бросились в источник, изо всех пор
у нас брызнул пот. Поединок за жизнь!
-- Гансик, -- проронила она приглушенно, когда я вытирал ей залитое
потом лицо. -- Знаешь, сколько лет я жила одиноко? Примерно с того времени,
когда родила Тедди, я уж не могла себе это представить.
Мы вместе встали и пошли под душ.
Рыба и птица. В ярком свете люминесцентной лампы мы с изумлением
смотрели в лицо друг другу. Сейчас мы видели друг друга как бы впервые. Я
снова крепко обнял ее -- здравствуй. Ливень медленно растворил опьянение.
Есть минуты, которые уж никогда не повторятся, не вернутся. Мокрая и
задыхающаяся, она завернулась в махровую простынь.
-- Я рада, что это удалось, -- сказала она без всякой связи, когда мы
вышли из ванной и начали одеваться. Она снова открыла лежавший на столике
паспорт и изучающе его рассматривала.
Время ужина давно минуло, на улице была глубокая темнота.
-- После полуночи можем выехать, -- предложил я. -- Хотел бы, чтобы
этот город был уже позади. Ночь будет ясная, ехать будет хорошо.
-- Тебе здесь не нравится? -- спросила она удивленно. -- Или ты, может
быть, недоволен?
Я поцеловал ее в губы.
-- Хотел бы отсюда убраться как можно раньше. Старая история, дорогой
обо всем тебе буду рассказывать.
Она пытливо посмотрела на меня я слегка пожала плечами.
-- Лишь бы нам не потерять направление, -- сказала она иронически.
Такая опасность тут, разумеется, была, но у Гофмана мы колесили целые ночи,
и никто не спрашивал, как найти дорогу. Вероятно, и я кое-что усвоил.
Ужинали мы за тем же столом, что и вчера. Оазис. Ресторан с шумящим
фонтаном. Гостей сегодня было больше, чем в минувший вечер. Не сразу я
понял, какой, собственно, сегодня день. Суббота. Фермеры с окрестных ферм
или бог знает откуда приехали со своими дамами кутить, а возможно, это были
пассажиры, едущие в Солсбери, которые сюда свернули только для того, чтобы
найти ночлег, потому что и автострада была ночью небезопасной.
Корнелия в воздушном платье привлекала внимание. Ее лицо изменилось.
Строгая решительность суровой африкаанер совсем исчезла. Незадавшаяся
женская судьба. Годы с больным мужем; в полном расцвете женственности, в
жгучем, бурно рождающем и плодоносящем климате она оставалась каждую ночь
одна. Я пытался вникнуть в суть ее улыбки. Если бы она жила в каком-нибудь
городе, то имела бы, возможно, кучу любовников, как большинство белых женщин
здесь, но на ферме она не могла спутаться с негром.
Черная официантка убирала со стола. Я сунул ей в карман доллар и тихо
спросил:
-- Кто приехал сегодня после обеда в том бежевом джипе?
-- Господин полицейский начальник, мистер...
Я дружески ей улыбнулся:
-- Подготовьте нам счет, рано утром мы уезжаем!
-- Как вам будет угодно, господин, сейчас устроим. -- И она отошла,
вышагивая длинными худыми ногами.
Господин полицейский начальник!
Корнелия неуверенно посматривала на меня через край фужера. Что, если в
саванне, среди ночи, я убью ее?
Медная тарелка и желтый свет лампы. Испеченная на костре лепешка. Потом
только искры, полоса редкого дыма и неотступный холод. Голова на плече.
-- Не спишь?
Она отрицательно покачала головой. Тени зверей у края дороги, голоса
шакалов. Чтобы не привлечь внимания зверей, я погасил фары. Осталось только
сияние лунного света.
Я начал с той минуты в "Де-Пайпе". Впервые я говорил с кем-то о своей
жене и о "Гильдеборг". Меня это уже не пугало. "Гильдеборг" стала составной
частью моей жизни, облучением, от которого мне не избавиться. U3O8? Крупица
тайны будущей гибели мира. В конце концов, каждый будет облучен одинаково! Я
снова мчался с Гутом по палубе и прыгал в набравший скорость поезд.
Она неподвижно слушала. Тень лица в холодном потоке воздуха.
-- И ты с этим не согласен? -- спросила она пытливо после долгого
молчания, когда я кончил.
-- С чем? Чтобы меня прикончили?
-- Нет, конечно, -- с тем, чтобы они изготовили себе атомную бомбу. Или
они должны были позволить, чтобы у них все отобрали и перебили их? Ты тоже
защищаешься, тебе не хочется умереть. Если бы у нас Смит сделал то же,
плюнув на англичан и американцев, то никому не пришлось бы убегать.
-- Не согласен, -- сказал я серьезно.
-- Ты ничего не понимаешь, -- вздохнула она напряженно. -- Ты здесь
никогда не жил, европейские взгляды для Африки не годятся.
Я мрачно пожал плечами.
-- Сейчас дело уже, собственно, идет не о черных и белых, дело идет не
о чьей-то ферме или Южно-Африканском государстве. Взрыв -- пусть он
произойдет где угодно -- вызовет цепную реакцию. После нее ничего не
останется: ни тебя, ни меня, абсолютно никого!
-- Ты преувеличиваешь. И я не верю, чтобы тебя так травили! -- добавила
она твердо.
Что ей ответить? Другой мир, другой образ мышления. Это не цвет кожи,
вызывающий отчужденность людей. Остаток ночи мы ехали молча. Она делала вид,
что спит, или уснула на самом деле. Устало я смотрев на наступающий день.
Сначала темнота побледнела, потом начала терять цвет, и на востоке появилась
пепельная полоса. Порывы холодного предутреннего ветра взволновали саванну.
Мне надо было лучше молчать -- лишнее расстройство, могу ли я что-либо
изменить? Я ведь ей многим обязан.
В половине пятого утра я остановился и сварил кофе. Корнелия крепко
спала. Теперь у меня была возможность спокойно осмотреть ее лицо, следы
морщин и расслабленные черты. -- Пустой экран. Что скрывается в глубине
глаз, кто на меня смотрит, кого я вчера обнимал? То, что мы вместе спим,
ничего не объясняет, этого едва хватит для познания тела. В утреннем холоде
вдруг резко запахло кофе. Корнелия открыла глаза, сморщила нос и блаженно
улыбнулась:
-- Какой бы из тебя был муж... Завтрак в постель...
-- Тебе это в диковинку? -- спросил я таким же тоном. -- Разве у тебя
не было толпы слуг?
-- Надеюсь, что будут, но в Европе. Я первой вставала и последней
уходила спать. Сегодня уже никто не отваживается пускать черных на кухню,
они работают только на плантациях и самое большее -- на уборке помещений. На
ферме женщина должна сама заботиться о семье, если не хочет, чтобы муж начал
спать с какой-нибудь черной, -- добавила она со смехом.
-- А тебе никогда не приходило в голову что-нибудь подобное? -- спросил
я насмешливо. В ту же секунду я получил такую, пощечину, что кофе из чашки,
которую я держал в руке, выплеснулся мне прямо на рубашку.
-- Что вы себе позволяете? -- крикнула она на меня грубым голосом. -- О
чем-либо подобном порядочной женщине никто не смеет сделать даже намека! Ты
заслужил, чтобы тебя исхлестали! -- и повернулась ко мне спиной. Все плохо.
Я начал покорно извиняться. Холодная, как кусок льда. Прекрасное вступление
в новый день.
-- Поехали! -- приказала она строго. Лучше бы я сам себе влепил
пощечину.
В Кве-Кве мы заправились, пополнили запасы воды и консервов. До Уанки
-- долгий путь, по воздуху четыреста километров, а сколько будет по здешней
пересеченной местности, мне не удалось вычислить. Будущую ночь, скорее
всего, проведем в машине.
-- Согласно инструкциям, мы обязаны сообщить местной полиции цель
поездки, -- сказала Корнелия после обеда, когда мы снова выезжали. -- Это
меры на случай аварии. Если мы не доедем в установленное время -- будут
начаты поиски. Но мне кажется, что ты этого не желал бы...
-- Этого я не желал бы на самом деле, -- сказал я с облегчением, потому
что она уже снова говорила мне "ты". Лед был сломан.
Мы сидели около спиртовки, заменяющей костер, и ждали, когда закипит
вода. Чай! Зеленый и горячий, теперь было самое время пополнить запас
жидкости, которую из нас выпарило солнце. Ночь приближалась неслышно, как
холодная черная госпожа. Еще не доносились голоса зверей. Огонек спиртовки
был слишком слаб, чтобы осветить лица. Только через час, через два темнота
станет прозрачнее и искры небесной сварочной машины посыплются на землю.
С автоматом между колен я прислушивался к слабому шуму закипающей воды.
Мне казалось, что я один. Корнелия, погруженная в темноту, кажется, исчезла,
словно бы и не дышала. Я нащупал ее руку и крепко сжал. Разговор без слов
через континенты и поколения. Я не отваживался нарушить ее молчания. Так
когда-то я держал за руку Августу, но это было неимоверно давно. Мираж и
обман.
Теперь сижу с другой женщиной на другом конце света, а в алюминиевом
чайнике шепчет будущее. Сколько, времени еще пройдет прежде, чем я смогу
взять его в свои руки?
Я посмотрел в темноту, в сторону Корнелии. Сверкание глаз.
-- Ты здесь? -- спросил я.
-- Я дома, -- вздохнула она тихо. Дома! Белый дом, зал, зеленая
плантация. Фотография из путевых заметок. Но для нее -- это знакомые голоса,
накрытый стол и глаза матери или ее детей и мертвого мужа. Что я об этом
знаю? Что знает она о месте, где я дома. У каждого только один дом, и он
носит его в себе до самой старости. Дом его детства -- вечное возвращение к
нему. Либеньский остров и замковый парк, улица с газовыми фонарями, которые
уж давно не светят, -- все изменяется. Винтовая лестница и еще бог знает
что! Проклятая жизнь! Так ее испортить!
Я взял чайник и налил в чашку горячей воды. Комфорт! Родезия! Чем это
все кончится?
-- Уезжайте, -- сказал я твердо. -- Того уже не вернешь! Через пару
месяцев отсюда побегут все. У вас есть преимущество, а с ним и надежда, ни о
чем не жалейте!
Сколько уж раз говорил я ей это! Она подвинулась и взяла чашку. Этих
чашек мы выпьем несколько -- три, четыре или шесть, прежде чем пойдем спать.
Обряд питья воды. Я уже не думал о том, как буду ее обнимать. Она об этом
тоже, конечно, не думала.
-- Хотелось бы мне, чтобы все уже было позади, -- сказала она тихо. --
Не могу этого выносить, так бы и убежала пешком.
Я кивнул в знак согласия. Как бы я тоже бежал... Но в человеческих ли
это силах? Может ли человек с этим что-то сделать или должен только ждать и
предоставить все течению времени? Ни единого дня нельзя перепрыгнуть, завтра
выйдет солнце, и мы поедем дальше по саванне. Два чужих человека, которые
встретились случайно. Путники, которые могут понадобиться друг другу. Сжатые
одним мгновением, мгновением своего настоящего. Но настоящее не существует,
есть только вечное движение.
Значит, мы тоже движемся.
Я встал и пошел расставить в машине раскладушки. Под брезентовым верхом
было так душно, что можно задохнуться. Все части машины еще выдыхали
солнечный жар. Сколько еще раз будем так спать? Возможно, это исключительные
впечатления в моей жизни, но в настоящее время я не способен был оценить
это.
Выберусь ли я...
Я как можно больше раздвинул брезентовую крышу, чтобы ночной воздух мог
проникать внутрь, и посмотрел на небо. Звезды! Чужие, незнакомые. Я глубоко
вдохнул аромат трав и прислушался. Что-то изменилось.
В глубокой тишине спящей саванны слышался гул. Собственно, это даже был
не гул, а, скорее всего, глубокий и вибрирующий звук. Мне казалось. что это
звучит земля. Землетрясение, подумал я. Возможно ли, чтобы здесь было
землетрясение?
Я заметил, как Корнелия резко встала и одним движением погасила огонек
спиртовки. Потом несколькими прыжками преодолела расстояние, отделявшее ее
от машины. Я крепко ухватил ее за руки и помог влезть наверх.
-- Слоны! -- выдохнула она в ужасе. -- Стадо слонов, они тянутся к
воде, -- где-то здесь должна быть река. Мы находимся вблизи Уанкийского
национального парка.
Я чувствовал, как она дрожит.
-- Не поехать ли нам лучше дальше?
В темноте она резко покачала головой.
-- Исключено, поздно, нам нельзя даже пошевелиться. Возможно, они нас
не заметят, может быть, пройдут мимо. Если они испугаются, то нам конец.
Гудящий звук приближался. Глухие удары в барабаны, топание ног. Не дыша
мы сидели на походной кровати и смотрели в темноту. Я все еще не мог
отгадать, откуда, собственно, приближается этот звук. Он был всюду, вокруг
нас. Потом я почувствовал настоящий страх. То, что я услышал, был не трубный
звук, а хрюкающее всасывание воздуха у самой машины. Корнелия судорожно
сжала мне руку. Бесшумно я потянул затвор автомата. Это было смешно, что я
смог бы сделать такой игрушкой?
Неясные тени, большие, как наш автофургон, двигались около нас.
Разбросанно, медленно, тяжело -- каждая могла сделать из нашей машины кучу
мятого железа. По спине у меня катились потоки выпитого чая. Я видел
испуганное лицо Корнелии. Могучий колосс заслонил нам обзор. Запах слонов,
движение ушей, белые сабли клыков, вероятно, двухметровой длины.
Столик, чайник и две хрупкие чашки. Пальцами я коснулся курка. Танк
ловко уклонился и покатился дальше. Корнелия глубоко вздохнула и легла на
раскладушку. Закрыла лицо руками. Чашки светились в темноте, отражая лунный
свет.
Тени редели и удалялись. Только гул еще продолжался и земля дрожала.
Мне казалось, что это длится целую вечность. Наконец и я с громким вздохом
устало упал на раскладушку. Парад закончился, танковая дивизия исчезла под
покровом ночи,
В полусне я еще услышал хриплое эхо львиного рычания. Все в порядке,
жизнь саванны начинала пульсировать в обычном ритме.
Прежде, всего я залез под машину, осмотрел оси и медные трубки подвода
топлива, затянул болты, а потом начал смывать красную пыль.
Корнелия в это время принимала душ. Супруги Шиппер. Мотель на окраине
Уанки был точно такой же, как и все мотели, которые я узнал до сего времени.
Белые уютные домики, бассейн с прозрачной водой и в центре, под крышей из
бамбуковых матов, ресторан. Как только приведу в порядок машину -- пойду
поплаваю. Чувствовал я себя великолепно. Ужасная дорога была позади. В
каких-нибудь двухстах метрах отсюда начиналось широкое асфальтированное чудо
Уанки -- Матетси -- Ливингстон.
Значит, я все-таки сумел это сделать. Проехал через всю страну, а
вечером мы выпьем бутылку коньяку и будем любить друг друга в настоящей
постели.
Я начал спокойно насвистывать, продолжая направлять поток воды из
шланга на стекло кабины и капот машины. Перейдя на противоположную сторону,
я заметил, что у одного из бунгало стоит на стоянке зеленый джип. Его вид
пробудил во мне прежнюю неуверенность. Таких машин по всей стране ездило,
конечно, тысячи, но все-таки... Нельзя убаюкивать себя чувством
безопасности. Мы все еще на родезийской земле, и люди, которые меня
выслеживают, определенно не сидят сложа руки.
Мне хотелось, чтобы кто-нибудь вышел из бунгало -- хотя бы посмотреть
на его жителей. На дорогах внутри страны невозможно скрываться постоянно. В
Энкелдоорне во время нашего пребывания появился полицейский начальник, в
Кве-Кве мы предпочли не задерживаться. Любому преследователю было ясно, что
следующую остановку мы должны сделать только в Уанки: пополнить запасы воды,
продуктов и горючего и, в конце концов, отдохнуть тоже.
Чем дольше я об этом думал, тем быстрее меня покидало хорошее
настроение. Разумнее всего нам было миновать мотель и попросить ночлега на
какой-нибудь ферме в окрестностях. Тогда бы мы не вызвали ни у кого
подозрений. Но если я теперь пойду к Корнелии с новым предложением, она
посмотрит на меня как на сумасшедшего. Из-за одного джипа прервать только
что начатый отдых? Не стоит преувеличивать опасность, хотя с незнакомыми
соседями надо быть осторожными. В бюро обслуживания мы зарегистрировались
как супруги Шиппер, это должно быть достаточной защитой против случайной
проверки людей.
Я закончил с мытьем машины и направился к нашему бунгало. Купаться в
бассейне мне расхотелось. Корнелия лежала в широкой супружеской постели,
прикрытая только легким одеялом, и беззаботно спала.
Я принял душ, побрился и тихо, чтобы не разбудить ее, вытянулся рядом.
Она даже не пошевелилась. Я смотрел на белый потолок и снова перебирал в
памяти все события с того момента, когда покинул базу. Единственное место,
где могли напасть на мой след, было у Гуцци.
"Л.С.".
"Любовь и Счет!"
Тот старый мерзавец мог проболтаться. Но Умтали лежит далеко, на другом
конце страны. И потом, он не мог предполагать, что я превращусь в фермера
Шиппера.
Я закрыл глаза: ослепительная белизна потолка утомляла. Мне даже не
нужно жениться на Корнелии. Где-нибудь в Европе нам, как беженцам, выдадут
настоящие документы, и я навсегда стану Бернардом Шиппером. Это была
интересная мысль, она начала крутиться у меня в голове.
Я понимал, что меня несет по волнам фантазии, но казалось
соблазнительным и дальше развивать эту возможность, представлять себе, что я
на самом деле могу стать кем-то другим. Иметь жену, и детей, и деньги!
"Л.С.". Проклятый Гуцци -- какая бессмыслица может зародиться в голове у
человека. Незаметно я повернулся и наблюдал за Корнелией. Мог бы я с ней
жить?
Она неслышно дышала. -- Артерия на шее отмечала удары сердца.
Собственно, я не знаю ее, вижу только то, что она мне готова показать, что
мне предлагает, как проникнуть внутрь, как овладеть ее сущностью? В чем мы
похожи?
-- О чем ты думаешь? -- спросила она неожиданно рассудительным,
спокойным голосом, даже не открыв глаза.
Мгновение я молчал.
-- Не хотела бы ты стать моей женой? -- спросил я с улыбкой после
краткого раздумья. -- Это было бы так просто.
-- Весьма просто, -- кивнула она. -- Лет пятнадцать назад...
-- А сейчас не просто?
-- Нет.
Мне показалось, что Корнелия подавила рыдание, но это, видимо, только
показалось, потому что она сразу спокойно потянулась и весело сказала:
-- Жаль каждой потерянной прекрасной минуты. Сегодня закажем себе
великолепный ужин -- консервами я сыта по горло.
Ужин был действительно великолепный: из многих блюд, с шампанским и
коньяком. И стоил денег, за которые в Праге можно купить дом, а в Африке --
два. Квартет из черных музыкантов играл без устали, вернее говоря,
производил оглушительный грохот. Все было так, как я себе это представлял,
не будь двух неопределенного вида мужчин в другом конце ресторана, которые
сосредоточенно поедали огромные куски жареного мяса, вливали в себя одну
кружку пива за другой и ни на что не обращали внимания.
Сразу же после прихода я осмотрел всех гостей. Совсем не трудно было
отгадать профессии посетителей. Торговцы и закупщики угля. Несмотря на то,
что население Уанки было не больше двадцати тысяч, городок стал центром
угольных шахт. Только тех двоих я не мог ни к кому отнести. Худые долговязые
сорокалетние мужчины с загорелыми лицами -- такие я видел у парней в корпусе
Гофмана. Здесь белые предохраняются от солнца, и только люди, профессия
которых вынуждает их проводить время на воздухе, приобретают особый
коричневатый цвет высушенной земли. Это могли быть ловцы зверей, проводники
экспедиций по Африке или работники национального парка. Им мог принадлежать
зеленый джип.
Корнелия мечтательно улыбалась над большой порцией мороженого. Коньяк и
шампанское сделали свое дело. Она, по крайней мере, не заметила моей
неуверенности. Я не был способен от нее избавиться. Отдохну только тогда,
когда родезийская граница будет у нас за спиной.
-- Мы можем проехать к водопаду Виктория, он великолепен, -- сказала
она с довольным видом. -- Один или два дня роли не играют. Я хочу, чтобы ты
видел все, что тут есть прекрасного.
Она начала описывать мне Мосиатунгу -- огромную, стотридцатиметровой
высоты ступень, с которой в узкий каньон каждую секунду низвергаются десятки
тысяч кубометров воды. Самый большой водопад в мире. Вблизи него построен
великолепный мотель для американских миллионеров.
С деланным интересом я прислушался к ее рассказу. Мысленно, однако, я
был за столиком тех парней и пытался отгадать, о чем говорят они между
собой.
Меня охватил страх. Он проснулся неожиданно и сдавил солнечное
сплетение. Это уже было не навязчивое чувство неуверенности, а то состояние
напряженности, которое угнетало меня, пока мы скрывались на корабле. Оно
исчезло только на пару дней, когда мы с Корнелией проезжали через саванну, и
теперь отозвалось снова. Вероятно, я стал более чувствительным к восприятию
опасности, возможно, это было шестое чувство, которое в нормальных условиях
подавлено. Я сидел как на иголках.
Незаметно я вытер носовым платком влажные ладони и допил рюмку коньяка.
Корнелия под прикрытием легкого веселья пытливо посмотрела на меня:
-- Хочешь идти спать? С непринужденной улыбкой я подтвердил.
-- Случилось что-нибудь? Она все-таки почувствовала мое беспокойство.
-- Нет, ничего не случилось, я немного устал, нам обоим нужно
отдохнуть. Пойду рассчитаюсь, завтра мы не должны задерживаться.
-- Я надеялась, что мы будем долго спать...
-- Конечно, но рассчитаться мы можем.
Она снова посмотрела на меня насмешливо и недовольно, но потом встала,
и мы направились через ресторан на улицу. Те двое, на другом конце, даже не
подняли головы, хотя весь зал смотрел Корнелии вслед. Черные музыканты
гремели изо всех сил. Вероятно, я испортил прекрасный вечер и напрасно
расстроил Корнелию.
-- Я посмотрю еще на машину, -- сказал я, когда мы по дорожке,
выложенной плитками, шли между цветочных клумб к бунгало. Ароматы тяжело
стлались над землей. Стоянка была в стороне от жилых построек и находилась
под навесом из бамбука и соломы.
-- По крайней мере, я спокойно приму душ, -- сказала она кокетливо и
поцеловала меня в щеку. -- Не будь там долго!
Мгновение я смотрел, как она входит в бунгало, зажигает свет и опускает
жалюзи. Потом свернул на дорожку, ведущую к стоянке, и окольным путем
вернулся обратно к ресторану. Посмотрю на тех мужчин вблизи! Из ярко
освещенного обеденного зала в темноте меня не будет видно.
Ночь была темной, и низко расположенные светильники освещали только
дорожки, ведущие к бунгало. Когда я обошел ресторан и прокрался между
кустами рододендронов, стол был уже пустым. Жаль, если бы я пришел на минуту
раньше, мог бы, по-крайней мере, установить, в котором домике они живут.
Разумнее всего идти спать, а завтра быстро исчезнуть. Может быть, мне надо
пойти к бунгало, перед которым после обеда остановился на стоянке зеленый
джип?
Медленно в темноте я направился через стоянку, мимо задних стен
бунгало, к рампе для мытья машин. У Корнелии еще горел свет. Заднее окно,
закрытое жалюзи, бросало полосатые тени на выгоревшую траву. Я решил, что
если уж все в порядке, надо посмотреть на нее, когда она одна, приподнять
завесу тайны, узнать, кто за ней скрывается. Какая она в минуты тишины.
На окружной асфальтированной дороге я услышал звук автомобильного
мотора. Я еще глубже вжался в темноту. В десяти -- пятнадцати метрах от меня
проехала с погашенными фарами машина. Это был не джип. Я повернулся и
направился обратно. Бесшумно я подошел к окну и через щель посмотрел внутрь.
Сердце у меня споткнулось и замерло. Только корабельный винт гудел в голове.
-- Где этот недотепа? Говори, шлюха! -- сказал угрожающе один из этих
мужчин, которых я напрасно искал в ресторане. Он медленно приблизился к ней
и несколько раз сильно ударил ее ладонью по лицу. Они стояли с пистолетами в
руках посреди спальни, а Корнелия -- напротив них, в легкой пижаме. С лицом
бледным, как мел, и трясущимися губами.
-- Где он, куда ушел? Быстро, или мы тебя прикончим! -- Он выбросил
колено вперед и ударил ее в живот. Она рухнула на пол.
Только теперь я опомнился и сунул руку в задний карман, в котором носил
свой сержантский пистолет. Пристрелю их раньше, чем они опомнятся. Тот
проклятый внутренний голос был прав, я в этом завяз по самые уши! "Выстрелы
перевернут мотель вверх ногами! -- шепнул в ужасе голос разума. -- Некуда
будет бежать, нас схватят раньше, чем мы проедем Уанки".
Корнелия руками держалась за живот и с трудом поднималась. Твердая
рукоятка оружия возвратила мне благоразумие. Не стрелять! В любом случае не
стрелять! Но что тогда делать, что я должен делать?
-- Я все-таки выбью из тебя это, -- хрипло выдохнул второй парень и
одним рывком поставил ее на ноги. Пуговицы пижамной жакетки отлетели, я
слышал, как они падают на мраморный пол. -- Ты не африкаанер, ты не Шиппер,
ты просто шлюха!
Он сорвал с нее жакетку и схватил за грудь.
-- Куда ты хотела бежать с этим подлым бандитом?
Первый приложил пистолет ей к виску:
-- Считаю до трех...
-- Ушел в ресторан, -- прохрипела Корнелия.
Палец на курке у меня трясся. Почему она не сказала правду? Она не
могла знать, что я вернулся к ресторану, я ведь шел посмотреть машину.
-- Когда придет? Зачем туда пошел? Голова у нее опять опустилась.
-- За сигаретами...
Она лгала. Почему лгала? На что она еще надеялась? Что случится чудо? Я
видел ее сломленное лицо. Беспомощность лишала меня разума. Что они сделают,
если это будет длиться долго, если меня так и не дождутся? Потеряют
терпение? Убьют ее? Пойдут искать меня?
Ждать! Ждать, ждать, ждать и быть готовым нажать курок, принять
поражение. Иного выхода нет. Я в капкане, теперь уже не убежать, нельзя ее
так оставить.
Я вытер вспотевшее лицо. На улице резко похолодало, мокрая рубашка
холодила тело. Корнелия неподвижно стояла у стены комнаты. Те двое -- в
нескольких шагах от нее, пистолеты с глушителями, и глаза направлены на
двери. Как только я открою дверь, вылетят пробки из двух бутылок шампанского
-- никто этого и не заметит. Потом нас оставят лежать посреди комнаты, как
Гута, и исчезнут во тьме. К утру на счет СВАПО* припишут еще две жертвы, и
районный полицейский начальник начнет облаву на черных.
------------
*СВАПО -- Народная организация юго-западной Африки.
---------------
Я дилетант и портач: давно надо было раздобыть оружие с глушителем,
теперь я мог бы их спокойно прикончить..
Время бесшумно неслось в темноте, как экспресс в Преторию. Человек не
способен понять, по каким законам время растягивается или сжимается. Он
воспринимает его только как полет к своему концу, к своей гибели.
В спальне было тихо. Корнелия в полном упадке сил сползла на пол. Не
смогла выдержать такого напряжения. Пожелтевшее лицо, мокрые от пота волосы.
Они оставили ее. Медленно прохаживались. Три шага к ней, три шага обратно.
Может быть, я смог бы с ними договориться? Если отпустят ее и дадут
возможность уйти, я подниму руки. Однако остаток здравого смысла удержал
меня. Чего бы я этим добился? Конечно, они не могут дать ей уйти, это закон
джунглей, свидетелей не должно оставаться. Она обречена, так же, как и я.
Бессмысленная жизнь. Какая сумасшедшая случайность свела нас вместе? Мы
принесли гибель друг другу. Я не могу воспользоваться тем, что я еще на
улице, а она не может им объяснить, что меня толком и не знает, ни в чем не
принимала участия, даже никогда не видела "Гильдеборг". Теперь в душе
проклинает меня, ведь у нее все же дети... Я видел отчаяние в ее глазах.
-- Мне кажется, это тянется слишком долго, -- сказал вдруг один из
парней. -- Ты должен пойти поискать его, возможно, он что-то учуял.
-- Пожалуй, он пошел не за сигаретами, а к какой-нибудь черной
потаскухе, -- ухмыльнулся другой. Он остановился над Корнелией и ткнул в нее
ботинком. -- Валяется себе с черной, тебе это не пришло в голову? А ты тут в
это время сдохнешь!
-- Оставь ее и беги! -- заворчал первый. -- Как только погашу свет,
выходи и будь осторожен!
Комната на мгновение погрузилась во тьму. Потом снова вспыхнул свет, и
парень провел по седоватому ежику носовым платком. Его лицо свело от
напряжения, ему было нелегко: первоначальный замысел не удался. Войти,
выстрелить и исчезнуть. Внутри бунгало должна быть такая жара, что можно
задохнуться. Бетонные стены выдыхали дневной жар. По телу Корнелии стекали
большие капли пота. Минуту он выжидающе смотрел на нее, потом засунул
пистолет за пояс, поднял жалюзи...
Меня ослепил резкий свет, я едва успел отскочить и прижаться к стене.
Он открыл окно и высунулся наружу вдохнуть свежего воздуха.
В эту минуту сержант Маретти около меня громко заорал: "Давай, парни,
давай!" Кто-то поднял мою руку, и рукоятка пистолета твердо ударила по
высунутой голове. Бороться!
Одним прыжком, так, как мы запрыгивали в едущий бронетранспортер, я
влетел через открытое окно внутрь. Парень даже не смог протянуть руку к
поясу. В следующее мгновение он получил новый удар и остался лежать лицом
вниз на мраморных плитах.
-- Быстро! Опомнись! -- Корнелия с трудом начала подниматься, я бросил
ей свое оружие. Ее лицо ожило. -- Одевайся!
Теперь у меня был пистолет с глушителем, если что, я прикончу их обоих!
Парень на полу пошевелился. Я поднял оружие...
-- Ради бога, не надо, -- всхлипнула Корнелия и задержала мою руку. --
Здесь не надо, это делается иначе!
Я опомнился. Вероятно, я выстрелил бы на самом деле.
-- Мы должны уйти, одевайся! На дорожке к бунгало послышались тихие
торопливые шаги. Возвращался второй. Я прижался к стене возле двери. Глаза
Корнелии расширились от ужаса.
-- Погаси! -- послышался голос снаружи. -- Этого парня нигде нет.
Я повернул выключатель и открыл двери. Он, задыхаясь, ввалился внутрь.
Я приставил ствол к его затылку и ногой прихлопнул дверь. Вспыхнул свет.
-- Получайте, что вы хотели! -- Он даже не двинулся. С ужасом смотрел
на неподвижное тело у своих ног. -- К стене! Руки за голову! Наклониться
вперед!
Голова его ударилась о стену. Я нащупал его пистолет. Готово! Я
вопросительно посмотрел на Корнелию.
-- Подгоню машину, -- сказала она беззвучно. Я не мог узнать ее голос.
Она стала одеваться. Мне казалось, что она еле шевелится. Тихо, душно,
опущенные жалюзи... Этим медленным одеванием она начала действовать мне на
нервы. Мне показалось, что она вот-вот упадет в обморок.
Наконец она была готова и начала складывать в дорожную сумку наши вещи.
Жена, возвращающаяся из отпуска.
-- Быстрее! -- заорал я на нее нетерпеливо. Она спокойно посмотрела на
часы.
-- Одиннадцать. У нас еще достаточно времени.
Значит, я стоял под окном и ждал два часа. Но больше я уже не мог
выдержать. Что же дальше? Вывезем их в саванну и пристрелим? Я не понимал,
что задумала Корнелия, это лишало меня уверенности, в голове была лишь одна
мысль: скорее, скорее! Бежать!
Корнелия закрыла сумку и поставила ее у дверей.
-- Ключи! -- сказала она властно и подставила ладонь. Не говоря ни
слова, я подал ей ключи от зажигания. Я слышал, как она медленно удаляется в
сторону стоянки.
-- Вас найдут всюду! -- прошипел с ненавистью парень у стены. -- Никуда
не денетесь!
Нас найдут всюду... Собственно говоря, в этом я не сомневался. Не
строил иллюзий.
-- Если отпустите, мы вам дадим возможность бежать, -- шепнул он снова
в стену и немного повернул голову, чтобы посмотреть на меня.
Я влепил ему оплеуху. Эти, конечно, дадут нам возможность бежать...
-- Поздно, парень, поздно, -- сказал я. -- Все -- поздно. Ты скоро
будешь на небе. "FOR EUROPEANS ONLY" И не треплись, побереги нервы!
У него затряслись руки, потом он начал трястись весь. Лихорадка. Убийца
по профессии. Войти и нажать курок. Однако собственной смерти он ждать не
умел. С асфальтированной окружной дороги донесся знакомый звук мотора.
Корнелия! Я услышал, как она задним ходом подает машину к бунгало.
-- Подними его! -- приказал я тому у стены. -- Выходи!
Корнелия открыла двери и обвела нас взглядом. Потом подала мне автомат.
Я оттянул затвор.
-- Поторопись и имей в виду, что стреляю мгновенно!
Он нагнулся и поднял лежавшего. Корнелия помогла ему уложить его в
кузов машины.
-- Ехать долго, -- шепнула она мне. -- Будь осторожен, раздвинь
брезент, чтобы тебе их было видно. Не удивляйся и жди, когда я остановлю.
Она взяла сумку и бросила ее в машину.
-- Лечь на пол! -- скомандовал я. Ночь уже посветлела, и луна освещала
дремлющий мотель. В ресторане еще танцевали. Я запрыгнул в кузов и отодвинул
часть брезента. Корнелия погасила в доме свет и тщательно закрыла двери.
-- Можно? -- спросила она через заднее окно кабины.
-- Да. -- Я уселся в старое резное колониальное кресло, которое мы
везли незнакомому наследнику. Бог знает, кто в нем сиживал. Включив лишь
габаритные огни, мы выехали с территории мотеля, потом Корнелия прибавила
газу. Однако она не направилась к прекрасной асфальтированной
автомагистрали, ведущей прямо к границе, а повернула машину обратно на
восток, в саванну, откуда мы приехали. Я не имел представления, что она
задумала, но мне было на это наплевать. На все мне было наплевать, она взяла
командование на себя.
Примерно через полчаса оглушенный. парень, лежавший на полу, начал
приходить в себя. Он с трудом сел и непонимающе ощупывал голову.
-- Куда едем, Эдвард? -- спросил он потрясенно. Но Эдвар, продолжая
лежать лицом к полу, молчал.
-- На экскурсию, -- сказал я тихо вместо него. -- Ложись рядом с ним и,
если есть желание, можешь рассказывать мне кто вас послал, кто приказал
прикончить Гута Сейдла. Это была ваша работа, не так ли? Мы уж давно
знакомы.
Он не ответил, тупо смотрел в темноту.
-- Как хочешь, все равно от этого ничего не зависит. -- Я стукнул
стволом автомата по полу. -- Ложись!
Я понял, что Корнелия покинула наезженную дорогу и мы продираемся через
высокую траву прямо на север. Она опять изменила направление. Ехала все так
же быстро, машина подпрыгивала и качалась на неровной местности. Через
раздвинутый верх я видел небо и звезды. Ошеломляющая вечность вне пределов
досягаемости. Этот вид меня успокаивал, мозг начинал работать нормально. До
тех пор, пока едем, мы в стороне от событий, как только машина остановится,
я должен буду действовать. Здесь уж никто не услышит грохот автомата.
Движением пальцев сотру жизни двух человек, которых совсем не знаю. Как это
бессмысленно. До утра их обглодают звери, а остатки разнесут птицы.
Я постучал по заднему окошечку кабины.
-- Может быть, уже достаточно? -- сказал я и посмотрел на часы. Час
ночи. Мы проехали не менее пятидесяти километров.
-- Недостаточно! -- отрезала она чужим, грубым голосом.
Когда-то давно я нечаянно сдвинул лавину судьбы и времени. Теперь все
рушится, и я не имею представления, где лавина остановится и когда меня
завалит. О чем, интересно, думает Корнелия и о чем те двое. Не слишком ли
они спокойны? Или до них дошло, что уже не имеет смысла что-то делать? Знают
эти последние минуты по собственной практике. Минуты эти всегда одинаковы;
только смерть каждый раз имеет иное лицо, на этот раз -- мое. В сущности,
ничего не изменилось: умрут два человека, а которые -- это уже вопрос случая
или везения. На этот раз не повезло им.
Я поднял голову. Мы ехали совсем медленно, почти шагом. Мне показалось,
что она ищет подходящее место. Любое место для этого -- подходящее. Я
выглянул наружу. Мы карабкались на небольшую возвышенность, трава здесь была
ниже, и вокруг виднелись группы деревьев. Корнелия резко нажала на тормоз.
Я сжал приклад автомата. Критическое мгновение. Как только они встанут,
бросятся на меня, терять им нечего. Корнелия открыла задний борт кузова:
-- Приехали!
Они тяжело спрыгнули на землю. Не делали никаких попыток сбежать. Я
спрыгнул за ними вниз. Хотел, чтобы уж все было бы кончено. Четко щелкнул
предохранитель. Корнелия отрицательно покачала головой.
-- Оставь это, сделаю все сама! Я не узнавал ее. И ничего не понимал.
Может быть, она сама хочет их прикончить? Медленно, выжидательно
приблизилась она к ним. С пальцем на спусковом крючке я следил за каждым ее
движением. Ловко, не сводя глаз с лица одного из мужчин, она быстрым
движением расстегнула ремень и вытащила его из брюк. Потом отступила и
застегнула пряжку.
Неожиданно она размахнулась и, удар за ударом, начала беспощадно бить
их по лицу. Они закричали от боли. Удары сыпались снова и снова --
остервенело, безрассудно. Она стегала их, будто хотела забить до смерти.
-- Чтобы вы уж никогда не осмелились так вести себя с женщиной! --
выдохнула она наконец изможденно. -- Теперь мы квиты, а до остального мне
нет никакого дела! Оружие и еду получите там, внизу! -- Она взмахнула ремнем
и указала на большой баобаб. Потом отбросила ремень. -- Я кончила, я не
стреляю белых, я африкаанер!
-- Ради бога, леди, -- завопил парень с разбитой головой.
Не говоря ни слова, она повернулась и пошла к машине. Шаг за шагом, с
пальцем на спуске я пятился за ней. Я начинал понимать. Вывезти в дикую
местность и оставить их там живыми.
Мотор заработал, я прыгнул в кабину. Казнь! Они в бешенстве начали
проклинать нас. Я искоса посмотрел на Корнелию. Застывшее неподвижное лицо,
крепко сжатые губы. Через несколько минут она остановила машину у баобаба,
включила фары, чтобы нас было хорошо видно, и раздраженно дернула головой.
Это относилось ко мне. Издалека в ночной тишине я слышал ругательства и
отчаянный рев. Пройдут минуты, прежде чем они добегут.
-- Оружие, пару банок консервов, канистру с водой! -- сказала она
строго. -- Если мы их пристрелим, то это будет двойное убийство. И тогда за
нами будет гнаться полиция всего мира. А так -- это просто дурная шутка,
самое большее грозит лишение свободы. Всегда так делалось. Если фермер
узнавал, что к его дочери ходит неподходящий поклонник или кто-то соблазнял
чужую жену, его вывозили за пару миль в саванну. Каждый должен иметь шанс,
белые в своей среде не убивают друг друга!
Я выбросил из машины пару банок консервов, железную канистру с водой и
на нее положил оба пистолета. Как велик их шанс? Восемьдесят километров до
ближайшего жилища, а может быть, и несколько больше. На светящемся
циферблате половина третьего. Мы ехали почти два с половиной часа Не хотел
бы я идти на такое расстояние по родезийской саванне только с пистолетом в
руке. Без проводников, без компаса, рискуя в любое время наткнуться на
"черную гориллу", не говоря уж о зверях. Я выключил фары и нажал на стартер.
-- В течение часа держись все время к югу, а потом сверни на запад.
Где-то за Уанки мы должны выехать на асфальтированную дорогу. В этом
направлении мы не сможем миновать ее.
-- А они? -- спросил я.
Она пожала плечами:
-- Это меня не интересует. Утром я хотела бы оказаться на другой
стороне. -- Мгновение мы молчали. -- Опасны не львы, -- добавила она тихо,
-- те обычно не нападают, и их можно обойти. Звери не слишком опасны,
опаснее всего змеи, в высокой траве их не обойдешь.
Она съежилась в углу кабины и закрыла глаза. За окном кабины
флюоресцировал пустой телевизионный экран. Передача уже кончилась. Те двое
перестали существовать, история их закончилась. Осталось только чувство
облегчения оттого, что я не должен был нажать на спусковой крючок, -- ведь я
не убийца.
Корнелия глубоко дышала. Уснула мгновенно. Лицо у нее было болезненно
стянуто, как тогда, пополудни, когда мы любили друг друга. Она не находила
облегчения даже во сне.
Утром в половине шестого, когда солнце уже вышло на небосклон, я выехал
на безлюдную асфальтированную прямую где-то за Матетси. Никогда не перестану
восхищаться такими дорогами. Вид местности изменился. Мы приближались к
полосе девственного леса бассейна реки Замбези. Всюду буйно росла зелень.
Корнелия еще спала мертвым сном. Со склоненной головой и приоткрытым
ртом. Выражение болезненности улетучилось, осталась неподвижная гладь омута,
непроницаемая, как на "Гильдеборг".
Мотор работал равномерно, машина даже не дрожала и не раскачивалась.
Сказка! Таким образом я готов путешествовать аж на край света. Но у обочины
дороги выскочил большой белый щит-указатель. Время не для снов и мечтаний.
"Государственная граница -- 20 км". И герб Родезийской Республики: две
антилопы, стоящие на задних ногах, держат щит с киркой, над которым
изображена птица, а под ней надпись: "Sit nomine digna"*.
------------
*Будь достоин своего имени (лат.).
---------------
В душе у меня пробудился червь сомнения. Червь в форме печати. Пройдет
ли это? Не будет ли затруднений? "Конечно, пройдет, -- шептал внутренний
голос. -- Что это по сравнению с теми двумя парнями".
Я снял руку с рулевого колеса и погладил лицо где-то далеко витающей
Корнелии. Веки задрожали, она возвращалась.
-- Через минуту будем на границе, не хочешь ли привести себя в порядок?
-- Она кивнула спросонья:
-- Останови, я надену платье. Черные в Замбии к хорошо одетым людям
относятся с почтением -- как дети. Повяжи галстук.
Я пожал плечами:
-- У меня нет никакого галстука. Я умылся и спешно побрился. Корнелия с
отчаянным терпением до бесконечности приводила в порядок свою прическу. Я
уселся за руль и ждал.
-- Теперь мы квиты, а до остального мне нет никакого дела, -- сказала
она и отбросила ремень.
"Остальное" был я, "Гильдеборг" и те, другие. Она была права: до меня
ей не было никакого дела, с какой стати это должно было стоить ей жизни?
Потому что наняла не того человека? Но мне все же стало досадно -- могла
хотя бы помолчать. Или она хотела дать понять тем людям, что она в стороне
от этого, что не имеет к этому никакого отношения. В любом случае я только
шофер, и то, что мы спим вместе, относится к особым обстоятельствам. Белый
господин тоже спит с черной служанкой, мне не следует забывать об этом.
Корнелия, одетая со вкусом и слегка накрашенная, села в машину.
-- Можно ехать, -- сказала она со слабым вздохом. Ее тоже охватили
страх и неуверенность. -- Дай мне свой паспорт; таможенный досмотр оформлю
сама, и излишне не говори -- у тебя иностранный акцент, они могут это
заметить!
Но они ничего не заметили. На родезийской стороне она через окно кабины
подала паспорта чиновнику таможни. Тот отдал честь, с улыбкой влепил в них
печать, и мы въехали на великолепный мост через Замбези, перекрывающий своим
сводом дикое ущелье, тысячелетиями выгрызаемое бурлящими водами. И
политическая пропасть между обоими государствами была так же глубока.
С осмотром груза нас никто не беспокоил. Перед замбийской таможней мы
три часа стояли посреди дороги на солнцепеке. Шлагбаум был опущен, и черные
таможенники в белых мундирах обходили машину, передавали один другому наши
документы, а потом снова исчезли в служебном бунгало. В этом направлении
никто не проезжал. Здесь проходила фронтовая линия. Взаимоотношения между
Родезией и Замбией были так напряжены, что временами одна из сторон
закрывала границу. Но теперь граница была открыта, только мы ждали.
Неподалеку грохотал водопад Виктория, а на его берегу пробуждался
элегантный мотель для миллионеров. Дыхание утреннего ветерка временами
доносило даже сюда водяные брызги. Дым, который грохочет!
Влажность и жара становились невыносимыми. Мы не имели права даже выйти
из машины, бог знает почему. Видимо, это относилось к местному ритуалу. Но
страха я уже не чувствовал -- Родезия была позади. Здесь кончилась власть
"FOR EUROPEANS ONLY!" До тех пор, пока они вернутся к нам, будем ждать, хоть
до вечера. Но виза была действительна, и, наконец, из бунгало вышла группа
черных генералов, чтобы проверить нас. Корнелия обворожительно всем
улыбалась.
-- Цель пути, миссис, -- спросил генерал в раззолоченной форме -- если
это был генерал. Я оцепенел, если бы он спросил меня, я бы не ответил. Я не
знал, куда мы едем.
-- Намвала, господин, Южная провинция, едем навестить родственников
моего мужа.
Не говоря ни слова, он вернул ей паспорта, и группа исчезла в служебном
бунгало. Мы ждали дальше. Через двадцать минут перед нами открылся шлагбаум.
Я тронулся с места как можно медленнее, чтобы они имели время остановить
нас, если это не было разрешение к отъезду. Мне пришло в голову, что я
спасен. В это мгновение кончаются мои странствования, я уже одной ногой --
дома.
Я прибавил газу и одной рукой крепко обнял Корнелию. Она слабо
улыбнулась.
-- Ты знаешь, что для меня это значит? Можешь себе это представить? --
спросил я ее.
-- Нет, -- сказала она иронически. -- Ночью нам ведь было так хорошо,
не хотелось бы тебе это повторить?
"COBALT SCHIPPER CORPORATION -- BRUSSELS*
Латунная дощечка ослепительно сверкала перед моими глазами в сиянии
полуденного солнца. Я опирался о дверцу машины в тени густого
субтропического сада и рассматривал цветущие фламбоямо, эуфарбии и
сверхъестественный, построенный из розового камня дом на окраине Намвалы.
------------
* Корпорация Кобальт Шиппер -- Брюссель (англ.).
---------------
Городок, если можно так назвать скопление строений, был обычной
путаницей туземных хижин с единственным хорошо застроенным проспектом вдоль
шоссе. Но присутствие латунной дощечки на этом доме указывало, что Намвала
вовсе не обычная деревня, что всюду здесь под землей лежит несметное
богатство. Кобальт, олово, медь и бог знает что еще. Иначе "Корпорация
Кобальт Шиппер" не открыла бы тут свой филиал.
Корнелия около часа тому назад исчезла за широкими стеклянными дверьми,
и я, с запыленным, обшарпанным грузовиком, полным старого барахла, терпеливо
ждал, что будет дальше. Собственно говоря, с нашей стороны было неприлично
въехать в этот сад перед этим домом с такой машиной. Я не мог представить,
насколько обрадуется владелец дома содержимому кузова.
За то время, которое Корнелия была внутри здания, никто не вышел, чтобы
пригласить меня войти или предложить перекусить. Вероятно, потому, что было
жаркое послеобеденное время и прислуга спала или просто никого не было дома.
Однако из открытого окна первого этажа все время слышался раздраженный
разговор, содержания которого на таком расстоянии я не мог понять.
Голос Корнелии звучал решительно и резко, а другой, мужской, -- злобно
возражал. Никакой большой любви. Просто ругались. Ей тоже не устроили
горячую встречу. Именно этого она, по-видимому, и опасалась. Вероятно, это и
вызвало ее вопрос, можно ли на меня положиться, может ли она на меня
рассчитывать.
Могла! Особенно после той бурной ночи.
-- Это мне ясно, -- орал не видимый мне мужчина, -- ничего не объясняй.
В такой ситуации я не могу взять из торгового дела даже франк, все рушится!
Хочешь меня на самом деле уничтожить? Этого Бернард никогда бы не позволил!
И тишина.
Тень мертвого стояла около меня.
Корнелия что-то насмешливо ответила.
-- Ты принуждаешь меня поступать так же. Пойми, что у тебя ничего нет
на руках...
Ссора, по-видимому, достигла критической стадии.
-- В этом весь ты, -- кричала Корнелия, и ее голос срывался. -- Хочешь
всех нас обокрасть, хочешь обокрасть моих детей. Я плюю на твои деньги, я не
хочу твоих денег, ты отделался бы слишком дешево!
Что же она хотела? Я знал только, что речь шла о займе, но я был здесь
для того, чтобы помочь ей. Я открыл дверцу кабины и перекинул ремень
автомата вокруг шеи. Точно так, как я впервые увидел это на цветных
вербовочных плакатах Макса Гофмана в Порт-Элизабете. Самоуверенная и
довольно беззаботная рабочая выправка храбрых белых парней. Возможно, это
подействует, увидим, что дальше делать.
Я прошел мимо сияющей таблички и вошел в вестибюль. Меня обдало холодом
из кондиционера. Траурный зал крематория. Боже мой, куда они тут поставят
старую рухлядь, оставшуюся после бурских предков? Я открыл обитые медным
полированным листом двери. Сухощавый холеный старожил, в английских до колен
шортах, сидел за письменным столом. Рыжеватые волосы и невероятно светлые
глаза, увеличенные толстыми стеклами очков. Наклонившаяся вперед и
разгоряченная Корнелия опиралась ладонями о стол, и в ее лице не было ничего
от выражения колониальной леди. Она кипела!
-- Вы меня звали, миссис? -- спросил я едва слышно и оперся о створку
начищенной до блеска двери. -- У вас, вероятно, затруднения?
Они обернулись. Только теперь они осознали мое присутствие. Воцарилась
глубокая тишина. Мужчина в золотых очках непонимающе смотрел на меня. Его
глазами на меня смотрела вся "Корпорация Кобальт Шиппер". По паспорту,
лежащему у меня в кармане, мы были, вероятно, родственниками.
-- Сержант Краус -- "Анти-Террористическая Уния", -- сказала Корнелия
равнодушно. -- Мой спутник.
Мгновение мы смотрели друг на друга.
-- Ах так, ах так, -- выдохнул наконец намвальский Шиппер тихо, -- твой
сообщник...
-- Мне кажется, -- сказал я и предплечьем оперся о приклад автомата
так, что ствол неопределенно передвинулся вверх, -- что господин ведет себя
не совсем вежливо. Могу я чего-нибудь выпить?
Несмотря на то, что на границе утром я умылся и побрился, после
семичасовой дороги я выглядел совсем не привлекательно. Мужчина встал и
пошел налить мне бренди.
-- Дорога была хорошая? -- спросил он.
Я пожал плечами.
-- Все в порядке, сержант, -- холодно сказала Корнелия, когда я
поставил стакан, -- подождите еще минуту на улице. Мы непременно договоримся
-- я надеюсь, по крайней мере. -- И посмотрела тому человеку, который уже
снова уселся, в своей крепости за столом, прямо в глаза. Он ничего не
сказал. Крепко сжатые губы. Каким ничтожеством казался я ему! Сколько --
приблизительно -- миллионов составляла компания, во сколько оценивал он сам
себя, какую цену в его глазах имела Корнелия, если он все же имел с ней
дело, и какую цену имел я?
-- Как вам угодно, леди... -- И я неохотно попятился назад.
Двери захлопнулись.
-- Так ты привела ко мне убийцу, -- услышал я изумленный голос Шиппера.
Я остановился. Она молчала, не сказала ни "да", ни "нет". Он мог думать что
угодно. -- Ты привела ко мне убийцу из банды Гофмана. Как это вышло, что его
пропустили через границу?
-- Он уже давно не служит!
-- Тебя не интересует, что я тоже на дне, что здесь все кончено и
компанию берет в свои руки государство... Держу пари, что ты с ним еще и
спишь! С таким типом через всю Родезию прямо сюда, а Бернард едва месяц как
умер. Он умер только из-за тебя, ты его свела в могилу...
-- Бернарда оставь в покое! Я хочу получить то, что принадлежит мне!
Они снова начали кричать друг на друга. Я вышел через кондиционируемый
мавзолей в солнечную жару. Чувствовал я себя ужасно неловко. Правильно ли я
поступил? Я делал все, что было в моих силах, чтобы она знала: она тут не
одна, не одинока. Мы связаны воедино, теперь я ее муж, Я открыл дверцу
кабины и уселся на ступеньку, автомат на коленях. Инженер Ян Краус... То
было в прошлом, а теперь даже не знаю, как себя назвать. "Через всю Родезию
с таким типом..." Эта фраза, полная изумления и презрения, сразила меня,
лишила уверенности. Изверг! В их глазах я только изверг Angstgegner*. С
самого начала она готовилась к тому, что нужно будет прижать этого человека,
запугать его, и я должен быть этим пугалом. Гофмановский наемник -- мне не
надо даже бронетранспортера, не надо проезжать выжженной территорией,
достаточно фирмы "Анти-Террористическая Уния".
------------
*Пугало (нем.).
---------------
С досады я закурил сигарету. В горячем влажном воздухе тропического
сада дым не хотел расплываться. Я ведь не наемник, убеждал я себя, но знал,
что остаюсь им в их глазах, что не могу это просто-напросто зачеркнуть.
В доме было тихо. Уже не ругались, теперь он воспринимал ее слова
серьезно. Примерно через час они появились перед домом.
-- Сержант, проводите нас до города! -- сказала Корнелия, и тот человек
брезгливо подал мне связку ключей.
-- Гараж сзади, за домом!
Я промаршировал в указанном направлении, как на службе. Огромный белый
"гудзон", при виде которого у меня захватило дыхание. Я никогда не сидел в
такой шикарной машине, а теперь должен ею управлять. Чрезвычайно осторожно я
выехал из гаража; все шло хорошо. Тачка как тачка. Через минуту сели
хозяева.
-- Не задержишься на пару дней? -- спросил Шиппер спокойным голосом,
когда мы выезжали на асфальтированную дорогу, ведущую к городу. Очевидно,
они договорились и теперь беседовали уже как люди.
-- Нет, Джон, я должна вернуться обратно в Солсбери, там меня ждут
дети. В такую дорогу я не могла их взять с собой.
Она лгала, водила его за нос. Дети были давно в Европе.
-- Конечно, но до утра, может быть, останешься?
Она отрицательно покачала головой:
-- В самом деле нет, я как на иголках. Хотела бы к вечеру быть на
границе.
-- Поступай как знаешь, но надеюсь, что ты пообедаешь со мной?
-- В полдень я никогда не ем, -- засмеялась она весело. Однако это был
не ее смех. -- Дорога довольно дальняя, отправимся сразу же.
Мы въезжали в центр Намвалы. Чего она добивалась? Она ведь знала, что
после вчерашнего мы никогда уже не сможем вернуться в Родезию. Я ничего не
понимал, но не принимал близко к сердцу. Это было ее дело.
-- Здесь остановите! -- раздраженно сказал Шиппер. Теперь его гнев
обернулся на меня. Я прижал машину к краю тротуара. Оба вышли и нырнули в
пеструю толпу. Но я услышал, как он говорил Корнелии: "Он не должен знать,
куда ты идешь!"
Я удобно уселся, наблюдая. Пестрая, сумасшедшая смесь. Несколько
кирпичных зданий и величественный портал банка. "Барцлейс. Банк Д.К.".
Небольшой, только два этажа. Вдали на лестнице белели английские шорты.
Значит, все упирается в денежки, что же еще...
"Л.С.". Мерзавец Гуцци был прав.
Примерно через полчаса шорты снова вынырнули из бешеной уличной толчеи,
и Корнелия со вздохом облегчения упала на заднее сиденье. Руки у нее были
пустыми, как тогда, когда она уходила. Никакого чемоданчика или портфеля с
деньгами. Ничего, вообще ничего.
Я развернул машину в тесноте и неразберихе улицы и торжественно покатил
обратно. Человек не должен касаться ни чужих тайн, ни чужих женщин. Теперь я
имел в этом опыт.
Они не произнесли ни слова и не пытались быть учтивыми друг с другом. В
зеркальце я видел лицо Шиппера, оно было подавленным и без лоска.
Побежденный человек. Корнелия, наоборот, притворялась спокойной и
равнодушной. Любой ценой стремилась замаскировать свою победу.
Когда мы остановились перед розовым домом, мебель стояла у входа в
мраморный мавзолей. Повернув голову, Корнелия еще раз, через плечо,
посмотрела на нее. Прощайте, фамильные древности!
-- Мы поедем, Джон, я и так уж тебя порядочно измучила, -- сказала она
твердо. И это было все.
Я вскочил в кабину, опустил оба окна и открыл дверцы. Шиппер неподвижно
стоял на террасе.
-- Прощай, Джон!
Дверцы захлопнулись, мотор заработал, и мы выехали. Она громко
вздохнула и вытерла лоб. Бегство! Она убегала.
-- Куда? -- спросил я. Теперь была ее очередь. Она кивнула на юг. Мы
возвращались в Чому, значит, она ему не лгала.
-- Родезия?
-- Езжай и не задавай вопросов, -- сказала она раздраженно. Забилась в
угол кабины и закрыла глаза. У меня это не укладывалось в голове. --
Быстрее! Почему ты так тащишься?
Я нажал на газ, машина легко разбежалась и двинулась по великолепной
дороге к югу. В Родезию она меня вернуться не заставит, даже если мне
придется идти пешком через всю Африку.
Когда Намвала безвозвратно исчезла вдали, Корнелия открыла глаза и
протянула руку к карте.
-- Здесь свернешь, -- сказала она серьезно, -- это более короткий путь
до лусакской автострады, может быть, по нему можно проехать. -- Я
вопросительно посмотрел на нее. -- Ночью сможем доехать до Лусаки, у меня
там есть еще работа.
-- Ты говорила, что возвращаемся в Родезию..
-- Для него мы возвращаемся в Родезию, я не хочу получить пулю в лоб.
Не знаю, что может ему прийти в голову. Если он тебя выдаст, сообщив, что ты
служил у Гофмана, нас обоих поставят к стенке. Он может это сделать или
посадить в свою машину двух-трех приятелей и где-нибудь с нами свести счеты.
-- Свести счеты?
-- Да, ему уже нечего терять...
Так вот чего она боялась.
Примерно через час я снизил скорость и начал искать своротку. Корнелия
сосредоточенно наблюдала в зеркальце заднего обзора, но дорога за нами была
безлюдной. Я не решался спросить ее, получила ли она обратно свои деньги.
Видимо, да, скорее всего -- да, отсюда и страх. Она его разорила.
Наконец я заметил на красной растрескавшейся глине едва заметную колею.
Это было то, что я искал.
-- Поторопись, нас не должны слишком долго видеть с дороги!
Я нырнул в саванну. Холмистое плоскогорье. Одинокие баобабы и участки
смешанных лесов. Едва заметной дорогой по компасу я направился к востоку.
Если все пойдет хорошо, если ничего не развалится, то до полуночи мы можем
быть в Лусаке.
-- А потом? Как ты себе представляешь, что дальше? -- спросил я безо
всякой связи.
Глаза у нее были закрыты, лицо уставшее.
-- Времени достаточно, договоримся еще.
Я замолчал, дал ей возможность поспать. Жара и зной. Клубившаяся пыль
осаждалась на нашей одежде. Я жаждал, чтобы солнце скорее закатилось и нас
обдало холодом. Колеблющиеся волны горячего воздуха изгибали горизонт. Веки
у меня тяжело закрывались.
Только не уснуть!
Я представил себе, как те двое где-то понуро бредут. Возможно, еще
бредут, если их не поглотил круговорот жизни и смерти. Впрочем, та ночь была
невероятно далекой -- как "Гильдеборг". Старый сон. И Корнелия была далекой.
Я одиноко сидел за рулем и ехал по незнакомой стране. Дикий край с круто
выпирающими холмами и плавными изгибами дороги между ними. Растительность
здесь была более пышной. Спокойно паслись стада зебр и антилоп.
Корнелия, наклонившись вперед, с рассыпавшимися волосами, крепко спала.
Искоса я посмотрел на нее. Никогда она мне не казалась такой далекой.
Незнакомое существо с другой планеты. Какие отношения там, у них вдалеке?
Я насторожился. Что это у нее на шее? Под воротником запыленного платья
тянулась тонкая темная полоска и исчезала в выемке на груди. Я снял ногу с
педали газа и наклонился к ней. Кожаная тесемка удерживала продолговатый
туго набитый мешочек.
Алмазы!
Конечно, она не хотела брать деньги, она хотела алмазы. Здесь местные
жители обеспечивали себя на будущее покупкой алмазов, в них они вкладывали
весь капитал. Алмазы вернее, чем банки, ценные бумаги или земельные участки.
Их можно повесить на шею, выскользнуть из горящей фермы и исчезнуть.
И сержант Моор, цветной американец из Калифорнии, имел в виду алмазы,
когда планировал нападение. А теперь они были у нее! Я проглотил слюну и
рукой смахнул капли пота.
Богатство!
Поэтому она должна была оставить за собой ложный след. Что, если бы он
отправился за нами, посадив двух-трех приятелей... Это реально, она прижала
его к стене и считала, что он сделает то же. Если в этой стране исчезнут два
человека, никто этого не обнаружит. А у меня этот мешочек под рукой, только
достать его.
Я подумал, как она должна бояться меня, как, должно быть, она трясется,
как охотно вечером разденется. Перед холодным блеском камней человеческие
отношения гаснут. В каждом пробуждается хищник. Сдавить горло и минуту
держать...
Я загнал своего хищника в клетку и запер решетку. Он колотился о
железные прутья и извивался. Как это было бы просто... Я устремил глаза
вдаль и прибавил скорость. Прочь из этой трясины! Меня ослепляло не солнце,
а алмазы. Змий -- искуситель тихо настаивал, терся холодной нежной кожей:
какое у нее красивое тело, еще раз посмотри -- и больше ничего.
Я смотрел.
Через прикрытые веки. Я лежал на широкой белоснежной постели на девятом
этаже лусакского отеля "Африканское единство". Корнелия тихо расхаживала по
комнате. За стеклянной стеной, заменяющей окно, взрывалось вспышками
неоновое сияние. Зарождающаяся африканская столица. Чудо в центре
континента.
Перед полуночью мы доехали. На улице машина еще выдыхала накопившуюся
жару и дикие запахи саванны, а здесь бесшумно работали кондиционеры, и я
чувствовал запах соли для ванны. Sali per Bagno! Корнелия начала тщательно
расчесывать волосы перед зеркалом. Вокруг шеи уже не было роковой тесемки,
ничто не искажало очертания ее груди. Бог знает куда она спрятала эту
тяжесть. Я заметил, как она про себя удовлетворенно улыбается. Она поймала
мой взгляд.
-- Еще минутку, -- сказала она спокойно, -- сейчас буду готова.
Я закрыл глаза. Усталость была страшной. Мотор монотонно гудел. Океан
выжженной травы. Едва заметная дорога бежала перед моими глазами, я огибал
ухабы и снова возвращался на нее. Ладони жгли мозоли от рулевого колеса.
Который, собственно, день мы в пути?
Я пошевелил веками. Глаза мне жгло и резало. Воспаление роговицы.
Когда же, наконец, она погасит свет? Корнелия все еще сидела перед
зеркалом. Однако уже одетая. Мгновение я смотрел на нее непонимающе. Ради
бога, ведь не утро еще? Неужели я спал? Солнце сквозь зеленые занавеси на
стеклянной стене лезло в комнату.
Она виновато улыбнулась.
-- Я тебя разбудила? Жаль, можешь еще поспать, -- сказала она тихо. --
Я пока забегу к парикмахеру и куплю что-нибудь из одежды. -- Она встала,
тщательно поправила на себе простое полотняное платье и подошла поцеловать
меня в щеку. -- К обеду меня не жди, не знаю, когда вернусь...
Спросонья я потянулся и прижал ее ладони к губам. Все тело у меня
страшно болело; ее ладони благоухали свежестью и чистотой.
-- Ты отдыхай, время есть, достаточно времени.
Двери тихо затворились. Я снова юркнул в сон. Хотя бы ненадолго, хотя
бы на минутку. Снаружи по стальной стене резервуара железным прутом
настойчиво стучал Гут. Сигнализировал. Что-то должно случиться, но в той
темноте я не мог найти лестницу, чтобы выбраться из омута наружу. Я слепо
блуждал с расставленными руками около стен, обтянутых нейтральным
материалом. Меня охватила тревога и страх: лестница исчезла, я никогда
отсюда не выберусь. "Гут! -- закричал я громко. -- Гут!"
Меня разбудил звук собственного голоса. Я весь был в поту, как будто
только что вышел из бани. Облегченно вздохнул. Этого больше нет, все позади.
Но стук продолжался. Номер отеля, занавеси против солнца, зеркало, и
перед ним... Нет, я знаю, она ведь ушла к парикмахеру. Я опомнился. Слишком
долго спал.
-- Войдите!
Черная горничная в таком же зеленом, как занавеси на окне, платье,
улыбаясь, вошла в номер.
-- Добрый день, господин. Почти полдень, можно, я начну уборку? До
обеда вы должны освободить номер.
Я равнодушно махнул рукой, завернулся в простыню и потопал в ванную.
Полностью открыл душ и, затаив дыхание, погрузился в водопад холодной воды.
Мосиатунга!
Рядом послышались тихие напевы. Что она, собственно, мне говорила? Я ее
толком не понял. До обеда вы должны освободить номер... Почему я его должен
освобождать?
Мгновение я еще неподвижно стоял под душем, но потом не выдержал,
закрыл воду и приоткрыл двери.
-- Что вы мне говорили, мисс?
Она оскалила прекрасные белые зубы.
-- Номер вы должны освободить до двенадцати часов, господин, леди уже
заплатила.
Я стоял между дверей голый и не мог произнести ни слова.
-- Госпожа заплатила?
-- Еще утром. У меня распоряжение бюро обслуживания обо всех номерах,
которые я должна убрать.
Она опустилась на колени и продолжала тереть мокрой тряпкой мраморные
плитки. "На обед меня не жди, не знаю, когда вернусь", -- шепнула Корнелия и
поцеловала меня в щеку.
Я прислонился к стене. Это невозможно, это не может, быть правдой... Я
набросил на себя рубашку и брюки и полетел к лифту в бюро обслуживания.
-- Сожалею, господин, -- сказала вежливо черная дама в белом
костюмчике. -- Госпожа Шиппер уехала на аэродром, сегодня прямой рейс
"Алиталии" в Рим. Один рейс в неделю, я сама заказывала ей билет.
Я опустился на кресло. Нокдаун. Этого я не ждал. Мне подобное не
приснилось бы и во сне. Корнелия бросила меня, сбежала! Предоставила меня
судьбе без слова прощания, без денег... У меня нет ни доллара, почти ни
одного доллара -- расходы в мотелях оплачивал, разумеется, я, я ведь был
муж. А где мое жалованье, где мои пятьдесят долларов ежедневно? Я встал и
потащился к лифту. Может быть, Корнелия оставила их в номере под подушкой
или на туалетном столике? Но в номере я ничего не нашел, даже ее чемоданчика
с дорожными принадлежностями. Она уехала! Десять тысяч метров над черным
континентом, направление -- Италия!
Удрученный, я вышел из отеля в ослепляющее сияние полуденного солнца.
Сверкающая белизной африканская архитектура, воздушный сон,
правительственные здания на окрестных холмах, море зелени... Дряхлый
автофургон одиноко стоял на стоянке отеля.
Эта девка! Эта обманщица!
Я отпер дверь и рухнул на сиденье. Я не чувствовал жара раскаленной
печи, не замечал красоты Каирского бульвара. Я лежал на полу в стальном
омуте, а Гут сигнализировал: "Жду тебя, жду тебя, жду тебя..."
Но, возможно, это стучала кровь в висках. Улицы обезлюдели, сиеста.
Город впал в неподвижный покой. Только я сидел, обхватив голову руками, и не
знал, с чего начать. Слишком быстро я забыл, что "Гильдеборг" не была сном,
что я все еще затравленный человек и у меня это написано на лбу. Корнелия
избавилась от меня быстро и без колебаний, как Гофманов корпус. Чего я еще
ожидал, чем себя обнадеживал? Я тупо посмотрел на ее сиденье. Пусто, она не
дремала в углу. Тут, прикрыв веками глаза, она все обдумала. Или на
раскладушке, рядом со мной.
Я вспомнил пустоту жестяного остова грузовика у края дороги, который мы
миновали в центре саванны. Бог знает кто его там оставил, что могло
случиться и спаслись ли люди. Но он уже был ни на что не годен, только
поржавевшее железо и кучи пыли, как наш грузовик. Что теперь с ним делать?
Эта вечная обыденная мысль вернула меня на землю. Надо бы мне продать
его, разумеется, я его продам... Я разозлился. Продам немедленно! Я повернул
ключ зажигания: чего мне ждать -- пока не проголодаюсь?
Мотор заработал. Я еще раз оглядел окрестности -- нет ли ее все-таки
где-нибудь поблизости, но ее не было. Крепко сжав губы, я поехал. Один. Один
среди чужого, незнакомого и страшно далекого города. Это было гнетущее
сознание, оно давило на меня свинцовой тяжестью, которую я не мог унести.
Хочу вернуться домой, я хочу домой!
По широкой магистрали Кейптаун-Каир, проходящей через город, наугад я
направился к аэродрому. Туда она уехала, туда она убежала, а я спал в
сладком неведении. Я нажал на газ. Проспект по всей длине с запада на восток
был пуст. С одного конца города можно было видеть другой. Светофоры погасли,
на три часа все замерло. Я гнал по осевой линии на скорости девяносто
километров в час. Тотчас же продам это чертово барахло, а потом будет видно,
потом буду думать, что делать дальше.
Я остановился у первой бензоколонки перед оградой с подержанными
машинами и протяжно затрубил. Когда появился замбиец в пастелевом
комбинезоне с эмблемой "ВР" на груди, я вышел из машины.
-- Сколько? -- спросил я и кивнул головой на то, что у меня осталось.
Он обошел автофургон и заглянул внутрь.
-- Четыреста монет, -- сказал он равнодушно, -- это образец
семидесятого года, господин.
-- В фунтах или долларах?
Он изучающе посмотрел на меня.
-- В долларах.
Я вынул из под сиденья автомат.
Он оскалился и поднял брови.
-- Пятьдесят!
Он даже не спросил о документах, здесь это не имело значения. Эту
машину он приобретал задаром, и поэтому его ничего не интересовало. Я знал,
что родезийский автофургон дороже нигде не продам. Хватит ли этих денег,
чтобы отсюда попасть на побережье? В голове у меня начал рождаться новый
план. С продажей пока подожду, фургон -- единственное место, где я могу
задаром жить и спать. Прежде всего надо иметь представление о ценах билетов;
необходима въездная виза, а ее оформление может продлиться и ряд дней. В
отель я идти не могу -- у меня не останется денег на дорогу...
-- Подожди, парень, подожди, -- сказал я. -- Пятьдесят сейчас, -- я
подал ему автомат, -- а машину привезу через два -- три дня. У меня еще
масса дел.
-- Дам пятьсот, -- сказал раздраженно замбиец, и его спокойствие
исчезло.
-- Послезавтра получишь его со всем имуществом, только послезавтра.
-- Я хочу его сейчас, сейчас же! Плачу в американских долларах.
-- Не могу -- мне нужно на аэродром, в посольство...
-- Нет, сейчас же! -- кричал черный и махал деньгами. Он не мог
остаться равнодушным из-за того, что лишается такого бизнеса.
Я оставил ему автомат, взял пятьдесят долларов и прыгнул в машину. В
эту минуту я понял, что не должен проклинать Корнелию. Я олух царя
небесного, а она только осторожна и знает мир. Цена за машину составляла
точно столько, сколько она должна была выплатить мне жалованья. И оставила
мне паспорт, который стоил в сто раз больше. Это был ключ к возвращению,
ключ к неизвестному пока судну, на которое я вступлю через пару дней, и
прощай Африка!
В канцелярии Zambia Airways Corporation я выяснил, что денег мне едва
хватит до Дар-Эс-Салама в Танзании. Оформление въездной визы длилось три
дня, и все это время я спал в автофургоне на окраине Лусаки. Вечером я
представлял себе Корнелию где-то в Европе, но не знал, где именно. Рассказам
о Голландии я уже не верил. Это, скорее всего, была маскировка следов, чтобы
я не тащился за нею, чтобы не висел у нее на шее.
Днем я бродил по Лусаке и останавливался перед широкими витринами. Но
выставленные товары меня не привлекали. Я смотрел сам на себя. Каким видела
меня она? Каким я ей казался?
Уж давно я понял, что лицо ничего не означает, и она, вероятно, это
знала тоже. И Гофман, и все его парни имели человеческие лица, те два агента
и капитан Фаррина -- тоже. Однако каждый из них готов был сделать что
угодно. У этих людей форма и содержание не имели ничего общего. Это были
одинокие хищники, обманщики, сбивающиеся на время в случайные стан. Она
мерила меня по ним и по себе, и иначе вести себя не могла. Но в душе я не
осуждал ее.
А потом, наконец, за пятнадцать долларов я получил танзанийскую
въездную визу и в последний раз проехал Лусакой к бензоколонке. Мне
казалось, что я прожил здесь целый год.
До аэродрома я уже шагал пешком. Это было недостойно, оскорбление белой
расы, но я не мог позволить себе отдать даже доллар на такси, а времени у
меня было достаточно. Замбийский самолет вылетал только на следующий день, в
половине пятого утра. Ночь я продремал в зале аэропорта. Я был единственным
белым иностранцем, путешествующим в этом направлении. Мысленно представлял
себе, где примерно я буду через неделю. Возможно, на палубе какого-нибудь
судна. Но прежде всего я должен проделать тысячекилометровый прыжок. Всего
хорошего, Корнелия, можешь спать спокойно, мы только встретились на
мгновение, какой-то миг летели рядом. А теперь уже отдаляемся, исчезаем в
бесконечности, наши судьбы никогда не сойдутся.
Старая американская "Дакота" тряслась и дрожала, чуть не разваливаясь.
Мало денег -- мало музыки. Я сидел у круглого окошечка и смотрел, как на
крыльях вибрируют и дрожат заклепки. Временами самолет глубоко проваливался
-- так глубоко, что и черная стюардесса бледнела.
Из древнего мрака взошло солнце и озарило эту удивительную
красно-зеленую землю с кочующими стадами и непроходимым изумрудно-зеленым
руном вдоль рек. Затем я увидел огромную зелено-голубую поверхность с
тусклым блеском старого зеркала. Однако это было не море, а танзанийское
озеро, с серебристыми пятнами водорослей и трав.
Самолет опять тяжело покачнулся и, задержанный невидимой рукой, резко
сел на воздушную подушку. Я ударился головой о потолок этого чудесного
транспортного средства, потом теплый воздух опять придавил нас сверху. Мы
поднимались. Для моего желудка это был неудобоваримый кусок. Я закрыл глаза
и долго глубоко дышал. Главное, что мы летим, теперь они уж окончательно
потеряли мой след. И если -- даже выйдут на "Корпорацию Кобальт Шиппер" и
проследят весь остальной путь, то увидят, что в Лусаке мой след обрывается.
Стюардесса, с посеревшим лицом, разносила коньяк. Наспех, не смакуя, я
проглотил его и попросил еще. Я возвращаюсь, я на пути к дому, так почему не
выпить? Примерно через полчаса из-за бесцветной полосы горизонта вынырнуло
побережье.
Индийский океан!
Пилот повел самолет на посадку, пол под ногами застонал, как только
выдвинулось шасси. Все обошлось, мы спасены, Через несколько минут под нами
появилась бетонная полоса дарэс-саламского аэродрома.
Автобус высадил нас в центре города у Национального архива. Было девять
часов утра. Голова кружилась от счастья. Город напоминал скорее Восток, чем
Африку. По узким улочкам я направился прямо в порт. Душный влажный воздух,
по сравнению с сухим приятным климатом плоскогорий Родезии и Замбии, меня
ошеломил, я как будто вошел в ванную. Меня охватило беспокойство, я готов
был броситься бежать к самому ближайшему молу. Стоят ли тут на якоре суда,
идущие в Европу? Наймет ли меня кто-нибудь?
Попеременно мною овладевали то тревога, то восторг, а вокруг катилось
человеческое половодье. Африка, Азия и Восток. Индийцы в тюрбанах, арабы,
китайцы и черные всех оттенков. Это была не улица, а сплошной торговый дом;
на тротуаре было больше продавцов, чем покупателей.
Путаница красок, ослепляющая зелень океана, отбросы на гребнях волн. Я
стоял и смотрел. Суда далеко от побережья на рейде, суда у дамбы, суда на
якорной стоянке. Флаги незнакомых стран, окно в мир. Ни в Порт-Элизабете, ни
в Гамбурге я не видел ничего подобного. Сколько же прошло времени с того
дня, когда мы с Гутом корчились на кучке угля, неслись по порт-элизабетским
улочкам. Только бы уйти от моря, попасть как можно дальше от побережья. Я
прислушался к шуму людского прибоя. Нигде не визжали сирены, я слышал лишь
плеск волн да голоса на палубах.
Я отправился наугад вдоль стоянок судов. Где судно, которое меня
отвезет? Всеми порами я воспринимал, как великолепен день. У меня было
чудесное настроение. Так, видимо, выглядит счастье, теперь оно предстало
передо мной во всей красоте. Я шел уже изрядное время, искал европейский
флаг или название судна. Якорная стоянка тянулась далеко между складами и
перевалочными пунктами, мешками и ящиками, которые путешествовали на канатах
кранов по воздуху.
Я остановился перед современным, выкрашенным в зеленый цвет грузовым
судном. Вот это корабль! Желтая полоса на бортах, открытая палуба. Как раз
шла погрузка. Это судно... Это судно я знаю! Боже мой! Я посмотрел на мачту
-- венесуэльский флаг.
"Генерал Торрес", -- прочитал я на носовой части судна.
"Генерал Торрес", "Генерал Торрес"... Я оперся о ветхую стену какого-то
склада. Мне стало дурно. Это невозможно, я не мог поверить своим глазам:
фантастический сон, обманное видение.
"Гильдеборг"!
В паре метров от меня стояла на якоре "Гильдеборг". Опущенные трапы,
живые плечи кранов. Всюду шла работа. В ужасе я посмотрел на капитанский
мостик. В дверях стоял Иоганн Фаррина и смотрел на палубу.
"Беги, -- заорал Гут, -- беги!"
Но я не мог сдвинуться, не мог разогнуться, это было сверх моих сил.
"Гильдеборг" притягивала мой взгляд. Это был не капитан Фаррина, а какой-то
вахтенный офицер. Я видел самого себя, несущегося за Гутом в трюм, в
темноту, и вентиляционные отверстия, которыми мы пролезали, баки и счетчики
Гейгера -- Мюллера. Они еще молча дремали, не будили сирены, еще не было
утечки радиоактивного вещества.
Я с трудом повернулся. Обратно! Подальше от порта. До тех пор, пока
"Гильдеборг" стоит на якоре у мола, я не смею здесь показываться. Я прибавил
шагу и свернул в первую же улочку между складами. Только потом я побежал.
"Спокойствие, сохраняй спокойствие! -- приказывал разум. -- Тебе не
грозит никакая опасность!" Но я не мог совладать с собой. В спину мне
вцепился страх, это судно пробуждало во мне ужас. Я не ждал встречи с
"Гильдеборг". Летучий Голландец. Она разрушила мой покой. Я напрасно убеждал
себя, что это случайность, что такое судно должно плавать -- не отправят же
его на дно. Оно просто стоит на якоре у африканских берегов, где еще ему
быть? Ко мне это не имеет никакого отношения, капитан даже не узнал бы меня.
Я замедлил шаг. Поток людей швырял меня из стороны в сторону и уносил
по широкому проспекту от порта к городу. Я увидел свободный столик в
небольшом уличном кафе и в изнеможении дотащился до него. Обдумать!
-- Двойное бренди!
Мир до сих пор не понял, что тогда случилось, а само судно ничего не
объяснит. "Гильдеборг" умерла. Я понемногу отпивал бренди. Неповторимая и
непонятная жизнь пульсировала прямо перед моими глазами. Каждое мгновение
она меняла свою форму. Постепенно ко мне начало возвращаться спокойствие.
"Генерал Торрес" -- судно, как всякое другое, только я знаю, что скрывается
за ним. Возможно, оно везет какао или апельсины, а Фаррина, конечно, не
занимается тем, что высматривает бывших матросов. Мне надо вернуться в порт,
у меня нет ни времени, ни денег, чтобы медлить. Без матросской книжки
непросто будет найти место, не на каждом корабле требуется пополнять
команду.
Я допил бренди. Оно поставило меня на ноги, вернуло хорошее настроение.
С новой энергией я погрузился в переливающийся людской поток. Я знаю, что
здесь стоит на якоре, и буду осторожен. Я ведь Шиппер, Бернард Шиппер, у
меня есть подтверждающие это документы. Временами я поглядывал на витрины
магазинов, полные иностранного товара. Японские транзисторы, индийский
текстиль и китайские украшения. Фотографии голых женщин всех цветов кожи,
меняльные конторы и филиалы международных банков, агентства авиакомпаний,
все напихано и спрессовано, втиснуто друг в друга. Борьба за каждый метр
тротуаров, ступеней и проездов. Компании, названия которых я никогда не
слышал. "Вашингтон Пост" -- агентство печати.
Дощечка была совсем маленькой, только случайно в этом потоке она
бросилась мне в глаза. Но я сразу же остановился. "Вашингтон Пост"... В
голове у меня мелькнула сумасшедшая мысль, гениальная! "Вашингтон Пост"... А
что если я продам "Гильдеборг", что если я расскажу?.. Открою миру тайну
того, как погибла целая команда, как прикончили Гута, куда исчезли 200 тонн
U3O8 -- Я уже не на юге, здесь -- свободный мир! Я возьму недорого --
авиабилет в Европу. Я стоял и смотрел на архаический заголовок американской
газеты. Толпа тормошила меня, обтекала и увлекала за собой. Мне нужно было
взвесить эту мысль, понять ее, но мною уже начало овладевать прежнее
нетерпение. Не ждать, воспользоваться случаем!
Я быстро зашагал и пробился к лестнице дома. Эта идея влила в меня
новую энергию.
Я вбежал на второй этаж и нажал кнопку звонка. Вот оно! Двери открылись
сами.
За пишущей машинкой сидела девушка цвета "кофе с молоком".
-- Привет, красавица, -- сказал я весело, -- нет ли здесь шефа?
-- Привет, -- ответила она таким же тоном. Мгновение она еще печатала,
а потом повернулась. Большие полные губы растянулись в улыбке. -- Шеф
приходит в одиннадцать. Может быть, я могла бы рассмотреть ваше дело сама?
-- сказала она с американским акцентом.
Мы приглянулись друг другу с первого мгновения.
-- Не могла бы, золотце, я хочу предложить ему коммерцию, большое дело,
и притом это вопрос жизни и смерти. Во всем остальном готов иметь дело с
тобой.
-- Хотите еще чего-нибудь выпить?
Я понял, что она меня высмеивает. Веду себя как сумасшедший. Наверняка
она американка, возможно, с университетским образованием. Скорее всего, с
университетским -- за океан других не посылают.
-- Спасибо, с удовольствием.
Она встала и продефилировала передо мной, как на параде. Высокая,
полная, никаких мальчишеских бедер.
-- Конечно, я могла бы рассмотреть это дело сама! -- и поставила передо
мною стаканчик.
Я отрицательно покачал головой.
-- Сожалею, но в самом деле нет, все что угодно, но только не это. --
Она посерьезнела. Теперь, видимо, я не казался ей нализавшимся. -- Вот если
с вашим шефом заключу контракт, то приглашу вас на обед! Пойдете?
Глаза встретились. Короткое замыкание.
-- Спасибо, почему бы нет? -- И она села к своему столу. -- Но, скорее
всего, придется посылать за бутербродами, -- сказала она скептически, чтобы
я не представлял себе все в розовом свете. Она снова взялась за работу, а я
сидел и смотрел.
-- Когда вы прилетели? -- спросила она, даже не подняв голову.
-- Сегодня утром...
Как ей это могло прийти в голову?
-- Издалека?
Я пожал плечами.
-- Я знаю здесь практически всех европейцев, а вы -- новый, совсем
новенький, -- улыбнулась она ласково и кокетливо посмотрела на меня. Но
звучало это так, как будто она сказала "совсем глупенький".
-- Как младенец, -- добавил я. Она кивнула.
-- Не выпьете со мной?
-- Только за обедом -- если он будет. Теперь у меня масса работы.
Только не ждите, что с шефом вам все это легко удастся.
-- Будь я репортером, я бы не раздумывал. У кого есть профессиональное
чутье, не позволит себе упустить такую возможность.
Чуть позже одиннадцати в кабинет ввалился энергичный лысый мужчина в
полотняном костюме, с ярко, разрисованным галстуком.
-- Привет, Тедди, -- сказала красавица.
Он пробежал через приемную в соседнюю комнату. Меня даже не заметил.
-- Дневные сообщения подготовлены? -- гаркнул он за дверьми.
-- Как раз заканчиваю!
-- Отлично! Что нового? -- Он снял пиджак и заглянул в комнату, --
Привет, Джоссела...
-- Этот господин... -- откашлялась она, -- новый...
Он посмотрел на меня и ослабил галстук.
-- Гиббонс, -- сказал он и протянул мне руку.
-- Представлюсь позднее, если позволите. У меня для вас предложение,
точнее -- сделка...
Он бросил взгляд на Джосселу, патом на меня и, наконец, пожал плечами.
-- Ладно, пройдите!
Я вошел в его кабинет и тихо закрыл двери. Внизу под окнами грохотала
улица. Мне пришло в голову, что это не имеет смысла. Лучше всего мне надо
было бы поискать судно.
Гиббоне устроился за письменным столом и молчал. Ждал. Я тоже.
-- Пожалуйста, -- сказал он наконец. Я сел в плетеное кресло против его
стола.
-- Слышали вы когда-нибудь о судне "Гильдеборг"? -- Он кивнул. -- О
грузе U3O8?
Он снова качнул головой.
-- Могу вам сказать, куда исчезло это судно и что стало с грузом. Я
плавал на нем!
Он неподвижно смотрел на меня. Я не мог отгадать, о чем он думает.
-- Но вы должны, скорее всего, заявить об этом в Евроатом...
Это звучало так, будто он просил:
"Не ходи ко мне, парень".
Я встал.
-- На открытке из Дар-эс-Салама, не так ли? -- сказал я таким же тоном.
-- Это мне не приходило в голову, спасибо вам! -- И я пошел к дверям.
-- Подождите!
-- Зачем? Я искал репортера, который может позволить себе написать о
"Гильдеборг". Но ошибся, извините.
Я открыл двери. Джоссела сидела за столом, слушала. Снисходительно
улыбнулась. Видимо, и ей с шефом было тоже нелегко.
-- Вернитесь, дружище! -- Я медленно прикрыл двери -- ни в чем не надо
перебарщивать. -- Начните, я послушаю!
-- Мне нужен авиабилет в Европу и тысяча долларов на дорогу. Не
опубликовывайте ничего из того, что узнаете, до тех пор, пока я отсюда не
уберусь. Это мои условия.
-- С чего вы взяли, что я пожелаю купить вашу информацию? Что она будет
интересовать меня? И как я узнаю, что вы не водите меня за нос?
Я сел.
-- Это вы должны решить сами, рисковать будем оба. Вы -- тем, что
лишитесь денег, а я -- жизнью. Потом отступать будет некуда.
-- Гм... вы матрос?
Я сунул руку в карман и подал ему паспорт.
-- Бернард Шиппер, фермер, -- сказал я.
Он посмотрел на фотографию, потом на меня.
-- Похож я на фермера? -- спросил я.
Он снова перелистал паспорт и ничего не сказал. Я полез в другой карман
и положил на стол удостоверение "Анти-Террористической Унии". Ганс Краус --
сержант. Он уже не улыбался.
-- Я бегу из Порт-Элизабета через Родезию и Замбию прямо сюда. Мне
нужен авиабилет в Европу, а ту тысчонку оставьте себе, я уже сыт по горло.
-- Ладно, говорите, -- сказал он почти шепотом и включил магнитофон.
Я протянул руку и, в свою очередь, выключил его.
-- Записывать ничего не будем, я ведь не хочу, чтобы меня прикончили.
Хочу остаться в стороне, это -- условие. Исчезнуть и жить в покое. Вам
должно быть достаточно стенограммы.
-- Джоссела! -- позвал Гиббонс раздраженно.
Тонкое шелковое платье плотно прилегало к ее телу. Она заложила ногу за
ногу и открыла блокнот. Гиббонс не воспринимал ее, видимо, -- уже привык. Но
я увидел Гледис. Они ничем не были похожи, даже цветом кожи. Джоссела
казалась намного темнее. Однако Гледис показалась на песчаной дорожке,
ведущей среди тропической растительности к белому бунгало с трупом Гута. Как
многим я ей был обязан. Не будь ее, схватили бы меня сразу, в Солсбери.
Гиббонс что-то неприветливо проворчал, видимо, попросил, чтобы я,
наконец, начал, а Джоссела наблюдала за мной большими темными глазами. Такие
я видел всюду вокруг себя. В солсберийском поселении, из кузова
бронетранспортера -- это смотрела Африка. Я уже понимал этот взгляд, он был
недоверчивый и укоризненный. Во всех глазах я видел укор. В них отражалась
вина моей белой кожи.
Я опомнился. Я сидел в "Де-Пайпе", а на сцене раздевалась Августа.
Голоса за моей спиной договаривались.
Пространство разлетелось, взорвалось! Рухнуло перед глазами и сбило
меня с ног.
Безумство!
Четырехмерный фильм ужасов. Серое полотно рассвета, разорванное
обломками спасательных шлюпок. Без звука они падали обратно. Бешеные волны
захлестнули палубу. Желтое лицо Гута. Я ничего не видел, не хотел это
видеть. Я боялся посмотреть на море. Я уже знал, что это за свинство, что
это за удар -- этот бандит нас продал! Он всех нас продал!
Его прижали к стене в последнюю минуту, перед самым отплытием, чтобы он
не мог сопротивляться, чтобы ему не оставалось другого пути.
Что бы я делал на его месте? Это был страшный вопрос, свыше моих сил. Я
вытер рукавом рубашки вспотевшее лицо. Полдень давно прошел, а я все еще
рассказывал. Джоссела время от времени разминала; руку в запястье и
стенографировала дальше.
Гиббонс сидел, откинувшись в кресле, положив ноги на стол, и спал. По
крайней мере, мне так казалось. Никто меня не перебивал. Я поднял молоток и
снова ударил. Сирены завыли!
-- Вы облучены, -- сказал Гиббонс, не страдаете от этого? Вы должны
были получить приличную дозу рентген. Не были у врача?
Я слабо улыбнулся.
-- У врача? Только когда буду дома, -- сказал я, -- только в Европе.
Наш врач в корпусе Гофмана не имел диплома. Возможно, меня уже давно
поймали, я только думаю, что убегаю, а на самом деле я такой же, как Гут,
разница только в продолжительности умирания.
Он открыл глаза, опустил ноги со стола и сел.
-- Официальное следствие утверждает, что исчезновение судна
организовала Моссад и радиоактивный материал был предназначен для Израиля...
Я пожал плечами.
-- Одно не исключает другое. В Израиле, конечно, не могут производить
испытания, а на Юге -- да, места достаточно. Знаете, где теперь на якоре
стоит "Гильдеборг"?
-- А вы -- да?
Я кивнул головой на окно.
-- Там! Называется "Генерал Торрес", венесуэльское грузовое судно. Оно
у вас прямо под носом!
-- Вы это серьезно утверждаете?
-- Абсолютно! Судно перекрасили и сменили название еще перед заходом в
Порт-Элизабет.
Не говоря ни слова, он взял телефонную трубку и набрал какой-то номер.
-- У вас стоит на якоре "Торрес"? -- спросил он, когда на другой
стороне отозвался металлический голос. -- Да? Как фамилия капитана, где я
его могу найти? -- Голос опять что-то сказал. -- Когда отплывает? Утром в
четыре? Благодарю... -- он повесил трубку и мгновение сосредоточенно смотрел
на меня. -- Пойдете со мной?
-- На "Гильдеборг"? Ни за что на свете, я не самоубийца.
Впервые за все время он улыбнулся.
-- Я тоже нет, но должен, по крайней мере, проверить некоторые данные.
Опишите мне, где находится отключенный резервуар и как я его отличу от
остальных. Если все будет так, как вы утверждаете, получите авиабилет, и я
подпишу чек. Согласны?
-- Нет. Авиабилет -- сейчас, чек -- по возвращении! На всякий случай
чек оставьте у мисс Джосселы.
Мгновение он раздумывал.
-- Вы на самом деле боитесь? -- Я молчал. Он посмотрел на Джосселу: --
Хорошо, устройте это.
Победа! Он поверил мне!
Она захлопнула блокнот и потянулась. Влажная жара утомляла, город за
окном дремал. Дорога в Европу была открыта. Мною овладело чувство восторга.
Не буду надрываться в трюме!
-- Помните, что я вам обещал? Она улыбнулась.
-- Помню. У меня на улице машина.
Это был великолепный обед, никакой африканской экзотики. Мясо,
фаршированное яблоками, и сливовый соус с миндалем. Все на американский
манер. Немного переслащено, но это было не так важно.
Было около пяти; небольшая машина Джосселы пробиралась по переполненным
улицам. Выгоднее было идти пешком, но американская дама -- даже цветная --
не могла себе этого позволить. Немедленно опустилась бы до уровня местных
неграмотных женщин. Никто бы ее не принимал всерьез. Ее статус определял
автомобиль с обозначением "Пресса". Он отличал ее от других. Она хорошо
сознавала свою отчужденность и все-таки чувствовала себя тут как дома.
Африка -- пограничный континент, доисторический вулкан с пламенем
будущего. Все застывшее -- плавится, раскаленная магма твердеет. Процесс,
идущий столетиями.
Гиббонс уже сидел за столом и проверял магнитофон. Он был не больше
спичечного коробка.
-- Забегу на рюмочку к капитану "Торреса", -- сказал он весело из
своего кабинета, когда мы вошли. -- Подготовь информацию господина Шиппера
для ночной передачи по телефону. Как только я позвоню вечером, так сразу же
передашь ее. Из порта я пойду прямо домой. Вы еще не передумали? --
обратился он ко мне.
-- Не передумал и вам бы рекомендовал...
Он махнул рукой.
-- Это излишне, я аккредитованный корреспондент и не могу упустить
такой случай. В отношении "Вашингтон Пост" никто ничего себе не позволит,
можете не опасаться. Ваш гонорар... -- он помахал чеком. -- Джоссела возьмет
его себе. Как ни странно, но я вам верю.
-- Так не ходите на "Гильдеборг"!
Он прикрепил микрофон под лацкан пиджака и тонкий проводок продел
сквозь ткань.
-- Лучше всего возьмите с собой полицию!
Он усмехнулся.
-- Так не делается. Полицию в такие аферы не втягивают.
Он был политически наивен, как и все американцы. Хотел бы я иметь его
оптимизм.
-- Когда улетаете? -- спросил он.
-- В четверг.
-- Хорошо, значит, еще увидимся! -- пожал он мне руку и тихо добавил:
-- Если вас Джоссела не проглотит.
Когда двери захлопнулись, Джоссела потянулась и посмотрела на часы.
-- Сейчас это быстренько сварганим и потом будем свободны, -- сказала
она весело. -- Связь с Вашингтоном мы получаем минут через пятнадцать после
полуночи, к этому времени мы должны находиться наверху. Я звоню из
пресс-бюро.
-- Будем наверху, положись на меня, а теперь можем пойти куда-нибудь
потанцевать.
В эту минуту я осознал, что что-то меняется, что я начинаю видеть мир
прежними глазами -- нормально. Африка уходила, расплывалась, я еще видел из
окна море, но в четверг... Неужели уже в четверг? Не должен ли я продлить
эти минуты? Я уже никогда сюда не приеду. Все вдруг стало просто и несложно,
даже "Гильдеборг" в порту стала для меня пустяком.
-- Это не подойдет, -- сказала Джоссела. -- Мы должны ждать до тех пор,
пока позвонит Тедди.
Она была права, об этом я забыл. Он даст окончательное указание, чтобы
мои свидетельские показания разлетелись по свету. Джоссела усердно трудилась
до самых семи часов. Стучала на машинке, а я снова и снова отвечал. Только
потом мы зашли поужинать, а около десяти мы уже вместе смотрели телевизор.
Будничная реальность -- но что я еще мог пожелать?
Свежий ночной ветер с океана охлаждал раскаленный панельный дом,
кондиционеры работали на полную мощность, и все же жара здесь была такая,
что можно задохнуться -- до самой полуночи не охладится. Джоссела опиралась
о мое плечо, и ее жесткие волосы благоухали особенным тяжелым ароматом,
который я не способен был с чем-нибудь сравнить. Гиббоне все не звонил, до
связи с вашингтонской редакцией была еще масса времени. Джоссела оставалась
спокойной, однако во мне ожидание возбуждало все большие сомнения. Через
пару часов "Торрес" отплывает, команда уже должна быть на палубе, и никто не
смеет сойти с судна, о чем так долго Гиббонс может беседовать с капитаном?
Портовые огни отсюда не были видны, только маяки вдали на побережье.
-- Он не должен был ходить на "Гильдеборг", -- сказал я вполголоса. --
На твоем месте я сообщил бы полиции, не забывай, что в четыре они отплывают.
Я встал, выключил телевизор и пошел посмотреть в окно. Мое беспокойство
возрастало.
-- Попробую позвонить Тедди домой, -- сказала она неуверенно в половине
одиннадцатого. -- Не хочется этого делать -- не терплю его жену. -- Она по
памяти набрала номер. -- Добрый вечер, -- сказала она чопорно и
отсутствующим взглядом смотрела на стену. -- Могу я переговорить с
господином Гиббонсом?
На другой стороне ответили строго и повесили трубку.
-- Еще не вернулся.
-- Позвони в полицию! -- сказал я решительно.
-- Бессмысленно, мы должны ждать!
Я снова сел рядом с нею и закрыл глаза. Время тянулось бесконечно.
-- А что если он не позвонит?
-- Снимем заказ на переговоры с Вашингтоном.
-- И больше ничего?
-- Больше ничего.
Мы продолжали молчать. Настаивать было излишне, у нее были точные
указания. Ждать до тех пор, пока он не позвонит. Она не могла определить
меру опасности, не была способна представить ее себе. Скорее всего, она
думала, что я преувеличиваю или что все это мошенничество, что они клюнули
на мою удочку. Я с трудом поднял веки. Мне пришло в голову, что где-то уже
развиваются события, о которых я ничего не знаю. Теперь я не смею спать.
Телефон звонил и звонил.
Я затряс Джосселу:
-- Звонит!
Она резко вскочила и схватила трубку.
-- Ну и долго же он! -- выпалила она с облегчением. -- Слушаю? Да,
"Вашингтон Пост"... -- Ее лицо застыло, заострилось. Теперь это была строгая
сосредоточенная женщина. -- Не нужно, -- сказала она решительно, когда голос
на другой стороне смолк. -- Приеду сама, да, сейчас же!
Она медленно положила трубку.
-- Полиция. В нашем агентстве взорвалась бомба. Все уничтожено, не
могут найти Тедди, я должна прибыть вместо него.
Она повернулась и через плечо посмотрела мне прямо в глаза. Потом
встала, мгновение искала ключи от машины, затем выбежала из квартиры. Я не
мог произнести ни слова.
Бомба! Я тупо смотрел на телефон. Не могут найти Тедди... Я чувствовал
легкое покачивание судна, палуба убегала из-под моих ног. В ста, двухстах
метрах по правому борту высилась стальная гора. Ракетометы на баке, а на
самой высокой мачте -- вращающийся радар. Стая белых шлюпок неслась от борта
"Гильдеборг"...
Я закрыл лицо руками: все это я знаю, это только новый вариант старой
истории. Бомба! Кондиционеры уже преодолели жару, накопившуюся за целый
день, мне вдруг показалось, что тут холодно. Меня знобило.
Не ждать!
Убрали Гиббонса, теперь им нужно уничтожить мои свидетельские
показания, такая же бомба завтра или послезавтра может изуродовать квартиру
Джосселы. Ничего не ждать!
Я встал и машинально, действуя как автомат, нашел в телефонном
справочнике номер аэропорта.
-- "Вашингтон Пост", -- сказал я монотонно. -- У меня заказан билет до
Амстердама, однако я должен лететь уже завтра. Нет ли у вас еще свободного
места на самолет "Пан Америкен" из Австралии?
-- Минуту, господин...
Сердце отказывалось работать. Зачем я ходил в это агентство? Они напали
на мой след, еще сегодня кто-нибудь ко мне прицепится. Я попытался глубоко
дышать, мне казалось, что на другой стороне могильная тишина.
-- Да, это можно, господин, -- сказал, наконец, любезный девичий голос.
-- Промежуточные посадки в Каире и Франкфурте. Желаете заказать билет из
Франкфурта до Амстердама или полетите прямо до Лондона?
-- Спасибо, только до Франкфурта. Во сколько отлет?
-- В четыре пятьдесят.
Часы показывали половину первого. Джоссела до утра не вернется,
начнется расследование. Я почувствовал, что поступаю как Корнелия Шиппер.
Убегаю! Боюсь! Да, боюсь!
Я взял из сумочки губную помаду и написал на зеркале: "Убегаю, прощай,
красавица!"
Вероятно, она поймет это, непременно поймет. Что еще я мог написать ей?
Возвращая обратно губную помаду, я заметил длинный конверт. Чек был там.
Мгновение я колебался. Взорвалась бомба, следовательно, я не жулик. Я
засунул конверт в карман, погасил свет и тихо закрыл двери.
Таков мир!
Бетонная полоса исчезла, и огромный "Боинг-707" круто взмыл вверх. Из
утреннего тумана над океаном пробивалось солнце, но впереди еще дремала
ночь.
Я возвращаюсь.
Неужели это возможно -- я возвращаюсь? Я попытался через иллюминатор
посмотреть на Дар-эс-Салам, но он безвозвратно исчез. Мы все еще
стремительно поднимались, однако моторов уже не было слышно. Я глубоко
вздохнул и приоткрыл рот. Давление в ушах упало.
Вот, значит, как приятно то мгновение, которого я ждал все эти дни, о
котором мог только мечтать. Но так ли уж, собственно говоря, приятно? Во рту
у меня еще упорно держался горьковатый привкус страха и неуверенности, я уже
чувствовал, какие горести сулит мне будущее.
До сих пор все мои мысли были направлены к единой цели -- убраться
отсюда, выпутаться! Однако теперь, с этой головокружительной высоты, я не
мог увидеть ни одной твердой точки опоры, все расплывалось, и передо мною
было только бесконечное пространство, где неоткуда было ждать помощи.
Пробил час, когда я должен уяснить себе, что делать дальше, где мое
место. Момент холодного размышления. А как хорошо было бы поспать, еще раз
убежать в сновидения, -- отсрочить будущее, закрыть перед ним глаза.
Но напрасно я судорожно сжимал веки.
Стюардессы накрывали столики к завтраку, со всех сторон на меня давил
мир. В этот мир я возвращаюсь, должен занять свое место. Выпить кофе, съесть
завтрак, потом убрать столик.
Бумажный стаканчик с кофе обжигал мне губы, далеко внизу была земля,
покрытая зеленым руном, но все убегало, не хватало этому постоянства и
определенности. Я перемещался в пространстве.
Этап!
Прежде всего я должен разыскать семью Гута, пришло мне в голову, и я
ухватился за эту мысль, чтобы обрести чувство реальности. Сообщить хотя бы о
последних днях его жизни, чтобы они могли спокойно спать. Только потом я
могу заняться своими делами, навестить Августу и попытаться заставить ее
возвратиться домой. Вместе мы ушли и вместе должны вернуться, дажe если нас
ничто уже не связывает. Ведь ответственность осталась, что-то я должен
сказать ее родителям.
Мгновение эта неприятная мысль ворочалась у меня в голове. Я пытался
представить, как буду подниматься по исхоженной лестнице старого либеньского
многоэтажного жилого дома и нереальный сон станет реальностью, а сегодняшняя
реальность -- странным сном. Но эти представления были бесплодны, потому что
старые вопросы, которые меня когда-то терзали, потеряли свое значение.
Дело было не в том, почему мы с Августой потерпели крушение, даже не в
том, почему я очутился на "Гильдеборг". Было смешно возмущаться тем, что она
голой танцевала в "Де-Пайпе". Мир уже двигался дальше, несся вперед, все
изменилось, и я был другой. Мне надо будет начинать все снова, как только
похороню своих мертвецов. Было их на этом пути предостаточно, и нигде не
сияли никакие идеалы. Больше у меня их не было. Я выдрал их из себя на
"Гильдеборг" и по дороге из Порт-Элизабета на дар-эссаламский аэродром.
Пепел от них остался в пустой квартире Джосселы на зеркале. Я боюсь, убегаю!
Я же знаю, что побеждает всегда сильнейший, а я не из них. Ничего не
изменится ни от какого-либо разоблачения, ни от победы добра над злом. Дело
идет о моей жизни, а она у меня -- одна. Так что привет, красавица!
Из репродукторов тихо лилась музыка. Девушки в синем разносили сладкое.
Постоянно что-то разносят, а внизу под нами люди умирают от голода. Засуха.
Эти два противоречия современности не укладывались в голове. Я, видимо,
постарел -- иначе вообще об этом не раздумывал бы, о многих вещах я не
раздумывал раньше. Как чудесна привилегия молодости, право глупости всему
верить и быть довольным.
-- Большую коньяку, -- сказал я американской девушке, когда она снова
что-то разносила. Она улыбнулась стеклянной улыбкой, и через мгновение
передо мной стояла рюмка.
-- Надолго мы задержимся в Каире? -- спросил я.
-- Два часа, точно по летному расписанию.
-- А когда совершим посадку во Франкфурте?
-- В двадцать один час, если в Европе не будет затруднений с погодой.
-- Спасибо.
Я выпил, у меня возникло желание нализаться. Всюду вокруг нас чудеса,
только человека должна крепко прижать жизнь, чтобы он их увидел. Я опустил
спинку кресла и удобно вытянулся. Рядом со мною старая дама в очках вязала
свитер. Скорее всего, она начала вязать его еще в Австралии. Число рядов на
ее спицах прибывало вместе с километрами полета. Я зримо ощутил, насколько
человек усовершенствовал свои машины и как мало -- себя. Он все тот же.
Сегодня или вчера. Самое большее -- носит другую одежду, но внутри ничего не
изменилось. Он даже не способен понять свои машины.
Я оставил старушку нанизывать петли в стремительном полете над черным
континентом. А я нанизывал свои, но не мог на них сосредоточиться. Я был
вырван из пространства и времени и нигде не находил убежища.
Блуждания.
Я предоставил своим мыслям течь свободно. Как шелуха на волнах.
Девушка -- как картинка -- разбудила меня к обеду. От нее так и веяло
спокойствием. С нами ничего не может случиться, мы в руках американской
авиакомпании. После обеда демонстрировался кинофильм, но я чувствовал
отвращение ко всяким историям. Мне достаточно было своей.
Я открыл глаза только на промежуточной посадке в Каире. Жгучий
египетский воздух сжал алюминиевые стенки самолета. Бетонная полоса
раскалилась. Ревизия двигателей и заправка топливом.
Мы дисциплинированно, по двое, промаршировали в транзитный зал. Еще
четыре часа полета, и я -- во Франкфурте. Но это неправда, это не могла быть
правдой. Проснусь в стальном омуте или в тени бронетранспортера. Что
означают четыре часа полета? Это много или мало? Где мерило достоверности,
чему еще на свете можно верить? От рождения до смерти -- только шаг или
вечность?
Я пролистал некоторые газеты, но было слишком рано, они еще не могли
принести сообщение о взрыве бомбы в Дар-эс-Саламе. Мир ведь был полон других
бомб и больших трагедий. Движение в аэропорту меня ошеломило, я отвык от
такого шума и количества людей. Меня начала охватывать подавленность и
усталость. Отдохнул я, только когда мы снова начали круто подниматься вверх
за заходящим солнцем.
Все обрушилось на меня перед самым финишем. Куда я возвращаюсь, что я
там буду делать? Смелость, надежда и стремление начать все снова --
растаяли. Возможно, это была депрессия от этого бешеного прыжка,
неспособность приноровиться к такому темпу, справиться с тем, что он
приносит.
Около десяти часов аэродромный автобус выбросил меня в неоновое сияние
промокшего города.
Европа!
И до Праги -- рукой подать. Но я никогда не чувствовал себя хуже, чем
сейчас. Прямо ночью я выехал поездом в Гамбург. Только не остановиться, не
выпасть из привычного темпа! Сделать все свои дела, исполнить все решения.
На улице не переставая лил дождь, это был не сияющий полдень, а тусклый
сумрак. Напрасно я повторял до отвращения: я здесь, я здесь, я выжил,
вернулся. Судостроительная верфь Кратцманна еще работала, ничего не
изменилось.
А потом я смотрел в лицо жене покойного Гута. Что-то в них было общее,
не знаю что, но они были похожи друг на друга.
-- Так вы -- господин Краус, -- сказала с ласковой улыбкой Шарлотта
Сейдл, когда я наконец взобрался на третий этаж на Бранфельдерштрассе и
позвонил у двери. Небольшого роста, стройная, наверняка за сорок, но все еще
с непреходящей женской привлекательностью.
-- Вы проходите, я рада, когда меня навещает кто-нибудь из друзей Гута.
Жена моряка. Уютно обставленная квартира и вечное одиночество.
-- Дочь, конечно, с удовольствием познакомилась бы с вами, но... -- Она
пожала плечами. -- Возвращается с работы только вечером. Вам повезло, что вы
не плыли вместе с ними... -- И она снова улыбнулась смиренной, все
заключающей в себе улыбкой. -- Можно пригласить вас на обед? Сейчас будет
готов. -- Я неуверенно посмотрел на нее. Она говорила, как будто бы давно
меня знала.
-- У меня мало времени, -- пробормотал я. -- Я вернулся только вчера и
хотел вас...
-- Я не думала, что это будет так скоро. Недавно ко мне заходили старые
товарищи Гута и сказали, что вы тоже обязательно придете. Вы или господин
Шиппер. Господин Шиппер не вернулся с вами?
Тишина! Часы легко отстукивали время. Я изучал расцветку обоев, на
стенах. Розовые с фиолетовым оттенком и слоновая кость.
-- Не вернулся, -- сказал я хрипло. Ледянящий ужас сдавил мне сердце.
Старые товарищи Гута...
-- Предлагали мне помощь, но страховая компания прилично рассчиталась с
семьями погибших.
Напрасно я гнал через Африку, чтобы спасти себе жизнь. Ничего я, не
спас, они гонятся за мной по пятам! Электронный мозг подсчитал, где они
должны меня искать. Я испускаю гамма-лучи, любой детектор Гейгера-Мюллера
меня обнаружит. В голове отчаянно вспыхивал сигнал тревоги. Я не мог его
выключить. Со стены мне улыбался Гут, каким он был двадцать лет назад, в
идущей ему форме военного моряка. Тогда они, видимо, познакомились, и
мгновение прошлого сохранилось до сегодняшнего времени. Однако у меня в
памяти был другой снимок, который останется там тоже не менее двадцати лет,
но тот я не мог ей показать. Возможно, что и она не хотела бы его видеть.
Зачем эксгумировать останки?
Я представлял себе все слишком просто, ошибался, плохо оценил ситуацию.
Мир не хочет слышать о том, что случилось, никто о том не хочет слышать.
Времени достаточно, когда еще возвестят трубы о страшном суде.
Я сжал ее руку. Она была теплой и будто знакомой. Рука того
неприветливого и стареющего человека, которого я напрасно пытался понять.
Что мы знали друг о друге -- словно смотрели друг на друга в кривых
зеркалах.
-- Спасибо, я не буду обедать, я хотел только встретиться с вами,
высказать свое соболезнование... -- И я решительно направился к дверям. Она
посмотрела на меня озадаченно.
Двери захлопнулись. Трясущимися пальцами я вытер лоб и сбежал по
ступеням вниз. Господин Шиппер или господин Краус. Обо всем подумали. Я
остановился у дверей дома и через приоткрытую створку на мгновение выглянул
на улицу. Но не заметил ничего подозрительного. Улица была тихой, даже машин
на стоянке тут было не слишком много.
А теперь она им позвонит, конечно, они об этом ее попросили. "Господин
Краус здесь, уже приехал..."
Я решительно вышел из дома. Надо действовать быстро, быстрее, чем они!
Пропитанный водой небосвод и отдаленные гудки кораблей. Меня
лихорадило. Я прибавил шагу. Дошел до самой Фердинандштрассе и только здесь
остановил такси и поехал на вокзал. Как когда-то давно, когда я еще видел
мир в изумительных красках, когда я езживал на субботу и воскресенье к
Августе в Амстердам. Вечером могу быть на месте... Я пошел посмотреть
расписание поездов. Около полуночи. Отлично! Я уж не допущу подобной ошибки,
не пойду к Августе в квартиру, пойду в ее раздевалку в "Де-Пайпе"! Никто не
должен меня заметить, никто не должен узнать об этом посещении. Может быть,
это риск, но я должен на это отважиться. Должен сделать все, что в моих
силах, поговорить с ней последний раз.
В вокзальном киоске я купил себе все американские газеты, которые
продавались. Но напрасно я искал малейшее сообщение. Нигде не было даже
упоминания ни о "Гильдеборг", ни о покушении на дар-эс-саламское агентство
"Вашингтон Пост". Бомбы в Карачи, Лондоне, Риме и в Тель-Авиве. Все хотят
взорвать друг друга, разорвать и взлететь на воздух. Только заряды у них
слабые. Местным дилетантам не хватает груза "Гильдеборг".
Мысленно я пытался перенестись обратно, на расстояние тысячи
километров. Проскользнуть в обломки канцелярии к Джосселе и посмотреть, что
там делается. Вернулся ли Гиббонс? Нет, конечно, нет -- я знал, что он не
вернулся и никогда не вернется. "Генерал Торрес" отпустит его на свободу
вместе с отбросами из камбуза где-нибудь в открытом море. Я знаю тот канал и
решетку. Напрасно Джоссела звонит по телефону через океан. Господа из ее
посольства уже опустили непроницаемую завесу -- вплоть до окончательного
расследования. Или, иначе сказать, до тех пор, пока ей тоже кто-нибудь не
перережет горло!
Я вздрогнул. Это было бы ужасное преступление, и виноват в нем -- я.
Осторожность! Я отвел взгляд от газетных страниц и осмотрелся.
Будничный шум вокзального зала. Грязные плитки пола, кругом слякоть и вода.
Никогда я не был в Африке, никогда не служил на "Гильдеборг"! Я параноик --
сошел с ума. В каждом пытаюсь распознать своего убийцу.
Вокзальное радио сообщило о скором Гамбург -- Бремен -- Утрехт --
Амстердам. Я погрузился в поток пассажиров и пробивался по переходу к
платформе.
Подходящий случай исчезнуть бесследно. Но напрасно успокаивал я сам
себя, я был охвачен страхом.
Скорый громыхал по зеленой плодородной низменности. Фруктовые сады и
поля. Я тупо смотрел из окна на фермерские усадьбы. Последний раз я ехал так
с Гутом, ничто не изменилось с того времени, местность вокруг, события
остались теми же.
Навещу Августу, и конец, хватит! Перейду Рубикон! Как порядочный буду
топать по утрам к либеньским судоверфям. Директором, вероятно, меня не
сделают, но сваривать могу там так же, как и здесь. С меня хватит. О
головокружительных мечтах речь уже давно не идет. Есть вещи главные и
второстепенные, незначительные и большие. Я из-за тех, второстепенных, не
видел главные. И только теперь, когда дело идет о моей жизни, вслепую
определяю их размеры.
Я скользнул взглядом по лицам в купе. Почти пусто, кто сейчас ездит
поездом. Могу ли я себе позволить поспать? Я уткнул голову в пальто и в
кармане ощутил вес пистолета. Надо от него избавиться, теперь он мне уже не
потребуется. При случайном контроле меня могут арестовать за незаконное
ношение оружия.
На улице безнадежно лил дождь, затяжной холодный дождь. Снова я стоял
под окном бунгало на окраине Уанки и трясся от холода. Корнелия, бледная и
сокрушенная, жалась к стене. Ожидание!
Я попытался воскресить в памяти лицо Августы, но оно куда-то исчезло,
ускользнуло. Осталась только неясная плоскость. Я не мог себе представить
собственную жену. Эти два слова звучали для меня нереально и чуждо. Они уже
давно потеряли содержание, не имели формы, ничего не выражали. Неожиданно
мне пришло в голову, что она, скорее всего, за меня получила пенсию, что
она, собственно, вдова... Вот будет неожиданность, когда я восстану из
мертвых!
Я спрятал лицо в воротнике пальто и засмеялся. Я, по правде говоря,
списан в расход. Ведь судно исчезло в открытом море. Как просто меня может
любой убить и закопать. Никто меня не хватится, для мира я давно уже не
существую.
Приступ веселья прошел -- чему я мог смеяться?
Экспресс неутомимо мчался по равнине, поросшей сочной зеленью.
Черно-белый скот. Равнина тянулась почти до самого моря. Капли дождя
дробились об окна, и поток воздуха срывал их обратно. Дрожащие водоросли.
Возможно, что я тут -- в безопасности. Две женщины неопределенных лет и
старый мужчина с трубкой. Я наблюдал за ними через щелку между концами
воротника пальто. Мне вдруг снова захотелось очутиться среди саванны,
разбить лагерь в высокой траве и приготовить душевой баллончик.
Почти в полночь я вышел на главном вокзале Амстердама. Запах моря и
кашляющий звук буксирных судов с Эйсселмерского залива, забегающего глубоко
в город. Здесь никогда не спят. Это особенный город. За окнами витрин
дремлет архаичное семейное спокойствие, а на набережной -- весь мир. Море
сливалось с дождем прямо перед глазами. Когда я тут выходил впервые, я был
очарован. Теперь я только прошел вдоль рядов такси, выбрал себе последнее,
которое как раз возвращалось. Для уверенности -- никогда не знаешь, что
может случиться.
Хорошо еще, что название улицы я не забыл. Некоторые названия всегда
живут в памяти.
-- Без объездов! -- сказал я неприветливо, как только заметил, что
таксист хочет повозить меня по городу. Он немедленно вернулся на нужный
перекресток. Было самое время, если я хотел ее застать еще в "Де-Пайпе".
Через минуту закончится полночный номер.
В начале Nieuwe Doelenstraat* я дотронулся до плеча шофера: "Здесь!"
Машина бесшумно остановилась. Порядочные люди уже спали. Только холодные
вспышки неона и очертания запотевших окон. Отсюда дойду пешком!
------------
*Новый проспект Доелена (голл.).
---------------
Все еще сильно лил дождь, вероятно, сильнее, чем днем. Тяжелая туча
выходила прямо из моря, ползла по крышам домов. Я поднял воротник пальто,
засунул руки в карманы и торопливо зашагал. Фары такси осветили вдали
зеркально-мокрую проезжую часть. Другой мир, искусственный. Город в
стеклянной бутылке. Улица была пустой, только ряды оставленных машин.
Но я не пошел прямо к сияющему входу в "Де-Пайпе". На перекрестке я
свернул влево, чтобы обойти весь блок и попасть к заднему ходу для служащих.
Тут было тихо и пусто. Все приметы столицы исчезли, темно-зеленый
канал, перерезанный мостками, окаймлял улицу, из спящих домов смотрели
минувшие столетия. Я замедлил шаг, на меня дышало волшебство былого века,
увядающий аромат прошлого. Здесь я не должен бояться. Только потухшие глаза
автомобилей.
Я прошел через проезд между домами и через мощеный двор до длинного
коридора в противоположном крыле. Служебные помещения, раздевалки и склады.
Оттуда-то я услышал аплодисменты. Августа стояла сейчас перед зрителями.
Я глубоко вздохнул, открыл стеклянные двери и направился в дальний
конец коридора. Туда каждый день спешила Августа на работу. Неожиданно на
меня обрушился град воспоминаний. Как она меня, интересно, примет? Ведь мы
были супругами, разве можно это забыть?
Я остановился перед одной из дверей и внимательно осмотрел ее. На ней
не была ни номера, ни визитки, просто-напросто обычная дверь. Я тихо
постучал и заглянул внутрь. Зрители все еще аплодировали. Это было здесь.
Знакомое зеркало, столик и шифоньер, запах пудры и духов, не исчезающая
вуаль сигаретного дыма.
Я вошел. На стенах фотографии танцовщиц, всех, которые здесь
перебывали. Последней была Августа. Я улыбнулся. Так это она? И ее лицо я
забыл. Я снял с кресла брошенный костюм: вечный беспорядок. В чашке --
остатки кофе. Снял промокшее пальто и с облегчением сел.
Тихо и тепло. Еще минуту я мог спокойно все обдумать. Осмотреть вещи,
которые составляли ее мир. Искусство, как и все другое...
Может быть, это искусство, не знаю. Скорее всего, заклинание
человеческого рода, магические шифры пола. Аббревиатура нашего века.
Я блуждал взглядом по комнате. Здесь она жила своей жизнью, воплощала
свои мечты, если имела такие. Нет, определенно имела, я знал, что имела.
Только они изменились, давление жизни исказило их, блестящая политура
отваливалась. Цену имеет только тройская унция.*
------------
*Международная единица веса золота.
---------------
Я услышал музыку, аплодисменты утихли. Программа продолжалась. Я
чувствовал, как у меня начинает резко биться сердце. Столкновение!
Вдалеке, на противоположном конце коридора, послышался стук туфелек.
Она бежала. Я глубоко вздохнул: что, собственно, я хочу? Что ей скажу? Что
возвращаюсь по собственным следам?
Она вбежала в комнату, дрожа от холода. На голом теле меховая накидка
из пантеры. Золотая грива почти до пояса. Она закрыла двери и с громким
вздохом отбросила мех на кушетку. Только теперь, в эту минуту она заметила
меня, обнаружила мое присутствие.
-- Что вы здесь делаете? -- завизжала она нечеловеческим голосом. --
Как вы смеете, я прикажу вас выбросить!
Я смотрел на нее, не веря своим глазам. Тело, выкрашенное серебряной
пылью, казалось сделанным из живого металла. Но это была не Августа!
-- Вон! -- закричала она срывающимся голосом и набросила на себя
пестрое кимоно. -- Вон!
-- Извините, я пришел к Августе, это ведь ее раздевалка.
Рука, указывающая на двери, нерешительно опустилась.
-- Она уже здесь не работает, давно не работает, -- сказала она
несколько миролюбивее, -- И убирайтесь, мне нужно в душ! -- Она повернулась
ко мне спиной, но потом снова обернулась. -- А кто вы?
-- Ее муж.
Она поперхнулась.
-- Ее муж? Гм... Она приняла ангажемент на Ближнем Востоке, ей просто
повезло, там головокружительные гонорары. Я тут вместо нее.
На Ближнем Востоке... Нефть и денежки, совокупление библейской эпохи с
электронной техникой. Что-то я об этом слышал, мог себе это представить.
Значит, она все-таки попалась на удочку.
-- И давно? -- спросил я.
-- Приблизительно четыре месяца. Садитесь, я думала, кто-то хочет
испортить мне настроение. Так вы ее муж? Я сбегаю за кофе, вам тоже
принести?
-- Лучше коньяк, если позволите.
В длинном кимоно она вышла в коридор. Муж Августы! Я неподвижно сидел в
кресле, из которого за мной когда-то равнодушно наблюдал капитан Фаррина.
Все изменилось, ничего не осталось на прежнем месте. Для Августы я уже
ничего не могу сделать, каждый управляет своей судьбой сам. Напрасно я
выбивался из сил. Она попалась на удочку, этого можно было ожидать.
Дама из живого металла долго не возвращалась. У меня пропало желание
еще о чем-то расспрашивать. Мне надо убраться, что она мне может сказать?
Но двери открылись, она вносила поднос с кофе и коньяком. Осторожно
поставила его на столик.
-- Пожалуйста, а я пока приведу себя в порядок.
Она сбросила кимоно и вошла в ванную. Супруг коллеги -- к чему
стесняться. Она включила свет и оставила двери открытыми.
-- Что стало с квартирой? -- спросил я.
-- Я взяла ее со всем, что там было. У вас там осталось что-то?
-- Ничего, -- сказал я равнодушно.
-- Вас это удивило?
-- Конечно.
-- Она вам не написала?
-- У нее не было адреса.
Рядом тихо шумел душ. Чего я еще жду? Августу поглотил мир, она утонула
в море. Я поднялся и надел промокшее пальто.
Она выбегала из ванной.
-- Уходите?
-- Да, я слишком задержал вас, спасибо вам.
-- Очень сильный там идет дождь?
-- Льет.
-- Невозможная погода! Обождите минутку, сейчас я буду готова и отвезу
вас куда хотите. У меня на улице машина. Такси сейчас не поймаете.
-- Разве что до первого отеля... Она утвердительно кивнула. И мы вновь
замолчали. Она поспешно одевалась и при этом пила кофе. Наконец она вынула
из шкафа непромокаемый плащ и дружески улыбнулась:
-- Готово, можно идти!
Ей было не больше двадцати семи. Смыв кричащие краски своего ремесла,
она превратилась в довольно приятную девушку. Я окинул ее взглядом. Еще один
осколок неудавшейся жизни.
Она заперла дверь, мы двинулись длинным темным коридором к выходу.
Девушка несколько раз оценивающе глянула на меня, словно прикидывала, что
будет дальше. Но что она могла ждать от меня?
Мы перебежали двор -- дождь без устали лил с темного небосвода, --
прошли через туннель и остановились. Боже, какой потоп был на улице!
-- Я забыла зонт, -- сказала девушка безразлично, чуть заикаясь. --
Сейчас вернусь.
Но прежде, чем она успела повернуться, от противоположного тротуара
отъехала небольшая, без огней, машина, из ее окна что-то сверкнуло. Сильный
удар отбросил меня к стене, как перышко. В отчаянной попытке за что-то
ухватиться я столкнул девушку в грязный поток у тротуара.
Понятно -- меня продали, добрались до меня!
Сирена "Гильдеборг" протяжно выла. Нет, это была не сирена, я слышал
чей-то отчаянный визг возле меня. Боли я не чувствовал. Вода заливала мне
лицо.
Машина остановилась посреди проезжей части, из нее выскочили двое. Я
увидел насадки глушителей на стволах их пистолетов. Они хотели меня добить!
В этот миг что-то пробудилось во мне, что-то такое, что невозможно выразить.
Может быть, инстинкт самосохранения. Рука скользнула в нагрудный карман.
Топот ног по мокрому асфальту. Меня еще не взяли!
Я дважды нажал на спусковой крючок. Выстрелы взбудоражили темноту
спящего города. "Давай, парни, давай!" -- орал Маретти. Я снова несся сквозь
высокую траву саванны, а где-то рядом выл раненый зверь. Я поднялся на
колени -- те двое лежали на блестевшем асфальте.
-- Не реви! -- крикнул я на девушку и дал ей оплеуху. -- Где твоя
машина? Помоги мне, быстро!
Она поднялась, я ухватился за ее пальто, попытался встать, но только
застонал от боли.
-- Где машина?!
Она потащила меня к краю тротуара. Шаг, еще шаг, еще один... Ради бога,
я не выдержу этого, лучше останусь лежать здесь! Потом она никак не могла
повернуть ключ зажигания, только отчаянно выла. Окна домов начали
просыпаться. Наконец я рухнул на сиденье.
-- Езжай! Не копайся, живее! Вон из города! -- Я судорожно подгонял ее
дулом пистолета. Мотор заработал, машина рванула со стоянки, в свете фар
мелькнули неподвижные фигуры на асфальте. Вода из-под колес залила их. Я не
мог пошевелиться, но мозг работал. Прочь отсюда, вон из города, куда угодно,
только подальше. Через минуту здесь будет полиция.
-- Куда ехать? Куда? -- кричала девушка. Мы были на каком-то проспекте:
всюду сияние огней, мигалки светофоров на перекрестках. Половина второго. Я
заблудился, я не знал, где мы.
-- В Гаагу, -- прошептал я, -- отвези меня в Гаагу!
-- Вам нужен врач, мы должны найти врача...
-- Не болтай!
Приближался перекресток. Светящиеся указатели показывали направление.
-- В Гаагу! -- указал я дулом пистолета. Я видел, как у нее стучат
зубы, как вся она трясется. -- Не бойся.
Ее лицо начало исчезать, расплываться. Я немилосердно кусал губы.
Только не упасть в обморок! Мы выезжали на кольцевую дорогу, ведущую к
автостраде. Огней здесь было гораздо меньше, темнота быстро сгущалась,
-- Не бойся, -- повторил я. -- Не пугайся, тебе ничего не будет. Только
постарайся не попасть в аварию!
Я попытался удобнее усесться. Левую половину тела я не чувствовал. Это
был страшный удар, он отбросил меня, как соринку. Я осторожно потрогал
плечо. Вода. Или это кровь? Наверное, кровь, но почему я ничего не чувствую?
Нас окружала темнота. Желтое зарево огней осталось за спиной. "Гаага --
50 км" -- блеснула табличка у обочины. Через час мы будем там, а что дальше?
Что делать теперь, среди ночи? Я попытался спокойно все обдумать. Автострада
была пуста, нас никто не преследовал.
-- На ближайшей своротке съедешь с шоссе, -- прошептал я. -- На
какую-нибудь дорогу, хотя бы к побережью. Попробуешь меня перевязать. Если я
вдруг потеряю сознание, не вздумай звать врача или полицию. Прикончат и
тебя, и меня!
Километров через десять я заметил, что мы едем уже не по автостраде.
Машину трясло, боль усиливалась. Проехали какую-то деревню, узкая дорога
вела вдоль темной поверхности канала. Мне послышалось, что где-то рядом
бьются о берег волны.
-- Дальше дорога никуда не ведет! Там дамба!
Девушка нажала на тормоз; мотор работал на холостых оборотах, фары
беспомощно прорезали темноту. Небо прояснялось, казалось, через минуту
выглянут звезды.
-- Дальше! Поезжай дальше, до самой дамбы, -- простонал я. Мне было
трудно говорить, хотелось спать. -- Там подождем до утра.
Ее глаза испуганно мерцали.
-- Езжай!
Она включила передачу. Дорога поднималась по насыпи. Откосы нанесенного
морем песка все увеличивались. Днем и ночью намывала их вода, вероятно --
целыми столетиями. Порывы ветра сотрясали машину. Фары погасли, мотор умолк.
Девушка ощупью искала под сиденьем аптечку, потом включила свет в кабине.
Когда она расстегнула на мне пальто, я потерял сознание. Но тотчас же
ужасная боль привела меня в чувство.
-- Вам нужно к врачу, в больницу. Я с этим не справлюсь!
Кровь струилась из раны, рубашка под пальто была почему-то разорвана.
Застегнутый воротничок, галстук, а плечо оголено. Но мне было все равно. Над
морем поблескивали звезды, над сушей еще шел дождь, а мы были на нейтральной
территории. Перешеек, нить, натянутая между морем и отвоеванной у него
землей.
-- Сколько они тебе дали за звонок?
-- Тысячу гульденов...
-- Я тебя ни в чем не упрекаю. -- Я отвел ее руки. -- Хватит, оставь
меня в покое, мне уже лучше.
-- Вам нужен врач, у меня нет больше бинтов.
-- Только утром, утром, -- выдохнул я. -- Не возвращайся потом в
Амстердам, поезжай прямо в Брюссель или в Париж. А меня не бойся, отвезешь
меня в Гаагу, и все...
Если бы она повернула ключ и вернулась на автостраду, я ничего бы не
мог сделать. Воля иссякла. Я тупо смотрел через запотевшее окно в темноту.
Брызги то и дело барабанили по крыше машины. Море бурлило, но небо совсем
прояснилось. Какую ничтожную цену имеет жизнь. Несколько раз прокрутилась
карусель, и пора выходить. Освободить место, не задерживать очередь. Тысяча
гульденов. Я не смотрел на ту, что притаилась возле меня. Я не знал ее
имени, не знал о ней ничего. За тысячу гульденов это сделал бы каждый...
-- Проснитесь, проснитесь! -- Голос назойливо звенел в ушах. -- Да
проснитесь же!
Я громко застонал, во рту был привкус крови. Перед глазами была бегущая
лента автострады.
-- Через минуту будем в Гааге...
-- В Гааге? А что мне там делать?
-- Вы хотели в Гаагу или нет?
Я попытался сосредоточиться.
-- Может, отвезти, вас в больницу? Так что мне делать? Куда вы хотите
ехать? Я не могу больше!
Она кричала в истерике.
-- Останови у первого автомата. Я должен... -- Но я не знал, что я
должен. -- Потом скажу, что делать дальше.
Мы проезжали городской окраиной. Или это была деревня? Она остановила
машину у тротуара и кивнула:
-- Телефон.
Собраться с духом. Я должен собраться с духом!
Мгновение я сидел в отупении; потом открыл дверцу. Четыре шага до
телефонной будки показались вечностью. Телефонный справочник. Только там я
могу найти адрес. Все расплывалось перед глазами. Может быть, еще не поздно,
я еще дышу. Я с трудом выдрал всю страницу, вернулся обратно.
-- Сюда...
-- Parkweg een?*
-- Parkweg een!
-- Я тут не ориентируюсь...
-- Ну так спроси и езжай быстрее, ради бога!
------------
*Парковая улица, дом один (голл.).
---------------
Бесцветные глаза, обрамленные белыми ресницами. Белокурая грива волос,
беспорядочно стянутая узлом.
-- Ты не голландка? -- спросил я, когда мы въехали в центр города, где
пришлось пробираться сквозь колонны велосипедистов. На мой взгляд, она не
была похожа на голландку.
-- Полька! -- ответила она со злостью. -- Я никогда не была в Гааге,
как я тут найду дорогу? -- Она опустила стекло и раздраженно крикнула
велосипедисту: -- Waar is Parkweg alstublieft?**
------------
*Где находится Парковая улица? (Голл.)
---------------
-- А я чех.
-- Это я уже поняла, иначе бы вообще с тобой не возилась.
Мы въехали в квартал, похожий на роскошный парк. Свежая, прохладная
зелень, не то что там, в Африке. Виллы и резиденции. Мысли ускользали,
разбегались. Я заметил, что мы объезжаем какой-то дом уже второй раз и снова
возвращаемся той же дорогой.
-- Это дом номер один. Остановиться?
По тротуару прогуливался полицейский. В темном отглаженном мундире,
руки за спиной. Хотел бы, чтобы у меня была такая жизнь, или нет?
-- Остановись напротив, подождем, пока он пройдет.
Машина остановилась. "Приехали, вылезай, -- говорили ее глаза, --
вылезай скорее, ради бога!"
-- Сейчас пойду, только немного отдышусь.
Полицейский дошел до самого конца улицы и повернул обратно. Я не сводил
с него глаз.
-- Надо привести вас в порядок. -- Она впервые мне улыбнулась.
Наклонилась и попыталась застегнуть рубашку и пальто. Бледное солнце
проблескивало из-за деревьев. Небо было синевато-зеленым. Я живо воспринимал
второстепенные детали, главное от меня ускользало. Я с трудом залез в
карман.
-- Пистолет выбрось где-нибудь в канал, а это -- тебе... -- Я вытащил
горсть банкнот. -- Мне они уже не понадобятся.
Скорчившись, я выбрался из машины. Палуба ускользала из-под ног. Сирена
"Гильдеборг" завыла. Я не смею упасть в конце пути! Но расстояние до этого
дома было таким же, как от Порт-Элизабета до Гааги. И я снова должен был
пройти его, снова принять решение. Глаза ослепила блеском бронзовая
табличка. Тело обжигала африканская жара. Дышать было нечем.
Ручка двери тоже была бронзовой, она была сделана в форме птицы.
Феникс!
Над головой холодное зеленое небо. Жар, который обжигал меня, шел от
меня самого. Я возвращался домой, еще немного, и переступлю порог. Табличка
сверкала в лучах робкого солнца: "Посольство Чехословацкой Социалистической
Республики".
Я протянул руку к бронзовой птице.
Возрождение!
Двери передо мной открылись.
Перевод с чешского Б.Гнусина
+-------------------------------------------------------------+
|OCR, правка -- Aleksandr Evmeshenko. Если Вы обнаружите ошибки|
|в этом тексте, пожалуйста, вышлите строку из текста с ошибкой|
|по адресам: e-mail: A.Evmeshenko@vaz.ru |
| netmail: 2:5075/10.7 Aleksandr Evmeshenko |
+-------------------------------------------------------------+
Дата последних изменений: 06.04.2000г.
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 05:54:12 GmT