---------------------------------------------------------------
(перевод Б. Дубина)
---------------------------------------------------------------
Виктории Окампо
На двадцать второй странице "Истории мировой войны" Лиддел
Гарта сообщается, что предполагавшееся на участке Сер-Монтобан
24 июля 1916 года наступление тринадцати британских дивизий
(при поддержке тысячи четырехсот орудий) пришлось отложить до
утра двадцать девятого. По мнению капитана Лиддел Гарта, эта
сама по себе незначительная отсрочка была вызвана сильными
дождями. Нижеследующее заявление, продиктованное, прочитанное и
подписанное доктором Ю Цуном, бывшим преподавателем английского
языка в Hoch Schule* города Циндао, проливает на случившееся
неожиданный свет. В начале текста недостает двух страниц.
"...я повесил трубку. И тут же узнал голос, ответивший мне
по-немецки. Это был голос капитана Ричарда Мэддена. Мэдден --
на квартире у Виктора Рунеберга! Значит, конец всем нашим
трудам, а вместе с ними -- но это казалось или должно было
казаться мне второстепенным -- и нам самим. Значит, Рунеберг
арестован или убит**. Солнце не зайдет, как та же участь
постигнет и меня. Мэдден не знает снисхождения. А точнее
вынужден не знать. Ирландец на службе у англичан, человек,
которого обвиняли в недостатке рвения, а то и в измене, -- мог
ли он упустить такой случай и не возблагодарить судьбу за эту
сверхъестественную милость: раскрытие, поимку, даже, вероятно,
ликвидацию двух агентов Германской империи? Я поднялся к себе
зачем-то запер дверь на ключ и вытянулся на узкой железной
койке. За окном были всегдашние крыши и тусклое солнце шести
часов вечера. Казалось невероятным, что этот ничем не
примечательный и ничего не предвещавший день станет днем моей
неотвратимой смерти. Я, оставшийся без отца, я, игравший
ребенком в симметричном хайфынском садике, вот сейчас умру. Но
тут я подумал, что ведь и все на свете к чему-то приводит
сейчас, именно сейчас. Века проходят за веками, но лишь в
настоящем что-то действительно совершается: столько людей в
воздухе, на суше и на море, но единственное, что происходит на
самом деле, -- это происходящее со мной. Жуткое воспоминание о
лошадином лице Мэддена развеяло мои умствования. С чувством
ненависти и страха (что мне стоит признаться теперь в своем
страхе: теперь, когда я перехитрил Ричарда Мэддена и жду, чтобы
меня скорей повесили) я подумал: а ведь этот грубый и, должно
быть, упивающийся счастьем солдафон и не подозревает, что я
знаю Тайну -- точное название места в долине Анкра, где
расположен новый парк британской артиллерии. По серому небу
черкнула птица и представилась мне самолетом, роем самолетов
над Францией, громящих своими бомбами артиллерийский парк. О,
если бы раньше, чем рот мне разнесет пулей, я смог выкрикнуть
это известие так, чтобы его расслышали в Германии... Мой
человеческий голос был слишком слаб. Как сделать, чтобы он
дошел до слуха шефа? До слуха этого слабогрудого, ненавистного
человечка, который только и знает обо мне и Рунеберге, что мы в
Стаффордшире, и понапрасну ждет от нас известий в своем унылом
берлинском кабинете, день за днем изучая газеты... "Бежать", --
подумал я вслух. Я бесшумно поднялся, стараясь двигаться так
тихо, словно Мэдден уже подстерегал меня. Что-то -- наверно,
простое желание убедиться в ничтожности своих ресурсов --
подтолкнуло меня осмотреть карманы. Там нашлось только то, что
я и думал найти. Американские часы, никелевая цепочка с
квадратной монетой, связка уличающих и уже бесполезных ключей
от квартиры Рунеберга, записная книжка, письмо, которое я
собирался тут же уничтожить, но так и не уничтожил, крона, два
шиллинга и несколько пенсов, красно-синий карандаш, платок,
револьвер с одной пулей. Я зачем-то сжал его и, придавая себе
решимости, взвесил в руке. Тут у меня мелькнула смутная мысль,
что выстрел услышат издалека. Через десять минут план был
готов. По телефонному справочнику я разыскал имя единственного
человека, способного передать мое известие: он жил в предместье
Фэнтона, с полчаса езды по железной дороге.
Я не из храброго десятка. Могу сознаться в этом сейчас --
сейчас, когда довел до конца замысел, который вряд ли сочтут
смелым. Но я-то знаю: его осуществление было ужасно. И сделал я
это не ради Германии, вовсе нет. Я ничуть не дорожу этой
варварской страной, принудившей меня унизиться до шпионажа. И
потом, я знал в Англии одного человека, простого человека,
который значит для меня не меньше Гете. Я с ним и часа не
проговорил, но в тот час он был равен самому Гете... Так вот, я
исполнил своей замысел потому, что чувствовал: шеф презирает
людей моей крови -- тех бесчисленных предков, которые слиты во
мне. Я хотел доказать ему, что желтолицый может спасти
германскую армию. И наконец, мне надо было бежать от капитана.
Его голос и кулачища могли вот-вот загреметь за дверью. Я
бесшумно оделся, на прощанье кивнул зеркалу, спустился, оглядел
улочку и вышел. Станция была неподалеку, но я предпочел
воспользоваться кебом. Убедил себя, будто так меньше рискую
быть узнанным на пустынной улице: мне казалось, что я отовсюду
заметен и абсолютно не защищен. Помню, я велел кебмену
остановиться, не доезжая до центрального входа в вокзал, и
сошел с нарочитой, мучительной неторопливостью. Ехал я до
местечка под названием Эшгроув, но билет взял до более дальней
станции. Поезд отправлялся через несколько минут, в восемь
пятьдесят. Я ускорил шаг: следующий отходил только в половине
десятого. Перрон был почти пуст. Я прошел по вагонам: помню
нескольких фермеров, женщину в трауре, юношу, углубившегося в
Тацитовы "Анналы", забинтованного и довольного солдата. Вагоны
наконец дернулись. Человек, которого я не мог не узнать,
слишком поздно добежал до конца перрона. Это был капитан Ричард
Мэдден. Уничтоженный, дрожащий, я скорчился на краю сиденья,
подальше от страшного окна.
Но сознание собственного ничтожества скоро перешло в
какую-то утробную радость. Я сказал себе, что поединок
завязался и я выиграл первую схватку, пусть лишь на сорок
минут, пусть милостью случая опередив нападающего противника. Я
уверил себя, что эта маленькая победа предвещает окончательную.
Уверил себя, что она не так уж мала: не подари мне расписание
поездов бесценного разрыва во времени, я был бы теперь за
решеткой, а то и мертв. Подобными же софизмами я внушил себе,
что моя удачливость труса доказывает, будто я способен довести
предприятие до благополучного конца. В этой слабости я
почерпнул силы, не покинувшие меня позднее. Я предвижу время,
когда людей принудят исполнять день за днем и более чудовищные
замыслы; скоро на свете останутся одни вояки и головорезы. Мой
им совет: исполнитель самого чудовищного замысла должен
вообразить, что уже осуществил его, должен сделать свое будущее
непреложным, как прошлое. Так я и поступил, а в моих глазах --
глазах мертвеца -- тем временем отражалось течение, возможно,
последнего в моей жизни дня и медленное смешение его с ночью.
Поезд мягко бежал мимо ясеней, потом остановился, казалось --
прямо в поле. Названия станции никто не объявил. "Это Эшгроув?"
-- спросил я у мальчишек на перроне. "Эшгроув", -- отозвались
они. Я сошел.
Платформу освещал фонарь, но лица ребят оставались в
темноте. Один из них спросил: "Вам к дому доктора Стивена
Альбера?" Другой сказал, не дожидаясь ответа: "До дома
неблизко, но вы не заблудитесь: ступайте вот этой дорогой
налево и сворачивайте влево на каждой развилке". Я бросил им
последнюю монету, спустился по каменным ступенькам и вышел на
безлюдную дорогу. Она полого вела вниз. Колея была грунтовая,
над головой сплетались ветки, низкая полная луна словно
провожала меня.
На миг мне показалось, будто Ричард Мэдден как-то
догадался о моем отчаянном плане. Но я тут же успокоил себя,
что это невозможно. Указание сворачивать всякий раз налево
напомнило мне, что таков общепринятый способ отыскивать
центральную площадку в некоторых лабиринтах. В лабиринтах я
кое-что понимаю: не зря же я правнук того Цюй Пэна, что был
правителем Юньнани и отрекся от бренного могущества, чтобы
написать роман, который превзошел бы многолюдьем "Сон в красном
тереме", и создать лабиринт, где заблудился бы каждый.
Тринадцать лет посвятил он двум этим трудам, пока не погиб от
руки чужеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, а
лабиринта так и не нашли. Под купами английских деревьев я
замечтался об этом утраченном лабиринте: нетронутый и
безупречный, он представился мне стоящим на потаенной горной
вершине, затерявшимся среди рисовых полей или в глубинах вод,
беспредельным -- не просто с восьмигранными киосками и
дорожками, ведущими по кругу, но с целыми реками, провинциями,
государствами. Я подумал о лабиринте лабиринтов, о петляющем и
растущем лабиринте, который охватывал бы прошедшее и грядущее и
каким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрачными
образами, я забыл свою участь беглеца и, потеряв ощущение
времени, почувствовал себя самим сознанием мира. Я попросту
воспринимал это смутное, живущее своей жизнью поле, луну,
последние отсветы заката и мягкий спуск, отгонявший даже мысль
об усталости. Вечер стоял задушевный, бескрайний. Дорога
сбегала и ветвилась по уже затуманившимся лугам. Высокие, будто
скандируемые ноты то вдруг наплывали, то вновь отдалялись с
колыханием ветра, скраденные листвой и расстоянием. Я подумал,
что врагами человека могут быть только люди, люди той или иной
земли, но не сама земля с ее светляками, звуками ее языка,
садами, водами, закатами. Тем временем я вышел к высоким
поржавелым воротам. За прутьями угадывалась аллея и нечто вроде
павильона. И тут я понял: музыка доносилась отсюда, но что
самое невероятное -- она была китайская. Поэтому я и
воспринимал ее не задумываясь, безотчетно. Не помню, был ли у
ворот колокольчик, звонок или я просто постучал. Мелодия все
переливалась.
Но из дома за оградой показался фонарь, в луче которого
стволы то выступали из тьмы, то снова отшатывались, бумажный
фонарь цвета луны и в форме литавр. Нес его рослый мужчина.
Лица я не разглядел, поскольку свет бил мне в глаза. Он
приоткрыл ворота и медленно произнес на моем родном языке:
-- Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгом
скрасить мое уединение. Наверное, вы хотите посмотреть сад?
Он назвал меня именем одного из наших посланников, и я в
замешательстве повторил за ним:
-- Сад?
-- Ну да, сад расходящихся тропок.
Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяснимой
уверенностью я сказал:
-- Это сад моего прадеда Цюй Пэна.
-- Вашего прадеда? Так вы потомок этого прославленного
человека? Прошу.
Сырая дорожка вилась, как тогда, в саду моего детства. Мы
вошли в библиотеку с книгами на восточных и европейских языках.
Я узнал несколько переплетенных в желтый шелк рукописных томов
Утраченной Энциклопедии, изданием которой ведал Третий
Император Лучезарной Династии и которую так и не отпечатали.
Граммофон с крутящейся пластинкой стоял возле бронзового
феникса. Помню еще вазон розового фарфора и другой много
древнее, того лазурного тона, который наши мастера переняли у
персидских горшечников...
Стивен Альбер с улыбкой наблюдал за мной. Был он, как я
уже говорил, очень рослый, с тонким лицом, серыми глазами и
поседевшей бородой. Чудилось в нем что-то от пастора и в то же
время от моряка; уже потом он рассказал мне, что был
миссионером в Тенчуне, "пока не увлекся китаистикой".
Мы сели: я -- на длинную приземистую кушетку, а он --
устроившись между окном и высокими круглыми часами. Я высчитал,
что по крайней мере в ближайший час мой преследователь Ричард
Мэдден сюда не явится. С непреложным решением можно было
повременить.
-- Да, судьба Цюй Пэна воистину поразительна, -- начал
Стивен Альбер. -- Губернатор своей родной провинции, знаток
астрономии и астрологии, неустанный толкователь канонических
книг, блистательный игрок в шахматы, прославленный поэт и
каллиграф, он бросил все, чтобы создать книгу и лабиринт. Он
отрекся от радостей деспота и законодателя, от бесчисленных
наложниц, пиров и даже от всех своих познаний и на тринадцать
лет затворился в Павильоне Неомраченного Уединения. После его
смерти наследники не обнаружили там ничего, кроме груды
черновиков. Семья, как вам, конечно же, известно, намеревалась
предать их огню, но его душеприказчик-монах -- то ли даос, то
ли буддист -- настоял на публикации.
-- Мы, потомки Цюй Пэна, -- вставил я, -- до сих пор
проклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бессмыслицу. Эта
книга попросту невразумительный ворох разноречивых набросков.
Как-то я проглядывал ее: в третьей главе герой умирает, в
четвертой -- он снова жив. А что до другого замысла Цюй Пэна,
его лабиринта...
-- Этот лабиринт -- здесь, -- уронил Альбер, кивнув на
высокую лаковую конторку.
-- Игрушка из слоновой кости! -- воскликнул я. -- Лабиринт
в миниатюре...
-- Лабиринт символов, -- поправил он. -- Незримый лабиринт
времени. Мне, варвару англичанину, удалось разгадать эту
нехитрую тайну. Через сто с лишним лет подробностей уже не
восстановишь, но можно предположить, что произошло. Видимо,
однажды Цюй Пэн сказал: "Я ухожу, чтобы написать книгу", а в
другой раз: "Я ухожу, чтобы построить лабиринт". Всем
представлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, что
книга и лабиринт -- одно и то же. Павильон неомраченного
Уединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно
быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэн
умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не
натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это и
есть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали два
обстоятельства: первое -- любопытное предание, будто Цюй Пэн
задумал поистине бесконечный лабиринт, а второе -- отрывок из
письма, которое я обнаружил.
Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и выдвинул
ящик черной с золотом конторки. Потом он обернулся, держа
листок бумаги, когда-то алой, а теперь уже розоватой,
истончившейся и потертой на сгибах. Слава Цюй Пэна --
каллиграфа была заслуженной. С недоумением и дрожью вчитался я
в эти слова, которые тончайшей кисточкой вывел некогда человек
моей крови: "Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой
сад расходящихся тропок". Я молча вернул листок. Альбер
продолжал:
-- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал себя,
как может книга быть бесконечной. В голову не приходило ничего,
кроме циклического, идущего по кругу тома, тома, в котором
последняя страница повторяет первую, что и позволяет ему
продолжаться сколько угодно. Вспомнил я и ту ночь на середине
"Тысячи и одной ночи", когда царица Шахразада, по чудесной
оплошности переписчика, принимается дословно пересказывать
историю "Тысячи и одной ночи", рискуя вновь добраться до той
ночи, когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Еще
мне представилось произведение в духе платоновских "идей" --
его замысел передавался бы по наследству, переходя из поколения
в поколение, так что каждый новый наследник добавлял бы к нему
свою положенную главу или со смиренной заботливостью правил
страницу, написанную предшественниками. Эти выдумки тешили
меня, но ни одна из них, очевидно, не имела даже отдаленного
касательства к разноречивым главам Цюй Пэна. Теряясь в
догадках, я получил из Оксфорда письмо, которое вы видели.
Естественно, я задумался над фразой: "Оставляю разным (но не
всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок". И тут я
понял, что бессвязный роман и был "садом расходящихся тропок",
а слова "разным (но не всем) будущим временам" натолкнули меня
на мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Бегло
перечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любого
романа очутиться перед несколькими возможностями, как он
выбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе
Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные
будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся.
Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной; к
нему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо,
несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя;
гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть,
и так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все эти
исходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. Иногда
тропки этого лабиринта пересекаются: вы, например, явились ко
мне, но в каком-то из возможных вариантов прошлого вы -- мой
враг, а в ином -- друг. Если вы извините мое неисправимое
произношение, мы могли бы прочесть несколько страниц.
При ярком свете лампы лицо его было совсем старческим, но
проступало в нем и что-то несокрушимое, даже вечное. Медленно и
внятно он прочитал два варианта одной эпической главы. В первом
из них воины идут в бой по пустынному нагорью. Под страхом
обвала, среди ночного мрака жизнь немногого стоит, они не
думают о себе и без труда одерживают победу. Во втором те же
воины проходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боя
кажутся им продолжением праздника, и они снова одерживают
победу.
Я с надлежащей почтительностью слушал эти древние истории.
Но пожалуй, куда удивительнее их самих было то, что они
придуманы когда-то моим предком, а воскрешены для меня теперь,
во время моей отчаянной авантюры, на острове в другом конце
света, человеком из далекой империи. Помню заключительные
слова, повторявшиеся в обоих вариантах как тайная заповедь:
"Так. С ярыми клинками и спокойствием в несравненных сердцах,
сражались герои, готовые убить и умереть".
Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе какое-то
незримое бесплотное роение. Не роение расходящихся, марширующих
параллельно и в конце концов сливающихся войск, но более
неуловимое, более потаенное движение, чьим смутным прообразом
были они сами. Стивен Альбер продолжал:
-- Не думаю, чтобы ваш прославленный предок попросту
забавлялся на досуге подобными вариациями. Посвятить тринадцать
лет бесконечному риторическому эксперименту -- это выглядит
малоправдоподобно. Роман в вашей стране -- жанр невысокого
пошиба, а в те времена и вовсе презираемый. Конечно, Цюй Пэн --
замечательный романист, но сверх того он был литератором,
который навряд ли считал себя обыкновенным романистом.
Свидетельства современников -- а они подтверждаются всей его
жизнью -- говорят о метафизических, мистических устремлениях
Цюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое место и в
его романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и не
мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же?
Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах
"Сада". Он даже ни разу не употребляет слова "время". Как вы
объясните это упорное замалчивание?
Я предложил несколько гипотез -- все до одной
неубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альбер
спросил:
-- Какое единственное слово недопустимо в шараде с
ключевым словом "шахматы"?
Я секунду подумал и сказал:
-- Слово "шахматы".
-- Именно, -- подхватил Альбер. -- "Сад расходящихся
тропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой --
время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать. А
постоянно чураться какого-то слова, прибегая к неуклюжим
метафорам и нарочитым перифразам, -- это и есть, вероятно,
самый разительный способ его подчеркнуть. Такой окольный путь и
предпочел уклончивый Цюй Пэн на каждом повороте своего
нескончаемого романа. Я сличил сотни рукописей, выправил
ошибки, занесенные в текст нерадивыми переписчиками, вроде бы
упорядочил этот хаос, придал -- надеюсь, что придал, -- ему
задуманный вид, перевел книгу целиком -- и убедился: слово
"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна: "Сад
расходящихся тропок" -- это недоконченный, но и не искаженный
образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона и
Шопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он
верил в бесчисленность временных рядов, в растущую,
головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных
времен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся,
перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются,
заключает в себе все мыслимые возможности. В большинстве этих
времен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я
-- нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба.
В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в
мой дом; в другом -- вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; в
третьем -- я произношу эти же слова, но сам я -- мираж,
призрак.
-- В любом времени, -- выговорил я не без дрожи, -- я
благодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна.
-- Не в любом, -- с улыбкой пробормотал он. -- Вечно
разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. В
одном из них я -- ваш враг.
Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил. Мне
почудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бесчисленных
призрачных людей. Это были Альбер и я, только незнакомые,
умноженные и преображенные другими временными измерениями. Я
поднял глаза, бесплотный кошмар рассеялся. В изжелта-черном
саду я увидел лишь одного человека, но этот человек казался
несокрушимым, как статуя, и приближался к нам по дорожке, и был
капитаном Ричардом Мэдденом.
-- Будущее уже на пороге, -- возразил я, -- и все же я --
ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на письмо.
Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик высокой
конторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давно
наготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней: Альбер упал
тут же, без единого стона, Клянусь, его смерть была мгновенной,
как вспышка.
Остальное уже нереально и не имеет значения. Ворвался
Мэдден, я был арестован. Меня приговорили к повешению. Как ни
ужасно, я победил: передал в Берлин название города, где нужно
было нанести удар. Вчера его разбомбили: я прочитал об этом в
газетах, известивших Англию о загадочном убийстве признанного
китаиста Стивена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шеф
справился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для меня
был в том, как сообщить ему о городе под названием Альбер, и
что мне, среди грохота войны, оставалось одно -- убить
человека, носящего это имя. Он только не знает -- и никому не
узнать, -- как неизбывны моя боль и усталость".
* Высшая школа (нем.)
** Нелепый и сумасбродный домысел. Прусский агент Ганс
Рабенер, он же Виктор Рунеберг, бросился с пистолетом на
капитана Ричарда Мэддена, явившегося к нему с ордером на арест.
При самозащите капитал ранил Рунеберга, что и повлекло за собой
смерть последнего. -- Примеч. издателя.
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 05:52:20 GmT