Перевод Н. Роговской.
OCR: Игорь Корнеев
Все считали, что Бен недоразвитый. Он не умел говорить. Вместо слов у
него получались какие-то хриплые, резкие звуки, и он не знал, куда девать
собственный язык. Если ему что-то было нужно, он показывал пальцем или шел и
брал сам. Говорили, что он не совсем немой, просто косноязычный, и что,
когда он подрастет, его положат в больницу и будут лечить. Мать уверяла, что
он вовсе не глуп: все понимает с первого раза, соображает, что хорошо, что
плохо, только очень упрямый и слова "нельзя" вообще не признает. Из-за того
что он всегда молчал, взрослые забывали, что с ним тоже нужно разговаривать
- объяснять причины приездов и отъездов и разных других перемен, поэтому ему
казалось, что мир целиком подчинен непонятным прихотям взрослых. То его
почему-то заставляли переодеваться, то велели идти играть на улицу, а то
вдруг запрещали прикасаться к игрушке, которую сами же дали ему час назад.
И наконец наступал предел, когда он уже не мог выносить всей этой
бессмыслицы: он раскрывал рот и оттуда вырывался такой надрывный звук, что
он пугался сам, - пугался, пожалуй, даже больше родителей. Почему он так
кричал? Откуда брался этот звук?.. Когда это случалось, кто-нибудь из
взрослых, чаще мать, хватал его и тащил в чулан под лестницей, и там его
запирали одного среди старых дождевиков и корзин, и он слышал, как мать,
наклонившись к замочной скважине, говорила с угрозой: "Будешь тут сидеть,
пока не замолчишь, так и знай!" Но крик не прекращался. Он словно
существовал сам по себе. Ярость, с которой невозможно было совладать, искала
выхода.
Потом, скорчившись, он сидел под дверью, вконец опустошенный и
обессиленный, оглохший от собственного крика. Мало-помалу гул в ушах
замирал, и чулан наполнялся тишиной. Тогда он пугался, что мать уйдет
куда-нибудь и забудет его выпустить, и начинал дергать дверную ручку, чтобы
напомнить о себе. И только когда ему удавалось сквозь замочную скважину
увидеть, как мелькает за дверью ее юбка, он успокаивался, садился на пол и
терпеливо ждал, зная, что скоро загремят ключи и его выпустят на свободу. Он
выходил наружу и, щурясь от яркого света, заглядывал снизу вверх в лицо
матери, стараясь угадать, какое у нее настроение. Если она в эту минуту
прибирала в доме - стирала пыль с мебели или подметала полы, - ей было не до
него. И все шло хорошо, пока на него не накатывал очередной приступ
бешенства и отчаяния, и тогда все, как по нотам, проигрывалось заново - его
снова сажали в чулан или отбирали игрушки и отправляли спать без ужина. У
него был только один способ избежать наказания - не раздражать родителей и
стараться им угодить, но это требовало постоянного напряжения, которое было
ему не под силу. Увлекшись игрой, он начисто забывал наставления взрослых.
Как-то раз он обнаружил, что все вещи уложены в чемоданы, а сам он одет
как зимой, хотя на дворе уже была весна; в этот день они навсегда покинули
дом в Эксетере, где он родился и жил до сих пор, и отправились в чужие края
- туда, где верещатники. Последние несколько недель он не раз слышал в
разговорах родителей это загадочное слово.
- Там все по-другому, ничего похожего, - наперебой повторяли отец и
мать. Вообще они вели себя странно: то расписывали, как ему там будет
хорошо, а то строго- настрого предупреждали, чтобы он не вздумал никуда
исчезать без спросу, когда они прибудут на новое место. Само слово
"верещатники" обдавало зловещим холодом, оно словно таило в себе неясную
угрозу.
Предотъездная суматоха только усиливала страх. Знакомые комнаты,
непривычно пустые, вдруг сделались чужими и неузнаваемыми, а тут еще мать
без конца сердилась и бранила его. И она сама выглядела не как всегда - на
ней была какая- то незнакомая одежда и уродливая шляпка на голове. Шляпа
закрывала уши, и от этого лицо ее тоже казалось чужим. Когда они втроем
вышли из дома, мать схватила его за руку и потянула за собой, и он в
растерянности смотрел, как родители, необычайно возбужденные, усаживаются
среди своих сундуков и чемоданов. Неужели, думал он, они сами чего-то
боятся? Сами не знают, что их ждет впереди?
Поезд уносил их все дальше от знакомых мест, но Бен не мог как следует
рассмотреть, где они едут. Он сидел на среднем сиденье, между родителями, и
видел только мелькавшие за окном верхушки деревьев; он понял, что они
выехали за город. Мать сунула ему в руку апельсин, но он совсем не хотел
есть и кинул апельсин на пол. Это был неосторожный поступок. Мать больно
шлепнула его по спине. В тот же миг, по странному совпадению, поезд резко
дернулся и въехал в черноту туннеля. В голове мгновенно возникла знакомая
картина: темный чулан, наказание... Он открыл рот, и на весь вагон раздался
крик.
Как всегда, никто не знал, что с ним делать. Мать тряхнула его так, что
он прикусил язык. Вокруг было полно чужих людей. Старик с газетой недовольно
сдвинул брови. Какая-то женщина, оскалив в улыбке зубы, протянула ему
зеленый леденец. Он знал - все против него. Его истошный крик становился все
громче, и мать, с пунцовым от стыда лицом, схватила его в охапку и вытащила
в грохочущий тамбур.
- Да замолчишь ты наконец?! - крикнула она.
Он перестал понимать, что происходит. Его вдруг оставили силы, в голове
все перепуталось, и он повис у нее на руках. Но от страха и ярости он
заколотил по полу ногами, обутыми в новенькие башмаки с коричневыми
шнурками, и грохот в тамбуре еще усилился. Душераздирающий звук,
подымавшийся откуда-то из его нутра, наконец замер, и только шумное,
прерывистое дыхание и судорожные всхлипывания напоминали, что боль все еще
не прошла, но почему ему так больно, он не знал.
- Ребенок просто устал, - сказал кто-то.
Они снова вернулись в вагон, и его пересадили к окну. Снаружи проплывал
незнакомый мир. Мелькали островки лепившихся друг к другу домиков. Он видел
дорогу и на ней машины; видел поля, а потом одни только откосы, которые
тянулись вдоль окон и, как волны, то вдруг вздымались, то падали вниз. Поезд
стал медленно тормозить, и родители поднялись со своих мест и начали
доставать с полок вещи. Снова все засобирались, засуетились. Поезд со
скрежетом остановился. Захлопали двери, где-то закричал носильщик. Они
выгрузились на платформу.
Мать стиснула его руку в своей, и он снизу вверх заглянул в лицо ей,
потом отцу, стараясь по их выражению понять, все ли идет как надо, все ли
так, как они ожидали, и знают ли они, что будет дальше. Они все забрались в
машину и кое-как разместились там со своими вещами; и когда он вгляделся в
сгущающиеся сумерки, то вдруг осознал, что это не тот город, откуда они
выехали утром, да и вообще не город, а какая-то сельская местность. Воздух
был прохладный, покалывал кожу и пах как-то по-особому терпко. Отец
обернулся к нему и со смехом сказал:
- Чуешь? Верещатниками повеяло.
Верещатники... какие они? Он пытался разглядеть их, но почти все окно
загораживал чемодан. Мать и отец о чем-то говорили между собой.
- Уж чайку-то она согреет к нашему приезду, да и с вещами, наверно,
разобраться поможет, - сказала мать и добавила: - Не будем до конца сегодня
распаковываться, все равно тут работы не на день и не на два.
- Да... дела, - сказал отец. - Как-то там все будет, в этой глуши...
Дорога без конца петляла, и машину заносило на поворотах. Бен
почувствовал, что его начинает тошнить. Еще немного, и он окончательно
опозорится. Он ощутил противный кислый привкус и зажал рот рукой. Но на этот
раз так подкатило, что он не удержался, и рвота фонтаном хлынула изо рта,
забрызгав всю машину.
- Этого еще не хватало! - воскликнула мать и так резко столкнула его с
колен, что он рассадил себе щеку об острый угол чемодана. Отец постучал в
стекло шоферу.
- Остановите... мальчика вырвало.
Стыд, позор, неизбежная в таких случаях сумятица и вдобавок озноб - его
трясло как в лихорадке. Следы позора были повсюду, и шофер вытащил откуда-то
вонючую старую тряпку, чтобы вытереть ему рот.
Машина снова покатила по дороге, правда медленнее, и он уже не сидел, а
стоял, зажатый отцовскими коленями; наконец мучительная тряска по ухабам и
рытвинам кончилась - впереди замаячил огонек.
- Ладно хоть дождя нет, и то слава Богу, - сказала мать. - А ну как
зарядит? Что хочешь тогда, то и делай.
Домик, возле которого они остановились, стоял одиноко, на отшибе, в
окнах горел свет. Бен, моргая в темноте и все еще дрожа, выбрался из машины.
Пока выгружали вещи, он осматривался кругом. На время о нем все забыли.
Перед домом был зеленый луг - в вечерней темноте казалось, что на земле
расстелили большой мягкий ковер; дом был покрыт соломой, а за ним, вдалеке,
горбатились черные спины холмов. Сладковато-терпкий запах, который он
почувствовал еще на станции, был здесь намного сильнее. Он задрал голову и
так стоял, принюхиваясь к воздуху. А где же верещатники? И ему представилась
веселая ватага братьев-силачей, могучих, но добрых.
- Иди скорей сюда, мой хороший, - позвала его вышедшая из дома женщина;
и он не стал упираться, когда она, большая и уютная, притянула его к себе и
повела в кухню. Там она придвинула к столу табуретку и поставила перед ним
стакан молока. Потихоньку прихлебывая, он внимательно разглядывал кухню -
выложенный плитками пол, водяной насос в мойке, маленькие окна с решетками.
- Он что, всегда у вас такой застенчивый? - спросила женщина, и тут
взрослые начали шептаться - говорили что-то про его язык. У родителей был
сконфуженный вид. Женщина снова, на этот раз жалостливо, посмотрела на него,
и Бен поскорее уткнулся в свой стакан с молоком. Потом его оставили в покое,
он перестал вслушиваться в скучный разговор и, зная, что никто за ним не
наблюдает, вволю наелся хлеба с маслом и угостился печеньем - тошнота уже
совсем прошла, и он почувствовал голод.
- Вы еще их не знаете! Где что плохо лежит - они тут как тут, -
говорила женщина. - Главное, не забывайте запирать кладовую, а то эти
красавцы как придут ночью - сразу туда наведаются. Особенно если холода
начнутся. А уж снег выпадет - точно объявятся. Известные воришки!
Бен сразу понял, о ком идет речь: значит, верещатники - это просто
разбойники. Ватага грабителей, которые промышляют по ночам. Бен вспомнил
картинки из детской книжки, которую купил ему отец, со страшным людоедом на
обложке. Неужели и они такие же? Не может быть: ведь толстая женщина сама
назвала их красавцами.
- Да вы не бойтесь, - сказала она. - Они у нас смирные.
Это она добавила специально для Бена, заметив, что он слушает ее
раскрыв рот. Она рассмеялась, и все принялись убирать со стола остатки
ужина, распаковывать вещи, устраиваться.
- Ты тут не очень-то разгуливай, слышишь? - сказала ему мать. - Не
будешь вести себя как положено - отправлю спать, и весь разговор.
- Да ничего ему не сделается, - вступилась женщина. - Калитку я
заперла.
Улучив момент, когда на него никто не смотрел, Бен выскользнул в
открытую дверь и остановился на пороге. Машина, которая привезла их сюда,
уже уехала. Было непривычно тихо - в городе он всегда слышал уличный шум;
так тихо бывало еще дома в те редкие дни, когда отец и мать на него не
сердились. Тишина мягко обволакивала его со всех сторон. Где-то там, за
лугом, приветливо мерцали огоньки других домов, и казалось, что они
далеко-далеко от него, как звезды в небе. Он подошел к калитке, оперся
подбородком на верхнюю перекладину и стал смотреть в темноту - просто так,
ни о чем не думая. На душе было хорошо, покойно. Не хотелось идти в дом,
вынимать из коробки игрушки.
Должно быть, поблизости была ферма - в холодном воздухе пахло навозом.
Потом он услышал, как где-то в стойле замычала корова. Все это было ему
внове, все очень нравилось. Но больше всего его занимали верещатники -
таинственные ночные воры, только теперь он их уже не боялся: его успокаивало
то, что женщина говорила о них с улыбкой и родители тоже смеялись - значит,
не такие уж они страшные и злые, эти воры. И потом, родители ведь нарочно
перебрались сюда, поближе к верещатникам. Ведь только о верещатниках и шел
разговор все последние дни и недели.
- Вот увидите, мальчугану там понравится, - говорили их городские
знакомые. - Он у вас там окрепнет, аппетит нагуляет. Известное дело -
верещатники!
И правда - Бен съел целых пять кусков хлеба с маслом и еще три
печенины. Так что дружная ватага братьев уже показала, на что способна.
Интересно, думал он, далеко они отсюда или нет; наверно, прячутся за теми
черными холмами и улыбаются ему, как сообщники, - мол, держись, мы с тобой.
Внезапно ему в голову пришла мысль: что если оставить для них
что-нибудь съестное на улице? Тогда им не придется воровать. Они будут
благодарны за угощение и ничего не тронут в доме. Он вернулся в кухню.
Сверху доносились голоса родителей и женщины, которая помогала им
распаковывать вещи. Значит, путь свободен. Со стола уже убрали, и вся
грязная посуда была составлена в мойку. Бен нашел буханку хлеба, целый,
нетронутый пирог и оставшееся от ужина печенье. Он рассовал печенье по
карманам, а хлеб и пирог взял в руки. Потом открыл дверь и по дорожке пошел
к ограде. Там он положил еду на землю и принялся отпирать калитку.
Оказалось, что это совсем легко: он только поднял щеколду и калитка сама
отворилась. Взяв с земли хлеб и пирог, он вышел за ограду на луг. Женщина
говорила, что воришки первым делом наведываются на луг - рыщут взад-вперед,
высматривают, не перепадет ли им чего съедобного, и если ничего интересного
там не окажется и никто их вовремя не спугнет и не прогонит, то могут и к
домам подойти.
Пройдя несколько ярдов, Бен остановился и разложил на траве свои дары.
Если воры и впрямь придут, то наверняка заметят угощение. Они, конечно,
обрадуются, мигом все съедят и уйдут в свое логово за черные холмы, сытые и
довольные. За его спиной, в освещенных окнах спален наверху, двигались
фигуры родителей. Он подпрыгнул, чтобы лучше почувствовать пружинистую траву
под ногами; ему понравилось - трава была гораздо приятнее, чем мостовая. Он
снова задрал голову, вдыхая ночной воздух, холодный и чистый, который шел со
стороны черных холмов, точно воры-верещатники давали понять, что знают,
какой славный пир им приготовлен. У Бена стало легко на душе.
Он побежал назад, к дому, - и вовремя, потому что в эту минуту мать как
раз спустилась вниз.
- Марш в кровать, - сказала она.
В кровать? Уже? На его лице ясно читался протест, но мать была
непреклонна.
- Без тебя забот по горло, нечего вертеться под ногами, - сказала она
усталым голосом.
Она взяла его за руку и потащила за собой вверх по узкой крутой
лестнице, и там, в комнатушке, при свете свечи он увидел свою прежнюю
кровать, которая непонятно как тут очутилась. Кровать стояла в углу, рядом с
окном, и он сразу подумал, что сможет не вставая смотреть на улицу и следить
за воришками, когда они придут. Поэтому он не сопротивлялся и покорно дал
матери раздеть себя. Но сегодня руки ее были грубее, чем обычно, -
расстегивая какую-то упрямую пуговицу, она царапнула его ногтем и, когда он
жалобно захныкал, резко оборвала:
- Да помолчи ты, не вой!
Метнулся огонек свечи, наспех укрепленной на блюдце, и на потолке
шевельнулась страшная тень, в которой нельзя было узнать фигуру матери - так
причудливо она вдруг исказилась.
- Сегодня не буду тебя мыть, устала, - сказала мать. - Ничего, разок и
так поспишь.
Снизу раздался голос отца.
- Послушай, куда ты дела пирог и хлеб? - крикнул он. - Не могу найти.
- Посмотри на кухонном столе, - отозвалась она. - Сейчас спущусь.
Бен понял, что родители станут искать еду, чтобы убрать ее до завтра.
Почувствовав опасность, он сделал вид, что его все это не касается. Мать
кончила его раздевать, и он не мешкая улегся в постель.
- И чтоб я до утра тебя не слышала, - предупредила она. - Только пикни
- будешь иметь дело с отцом.
Она ушла и унесла с собой свечу.
Бен привык оставаться в темноте один и вообще-то не боялся; но здесь, в
незнакомой комнате, ему было не по себе. Он не успел как следует рассмотреть
ее и освоиться, не заметил, был ли в этой комнате стул, стол, какой она
формы - длинная или квадратная. Он лежал на спине и, сам того не замечая,
покусывал край одеяла. Потом он услышал под окном шаги. Он привстал,
выглянул в щелку между занавесками и увидел женщину, которая сегодня их
встречала; она прошла от дома к калитке. Перед собой она держала фонарь. Он
видел, что она не пошла через луг, а свернула в сторону, к дороге. Фонарь
мерно раскачивался в такт ее шагам. Вскоре она растворилась в темноте, и
только пляшущий вдали огонек обозначал ее путь.
Бен снова улегся на спину, но заснуть не мог - перед глазами все еще
прыгал огонек фонаря и снизу доносились голоса родителей, которые о чем-то
громко спорили. Потом он услышал на лестнице шаги матери. Она распахнула
дверь и встала на пороге, держа перед собой свечу, а за ее спиной снова
шевельнулась страшная тень.
- Ты что-нибудь брал на кухне? - спросила она.
Бен издал звук, который родители привыкли понимать как отрицание, но
это, по- видимому, ее не убедило. Она приблизилась к кровати и, прикрывая
рукой глаза от свечи, испытующе посмотрела на него.
- Пирог и хлеб куда-то пропали, - сказала она. - И печенье тоже. Это ты
взял? Да? Куда ты их дел?
Как всегда, когда на него повышали голос, в мальчике проснулось упрямое
сопротивление. Он вжался в подушку и закрыл глаза. Нет, не так надо
спрашивать. Что ей стоило улыбнуться, обратить все в шутку - это было бы
совсем другое дело.
- Что ж, как знаешь, - сказала она, - раз не понимаешь по-хорошему,
придется иначе с тобой говорить.
Она кликнула отца. Бен застыл от ужаса - будут бить. Он заплакал. Что
ему еще оставалось? Он ведь ничего не мог объяснить. Лестница заскрипела под
тяжелыми шагами отца; он появился на пороге, и за ним тоже маячила тень.
Теперь родители и их огромные тени заполнили всю эту маленькую, еще
незнакомую комнату.
- Что, давно не пороли? - сказал отец. - Последний раз спрашиваю, куда
дел хлеб?
У отца было осунувшееся, измученное лицо. Все эти сборы, возня с
вещами, переезд, волнения и, наконец, новое место и новая жизнь впереди -
все это, видимо, далось нелегко. Бен смутно чувствовал это, но уже ничего не
мог с собой поделать. Он открыл рот и зашелся в истошном крике. От этого
крика вся усталость и раздражение, скопившиеся за день, волной вскипели в
отце. Но сильнее всего была досада: ну почему, почему его сын какой-то немой
выродок?
- Ну все, хватит, - сказал он.
Одним движением он сорвал с Бена одеяло и стянул с него пижамные
штанишки. Затем он схватил ребенка, который отчаянно извивался и корчился, и
кинул ничком к себе на колени. Рука нащупала голое тело, ударила - больно,
со всей силы. Бен завизжал еще громче. Большая, сильная, не знающая жалости
рука опускалась опять и опять.
- Ладно, будет тебе, довольно, - сказала мать. - Еще соседи услышат.
Разговоры пойдут.
- Пусть знает свое место, - сказал отец, и, только когда у него самого
заныла рука, он остановился и сбросил Бена с колен.
- Поори у меня еще, попробуй, - сказал он, резко выпрямляясь, а Бен
остался лежать на кровати лицом вниз. Рыдания его стихли, но он не подымал
головы. Он слышал, как ушли родители, и почувствовал, что в комнате опять
стало темно, - он остался один. Все тело у него болело. Он попробовал
шевельнуть ногами, но тут же в мозгу вспыхнул предупреждающий сигнал: не
двигаться. Боль поднималась от ягодиц вверх, вдоль позвоночника, и
отдавалась в темени. Теперь он молчал, только слезы тихо катились из глаз.
Может быть, если лежать совсем неподвижно, боль пройдет. Он не мог
переменить положение и укрыться одеялом, и холодный воздух скоро добрался до
него, и он уже не знал, от чего больше страдает - от боли или от холода.
Постепенно боль улеглась. Слезы на щеках высохли. Он лежал по-прежнему
лицом вниз. Он забыл, за что его выпороли. Он забыл о воровской ватаге, о
братьях- верещатниках. Все мысли куда-то ушли... И если скоро не будет
ничего - и пусть не будет ничего.
Проснулся он внезапно - сна не было ни в одном глазу. В щель между
занавесками светила луна. Вокруг как будто все было тихо, но затем со
стороны луга ему почудилось какое-то движение; значит, они уже здесь. Они
пришли. Он знал, это они. Медленно, морщась от боли, он начал подтягиваться
к изголовью кровати, поближе к окну. Он раздвинул занавески и там, в светлой
лунной ночи, увидел чудо. Вот они - ночные воры... И правда красавцы! В сто
раз красивее, чем говорила женщина. Их было немного, и они все вместе с
интересом изучали его дары. В маленькой группке он приметил мамашу с двумя
ребятишками и рядом с ней еще одну, ее малыш был повыше ростом и уже играл
сам. Двое младших кругами носились друг за другом, радуясь снегу, потому что
с их приходом выпал снег и луг из зеленого стал белым. А вот этот, конечно,
отец: стоит и внимательно смотрит вокруг. И совсем не сердитый, не то что
его собственный отец, и очень- очень красивый - такой же, как мамаши и дети,
красивый и мудрый. Он смотрел как будто прямо на окно: наверно, заметил
Бена. В благодарность за угощение он дотронулся до пирога, а потом отошел в
сторону, и с пирогом стал играть его сын.
Была самая середина ночи - то время, когда все вокруг погружается в
глубокий сон. Бен, конечно, не знал, который час, но интуитивно чувствовал,
что родители давно уже спят и что утро настанет еще не скоро. Он не мог
оторвать глаз от красавцев верещатников. И никакие они не воры - разве воры
могут держаться так независимо? Угощение Бена они приняли с достоинством и,
поев, не собирались приближаться и тем более "рыскать" вокруг, как
выразилась женщина. Как и Бен, они обходились без слов. Вместо слов у них
были разные сигналы. Вот отец повелительно вскинул голову, и мамаши тотчас
прекратили есть и стали собирать детей, и вскоре они все улеглись прямо в
снег с явным намерением дождаться рассвета. Им не было никакого дела до
спящих по соседству людей, и Бен воспринял это как презрение к власти.
Видно, они жили по каким-то своим законам и чужих правил не признавали.
Бен осторожно спустился с кровати на пол. Зад и спина у него ныли от
боли. Кроме того, он долго лежал без одеяла и насквозь продрог. И все же он
начал одеваться. Это получалось у него медленно: он еще не привык обходиться
без помощи; наконец он решил, что готов, - правда, свитер почему-то наделся
задом наперед. Он помнил, что его резиновые сапоги стоят в кухне рядом с
мойкой - по счастью, их вынули сразу, как только принялись распаковывать
вещи.
От луны в комнате было светло, почти как днем, и он впервые смог как
следует оглядеться вокруг. Пугавшие его в темноте странные выступы и тени
исчезли, и оказалось, что это просто комната, самая что ни на есть
обыкновенная. Дверная защелка была высоко, и, чтобы отпереть дверь, ему
пришлось подставить стул и забраться на него.
Крадучись он спустился вниз по узкой лестнице. В кухне было по-прежнему
темно, но он, повинуясь какому-то инстинкту, безошибочно направился к мойке,
где в углу, словно дожидаясь его, стояли резиновые сапоги. Он надел их. За
мойкой находилась кладовая, или, точнее сказать, стенной шкаф, и его дверца
была приоткрыта. Должно быть, мать в сердцах забыла его запереть. Прекрасно
сознавая, чем ему это грозит, Бен взял с полки последнюю, припасенную на
завтрак буханку хлеба и затем повторил всю операцию со стулом и защелкой у
наружной двери, только тут еще надо было отодвинуть засовы. Если родители
услышат, все пропало. Он слез со стула. Дверь открыта, можно идти. За
порогом его встретила светлая, лунная ночь, и сама луна, большая и круглая,
ласково смотрела на него с высоты, а на лугу, который теперь был не зеленый,
а серебристо-белый, его дожидались самые прекрасные и гордые существа на
свете.
Тихонько, на цыпочках - только снег чуть похрустывал под сапогами - Бен
прошмыгнул по дорожке к уже знакомой калитке и поднял щеколду. Она звякнула,
и этот звук, видимо, встревожил ночных гостей. Одна мамаша подняла голову,
прислушиваясь, и, хотя она ничего не сказала, ее тревога, наверно,
передалась отцу, и он тоже беспокойно повел головой. Они смотрели на Бена и
ждали, что он будет делать. Бен догадался: они надеются, что он принес им
еще что-нибудь; у них ведь не было с собой никакой еды, а того, что он им
оставил, конечно, не хватило, чтобы наесться досыта.
Он медленно стал приближаться к ним, держа в протянутых руках буханку
хлеба. Наблюдавшая за ним мамаша поднялась на ноги, за ней встали и дети.
Глядя на них, один за другим начали подниматься остальные, и скоро вся
небольшая компания была на ногах; сна как не бывало - казалось, они ждали
только команды, чтобы снова тронуться в путь. Никто не стал брать у Бена
хлеб. Наверно, им было неудобно попрошайничать. Они не знали, что он угощает
их от чистого сердца, а заодно хочет досадить родителям. Разломив хлеб
пополам, он подошел к самому младшему, ростом разве чуть повыше его самого,
и протянул ему полхлеба. Он был уверен, что теперь-то они поймут.
Малыш верещатник шагнул вперед, взял хлеб и, съев все до последней
крошки, с любопытством посмотрел на Бена. Потом он мотнул головой, откидывая
челку, которая падала ему на глаза - маленький дикарь был страшно лохматый и
нечесаный, - и оглянулся на мать. Она ничего не сказала, даже не
шелохнулась, и Бен, осмелев, протянул ей оставшиеся полхлеба. Она взяла.
Бену нравилось, что они молчат - так ему было спокойнее и проще: что-что, а
молчание он понимал, ведь он и сам всегда молчал.
Мамаша была золотисто-рыжая, ее лохматый сынишка тоже; другой малыш,
постарше, был темный. Бен не мог разобрать, кто кому кем приходится: похоже,
была там еще одна мамаша, а может быть, тетка, она стояла рядом с отцом; а
чуть поодаль он обнаружил бабку - тощая, седая, она ни на кого не обращала
внимания и обреченно смотрела на снег; видно было, что она предпочла бы
погреться у жаркого огня. Бен задумался: отчего они ведут бродячую жизнь?
Почему мотаются по белу свету, а не сидят себе спокойно дома? Ведь они не
воры, в этом он был теперь абсолютно уверен. Какие же они воры!..
Тут отец подал какой-то сигнал и, ни на кого не глядя, медленно,
величественно направился к дальнему концу луга. За ним двинулись все
остальные: малыши бежали вприпрыжку, радуясь, что можно еще поиграть; старая
бабка ковыляла в хвосте каравана. Некоторое время Бен смотрел им вслед,
затем обернулся на спящий дом позади - и решение было принято. Он не хотел
оставаться с родителями, которые его не любили. Он хотел уйти с красавцами
верещатниками.
Бен кинулся бежать по хрустящему снегу вдогонку за теми, с кем он
отныне решил жить одной жизнью. Старая бабка оглянулась на шум, но, похоже,
она ничего не имела против его присутствия. И Бен побежал дальше, пока не
нагнал ту золотисто- рыжую мамашу с растрепышем-сынком, которая понравилась
ему больше других. Когда он поравнялся с ней, она приветливо кивнула ему
головой, словно подтверждая, что теперь он принят в их компанию. Бен то шел,
то бежал по снегу, стараясь не отставать от нее. Отец был по-прежнему
впереди всех и вел их прямо к холмам; он умел каким-то чутьем выбирать
дорогу, обходя самый глубокий снег стороной. Он держался вдоль наезженной
колеи, которая шла между снежных наносов, и вскоре вывел их на гребень
холма, откуда открывались широкие вольные просторы. Знакомый луг остался
далеко внизу и уже был едва различим. Вскоре он и вовсе скрылся из виду.
Здесь было пустынно и дико - ни домов, ни людей, только ярко светила луна.
От быстрого подъема в гору Бен согрелся, да и спутники его разгорячились:
изо рта у всех шел пар, словно струйки дыма в морозном воздухе.
Куда теперь? Все вопрошающе смотрели на отца, ожидая его решения.
По-видимому, он сам раздумывал, куда направить путь. Он посмотрел направо,
затем налево и решил пройти дальше вдоль гребня. Он снова первым тронулся с
места, и все семейство послушно потянулось за ним.
Дети начали понемногу отставать - сказывалась усталость, - и, желая
ободрить их, Бен принялся скакать и прыгать, позабыв о синяках на спине. От
внезапной боли он вскрикнул, и, услышав его крик, рыжеволосая мамаша
вздрогнула, повернулась и, обеспокоенно глядя на него, заговорила. Наверно,
она спрашивала, что с ним. Бен не понимал ее языка. Но, должно быть, по
звукам, вырывавшимся из его горла, она догадалась, что ему больно идти,
потому что она молча отвернулась и слегка замедлила ход, приноравливаясь к
его шагам. Бен с облегчением перевел дух. Ему не хотелось ковылять позади
всех, со старой бабкой.
Гребень холма вывел их на заброшенную проселочную дорогу, по бокам
которой высились снежные сугробы, и тут отец остановился, словно прикидывая,
не пора ли сделать привал. Он устремил взгляд на белые дали и цепочку холмов
на горизонте и долго стоял не двигаясь. Бен видел, что он сосредоточенно
думает о чем-то - сам, ни с кем не советуясь. Мамаши, немного потоптавшись
вокруг, выбрали удобное местечко, где можно было устроить детей, - прямо на
земле, с подветренной стороны обледеневшего сугроба. Только бабка беспокойно
переминалась с ноги на ногу и все никак не могла угомониться. Видно, ей было
холодно - ночь выдалась морозная. Бен тоже не знал, что делать. Ноги у него
гудели, и он чувствовал, что устал не меньше, чем старая бабка. Он смотрел,
как дети один за другим укладываются спать на утоптанном снежном пятачке.
Если они могут так спать, подумал он, то и я, наверно, смогу. Правда, они
привыкли спать на земле, а я еще нет.
Одна из мамаш - как раз та, что ему нравилась, - решила улечься рядом с
сыном. Широкая, уютная, она напоминала Бену женщину, встретившую их прошлым
вечером на пороге крытого соломой дома; та женщина была такая добрая. Но эта
мамаша была, конечно, красивее, даже гораздо красивее его собственной
матери. Он секунду помедлил, потом быстро юркнул к ней под бок и,
свернувшись калачиком, тесно прижался к ее телу. Только бы она не
рассердилась, не оттолкнула его от себя.
Она даже не взглянула на него, не произнесла ни звука. Она молча дала
ему понять, что разрешает лежать возле нее и согреваться ее теплом. Ему было
приятно вдыхать ее густой запах, и понемногу он стал успокаиваться. Он
примостился поудобнее, прижался к ней еще теснее и, уткнувшись головой в ее
плечо, положил руку ей на волосы. Она чуть качнула головой и вздохнула. Бен
закрыл глаза, отдаваясь приятному ощущению тепла и покоя, - теперь у него
есть ласковая, все понимающая мать и заботливый отец, который, не смыкая
глаз, всматривается в далекие холмы. Такой отец не даст в обиду своих детей,
никогда не станет их бить и наказывать. Они все были заодно, эти загадочные
верещатники, только это были не братья-разбойники, которых он раньше рисовал
в воображении, а члены одной семьи, единого племени, где каждый заботился о
каждом. И теперь ничто на свете не смогло бы заставить его покинуть своих
прекрасных, благородных покровителей.
Над холмами взошло по-весеннему яркое солнце, и Бен открыл глаза. Еще
немного - и стало совсем светло. Старая бабка поднялась раньше других и уже
ковыляла на негнущихся ногах, как немой укор соням. Словно устыдившись,
остальные тоже начали вставать. Дети поднимались неохотно - они не прочь
были поспать еще часок-другой. Завтракать было нечем, а Бену очень хотелось
есть. Где раздобыть еды? Хлеб, который он взял из дому, съели еще ночью на
лугу. Невольно он припомнил, что толстая женщина назвала их воришками.
Может, они и правда промышляют воровством? Тогда они дождутся вечера, а там
отправятся вниз, в деревню, добывать хлеба: выпросят или украдут где-нибудь.
Ну хорошо, подумал Бен, а дети как же? Неужели и дети будут голодать до
вечера?
Бен встал и начал притопывать на месте, чтобы немного согреться после
сна. Внезапно он остановился, пораженный: сынок-растрепыш сосал мать. Но
ведь так кормятся только грудные дети, а этот был не такой уж маленький - не
моложе Бена. Может быть, у этих загадочных красавцев сохранились какие-то
дикие нравы? Ведь они живут бродячей жизнью, не как все... И мамаша даже не
пыталась отойти куда- нибудь в укромное место. Бен вспомнил, что когда у его
матери бывала в гостях знакомая с маленьким ребенком, то она уходила кормить
его в самую дальнюю комнату и закрывала дверь. А тут мамаша преспокойно
устроилась у всех на виду и никого это не удивляло. Внезапно она оттолкнула
сына - решила, наверно, что с него уже хватит. Она пошла догонять отца, и
опять все потянулись один за другим, и Бен опять зашагал рядом с ней. Ну что
ж, если у них так принято...
Чем дольше они шли, тем сильнее ему хотелось, чтобы мамаша и его
накормила. Но тут маленький растрепыш, сытый и веселый, подскочил к нему,
приглашая его поиграть, и Бен, мгновенно забыв про голод, с хохотом помчался
за ним и ухватил его за космы. Они начали кругами гоняться друг за другом.
Потом растрепыш, будто угадав тайное желание Бена, кинулся назад, к старухе
бабке, и начал ее задирать. Он скакал перед ней взад-вперед, передразнивая
ее колченогую походку, и Бен удивился, что никто из старших не одернул его,
никто не сказал, что он невоспитанный грубиян.
Солнце стояло уже высоко, и снег под теплыми лучами стал подтаивать;
Бен снова почувствовал мучительный голод, но есть было нечего, никто ничего
ему не давал. Не в силах больше терпеть, он поборол робость и, подойдя к
мамаше, издал хриплый звук, который должен был означать, что он просит
покормить его. Но она отошла в сторону, она не хотела его подпускать. Он
понял: она бережет пищу для сына.
Так они шли и шли: отец впереди, остальные за ним. Внезапно отец замер
и, обернувшись, что-то крикнул мамашам. Все остановились, и мамаши тоже
что-то крикнули ему в ответ. Все ждали. Наверно, отец приказал им не
двигаться. Послышался звук быстро приближающихся шагов, и на вершине холма
появился еще один верещатник, но совсем незнакомый, чужой. Увидев отца, он
остановился, и некоторое время они настороженно смотрели друг на друга.
Ближняя к Бену мамаша что-то сказала вполголоса соседке, и семейство сбилось
в тесный кружок. Теперь все зависело от отца.
Бен, затаив дыхание, наблюдал за происходящим, и ему было страшно:
чужак ему не понравился, у него был угрожающий вид. Пришелец сделал
несколько шагов вперед и вдруг, безо всякого предупреждения, налетел на
отца, и они сшиблись и закружились на месте, меся снег под ногами; и, хотя
оба были без оружия, схватка велась не на жизнь, а на смерть. Сдержанный,
спокойный отец превратился вдруг в свирепого дикаря. Слепая ярость охватила
дерущихся; слышался только топот ног и прерывистое, хриплое дыхание. Мамаши
с детьми, испуганно следя за дракой, еще теснее сбились в кучу, и Бен
оказался зажатым в самой середине. Их испуг передался ему, и он заплакал,
вспомнив искаженное злобой лицо собственного отца. Скорей бы они перестали
драться!.. И вдруг все кончилось. Но как ужасно кончилось! Их мудрый вожак,
их заботливый, добрый отец побежал. Он бежал не к своему семейству, не к
мамашам с детьми, а прочь от них; он убегал все дальше и дальше, держа путь
к холмам на горизонте. Он испугался чужака. Чужак победил его. И Бен
заметил, что по снегу за ним тянется тоненький кровавый след.
Бен протянул руку и дотронулся до матери. Он хотел сказать ей, что надо
пойти за раненым отцом, за своим вожаком, но она недовольно дернулась и
стряхнула его руку. Ее глаза были устремлены на победителя. А тот не спеша
приближался к ним. Бен отпрянул назад и прижался к своему лохматому
приятелю, уверенный, что тому тоже страшно. Старая бабка презрительно
отвернулась. Она не желала принимать в этом участия. Тогда одна мамаша - та
самая, золотисто-рыжая, возле которой Бен спал этой ночью, - медленно пошла
навстречу чужаку, и, когда она прикоснулась к нему, Бен понял: она признала,
что отныне он их повелитель. Теперь он будет главой семьи. А что если бы
такое случилось у Бена в доме? Что если бы какой- нибудь сосед повздорил бы
с отцом, поколотил его и выгнал вон? Как повела бы себя его мать - неужели
ей было бы все равно и она согласилась бы остаться с соседом?
Бен смотрел во все глаза и ждал, что будет дальше. Наконец он увидел,
как чужак - темный, ширококостный, не такой стройный, как побежденный отец,
но зато моложе его - властно вскинул голову, давая знак мамашам следовать за
ним, и те покорно, без звука, подчинились; за ними двинулись дети. И только
старая бабка обернулась и посмотрела назад - туда, где далеко-далеко на
белом снегу еще виднелся силуэт отца, побитого, одинокого, никому не
нужного.
Схватка была позади. День продолжался, будто ничего не случилось. Бен
снова шагал по снегу бок о бок с остальными и постепенно привыкал к мысли,
что у них новый отец, новый вожак. И уже к середине дня стало казаться, что
он всегда вел их за собой и никакого другого вожака у них не было. Да и как
знать, убеждал себя Бен, может, он не совсем чужой в этой семье, может,
какой-нибудь дальний родственник, например дядя или еще кто-нибудь -
попробуй разберись в обычаях этих верещатников.
Солнце, прочертив привычную дугу на небосклоне, стало опускаться за
холмы. И опять, как накануне, все остановились, и новый отец стал кругами
приближаться к одной из мамаш, но не к той, которую выбрал себе в матери
Бен, а к другой, к тетке, - видимо, она больше ему приглянулась. Он не
собирался стоять на страже, чтобы охранять их сон, как это делал прежний
отец. Они с теткой на пару о чем-то секретничали, и, когда кто-то из детей
подбежал к ним, новый отец отогнал его. Он был, наверно, не такой
покладистый, как прежний.
Бен совсем ослаб от голода: еще немного - и он упал бы в обморок. Он
подошел к знакомой мамаше, матери сынка-растрепыша, и на этот раз она не
оттолкнула его, а терпеливо ждала, пока он пытался как-то пристроиться к
ней, чтобы сосать молоко. Бену удалось немного поесть, но оказалось, что это
не так-то просто. Он побаивался, и его движения были неумелыми и неловкими.
Выдержав минуту-другую, мать отошла на несколько шагов и, как и прошлой
ночью, улеглась прямо в снег рядом со своим сыном, а Бен опять примостился у
нее под боком. Остальные еще топтались вокруг, но Бен сразу закрыл глаза,
уткнулся уже по привычке головой в ее плечо и зарылся рукой в ее волосы, так
что он даже не видел, легли наконец остальные или нет. Да ему это было и
неважно - важно было только чувствовать себя в тепле и безопасности и знать,
что его пожалеет и приласкает та, кого он любит.
Их разбудили грозные крики. Все вскочили. Ничего не понимая спросонья,
Бен тер руками глаза. В небе висела круглая луна. А по снежной равнине,
приближаясь к ним, бежала толпа людей, и среди них он узнал своего
собственного отца. Люди страшно кричали и размахивали на бегу дубинками.
На этот раз обошлось без сражения. Первым обратился в бегство вожак.
Вслед за ним кинулись наутек мамаши, и дети, и даже старая бабка. Они
галопом скакали прочь под луной по заледенелому снегу, они предали, бросили
его - все, даже та, которую он выбрал в матери, красавица гнедая кобыла, все
его братья, благородные и гордые, - все, все... И тогда Бен закричал им
вслед так, что от крика все готово было разорваться у него внутри, закричал
так, как еще никогда не кричал.
- Нет!.. Нет!.. Нет!.. - закричал он, в первый и последний раз в своей
жизни сумев произнести слово, и упал лицом в колючий снег.
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 05:54:04 GmT