Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир. Белые рабыни
---------------------------------
выпуск 3
Перевод на русский язык В. Никитина
Издательский центр "Гермес" 1994
OCR Сергей Васильченко
---------------------------------
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда Европа представляла собой скопище враждующих между собой племен,
Рим был всего лишь одним из городов-государств на Тибре, а израильский народ
- пастухами, бродящими по Иудейским горам, любая девчушка могла запросто
пройти с мешком бриллиантов через всю Империю Лони в Восточной Африке, не
боясь, что у нее отберут хотя бы один из них. Если бы у нее заболел глаз, то
здесь, только здесь, и больше нигде в мире, нашлись бы люди, которые
вылечили бы ее. В любой деревне она могла в обмен на свои бриллианты
получить пергамент, отнести его в любую другую деревню и получить взамен
драгоценные камни абсолютно такого же веса и чистоты. Водами великой реки
Бусати наполнялись искусственные озера, из которых в сухой сезон отводилась
вода для поливки полей, и это задолго до того, как германские и кельтские
племена, ставшие потом голландцами, впервые услышали о том, что на свете
есть такая штука, как плотина или канал. Здесь, и только здесь, человек мог
положить голову на подушку, не боясь, что ночью на него нападут, или что
утром нечем будет утолить голод.
Историкам не известно, когда именно лони перестали заботиться о своих
каналах и плотинах, но во времена арабских завоеваний лони являли собой лишь
небольшое племя, прячущееся в горах, дабы избежать полного уничтожения. Поля
иссохли, река Бусати текла как хотела, и каждый десятый был слеп. Страной
правило племя хауса, единственной целью государственной политики которого
было выслеживание и уничтожение оставшихся в живых лони.
Тех лони, которые не умели как следует прятаться, вылавливали, но
убивали не всех - некоторых отводили к реке, на определенное место, где
обменивали на продукты и напиток, называемый ромом. Бывало и так, что тот,
кто приводил лони на это место, сам разделял судьбу своего товара. Одна за
другой исчезали целые деревни, а их жители оказывались на плантациях
Карибских островов, Южной Америки и Соединенных Штатов. Лони высоко
ценились, поскольку к тому времени о них уже было известно, что женщины их
красивы, мужчины сильны, а все они безвольны, и даже не помышляют о
каком-либо сопротивлении.
В году одна тысяча девятьсот пятьдесят втором, если вести отсчет лет с
того времени, когда родился бог, которому поклоняются в Европе, Северной и
Южной Америках, а также в некоторых местах в Африке и Азии, колония,
называвшаяся Лонилендом, стала независимой. На мощной волне национализма,
прокатившейся по стране в 60-х годах, бывшая колония была переименована в
Бусати, а на еще более мощной волне 70-х из нее выслали всех азиатов,
которые прибыли туда с англичанами и открыли свои магазины еще тогда, когда
расположенная вдоль реки Бусати земля называлась Лонилендом.
С азиатами, бежавшими из страны в результате "бусатизации", землю лони
покинули последние из тех, кто был способен лечить глаза. Маленькие девочки
теперь не осмеливались показываться на улице. В страхе перед солдатами никто
уже не носил дорогих вещей. А высоко в горах прятались разбросанные остатки
Империи Лони, ожидая прихода обещанного спасителя, который вернет им былую
славу и процветание.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Джеймс Форсайт Липпинкотт пронзительно закричал, вызывая своего боя,
который был где-то тут, в отеле "Бусати". В гостинице все еще пользовались
полотенцами с вышитыми на них словами "Отель Виктория"; повсюду - в залах,
на портьерах, форменной одежде боев, и даже на водопроводных кранах - можно
было видеть витиеватую букву "В", написанную, тисненную или вышитую - в
зависимости от материала, на котором она располагалась. С тех пор, как ушли
англичане, в гостинице не было горячей воды. С тех пор, как накануне приезда
Липпинкотта из аэропорта Бусати вылетел самолет с последними азиатами, в
гостинице не стало и холодной воды.
- Бой! - вопил Липпинкотт. Там, в Балтиморе, он не посмел бы назвать
"боем" и девятилетнего мальчика-негра. Здесь, он вызывал так коридорного. В
соответствии с новой бусатийской традицией, изложенной накануне в последнем
выпуске газеты "Бусати Таймс", любой иностранец, особенно белый, назвавший
бусатийца "боем", мог быть оштрафован на сумму до тысячи долларов, брошен в
тюрьму на девяносто дней и наказан палками.
Если, однако, вы загодя заплатите штраф министру общественной
безопасности или великому всепобеждающему лидеру Дада "Большой Папочка"
Ободе, который как раз в это утро успешно защитил Бусати от воздушного
вторжения Америки, Англии, Израиля, России и Южной Африки, использовавших,
как сообщило радио Бусати, самые совершенные типы атомных самолетов, то вам
не придется отвечать перед судом.
Эта процедура называлась в Бусати платежом, предваряющим нарушение, и
считалась элементом новой революционной системы правосудия.
В Балтиморе подобная система называлась взяткой.
- Ко мне, бой! - вопил Липпинкотт. - В кране нет воды.
- Да, бвана, - послышался голос из коридора, после чего появился черный
потный человек в обвислой белой майке, обвислых белых трусах и паре
пластиковых сандалий с лопнувшей подошвой, обладание которыми делало его
одним из наиболее богатых людей в его родной деревне, находящейся в десяти
милях вверх по реке.
- Валла к вашим услугам, бвана.
- Принеси же проклятой воды, ниггер, - сказал Липпинкотт, швырнув в
лицо Валлы полотенце.
- Да, бвана, - сказал Валла и стремглав бросился из комнаты.
Когда Липпинкотт прибыл в Бусати, он был полон решимости уважать
благородные новые африканские традиции и старательно заниматься поиском
давно забытых. Однако быстро убедился, что вежливость делала его всеобщим
посмешищем, а кроме того, как сказал министр общественной безопасности: "Эти
ниггеры из джунглей просто нуждаются в том, чтобы их били, господин
Липпинкотт. Не то, что вы или я. Я знаю, конечно, это противозаконно, если в
наше время белый ударит черного, но, между нами, цивилизованными людьми,
говоря, единственно правильным обращением с выходцем из джунглей может быть
хорошая взбучка. Они не такие, как мы, хауса. Это даже и не лони, помоги им
Господь. Это просто несчастные полукровки".
Вот тогда-то и узнал Джеймс Форсайт Липпинкотт о предваряющих нарушение
платежах, и тогда же, получая две стодолларовые банкноты, министр
общественной безопасности пообещал ему: "Если кто-нибудь из этих парней
доставит вам неприятности, вы только скажите мне. И больше вы их никогда не
увидите".
В Балтиморе Джеймс Форсайт Липпинкотт старательно называл горничных по
фамилии, да еще со словом "мисс" или "миссис", в возглавляемой им компании
он выдвигал на руководящие посты и негров, но в Бусати он вел себя как
бусатиец. Только так здесь можно чего-нибудь добиться, говорил он себе, и
даже не подозревал, насколько ему нравится этот метод по сравнению с
принятым в просвещенном Балтиморе, где, чтобы решить какую-нибудь проблему,
надо было каждый раз проводить очередной семинар по расовым отношениям.
Здесь Бусати, а не Балтимор, и если бы он не следовал бусатийской
системе рукоприкладства по отношению к ниггерам из джунглей, разве не было
бы это своего рода утонченной формой расизма, поскольку означало бы, что он
верит в превосходство американского подхода над бусатийским?
Джеймс Липпинкотт потрогал щетину на своем давно небритом подбородке.
Придется все же побриться. Если подождать с этим еще денек, то его могут
принять за одного из тех хиппи, которые, приезжая в Бусати, никогда уже
оттуда не возвращаются. Чисто побритый человек в костюме пользовался в
Бусати определенным уважением. Ну а те, кто искал правду, красоту и
стремился к общности с человеком и природой, те, раз появившись, никогда уже
больше не возникали.
В комнату вбежал Валла с наполненной водой суповой миской в руках.
- Чего ты ее сюда притащил? - спросил Липпинкотт.
- Кувшинов больше нет, бвана.
- Что случилось с кувшинами?
- Освобождены вчера армией, бвана. Чтобы их не заполучили
империалистические агрессоры. Атомные самолеты летели воровать кувшины, но
наш великий всегда побеждающий лидер уничтожил агрессоров.
- Правильно, - сказал Липпинкотт, - мощное наступление
империалистических стран.
Он сунул палец в суповницу и возмутился.
- Но вода холодная, Валла!
- Да, бвана, горячей воды больше нет.
- Но ты же вчера принес мне из кухни горячей воды.
- Больше нет газа, бвана.
- Хорошо, а как насчет дров? Они же могут топить дровами! Иди вам нужны
азиаты, чтобы они показали, как это делается?
- За дровами надо идти вверх по реке, бвана.
- Хорошо, - раздраженно сказал Липпинкотт, - но за каждый порез,
который я получу из-за холодной воды, тебе достанется от меня два пореза.
Понятно?
- Да, бвана, - сказал Валла.
Закончив бриться и вынув лезвие из станка, Липпинкотт внимательно
изучил отражение своего лица в зеркале. Он насчитал три пореза.
- Значит, Валла, ты получишь шесть порезов.
- Бвана, у меня для вас есть что-то получше, чем резать бедного Валлу.
- Шесть порезов, - повторил Липпинкотт, который нарочно нанес себе два
последних пореза, заранее предвкушая, как он отыграется на Валле за все
неудобства.
- Бвана, я знаю, где можно достать женщину. Вам нужна женщина, бвана,
не режьте бедного Валлу.
- Мне не нужны черные обезьянки. Валла. Сейчас ты получишь свои порезы,
и ты знаешь, что ты их заслужил.
- Послушайте, бвана. Вы хотите женщину. Вам не нужно резать Валлу.
И тут Липпинкотт вдруг осознал, что его тело и в самом деле взывает о
женщине.
- Белые женщины, и вы делаете, что хотите. Белые, бвана.
- В Бусати, Валла, нет белых женщин. А за вранье тебе положен еще один
порез.
- Белые женщины. О, да! Белые женщины. Я знаю.
- Почему же я о них раньше не слышал?
- Нельзя. Нельзя. Секрет. Белые женщины в большом доме с железными
воротами.
- Публичный дом?
- Да, бвана. Белые женщины в публичном доме. Не режьте Валлу. Если
имеете деньги, можете делать с ними, что хотите. Все. Можете резать белых
женщин, если у вас есть деньги.
- Поразительно, Валла. Ты лжешь. Ты получишь от меня двадцать порезов.
Ты слышишь меня?
- Я слышу, бвана.
Когда Липпинкотт подкатил к большому белому дому с железными воротами,
он к своему удовольствию отметил, что на окнах виднелись коробки
кондиционеров. Они были прикреплены к стенам толстыми железными прутьями.
Будь он повнимательнее, то заметил бы точно такие же прутья и на тех окнах,
в которых не было кондиционеров. Но он не стал вглядываться, как не стал и
размышлять над тем, почему не поехал с ним Валла, хотя тот понимал, что
будет наказан за то, что вот так взял и исчез.
Липпинкотт был приятно удивлен, увидев, что кнопка звонка на воротах
исправна. Убедившись, что ворота не открываются, он надавил на нее.
- Кто там? - послышался голос из черной коробки, расположенной над
перламутровой кнопкой
- Мне сказали, что я мог бы здесь развлечься.
- Кто вы?
- Я - Джеймс Форсайт Липпинкотт, близкий друг министра общественной
безопасности.
- Это он вас сюда направил?
Если бы тот образ жизни, который вел Липпинкотт, был связан с
какой-нибудь опасностью, его бы насторожил тот факт, что в стране, в которой
регулярно разворовываются даже латунные кнопки дверных звонков, никто до сих
пор не отковырял эту кнопку из перламутра. Но Джеймсу Липпинкотту было не до
того. Он познавал себя, и, обнаружив, что ему доставляет удовольствие
причинять боль другим, пришел в такое возбуждение, что уже ни о чем не
беспокоился и совершенно потерял бдительность.
- Да, министр общественной безопасности направил меня сюда и сказал при
этом, что все будет о'кей, - соврал Липпинкотт. Ну и что? Вместо
предваряющего нарушение платежа будет просто платеж за нарушение.
- Хорошо, - произнес голос в дребезжащем репродукторе. Липпинкотт не
мог точно определить акцент, но он слегка напоминал английский.
- Машина не пройдет через ворота, - сказал Липпинкотт. - Нельзя ли
послать сюда боя, чтобы он присмотрел за ней?
- Перед этими воротами вашу машину никто не тронет, - ответил голос.
Щелкнула электромагнитная задвижка замка, ворота открылись. Нетерпение
Липпинкотта было столь велико, что он даже не полюбопытствовал, что,
собственно, могло оберегать его машину перед этими воротами, когда обычно
бусатийцы "раздевали" припаркованные в городе автомобили так, как пираньи
разделывают упавшую в реку хромую корову.
Ведущая к двери дома дорожка была выложена камнем, а медные дверные
ручки ярко начищены. Дубовая дверь была отполирована до блеска, а ручка
дверного колокольчика представляла собой искусно сделанную голову льва, но
льва не африканского, а британского. Липпинкотт постучал. Дверь открылась.
На пороге стоял человек в белой форме армии Бусати с сержантскими нашивками
на рукавах.
- Немножко рановато, а? - сказал он с английским акцентом, что при его
антрацитовом лице прозвучало несколько даже высокомерно.
- Да, рано, - сказал Липпинкотт, полагая, что именно это он должен
сказать в данной ситуации.
Сержант провел его в большую комнату с богатой мебелью в викторианском
стиле, набитую креслами и старинными безделушками, которые заполняли
буквально все щели, и с большими портретами африканских вождей в золотых
рамах на стенах. Все это выглядело хотя и не по-английски, но почти
по-английски. Причем "почти по-английски" не как в Бусати, а как в
какой-нибудь другой колонии. Липпинкотт не мог, однако, с уверенностью
сказать, в какой именно.
Сержант жестом пригласил Липпинкотта сесть и ударил в ладоши.
- Выпьете? - спросил сержант, погружаясь в мягкие подушки дивана.
- Нет, нет, спасибо. Мы можем начинать, - ответил Липпинкотт.
- Сначала вы должны выпить и расслабиться, - сказал, ухмыляясь,
сержант. В комнату тихо вошла черная морщинистая старуха.
- Принеси нам пару твоих особых мятных коктейлей, - сказал сержант.
"Мятных коктейлей. Вон оно что! Этот дом обставлен так, как это было
принято до гражданской войны на Юге - на американском Юге", - подумал
Липпинкотт. Похоже на предвоенный публичный дом где-нибудь, скажем, в
Чарльстоне, в штате Южная Каролина.
Липпинкотт демонстративно поглядел на часы.
- Не торопитесь, - сказал сержант, - девочки подождут.
"Похоже, что этот человек злится", - подумал Липпинкотт.
- Скажите, Липпинкотт, что привело вас в Бусати?
Липпинкотту не понравилась фамильярность, с которой обратился к нему
сержант, но он сдержался.
- Я - археолог-любитель. Изучаю причины крушения Великой Империи Лони и
прихода к власти племени хауса. Послушайте, я в самом деле не хочу пить и
предпочел бы перейти, скажем так, к делу, ради которого я сюда пришел.
- Извините за неудобства, - сказал сержант, - но вас нет в утвержденном
списке тех, кто может пользоваться этим домом, а поэтому мне нужно узнать о
вас поподробнее, прежде чем вы сможете начать. Ужасно сожалею, старина.
- Хорошо, что именно вам нужно знать?
- Старина, ну почему вы хотите, чтобы это выглядело как допрос? -
возразил сержант. - Допросы - это такая грубая штука.
- Если грубо означает быстро, то лучше грубо.
- Ну, хорошо, если уж вы так хотите, то - кто вам сказал об этом месте?
- Министр общественной безопасности, - солгал Липпинкотт.
- Он рассказал вам о правилах?
- Нет.
- Правила таковы. Нельзя спрашивать у девочек, как их зовут. Никому
нельзя рассказывать об этом доме. Никому. И кроме того, старина, нельзя
просто так подкатывать к воротам. Надо предупреждать по телефону.
Договариваться о том, когда вас здесь примут. Понятно?
- Да. Да. Ну, ладно, сколько?
- Это зависит от того, что вы хотите.
Липпинкотт сконфузился. Он никогда не делал этого раньше - того, что он
собирался делать сейчас, и перед своим приездом в Бусати даже не подозревал,
чтобы у него могли быть такие желания. Он запинался, пытаясь объяснить,
ходил вокруг да около, потом пробовал подступиться к делу с другого бока.
- Вы имеете в виду плети и цепи, - сказал в конце концов сержант.
Липпинкотт молча кивнул.
- Не так уж это необычно. Две сотни долларов. Если вы ее убьете -
двенадцать тысяч. Нанесение ран и увечий оплачиваются соответственно. Эти
девочки очень дорого стоят.
- Хорошо, хорошо. Куда мне идти?
- Деньги вперед.
Липпинкотт заплатил, и сержант, нахально пересчитав полученные деньги,
привел Липпинкотта в длинный и широкий коридор наверху. Они остановились
перед блестящей стальной дверью. Сняв со стоящего возле двери высокого шкафа
картонную коробку, сержант передал ее Липпинкотту.
- Здесь ваши плети и цепи. Крюки - на стене. Если девочка доставит вам
какую-нибудь неприятность, просто нажмите кнопку. Хотя вряд ли такое
случится. Она здесь уже три месяца. Беспокоят только новенькие. Необученные,
так сказать.
Сержант снял с кольца на своем ремне ключ и отпер дверь.
Липпинкотт зажал картонную коробку под мышкой и вошел в комнату как
школьник, обнаруживший заброшенный кондитерский магазин.
Он захлопнул за собой дверь и, устремившись в комнату, чуть не
споткнулся о широкую железную койку. На койке лежала голая женщина. Ее ноги
были прижаты к животу, руки закрывали голову, рыжие волосы грязным путаным
клубком лежали на матрасе, запятнанном высохшей кровью.
В комнате пахло камфорой, запах этот, как понял Липпинкотт, исходил от
мази, которая блестела на четко вырисовывавшихся на ее боках шрамах от
ударов плетью. Липпинкотт внезапно почувствовал сострадание к этому существу
и собирался уже уйти из комнаты, может быть даже выкупить эту девушку и
подарить ей свободу, когда она, выглянув из-под своих сложенных рук, и,
увидев перед собой человека с коробкой, медленно поднялась с койки. Увидев
ее молодые забрызганные засохшей кровью груди, он пришел в неистовство, а
когда она послушно направилась к грязной, измазанной кровью стене и подняла
руки к железному крюку, Липпинкотт задрожал от возбуждения. Он подергал цепи
на ее запястьях, потом вдруг бросился к коробке и схватил плеть, стиснул ее
в руке так, будто боялся, что кто-то может ее отобрать.
- Хотите, чтобы я кричала? - спросила девушка, когда он приготовился
нанести первый удар. По ее произношению Липпинкотт понял, что она
американка.
- Да, чтоб кричала. Громко кричала. Если ты не будешь кричать, я буду
бить все сильнее и сильнее.
Липпинкотт бил, и девушка кричала после каждого хлесткого удара. Рука с
плетью идет назад, затем вперед, удар, и змееподобная плеть заблестела от
крови, назад - вперед, назад - вперед, все быстрей и быстрей, пока вопли,
свист плети и звук ударов не слились в сплошной крик боли. А потом все
кончилось. Джеймс Форсайт Липпинкотт выдохся, и вместе с утолением этой
внезапно возникшей странной жажды к нему вернулась способность мыслить. И
тогда он испугался.
Он понял теперь, что, несмотря на жестокую боль, девушка кричала как
будто по обязанности. Возможно, ее напичкали наркотиками. Ее спина была
похожа на сырое мясо.
Что если кто-нибудь фотографировал? Он заявит, что снимки фальшивые.
Ведь его слова более весомы, чем слова какого-то ниггера из джунглей. А если
министр общественной безопасности узнает, что он использовал его имя? Ну,
три, может быть четыре сотни долларов, и проблема решена.
А что если девушка умрет? Двенадцать тысяч долларов. Это меньше, чем он
давал каждый год Союзу братства за человеческое достоинство.
Так чего бояться?
- Ты кончил, Липпи? - безучастно спросила рыжеволосая девушка глухим
голосом наркоманки. - Если да, то полагается, чтобы ты снял цепи.
- Откуда ты знаешь мое имя? Его знают только в моем социальном кругу.
- Но, Липпи, это же Бусати. Так ты кончил?
- Гм... да, - сказал он, подходя к стене, чтобы получше рассмотреть ее
лицо в тусклом свете комнаты. Ей было около двадцати пяти; красивый тонкий
нос был сломан несколько дней назад, он распух и посинел. Нижняя губа
разорвана и по краям покрыта кровавой коркой.
- Кто ты?
- Не спрашивай. Просто дай мне умереть, Липпи. Мы все умрем.
- Я ведь знаю тебя, не так ли? Ты... ты...
В его памяти всплыли черты, столь искаженные теперь, той девушки,
которая когда-то была украшением общества на берегах Чесапикского залива,
одна из девушек семьи Форсайтов, их вторая кузина.
- Синтия, что ты здесь делаешь? - спросил он, а затем, вдруг вспомнив,
в ужасе произнес: - Мы ведь только что похоронили тебя в Балтиморе.
- Спасайся, Липпи, - простонала она.
Именно это и решил сделать охваченный паникой Липпинкотт. Он живо
представил себе, что будет, если Синтия Форсайт каким-то образом вернется в
Балтимор и откроет его жуткую тайну. Липпинкотт схватил конец плети и
обернул его вокруг шеи девушки.
- Ты дурак, Липпи, ты всегда был дураком, - сказала она, и Джеймс
Форсайт Липпинкотт затянул петлю. Он продолжал тянуть за концы петли даже
тогда, когда вывалился язык, и выкатились из орбит глаза.
Ожидавший его внизу сержант, понимал, почему Джеймс Форсайт Липпинкотт
не хочет выписать чек на требуемую сумму из личной чековой книжки. Да, он
доверяет ему и согласен на то, чтобы Липпинкотт вернулся в гостиницу и
договорился с Национальным банком Бусати о наличных.
- Мы не беспокоимся, - сказал сержант, - куда вы, собственно говоря,
денетесь?
Липпинкотт кивнул, хотя и не был уверен, что правильно уловил смысл
сказанного. Он понял только, что ему позволяют заплатить за то, что
случилось там, наверху, а это все, что он хотел услышать.
Когда Липпинкотт вернулся в гостиницу, Валла все еще где-то пропадал.
Липпинкотт несколько раз позвал его, но тот не появился, и Липпинкотт
поклялся, что когда Валла снова покажется ему на глаза, он отлупит его так,
что следы этой порки бой будет носить до конца своей жизни.
Вице-президент банка предложил Липпинкотту захватить с собой охрану,
так как, по его мнению, намерение прогуляться по Бусати с двенадцатью
тысячами долларов было не самым мудрым.
- Это вам не Нью-Йорк, - туманно выразился банкир.
Липпинкотт отказался. И через три квартала пожалел об этом. Его
остановил один из военных патрулей, а когда он доставил из кармана
удостоверение личности и десятидолларовую банкноту, офицер, должно быть,
заметил пачку в кармане, сунул туда руку и вытащил конверт со сто двадцатью
стодолларовыми банкнотами.
- Это принадлежит дому с железными воротами, - сказал Липпинкотт в
надежде, что это произведет соответствующее впечатление на офицера. Никакого
впечатления. Офицер просто перепроверил удостоверение личности Липпинкотта,
снова спросил его, действительно ли он Джеймс Форсайт Липпинкотт, после чего
затолкал его в "лендровер" и сел за руль.
Выехав из города, они покатили вдоль великой реки Бусати. На Бусати
опустилась ночь, а они все катили и катили вдвоем, так как патрульным
солдатам было приказано остаться в городе. Они ехали так долго, что, когда,
наконец, остановились, Липпинкотт готов был поклясться, что звезды стали
ближе. Такими близкими и яркими они были, видимо в те времена, когда человек
впервые слез с дерева.
Офицер приказал Липпинкотту выйти из машины.
- Послушайте, вам нет смысла меня убивать, - сказал Липпинкотт. - Я
могу дать вам вдвое больше того, что вы у меня взяли.
- Выходи, - сказал офицер.
- Я - личный друг министра общественной безопасности, - сказал
Липпинкотт.
- Ты найдешь его за тем толстым деревом, - сказал офицер. - Двигайся!
Липпинкотт, обнаружив, что африканская ночь довольно холодна, а на душе
у него еще холоднее, направился к высокому широкоствольному дереву, которое
высилось как островерхая гора на бусатийской равнине.
- Эй! - крикнул он, но не получил ответа. Его локоть коснулся чего-то,
свисающего с дерева. Он оглянулся. Это был сапог. В сапоге была нога, а выше
ноги было тело. По бокам болтались руки черного цвета. Тело было неподвижно
и пахло испражнениями. Оно было в офицерской форме. Липпинкотт отступил
назад, чтобы отделаться от запаха и получше разглядеть лицо. Свет фонаря
внезапно осветил его. Это был министр общественной безопасности. Из его
головы торчало копье. Он был пригвожден им к дереву.
- Привет Липпи! - сказал кто-то с американским акцентом.
- Что? - изумленно выдохнул Липпинкотт.
- Привет, Липпи. Ну-ка, сядь на корточки. Нет-нет, подними задницу с
земли. На корточки, как раб, ожидающий своего хозяина. Вот теперь правильно.
А теперь, Липпи, если будешь хорошо себя вести, сможешь перед смертью задать
мне один вопрос.
Свет фонаря погас, и теперь голос шел как бы из африканской темноты.
Липпинкотт старательно вглядывался в темноту, но не мог разглядеть
говорившего.
- Послушайте, - сказал он в темноту, - я не знаю кто вы, но я могу
сделать вас богатым. Поздравляю, вы так напугали меня, что я чуть не наложил
в штаны. Так сколько?
- У меня уже есть то, что мне надо, Липли.
- Кто вы?
- Это и есть твой один вопрос?
- Нет, мой один вопрос другой: что вы хотите?
- Хорошо, Липпи, я отвечу на него. Я хочу отомстить за свой народ. Я
хочу, чтобы меня приняли в доме моего отца.
- Я куплю дом вашего отца. Сколько он стоит?
- Ах, Липпи, Липпи, глупый ты, Липпи!
- Послушайте, я хочу жить, - сказал Липпинкотт, стараясь удержать
опускающийся на пятки зад. - Я так унижаюсь перед вами. Так сколько вам дать
за мою жизнь?
- Нисколько. И плевал я на твое унижение. Я тебе не какой-нибудь
гарлемский чистильщик обуви, называющий себя Абдуллой Бабуль Амиром. А
самоунижение еще никому не приносило пользы.
- Вы белый? Я вас не вижу.
- Нет, Липпи, я - черный. Африканец. Тебя это удивляет?
- Нет. Многие блестящие умы в мире - черные.
- Будь у тебя хоть какой-то шанс, ты бы взбесился, услышав от
кого-нибудь такую чушь, - сказал голос. - Мне-то лучше знать. Я знаю каждого
из вас - Липпинкоттов и Форсайтов. Среди вас нет ни одного, кто не был бы
расистом.
- Так что же вы хотите? - спросил Липпинкотт. - Что вам надо?
Было ясно, что этот человек сохранял его жизнь для какой-то своей цели.
Тишина. Вдалеке взвыла гиена. И ни львов, ни машин, ни людей.
- Я могу добиться для вас признания Америки, - сказал Липпинкотт. - Моя
семья может это устроить.
- Кто такая Америка, чтобы признавать или не признавать меня?
- Так чего же вы хотите?
- Кое-какую информацию.
- Если вы меня убьете, вы ее не получите.
- А я сначала получу ее, а потом убью тебя. Существует много способов
умереть, и некоторые из них не так уж плохи.
Липпинкотт не сомневался в намерениях этого человека, и, как многие из
тех, кто страшится смотреть смерти в лицо, попытался успокоить себя
маленькой ложью. Он сказал себе, что его пощадят, если он скажет этому
человеку правду.
- Ведь это не министр общественной безопасности рассказал тебе о том
доме, не так ли?
- Нет, не он, - сказал Липпинкотт, вспоминая снова об ужасном трупе,
болтающемся на дереве рядом с его головой. - Мне рассказал о нем мой бой
Валла.
- Неважно, министр все равно должен был умереть, - сказал голос. - В
отличие от большинства членов правительства, он не разделял мой взгляд на
вещи. Ладно, как мне известно, ты собирал сведения о кораблях работорговцев
и о начале работорговли в Штатах. Была такая плантация Батлера, на которую у
тебя до сих пор сохранились документы, не так ли?
- Да, могу их вам показать. Они у меня в доме в Чесапикском заливе.
- В подвале или в библиотеке?
- Не помню. Но я могу показать.
- Неважно. Теперь-то, когда мы знаем, в котором из твоих домов они
хранятся, мы их добудем. Это все, что мне было нужно. Что еще, кроме жизни,
я могу тебе предложить?
- Ничего, - сказал Липпинкотт в надежде, что если в качестве одолжения
просить только жизнь, то можно будет и получить ее.
- А не хочешь ли ты узнать о причинах крушения Великой Империи Лони, -
вопрос, над которым ты так долго работал?
- Я хочу жить.
Голос проигнорировал его ответ.
- Империя, - сказал он, - развалилась потому, что она вверилась
чужакам. Она нанимали людей со стороны, дабы делать то, что должна была
делать сама. Постепенно лони становились мягкотелыми и слабыми, и, в конце
концов, хауса просто оттолкнули их, и они упали, словно изнеженные жирные
дети.
Несмотря на свое положение, Липпинкотт заинтересовался.
- Слишком упрощенный подход, - возразил он. - Чтобы создать Великую
Империю, требуется характер. Он должен был быть у лони. Непохоже, чтобы они
просто шмякнулись о землю и притворились мертвыми.
- Да, ты прав. Они бы дрались, но кое-что им помешало. Проклятая
работорговля, которой занимались ваша семья. В конце концов лучшие из лони
оказались на кораблях, а затем на плантациях, где они выращивали для вас
хлопок. Но вот что я тебе скажу: лони собираются вновь вернуться к власти.
Надеюсь, тебе от этого полегчало.
- Нет, - сказал Липпинкотт. - Но, может быть, вы скажете, как им это
удастся? Послушайте, все племя лони, собравшись вместе, не сможет склеить
даже коробку для ботинок.
- Очень просто, - сказал голос. - К власти приведу их я. - Немного
помолчав, голос сказал: - Ты сделал с той девушкой действительно нечто
ужасное. Не то чтобы это имело какое-нибудь значение, Липпи. Она ли, ты ли -
дело не в этом. Тебе-то все равно пришлось бы расплатиться еще до того, как
мы рассчитаемся со всеми Липпинкоттами и Форсайтами. Это все не важно. Важно
то, что происходит сегодня в горах.
Липпинкотт услышал лай гиены, вдохнул трупный запах, исходящий от
министра общественной безопасности, и вдруг почувствовал страшный удар в
спину чем-то, что вышло спереди из груди, и упал лицом вперед на пронзившее
его насквозь копье. Когда голова его коснулась земли долины Бусати он был
уже мертв - еще немного удобрения, не больше того, что осталось от старого
императора Лони или древнего лонийского ребенка. Африка, земля, которая
извечно была единственной справедливой хозяйкой в человеческой истории,
приняла его как одного из своих сыновей.
Валла, будучи умнее министра общественной безопасности и Липпинкотта,
благополучно достиг находящейся в верховьях реки Бусати родной деревни. У
него было на продажу нечто более ценное, чем последние остатки серебра из
отеля "Бусати" с выгравированной на них в старинном английском стиле буквой
"В". У него была информация, а информация, как известно, всегда пользовалась
спросом.
Разве чиновник из министерства юстиции не продал однажды за золото
копии документов тайной полиции Бусати, за настоящее золото - монеты,
которые можно покатать на ладонях, и на которые можно купить пятьдесят жен,
или двадцать коров, или ботинки и плуг, и рубашки, и, может быть, даже еще и
радиоприемник для личного пользования, а не так, как сегодня, когда он один
на всю деревню.
В общем, Валла сказал своим братьям, что уходит из деревни, и что
старший брат должен встретить его через месяц за границей - в Лагосе, в
Нигерии.
- Торгуешь историями, Валла? - спросил его старший брат.
- Тебе лучше знать, что я делаю, - важно сказал Валла. - С теми, кто
много знает, правительство обычно поступает ужасно.
- Я часто думал, для чего нам, собственно, правительство? Наши
племенные вожди никогда не обращались плохо с теми, кто много знает.
- А у белых это принято.
- Если у нас здесь уже нет белых и если, как говорит радио, мы
постепенно избавляемся от всего, что пришло к нам от них, то почему бы нам
не избавиться и от правительства?
- Потому что нижнереченские хауса - дураки, - сказал Валла. - Они хотят
избавиться от белых для того, чтобы самим стать белыми.
- Хауса всегда были глупыми, - сказал старший брат.
Для того, чтобы добраться до Лагоса, бусатийскому армейскому патрулю на
груженных провиантом и амуницией джипах требуется месяц. Валла, без пищи, с
одним только ножом, проделал этот путь пешком за шестнадцать дней.
Валла разыскал в Лагосе земляка из своей деревни и спросил его, где
могут дать хорошие деньги за информацию.
- Только не здесь, - сказал земляк, работавший помощником садовника в
русском посольстве. - Они здорово платили в прошлом году, а в этом дела у
них идут плохо. Лучше всех снова платят американцы.
- А китайцы? - поинтересовался Валла.
- Иногда они ничего, а иногда считают, что в обмен на информацию
достаточно рассказать тебе несколько анекдотов.
Валла кивнул. Там, в Бусати, он уже слышал о желтых людях: бывает,
дадут тебе значок или книжку, да еще удивляются и сердятся, когда говоришь
им, что этого мало.
- Американцы снова лучше всех, - повторил садовник, - но соглашайся
брать только золото. Их бумажки с каждым днем падают в цене.
- Да, я возьму только золото. Потом вернусь и расскажу тебе. То, что ты
мне рассказал, очень важно.
- Поговори с поваром в американском посольстве. Он подскажет тебе,
какую запрашивать цену.
Повар в американском посольстве сытно накормил Баллу и выслушал
рассказ, время от времени прерывая его наводящими вопросами, чтобы
хорошенько подготовить Валлу к переговорам.
- Это исчезновение Липпинкотта - вещь хорошая. Вполне стоящая. Но
думаю, что сведения о том доме, может быть, еще более ценные. Кто эти белые
женщины?
Валла пожал плечами.
- Я не знаю.
- А кто там бывает? - спросил повар.
- Мне рассказал об этом солдат. Он говорил, что тем бусатийским
солдатам, которые хорошо себя ведут, разрешают пойти в этот дом и делать с
теми женщинами разные ужасные вещи.
- Домом управляет президент Ободе? - спросил повар.
- Не знаю. Думаю, что нет. Мне сказали, что сержант, который находился
в этом доме, - лони.
- Лони? Ты уверен, что он - лони, а не хауса?
- Я могу отличить хауса от лони, - обиделся Валла. - Он - лони.
- Лони-сержант. Это очень важно, - сказал повар.
- Это стоит золота? - спросил Валла.
Повар отрицательно покачал головой.
- Американцы не различают лони и хауса и им плевать, что лони
дослужился до сержанта в бусатийской армии. Может, у тебя есть что-нибудь о
тех женщинах?
- Они никогда не выходят оттуда живыми.
Повар пожал плечами, как бы говоря: "Ну и что?"
- Я знаю имя одной. Мне сказал его один парень из нашей деревни,
который работал в аэропорту. Я его запомнил, потому что оно похоже на имя
Липпинкотта.
- Ее тоже зовут Липпинкотт?
- Нет. Форсайт. В полном имени Липпинкотта есть и имя Форсайт. Мой
приятель сказал, что видел, как ее вели из самолета в машину. Она выкрикнула
свое имя, а потом ее втащили в машину. Она прокричала, что ее зовут Синтия
Форсайт из Балтимора.
- Как она выглядела?
- Белая.
- Да, но какая белая? Все белые похожи друг на друга.
- Это я знаю, - сказал Валла. - Наш друг говорил: у нее волосы как
огонь.
Повар погрузился в размышления и ответил не сразу. Вместо этого он
застучал кухонным ножом, приготавливая овощи на ужин. Кончив нарезать
длинные зеленые листья, он щелкнул пальцами.
- Восемнадцать тысяч долларов. Золотом, - сказал он.
- Восемнадцать тысяч долларов? - переспросил потрясенный Валла.
- Это то, что мы запросим, а согласимся на пятнадцать.
Он посоветовал Валле придержать имя девушки, пока он не получить
деньги, но мельком упомянуть имя Липпинкотта, чтобы быть уверенным, что ему
заплатят. Он объяснил, что человек, которому он представит Валлу, Джей
Гордон Далтон, был чем-то вроде шпиона. Он предложит Валле десять или
двадцать долларов, после этого Валла должен подняться, чтобы уйти, и тогда
Далтон заплатит ему пятнадцать тысяч.
- Я знал человека, у которого однажды была стодолларовая бумага, -
сказал Валла. - Очень богатый человек.
- Ты тоже будешь богатым, - сказал повар.
- Мне это очень нужно. Мне ведь теперь нельзя возвращаться в Бусати.
К ночи Валла стал самым богатым человеком в истории его деревни, а Джей
Гордон Далтон послал в Вашингтон срочнейшую шифровку. Старший офицер лично
расшифровал телеграмму. В ней говорилось:
Джеймс Форсайт Липпинкотт, Балтимор, пропал. Предположительно погиб в
джунглях Бусати. Подозреваем обман. Синтия Форсайт, Балтимор, удерживается
заложницей. Ждем инструкций. Продолжаем расследование.
Поскольку Липпинкотт принадлежал к известной семье Липпинкоттов, среди
которых были губернаторы, дипломаты, сенаторы и, что самое важное, банкиры,
эта телеграмма уже в четыре часа утра лежала на столах сразу нескольких
заведующих отделами Госдепартамента США. В этой информации, правда, не все
было гладко. Дело в том, что Синтия Форсайт не могла быть заложницей в
Бусати. Три месяца назад она погибла в автомобильной катастрофе. Она была
родственницей Липпинкоттов, и потому сообщение об этом появилось на первых
полосах газет.
Теперь решили, не поднимая лишнего шума, проверить, было ли это тело
телом погибшей девушки. К полудню по характеру зубных пломб и отпечаткам
пальцев было установлено с абсолютной точностью, что тело не принадлежало
Синтии Форсайт.
- Кто же это тогда? - спросил представитель Госдепартамента.
- А какая разница? - ответил представитель ФБР. - Важно, что это - не
Форсайт. Значит, она и в самом деле может быть заложницей в Бусати.
- Тогда нам придется доложить об этом в Белый Дом, - сказал госдеповец.
- И да поможет Бог тем, кто пытается обвести Липпинкоттов вокруг пальца.
Особенно банкиров.
Составленный в Белом Доме отчет был отпечатан в пяти экземплярах,
четыре из которых были направлены различным Липпинкоттам. Пятый,
доставленный нарочным в один из кабинетов в здании Департамента сельского
хозяйства в Вашингтоне, был закодирован и передан по шифровальному аппарату,
как полагал тот, кто это делал, в какой-то офис в Канзас-Сити. На самом деле
сообщение поступило в санаторий в местечке Рай, штат Нью-Йорк, и в этом
санатории было принято решение, благодаря которому, хотя этого и не знал
тот, кто его принимал, осуществилось древнее предсказание, сделанное вскоре
после того, как лони лишились своей империи:
"Всесокрушающая сила с Востока соединится со всесокрушающей силой
Запада, и горе поработителям лони, когда пройдет по берегам реки Бусати
"разрушитель миров".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Его звали Римо. Изменение программы телепередач сделало его жизнь
несчастной.
- В связи с началом специальных репортажей с заседания комиссии сената
по Уотергейту, - объявил диктор, - сериалы "Пока Земля вертится" и "Доктор
Лоуренс Уолтерс, знаменитый психиатр" показываться не будут.
Когда Римо это услышал, он, с детства никогда не молившийся,
воскликнул:
- О, Господи, спаси нас!
Маленький сухопарый азиат, безмятежно сидевший в своем золотистом
кимоно перед цветным телевизором, издал при этом еле уловимый звук, который
Римо слышал от него только однажды, и то, когда тот был в глубоком сне.
- Й-о-о-о-к, - произнес Чиун, Мастер Синанджу и, не веря собственным
ушам, затряс белой жидкой бородкой. Он согнулся, как будто кто-то нанес ему
удар ниже пояса, хотя Римо очень сомневался, что существует на земле
человек, который может это сделать.
- Но почему? Почему?
Чиун был потрясен.
- Это не я, папочка. Не я. Я не виноват.
- Это сделало твое правительство.
- Нет, нет. Это телевизионщики. Они подумали, что большинству людей
будет интереснее смотреть слушания в сенатской комиссии, чем мыльные оперы.
Чиун ткнул длинным костлявым пальцем в сторону телевизора. Его длинный
ноготь дрожал от негодования.
- Да кто захочет смотреть на этих противных белых людей, когда можно
наслаждаться красотой, ритмом и благородством настоящей драмы!
- Видишь ли, Чиун, существуют опросы. Людей спрашивают, что им нравится
и что не нравится, и, как я понимаю, получилось так, что большинство
захотело смотреть сенатские слушания, а не твои сериалы.
- Меня они не спросили, - сказал Чиун. - Меня никто не спрашивал. Кто
меня спрашивал? Если бы они спросили меня, я бы им сказал: пусть останется
красота драмы. Красота - редкость, а эти расследования у вас никогда не
кончаются. Где этот человек, который проводил опрос? Я хотел бы с ним
поговорить. Уверен, он наверняка заинтересовался бы и моим мнением.
- Надеюсь, папочка, ты не собираешься его прикончить, - заметил Римо.
- Прикончить? - переспросил Чиун таким тоном, будто подобное
предположение касалось монашки-кармелитки, а не его, самого беспощадного
убийцы в мире.
- Но такое действительно случается Чиун, когда кто-то становится на
пути твоих любимых дневных программ. Разве ты забыл Вашингтон и тех парней
из ФБР, или Нью-Йорк и всех тех мафиози? Конечно, ты помнишь. Из-за них ты
не смог посмотреть свои передачи. А Чикаго, и те профсоюзные громилы? Тоже
вылетело из головы? Помнишь, кому пришлось тогда отделываться от трупов? Ты
что, папочка, забыл эти мелочи?
- Я помню красоту, которую прервали, и старого человека, отдавшего
лучшие годы тому, чтобы обучить неблагодарного своему мастерству, старика,
которого теперь упрекают за то, что он хотел насладиться минутой красоты.
- У тебя очень избирательная память.
- В стране, которая не ценит красоту, нужна память, которая не
удерживает воспоминания об уродстве и безобразии.
После этого события и возобновился личный контроль Мастера Синанджу над
тренировками Римо. Теперь Римо уже не мог самостоятельно проделывать
упражнения. Лишенный дневных телевизионных передач, Чиун решил наблюдать за
Римо, и, конечно же, оказалось, что Римо все делает не так.
Сидя на берегу озера Патусик, округ Беркшир, штат Массачусетс, где они
арендовали на весенние месяцы коттедж, Римо получил от Чиуна замечание, что
дышит как паровоз. Когда он разучивал водные упражнения, Чиун завопил, что
он двигается как утка, а когда Римо отрабатывал "флипы" животом - исполняя
это упражнение, Римо ложился на живот, а затем, используя мышцы брюшной
полости, подбрасывал себя, переворачиваясь при этом на спину, - Чиун заявил,
что он просто барахтается как ребенок.
- Тебе нужна няньки, - сказал он, - а не Мастер Синанджу. Твои движения
медленны и неуклюжи.
Римо вновь занял исходное положение. Весенняя трава на берегу
прохладного беркширского озера щекотала его щеки, ноздри впитывали запахи
вновь возрождающейся жизни, утреннее солнце освещало, но не грело его голую
спину. Он напряженно ждал сигнала для флипа - им будет щелчок пальцев Чиуна.
Это было простое упражнение, которое он делал чисто рефлекторно, потому что
отрабатывал его уже больше десяти лет, с того самого времени, когда начал
свои тренировки, превратившие его - человека казненного, как считала
общественность, на электрическом стуле, - в смертоносное орудие секретной
организации, созданной для борьбы с преступностью.
Римо ждал щелчка, но его не было. Чиун нарочно медлил. Но все-таки
лучше ждать, размышлял Римо, чем искать, куда запрятать тело того человека,
который несет ответственность за изъятие из программы передач очередных
серий "Пока Земля вертится", Римо почувствовал на спине легкое давление. -
"Должно быть, упавший лист", - подумал он.
Послышался щелчок пальцев, и его мускулы, мгновенно напрягшись, ударили
по земле как отпущенные пружины, но тело, как ни странно, так и не
повернулось вокруг своей оси. Давление двух ног на спину кинуло его плашмя в
жидкую весеннюю грязь. Римо выплюнул грязь изо рта. Оказывается это был не
листок с дерева - сияющий Мастер Синанджу невесомо высился над ним. Римо
услышал довольное хихикание.
- Тебе помочь, бэби?
Со стороны могло бы показаться, что тридцатилетний мужчина,
темноволосый, умеренного сложения, правда, с весьма широкими запястьями,
попытался отжаться, но не смог, потому что на его спине стоял старик-азиат.
На самом деле усилия, которые при этом затратили оба, могли бы раздробить
каменную плиту.
За этим незначительным инцидентом наблюдали трое мужчин, которые обошли
коттедж с парадного входа и теперь стояли, глядя на эту пару - молодого
белого мужчину с лицом в грязи и старого хихикающего азиата.
Мужчины были в черных деловых костюмах. У самого маленького в руках был
портфель, у двух других - "беретты" 25-го калибра, которые, как они
полагали, незаметно прятались под их пиджаками.
- Мне нужен Римо Муллер, - сказал человечек с портфелем. Римо приподнял
голову из грязи и подождал, пока Чиун освободит его спину. Ему до смерти
хотелось врезать по ухмыляющемуся лицу старика ребром ладони, но он знал,
что рубящий край ладони превратится в желе раньше, чем он коснется, если
вообще когда-нибудь коснется, этого лица. Может быть, лет этак через десять
его тело и дух и станут такими же как у Чиуна, и тогда, возможно, Чиун не
будет использовать его как тренировочную грушу, чтобы выместить на нем свое
раздражение.
По тому, как стояли те двое, что были повыше, Римо понял, что у них при
себе было оружие. Тело человека реагирует на оружие определенным образом -
оно как бы чувствует его тяжесть, и это создает вокруг человека определенную
атмосферу. Окруженные именно такой атмосферой и стояли эти двое.
- Римо Муллер? - спросил человек с портфелем.
- Да. Это я, - ответил Римо, выплевывая грязь. Эту фамилию ему дали
всего лишь несколько недель назад. Он впервые услышал, как она звучит, и в
общем-то не был уверен, как следует правильно ее произносить: "Муллер", что
здорово смахивало на "мула", или "Мюллер".
- Надо говорить Мюллер, через "ю", - уточнил Римо - хватит ему на
сегодня насмешек Чиуна.
- Я бы хотел поговорить с вами о статье, которую вы написали для
журнала "Национальный Форум и взаимоотношения людей".
"Статья в журнале... Статья в журнале", - думал Римо. Иногда те,
наверху, решали что ему нужна крыша, и, выдавая его за журналиста, помещали
где-нибудь статейку за его подписью, но в последнее время никто ни о какой
статье ему не говорил. Ему было ведено отдыхать.
Римо тупо уставился на пришедших. Ну что мог он им сказать? "Дайте-ка
взглянуть на то, что я, как считается, сочинил", - больше нечего. Там,
наверху, они всегда чего-то мудрили, с самого первого дня, когда бывший
полицейский Римо Уильямс понял, что именно те, наверху, подстроили так, что
он оказался на электрическом стуле, и они же устроили так, что он остался в
живых, стал человеком, работавшим на агентство, которое вроде бы не
существовало, и для которого, в свою очередь, он тоже вроде бы не
существовал.
Объяснение было простым, таким же, как все объяснения, которые давались
сверху. Конституция больше не действовала; страну поглотила волна
преступности. Ответом на это было создание организации, которая действовала
вне рамок конституции и делала то, что нужно было делать.
"Как я понимаю, - сказал тогда Римо, - я тот парень, которому предстоит
заниматься грязными делами?"
"На тебя пал выбор", - ответили ему. Так начались занятия, под
руководством Чиуна, Мастера Синанджу, которые длились вот уже десять лет, те
десять лет, в течение которых он потерял счет убитым им людям, но зато
помнил каждое свое движение.
- Не возражаете, если мы продолжим наш разговор в д